ищу женщину
Я ждал автобуса в Литомышле. Он должен был приехать через несколько минут, но на улице шел дождь, поэтому я укрылся в “Билле” и коротал время возле доски объявлений. Среди листков, предлагающих старые шины, мульчу из сосновой коры и частные уроки иностранных языков, я заметил написанное от руки объявление: “ИЩУ ЖЕНЩИНУ”. Десять знаков, с точкой – одиннадцать. Ниже – только номер телефона. Я не удержался, достал мобильник и написал сообщение: Здравствуйте. Скажите, пожалуйста, кто-то уже откликнулся на Ваше объявление? Я. Н. Ответ пришел в течение минуты: Ты согласна? Снова десять знаков, с вопросительным знаком – одиннадцать. Я понял, что имею дело с гением лаконичности, которой мне самому не хватает в любовных отношениях. Поэтому я решил, по крайней мере в этой главе, быть предельно кратким. La Belle Dame sans Merci
В течение трех месяцев, которые я прожил в Братиславе и которые Братислава пожирала меня, я ездил домой раз в две недели, устраивая себе длинные выходные. Когда ноябрьским вечером, сойдя в Поличке с поезда, я шел по ее пустынным улицам, мне было немного тоскливо. В холодном воздухе уже кружились осколки ледяной слюды. Кафе-бар “Афера” был единственным заведением на площади, которое еще оставалось открытым, и почти единственным местом, в котором горел свет. Нина стояла за барной стойкой, освещенная зигзагообразными нитями винтажных лампочек; когда я издалека увидел ее, у меня сжалось сердце.
Как правило, мы сразу же закрывали кофейню и прятались дома. Когда я сжимал Нину в объятиях, она напоминала мне новорожденного верблюжонка: такого же роста, с такими же длинными конечностями и вся влажная – не от возбуждения, а от слез. Может прозвучать странно, но это была какая-то метафизическая влажность, которую, кажется, ощущал только я. В нашем распоряжении было всего лишь полтора дня, потом я возвращался в Братиславу.
В самом конце ноября, когда я вернулся из Братиславы насовсем, мы не очень понимали, что будет с кофейней и с нами. Полгода назад мы действовали не столько из расчета, сколько ради собственного удовольствия, а теперь осознали, что придумывать и обустраивать кофейню гораздо интереснее, чем ее держать. Впрочем, с финансовой точки зрения кофейня тоже не представляла особого интереса. Посоветовавшись, мы решили, что в конце года закроемся, переедем в город побольше и снова будем жить налегке.
Сложность заключалась в том, что я хотел вернуться в Брно, а Нина – в Прагу.
Сложность заключалась в том, что в один из вечеров мы пытались договориться, где будем жить, а следующим вечером вдруг стали решать, будем ли мы жить вместе.
Мы лежали в постели, и Нина вдруг сказала в темноту:
– По-моему, тебе нужен какой-то новый опыт. Ты никогда не жил, просто наслаждаясь жизнью, тебе этого не хватает, поэтому ты пытаешься найти отдушину в интернете. Почему бы тебе не поискать ее в реальности? В общем, у меня такое чувство, что я тебя ограничиваю.
Я повернулся к ней, но все равно не смог ничего разглядеть в темноте.
– А почему у меня такое чувство, что, когда ты так говоришь, ты имеешь в виду, что это я ограничиваю тебя?
– Без понятия, потому что я говорю о тебе. Я правда долго думала и поняла, что тебе нужно больше свободы.
– Мне? – переспросил я, склонившись в темноте над Ниной. – Мне нужно больше свободы? Или все-таки тебе? Ты настолько боишься в этом признаться, что сваливаешь все на меня? Мне много чего нужно, но снимать девиц в этот список не входит. И вот чего мне точно не нужно, так это того, чтобы моя девушка говорила мне всякие глупости. Может, скажешь лучше, что нужно тебе?
– С собой я разберусь, – заявила Нина и повернулась ко мне спиной, чтобы я не дышал ей в лицо.
Взяв за плечо, я развернул ее к себе.
– Я знаю, что с собой ты разберешься, – сказал я как можно спокойнее. – Но мы сейчас не об этом. Мы говорим о том, как нам жить дальше, а ты пытаешься убедить меня, что я просто хочу наслаждаться жизнью. Вот зачем?
