Враг мой - дневной свет (СИ)

========== Часть 1 ==========

1.

Он заткнул уши, плотно прижав к ним ладони. Все звуки исчезли, кроме этого. Голос, сводящий его с ума, назойливо просачивался даже сквозь пальцы. Невыносимо. Может, позволить ему допеть, убрав руки от ушей? Может, если он будет звучать в полную силу, его изнуряющее сладострастие перестанет быть таковым? Нет! Это он уже пробовал. Вой, а не пение! Отвратительный, бездарный вой.

Медленно, с перекошенным лицом, подошел он к закрытой двери. Руки, прижатые к ушам, затряслись от напряжения. А музыка играла и играла.

— Мама, выключи! — что есть сил крикнул он, уже зная, что зря тратит время. — Мама! Мама! Выключи!

Пение продолжалось. Он зажмурился и вдавил ладони в уши. По щекам непроизвольно заструились слезы. Неужели он станет первым в истории психиатрии пациентом со всеми признаками аллергии на музыку?! Нет! — поправил он себя мысленно. — Не музыку, а на мерзкое контральто оперной певицы местного розлива Илиги Жаровской (или как там ее на самом деле). Профессора точно наморщат лбы, изучая не столько его феномен, сколько «уникальные» модуляции голоса мадам Илиги, способные довести человека до психоза.

— Мама! — снова обессилено крикнул он, глядя разъеденными от слез глазами на коричневую дверь своей спальни. Выйти не было никакой возможности: вовсю светило солнце, но докричаться он был обязан, иначе еще до наступления первых сумерек ему грозит помешательство.

Когда густая кровь запульсировала у висков, а глаза и уши заболели от прямого физического насилия, ему показалось, что в доме вдруг наступила тишина. Он осторожно открыл один глаз, за ним — одно ухо, отклеив от него ладонь, потом — второй глаз, и подкрался еще ближе к двери. Ему не показалось: музыку выключили, но почему? Если бы мать услышала его крики, она немедленно примчалась бы к нему наверх с целым подносом лекарств, но ее не было. И музыка не играла… Что же произошло? Что сегодня за день такой?!

Через час на лестнице, ведущей в его спальню, послышались шаги. То, что это — мать, он узнал сразу же: у нее давно уже не возникало необходимости звать его, предупреждая о своем визите. За годы затворничества он научился различать не только ее шаги, он умел угадывать время без часов, а уж наступление долгожданной темноты и вовсе чувствовал сердцем.

Он был болен. Когда именно с ним случилось это несчастье, мать рассказывать не любила, а он не спрашивал. Однажды ему довелось подслушать конец разговора матери с приглашенным доктором. Высоченный, сгорбленный старец в очках без оправы, осмотрел его со всей тщательностью, на которую способны только врачи, получившие советское образование, и не ждущий оплаты за каждое произнесенное слово.

Мать топталась рядом, теребя в пальцах не совсем чистое полотенце, и тянула шею, желая расслышать бормотание доктора, но даже если бы ей это удалось, она не поняла бы ни слова. Быстрые пальцы, прикосновения которых были сухи и от этого неприятны, молниеносно ощупали все его обнаженное беззащитное тело. Взгляд поверх очков поймал его зрачки и держал несколько секунд, вытягивая, казалось, силы. Он попытался вывернуться, но магнетизм был столь силен, что пришлось притихнуть и дотерпеть до конца.

— Любите ли вы гулять? — негромким, неожиданно успокаивающим голосом, спросил врач. По тому, как методично стал он укладывать в старенький чемоданчик фонендоскоп, молоточек, тонометр и градусник, он понял, что физическая экзекуция закончена. Остались только вопросы, двусмысленные, ставящие порой в тупик, но, по крайней мере, привычные. Так как он промолчал, вопрос был задан снова: — так любите, или предпочитаете книги и телевизор?

— Я не гуляю, — он пожал плечами. Вот пристал, будто сам не знает, что он не выходит из дома с детства.

— Я не спросил, гуляете ли вы, я хочу знать, любите ли? Нравится ли вам свежий воздух, пение птиц, может быть, катание на велосипеде? Понимаете разницу?

— Да. Понимаю, но я не гуляю.

Мать с доктором переглянулись. Симпатичная темноволосая женщина, его мама, покачала головой и виновато моргнула. Он понял: еще парочка подобных вопросов, и она расплачется, а этого он терпеть не мог, особенно, когда она начинала визгливо всхлипывать и сморкаться в подол фартучка. Доктор, кажется, тоже угадал ее предплакучее настроение и свернул беседу.

— Ну, что ж, молодой человек, я понял. Разрешите мне задать вам еще один вопрос, и вас оставят в покое?

Он неохотно кивнул, и весь подобрался, кутаясь в незастегнутую рубашку. Стоять без штанов перед двумя одетыми людьми было неудобно. Хотелось спрятаться, и почему-то подташнивало.

— Вы считаете, что с вами все в порядке? — доктор пронзил его взглядом. — Вы больны или нет, как, по-вашему?

— Нет! То есть, да. Но это же никому не вредит! — он беспомощно оглянулся на мать. Та предательски не вмешивалась. Сейчас он не любил ее.

— Вы боитесь людей или не любите их? — взгляд стал еще более пристальным.

— Скорее, не люблю, — задумчиво ответил он, не обратив внимания, что вопрос уже второй по счету. — Иногда даже ненавижу. Особенно, когда они приходят к нам домой и вмешиваются в нашу с мамой жизнь. Почтальон, коммивояжеры, разносчица молока, в пригороде от людей вообще покоя нет! Хорошо еще, соседи не шастают, наверное, Барка боятся.

— А меня вы тоже ненавидите? — доктор спокойно склонил голову, всем видом показывая, что не обидится, каким бы ни был ответ.

— Конечно, — он удивленно поднял брови. — Вы пошли дальше всех: посмели войти в мою комнату! Сюда никому нельзя, кроме мамы, и то…, - он обернулся на раскрасневшуюся в смятении женщину, — только раз в неделю, прибрать и поменять постель.

— Но вы мне ничего не сделаете? — доктор изобразил испуг.

— Вы же сейчас уйдете?

— Разумеется. Я уже осмотрел вас.

— Тогда можете быть спокойны. Идите себе.

— До свидания.

— Прощайте.

А потом он припал ухом к двери и стал напряженно вслушиваться. Он пропустил визгливое материно:

— Доктор, что с ним все-таки?!

И застыл, расслышав ответ:

— Прогрессирующая социопатия. Пока он не опасен, и для него самого нет никакой… — звук стал тише, а последнее слово и вовсе потонуло в шарканье шагов. Голоса пропали.

========== Часть 2 ==========

2.

Он сам открыл ей дверь, потому что уже совсем стемнело. На площадке свет не горел, и в руках матери фонаря не было. Неужели она шла ощупью?

— Почему ты не приходила, когда я звал? — он набычился и засопел. — Все никак музыку свою наслушаться не можешь?!

— Ты звал?! — ахнула она, отступая на мягкую дорожку, застилающую лестницу. — Я не слышала. Наверное, музыка и вправду играла очень громко.

— Не пытайся меня обмануть! У нас кто-то был?! — он схватился за ручку двери и качнул ее. — Поэтому ты и глушила меня музыкой! Кто у нас был?!

— Никого. То есть, на порог я никого не пускала, но приходил продавец пылесосов. Мне нужен пылесос, но у него не оказалось подходящего, все или очень дорогие или китайское барахло. Я не купила, — испуганно предупредила она его вопрос, — нет-нет, не купила!

— И это с ним ты так долго разговаривала?

— Ну, ты же знаешь, какие они прилипчивые? Я сразу дверь за ним закрыла, как только до него дошло, что я ничего покупать не стану. И он ушел.

— Ладно, иди.

— Митенька, я тебе блинчиков напекла, — она протянула ему тарелку, накрытую салфеткой. Вид у нее был, как у побитой собаки. Он терпеть не мог подобные сравнения, но когда он смотрел на нее, ничего больше в голову не приходило. Взяв тарелку, он запер двери изнутри. Хватит на сегодня общения.

По телевизору шло какое-то ток-шоу; шум стоял такой, что пришлось убавить звук почти до минимума. Везде люди! Какой бы канал он не выбрал, везде были люди. Они что-то говорили, кого-то из себя изображали. Они умирали, любили, ссорились.

В детстве, он, конечно, смутно помнил это розовое времечко, ему тоже постоянно встречались люди, докучая глупыми вопросами типа, «хочешь кушать?» или «а как зовут этого карапузика?» И он стал избегать их. Доктор интересовался, любит ли он гулять. Конечно! Но не теперь. На Земле, похоже, не осталось мест, где не водились бы эти любопытные, душные создания, спорящие, совокупляющиеся, дурнопахнущие. Он, может быть, и прогулялся бы, вдохнул бы ветер полной грудью, но, кто знает, вдруг в самый неподходящий момент откуда-нибудь из-за угла или куста вылезет ухмыляющееся существо и попросит закурить. Нет-нет, нельзя допускать подобных сцен, иначе его рассудку грозит распад.

Теперь о главном. Доктор не мог не заметить, что он не переносит дневной свет, но почему-то ничего не спросил по этому поводу. Может, при его заболевании это обычное явление? А что мать? Она-то должна знать, почему он сразу падает в обморок, стоит только лучу солнца коснуться его кожи. Какие-то объяснения она его реакции нашла, иначе не заставляла бы его часами втирать в кожу крема с защитой от ультрафиолета, но…они же не помогают! Или помогают? У него не было возможности проверить их эффективность: уже девять лет он не выходит из своей спальни, уже девять лет он не видел света!

Он переключил канал. Сериал о любви. Надо же! Неужели у людей возникают такие желания?! И как можно, находясь в здравом рассудке, подпускать к себе другого, позволять ему трогать себя, прижимать, да еще обслюнявливать!

