Элджернон Блэквуд Возмездие

Случись эта история столетие назад, и тогда Хеммеля могли предать мучительным пыткам, повесить или четвертовать, но в наши дни судебные эксперты-психиатры, вероятно, признали бы его невменяемым. У него было две странности: одна — физическая, другая — душевная. Физическая заключалась в том, что в свои сорок пять он был сед, как дряхлый старик, душевная же, более любопытная, сказалась в радикальном перерождении его личности. В упомянутом возрасте Хеммель унаследовал значительное состояние: зная, что он потворствует себе во всех слабостях, любит наслаждения, окружающие, естественно, предполагали, что этот сибарит будет жить в свое удовольствие, но все свои деньги тот стал тратить на благотворительные цели, а сам жил в крайней бедности, если не сказать — нищете. Разойдясь с прежними друзьями, он прожил двадцать лет в полном одиночестве, в одной-единственной комнате, даже не пытаясь оправдать свое странное поведение. На себя тратил ничтожную малость, лишь бы не умереть с голоду, все остальное раздавал. И объяснялось это не сознательной филантропией, религиозными соображениями и, уж конечно, не любовью к ближнему. Сам Хеммель не снисходил до объяснений, лишь однажды, когда я встретил его больного, истощенного, почти при смерти и посоветовал обратиться к доктору и больше о себе заботиться, он сказал:

— Я должен поступать так, как поступаю, — и, покачав седой головой, добавил: — Не то я буду обречен на вечные муки. Возможно, я уже обречен…

Меня сильно встревожило выражение его глаз. Порочное, как сочли бы многие, лицо Хеммеля было искажено невыразимым ужасом; тогда он мне показался совершенно затравленным человеком. Однако в тот раз он выжил и, несмотря ни на что, не изменил своего образа жизни. Хеммель протянул еще долго. И до самого конца жил тяжело и мучительно. Денег, оставшихся после его смерти, не хватило даже на гроб.

— Я должен был поступать так, как поступал, — шепнул он мне на смертном одре, — ведь это были не мои деньги. — И перед тем как его глаза окончательно сомкнулись и его душа покинула этот мир, успел добавить: — Я обречен на вечные муки.


Его сирота-племянник вот-вот должен был достичь совершеннолетия. Через месяц его опекуну, сорокапятилетнему тогда Хеммелю, предстояло дать отчет о состоянии, вверенном его попечению и уже наполовину им растраченном. По условиям завещания в случае преждевременной смерти племянника все права на наследство переходили к нему. Это натолкнуло его на ужасную мысль. Поначалу он с ужасом ее отверг, потом стал как бы не всерьез ее обдумывать, и, наконец, она так прочно укоренилась в его уме, что невозможное стало казаться возможным. До окончательного решения оставался всего один шаг, и Хеммель сам не заметил, как сделал его. Совместная прогулка в горы явилась удобным случаем для осуществления ужасного замысла: оставалось только выбрать подходящее место и слегка подтолкнуть племянника; в случае неудачи этот толчок можно было объяснить случайностью. Итак, в августовский полдень они вдвоем пробирались вдоль хребта Ротванд…

Подобные дни, казалось, самой природой созданы для беззаботного счастья и веселья: сверкающее солнце, цветы, белоснежные вершины на фоне лазурного неба, звон колокольчиков на шеях пасущихся далеко внизу коров — все это порождало почти детскую радость. Сказочно красивые горные пейзажи приводили юного Эрика в детский восторг. Он обожал эдельвейсы, но эти цветы избегают травянистых склонов — обычно они растут в холодных слоях воздуха, поднимающихся из глубоких, сумрачных пропастей. Наверное, это было ребячеством — искать на высоте семи тысяч футов эти роковые цветы, но в сердце юноши кипела радость молодости, и, не слушая предостережений дяди, он шел по самой кромке обрыва.

Он даже не подозревал всего ужаса своего положения, да и откуда ему было знать, что по пятам за ним следует сущий дьявол в облике человеческом. Поджидая удобного случая, Хеммель с почти маниакальной ненавистью следил за своей добычей. Ненависть эта, однако, была почти безличной — порожденная воспоминаниями о долгих годах труда, о бремени ответственности, о заботах и тревогах, принесенных ему опекунством, она к тому же усугублялась ужасным искушением, которое он испытывал, глядя на парня. Его извращенная, мрачная душа находила странные оправдания для задуманного им убийства.

