Возможности любовного романа

все возможные варианты эпиграфа

Здесь читатель может выбрать эпиграф, который, по его мнению, лучше всего подходит к этой книге, или придумать свой собственный. Сам автор в процессе написания романа потребность в эпиграфе утратил, но тем не менее рекомендует читателю выбрать две-три цитаты, чтобы между ними возникло смысловое напряжение, и при желании вписать их на первую страницу книги. Вы также можете написать автору на электронную почту и сообщить ему, какой эпиграф лучше всего подходит к его роману, или же просто прислать фотографию страницы со вписанным туда эпиграфом. Или фотографию, на которой вы вписываете такой эпиграф. Правда, если только на этом снимке вы не вписываете эпиграф, пока у вас за спиной, совершенно ни о чем не подозревая, кто-то голый вытирается махровым полотенцем. Если же вы действительно захотите подмазаться к автору, то пусть этот голый статист танцует на ходулях канкан. В общем, какой бы ни была ваша идея, пишите на адрес redakce@hostbrno.cz. Авторы пяти лучших вариантов переходят во второй тур, и их фотографии будут опубликованы на сайте издательства “Гость” и на его страницах в Фейсбуке и Инстаграме.

А вот и обещанные цитаты, так что будьте внимательны:

Без сомнения, не я один пишу затем, чтобы не открывать собственное лицо.

Мишель Фуко. “Археология знания”

Идти к произведению от биографии автора нелепо. Но можно пойти к биографии от произведений.

Сьюзен Зонтаг. “Под знаком Сатурна”

Shame, shame, shame – shame is the shadow of love^[88].

PJ Harvey. Shame

Вы когда-нибудь замечали тревогу на лице тридцатипятилетнего мужчины?

Роберт Блай. “Железный Джон”

Does the imagination dwell the most

Upon a woman won or a woman lost?^[89]

William Butler Yeats. The Tower

То, что в человеке стало желчью, раньше было прозрачным, как хрусталь.

Хильдегарда Бингенская

Это к тому, что быт не имеет истории – он не эволюционирует; когда какое-то удовольствие пропадает, то пропадает навсегда, ничем не заменимое.

Ролан Барт. “Ролан Барт о Ролане Барте”

Деревья, выстроившиеся в ряд вдоль проспектов, не зависели от всего этого.

Фернандо Пессоа. “Книга непокоя”

Если вы и вправду были внимательны, то заметили, что в этом списке два француза, американец, американка, ирландец и португалец, одна монахиня и одна певица. А теперь пару слов о каждом. Фуко был лысый, ВИЧ-инфицированный и ездил на “ягуаре”. Сьюзен Зонтаг была интеллектуалка до мозга костей и при этом симпатичная баба. Пи Джей Харви спала с Ником Кейвом – только себе представьте. Пасынок поэта Роберта Блая трагически погиб под колесами поезда. Йейтс добивался руки одной женщины и, когда та отказала, влюбился в ее дочь, получил Нобелевку и стал сенатором. Хильдегарда жила в двенадцатом веке и изобрела супертайный язык, которым пользовались между собой только монахини. Барт был гей – как и Фуко, кстати говоря, – но больше всего любил свою мать. У Пессоа было штук семьдесят пять псевдонимов, он зарабатывал на жизнь астрологией и якобы даже предсказал собственную смерть. Ну, это так, на заметку. я еще несколько раз на них оглянулся

Это было всего лишь мимолетное мгновенье. Они выбежали с боковой тропинки – мальчишка и девчонка, оба в спортивной одежде, с громоздкими телефонами, пристегнутыми к худеньким рукам, – и девочка без сил опустилась на землю. Она лежала там, посреди дороги, согретой солнцем, на которой с минуты на минуту могла появиться машина; лежала под лазурным небом, раскинув руки, и ее грудь вздымалась часто-часто. Им было лет по тринадцать-четырнадцать, оба еще дети; он вьетнамец, она чешка, наверное, одноклассники из гимназии, сбежавшие на свидание, если это уже можно так называть. Я улыбнулся ему (мы с Ниной тоже так бегали когда-то), а потом мы оба огляделись по сторонам, проверяя, не едет ли машина, проверяя, не угрожает ли опасность девичьей усталой отрешенности. Мы с Ниной тоже так бегали когда-то: добравшись до финиша, я каждый раз хотел сжать ее в своих объятиях и ощутить собственной кожей жар ее тела, но Нине это не нравилось, даже претило – ей нужно было отдышаться, принять душ, и только потом она приходила ко мне, как кошка с вылизанной шерстью. Это было всего лишь мимолетное мгновенье, но я еще несколько раз на них оглянулся: они смотрели друг на друга со счастливой улыбкой, которая знакома только бегунам, достигшим финиша, и тем, у кого еще все впереди. кафе-бар “Афера”

Была пятница, пятое июня 2015 года, первая половина дня. У меня зазвонил телефон, и, взяв трубку, я услышал: “Это Милан Кундера”.

Звонок застал меня в двухуровневой квартире, расположенной где-то на границе двух пражских районов, Винограды и Вршовице, и тоже служившей Нине временным убежищем, как и то гнездо, где я нашел ее в начале года. Квартира была без ремонта, но светлая, просторная и в хорошем месте. Правда, столь же необустроенная: Нина обзавелась только напольной вешалкой и креслом, а наверху в одной из ниш лежал тот самый матрас с разостланной постелью, из которой мы только что выбрались, и вокруг него валялись книги и свечи. Посреди комнаты распластался серый коврик для йоги, на котором моя любимая как раз занималась растяжкой.

Вскоре после выходных, проведенных в южночешской вилле, мы с Ниной снова сошлись. Один день в месяц перерос в выходной, выходной – в неделю, а потом продолжать игру действительно потеряло всякий смысл. Мы скомкали глупый договор о порядке общения между влюбленными и как ни в чем не бывало вернулись друг к другу. Похоже, что дом нашей любви никто не успел разграбить, ветер не хлопал там ставнями, а в рамах все стекла были целы. Мы отперли дверь и зашли внутрь, словно вернувшись из несколько затянувшегося отпуска, который мы провели отдельно друг от друга. В кухне обнаружился пустой холодильник, в ванной – две чешуйницы, но достаточно было распахнуть окна в сад и включить музыку, чтобы все стало как прежде.

Или почти как прежде. Когда сохраняешь старый файл в новой версии программы, в диалоговом окне высвечивается уведомление, что произойдет “незначительная потеря точности”. Вам ничего не остается, кроме как принять это к сведению. Мы переключились на новые, слегка актуализированные версии самих себя и признали эту потерю – не столько точности, сколько невинности: теперь мы по крайней мере понимали, что способны друг с другом расстаться.

С тех пор как мы снова сошлись, мы прилежно курсировали между Прагой и Брно, но в последние недели все больше времени проводили в Праге, главным образом потому, что приближался съезд писателей, первый в истории современной Чехии. Мы устраивали его вместе с коллегами из Ассоциации писателей, а Нина нам помогала. Впервые в жизни мы с Ниной занимались чем-то, что было направлено вовне. Я делегировал ей разные технические вопросы, а сам в один из вечеров с особым удовольствием написал письмо Милану Кундере, где спрашивал, не сможет ли он приехать. Пока я составлял это послание, у меня в памяти всплывали не столько тексты из “Магазин литтерер” с их немного карикатурной правкой, сколько кундеровские эссе, вызывавшие у меня восхищение. Я был по-прежнему убежден, что там его личность отразилась лучше, чем в чужих статьях, и лучше, чем в его редактуре.

И вот теперь Кундера звонил мне. Я с ним никогда прежде не разговаривал и, взяв трубку, понял, что, кажется, даже не слышал ни разу его голос. Как такое возможно? Ему удалось настолько вычистить себя из публичного пространства, что и голос его стал неузнаваем? Точнее, меня удивило, что его голос никак не соотносился с привычной интонацией его текстов. Казалось, что звонит не Милан Кундера из Парижа, а какой-нибудь дядюшка из Южной Моравии.

В какой-то момент он сказал:

– Я вас поддерживаю, но приехать не могу: вы же знаете, что тут поднимется.

– Знаю, – согласился я. – Если бы вы приехали, то съезд писателей можно было бы отменять, потому что все только бы и делали, что обсуждали ваше участие. Мы написали речи, но кто бы стал их слушать?

– Верно, – согласился он с легкой веселостью в голосе. – Таковы уж журналисты. Что бы я ни сказал или ни сделал… Даже мое молчание они снова и снова толкуют на разные лады. На самом деле мне уже просто неинтересно в чем-либо участвовать. Я слежу со стороны за тем, что происходит в чешской литературе, но уже давно не хочу в это вмешиваться.

– Мы, в общем-то, подозревали, что вы откажетесь, – сказал я.