– А ты разве не хочешь? Зачем же еще тебе смотреть все эти видео в интернете?
– Опять двадцать пять!
– Нет, я сейчас про другое. Ты успешен, ты в самом расцвете – зачем тебе именно я?
Я взялся за провод от ночной лампы и кое-как нащупал выключатель. Нина недовольно заслонила глаза ладонью, а я сказал:
– Нина, хватит! Что еще за идиотская болтовня?
– По-твоему, все, что я говорю, – это идиотская болтовня?
– Нет, но сегодня вечером это каждая вторая фраза, которую ты произносишь.
– Ясно. Короче, мне кажется, что мы уже дали друг другу все, что могли, – произнесла она тихо.
Я повернул лампу к стене, чтобы она не слепила глаза.
– Что-то случилось, о чем я должен знать?
– Нет, – ответила Нина.
– Ладно. Тогда что, черт возьми, происходит?
– Ян, я не знаю. Ты хочешь жить в Брно, я в Праге. Я не говорю, что нам нужно расстаться, но, может быть, нам подходят более свободные отношения? Я сейчас точно не готова жить в Брно и уж тем более – заводить семью, но у меня такое чувство, что ты уже созрел…
– Значит, все-таки дело в тебе? – заметил я. – В следующий раз, будь добра, скажи об этом прямо.
– А что если не обязательно проводить друг с другом всю жизнь, что если это вообще не предполагается? – помолчав, произнесла Нина. – Ведь я не знаю почти никого, кто был бы счастлив после двадцати лет совместной жизни.
Тут до меня дошло, что мне напоминает весь этот наш разговор. Примерно об этом же Нина говорила в наш первый вечер, после выступления Магора, когда мы сидели на ступеньках во дворе Дома искусства. С тех пор прошло уже пять лет, но у меня было такое ощущение, будто ничего не изменилось. Нина опять говорила мне, что романтические отношения завязываются только на определенный срок, что это всего лишь поезд, который везет тебя с одной станции до другой.
– Ты хочешь сказать, что у нас просто истек срок годности?
– А теперь уже ты начинаешь подсовывать мне что-то свое. Я так никогда нас не воспринимала.
– Почему ты вообще думаешь, что совместная жизнь нужна для того, чтобы стать счастливыми? – спросил я. – По-моему, твоя проблема именно в этом.
– А разве нет?
– Нет, как видишь.
– Слушай, мы с тобой явно не договоримся.
– Что если совместная жизнь – это просто место, где ты можешь быть счастливой, когда ты счастлива, и где тебе может быть плохо, когда тебе действительно плохо? Нельзя разобраться с проблемой, просто с кем-то съехавшись. Или можно, но я таких случаев не знаю. Сейчас речь вообще не об этом!
– А о чем? – спросила Нина, а потом проговорила: – Я хочу сказать, что мне было лучше, пока я была здесь одна. Я поняла, насколько мне этого не хватало. Я чувствовала себя расслабленной, мне не нужно было себя постоянно контролировать.
– Значит, тебе без меня было лучше… – Я снова потянулся к проводу – на этот раз, чтобы выключить свет. Мне не хотелось, чтобы Нина видела, как у меня ненароком повлажнеют глаза. Значит, без меня ей все-таки было лучше. Ну, хоть какое-то объяснение.
– Иногда мне тебя страшно не хватало, – произнесла она в темноте. – А иногда казалось, будто у меня есть абсолютно все. Я и забыла, как это – знать, что у тебя все есть.
– А разве чувствовать нехватку чего-то – это ненормально?
– Думаю, что да, – ответила Нина. – Думаю, что нормально быть довольным тем, что ты имеешь.
– Это понятно, но я сейчас говорю о другом. Я говорю о том, что когда ты, например, кого-то любишь, совершенно нормально чувствовать, что тебе этого человека не хватает. Это даже хорошо.
Повисла тишина, а потом Нина сказала:
– По-моему, любовь не должна быть собственнической.
– И к чему это ты?
– К тому, чтоб ты знал.
– Чтобы знал твое мнение?
– Чтобы знал, что так не должно быть, – уточнила Нина.