Кристально прозрачный воздух вызывал в нем почти дьявольское раздражение. Он предпочел бы, чтобы все крутом застилали низкие облака и туманы, ибо хорошо знал, какой увеличительной силой обладают современные бинокли — вполне могло статься, что какой-нибудь зевака наблюдает сейчас именно за этим местом. Как и рассчитывал Хеммель, подходящий случай скоро представился; долгие недели, денно и нощно, он старался крепить свою решимость, и в нужный миг его жестокое сердце не дрогнуло. Выношенный в душе замысел осуществляется, когда настает время, почти мгновенно. Желание, многократно исполнявшееся в воображении, осуществляется импульсивно, без каких бы то ни было раздумий или приготовлений, убийца оправдывает себя доводом: «Я просто не мог не исполнить задуманного, это было сильнее меня». Слегка подтолкнуть идущего впереди юношу было так тривиально просто, что казалось чем-то почти естественным, само собой разумеющимся: всего-то и делов — неловко взмахнуть рукой, будто теряешь равновесие, и вот уже молодое тело зашатаюсь, упало и заскользило к краю пропасти, зияющей шестью футами ниже.

Перед тем как упасть, Эрик оглянулся, его лицо выражало скорее изумление, чем ужас. Вне всякого сомнения, он понял, что толчок был не случайный. Криво и бессмысленно улыбаясь, Хеммель смотрел непонимающим взглядом, как тело Эрика беспомощно рухнуло в бездну: за спиной рюкзак, на голове шляпа, руки широко раскинуты, в одной ледоруб, в другой — эдельвейс… Пока юноша не исчез за краем пропасти, рухнув с высоты в две тысячи футов, его глаза были устремлены на убийцу. Последнее, что видел Хеммель, — правая рука, все еще сжимающая эдельвейс. Ему особенно прочно врезалась в память эта обнаженная загорелая рука на фоне смутно голубеющего далеко внизу леса. Поспешно закрыв лицо руками, он бессильно опустился на обломок скалы, внимательно прислушиваясь, но глубина пропасти была слишком велика, чтобы он мог услышать звук падения тела. Хотел перебраться в более безопасное место, но не смог сделать ни шагу — голова закружилась, в глазах потемнело, и он впал в беспамятство…

Когда сознание к нему возвратилось, он долго не мог сообразить, где находится и что с ним, — после испытанного потрясения ему никак не удавалось сосредоточиться. Судя по всему, он пролежал без памяти довольно долгое время: горные пики скрылись за тучами, пали сумерки, и холод был такой, что все его тело сотрясала сильная дрожь. Лишь после того, как он увидел опасный край пропасти у себя под ногами, его мысли обрели некоторую ясность. Происшедшее обрушилось на него как удар: итак, он убил человека, своего племянника…

Впрочем, против него нет и не может быть никаких улик, ему надо лишь твердо придерживаться придуманной им версии: племянник оступился, пытаясь сорвать эдельвейс, — и никто не сможет доказать его вины; а уж поверят ему или нет, в конце концов неважно. Он попробовал было встать, но из-под его тяжелых кованых башмаков выкатился камень и тут же, прыгая, исчез в бездне. Хеммель проводил его взглядом, но и на этот раз не услышал звука падения. Весь закоченевший от холода, с кружащейся головой он отполз от опасного края. Из-под ног еще два камня скатились в пропасть.

Низкое небо уже потемнело, а ему предстоял еще долгий путь; не прошло и часа, как его нервные, умственные и физические силы были уже на исходе. Пред внутренним взором то и дело вставала картина совершенного убийства, мешая ориентироваться среди скал. Несколько раз Хеммель спотыкался, мускулы сводило судорогой, ноги плохо повиновались; быстро надвигалась ночь, необходимо было сделать короткий привал, чтобы хоть немного сориентироваться и перекусить, но ему не удалось проглотить ни крошки; поднимающийся ветер нес с собой то ли дождь, то ли мокрый снег, и он окончательно потерялся, не зная, в какую сторону идти. В тумане и мраке нельзя было различить никаких огней в долине внизу, которые могли бы послужить ориентиром; кругом сплошные нагромождения скал — незнакомый и какой-то даже враждебный ландшафт, казалось вступивший в заговор против убийцы.