Во время разговора я ходил туда-сюда по квартире. Встретившись с Ниной, я закрыл ладонью микрофон и прошипел:

– Это Милан Кундера.

– Включи громкую связь, – шепнула Нина, вращая глазами.

Я отрицательно покачал пальцем.

– Скажите, а будет ли на вашем съезде выступать кто-то из моих знакомых? – поинтересовался Кундера.

– Вступительную речь произнесет Милан Угде, – сообщил я. – Мы хотели, чтобы это был кто-то из участников съезда шестьдесят седьмого года^[90]. Потом еще собирался приехать Иржи Кратохвил, но он, к сожалению, заболел, так что его речь мы просто зачитаем. А последним выступит Мирек Балаштик, с ним вы тоже знакомы.

– А вы? О чем будете говорить вы?

– Я могу вам потом послать текст выступления… – предложил я, не настроенный долго излагать по телефону свои мысли.

Где-то в глубине души я до сих пор не мог поверить, что говорю с Кундерой, и страшно нервничал. Но в трубке царила тишина, и я был вынужден продолжить:

– Я буду говорить в основном о бессилии. Авторам моего поколения часто кажется, что взаимоотношения между силами власти и литературой, о которых велись дебаты в шестидесятых, сейчас обернулись хроническим бессилием литературы. И я намерен поговорить о трех причинах этого бессилия. Во-первых, самобытные голоса теперь теряются в бесконечном информационном шуме, производимом коммерческими СМИ и маркетологами; все пытаются друг друга перекричать, и в итоге не слышно вообще никого. Вторая причина бессилия заключается в том, что мир, в котором мы живем, чем дальше, тем больше напоминает виртуальное реалити-шоу, он как будто перестает быть той реальностью, которую имеет смысл описывать пером. А третья причина связана с тем, что литература до сих пор ставит себе целью комплексное высказывание, в то время как общество стало совершенно раздробленным… в итоге литература, по сути, лишилась своего адресата. Образно говоря, ни в одной молитве мы уже не едины. А во второй половине выступления я хочу сказать несколько слов о девяностых. Наше поколение, кажется, смотрит на них немного иначе, не так, как те, кто делал революцию 1989-го, а потом стал частью новой бурной эпохи. В общем, речь пойдет не только и даже не столько о литературе, – закончил я, решив, что дальше на эту тему распространяться не стану: все равно в таком конспективном виде мое выступление казалось бессвязным бредом.

– Все верно, – отозвался Кундера, – историю можно понять лишь задним числом. И лишь в тот момент, когда мы осознаём, что историю можно понять лишь задним числом, мы понимаем, какое место человек занимает в истории. Не сердитесь, что я не приеду, и зачитайте хотя бы мое приветствие. Я посылал его вам через Мирека, вы получили?

– Да, получил и обязательно зачитаю на открытии съезда, – заверил я Кундеру.

Я не сказал ему, как разочаровал меня его казенный текст, нечто в духе: “Встречи писателей, художников и ученых всегда являлись важной составляющей интеллектуальной жизни общества”.

Я действительно зачитал на открытии съезда приветствие Кундеры. Мы договорились с Адамом Борзичем, что я буду открывать съезд, а он на следующий день проведет церемонию закрытия, но едва он перенял эстафету, как на новостных сайтах появилось сообщение, что умер Людвик Вацулик^[91]. Вацулик тоже был одним из тех, кто выступал на съезде писателей в шестьдесят седьмом году. Кто-то показал мне эту новость на экране мобильника, и я, выйдя на сцену, сообщил ее удивленной публике и предложил почтить память Вацулика минутой молчания. За это время я успел осознать, что съезд для меня начался со звонка Милана Кундеры, а заканчивается минутой молчания в память о Вацулике.

В дом на границе двух районов мы тогда вернулись поздно. После съезда все переместились в кофейню “Либерал”, где, заняв несколько столов, праздновали и скорбели одновременно. Когда приехало Чешское телевидение, никто из нас не знал, что, собственно, сказать о покойном, но положение спасли сотрудники Института чешской литературы при Академии наук, которые уже включили Вацулика в историю литературы. У меня с Вацуликом было связано только одно воспоминание, за которое я мог зацепиться: после какой-то премьеры в театре “Гусь на поводке” он стоял взъерошенный рядом с цимбалами и горланил моравские народные песни. Его фельетоны на задней полосе газеты “Лидове новины” я недолюбливал, их автор казался мне растерянным фанфароном из другой эпохи.

– А я у него ничего не читала, – сказала Нина, пока мы поднимались на седьмой этаж в ее доме без лифта.

– Не страшно, зато твои родители точно читали.

– Кстати, это была самая длинная минута в моей жизни.

– Серьезно? У меня с собой не было часов, а когда стоишь перед полным залом, трудно уследить за временем.

– Ну да, глупо было бы торопиться, – запыхавшись, согласилась Нина.

– Именно так я и решил. Как ты думаешь, сколько длилась эта минута молчания?

– По-моему, почти в два раза больше.

– В два раза больше тишины, – отозвался я и, добравшись до лестничной площадки, взял Нину за руку.

Это был последний привал перед покорением вершины, но я после двух напряженных дней уже не мог сделать ни шагу. Открыв окно на лестнице, мы смотрели, как летучие мыши чертят зигзагами двор. “Лишь в тот момент, когда мы осознаём, что историю можно понять лишь задним числом, мы понимаем, какое место человек занимает в истории”, – вспомнились мне слова Милана Кундеры. Он действительно сказал именно так?

* * *

У Яника есть один рассказ^[92], который мне всегда нравился, и там два главных героя, парень и девушка, по очереди рассказывают их общую историю. Неудивительно, что после этого Яник не пускает меня в свою книгу. Так что не дайте себя одурачить: это его история, а точнее, его взгляд на нашу историю, а я сижу помалкиваю, хотя нет-нет да и начинаю скрежетать зубами – может, вы тоже слышите? Так это, если что, никакие не соседи. Яник где-то тут говорил, что есть две правды, и одну из них нельзя называть. Вот эта вот вторая правда, которую нельзя называть, – не моя ли она случаем?

Например, я могла бы поправить Яника, что, когда звонил Кундера, он был в туалете и не мог взять трубку, а я никогда не отвечала на звонки в его телефоне. Да и что бы я сказала? “Господин Кундера, так забавно вышло – он как раз справляет нужду”? Потом Яник ужасно дергался – что если Кундера уже не перезвонит? Я думала: если не перезвонит, то Яник до конца жизни будет страдать от запоров или начнет брать телефон с собой в туалет и этим страшно меня бесить, – с меня хватит, что он берет туда “Респект”, который я еще не успела прочитать.

По правде говоря, когда проходил съезд, у нас уже были немного другие заботы. Где-то за месяц до того Яник увидел, что в Поличке прямо на площади сдается в аренду помещение, и спустя две недели мы решили, что летом откроем там кофейню. Идея была бредовая, но мы тогда этого не понимали: мы снова были вместе, в нас бурлила энергия, и (особенно Янику) казалось, что открыть кофейню – офигенная мысль. Тут есть и моя вина: я сказала ему пару раз, что хотела бы иметь собственную кофейню. Правда, не уточнила, что не в захолустном городке где-то в Высочине.

Накануне съезда я приехала в Поличку, чтобы тоже посмотреть помещение. В общем-то там и раньше была кофейня, но мы относились к ней немного пренебрежительно. Она называлась “Арт-кафе”, в ее витрине красовался ковер с какими-то развешанными по нему украшениями, на стенах были обои с танцорами, а с кофемашиной там обращались, как с автоматом по продаже билетов.

Наверное, это не так важно, но я хотела бы добавить, что в Поличку из Свитавы ходила небольшая старая электричка, которая напоминала мне о детстве. В дороге я то читала, то думала о том, как быстро все меняется. Пару месяцев назад я оставила Яника одного праздновать в Поличке Рождество, хотя у самой сердце от боли разрывалось, а теперь, похоже, у нас там будет своя кофейня. Значит, мы, видимо, туда переедем. Я не смогла его бросить, хоть и попыталась, и не знала, правильно ли мы сделали, что снова сошлись. Где-то глубоко внутри у меня сидело чувство, что мне стоило пойти своей дорогой. Вот только уйти от Яника было сложно.

Уйти от Яника было сложно, хотя жизнь с ним тоже была не сахар. Ему – примерно как вот в этой книжке – всегда требовалось чувствовать себя кем-то вроде мастера в ролевой игре. Он был щедрым хозяином в своем собственном мире, но миры остальных его интересовали постольку-поскольку. Я говорю не о себе, меня он готов был препарировать часами, но вот, например, мои друзья его уже не особо волновали. Неслучайно в этой книжке их почти нет. Вам не показалось это странным? Как будто у меня и не было никаких друзей. Двоих-троих человек из моего окружения он полюбил, а остальные для него ничего не значили – как-то раз он даже прямо сказал мне об этом. Он не имел в виду ничего плохого, просто был жутко избалован литературой и философией, и внутренние миры простых смертных часто казались ему скучными. Из-за этого я поначалу чувствовала себя избранной, но постепенно начала уставать от того, что мы замкнуты друг на друге.