– А по-моему, ты хочешь сказать вот что: мы можем любить друг друга, но уже не можем друг на друга притязать. А что если любовь как раз подразумевает эти притязания? Подразумевает, что можно друг на друга положиться. Подразумевает ответственность за того, кого любишь. Ты разве не читала “Маленького принца”?
– Читала, конечно.
– Лис говорит Маленькому принцу, что мы в ответе за тех, кого приручили.
Нина вздохнула.
– Ян, вот в этом-то, наверное, и дело. Я уже не хочу никого приручать. Я не могу нести ответственность за кого-либо, кроме себя.
– Ты все время передергиваешь! – воскликнул я. – Черт побери, да, разумеется, каждый отвечает за себя. Лис лишь имеет в виду, что любовь подразумевает заботу о другом.
– А по-моему, передергиваешь здесь ты. Заботиться о другом не значит притязать на него или воспринимать как свою собственность.
– Ладно. Тогда как на практике выглядит твоя несобственническая любовь?
– Да так, что я и дальше буду тебя любить, но позволю тебе делать все, что тебе захочется. Дам тебе свободу, чтобы ты мог развиваться. И ты поступишь точно так же.
Я не выдержал и снова потянулся к выключателю.
– Ты так и будешь то включать, то выключать свет? – возмутилась Нина. – В следующий раз хотя бы предупреждай, чтобы я успела закрыть глаза.
– Прости, я только хотел увидеть выражение лица моей девушки, когда она говорит, что даст мне свободу, чтобы я мог развиваться. Ты что, не слышишь, насколько фальшиво это звучит? Моя девушка должна быть рядом и поддерживать меня. На это я могу ответить тем же, но на свободу в отношениях не согласен.
– Вот то-то и оно, – сказала Нина.
– Что – оно?
– Собственническая любовь.
– Какая же это собственническая любовь, если я, блин, всего лишь хочу, чтобы мы были рядом и друг друга поддерживали?! Это же абсолютно нормально! Когда, например, у матери рождается ребенок, о какой свободе тут можно говорить?
– Ага, так ты у нас, значит, ребенок! Ну зашибись…
– Я не ребенок, я просто пытаюсь донести до тебя, что любовь – это обязательство, а не свобода. Или лучше объясни мне, почему я чувствую себя свободным, хотя мы вместе, и никакой другой свободы мне не нужно, а тебе, как выяснилось, свободы не хватает?
Нина глубоко вздохнула, а потом сама взялась за выключатель.
– Я уже очень устала, а эти разговоры все равно никуда не ведут, – сказала она, погасив свет в середине фразы.
Сначала мы просто лежали и дышали, а потом я спросил:
– Ну и как мне теперь заснуть, по-твоему?
– Не знаю. Посчитай овечек.
– Раз – два – три…
– Про себя.
– Нина…
– Ян, я не знаю. Что-то пошло не так.
– Что-то пошло не так, пока меня здесь не было? Ну, по крайней мере, мы знаем, что это не я все испортил.
– Ну, если тебе так будет легче…
Не будет. Вполне возможно, что-то пошло не так именно потому, что меня здесь не было. Пока я маялся в творческой резиденции в Братиславе, настоящая жизнь утекала у меня сквозь пальцы. Это избитый мотив в писательской судьбе, но жизнь в этом смысле гораздо менее разборчива, чем писатели.
И все-таки важнее было другое: я не слышал, что мне пытается сказать Нина.
* * *
Спустя пару дней мы встретились с ней в Праге. То ли мы плохо спланировали нашу встречу, то ли вообще ее не планировали. До отправления автобуса, на котором мы должны были ехать к родителям Нины, оставалось больше двух часов, поэтому мы пошли в ближайший кинотеатр и уселись в одном из залов.
По крайней мере, нам не нужно было разговаривать. Мы нацепили 3D-очки и смотрели на животных, обитающих на каком-то атолле недалеко от Мадагаскара[115]. Под видом документального фильма о природе нам показывали детское кино. Животных в нем озвучивал Олдржих Кайзер[116], и я вдруг почувствовал себя крайне неловко. В темноте пустого зала я повернулся к Нине – спросить взглядом, стоит ли нам это смотреть, – но она следила за происходящим на экране, и ее кожа отливала голубым. Я встал, якобы направляясь в туалет, но решил еще прогуляться по торговому центру. Когда я вернулся, старая черепаха на экране тянула толстую морщинистую шею, словно выглядывая меня. Я сразу представил себе ветерана на приеме у уролога.