Глупо заблудиться в нескольких часах ходьбы от дома, и Хеммель, спотыкаясь на каждом шагу, побрел дальше — холод все усиливался, и только постоянное движение могло спасти от замерзания. В конце концов он забрел в тесную расщелину среди отвесных скал, откуда не было пути ни вперед, ни назад, и здесь, привязав ремнем руку к ближайшему валуну, решил заночевать. По оглушительному свисту ледяного ветра он догадывался, что почти у самых его ног простирается пропасть. Мороз постепенно сковывал его тело, путник терял сознание…

Разбудил его какой-то шорох, может быть, даже прикосновение чьей-то руки. Среди пустынных утесов завывал ветер, и если бы кто-то и произнес какие-то слова, расслышать их было невозможно. Вблизи как будто мелькнула какая-то смутная фигура, это, очевидно, и пробудило его угасающий разум. Ресницы смерзлись, но Хеммель все же сумел различить деревенского парня, по всей вероятности местного уроженца, ибо никто другой не мог бы найти путь среди дикого хаоса скал в такой час и в такую непогодь. «Помогите, помогите!» — хотел он крикнуть, но ни звука не вырвалось из его уст; однако смутно различимый во тьме парень уже протягивал руку, чтобы помочь ему встать. Сильно окоченевшее тело отказывалось повиноваться, но рука спасителя уверенно и твердо вела его по горным склонам. И хоть в лицо стегала колючая снежная крупа, они, ни разу не споткнувшись, перебрались в безопасное место.

Преодолевая леденящий ужас, Хеммель пытался внести хоть какую-то последовательность в свои запутанные мысли. Итак, он спасен, спасен по чистейшей случайности, ибо найти его, безмолвно лежавшего в беспросветной тьме, можно было только благодаря случаю. Его проводник, несомненно, из местных, ибо хорошо знал дорогу и шел вперед без малейших колебаний. В движении Хеммель стал постепенно согреваться, и слабый лучик надежды проник в его душу. Все это время он не переставал твердить про себя выдуманную версию гибели своего племянника, но так неубедительно и бессвязно, что, произнесенная вслух, она бы только навлекла на него подозрения. И вдруг, к своему ужасу, он поймал себя на том, что машинально повторяет:

— Но ведь не может быть никаких улик… никаких улик!..

Слава богу, парень как будто ничего не слышал; ветер заглушал слабый голос Хеммеля. Теплое чувство благодарности, тронувшее его душу, не помешало ему, однако, прикидывать, сколько денег придется выложить за свое спасение; эта подлая мысль сменилась еще более подлой: отныне он богат. И как ни пытался Хеммель разглядеть лицо своего спасителя, сделать это впотьмах было невозможно — угадывались только смутные контуры фигуры молодого крестьянина да чувствовалась надежная поддержка его уверенной руки. Им овладело тошнотворное, обессиливающее чувство, и он вынужден был присесть на валун; проводник стоял рядом, терпеливо ожидая, когда его спутник сможет продолжать путь. Они пытались заговорить, но их слова тонули в ураганном вое ветра.

Во время одного из таких коротких привалов, когда Хеммель уже стал отчаиваться, сквозь дикий рев ветра пробились слабые голоса, блеснули огни. Проводник показал жестом, что надо продолжать путь, и последним усилием вконец измученный человек поднялся на ноги. Навстречу им явно шла спасательная партия, вышедшая из деревни еще несколько часов назад. У них должны быть и еда, и бренди, и одеяла, подумал Хеммель. Итак, спасен! И все же истинный его спаситель — этот молчаливый коренастый парень, который случайно или по воле провидения наткнулся на него в горах.

— Мы здесь! Мы здесь! — крикнул он, пытаясь перекричать вой ветра, и, прежде чем упасть, увидел, как в ответ качнулись из стороны в сторону фонари.

Проводник подошел ближе и, склонившись над ним, сказал несколько слов, но Хеммель не мог их расслышать — казалось, на какой-то миг он потерял сознание; очнувшись, услышал совсем рядом гортанный людской говор, кто-то поднес к его губам бренди, сильные руки закутали полумертвое тело в одеяло. Хеммель открыл глаза: вокруг покачивались фонари, и в их мерцающем свете ему удалось наконец увидеть своего спасителя, который стоял поодаль от остальных.

Однако в следующий миг лицо парня растворилось во мгле, фонари двинулись в путь. Лежа в легких носилках, Хеммель в полубреду вновь и вновь повторял свою заученную историю, но никто из спасательной партии не обращал на него внимания: никакого деревенского парня они не видели. Трое спасателей выслушали его с доброй и сочувственной улыбкой, но заверили, что нашли его одного, никого рядом не было. По их словам, указать ему путь мог только сам милосердный Господь, ибо ни один человек без божественной помощи не смог бы спуститься с гор в такую метель — да еще ночью!

Хеммель ничего не ответил, ибо к этому времени уже знал правду. В зыбком свете фонарей убийца все же успел разглядеть лицо своего спасителя, его улыбающиеся черты, добрые, всепрощающие глаза: это был Эрик, которого он убил, чтобы завладеть его деньгами…


Перевод А. Ибрагимова

Загрузка...