Раз уж я наконец взяла слово: я чувствовала себя избранной, но при этом не могла избавиться от мысли, что выгляди я иначе, он бы вообще не стал со мной встречаться. Нельзя сказать, что он меня не любил. Наоборот, я не знаю никого, кто любил бы так сильно. Но мне казалось, что больше всего он любил во мне то, в чем не было абсолютно никакой моей заслуги, – то, как я выгляжу, и еще то, что видел во мне только он, потому что видел это вообще во всех. А мне хотелось, чтобы меня любили за то, что во мне есть особенного, но именно это его, похоже, не слишком интересовало. Мне трудно объяснить точнее, у меня у самой несколько лет ушло на то, чтобы как-то устаканить все это в голове. Его интересовала только оболочка, и, как все мужчины романтического склада, он просто верил, что она так или иначе отражает глубинное содержание. Я бы могла ему подыграть, но считала это бессмысленным. И самое главное – у меня было чувство, что мое настоящее “я”, которое хочет, чтобы его оценили, остается где-то посередине.

Вот такие мысли проносились у меня в голове, пока электричка тащилась среди полей, набирая опоздание. Потом мы наконец пересекли шоссе с опущенными шлагбаумами, и поезд начал тормозить.

Яник встречал меня на вокзале, как всегда, в белой футболке – только их он и носил летом, как будто остальные цвета с мая по сентябрь были запрещены, – и я ненадолго спряталась к нему в охапку.

– А это что за волосок? – спросила я, когда высвободилась из объятий.

– Ай! Он вообще-то живой, – возмутился Яник, потому что я попыталась этот волосок убрать.

– Так он что же, через футболку пророс? Ну и силач.

– Конечно, рядом с тобой так лучше не говорить, но вообще-то у меня тоже есть грудь, – засмеялся он и забрал у меня сумку. – Как доехала?

– Хорошо, – ответила я. – Почти всю дорогу читала об Эстер Крумбаховой^[93]. Ты знаешь, что она работала с Яном Немецем? У меня в голове не укладывается: неужели кого-то могут звать точно так же, как тебя.

Это была правда: каждый раз, когда в универе произносили это имя, я вздрагивала и секунды три приходила в себя.

Дома мы отшвырнули мою сумку и кинулись друг другу в объятия, а потом отправились в “Арт-кафе”.

Яник как обычно заказал капучино, я – лунго. Мы сидели и оглядывались по сторонам – было понятно, что если мы все-таки снимем это помещение, надо будет в первую очередь очистить его от всего этого мещанского великолепия. Может, вы тоже такое замечали: все самое сомнительное с эстетической точки зрения появляется тогда, когда люди решают навести вокруг себя уют. Потолок в кофейне был сводчатый, но своды изуродованы картинами, на которых вовсю полыхала какая-то эзотерическая война цветов; пол был выложен травертиновой плиткой, которая уже повытерлась, но все равно выглядела в сто раз лучше, чем ковер, как мог ее закрывавший и, видимо, постеленный для тепла. А еще там было несколько кресел с деревянными подлокотниками, неплохо сохранившихся, и столы, тоже из шестидесятых. Зато у стены стояло недавно отреставрированное пианино времен Первой республики, которое нам обоим сразу понравилось.

– Вы его тоже продаете? – спросил Яник у хозяйки заведения.

– Двадцать тысяч – и оно ваше, – ответила она. – Ну а насчет прочей мебели мы с вами договоримся.

– Нам нужно еще раз все взвесить, – встряла я в разговор: мне показалось, что она считает вопрос решенным.

– Значит, ты еще не все взвесила? – спросил у меня Яник, когда хозяйка отошла за барную стойку.

– Ян, я думала об этом, – ответила я. – Боюсь, что мы здесь помрем со скуки. Я, в отличие от тебя, выросла в маленьком городе и совершенно не хотела бы открывать там кофейню. Вряд ли Поличка чем-то лучше.

А потом я извлекла еще один козырь:

– И вообще, где ты будешь писать, если мы тут поселимся?

В Поличку Яник ездил прежде всего для того, чтобы спокойно заниматься писательством.

– Ну, я же осенью еду по стипендии в Братиславу.

– Вот именно. Сейчас конец мая. Где-то в середине июня мы могли бы начать ремонт. На это уйдет как минимум месяц, значит, откроемся мы в середине лета. А в сентябре ты уедешь. Как-то по-дурацки все получается.

– Нет, наоборот, отлично все получается, – возразил он. – С середины июня мы свободны и можем вплотную заняться кофейней. Мы вместе все подготовим, я побуду с тобой еще месяц, пока бизнес налаживается, а потом это уже будет твоя работа. А я поеду в Братиславу и стану писать. У тебя будет своя кофейня, у тебя наконец-то появится свое дело – ты же всегда этого хотела.

Тут я не выдержала:

– Только я останусь одна в маленьком городе, а этого я никогда не хотела!

– Я буду к тебе приезжать, – сказал он. – К тому же ты всегда так легко знакомишься…

Значит, вот на что он рассчитывал.

Эти разговоры меня и в реальности-то утомляли, так что не стану их здесь повторять. Мы вели их все выходные. Да, правда, мне хотелось попробовать что-то новое, начать жизнь с чистого листа, мы оба в этом нуждались. Но Яник в Поличку ездил уже много раз и в наше общее дело собирался вложиться не столько временем, сколько деньгами, а вот мне предстояло переехать сюда из Праги, где жили все мои друзья, о которых вы здесь ничего не узнаете, потому что Янику они были по барабану, где я ходила на дурацкие кастинги и думала наконец-то вплотную заняться преподаванием йоги, потому что йога в то время была одной из тех немногих вещей, которые наполняли мою жизнь. В итоге Янику пришлось пообещать мне, что в кофейне всегда будет какой-нибудь студент на подработке, который подменит меня, если я захочу сгонять в Прагу.

Кстати, в рассказе Яника, с которого я тут начала, действие тоже происходит в Поличке. Весь сюжет там вертится вокруг одной фортепианной пьесы, и я вспомнила ее, когда мы впервые остались одни в нашей будущей кофейне. Я села к пианино и сыграла Янику несколько “Вариаций Гольдберга”. Ладно, шучу. Ну не могу же я быть красивой, как Клаудия Шиффер, смелой, как Брюс Уиллис, и при этом играть Баха. Надеюсь, вы понимаете, что это шутка? Потому что Яник мои шутки понимал не всегда, и я чувствовала себя идиоткой.

* * *

Похоже, Яника здесь до сих пор нет, значит, продолжаем. Кстати, мы с вами могли бы встречаться и почаще, но в итоге Яник довольно грубо повычеркивал меня из нескольких глав. Сначала попользовался, а потом взял и вычеркнул. #MeToo. Наверное, я ему в этой чистенькой, приглаженной рукописи устраивала слишком много суеты и бардака, так что говорить мне позволяется только из-за решетки тире. Классика, правда? Нет, серьезно, мне иногда кажется, что я похожа на морскую свинку, которая клацает передними зубами по прутьям, чтобы обратить на себя внимание.

Наверное, не в тему, но мне сейчас пришло в голову, что передние зубы морских свинок и впрямь напоминают длинные тире. Если так пойдет и дальше, то мне, пожалуй, еще и понравится тут с вами болтать.

Ладно, короче, мы получили ключи от кофейни, и Янику удалось-таки деактивировать сигнализацию, которая раз за разом извещала всю округу о нашем появлении. На выходные к нам приехали Ева с Романом, друзья Яника. Не знаю, говорилось тут или нет, но Роман был архитектором и вместе с еще одним своим коллегой должен был подсказать нам, что можно и чего нельзя сделать за месяц и за небольшие деньги. Сделать можно было немного, и именно поэтому нам следовало решить, за что имеет смысл браться.

Мне кое-как удалось справиться со старой кофемашиной, и когда из нее наконец что-то вытекло, мы все сели за столик. Роман говорил, что самое главное у нас уже есть:

– Травертиновый пол отличный, своды тоже, а вот этой большой выносной витрине с видом на площадь вообще цены нет. Мебель – не знаю… сколько ты заплатил, скажем, вот за этот стол?

– Тысячу, да?

Яник вопросительно посмотрел на меня, как будто я была его бухгалтером.

– Если тысячу, тогда неплохо. С тех пор как хипстеры открыли для себя мебель шестидесятых, вот такой отреставрированный стол стал продаваться тысяч за шесть. То же самое и с креслами.