С чувством все растущего отвращения он минут десять наблюдал любовную сцену молодых людей — девушки с белокурыми волосами, завитыми в тугие локоны и черноволосого юноши с румяными щеками и длинными ресницами. Если бы картина была статична, он бы еще согласился, что чувство любви не лишено своей прелести, но юноша и девушка двигались, стонали, целовались…. Его передернуло так, что пульт выпал из рук. Наверное, он попросит мать унести телевизор из его спальни.

В поисках пульта он опустился на четвереньки и чуть не стукнулся лбом о стекло экрана, на котором, тем временем, любовное действо плавно перетекало в постельную сцену. Лихорадочно вдавив кнопку «стоп», он успел еще заметить полные груди, высвобожденные из кофточки героини фильма. Его бросило в жар от необъяснимой смеси эмоций; но экран, слава Богу, потух.

— Гадость, гадость, гадость! — рычал он, бегая по комнате, с ненавистью косясь на телевизор. Ему не виделось продолжение сцены, он попросту не знал, каким может быть продолжение, и есть ли оно вообще. Но ему было так противно, что он от всего сердца возненавидел и девушку с ее ангельской внешностью и бесстыдным поведением, и ее партнера, тыкающегося и сопящего, повсюду сующего свои потные ручищи. От злости и потрясения заболела голова. Он посмотрел на часы, продолжая шептать слово «гадость», уже забыв наполовину, отчего оно пришло ему на ум. Пробил час ночи. Пора принимать последнюю на сегодня таблетку. Он машинально вытряс на ладонь капсулу в синей оболочке и забросил ее в рот. Сухое горло протестующее сжалось, отказываясь принимать таблетку без воды. Он сунул в рот остывший блинчик с ягодной начинкой и стал жевать, остекленевшими глазами глядя на темный экран телевизора.

Недели две назад мать принесла ему несколько новых книг, рассчитывая, что он прочтет их с большей охотой, чем две предыдущие, которые он обозвал «бульварщиной», не вполне сознавая, что означает это слово. Те два детектива были наводнены трупами и кровавыми сценами. Ему понравилось, как главный герой убивал своих врагов. Он даже выписал некоторые выражения гнева и страстной ненависти, используемые в книге, но в конце его ждало жестокое разочарование: героя назвали преступником, а его противник — следователь с дурацкой фамилией Чижов, оказывающийся в дураках при каждом удобном случае, вдруг арестовал его и посадил в тюрьму на двадцать пять лет.

Ярости Дмитрия не было предела. Неужели у автора не хватило мозгов понять, что отрицательный персонаж выглядит более привлекательно, если и в конце книги оставляет сыщиков с носом?! Он с презрением отложил детектив в сторону. Теперь у него появилось новое чтиво, но он не был уверен, что оно порадует его больше.

На обложке стояло имя автора: Эдгар По. Сочинения. Том 1.

Мир ужасов поглотил его. Очнулся он в состоянии эйфории, когда пришло время принимать первую таблетку — в шесть утра. Книга была почти прочитана.

========== Часть 3 ==========

3.

Какой, спрашивается, ребенок мог родиться у Галины, если она умудрилась забеременеть после первого же в ее жизни полового акта, да и с кем! С ее тайным возлюбленным — местным наркоманом и мелким хулиганом Гришей Толмачевым, от которого нормальные девушки уже лет с двенадцати воротили нос.

Галя росла скромной тихоней, знавшей свое место, далекое от привилегированного, плохонько училась, но с уроков не сбегала. Школа представлялась ей всего лишь одним листком календаря: оторвал его, и жизнь поменялась. Мальчишки стали интересовать ее довольно рано, особенно те, кто не вписывался в общепринятые стандарты.

Внешне она, наравне с другими девочками, осуждала их, строя презрительные гримасы и поджимая губы. Втайне же она представляла, как кто-нибудь из этой разбитной шпаны стиснет ее едва выросшие грудки где-нибудь в раздевалке и проделает с ней все запретные штучки, о которых не принято говорить вслух. Но, конечно, ее никто не тискал. Пусть лет в тридцать она и научилась понимать свою привлекательность, и умело подавала ее немногочисленным любовникам, в четырнадцать она выглядела, как замухрышка без намека на женственность.

Школа быстро подошла к концу. Листок календаря, смятый, упал в мусорную корзину. Июнь звуками вальса закружил выпускников и пинком под зад вышвырнул их во взрослую жизнь. Галя треснулась больнее всех. Разве могла она предположить, что та нелепая, непродолжительная возня в пустом кабинете истории, превратит ее в женщину с кругленьким пузиком и отекшими ногами. Да никогда в жизни! Она с трепетом вспоминала, как Гриша — синеглазый, русоволосый красавец, проводивший все свободное время по барам и притонам, просаживающий все выигранные или украденные деньги на выпивку и наркоту, вдруг захотел ее, объявив о своем желании безо всяких церемоний. И она пошла с ним, завороженная его силой и одновременной слабостью: он уже и дня без наркотиков прожить не мог.

После ночи выпускного бала Галя больше не видела отца своего ребенка. Конец его был вполне предсказуем: передозировка, кома, смерть. Она узнала об этом, спустя много лет, и, верная себе, даже всплакнула над его ничтожной судьбой.

Ребенка она решила оставить, наплевав на мнение матери — проницательной, занудливой женщины, вечно сующей нос во все дела, но от слов, брошенных вскользь, в порыве ссоры, ей не раз становилось тревожно: «Вот родится урод какой-нибудь, вспомнишь меня, да поздно будет!»

Димка появился на свет немного раньше срока. Он сразу покорил ее сердце: маленький и беспомощный, он уже был любим и защищен. Она никого не считала таким красивым и замечательным. Сердце ее ныло всякий раз, стоило ей взять его на руки и заглянуть в розовое сонное личико с ямочкой на подбородке. Он стал ее любовью, страстью, целью в жизни. Ей уже начало казаться, что сын — ее счастливый талисман, и с его рождением она возвысится над толпой серых, одинаковых людей.

Мать неслышным призраком притаилась за спиной Галины, словно ожидая и призывая на нее беду. Она молчала и только застывала иногда, глядя на Димку своими круглыми, безо всякого выражения, глазами.

Когда мальчику исполнилось пять лет, Галина впервые заметила в нем некоторую странность: он прятался от света под деревья, под скамейки, за заборы, и принимался капризничать, стоило солнцу начать припекать. Все игры его стали напоминать побег от света или прятки.

— Очень чувствительный ребенок, — улыбаясь, пояснил доктор матери, закончив осмотр Димки. — Нежная кожа не обладает должным уровнем пигмента, вот ультрафиолет и жжет его.

— Но раньше такого не было! — Галина с тревогой покосилась на скучающего сына.

— Болезни, к сожалению, приходят с возрастом, — пожал плечами врач, — понаблюдаем его, возможно, помогут крема с защитой от солнца.

— И что же мне теперь не гулять с ним?!

— Ну что вы?! Гуляйте на здоровье, только в тенечке.

Долгое время Галина так и поступала. Она выводила Димку ранним утром и вечерами, а в пасмурную, но сухую погоду, он блаженно носился по двору целыми днями. Казалось, проблема решена, но к ней добавилась еще одна, куда более серьезная.

Однажды в дом к Галине и Димке (мать к тому времени уже умерла) пришел продавец постельного белья. Таких продавцов бродило по округе великое множество. Они предлагали то дубленки из искусственного меха, то кухонную утварь, то утюги, то постельные принадлежности. Цены у этих «коробейников» были значительно ниже, чем на рынках или салонах, и хозяйки охотно пользовались их услугами. Галина не была исключением. Она спокойно открыла дверь и впустила молодого человека с большой сумкой на порог. Розовые, голубые, синие, зеленые простыни и наволочки привели ее в восторг, и она, собрав в охапку понравившееся белье, понесла его на диван в прихожей. Молодой продавец, довольно улыбаясь, последовал за ней. Вдруг улыбка его сползла с лица, как по волшебству; дыхание прервалось, а ноги сами повернули к выходу. Галина вскрикнула и выронила белье на пол, покачнувшись и чуть не упав сама. Визг, раздавшийся внезапно, приковал ее к месту. Она даже не заметила, как со всей силы ударилась о журнальный столик. Уши заложило, но визг не прекращался.

Парень торопливо шагал к двери, поминутно оглядываясь, а за ним с разинутым во всю ширь ртом мчался Димка, издавая тот страшный нечеловеческий звук. Галина приросла к ковру. Визг уже забрался в самые сокровенные уголки мозга и дребезжал там на одной ноте, сводя с ума.

— Уберите его! — вдруг заорал парень и стал швырять в Димку упаковками белья, выхватывая их из сумки. Визг стих только для того, чтобы перейти в рык. Мальчик подпрыгнул и вцепился зубами в руку продавца. Брызнула кровь. И тут Галина очнулась.

— Дима! Прекрати немедленно! Прекрати! — она кинулась к сыну и рванула его на себя. Они оба упали на спину, только Галина еще ушиблась затылком о пол. Парень, плача и матерясь, прижимая к груди покалеченную руку, бросился вон из дома с криком:

— Я вернусь с милицией!

И тут же все стихло. Галина с трудом выползла из-под придавившего ее тела ребенка. Она не могла думать, она пока просто хотела убедиться, что сын ее жив и здоров. Повернув его к себе, она снова чуть не упала: его глаза были злобно вытаращены, а изо рта торчал кусок плоти с ободранной кожей и редкими волосками. Тошнота подступила к горлу, когда по подбородку ребенка потекла кровь, капая ему на рубашку.

— Выплюнь! — хрипло выдавила она, зажимая рот ладонями. — Выплюнь немедленно!

Димка вытолкнул кусок языком, и он шмякнулся рядом с ней, противно чмокнув.

— Какой ужас! — трясясь от нервных рыданий, она попыталась встать.

Необъяснимое, ужасное нечто заволокло ее рассудок, мешая думать. Перед глазами все еще стояла безумная сцена, в которой ее тихий, веселый ребенок играл роль бешеной собаки, чуть не разорвав человека прямо на ее глазах.

— Дима? — она позвала его, не зная еще, что скажет. — Дим? У тебя ничего не болит?