Когда мы вышли из торгового центра и остановились на пешеходном переходе, мимо нас проехала съемочная машина Гугла. Может быть, мы до сих пор еще существуем на какой-нибудь карте. Два размытых лица, два тела, ждущие зеленого света, street photography в эпоху цифровой печали.
Даже в автобусе мы друг с другом не разговаривали. Я прислонился головой к стеклу и просто смотрел на то, что мелькало за окном. Нина вскоре надела наушники, оперлась затылком о подголовник и закрыла глаза.
Семейный праздник, на который мы приехали, должен был состояться только на следующий день. В обычной ситуации мы с Ниной сходили бы прогуляться, а потом поужинали с родителями. Но на этот раз настроения общаться ни у кого не было.
Раздраженный, я ушел наверх, в мансарду. За те пять лет, что мы встречались, комната Нины почти не изменилась. Нина здесь не жила, просто иногда приезжала сюда с ночевкой или проводила тут неделю на каникулах – слишком мало времени для того, чтобы приспосабливать комнату под себя. Это по-прежнему было жилье старшеклассницы, давно уже не дотягивающее до своей владелицы. Незаконченная картина на мольберте выглядела заброшенной, так же, как и мужской бюст на полке.
Вытянувшись на кровати, я глядел на скошенные стены. Я слышал, что Нина возится где-то внизу, и догадывался, что на этот раз спешить наверх она не будет.
Я встал, шагнул к окну, открыл его и высунулся наружу. Кроме освещенных окон соседних домов, больше ничего не было видно, но зато ледяной воздух стянул мне лицо и я немного пришел в себя. Я спустился вниз в столовую, но никого там не застал.
Как обычно, я подошел к рамочке с первой строфой баллады Китса La Belle Dame sans Merci:
Зачем, о рыцарь, бродишь ты
Печален, бледен, одинок?
Поник тростник, не слышно птиц,
И поздний лист поблек.
Пробежав глазами строчки, которые я знал почти наизусть, я переместился на два метра в сторону, к другой рамочке с двумя увеличенными кадрами кинопленки. На первом – младенец, на втором – одна из демонстраций времен Бархатной революции. Трудно поверить, но с тех пор прошло уже больше четверти века. Я вдруг вспомнил, что когда умер Вацлав Гавел, мы с Ниной были в Вене, готовили ужин в снятой ненадолго квартире и услышали эту новость по австрийскому радио. Мы почти не знали немецкого, но по голосу ведущей все поняли. Сейчас мне это казалось невероятным, но Нина отложила кухонный нож, я закрыл холодильник, и несколько минут мы просто молча обнимались. Мы вели себя, как американцы, узнавшие об убийстве президента Кеннеди, хотя на самом деле принадлежали к нации пивоваров и атеистов, любителей ухмылок и ярлыков. Мы были “гавлоидами”[117] и гордились этим. Мы чувствовали, что со смертью Гавела ушла эпоха, – и оказались правы.
Я снова посмотрел на фотографии на стене. За эти двадцать пять лет у младенца выросли длинные светлые волосы, из крохотной грудной клетки возникла женская грудь, пухленькие ручки и ножки вытянулись в длинные руки и ноги… и взгляд у Нины тоже стал совсем другим.
Особенно другим он был сегодня.
Я немного полистал газету, лежавшую на столе, а потом не придумал ничего лучшего, как снова вернуться в мансарду.
Когда Нина наконец появилась в дверях, за ней тащился матрас, который она тут же бросила на пол рядом с кроватью. Взяв телефон, она написала кому-то несколько сообщений, а потом открыла приложение по изучению итальянского языка. Экран телефона светился тусклым светом, Нина учила слова и время от времени уточняла их произношение, так что в комнате то и дело раздавалось lenticchia или zucchina, но больше никто не издавал ни звука.