– Досюда хипстеры еще не добрались, так что в Высочине все это просто считается старым барахлом, – пояснил Яник.

Мы допили кофе и переоделись в рабочее. Для начала нам нужно было слегка порушить “Арт-кафе”, чтобы там разместилась наша кофейня. В общем, мы взялись за дело, хотя мало что в нем понимали: у нас даже не было нормальных инструментов, не говоря уже о чем-то, что можно было засунуть в розетку. Стеклянную витрину, мебель и пианино мы закрыли пленкой, разобрали сцену из ОСП-плит (надеюсь, это так пишется) и выяснили, что травертин под ней сохранился в целом неплохо; правда, в самой нише пол был бетонный. “Бетон – это круто”, – заявил Роман, но я как-то засомневалась, что жители Полички тоже об этом в курсе и что в нашей кофейне тот самый бетон, который можно считать крутым. Между нами говоря, на вид он был не очень. Вот что меня действительно порадовало, так это одна стена, которой занялись мы с Евой: под верхним слоем белой краски мы обнаружили винно-красный, чуть глубже – песочно-желтый, а под этими двумя слоями были еще синий и серый. Прямо то, что нужно, ведь мы хотели, чтобы одна стена осталась обшарпанной.

Мы так заработались, что чуть не забыли про обед. Было уже часа два, когда я пошла домой варить большую кастрюлю спагетти с соусом. Я принесла ее в кофейню, мы вытащили столики на улицу, открыли бутылку вина и примерно с час вполне успешно делали вид, что сидим не в Поличке, а где-нибудь в Тоскане. Местные смотрели на нас так, будто мы вытворяем что-то жутко неприличное, – уже тогда я могла бы догадаться, что вместо нашего офигенного кофе они то и дело будут требовать самый обычный, заваренный в чашке.

После этого Яник позвонил Ивану, какому-то знакомому чуваку из соседнего поселка, работавшему столяром. Чуть позже мы припарковались у сарая, нашли в заборе калитку и зашли во двор. Там стояли какие-то люди, и никого из них особо не удивило, что заявился кто-то еще.

– Привет! Мы к Ивану, – сказал Яник.

– Он, наверное, опять спит, мы тут вчера неплохо погуляли, – ответила женщина, представившаяся Вероникой.

Она жила там с Иваном и двумя приемными детьми, а на втором этаже они даже держали сельскую галерею – сельскую, потому что находилась она в поселке, но вообще-то там выставлялось только современное искусство, так что они были своего рода миссионерами.

Минут через пять показался Иван. Он непонимающе уставился на Яника, а потом наконец промямлил: “А, это ты? Блин, давно я тебя не видел. А я тут спросонья все понять не мог, кто мне звонит…”

Пока Иван приходил в себя, Вероника показала нам их галерею. Там у них как раз была выставка фотографий: одна и та же местность, но снятая с разных ракурсов, из разных телесных отверстий. Как будто бы ты сначала смотришь ушами, потом задницей, вагиной, ноздрями и тому подобное.

– Я сегодня немного не в форме, – сказал Иван, вернувшись. – Я правильно понял – вы хотите открыть в Поличке кофейню?

– Да, и Яник говорил, что вы могли бы сделать для нас столы, – объяснила я.

– Ёлки-палки, ну тогда давай, наверное, на “ты”? – предложил он и протянул мне руку. – А какие у вас идеи?

Роман рассказал ему, что нужны простые квадратные столешницы из состаренного дуба. У Ивана на лице было написано, что такой заказ ниже его уровня, но Вероника напомнила, что лишние деньги им сейчас не помешают, да и времени это займет немного. Иван что-то проворчал, уточнил пару деталей – и они с Яником ударили по рукам. В общем, со столами вопрос решился.

Мы развили бурную деятельность сразу на нескольких фронтах. Роман пообещал сделать какую-то 3D-модель, а мы с Яником залезли в интернет, чтобы выбрать цветные пластиковые стулья, дешевые копии дизайнерских моделей “Витры” и “Картелла”; одновременно мы искали мастеров по ремонту, с которым нам одним справиться было не под силу. Те смотрели на нас с усмешкой, как на городскую молодежь, но в итоге делали все, что требовалось. Только вот без шуточек не обошлось. Один из рабочих спросил, например, как будет называться наше заведение, и тут же поспешил предложить свое название – “У блондиночки”.

И вот в этом мне приходилось жить. Знаю, вас уже достало, что все обращают столько внимания на мою внешность, но иначе вы вряд ли поймете, как меня это бесит.

Вообще-то, как именно будет называться наша кофейня, мы с Яником решали довольно долго и все не могли договориться. Мы тогда как раз ехали куда-то на край света, а точнее в поселок Кветна на границе Моравии и Словакии, где на местном стекольном заводе проходил день открытых дверей. Кто-то нам подсказал, что там можно за гроши купить всякие стаканы, бокалы, кувшины и вазы, причем вполне приличные.

– Ты как хочешь, а мне нравится “Богуслав”, – сказал Яник уже в десятый раз.

Видимо, он решил, что раз он писатель, то название кофейни – его компетенция.

– “Богуслав” – это полный отстой, – заверила я его.

– Подумай о туристах, – стоял он на своем. – Если Поличка у них с кем-то и ассоциируется, то именно с Богуславом Мартину^[94].

– Это слишком банально и к тому же звучит ужасно, – объясняла я ему, удивляясь, как можно этого не понимать. – Ну вот представь, что меня спросят, где я работаю, а я что отвечу – в “Славике”?

– В кафе “Богуслав”, – поправил меня Яник и продолжил по обыкновению гнуть свою линию. – Мне кажется, это звучит красиво, по-довоенному. Знаешь, какие имена сейчас принято давать детям?

– Ты что, знаком с кем-то, кто назвал своего сына Богуславом?

– Ты просто не видела “Греческие пассионы”, – попробовал он подступиться с другого конца. – Они шли в Театре Яначека, когда мы с тобой еще не начали встречаться. Вот если бы ты их видела, ты бы тогда тоже захотела назвать кафе “Богуслав”.

– Это же опера? – уточнила я. – Так, может, тогда сразу кафе “Аффект”?

Тут уже оставалось всего два шага до кафе-бара “Афера” – так мы в итоге наше заведение и назвали.

Мы закупились в Кветне всем, чем нужно, доехали до Брно и припарковались перед Патрицианской виллой. В квартире, где я год прожила вместе с Яником, сменились соседи, и в одной из комнат теперь обитали какие-то буддисты. Мы застали их на балконе, где они совершали поклоны, причем один мужик периодически начинал отжиматься.

Должна признаться, что поначалу я любила нашу угловую комнату, но потом, когда наши отношения стали портиться, она мне опротивела. Наше расставание у меня ассоциировалось с этим пространством и как будто все еще висело там. В комнате зияла черная дыра монитора, в которую Яник постоянно проваливался. Бирюзовый плакат к фильму «Чудеса» Аличе Рорвахер, висевший у нас над кроватью, повыцвел. А вдруг вот эта пчела, вылезающая у женщины изо рта, сначала ужалила ее в язык? Мне и раньше такое приходило в голову, еще когда мы ругались с Яником, только я не могла ничего сказать, как будто у меня у самой язык распух и не хватало воздуха.

Впрочем, Яник и сам уже не хотел здесь жить. Ему казалось неразумным снимать комнату в Брно, если мы все лето проведем в Поличке, а потом он поедет в Братиславу. В общем, помимо обустройства кофейни, нас ждал еще и переезд.

До вечера было пока далеко, и мы решили, что собрать вещи еще успеем. И раз уж у меня появилось ИП, мы впервые отправились в “Макро”^[95]. Основательно закупились там алкоголем, одноразовыми кофейными стаканчиками и еще всякой всячиной. Когда мы выложили свои покупки на кассе, я предложила Янику вместо сборов устроить дома праздник.

Мы еще не знали, что праздник там и так намечается, только устраивают его буддисты Алмазного пути.

Дома я уселась за ноутбук, пытаясь найти поставщиков, у которых есть доставка в Поличку, а Яник тем временем принялся паковать коробки с книгами. Наш книжный стеллаж отделял комнату от кухни, и через дырки, которые в нем постепенно образовывались, мы наблюдали за буддистской тусовкой и волей-неволей становились ее частью. Буддисты были в ударе: обсуждали, что будет с Кармапой, и правда ли, что Лама Оле спит только четыре часа… потом еще затронули проблему словацких студентов, обучающихся в чешских университетах, и исламский вопрос – буддисты, если они чехи, не отличаются особой терпимостью. Затем кто-то начал рассказывать, что, когда умер Ингмар Бергман, Лама Оле как раз встречался со своими последователями в каком-то спорткомплексе и вместе с ними провел Бергмана по всем посмертным состояниям, которые только существуют в тибетском буддизме.