Серые глаза внимательно посмотрели на нее. Челка упала на лоб густым завитком, щеки побледнели. Все в порядке, только губы в крови! Боже! В чужой крови! Самообладание снова чуть не покинуло ее, но он ответил ей, как отвечал всегда на подобные вопросы:

— Нет, не болит, — он даже чуть пожал плечами, мол, чего у меня должно что-то болеть, это же нормальное дело для меня — покусать вонючего коммивояжера. Она содрогнулась.

— Димочка, зачем ты укусил дядю? — ее полные ужаса глаза впились в него, пытаясь разглядеть ложь.

— Не знаю, — лгать он явно не собирался. — Зачем он вошел в дом? Не надо было его пускать!

— Он принес мне посмотреть красивое белье, — начиная успокаиваться, попыталась объяснить она. — Мы же с тобой любим спать на красивых простынках.

— Да, — он опять пожал плечами, — только домой-то его зачем пускать?

— Но на улице неудобно разворачивать пакеты…

— Не пускай их больше! — он посмотрел на нее и вздохнул. Невозможно было постичь, что он хочет сказать этим несчастным взглядом и тяжелым, недетским вздохом. Ей вдруг вспомнились слова матери: «Вот родится урод…» Димка изучающее разглядывал ее лицо. Никакой он не урод! Вон, какой красивенький — все подруги завидуют. Завидуют-то, завидуют, только почему-то последнее время в гости не ходят. Ей вдруг пришла одна бредовая мысль:

— Димочка, а ты тете Марине или тете Наташе ничего не говорил?

— Только чтоб они не совали свои рожи в мой дом, — невинно моргая, выдал сын.

Галина села прямо на пол, обратно на то место, где сидела с упавшим на нее несколько минут назад Димкой. Теперь их лица были совсем рядом.

— Милый, но это ужасно невежливо. Это некрасиво! — она с трудом сдерживалась, чтоб не обозвать его, не ударить. Пришлось даже спрятать руки под колени.

— Нечего к нам ходить! — он шмыгнул носом и добавил: — люблю один.

— Хорошо. Только больше не груби, если к нам кто-нибудь неожиданно придет? Ладно?

Боже, разве это называется грубостью?! Это собачье поведение, укусы, рычание, неконтролируемая ярость…. Что ей говорить в милиции? Ведь наверняка этот милый молодой продавец сдержит слово, и завтра ей придет повестка. Как ей объяснить поведение сына окружающим, если она сама ничего не понимает?! Откуда эта ненависть к людям? Раньше он вполне дружелюбно встречал гостей, а в три года даже хвастался им своими новыми игрушками и бессовестным образом клянчил конфеты, будто она мало его кормила сладостями! И что теперь? Опять идти к врачу.

— Не будешь грубить? — заставила она себя повторить вопрос.

— Не пускай их домой! Не пускай! — он всхлипнул и прижался к ней. Ее рубашка вмиг стала мокрой от его непонятных слез. Она смотрела поверх его головы и напряженно думала. Все хоть сколько-нибудь разумные объяснения разбивались о стену страха и железной логики: ее сын не в порядке. Он болен. Болен его рассудок.

========== Часть 4 ==========

4.

Дождь лил уже неделю. Он так измучил мать, которая очень любила повозиться в их небольшом огородике, что Дмитрию даже стало жаль ее, уныло сидевшую на одном месте в гостиной у окна и тяжело вздыхающую. Сам он, разумеется, плевать хотел на погоду, но ему все же было бы приятнее, если б его симпатичная мама напевала, энергично гремя чем-то снизу, то поливала бы томаты в теплице, то готовила бы маринад для засолки овощей, то варила бы малиновое варенье, от чего по дому разносился прямо-таки божественный аромат. Дождь все испортил, и члены этой маленькой семейки сидели каждый у своего окна и скучали.

Тишина звенела и убаюкивала. Он и не почувствовал, как веки его отяжелели, и сон принял его в свое царство, предварительно отключив звуки, затуманив мысли.

Скрип, скрежет, грохот и изумленный вопль взорвали тишину. Хлопнула входная дверь: мать выскочила наружу, даже не предупредив его.

Дмитрий вскочил, еще качаясь от навалившейся после неурочного сна дурноты. Часы показывали четверть десятого. В такую погоду на улице совсем темно, значит можно открыть занавески и попробовать самому что-нибудь разглядеть. Прежде чем он добрался до окна, с улицы раздался вой сирен, и по стенам понеслись красные мигающие огоньки — или «скорая» или милиция. Случилось что-то серьезное. Сгорая от нетерпения, он выглянул в окно, бесцеремонно зажав в потной ладони дорогой зеленый бархат портьеры. От любопытства зачесался живот как-то сразу и изнутри и снаружи.

Зрелище, открывшееся его глазам было не из приятных. Его можно было назвать даже шокирующим, случись это лет двадцать назад, когда еще на телевидении не было криминальных новостей и журналистских расследований, не говоря уже о кинофильмах.

На мокром асфальте лежала темная фигура, судя по яркой одежде, едва различимой в свете фар автомобилей, женская. Это так же подтверждало и то, что ноги жертвы нерадивого водителя были обнажены, и на грубые мужские не походили. Из домика по соседству выскочила девчонка, и, рыдая, понеслась к лежащей фигуре:

— Мама! Мамочка! Мама! — от этих воплей просто кровь стыла в жилах, но Дмитрий поймал себя на том, что ему это даже нравится. Он пригляделся повнимательнее: девчонка — его ровесница, стройная, светловолосая — так красиво оплакивала свою несчастную мамочку, что ему стало не по себе. Вот бы еще знать, много ли пролилось крови?! Вот бы посмотреть на эту девчонку поближе: может, она даже испачкается в этой крови, а потом станет смывать ее под горячим душем. Он почувствовал возбуждение и приник к стеклу лбом. Девчонку подняли, к своему удовлетворению, он увидел на ее коленках грязь вперемешку с кровавыми потеками; она рыдала и вырывалась.

Погибшую женщину увезла машина, похожая на «скорую», но без мигалок. Дождь все хлестал и хлестал, равнодушно поливая место скорби тугими струями.

Снова хлопнула входная дверь. На этот раз снизу послышались торопливые шаги матери; она явно была взволнована и спешила поделиться с ним страшной новостью. Хорошо, что люди так и не научились читать чужие мысли, а не то он стал бы первым кандидатом в палату психиатрической лечебницы. Что почувствовала бы его мама, узнай она, до какой степени сексуального возбуждения дошел он, увидев кровь на коленях девушки?! Ему с трудом удалось одолеть это яростное чувство, это дикое желание вымазать девушку в крови всю, растерзать ее, а потом укусить, и кусать еще и еще, еще и еще!!!

Он сжал виски пальцами и надавил, собираясь с силами. Надо же, как он ослабел. Неужели это от возбуждения? Может, от страха? Вот еще! Он нисколько не испугался!

— Дима? — мать забарабанила в дверь. Должно быть, решила, что он в обмороке от увиденного. Он не ошибся, предполагая, что его мамочке совсем не доступны тайные закоулку его души.

— Я слышу тебя, незачем выносить мне дверь! — откликнулся он резче, чем обычно. — Сейчас открою, подожди минутку!

Из мрака коридора на него глянуло бледное, осунувшееся лицо в обрамлении темных развившихся волос. В руках у нее ничего не было, вопреки обыкновению. Видимо, она примчалась к нему сразу, как вернулась с места происшествия. Она плакала, и плечи ее безудержно вздрагивали. Похоже, что смерть соседки произвела на нее совсем другое впечатление, и вызвала полностью противоположные эмоции. Он не знал, что следует говорить в таких случаях, поэтому ляпнул первое, что пришло в голову:

— Круто, да?

Мать схватилась рукой за перила, и вовремя, иначе в их пригороде случилась бы еще одна трагедия.

— Как?!..Как ты можешь…восторгаться таким…такой?! — ее затрясло еще сильнее.

— Это не восторг, — спокойно произнес он. Что-то чуть-чуть кольнуло в груди, когда мать пошатнулась, но тут же отпустило. Не страх, не отвращение, а так, легкое сожаление о себе самом, что будет с ним, если она погибнет. Но она устояла, взяла себя в руки и разозлилась. Он зауважал ее в очередной раз.

— Ну, ты и тип, сынок?! Не думала, что сидение в четырех стенах превратит тебя в маньяка! Всю кровь разглядел? Ничего не упустил? А может, мне убийство тебе на дом заказывать, как ты на это посмотришь?!

— Ладно тебе, мам! — он усмехнулся. — Подумаешь. Я же не знал ее совсем. А дорога так далеко от моего окна, что толком ничего не рассмотришь, поэтому я и не испугался…и не расстроился, — добавил он интуитивно, чтоб окончательно усыпить ее бдительность.

— Да?! А твое «круто»? — она все еще тяжело дышала, накрепко завязнув в сетях очередного стресса.

— Ну, «круто» говорят не только от восторга. Это вообще…, так, выражение.

— Да… выражение, — она чуть расслабилась. — Может, и хорошо, что ты не ходишь на улицу. Черт знает, во что превратилась жизнь за окном. Иногда я начинаю понимать тебя в твоем нежелании общаться с людьми.

— Почему? — он с любопытством взглянул на нее, поняв, что в таком состоянии мать может наговорить много интересного.

— Представь только, милиция стала допрашивать дочь погибшей, когда та еще в себя не пришла. Плачет девчонка, визжит, в крови вся, а они: «Что вы видели? Где вы были? Сколько вам лет?» Нет, я точно скоро запрусь с тобой в комнате.

Он облизнул губы. Снова перед глазами предстала вымазавшаяся в грязи и крови белокурая красотка в ситцевом, промокшем насквозь, халате, под которым явственно угадывались пышные формы. Мороз и жар обожгли его кожу. Во рту пересохло.

— А как ее зовут? — вдруг спросил он у матери.