– Лентиккья, – повторил я, но Нина даже на меня не взглянула. Я вырвал телефон у нее из рук.
– Ты что делаешь? – удивилась она.
– А ты что делаешь? – спросил я в ответ и схватил ее за руку. – Что за цирк ты тут устроила? Тебе не кажется, что сейчас не время учить этот долбаный итальянский?
– А чему сейчас время?
– Может, скажешь, например, что с нами, черт возьми, происходит?! За полдня мы сказали друг другу от силы десять слов.
– Я не знаю, почему ты со мной не разговариваешь.
– Потому что… – начал было я, но понял, что начал зря: этот комок чувств разматыванию не поддавался. – Теперь уже разговариваю.
– Обалдеть.
– Почему каждый раз именно я должен заводить разговор? Ты же девушка, разве не ты должна быть более общительной, делиться чувствами и обсуждать наши отношения?
Нина пожала плечами.
– Прости, но я не та девушка, какую ты себе представляешь.
– Нина, пожалуйста, – взмолился я. – Пожалуйста, давай попробуем говорить друг с другом, как взрослые люди.
– Но о чем?
– О чем? О том, как нам жить дальше.
– Об этом мы уже говорили. Я найду себе квартиру в Праге, а ты будешь жить в Брно. Я предлагала тебе договориться о более свободных отношениях, но, похоже, тебя это не устраивает. Значит, нам, видимо, придется расстаться.
– Подожди – ты хочешь, чтобы мы расстались?
– Видимо, нам больше ничего не остается, – ответила Нина.
– Но почему?
– Я же тебе только что все сказала!
– Потому что я хочу жить в Брно, а ты в Праге? Ты серьезно? С каких пор это может стать причиной для расставания? Дело в чем-то другом! Господи, когда же мы перестанем разговаривать понарошку? Я так больше не выдержу!
Это была правда: я чувствовал, что со мной вот-вот случится очередная истерика.
– А я и не говорю понарошку, – тихо ответила Нина. – Ты думаешь, мне легко произносить, что нам нужно расстаться?
– Но я не понимаю – почему?! – воскликнул я, ударив кулаком по одеялу. – Нина, это какой-то абсурд. Когда я уезжал в Братиславу, все было в порядке. Может, ты и была недовольна, что я уезжаю, но мы с самого начала договаривались, что обустроим кофейню, немного в ней вместе поработаем, а потом я уеду писать. Мы прожили чудесное лето – да, сложное, но мы со всем справились. И вот спустя три месяца я возвращаюсь – и вдруг все кончено? Я ни черта не понимаю! Я имею право знать, что случилось!
– Но я тебе уже говорила, – снова сказала Нина.
– Тогда повтори, потому что я правда не понимаю.
– Опять, – раздраженно вздохнула Нина. – Я чувствую, что мне нужно побыть одной. Я давно уже не была одна и не знала, как мне это необходимо. За последние три месяца я почувствовала, что можно жить по-другому, что для меня это важно – вернуться к самой себе.
– Ладно, это я понимаю. Но зачем нам расставаться? Разве ты не можешь быть собой и при этом жить со мной?
– Вот именно, получается, что не могу, потому что ты все время меня под себя подлаживаешь.
– Я тебя под себя подлаживаю?
– Ну, конечно. Только не говори, что это неправда.
– Подожди, и как же я тебя подлаживаю?
– Можно сказать по-другому: когда ты становишься самим собой, для меня уже места не остается.
Такое я услышал впервые.
– Нина, но ведь я этого не знал. И мы можем что-то изменить, раз ты так все воспринимаешь!
– Ничего мы уже не изменим.
– В смысле?! – чуть не задохнулся я. – Не понимаю! Когда люди вместе так долго, как мы с тобой, они обычно стараются как-то решить проблему и расстаются только потом, если у них ничего не выходит… да и то в самом крайнем случае. А ты сначала предлагаешь расстаться, а потом вываливаешь на меня такое, о чем я прежде и понятия не имел. Почему было не сказать об этом раньше и в спокойной обстановке? Как я тебя подлаживаю под себя?
