Возможности любовного романа

в предыдущих сериях

Страсть к обладанию – это всего лишь одна из форм стремления к беспредельности во времени; именно она порождает бессильный бред любви. Ни об одном существе, даже о самом любимом и отвечающем нам еще более сильной любовью невозможно сказать, будто мы им обладаем. На этой жестокой земле, где любовники всегда рождаются врозь и часто умирают порознь, полное обладание любимым существом, абсолютное слияние в течение всей жизни выглядит непосильным требованием. Страсть к обладанию до такой степени ненасытна, что может пережить и саму любовь. Любить в таком случае – значит только обесплотить любимое существо. Постыдные страдания одинокого любовника объясняются тогда не столько сознанием того, что он больше не любим, сколько мыслью о том, что предмет его любви еще может и должен любить кого-то. В предельном случае каждый человек, снедаемый безумной страстью к беспредельности во времени и к обладанию, желает существам, которых он любил, бесплодия и смерти. Это и есть подлинный бунт. Кто хоть раз в жизни не требовал от всего сущего абсолютной девственности, изнемогая при этом от невыполнимости своего желания, кто, без конца терзаясь тоской по абсолюту, не губил себя попытками любить вполсилы, – тому не понять реальности бунта и его всесокрушающей ярости. Но сущее извечно ускользает от нас, как и мы от него, оно лишено четких очертаний. С этой точки зрения жизнь бесстильна. Она не более чем движение, безуспешно пытающееся угнаться за собственной формой. И раздираемый этими противоречиями человек столь же тщетно ищет форму, обозначающую пределы, в которых он чувствовал бы себя царем. Если бы хоть одно живое существо имело собственную форму, человек примирился бы с миром.

И в самом деле, что такое роман, как не та вселенная, где действие обретает свою форму, где звучат ключевые слова, люди открывают друг другу свои души и каждая жизнь принимает обличье судьбы. Мир романа – это не что иное, как поправка, внесенная в реальный мир согласно подспудным желаниям человека. Ибо это тот же самый мир, в котором мы живем, с его горем, ложью, любовью. У его героев – наш язык, наши слабости, наши сильные стороны. Их вселенная не более прекрасна и поучительна, чем наша. Но они, в отличие от нас, познают свою судьбу до конца. Нет более потрясающих образов, чем те, в которых воплощены люди, исчерпавшие свою страсть до предела… Нам не по плечу их мерки, ибо они доводят до конца то, что мы никогда не в силах завершить.

Итак, перед нами воображаемый мир, представляющий собой, однако, поправку к миру реальному, – мир, где страдание может при необходимости продолжаться до самой смерти, где страсть никогда не превращается в развлечение, где люди охвачены навязчивыми идеями и навсегда привязаны друг к другу. В романе человек наконец-то придает самому себе форму и достигает успокоительного предела, который недоступен ему в жизни. Таким образом, он соперничает с творением бога и, хотя бы временно, торжествует над смертью. Подробный анализ самых знаменитых романов, производимый каждый раз с соответствующей точки зрения, показал бы, что суть романа состоит в беспрестанных и целенаправленных попытках автора внести исправления в свой собственный жизненный опыт. Не преследуя ни моральных, ни чисто формальных целей, эти исправления направлены прежде всего к достижению цельности и единства и тем самым свидетельствуют о некой метафизической потребности. В этом смысле роман – это прежде всего интеллектуальное упражнение, служащее подспорьем для тоскующего или бунтующего чувства.

Альбер Камю. “Бунтующий человек”два сна

Однажды я видел о них сон, после которого они мне уже больше не снились. Я бродил по их квартире в Погоржелице, пустой, но не потому, что оттуда всё вывезли, как это случилось наяву, а просто потому, что они там уже не жили. Все их вещи оставались на своих местах, оставались неизменными: корешки книг в шкафу, комоды для подушек и одеял, хранящие засушенные сны, серванты с хрусталем, та самая потрепанная колода карт и, конечно, гибискус, который выпускал цветки, словно скрепляя пространство печатями неведомой державы. Я бродил по их квартире, чувствуя, будто что-то большее или что-то меньшее ускользает от моего восприятия, чувствуя тишину, подшитую тишиной совершенно другого рода, их отсутствие, исподней стороной которого было общее наше присутствие, чувствуя нечто размытое, лежащее за пределами спектра, откуда и рождается весь этот спектр. А потом я вдруг ясно осознал, в чем тут дело: меня окружал не их быт, а их бытие. Я сделал глубокий вдох, и мои легкие словно впервые наполнились воздухом: впервые в жизни я ощутил запах бытия. Что тут скажешь? Оно пахло в точности, как бытие, которое до сих пор не пахло вовсе, но не потому, что не имело запаха, а потому что в его запахе прежде не было смысла. Оно пахло, как бытие, которое приняло облик бабушки и деда, когда они еще были живы и тщательно об этом облике заботились. А теперь от них остался только этот запах, эссенция, закупоренная во флаконе моего сна и окропившая мою подушку, чтобы потом, спустя несколько недель, испариться и лишить меня обретенного ненадолго шестого чувства.

И сегодня мне опять приснился похожий сон, но уже о тебе. Ты шла по моим сновидениям, как по вагонам метро, которые несутся сквозь темный туннель навстречу брезжущему свету. В снах, как водится, все время что-то происходило: обрывки дня, пастиш чаяний и страхов, коллаж картинок из старых журналов, которые всю нашу жизнь исправно издает каждый из нас. Перегруженные вагоны поочередно поскрипывали, и я то и дело наполовину просыпался, словно оказавшись на платформе, освещенной мигающими лампочками, но потом попадал в следующий вагон, в следующий сон, наполненный людьми и событиями. Но, что бы ни случалось, ты всегда присутствовала в моем сне – не как персонаж, но как наблюдатель, причем не наблюдатель-соглядатай, а еще одно сознание, хотя, конечно, все это разыгрывалось только в моем теле, которое вертелось в постели с боку на бок и у которого влага выходила через поры так быстро, что утром мне пришлось выпить два стакана воды. Ты присутствовала в моих снах не в качестве Нины, а в качестве разлитой повсюду ниноватости, персонального ничто в инцестуальной связи – с чем же? Мое тело лежало в кровати, и в нем шли ремонтные и восстановительные процессы, в которых я и сам толком не разбираюсь, потому что не знаю по-настоящему даже материи, из какой создан, но при этом я тотчас ощущал, что это ты, ощущал твое незаметное присутствие, из которого, наверное, и сотканы мои сны, бытие, бывшее не запахом, как во сне о бабушке и дедушке, не тенью запаха, не отголоском этой тени, а самим собой и ненадолго как будто бы еще и тобой. Я проснулся с блаженной улыбкой на лице: любовь, бытие, сознание – разве вся наша внутренняя жизнь не является попыткой зачать ту точку, где эти понятия патетически рушатся, точку, которая обычно открывается нам только после смерти? Разве вся наша духовная жизнь не является попыткой зачать или хотя бы запечатлеть эту точку, прежде чем перед нами предстанет расщелина смерти и мы, после затянувшейся помолвки с пестрой и яркой бренностью, наконец сдадимся?

Но я глупец, готовый променять откровение на каплю чужого внимания, и потому кое-что из этого я написал тебе в эсэмэске и теперь жду твоего ответа, хотя знаю, что истинный ответ на вопросы сердца один – сгореть в пламени, повеситься на вопросительном знаке.