— Юля, по-моему, — хмуро ответила женщина, — я, правда, не уверена. Они не так давно сюда переехали. Хорошо еще, что отец жив — здоров, прокормит.

— А он кто? — почему-то мысль, что Юля окажется в доме наедине с мужчиной, пусть даже ее родным отцом, совсем не понравилась Дмитрию.

— А черт его знает.

Внезапно ему захотелось остаться одному. Он и раньше замечал, что не может общаться с каким-нибудь человеком дольше пятнадцати минут кряду; мать не была исключением, но ее он хотя бы переносил и сверх отмеренных пятнадцати, а вот кухарку, приходившую помочь с солениями в летние месяцы, и так же приходящую уборщицу, он терпеть не мог ни секунды. Представив себе, как чужие руки хватают его вещи, копаются (о, да, он убежден в этом) в их с матерью шкафах, читают их журналы, пьют из их чашек, он впадал в ярость и старался, по мере сил контролировать степень дозволенности этим грязным людишкам.

Он готов был убивать их, не щадя. Всех тварей, стремящихся проникнуть к ним в дом. И не важно, какова цель их визитов: будь это продавец тряпок, или электрик, зашедший проверить состояние проводки. Ненависть к чужакам зародилась в нем еще в глубоком детстве. Он с недоумением припоминал времена, когда позволял кому попало шастать к ним с мамой в гости, и спокойно наблюдал, как эти «кто попало» смело трогают, крутят в руках их вещи, пьют, едят из их посуды; и он оставался спокоен… до поры. Однажды к ним приехал мастер из газовой службы менять баллон с пропаном. Дмитрий вспоминал, как выбежал на звонок, волоча за собой грохотавший автомобильчик на веревке; он вообще тогда был до странности гостеприимным. Мать открыла дверь, и тут!.. О, Господи всемогущий! Мужчина, стоящий за порогом вдруг обнял ее и поцеловал в висок, как раз там, где кончалась полоска загара, и начиналась копна темных волос. Димка отступил к лестнице и тихо потерял сознание.

Потом все снова стало на свои места, только вот гостей он разлюбил, маленький сероглазый мальчик с застенчивой улыбкой, уже не мчавшийся к двери при каждом звонке.

Чуть позже произошел тот страшный случай с продавцом белья. Дмитрий до сих пор помнил то мерзкое ощущение во рту, когда мать заставила его выплюнуть кусок чужой плоти.

— Мама, иди спать, — он поднял на нее ставший измученным взгляд.

— Спокойной ночи, — послушно произнесла она в ответ. «Боже, кокой он несчастный! Почему это случилось именно с ним? Он выглядит совсем больным и постаревшим; неужели этот случай произвел на него такое впечатление?! Можно себе представить! Что за жизнь! Какая ужасная жизнь, если человеку даже не нужно выходить из дома, чтобы почувствовать весь ее ужас!»

Ей очень хотелось обнять сына, прижать к своему плечу его голову и покачать, успокаивая, но она хорошо помнила, чем может кончиться такое проявление заботы. Поэтому она тихо вышла и закрыла за собой дверь.

========== Часть 5 ==========

Комментарий к Часть 5

Ребята, подписчики или новые читатели, дайте обратную связь) Произведение будет выложено в два-три дня. Хочу понять, стоит ли менять направленность, или стерпите только Эндрилов

5.

Впервые она услышала голос Илиги Жаровской лет пять назад, когда заболевание или отклонение Дмитрия (все называли это по-разному) только начинало прогрессировать. Именно тогда он стал запираться в своей спальне на целые сутки, предоставляя ее самой себе.

Галина не была музыкальна, а тут вдруг прикипела всем сердцем к этому неожиданно ласкающему слух голосу. Строго говоря, музыку Илиги нельзя было причислить к классической: все было проще, доступней, современней. И по телевидению ее показывали не как Монтсеррат Кабалье или Любовь Казарновскую — в длинных сверкающих нарядах, а по-простому: в синих джинсах, майке, катящей по длинному шоссе в машине с откидным верхом. И этот голос! Голос, поющий о любви, свободе, счастье, голос, несущийся вместе с ней мимо зеленого бора, полей иван-чая, озер с серой гладью безмолвной воды, голос, вселяющий надежду.

Галина могла бы похвастаться, что собрала самую полную коллекцию дисков с записями любимой певицы. Ее подруги искренне недоумевали, как и где она умудрялась доставать редкие концертные записи, записи интервью, где она брала постеры с автографами?!

И с музыкальным центром для прослушивания любимых песен ей повезло: его привез один тайный воздыхатель и продал за четверть цены, не столько надеясь на взаимность, сколько мечтая сбыть невесть откуда взявшуюся вещь с рук.

А вот сын ее пристрастий к искусству не разделял. Стоило ему только услышать голос мадам Илиги, как его бросало в ярость, и он немедленно требовал выключить «этот жуткий вой». Это было, пожалуй, единственное, в чем мать и сын категорически не сходились, если, конечно, не считать ее ухажеров.

Она много раз пыталась объяснить сыну, что ни за что не оставит его одного, не променяет их уединенные вечера на сомнительные удовольствия от встреч с чужими мужчинами, но все было бесполезно, она кожей чувствовала его страх. Он, по ее мнению, стал бояться не только вторжения чужаков, но и одиночества, в котором мог внезапно оказаться, благодаря родной матери. Напрасны были слова, напрасны уговоры. Стоило ей начать одеваться, сын словно сходил с ума, угадывая своим чутким ухом и скрип шкафа, где она хранила только выходные платья; и ее особые шаги — торопливые и легкие — так она порхала, только влюбляясь; и шум автомобиля, урчащего за оградой.

У нее были любовники, но чтобы встречаться с ними, удовлетворяя нерастраченную нежность и потребность в ласке, ей приходилось идти на чудеса конспирации, почти такие же, к каким прибегала она, чтобы послушать Илигу. Сын вырос больным. Болезнь превратила его в эгоиста. Это было данностью, привычным знанием. Это было, как знать, что за осенью приходит зима, или, если не поливать цветы, они завянут. Но стоило ей влюбиться, она прозревала, с ужасом понимая, что живет в преддверии ада, куда заказан ход счастливым с букетами роз и обручальными кольцами. Влюбляясь, Галина много плакала, много думала, а в результате бросала очередного друга, в душе опасаясь за его, а чаще, свою жизнь. Привычка, трусость, вошедшая в привычку, жалость к сыну, неуверенность в себе и постоянная потребность в свободе и сводили ее с ума, и держали в форме. Только во сне ей снились зеленые просторы, синие горы, небо, цветы, ей снился светлый дом, слышался чей-то счастливый смех. Просыпаться было так тяжело и так необходимо.

Часто, стоя перед зеркалом, Галина смотрела на свое отражение с чувством полнейшего недоумения. Ни одного объяснения ее несчастий не удовлетворяло ее, и вопрос «почему?» повисал в воздухе, оставаясь без ответа. Ее немного изнуренное лицо, смуглое от постоянного пребывания в саду на солнце, с возрастом приобрело некую одухотворенность, глаза были большими, наивными, совсем девичьими, волосы — густыми, шелковистыми, манеры — сдержанными. Наконец пришло время, когда на нее стали обращать внимание мужчины, а она не могла насладиться своей властью над умами и сердцами, потому что просто разучилась радоваться, отдаваться покою, раскрепощаться. Ее чувства сидели, словно запертые в тюрьме за толстыми стенами и коваными решетками. Оставалась только музыка.

Думая о своей странной, такой неудавшейся жизни, Галина иногда забывалась прямо на грядках, уронив руку с лопаткой на молоденькие курчавые листики петрушки. Забывшись, она слышала музыку Илиги, звучавшую у нее в мозгу, и только так отдыхала от постоянного непроходящего напряжения, в котором ее держали хрупкие руки сына. Днем он не беспокоил ее, особенно, когда она работала в саду, и тишина наполняла ее редкими минутами покоя.

Но однажды этой дневной расслабленной картине пришел конец, и впоследствии еще долго, даже днем, даже, когда яркое солнце жгло кожу и слепило глаза, Галина вздрагивала и вся сжималась, чуть заслышав голос сына, зовущий ее со второго этажа их маленького коттеджа.

Как-то в полдень она решила прилечь в гамаке, пристроенном ею между тенистой стеной дома и заборчиком, отделявшим их участок от соседского. Ветерок убаюкал ее, тишина успокоила, и она провалилась в сон, будто не спала неделю. Над ухом чирикала какая-то птица, по верхушкам сосен, окружавшим пригород синим амфитеатром, шелестел густой ветер, но при этом стояла такая тишина, о какой мечтает любой городской житель, мучаясь в духоте офиса.

Внезапно глаза ее открылись. Синее-синее небо высоко над головой казалось по-прежнему теплым и свежим, птица выводила свои незамысловатые трели, сосны клонились под верховиком, но сердце почему-то колотилось, бешено сотрясая все ее тело. Галина села и прислушалась: в доме что-то происходило. Позже, спроси ее кто, почему она помчалась в дом, теряя по дороге тапочки-шлепки и дико вытаращив глаза, она объяснить бы не смогла. Ее гнала какая-то сила, которую склонные к сантиментам люди именуют чутьем, а прагматики — инстинктом.

— Дима! — заорала она, врываясь в холл и оглядываясь в поисках сына. Память подсказала ей, что сына не стоит искать здесь, где полно света и солнца, и Галина поспешила к лестнице. На площадке перед дверью в спальню Дмитрия она остановилась, задохнувшись одновременно от быстрого бега и странной возни, шум от которой сразу донесся до ее слуха. Проигнорировав запрет на свободное вхождение в его спальню, Галина так грохнула по двери всем корпусом, что чуть не сорвала ее с петель.

Потом думать было уже некогда. Вот какое поведение следует именовать инстинктом. Она сразу увидела сына, бросающегося на окно с зажатой в руке хоккейной клюшкой, так и не пригодившейся ему в детстве из-за быстро развивающейся болезни. За окном трепыхался несчастный работник, нанятый соседом для опрыскивания яблонь химикатами против вредителей. Галина сразу узнала этого пенсионера-дачника, предлагающего всем свои услуги агронома в отставке; она и сама подумывала нанять его себе в помощь, чтобы довести до ума кусты красной смородины.