– Ты просто хочешь, чтобы я была другой, не такой, какая я есть, – ответила Нина. – А я все та же дерзкая и нахальная девица. Мне нравится хвататься за что-то, не раздумывая, а рядом с тобой это невозможно. Ты все время меня контролируешь. Тебе хочется, чтобы я была чуткой и одухотворенной, чтобы в голове у меня крутились десять чертовых внутренних миров. Как-то раз ты сказал мне, что я не улавливаю нюансы. Нюансы! – прошипела Нина сквозь зубы. – Да не гожусь я для нюансов, пойми ты это наконец! Тебе стоит найти такую, которая будет их улавливать, потому что меня уже не переделать.
– Нина…
От ее слов мне стало грустно, потому что я знал: она говорит правду. И потому что не знал, как сказать ей, что для меня эта правда не так уж существенна.
– Нина… – сделал я еще одну попытку. – Я понимаю, что мы с тобой совсем разные. Я с самого начала говорил, что ты не похожа на других девушек, с которыми я встречался. А еще я всегда говорил, что мне это нравится. Меня ни к кому так не тянуло, потому что никто так сильно не отличался от меня. Мы никогда не сможем друг с другом соперничать и даже нормально вместе работать, потому что оба занимаемся совершенно разными вещами. Но эта разница таит в себе нечто более глубокое! Ты разве не видишь? Эта разница… ну… она в себе что-то скрывает.
– Не знаю, Ян, – вздохнула Нина. – Ни разу в жизни я не была настолько влюблена. Но потом что-то произошло. Меня тоже ужасает, как быстро я… остыла. Я сама не очень понимаю, что случилось, поэтому, наверное, и тебе не могу ничего толком объяснить. Я вообще плохо объясняю…
Мне вдруг захотелось ее обнять, но она, словно угадав мои мысли, быстро добавила:
– Но я говорю серьезно: нам пора расстаться.
Я снова стукнул кулаком по одеялу.
– Расстаться проще всего!
Нина не поняла, что я имею в виду, и сказала:
– Вот видишь.
– Неееет, – взвыл я, – я не говорю, что это просто, я говорю, что это всегда самый легкий и самый тупой путь – сразу развернуться и уйти. Разве это означает решить? Это все равно что взять и разорвать проблемы напополам.
– Но я не знаю, как иначе, – сказала Нина. – Я уже слишком долго подлаживалась.
– Но ведь я не хотел, чтобы ты подлаживалась.
– Думаю, что хотел.
– Я тоже подлаживался.
– Ну конечно!
– Люди в паре всегда друг под друга подлаживаются, – услышал я свой голос.
– Только я совсем не это имела в виду.
– Я знаю, что ты совсем не это имела в виду, – сказал я и, не понимая, что говорить дальше, напустился на нее. – Штука в том, что ты подобные ситуации никогда не видишь со стороны. Ты в них полностью погружена. Представь себе, что ты актриса, которая просто говорит эти слова, и…
– Что за хрень? – разозлилась Нина. – Я сейчас не говорила, как актриса! Что вообще может быть серьезнее?
И что у нас общая гримерка, произнес я уже про себя. Что мы можем просто смыть с себя весь этот грим, сидя перед одним большим зеркалом. И что тогда в нем появится? Там будешь ты и буду я, какими мы видели друг друга, пока знали, что мы друг друга любим. Стыдно, что мы уже друг друга такими не видим. Стыдно, что мы уже этого не знаем. Стыдно, что мы уже друг друга не любим. Стыдно, стыдно, стыдно.
На следующее утро я уехал еще до начала семейного торжества.
* * *
Прошел ровно год с тех пор, как мы с Ниной впервые разошлись. В витринах опять мигали рождественские гирлянды, а на центральной площади Полички снова поставили могучую елку, вырубленную в соседнем лесу, – снизу такую разлапистую, что, когда ее везли на длинном тракторном прицепе, концы ветвей терлись о фасады домов по обеим сторонам улицы. Я смотрел, как этот поверженный великан медленно ползет по пустой улице с односторонним движением – густая темно-зеленая масса, доходящая до третьего этажа, люди, прячущиеся в проходах между зданиями, завороженные дети, остановившиеся по дороге в детский сад, – и понял, что меня, видимо, опять ждет странное Рождество.