Я посмотрела на Яника – интересно, он тоже прислушивается к разговору соседей? В какой-то документалке мы видели, что Бергман перед смертью обо всем позаботился, даже подготовил приглашения на собственные похороны, то есть выбрал, кому можно, а кому нельзя на них приходить. Одно слово – режиссер. Но, похоже, его душу взяли в оборот не избранные шведские евангелисты, а трибуны буддистов.

Тут мне сразу вспоминается, что когда мы с Яником только познакомились, он говорил, будто я похожа на девушку, выигравшую кастинг на роль в последнем фильме Ингмара Бергмана. Мне было двадцать, я изучала киноведение и богемистику – и вдруг встретила писателя, который говорил мне такие слова… Я до сих пор не сумела в этом разобраться: никто никогда не смотрел на меня так, как Яник, и все же я не уверена, что он сумел разглядеть меня лучше остальных. Однажды за ужином он произнес фразу, которая меня удивила и о которой я потом долго думала. Мы тогда говорили об иллюзиях, и он, как бы в защиту того, что мне казалось временной влюбленностью, сказал, что любящие должны всегда смотреть друг на друга творческим взглядом. Да, так он и сказал – творческим. Наверное, он имел в виду, что любящие должны смотреть друг на друга так, чтобы представать друг перед другом в самом лучшем свете. Именно так большую часть времени он на меня и смотрел – как на ту, кем я могла бы быть, а не на ту, кем я была на самом деле.

Я так и не поняла, бесит меня это или наоборот успокаивает, Яник тупо пытался меня одурачить – или все-таки за этим стояло что-то большее?

Когда наши отношения начали портиться, он жаловался, что я строю из него того, кем он не является. Мол, это плохо кончится, потому что ни одна женщина не выдержит долго с мужиком, если строит из него кого-то другого. А что если я из него никого не строила, что если он сам не замечал за собой некоторые вещи? Что если ему просто не нравилось, когда я тыкала ему в глаза тем, что он не был готов в себе признать?

В тот вечер Яник непрерывно паковал вещи, а вот я не удержалась и стала, наоборот, распаковывать те коробки, которые мы привезли из Кветны. Я, как ребенок, радовалась цветным бокалам и стаканам. Каждый из них я внимательно рассматривала, а потом ставила на стол. Они были похожи на шахматные фигуры: прозрачные стаканы для лимонада – это пешки, низкие квадратные бокалы для виски – ладьи, темно-синие рюмки для коньяка – это кони, узкие фужеры для шампанского – офицеры, кроваво-красная чарка – это королева, а вон тот дымчатый бокал – король. Мы с Яником щурились на них, лежа в постели, словно два генерала, которые накануне великой битвы прониклись друг к другу симпатией, а из соседней комнаты, куда мы выдворили буддистов, тем временем доносились сначала мантры, а потом пьяный смех.

* * *

Ну, уж по предыдущему-то предложению вы, наверное, все поняли. Если нет, перечитайте его еще раз. Вам ничего тут не показалось странным? Я к тому, что это фраза Яника. Вообще-то я так не пишу и не говорю. Он выпустил меня из-за решетки тире, чтобы я в этом романе тоже типа поучаствовала, а может быть, просто решил, что раз кофейня предназначалась для меня, то мне про нее и рассказывать, потому что кому ж еще? Только вот куда я могла выбраться из-за решетки тире? Разве что угодить в ловушку повествования. Яник, видно, думал, что достаточно вставить парочку разговорных оборотов, и он сразу обернется мной. Только вот я здесь – это не я. Если вы все-таки поддались иллюзии, то это очень мило с вашей стороны. Но готова поспорить: вам даже в голову не пришло, что у этой иллюзии есть своя изнанка – чем больше вы ей поддаетесь, тем сложнее мне из нее выпутаться. Видите – это реально не я, я так не рассуждаю.

Впрочем, это не моя забота, что я здесь на самом деле не я. И не может быть моей заботой, раз уж меня здесь нет, правда же? Это называется логика. Скажем прямо: это все забота Яника. Ведь он тут с самого начала пытается привыкнуть к тому, что я уже никогда не буду мной. А еще, мне кажется, пытается понять, как ему теперь быть самим собой. Типа без меня. Кстати, я не говорила, что мы друг друга не любили, ровно наоборот.

В общем, все сложно и, наверное, не имеет никакого решения. В любом случае остается только идти дальше – и, может быть, решение появится по ходу.

Итак. Я на полтора месяца превратилась в разнорабочего (буду и дальше рассказывать от первого лица, но только так, из спортивного интереса). Я ходила по нашей стройке в платке и в маске, потому что обшарпанная стена жутко пылила. Вечерами я варила домашние сиропы, пробовала готовить вафли по настоящему рецепту (поначалу мы думали включить их в меню) и сочиняла коктейли. Заодно выясняла, какие разрешения надо получить, если хочешь открыть кофейню, например, действительно ли нужны три отдельных туалета – мужской, женский и для персонала, будто персонал – это какой-то третий пол. Яник тоже делал то, чем раньше точно никогда не занимался: отбивал штукатурку до камня, набрасывал на другую стену шпаклевку, помогал подключать электричество и тому подобное. У нас был жесткий график, так что Яник еле-еле разрешил мне сходить искупаться, когда я уже валилась с ног. Мол, только после работы.

– Мы тогда будем совсем мертвые и идти никуда не захотим, – возражала я. – Поплаваем недолго и уже через час обратно.

– Сначала мне нужно тут кое-что доделать, – ответил он, продолжая выдергивать старые двадцатисантиметровые скобы.

– Значит, я пойду одна.

– Я пойду с тобой, но только когда закончу. Купание будет в качестве поощрения.

– Ян, мне нужно искупаться! – воскликнула я. – И я уже не маленькая, чтобы получать что-то в качестве поощрения, понятно?

Я быстро проплыла пару бассейнов и на обратном пути купила нам у Гонзы Неруды рулетики с овечьим сыром и салат. Гонза Неруда был сириец^[96], он открыл в Поличке фастфуд, где продавал кебабы и всякую арабскую еду. Фамилия у него была настоящая, отец выбрал ее в честь чилийского поэта Пабло Неруды, а вот новое имя он взял уже в Чехии. Нам нравилось покупать еду у сирийца, тем более что в интернете тогда постоянно писали про беженцев, а наши знакомые собирали для лагерей фургоны и отправлялись волонтерами куда-то в Венгрию. Нам повезло, что наш сириец уже совсем интегрировался и сам нас кормил. Но иногда я думала, что вместо того, чтобы скоблить стену, я бы тоже с удовольствием поехала волонтерить в какой-нибудь лагерь – хоть какое-то приключение.

Новое заведение, появившееся прямо на главной площади, уже привлекало внимание местных. Время от времени кто-нибудь заглядывал в открытую дверь и о чем-то расспрашивал, чтобы потом передать эту информацию дальше. Я понимала, что здесь к нам будут относиться свысока. Мы как раз вовсю красили – витрину, батареи, серую штукатурку стены, по которой собирались потом пройтись цветным валиком, – и времени на разговоры у нас было навалом.

– Кофейня, значит? – переспрашивал какой-то дедуля с загорелой лысиной. – Но пиво-то вы наливать будете?

– Конечно, – отвечал Яник, не выпуская из рук малярной кисти.

– “Поличку”?

– Оно тут и так везде.

– Потому что оно самое лучшее.

– Мы хотим попробовать какой-нибудь крафт.

– Кра-афт? – недоверчиво протянул дедуля и вошел внутрь, будто надеясь своими глазами увидеть наше крафтовое пиво.

– А я тут всю жизнь на заводе проработал … – начал он, и еще добрых полчаса мы не могли ни выключить это радио, ни настроить его на другую волну.

Передача про старожилов закончилась, только когда за дедулей пришла его старуха, простите, дородная дама, которая все это время покупала на рынке стойкую краску для волос. Она повела себя очень любезно: оглядевшись, сразу же спросила, зачем мы так испоганили уютный интерьер “Арт-кафе”. И, мол, в какой цвет мы собираемся покрасить эту обшарпанную стену.

– Она такой и останется, – сообщила я.

– Останется? В таком виде?

– Мы только закрепим ее лаком для волос, чтобы вам в кофе случайно ничего не насыпалось, – ответила я, подмигнув Янику. – Может, вы нам подскажете, каким лаком пользуетесь? – И я бросила взгляд на ее капитальную шевелюру цвета красного дерева.