Видимо, несчастный агроном имел неосторожность поместить стремянку со стороны окна Дмитрия, как раз там, где благодаря заботам погибшей соседки росли пышные яблони. Сын, увидев постороннего за окном, да еще и на уровне его комнаты, озверел, как это случалось с ним обычно, и впервые в жизни распахнул створки, несмотря на свою светобоязнь. Хорошо еще, что дальше размахивания клюшкой перед носом несчастного дело не пошло, но было ясно, что бедный пенсионер больше никогда в жизни не притронется к лестнице и опрыскивателю.

— Дима, прекрати! — Галина ворвалась к сыну и схватила его за плечи.

— Свет! Свет! — он уронил клюшку и отскочил от окна, будто только сейчас понял, что в комнате вовсю сияет солнце.

— Уберите его! — верещал с лестницы мужчина, хватая ртом воздух и прижимая ладонь к груди.

Только когда перепуганная, да еще измученная стыдом за поведение сына, Галина догадалась задернуть шторы, шум стих. Дмитрий сел на пол, утирая пот со лба, пенсионер замолчал, увидев, что орать попросту не на кого, а сама Галина вообще не могла вымолвить ни слова. Глядя на склоненную темноволосую голову, она отрешенно думала, как бы они жили, если б ее отец не оставил ей коттедж за городом. Им пришлось бы поселиться в многоквартирном доме, с множеством соседей, когда в дверь звонят все кому не лень, спрашивая то сахарку, то подать на пропитание, то жалуются на шум, или, что вы их топите. Вряд ли Дима выжил бы в таких условиях,…и уж не лучше бы ему было погибнуть?!

От таких мыслей ей стало совсем плохо, и она тоже села на пол, закрыв лицо руками. Она знала, что ей следует сейчас пойти и извиниться перед стариком, но она была не в состоянии двигаться. Сын убивал ее.

========== Часть 6 ==========

6.

Был вторник — день, когда мать оставляла его совсем одного, уезжая в город пополнить запас продуктов. Ее маленький автомобильчик — дамская «тойотка» — капризно пофыркав, скрылся в пыли. Дмитрий, подглядывающий за отъездом матери через узенькую щелочку в портьерах, наконец, отошел от окна и задумчиво опустился на диван. Свет пугал его по-прежнему, люди все так же раздражали, лишь полное одиночество по вторникам давало ему некоторую передышку. Люди и свет были повсюду. Даже за закрытыми наглухо портьерами могли оказаться люди. Чего им нужно? Зачем они хотят увидеть его, рассмотреть, причинить вред? Он же к ним не лезет! Не заглядывает с приставных лестниц в окна, не звонит в дверь или по телефону, не шумит. Мать сказала, что у него очень редкая болезнь, и она вызывает повышенный интерес у окружающих. Ему не нужен их повышенный интерес. Это их проблемы. Если им не удается удовлетворить любопытство, пусть пьют лекарства!

Он нервно поежился, вспомнив сегодняшний сон. Чего ради ему стали сниться такие яркие сны, да еще населенные ненавистными людьми?! Во сне, привидевшемся ему под утро, к нему пришла та девушка из соседского коттеджа. Она, улыбаясь, приближалась, смело и нагло глядя ему прямо в глаза.

— Чего ты хочешь? — спросил он ее.

— Коснуться тебя, — ответила она, продолжая шаг за шагом двигаться к нему.

— Зачем?

— Ты же этого тоже хочешь! — удивлению ее не было предела. — Я знаю это, ты сам сказал.

— Ничего я тебе не говорил! — крикнул он ей, уже почти вплотную подошедшей к нему.

— Ну, как же? Еще как говорил. Я многое могу показать тебе.

— Я тебя не звал!

— Звал!

— Нет!

— Звал!

— Нет! Не-е-е-т! — он соскочил с постели, еще не вполне проснувшись. Бесцеремонное вторжение человека в его сон чуть не свело его с ума. Это ведь его мир, личный, защищенный, охраняющий его психику от вредоносных воздействий; и вдруг такое.… Это как если бы ему в чашку кто-то вздумал сунуть пальцы.

После пробуждения он снова вернулся в постель и долго лежал с открытыми глазами, пытаясь унять разволновавшееся сердце. Лицо девушки из сна растворилось в темноте спальни.

Ночь тянулась бесконечно долго, потому что ему совсем расхотелось спать. Он слышал от матери и видел по телевизору, что бессонница порой может довести человека до безумия. Ха, да ему-то чего бояться — он и так полный псих. Но лежать и таращиться в ночь действительно стало невмоготу.

Поднявшись, он машинально двинулся к занавешенному окну. Створки были приоткрыты, и шуршащие звуки ночного августа невольно проникали в спальню. Какая мгла! Он протянул руку к портьере. Фонари в их пригороде почему-то не горели, хотя единственная дорога, петляющая меж редко стоящих коттеджей, являлась федеральной трассой, и по ней даже ночью проносились автомобили. Должно быть, именно чужой водитель сбил несчастную соседку, не зная толком, куда направляет свою машину.

Он открыл окно и высунулся, резко вдохнув свежий воздух. Ни души! Вот его время — ночь! Ночь в квадрате! Интересно, а соседская девчонка из его сна, что сейчас поделывает? Он зашел сбоку и немного наклонился над подоконником, заглядывая в окно соседского дома. Тот располагался фасадом к дороге, но несколько глубже, затененный яблонями. Свет в одном из окон горел. Хорошо, что его комната на втором этаже: это позволяет получше разглядеть все, что делается в первом этаже у соседей. И почему ему раньше не приходило в голову понаблюдать за ними? Да, людей он ненавидит, но здоровое любопытство ведь никуда не денешь.

Сначала он ничего не мог разобрать. Только привыкнув к ночному освещению, он понял, что отец и дочь сидят на полу и смотрят телевизор. Их застывшие фигуры говорили, что они или заснули от скуки или замерли от восторга и не отводят от экрана глаз.

Ему надоела эта странная немая сцена. Он почти уже отвернулся, когда отец пошевелился и погладил голую коленку девушки. Дмитрий дернулся и чуть не слетел с окна прямо на грядку пионов, обнесенную декоративным заборчиком. Нога девушки, согнутая в колене, качнулась в сторону папаши, и он, словно ободренный этим приглашающим движением, повел свою руку выше, периодически сжимая пальцами нежно-персиковую в свете лампы плоть.

Не может отец так трогать свою девочку! Это абсурд. Ему это просто показалось! Кровь запульсировала в висках, и лицо словно обдало пламенем. Холод ночи уже не действовал расслабляюще. С ним творилось что-то невообразимое. Может, так сходят с ума от бессонницы?

Он не помнил, как закрыл створки окна и зашторил его. Он не помнил, как лег в постель и натянул на голову одеяло, пряча в прохладный, пахнущий травой пододеяльник свое горящее лицо. Он крепко заснул, и на утро почти забыл то, что ему привиделось.

Когда с лестницы раздалось привычное: «Дима, я в город!», он отбросил одеяло и поднялся, пошатываясь. Следовало что-то ответить, иначе мать встревожится и не рискнет оставить его одного, но слабость и противное ощущение в паху мешали ему сосредоточиться и подобрать нужные слова.

— Угу, — выдавил он как раз тогда, когда тянуть паузу стало опасно.

— Ну, ладно, я к шести вернусь! — и шаги потопали вниз.

— Не задерживайся! — наконец крикнул Дмитрий.

Машинка скрылась из виду, и он быстро задернул портьеру. В голове роилось столько мыслей, что было даже страшно: вдруг не хватит времени обдумать их как следует, пока ему никто не мешает.

Во-первых, что такое привиделось ему ночью? Разве бывают какие-нибудь отношения между отцом и дочерью? Он много раз видел по телевизору, как мужчины пытались прижаться к женщинам, раздевали их, гладили. Ничего особенного, и это были чужие женщины — не дочки! Ничего особенного, но почему-то всегда, наблюдая подобные сцены, он всем телом и душой ощущал непристойность, сочащуюся с экрана. Ему так никто и не удосужился объяснить, откуда берутся дети, и что такое секс, однако, он чувствовал, что эти вопросы из одной оперы, и никак не противоречат друг другу.

Во-вторых, если мужчинам нравится тискать женщин, то, следовательно, женщинам, раз они не сопротивляются, нравится, когда их тискают. Бог с ними, с остальными; его волнует только мама. А что, если кто-то захочет забрать ее себе?! Вдруг ее кто-нибудь полюбит и начнет отговаривать от привычной жизни?! Как он, Дмитрий, сидя в четырех стенах, узнает, что именно такое чувство вошло в жизнь мамы, и грозит поломать их слаженный, уединенный мир?!

Он сел в кресло и закрыл глаза ладонями. Из воспоминаний о далеком детстве он знал, что его мама не всегда жила отшельницей. Она каждый день водила его гулять, постоянно ходила в кино и театр, любила гостей и вечно пускала в дом каких-то людей и поила их чаем, а он крутился рядом и выпрашивал конфеты. Неужели это он такой законченный псих, а не она с ее неуемным желанием общаться?! Где же ответ?

========== Часть 7 ==========

7.

Этот вторник она ждала с особым нетерпением не потому, что у нее закончились запасы сахара и кураги. Всю неделю она не находила себе места от смутного беспокойства, порой казавшегося ей предчувствием скорой беды. Она решила поговорить с доктором Ерохиным наедине, без сына, и попытаться прояснить тревожную ситуацию.

Старик-агроном, чудом не переломавший ноги под соседскими яблонями, отделался легким испугом, но при этом посеял в ней такие сомнения, что ее просьба о прощении застряла в горле. Он сказал ей:

— Поберегись сама, дочка, а то с маньяком живешь под одной крышей, как бы не убил кого!