Нина приехала где-то в середине декабря, чтобы забрать вещи из квартиры и помочь мне освободить помещение кофейни. В “Афере” уже было отключено отопление, стены и каменный пол впитали в себя холод, поэтому мы работали в теплых куртках.
Кое-что из мебели нам удалось продать, что-то мы раздали, но все равно нас ждал большой переезд. В углу стояли стопками коробки из-под бананов – уже сейчас казалось, что их как-то слишком много.
Мы заворачивали в газеты стаканы и бокалы, которые совсем недавно с такой тщательностью выбирали на стекольном заводе в Кветне. В “Лидовых новинах” как раз опубликовали рейтинг “Книга года”, я пробежал глазами эту страницу и завернул в нее очередной хрупкий фужер на тонкой ножке.
Загвоздка состояла в том, что нам некуда было все это перевозить. Ни у меня, ни у Нины не было другого жилья, кроме однокомнатной квартиры в Поличке, куда ничего не влезало.
В общем, нас явно поджидало начало чего-то нового (причем во всех смыслах), но пока мы чувствовали только, что это конец.
– Возьмешь какие-нибудь стулья? – спросил я, кивнув в сторону стены, где они были сложены.
– Не знаю, может быть, один или два, – ответила Нина. – А что со столами?
Столы лежали один на другом, чугунные опоры торчали в потолок.
– Два я оставлю себе, два возьмет Роман, раз уж это он их придумал. Хочешь забрать последний?
– Ничего я не хочу, мне ставить некуда, – сказала Нина. – Вот лошадку я бы взяла.
Она стояла под столом, словно в стойле, – красная качелька-лошадка.
– А она тебе не мала?
– Подарю ее кому-нибудь на Рождество. А с пианино что делать?
– Ума не приложу.
Нина задумчиво провела рукой по черной крышке.
– Я звонила тому мужичку из “Дерсута”, завтра он по идее должен забрать кофемашину, – сказала она. – Ее еще не отключили?
– Кажется, нет.
– Будешь кофе?
– Последний капучино?
– Звучит, как название фильма о хипстере, у которого обнаружили рак, – заметила Нина, и на щеках у нее появились ямочки.
Она включила кофемашину и, пока та прогревалась, снова распаковала две чашки и раздобыла пакет молока. На винном шкафу все еще лежал старый планшет, на котором мы включали музыку. Нина открыла сайт интернет-радио для кофеен и включила плейлист, помеченный как chill out. В каждой подборке было всего лишь десятка два песен, и за прошедшие полгода они ей уже порядком приелись, но для последнего капучино это было самое то.
Я сдвинул вещи, занимавшие один из столиков, в сторону, а Нина поставила туда две желто-синие чашки. У меня на пене вместо привычного сердечка была нарисована елка, но я не спросил у Нины, она это специально или так получилось случайно. Господи Боже, неужели я буду ломать голову над рисунком на капу- чино?!
Мы с Ниной сидели за столиком в зимних куртках и разглядывали опустевшую кофейню. Полгода назад мы точно так же сидели вместе, только легко одетые, и придумывали, как мы здесь все обустроим по своему образу и подобию. Но образ наш со временем стал зернистым, по нему пошли полосы, и в итоге он совсем расползся.
– Мы старались, и у нас неплохо получалось, – сказала, помолчав, Нина.
– Ты имеешь в виду с кофейней или так, в целом?
– С кофейней. И так, в целом.
У меня сейчас не было никакого желания подводить итоги. Это означало бы, что что-то подошло к концу, а я не готов был с этим мириться. Мне все еще казалось, что произошла какая-то ошибка, колоссальное недоразумение.
– А папа когда за тобой приедет? – спросил я.
– Обещал около пяти. Мне еще нужно дособирать вещи в квартире. А ты когда переезжаешь?
Я пожал плечами.
– Послезавтра иду смотреть квартиру у Лужанок. Если все сложится, хочу успеть перебраться туда до Рождества. Праздновать в одиночестве, как это было в прошлом году, я точно не собираюсь.
– Ты меня уже раз десять в этом упрекал.
– Серьезно? Недавно я где-то услышал, что упреки – агрессия слабаков.
– Подожди, это вообще-то моя реплика, – весело сказала Нина.
– Да какая разница. Видимо, я в тебя вжился.