Яник потом говорил, что клиентскому отделу предстоит еще кое-что доработать, но в целом кофейня начинала потихоньку вырисовываться – почти как в созданной Романом 3D-модели. Однажды утром к нам пришла художница, которая умела обращаться с валиками, разложила их на полу, расставила свои стаканы и краски и целый день рисовала полосатые композиции, от которых глаз было не оторвать. Винно-красный, черный и два оттенка желтого отлично сочетались с моей обшарпанной стеной, пианино и разноцветными стульями, которые уже успели к нам приехать. Так же, как и чугунные опоры для столиков, которые проектировал сам Роман. Мы позвонили Ивану уточнить, не готовы ли столешницы, и уже на следующий день его побитый фургон припарковался перед дверью нашей кофейни.

Мы работали от зари до зари, а Яник – даже немного дольше. Как-то вечером я включила дома музыку, зажгла свечи, поставила в духовку багеты и достала вино. У нас вполне мог бы получиться романтический ужин, если бы только мы сумели говорить о чем-то помимо кофейни. Яник ждал, когда нам привезут громадную люстру, которая должна была стать главной нашей достопримечательностью. Это был такой паук с восемнадцатью желтыми и золотистыми матерчатыми шнурами, и Яник все думал, какие к нему купить лампочки.

“Роман послал новую 3D-версию, можем вместе на нее взглянуть”, – предложила я. В общем, после ужина мы скачали файл afera_07.skp и увидели нашу кофейню сверху, как будто бы в ней не было потолка. В витрине стояли стулья и даже два шезлонга в желто-белую полоску, которые в итоге так и остались только на экране и, может даже, только в этой версии. Роман немного попереставлял мебель, добавил полочки за барной стойкой и еще кое-какие мелочи. Он даже смоделировал детский стульчик и качельку-лошадку! Я бы с удовольствием на ней покачалась, но Романа скорее интересовало, не хотим ли мы добавить по крайней мере один барный стол со стульями. Эти самые барные стулья мы, взвешивая все за и против, обсуждали битый час.

Я рухнула на кровать прямиком с компьютерного стула и сказала Янику, что раз он мой парень, пусть сам меня и переодевает.

Он по обыкновению справился только наполовину, и мы лежали рядышком голые, а потом слились воедино в каком-то полубессознательном состоянии. У нас у обоих выдохлась батарейка, как у зайцев из старой рекламы “Дюраселл”. Мы достигли пика и скатились с него прямо в сон.

Тут мне сразу вспоминается, как однажды мы с Яником, крепко обнявшись, покатились кубарем с вершины холма. Только мы не сообразили, что чем больше вес, тем быстрее ты катишься. Мы никак не могли остановиться, да к тому же оказалось, что склон только сверху выглядел гладким. Мы держались друг за друга, орали, лавиной неслись вниз и в итоге отбили себе все, что можно.

Как ни странно, в тот вечер спустя час я проснулась. Ни дать ни взять идеальная хозяйка, у которой в голове срабатывает будильник, когда достирывает стиральная машина^[97]. Яник, как лунатик, поплелся за мной в ванную и вытянул вперед руки, желая помочь: корзину-то для мокрого белья мы так и не купили.

Ночь была теплая, и мы голышом стояли на балконе и вешали белье на веревочки. И почему, интересно, такие моменты запоминаются больше всего? Я взяла у Яника последние трусы, повесила их и посмотрела на него с недоумением, потому что он все так и стоял под открытым небом, освещенный луной.

– Это тоже повесить? – спросила я и показала ему между ног.

Яник окинул меня взглядом, а потом сказал:

– Твоему телу разрешено стареть.

– Для этого ему не требуется никакого разрешения, – фыркнула я.

– В том-то и дело, – выдохнул он, и я поняла, что он имел в виду другое.

Мы так и стояли вдвоем на балконе, и мне казалось, что теперь мы вместе окончательно и бесповоротно. Когда я говорю такое, мне даже мерещится, что я – это я. Немного погодя я прижалась к Янику, поцеловала и сказала:

– Я и в следующей жизни не хочу быть больше ни с кем, кроме тебя.

И я знала, что так оно и есть.

* * *

Он все еще не вернулся? Тогда добавлю от себя еще последний кусок. Когда рассказываешь про свою жизнь, это, оказывается, затягивает, хотя я здесь на самом деле не я, как мы уже выяснили. Надеюсь, вы не забыли. Интересно: вдруг становится неважно – я, не-я, – просто мы прожили вместе какую-то часть жизни, я не-я и Ян Неян. Или все-таки не-Ян? Надеюсь, кто-нибудь перечитает за мной то, что я тут понаписала. А то НеЯн наверняка разозлится, если я ему здесь понаделаю ошибок. Я-то уж точно не собираюсь за собой ничего перечитывать. Вы не поверите, но, когда мы только еще начинали встречаться, Ян попрекал меня ошибками, которые иногда проскакивали в моих эсэмэсках. Вот, скажем, пишу я ему: Главное, что бы ты опять не забыл! А он мне отвечает: Ты опять забыла, что правильно писать чтобы. Ладно, там еще смайлик стоял, иначе я бы не парилась с ответом: ЧТО БЫ ты знал, каждый раз, когда я тебе пишу, у меня подламываются пальцы, поэтому я делаю ашыбки!

Ашыбки потом еще жили с нами, как домашний питомец, как аквариумные рыбки.

Наконец настал день, когда мы открыли нашу кофейню. Еще оставались кое-какие недоделки, так что открытие прошло без всяких церемоний. Просто в одно августовское утро мы вынесли столики на улицу, раскрыли зонт сливочного цвета и встали за барную стойку. На мне было красивое платье, такое “маленькое черное”, как обычно говорят. Мы с Яником переминались с ноги на ногу и смотрели через витрину на улицу, наблюдая за людьми, которые прохаживались по площади. Иногда кто-то притормаживал у нашей кофейни, заглядывал через стекло, кто-то даже подумывал войти, но на этом интерес к нашему заведению заканчивался. Через витрину к нам просачивался утренний свет, и тени в пустынной кофейне потихоньку перемещались справа налево. На столиках стояли свежие цветы и роняли пыльцу в бороздки на дубовых столешницах. В динамиках фоном играла музыка. Потом в кофейню влетела муха.

– Сыграем в крестики-нолики? – предложила я.

– Я бы выпил капучино.

Кофе мы закупали у итальянского обжарщика, семейной фирмы “Дерсут” из провинции Тревизо. Мы брали у них стопроцентную арабику с привкусом шоколада и поджаренного хлеба. Мне нравился этот кофе, а Яник все пил свое любимое капучино, так что его даже не спрашивайте.

Когда торгпред “Дерсута” впервые заявился к нам, я насторожилась. Мы уже общались с торгпредами местного пивоваренного завода, “Кофолы”^[98] и разными винными дистрибьюторами, но этот мужичок был совсем другого пошиба. Одет в спецовку, редкие длинные волосы, трех передних зубов не хватает.

Почему он был так одет, выяснилось в процессе, когда он взялся за чистку кофемашины. “Ну-ка, посмотрим на нашу голубушку”, – прошепелявил он и часа полтора раздавал мне поручения, как будто я была его помощницей. Он больше напоминал автомеханика, чем торгпреда, и казалось, будто кофемашина – это его любимая игрушка. У “Дерсута” в Чехии мало представителей, так что этому постаревшему хиппи, видимо, приходилось заниматься всем сразу – подробно рассказывать про двойную систему обжарки кофейных зерен, трепаться про благородные ароматы кофе и, наконец, демонстрировать отдельные пункты из инструкции “Дзен и искусство обслуживания кофемашины”, как выразился Яник, который наблюдал за нами со стороны.

Под занавес мужичок не удержался и приготовил нам три ристретто. Открыл новую упаковку кофе, принюхался, достал из коробки фирменные желто-синие чашки, которые делают честь итальянским дизайнерам, улыбнулся своей щербатой улыбкой и предложил: “Ну что, попробуем подоить это чудо-юдо?” Потом он еще поменял настройки у кофемолки – видимо, подладил под атмосферное давление, – набил свежим помолом рожок, нацепил его на вычищенную голубушку, и она где-то полминуты экстрагировала кофе. Только после этого мы сели за столик, чтобы обсудить дела. “Извините, я сегодня не при параде, – начал он, как будто бы пришел минуту назад, – но кофемашина – это сердце кофейни, и вашей пожилой итальянке требовался кардиолог”.

В первый день с момента открытия прошло часа полтора, прежде чем у нас появилась первая посетительница. Она обвела кофейню взглядом и, поколебавшись, села за столик. У меня аж сердце подпрыгнуло. Мы с Яником стояли за барной стойкой и подталкивали друг друга локтями, тихо споря, кто пойдет принимать заказ. В итоге Яник направился к посетительнице, которая заказала лунго, но Яник на обратном пути успел забыть, с молоком или без. Так что я на всякий случай поставила на поднос металлический молочник.