Она хотела что-то возразить, вроде: «Он не маньяк, он просто свет не любит, и людей», но вовремя сообразила, что прозвучит это скорее как подтверждение, а не возражение. А потом пришел животный страх. Конечно, никакой надежды на излечение сына у нее давно не осталось. Ей теперь просто хотелось понять, может ли она хоть как-то жить, хоть немножко поддерживать отношения с людьми и с мужчинами в частности, и что ей сделать, чтобы слушать музыку, не приглушая звук до отметки «мин».

Старый врач Ерохин Федор Иванович вряд ли знал ответы на эти вопросы, но он, по крайней мере, знал Дмитрия, и довольно долгое время наблюдал его. Вдруг чудо все-таки произойдет! С этой мыслью Галина и вошла в светлый кабинет, предварительно постучав в белую толстую дверь.

Но за столом сидел совсем другой мужчина. Он был моложе Ерохина как минимум лет на двадцать, и от его улыбки можно было сразу выздороветь.

— Проходите, присаживайтесь, — он приветливо кивнул и указал на креслице у стола.

— А где Федор Иванович? — Галина с несчастным видом огляделась.

— А чем вас не устраивает Анатолий Константинович? — он улыбнулся.

— Я…мне…мне нужен Ерохин, — она уже собралась уходить и очень невежливо повернулась к новому доктору спиной.

— Погодите. Вы его прежняя пациентка, или сегодня впервые?

— Я по поводу сына, — она обернулась через плечо. — Ерохин лечил моего сына.

— Введите меня в курс дела, и я попробую помочь, — столько тепла было в его голосе, и улыбка эта проклятая мешала соображать. Галина вздохнула. Бог с ним. Вдруг поможет.

Она вернулась к столу и села, крепко сжав сумочку руками. От волнения все слова повылетали из головы, и стало трудно дышать. Она давно не рассказывала о Димке, и сейчас просто не понимала, с чего следует начинать.

— Скажите, как вас зовут?

Она подняла на него взгляд медленно-медленно. Сначала увидела его халат, белый, как снег, потом, в вырезе халата, голубую сорочку, застегнутую на все пуговицы. Дальше — подбородок, четко очерченный рот, аккуратный тонкий нос, карие глаза, высокий лоб…. Время шло, а она все смотрела на него и молчала.

— Так как же?

— Простите, — она откашлялась. — Галина.

— Отлично. А сына?

— Сына? Дмитрий.

— Итак? Что же с ним, с вашим Дмитрием? — их глаза встретились, и она, наконец, поняла, что может рассказать ему все. Все, даже о том чувстве тошноты, когда рядом с ней на пол плюхнулся вырванный зубами ее сына кусок чужого мяса.

Карие глаза смотрели так доброжелательно, а она так давно ни с кем не делилась своей болью. Галина сглотнула, сделав паузу в своем долгом повествовании, и застыла, поняв вдруг, что сейчас расскажет о проблеме, никак не связанной непосредственно с сыном: о своей любви к музыке.

— Почему вы остановились? — прямые брови чуточку сдвинулись; взгляд выражал нетерпение и заинтересованность.

— Боже! — она схватилась руками за щеки, не зная, куда деваться от стыда. Подумать только, она выболтала ему все: и про покусанного продавца белья, и про агронома, допивающего курс успокоительных препаратов, и про одиночество — свое, от которого хочется лечь в постель с каждым случайным гостем.

— Перестаньте, Галина! Вы же умная женщина. Зачем вы, так здорово начав, все портите, ударившись в раскаяние и ложный стыд?! Я имею богатый опыт общения с людьми, которые, подобно вам, несут на плечах тяжкое, а порой и неподъемное бремя, ухаживая за неизлечимо больным…

— Димка не выздоровеет?! — вскричала она, отнимая руки от лица. Господи, неужели она пришла сюда только чтобы услышать этот страшный приговор?

— Вынужден это повторить, — Анатолий Константинович выглядел неподдельно огорченным. — Кроме того, простите великодушно, мне думается, вы и сами не хуже меня это знаете. Только цепляетесь за напрасную надежду, которую вам подал Ерохин, так? Или нет?

Она молчала, склонив на грудь свою всклокоченную темноволосую голову. Молодой врач был прав: она знала все, что касалось сына, но боялась верить. И Ерохин ей здорово навредил, пообещав курс уколов, который якобы снимет напряженность и вернет адекватные реакции. Что ей делать? Встать и уйти, послав все к черту, и вернуться в свой загородный ад продолжать бессмысленный бег по кругу? Да какой там бег?! Она уже не в силах бегать, так, тащится, как старая лошадь, привыкшая к своей дребезжащей повозке, чтобы однажды ткнуться носом в опилки и сдохнуть от жажды.

— Галя? — славный голос человека, ни разу не притронувшегося к сигарете, окликнул ее. — Галина, я хочу кое-что сказать вам. Выслушайте, пожалуйста.

— Да, — она кивнула и заставила себя посмотреть на него. — Скажите мне все, что думаете. Я это заслужила.

— Хорошо, — он взял со стола карандаш и повертел его. Собраться с мыслями тоже было нелегко. — Я не могу помочь вашему мальчику поправиться, но я могу научить вас с ним ладить. Вы, конечно, уже и сами можете уроки давать, но, уверяю, в его поведении скоро грозит выявиться немало подводных камней. Он уже не ребенок. И ему интересно все.

— Что все? — она нахмурилась, уже догадываясь, о чем пойдет речь.

— Мир вокруг него. Он не аутист — это обязательно нужно учитывать. Хоть он и сидит наедине с собой, голова его каждую минуту думает о людях, цветах, жестокости, страхе, сексе, боли. Аутист не замечает посторонних, Дима же реагирует на них, и еще как! Теперь скажите мне, Галя, где он черпает свои знания обо всем вышеперечисленном?

— Он смотрит телевизор, читает, ну и я иногда с ним разговариваю.

— Иногда — это сколько?

— Ну, раз в месяц, — она смутилась. — И каждый день по мелочи. Он не пускает меня к себе, поэтому наши разговоры так редки.

— Ему что-нибудь известно, к примеру, о любви? — их глаза встретились, и Галину вдруг бросило в жар. Она с трудом покачала головой:

— Мы это не обсуждали.

— Опасный поворот, — карандаш вычерчивал восьмерки на бумаге. — Если время не упущено, ему необходимо все узнать. Все! Вплоть до того, откуда берутся дети! И рассказать должны ему вы.

— Неужели может быть поздно? — она овладела собой и снова посмотрела ему в глаза.

— Полная изоляция в его случае не так вредна, как телевидение или книги. Ну, книги, еще, куда ни шло, но вы же сами видите, что показывают в новостях? Убийства, грабежи, насилие! Господи, да первое, что должно покинуть комнату вашего сына — это ящик ужаса, который мы, цивилизованное общество, именуем продуктом прогресса! Неужели Федор Иванович вам этого не говорил?

— Он мне уколы какие-то рекомендовал, — тихо произнесла Галина и вдруг засмеялась, — не мне, то есть, а….ха-ха-ха!

— Тише-тише! — врач мигом вылетел из-за стола и, словно выткав из воздуха стакан с водой, подал его несчастной Галине. — Выпейте. Я теперь с вами, все знаю о вас и, честное слово, попытаюсь помочь. Вы мне верите?

— Как не верить, — смех прекратился. Она взяла его за руку слабыми пальцами и легонько пожала, — спасибо.

— Отлично. Давайте договоримся так, — врач полистал свой журнал, пока не остановился на странице, исписанной лишь наполовину, и продолжил: — вы снова придете на прием, скажем, в среду…и

— О, нет, только не в среду! — Галина, чуть не выронив стакан, схватила его одной рукой, пытаясь остановить. — Только не в среду! Прошу вас! Тогда уж во вторник. Простите, — она опустила голову и тяжело вздохнула.

— Объяснитесь? — он выглядел растерянным.

— Дима заподозрит неладное, — Галина повертела пустой стакан, и, несмело улыбнувшись короткой, как вспышка, нервной улыбкой, поставила его на стол. — Я…когда я ухожу из дома в неурочный час, сын думает, что у меня появился поклонник, понимаете? — она с надеждой взглянула на собеседника. — Понимаете? — понизив голос, повторила она.

— Поправьте меня, если ошибусь, — неуверенно начал Анатолий Константинович, — но мне показалось, вы не очень-то откровенничаете с сыном. Как же в таком случае он догадывается о ваших встречах?

— Не знаю, — она снова вздохнула. — Он как-то чувствует.

— Значит, к вам нельзя напроситься на кофе? — чтобы сгладить неловкость, врач попробовал пошутить, но Галина на шутку не среагировала, чуть не хлопнувшись в обморок:

— Да вы что?! Какой, к черту, кофе?! Вы же слушали меня, доктор?! Он ненавидит гостей, терпеть не может! Он мне не позволяет даже почтальона на порог пускать!

— Тише-тише. Я почтальона и сам на порог не пускаю, при всем уважении к этой профессии, а вот гостей люблю. После развода мой дом совсем опустел.

— Вы разведены? — Галина задала вопрос из простой вежливости, и только через минуту, когда ее новый знакомый посетовал, что бывшая супруга увезла ребятишек к себе, поняла, что, сидя у врача в кабинете, она говорит с ним, вовсе не как пациентка.

Время шло, а ей не хотелось уходить. Он заверил ее, что пациентов за дверью нет, так как прием уже окончен. Она узнала, что он любит, помимо гостей, собак, хомяков, лыжные прогулки, плавание, а его любимое блюдо — рыба под лимонным соусом.

Прощаясь, он пожал ей руку.

— Приходите во вторник, если это — единственный день, когда сын спокойно вас опускает, хорошо?

— Да, я приду. Приду обязательно. Спасибо вам за все, Анатолий Константинович.

— Просто Анатолий, пожалуйста, — он улыбнулся ей, и она улыбнулась так, как давно уже не улыбалась посторонним мужчинам.