– Но я не думаю, что ты слабак.
– Значит, плохо вжился. Да какая разница, – повторил я и допил кофе; на дне чашки осталась только пена с осевшей елкой.
Нинин папа приехал, как и обещал, и мы загрузили в машину вещи из квартиры, а потом – коробки из кофейни. Его “универсал” был забит почти под завязку, но мы все-таки запихнули в него еще один пластмассовый стул. Второй туда уже не влез – Нина сказала, что заберет его позже, но до этого дело так и не дошло.
И вот, сидя на том самом, черном стуле, я уже полтора года пишу этот – скажем так – роман.
Когда все было загружено в машину, а багажник наконец закрыт, Нина обняла меня на прощание. Потом она скользнула на переднее пассажирское сидение, захлопнула за собой дверцу, и ее папа завел мотор, включил поворотник… Машина медленно покатилась прочь.
Надо же. До сих пор еще есть в мире отцы, которые помогают своим дочерям, когда у тех прямо под руками рассыпаются отношения, пришло мне в голову, пока “универсал” исчезал за поворотом.
Я вернулся в кофейню и продолжил собирать вещи – главное, ни о чем не думать.
Часы на ратуше пробили девять, когда я решил, что на сегодня хватит. Я вышел наружу – на площади ни души. На могучей елке, словно остановившейся в середине длинного пути, которым проходит раз в жизни любое дерево, горели гирлянды мелких лампочек. На витрине кофейни владелец дома уже написал зеленым маркером, что помещение сдается в аренду.
Я вернулся внутрь и сел на круглую табуретку возле пианино. Взял в руки портрет Богуслава Мартину в рамке, покружился в одну и в другую сторону, а потом положил портрет лицевой стороной вниз. Открыл крышку пианино, опустил руки на клавиши, и по кофейне пронеслось немелодичное стенание. Играть я не умел, клавиши под моими пальцами вопили от боли.
Неожиданно за витриной показался человек в шапке. Он прижался носом к стеклу, пытаясь разглядеть, что происходит внутри. Видимо, один из наших завсегдатаев, который решил разузнать, что случилось с кофейней или что за звуки из нее доносятся. Как только он отошел от витрины, я погасил свет.
За окнами тихо сыпал снег, а у меня озябли пальцы. Мне что же, в перчатках играть? Как в фильме о военном времени? Как в моем рассказе, о котором недавно вспоминала Нина? Там главные герои и впрямь играют в холодной церкви в перчатках – или я это себе только представил, но в итоге не написал?
Я встал из-за пианино и подошел к витрине. В перевернутые воронки, образуемые светом фонарей, опускались крошечные точки снега – все падали, падали и падали. Опершись руками о стекло, я замер, смотря на улицу, – почти как манекен, которого ждет долгая и холодная ночь в витрине.
Безжалостно выбелив землю, небо любуется ею, подумал я, и эта фраза мне так понравилась, что я повторял ее снова и снова: безжалостно выбелив землю, небо любуется ею, безжалостно выбелив землю, небо любуется ею, безжалостно выбелив землю…
Стекло запотело от моего дыхания.
Сколько раз за эти годы Нина писала мое имя на запотевших стеклах и зеркалах?
Сколько раз она писала его помадой?
В этот момент я наконец вспомнил, что у стены в одном из ящиков стоят недопитые бутылки. Много недопитых бутылок. Ром, джин, текила, водка, виски, мартини, портвейн – все, чего душа пожелает.
Я вытащил первую попавшуюся бутылку, снова сел за пианино и так и просидел за ним несколько часов. Мне казалось, что я играю, словно шаря руками в мутной воде и пытаясь нащупать то, что в ней потерял.
Наверное, впервые в жизни я пил виски в одиночестве и наверняка впервые в жизни пил виски, играя при этом на пианино. Сейчас я понимаю, что именно тогда и зародилась эта история. Сюжеты текут не в том направлении, в котором мы живем, а в противоположном – точно волны, которые стекают обратно в море, разбившись о морской берег. Любая история раскручивается с конца, как моток бечевки. В начале каждой истории стоит смерть или что-то подобное. Смерть, безжалостная красавица, китсовская la belle dame sans merci…