Я чувствовала себя как рыба в воде – все-таки опыт работы в бистро “Франц” не прошел даром, – а вот Янику приходилось непросто. Он шутил, что если бы ему в каком-нибудь тесте нужно было ответить на вопрос, что такое флэт уайт, он бы решил, что это сленговое обозначение сторонников американских республиканцев. И, мол, ни за что бы не поверил, что айс шот – это не хоккейный щелчок (тут уже я не понимала, о чем речь). Я учила Яника взбивать пену, но у него всегда получалось только с третьего раза. Если кто-то вдруг просил латте на соевом молоке, Яник впадал в панику и названивал мне, умоляя подскочить.

Жители Полички за редким исключением не смыслили в культуре кофеен ровным счетом ничего, но им нравилось нас экзаменовать. Скажем, в первый же день я сообщила одной посетительнице, что у нас в винной карте в основном только чешские вина. Высочинская дамочка одарила меня презрительным взглядом.

– Вы хотите сказать – моравские? – спросила она и посмотрела на своего драгоценного супруга: вдруг он не пережил этакого позора.

– Да, я и имела в виду отечественные.

– Потому что в Богемии вино не делают, – пояснила она. – А отечественным называют только ром^[99].

– Неправда, в Богемии тоже делают вина, – не сдавалась я, – но у нас, конечно, вина из Моравии.

– Так, может, наконец сообщите, какие?

Я послушно пересказала нашу винную карту, но в следующий раз послала к этому столику Яника. Он не возражал: у дамочки была довольно симпатичная дочь. А еще он говорил, что шанс подцепить девушку у официанта гораздо выше, чем у писателя.

А вот мне в этой работе больше всего нравилось, что можно наблюдать за людьми. Например, в первый день в кофейню заглянул старичок, который потом стал ходить к нам регулярно. Он всегда был один и всегда заказывал бокал белого. Кроме пятниц: тогда число бокалов удваивалось. Он чинно сидел в уголке, не читал, не утыкался в мобильник и, похоже, даже не особо интересовался остальными посетителями. Просто сидел и смотрел перед собой невидящим взглядом. Этого прозрачного старичка я как-то сразу полюбила.

Вечером народу прибавилось, и нам пришлось работать проворнее. Почему-то все сразу начали заказывать буррито и начос с дипом из авокадо. На улице столики тоже заполнились, и в ход пошла даже бутылка вина подороже.

– Как дела? – спросил Яник, когда у нас появилась свободная минутка.

– Я бы тоже чего-нибудь выпила.

– Для этого я и здесь. Дай угадаю – апероль или кир?

– А ты что будешь?

– С киром неплохая идея, – ответил Яник. – Разливное вино у нас так себе, нужно будет срочно подыскать ему замену. Но если добавить воды и сиропа, то и это сойдет.

– А ты знаешь, что официанты на работе не пьют? Только после закрытия.

– Тогда давай всех выгоним и закроемся, – предложил он.

– Солнце, не раньше, чем через два часа!

Яник намешал мне апероль, а себе кир. Подавая мне оранжевый бокал с ломтиком апельсина, он шепотом сообщил:

– Я должен тебе кое-что сказать. Мне очень нравится здешняя официантка.

– Серьезно? А тебе не кажется, что она немного невзрачная? – поинтересовалась я.

– Ничего подобного, она красотка каких поискать.

– Так почему бы после работы тебе ее не подождать? – предложила я, радуясь, что ответила в рифму.

– Думаешь, у нее никого нет?

– Думаю, что она тоже на тебя запала. Я это сразу заметила.

Уже совсем стемнело, когда в кофейню зашли Иван с Вероникой и двумя детьми. Мы были рады видеть знакомые лица. Иван с Вероникой подошли к барной стойке, и мы с ними перебросились парой фраз о том, как идут дела. Старший ребенок тем временем сел за пианино и сыграл что-то вроде музыкальной заставки. Младший, видимо, воспринял это как призыв на глазах у всех отметить открытие кофейни единственным доступным ему способом.

– Метод естественной гигиены. Работает, но не всегда, – сказала Вероника, пожав плечами. – Дайте мне тряпку, я все уберу.

Это самое “все” очень напоминало дип из авокадо, который мы целый вечер подавали гостям.

– А я вот посреди всего этого живу, – произнес меланхолично Иван. – Ну, давайте сюда ваш крафт. Пиво, короче говоря.

У нас было примерно две недели на то, чтобы войти в колею, – потом нас ждало первое настоящее испытание в виде празднования Дня города. За этот короткий промежуток мы успели убедиться, что держать в Поличке кофейню брненского типа – это вам не баран чихнул. Например, не проходило и дня, чтобы кто-нибудь не потребовал “экспрессо”, так что у меня была даже мысль повесить на двери большую табличку “ЭКСПРЕССО НЕТ – МЫ НЕ ВОКЗАЛ”. Кто-то пытался купить у нас сигареты, а один раз к нам заявился парень, который хотел положить деньги на телефон. Он все пялился на мою грудь и удивленно повторял: “А я думал, что теперь везде можно кинуть деньги на телефон”^[100].

А потом произошло вот что: накануне Дня города в кофейню нагрянули таможенники. Двое мужчин в форме подошли к барной стойке и спросили, можно ли у нас тут кое-что проверить. Я была в кофейне одна, Яник занимался дома своими делами, и таможенники явно наслаждались возможностью меня постращать. Они стали изучать бутылки с алкоголем: сначала перебрасывались шуточками (если мужчины в форме вообще способны шутить), но вскоре один из них подозвал второго и что-то ему показал. Потом они показали это и мне – бутылку дешевого джина, из которого мы собирались делать коктейли на День города, без акцизной марки.

– Откуда у вас эта бутылка? – строго спросил один из таможенников, и мне стало ясно, что шутки кончились. Проблема была еще и в том, что я понятия не имела, откуда у нас эта бутылка. Ее привез Яник. Я позвонила ему и попросила поскорее прийти.

Взгляды у непрошеных гостей сделались неприятными и довольными одновременно, как обычно бывает, когда у людей в форме появляется повод применить власть. Первый таможенник достал ноут, собираясь составить протокол, а второй начал рыскать по нашему маленькому складу. Мы, как назло, перед Днем города основательно закупились, и на барной стойке одна за другой стали появляться немаркированные бутылки.

– Что здесь происходит? – спросил Яник, войдя в кофейню в разгар этого шмона.

– А вы кто? – огрызнулся тот, что сидел за ноутом.

– Так в чем проблема?

– Я скажу вам, в чем проблема. Проблема в том, что здесь продается алкоголь без акцизных марок. И это очень большая проблема.

Яник удивился, но таможенник указал на выставленные бутылки.

– Ну, и где тут акцизные марки? Давайте, выкладывайте, откуда у вас паленый алкоголь.

Я чуть не прыснула со смеху. Так они думают, что накрыли нелегальное производство алкоголя! Ну да, мы гоним самогон прямо в подвале, это же наша фишка. Таможенники смотрели на нас так, будто на барной стойке лежало пять кило герыча в бумажных пакетах из-под муки.

– Нет, стоп. Этот джин я купил в Брно, в “Глобусе”, – сказал Яник.

– В “Глобусе”, значит… – недоверчиво усмехнулся один из таможенников.

– У меня и чек остался, – продолжил Яник и действительно нашел чек у себя в кошельке.

Появление чека явно не вызвало у таможенников большой радости, но он подтверждал происхождение бутылок, и потому им пришлось изучить его повнимательнее. Похоже, таможенники не верили, что в таком огромном гипермаркете, как “Глобус”, могут продавать алкоголь без акцизных марок. И это после громких историй с массовыми отравлениями метанолом^[101]! Но вскоре таможенников осенило: если все так и есть, то они, кажется, вот-вот нароют что-то гораздо более любопытное. Тот, что сидел за ноутбуком, взял телефон и отправил в “Глобус” своих коллег.

Минут через двадцать ему перезвонили.

– Охренеть! Его там до сих пор продают! – сообщил он второму, когда спустя десять секунд положил трубку. – Твою ж мать.

После этого таможенники как-то сразу потеряли к нам интерес. Быстро дописали протокол, конфисковали бутылки, допили минералку и исчезли, не заплатив.

– Откуда они вообще здесь взялись? – все удивлялся Яник, когда проверяльщиков уже и след простыл. – Открываешь кофейню в городе игровых автоматов и круглосуточных баров – а через две недели к тебе врываются таможенники!

Я объяснила ему, что Поличка – город маленький и кто-то на нас настучал. Сообразил, что перед Днем города мы запасемся алкоголем, и не прогадал.

– Интересно, когда к нам заявится СЭС… – вслух задумалась я. Она заявилась недели через две.