========== Часть 8 ==========

8

Мать вернулась в шесть, как и обещала, но к нему в комнату не поднялась. Это было и странно, и не очень. Дело в том, что в городе, там, куда она ездила каждый вторник, с ней обязательно что-нибудь происходило: то подругу встретит, то в очереди поругается, то новое платье купит. И эти маленькие, казалось бы, вовсе незначительные происшествия, здорово ее волновали и выбивали из привычного образа жизни. Пригород хорош для пожилых людей, стремящихся найти покой и уединение. Шум города, его суета и смог не для них. А вот молодым и сильным место среди небоскребов и автомобильных пробок, там, где бесконечный гул смешивается с гомоном, сирены со звонками мобильных телефонов, смех с руганью… Дмитрий почему-то так думал, но втайне надеялся, что все это касается других, чужих ему людей, никак не его мамы. Она же, возвратясь с полными сумками, начисто опровергала его надежды. Город творил с ней что-то невообразимое. Вот поэтому-то она иногда не бежала сразу к сыну, а приходила в себя, оставаясь в холле, рассеянно выкладывая покупки и напевая себе под нос.

Дмитрий с опаской ждал, что сейчас в его уши вопьется голос Илиги, но в доме было совершенно тихо, если не считать материной возни у плиты; судя по запахам, она жарила мясо. Тревога сидела у него на плече и ворчала старой, злобной кошкой: что-то было не так! Что именно? Он никогда не мог себе это объяснить. То ли шаги мамы становились более легкими, то ли ужины чуть вкуснее обычного, то ли аромат духов дороже.

Она пришла к нему и принесла тарелки и чашку чая на подносе, расписанном синими и красными цветами. Все, как всегда!

— Дима, поешь.

— Спасибо.

— Ты как тут без меня?

— Как всегда, — он взял хлеб из вазочки, — только вот ты не такая какая-то.

— То есть? — ее красивые брови удивленно уехали под взлохмаченную челку.

— Ты не пришла сразу.

— Конечно, не пришла! — она возмущенно поставила тарелку с мясом перед сыном, чуть-чуть не брякнув ею о стол. — Тебе лекарство когда пить? После еды! А я из-за этих чертовых пробок вернулась точно к ужину. Еще приготовить надо было, вот и не пошла к тебе.

— Чего ты волнуешься так? — он взял вилку. — Ладно, иди.

— Дим, что тебе совсем со мной невыносимо? Давай вместе покушаем, — ее лицо выглядело по-настоящему опечаленным. Может, он ошибся?

— Ну, давай, — сейчас она была ему нужна. Хотелось поговорить, порасспросить о городе, о людях, а, может, и задать свои вопросы, от которых иногда хочется стучаться головой о стену, так назойливо они жужжат в мозгу.

Они сели рядом в темной спальне, придвинув к кровати небольшой журнальный столик, и стали есть. Галина с ужасом ждала вопросов, Дмитрий с неменьшим ужасом ждал подходящего момента, чтобы их задать. Тьма сгущалась, но не было и речи, чтобы зажечь хотя бы свечу.

— Дима, ты как себя чувствуешь? — тихо спросила мать, отложив вилку в сторону. Он слышал ее дыхание, легкое, невесомое. Тревога отступила.

— Нормально.

— Хочешь что-нибудь узнать?

— Вообще-то, да.

— Слушаю?

— Мама, правда, что люди любят друг друга? — он едва сдержался, чтобы голос предательски не дрогнул и не выдал, как ему на самом деле важен ответ.

— Правда, — «Надо же, как Анатолий угадал», мелькнула у нее мысль.

— А за что?

— Кто за что. Но чаще за то, что можно довериться, поделиться своим теплом и получить тепло взамен. Говорят, самые крепкие браки там, где дружба переросла в любовь.

— Как это? — в темноте ей не были видны жадные глаза сына, но его тон не оставлял сомнений: время откровенности пришло.

— Это когда, встречаясь, люди просто дружат. Говорят обо всем на свете и неожиданно понимают, что согласны друг с другом. Их радует почти одно и то же, они к одному и тому же стремятся, понимаешь?

— Да.

— Ну вот. Забавно, что такая духовная близость на время делает людей словно слепыми. Они не видят, как красивы, не хотят жить вместе. Но это потом приходит. Разум берет верх и показывает чувствам, кого следует любить. Вот.

— Спать друг с другом? — от его вопроса она вздрогнула, но заставила себя говорить правду безо всякого стеснения.

— Конечно, и это тоже.

— А это не противно?

— Только если человек противен. Но с таким все делать противно, не только спать.

— Мам, а, правда, что женщины делают это за деньги?

— Боже мой! Не все, конечно! За деньги это делают только испорченные или запутавшиеся.

Она прикрыла глаза ладонями. Нет, не таких вопросов она ждала от сына, насидевшегося в одиночестве и темноте. Почти таких…, но. Вопросы Дмитрия прыгали от одной темы к другой, и он явно не запоминал ответы на них. Он искал в ее словах что-то свое, особенное, и, похоже, не находил. Ей очень хотелось донести до его понимания весь сокровенный смысл таких понятий, как любовь и дружба, но она не могла не видеть, что простые, истинные ценности ему неинтересны. Его привлекала оборотная сторона, темная, тайная. Теплота объятий была ему незнакома, так зачем узнавать об этом что-то еще?

Мир ее сына исказился, как только в него перестал попадать солнечный свет. Она силилась разглядеть его лицо, прочесть в его чертах, что еще не все потеряно, что жажда доброты и нежности еще теплится в его глазах, но натыкалась на мрачную завесу, скрывающую правду.

— Мама, скажи, — голос его был хриплым, как ей показалось от возбуждения, — правда, что наш сосед спит со своей дочерью, этой, Юлей, кажется?

Она медленно отняла руки от лица. Разговора не получилось. Жаль, что милый доктор ошибся, но, как говорится, что есть — то есть. Где он, этот испорченный пацан, умудрился получить такие сведения?! Что ему за дело, совершается ли поблизости бессовестный акт, или дочь с отцом просто дурачатся?!

Мам?! — голос стал злым и настойчивым.

— Не знаю, — она постаралась и сыграла полное равнодушие. — Юле уже шестнадцать, она, конечно, еще совсем девочка, но ей пора бы и самой понимать, что можно позволять мужчине, а что нет.

— А если он ее не спрашивает?

— Дима, а откуда тебе известно, что Олег спит с Юлей? — она намеренно проигнорировала его вопрос. Вообще пора прекращать этот ликбез с четырнадцатилетним подростком! И телевизор она унесет, обязательно унесет! Завтра же!

— Видел в окно.

— Тебе показалось.

— Нет!

— Но ты же ночью только глядишь по окнам! Что там можно увидеть, ночью-то?!

— У них свет горел.

— Милый, это еще ничего не значит. Забудь.

— Я не думаю, что мне показалось, — сердито пробурчал он ей вслед, оставляя за собой последнее слово.

Ей и вправду пора было уходить. Теперь, после такого поворота их с сыном беседы, ей просто необходимо вновь встретиться с Анатолием. Сначала она собиралась на встречу с ним только из-за овладевшей ею симпатии, но сейчас ей требовался совет специалиста. Только бы скрыть свое увлечение от Дмитрия.

— Спокойной ночи, — тихо сказала она, придержав дверь, чтоб не хлопнула. — Спи спокойно и постарайся обо всем забыть.

Внизу, стоя в своей спальне у комода, на котором разместился сверкающий музыкальный центр, Галина долго перебирала в руках диски с записями Илиги и уговаривала себя потерпеть до завтра. Ее настроение требовало музыкального фона, но, приученная сыном к дисциплине, она не решалась открыть дисковод.

Неужели не настанет такое время, когда музыка польется нежными аккордами над ее садом, качая облака, уносясь в синие дали поднебесья?! Неужели она до старости будет вынуждена, словно вор в тишине чужого дома, красть собственное наслаждение, прятать его в закоулки памяти и торопиться уйти, унося свое сокровище от невежественных хозяев?! Кто придумал ей такую жизнь? Кто решил за нее, что нельзя петь, нельзя смеяться и приглашать в дом друзей, нельзя любить?!

Она подняла голову и посмотрела на потолок. Там, над ней жил ее господин, каждую секунду прислушивающийся, что же такое творится в ее душе. Уж не влюбилась ли она в очередной раз, уж не собирается ли лишить его своей заботы?

Она легла в постель и закрыла глаза, напрасно надеясь, что сон принесет облегчение. Ее мысли легли вместе с ней. Но, к счастью, одно новое воспоминание о прошедшем дне согрело ее: карие глаза, улыбающиеся ей в солнечном кабинете, и добрый голос, назначающий встречу.

========== Часть 9 ==========

9

Птица, спутавшая день с ночью, заливалась за окном серебристыми трелями. Створки окна были по-прежнему открыты, чтобы свежий воздух помогал его сну, но вот песенки сошедшей с ума от жаркого лета птички отдыху никак не способствовали.

Он поднялся, тяжело вздохнув, и пошел к окну, уже понимая, зачем он сейчас отдернет портьеру. Нет, не станет он распахивать створки и швырять в певунью первыми попавшимися предметами, нет. Он посмотрит на окно соседей, которых ему сегодня лицемерно пытались выдать за примерную семью. Ах, мама! Ну, зачем так врать-то?!

Свет горел, желтый, уютный, манящий. Каким умиротворяющим, должно быть, выглядит это светящееся в ночи окошко! Как зовет оно проезжающих сквозь мглу пригорода, напоминая, что где-то есть и их окно, за которым ждут и тревожатся. Чем-то этот свет влек к себе и Дмитрия, имеющего слабое представление как о дальнем пути, в конце которого ждет дом, так и о сладости возвращения. Но свет звал и звал его, терзая подсознание, показывая картинки, одна провокационнее другой, словно в мозгу включился гигантский телевизор, и нет возможности выдернуть вилку из розетки.