А вообще ко Дню города мы подготовились неплохо. Было сразу понятно, что за двое суток мы сможем заработать кучу денег. Главное, чтобы в чашки лилось что-то коричневое, а в поллитровые кружки – что-то желтое и чтобы унитазы все это смывали. Мы как следует закупились в “Макро”, посланец с планеты “Дерсут” скинул нам десять кило кофе, мы заказали десять бочек пива и разместили перед кофейней дополнительный пивной кран. Я нашла троих студентов на подработку, и мои родители тоже приехали помочь.

Площадь только еще заполнялась, но в кофейне уже давно было битком. Я зажгла нашу огромную люстру, и посетители разом поглядели вверх. Так случалось почти каждый вечер: люстра была главной нашей достопримечательностью. Если не считать меня, конечно. Я опять шучу, вы же поняли?

В тот раз мы были на ногах до поздней ночи. Очередь к барной стойке тянулась на улицу и никак не уменьшалась, я носилась между столами, как в боевике, где сцены драки хореографически выверены. Где-то в середине вечера я устроила себе перерыв, и, когда из любопытства подсчитала выручку в кассе, у меня аж челюсть отвисла. У меня в голове не укладывалось – как можно так быстро заработать столько денег. Я шепотом сообщила эту сумму Янику, он торопливо чмокнул меня в губы, и я закачала бедрами, как механическая игрушка, в которую опустили монетку. Да только Яник как раз натирал кромку бокала лимонным ломтиком, чтобы потом обсыпать ее сахаром и налить в бокал сухой мартини, и на меня даже не взглянул. Где-то через полчаса мы встретились с ним в подсобке – и ему снова было не до меня.

Часа в два ночи я наливала последние – ну вот правда последние! – рюмки парням, собравшимся у стойки. Одного из них я знала – он был торгпредом пивоваренного завода, где мы закупали пиво, а остальные, видимо, были его приятелями. Все в компании уже наклюкались и сообща раздевали меня глазами.

– Деушка… Деушка! Я чего сказать-то хотел… вы такая красивая… – пробормотал один.

– И это все, на что ты способен? – хмыкнул второй.

Я делала вид, что не слышу, и искала глазами Яника, который куда-то запропастился.

– Деушка… Деушка! Я хотел сказать, что вы не просто красивая, а… а… что ради вас я перестал бы мужиков-то трахать.

Он засмеялся и стукнул кулаком по барной стойке. Но потом в голове у него что-то щелкнуло:

– Не, вы тока не думайте, я не голубой. Я, когда надо, нормальный… Вон у Милады спросите. Милада!

Но Милада была бог знает где и не могла отбуксировать его домой.

– Нет, Олда, ты точно не голубой, – сказал один из собутыльников и приобнял его за плечи. – Эти хоть наряжаться умеют. А ты самый что ни на есть обыкновенный высочинский педик.

Компания рассмеялась, и остряк подмигнул мне – круто, мол, пошутил, а?

– Это почему еще педик? – запротестовал Олда. – Ты чё, не видишь – мне вот деушка понравилась.

– Какая она тебе девушка, Олда, глаза-то протри, это же типичный транс, – раздался голос у него за спиной, и все удивленно оглянулись; даже я посмотрела в ту сторону – о ком это он?

– Твою мать, какой еще транс?

– Да просто мудила, переодетый бабой… все они такие. Поверьте, мужики, каждый раз одно и то же, это все мудилы, переодетые бабами.

И вот здесь, я думаю, самое время нам с вами попрощаться. Если вам еще нужно налить на посошок, попросите лучше Яника. Я рада, что попробовала здесь свои силы, но, между нами говоря, копаться в прошлом – это правда не мое! Даже странно, что Яник взялся за такую книжку. Он ведь мог написать столько всего другого.

* * *

Конец этого лета: обычно с самого утра небо было ясным. Лучи солнца отражались от глади пруда и подсвечивали ветви каштанов, растущих у запруды. Воздух был прозрачен, как алмаз, вымыт дождями, которые проливались по ночам и от которых утром на земле не оставалось и следа. Но днем с запада нередко налетали тучи. Сначала ветер гнал одинокие сливочно-белые облака, сверкавшие по краям, когда солнце оказывалось за ними. Потом на небо постепенно наползала серая вата, напоминавшая уже не острова в лазурном море, а целые континенты – складчатые, с собственным средиземьем. Утренняя свежесть улетучивалась, в послеполуденные часы город накрывала духота. Я стоял в дверях полупустой кофейни и видел, как над площадью всего за несколько минут распростерлось черное лоскутное покрывало. Тяжелые тучи усилили контраст между фасадами кремового цвета и красными черепичными крышами. На скамейке у фонтана сидели велосипедисты в яркой экипировке, и один из них звонко запел: “Очень-очень мы хотим, чтоб небо было голубым…”^[102] Вдруг поднялся резкий ветер, закружил пыль и мелкий мусор, и мне пришлось закрыть глаза, поэтому я не видел, а только слышал, как от дома к дому эстафетой передается хлопанье окон. Первый порыв угас, и все поуспокоилось. В окне второго этажа колыхалась занавеска, то обнаруживая, то скрывая свет антикварной настольной лампы, которую кто-то только что включил. Вдруг на площади появилась откуда ни возьмись девочка в розовом платье, которая шла таким быстрым шагом, словно это именно она и была виновницей всего происходящего. Казалось, с минуты на минуту начнется светопреставление – разразится буря, хлынет ливень, который все смоет, но не случилось вообще ничего.

Где-то во второй половине августа Нина сообщила, что приезжают ее родственники из Франции. Какая-то ее двоюродная бабушка в свое время туда эмигрировала, удачно вышла замуж, родила трех дочерей, у которых потом тоже появились дети, – в общем, неожиданно возникла целая французская ветвь, которая в то лето путешествовала по Чехии на микроавтобусе и искала свои корни. Мы сдвинули в кофейне столы, повесили на двери табличку “ЗАКРЫТОЕ МЕРОПРИЯТИЕ” и стали ждать приезда родственников. Сама двоюродная бабушка настолько утомилась по дороге к собственному прошлому, что даже не вышла из микроавтобуса. Она позволила Нине себя приобнять и тут же провалилась в сон, а все остальные тем временем гурьбой ввалились в кофейню. Нина вертелась за барной стойкой, а родственники вертели головами, следя за ней и выкрикивая что-то ни мне, ни ей не понятное, но, видимо, приятное, судя по тому, как все улыбались.

Из этой встречи мне запомнилось только одно, зато запомнилось как следует. В семейной делегации был парень лет двадцати, немного с понтами, в кислотно-зеленой футболке. Он все время отпускал разные шуточки, и когда зашла речь о том, что я еду в Братиславу, а Нина останется здесь одна, посмотрел мне в глаза и спросил: “Серьезно, тебя не будет три месяца?” А может, он сказал иначе: “Серьезно, ты оставишь ее одну на три месяца?” Нина, одетая в красное платье, в тот момент как раз звонко смеялась, и я понял: вот он-то ни за что не сделал бы подобной глупости.

Но что он знал о писательстве!

– Ты правда решил ехать? – спросила Нина, когда до моего отъезда оставалась примерно неделя.

Это был один из тех вечеров, когда мы засиживались вдвоем в кофейне после закрытия. Над головами тихо гудели винтажные лампочки, на столике перед нами стояли бокалы с вином и открытая бутылка. Посмотрев на Нину, я снова повторил то, о чем говорил ей уже несколько раз и что сама она давно знала. Что заявку на Братиславу мне подтвердили раньше, чем мы решили открыть кофейню. Что все лето я посвятил делу, меня, конечно, радовавшему, но важному в первую очередь для нее самой. Что мы заранее договорились, что кофейней будет управлять именно она. И что я, между прочим, с тех пор, как вышла “История света”, не написал практически ничего и это уже начинает меня бесить.

– В конце концов, ты окрутила молодого писателя, и теперь я не могу тебя подвести, – поддразнил я ее.

– То есть не можешь постареть? – усмехнулась Нина.

– Это само собой, это было бы жестоко по отношению к тебе. Нет, я о том, что обязан писать.

– Но я же люблю тебя за то, какой ты есть, а не за то, что ты делаешь, – произнесла Нина против обыкновения патетично.

– Разве Сократ не утверждал, что человек – это то, что он делает? Или это был Сартр?

Не успев договорить, я уже понял, что опять ляпнул что-то не то. И действительно, вид у Нины был раздраженный.

– Так значит, я тебя окрутила? – помолчав, сказала она.

– А разве нет?

Нина коротко пожала плечами.

– Ладно, я же обещал, что буду раз в две недели приезжать к тебе на пару дней, – буркнул я с нескрываемой досадой.

– Главное, чтобы ты меня тут застал, – сообщила моя любимая в конце того лета.