Он медленно развел портьеры в стороны и выглянул в ночь. Туман, появляющийся теперь тем чаще, чем лето близилось к завершению, не помешал ему увидеть происходящее за заветным окном. Он провел языком по шершавым губам и глухо завыл. На сердце вдруг стало жарко и тяжело. Девушка стояла у зеркала, не двигаясь, и любовалась своей наготой. Для шестнадцати лет у нее была уже вполне оформившаяся грудь, показавшаяся Дмитрию верхом совершенства; весь ее облик олицетворял собой женственность, и юноша сразу решил, что знает теперь, как должна по-настоящему выглядеть красота. Забылось отталкивающее поведение соседки, забылись грубые, жадные руки на ее коленях, забылось даже, что нельзя выходить на солнце. Он стонал, цепляясь за шторы; из уголка искусанного рта стекала струйка слюны.

Внезапно девушку словно что-то напугало: она резко схватила какую-то тряпицу и стала лихорадочно заматываться в нее, старательно пряча грудь. Ей почти удалось задрапироваться со скромностью послушницы, готовящейся к постригу, как дверь распахнулась, и в девичью спальню бесцеремонно ворвался папаша. Дмитрий отшатнулся, но глаз отвести не смог, лишь машинально отдернул шторы пошире.

Тряпица вмиг была сорвана, и взгляду несчастного, шокированного до высшей степени подростка, предстали женские прелести, сжатые крепкими ручищами с волосатыми пальцами; волосы парень додумал сам, инстинктивно принимая растительность на руках за признак неухоженности.

Сначала девушка как будто сопротивлялась, даже толкала отца плечом, но потом затихла и повернулась прямо к окну. Будь на улице день, она, несомненно, заметила бы незваного зрителя, застывшего с растопыренными в стороны руками, придерживавшими шторы, и с разинутым ртом. Но стояла ночь, глухая, темная, призванная дурными людьми сокрыть от посторонних глаз их пороки и уродство.

Пальцы мужчины гладили и сжимали яркие вишенки, венчавшие полные полушария, губы елозили по маленькому ушку, путаясь в длинных прядях волос. Девушка стояла молча и не шевелилась.

Почувствовав незнакомую горечь во рту, Дмитрий нахмурился, и, глянув последний раз на развратную красотку, грохнулся в обморок. Стук падающего тела должен был разбудить всю округу, но почему-то не разбудил, и Дмитрий остался лежать на полу, приходя в себя самостоятельно, без помощи нашатыря и энергичных похлопываний по щекам.

Минут через десять, все еще борясь с головокружением и тошнотой, он смог сесть на ковре. Рукой он утер неприятно влажный рот и подбородок, и с недоумением уставился на запачканные кровью пальцы. Объяснения он так и не нашел бы, не заболи у него нижняя губа, напомнившая ему и об укусах, и о причине их вызвавших.

— Вот сука! — прошипел он, становясь на четвереньки. — Ну, надо же, какая сука! Видела бы ты эту образцовую семью, мама! Или, что, опять сказала бы «показалось»?

Он, покачиваясь, встал на ноги и снова, как притягиваемый магнитом, побрел к окну. Свет все еще горел, но веселой парочки видно не было, наверное, залегли где-нибудь, вроде вчерашнего дивана…

Дмитрий постоял у окна еще некоторое время, и ожидая появления девушки, и боясь его. Желание понять причину происходящего не отпускало. Хоть и был он мало знаком с интимной стороной человеческого существования, кое-что он все же понимал, и, более того, способен был принять. В книгах у героев часто возникала любовь к красивым женщинам, и почти всегда приключения заканчивались свадьбой. Но нигде, ни разу он не читал, чтобы родной отец позволял себе подобные действия, какие ему довелось наблюдать в соседском окне. Незнание жизни еще не означало, что ему отказано в порядочности.

— Это, кажется, ее вина, — пришла неожиданная мысль. — Если б она закричала, позвала бы на помощь (а ведь именно такое поведение кажется вполне естественным, особенно, если вспомнить, как она прятала грудь от отца), он, Дмитрий понял бы ее, поддержал, может, даже спросил телефон у матери и позвонил бы, пообещав защиту, но это! Ее вина; она сама — дрянная, испорченная, пошлая, недостойная жить, женщина!

Он снова вытер кровь и с ненавистью глянул на окно девушки.

— Убить тебя мало, тварь!

С этими словами напряжение схлынуло, и он лег в постель, укрывшись одеялом с головой. Проклятая птичка, наконец, поняла, что концерт затянулся, и смолкла, чтобы утром вновь действовать на нервы измотанному подростку.

Но до утра было еще далеко. Он лежал под душным одеялом и уговаривал себя отвлечься, подумать о чем-нибудь приятном. Но не мог. Юноше его возраста положено мечтать. Не обязательно о любви, ведь многие мальчишки в четырнадцать элементарно не готовы даже к простым разговорам с девушками в дружеской манере. Мечтать можно о какой-нибудь модной штуковине, вроде кинотеатра в собственной комнате, или о машине, или о навороченном сотовом телефоне. Можно захотеть в космос или под воду, можно пожелать просто много денег, не зная пока, куда их потратить…

А ему чего желать? Может, смерти мадам Илиги? Или, чтобы в банке, где работает мама с утра до двенадцати дня, вдруг зарплату стали бы раздавать за так. И он просыпался бы под ее пение на кухне внизу, а не ожидал бы ее в тревоге, боясь до полудня обнаружить хоть какие-нибудь признаки жизни. Потому что домработница так и норовила ввалиться к нему в спальню с завтраком, запачканном ее жирными руками, или, еще того хуже, с пылесосом для утренней уборки.

Если мадам Илига помрет, он выйдет на солнце! Как же он ненавидит эту гадкую визжащую стерву! Вот бы попалась она ему в руки где-нибудь в темноте, о…он даже не придумал еще, что с ней сделает! Скорее всего, он просто перегрызет ей горло, оторвет голову, чтобы ее противное, расплывшееся тело, которое она, тем не менее, упаковывает в джинсы и майки — отдельно, а ее голова, разевающая размалеванный рот, издающий душераздирающие звуки — отдельно! Вот мечта — так мечта, но все же обидно. Хотелось бы вылечиться и стать нормальным: ходить в школу, гулять. Только плохо, что люди кругом. Может, помечтать, что на Земле нет людей, и остались они вдвоем с мамой. Но…мама, наверное, не захочет, чтоб совсем никого не было. Она вечно хочет «прогуляться» или «сходить к соседке», он, понятно, ее не пускает, но кто знает, вдруг она тайком все же ходит.

Очертания предметов начали проступать через мглу. От неплотно зашторенного окна потянуло прохладой. Чирикнула птица. Ночь намекала, что пора прощаться, а Дмитрий только-только заснул, так и не определившись с мечтою

========== Часть 10 ==========

10

Галина еле дожила до вторника. Разговор с сыном не выходил у нее из головы. Ей было страшно с ним, страх этот возвращался с некоторой периодичностью, а когда проходил, превращал мать и сына почти в друзей. Но потом все повторялось, изматывая ее, убивая в ней и любовь, и желание помочь своему мальчику, и вообще — тягу к жизни.

Всю неделю она жила надеждой, вдруг Анатолий поможет их маленькой семье! И еще ей так хотелось увидеть его карие, светящиеся нежностью глаза, так хотелось поверить, что он думает о ней и тоже ждет с ней встречи. Она почти забыла, как это — прижаться щекой к плечу мужчины и впитать в себя его силу и тепло.

— Дима, я в город! — с трудом придав голосу твердость, выкрикнула она с лестницы привычные слова. — Вернусь где-то к шести!

— Ладно! — буркнул сын сверху.

У нее словно крылья выросли, когда она бежала к гаражу, где стояла ее маленькая «Короллка». Машинка домчала ее до города за небывалое время. Позже Галина удивлялась, как она вообще доехала и не насобирала по дороге приключений в виде поцарапанных дверей, разбитых фар и мятых бамперов. Бог хранит влюбленных.

Она уговаривала себя успокоиться, глубоко дышала, но когда ей это почти удалось, и она была почти готова отойти от припаркованной машины, сердце вновь бешено забилось: на крыльцо клиники вышел Анатолий, высокий, темноволосый, в белом халате, и стал всматриваться в подъезжающие автомобили. Чудо свершилось: он ждал ее!

— Здравствуйте! — крикнула она, не в силах больше сдерживаться. Он сбежал со ступенек и радостно пошел ей навстречу.

— Здравствуйте! Уже начал беспокоиться, — он улыбнулся и пожал ей руку. — Как вы?

— Даже не знаю, — она опустила глаза, боясь обнаружить перед ним, как сильна ее радость. — Сын вроде в порядке, но я все равно встревожена. Мне просто необходимо с вами поговорить.

— Конечно, идемте, — он повел ее за руку, и это показалось им обоим таким естественным, что они и не подумали расцепить пальцы.

Чувства переполняли Галину до краев и ничем не напоминали ее прежние увлечения. Она шла за ним и уже знала, что нужна ему так же, как и он ей. Все просто и быстро. Та любовь, о которой она столько думала, как о безвременно усопшей, нашлась, воскресла и затмила собой все на свете.

Они сидели напротив друг друга, разделенные только столом. Говорить было необязательно. Ее душа отдыхала, наслаждаясь его ответным чувством, от тревоги, страха и боли; он почти засыпал, пригревшись в ровном свете ее глаз. Еще не были сказаны слова, после которых начинаются настоящие отношения, но они были так одиноки, и уже настолько взрослые, что поняли друг друга без слов.

Потом она рассмеялась. Он улыбнулся, недоумевая.

— Влюбленный доктор, наверное, забавное зрелище, сказал он тихо и взял ее за руку. Смех тут же стих. Она покачала головой, чуть всхлипнув.

— Я чувствую себя куда забавней.

— Это все слишком быстро, да?

— Так и должно быть! — она сжала его руку и зажмурилась, пряча слезы в ресницах. — Иначе и быть не может. Думала о вас всю неделю, а потом…словно плотину сорвало…Простите, — она отняла руку и вытерла глаза.

— Пойдемте, сходим в кафе. Здесь рядом, вам даже не придется перегонять машину.

— Пойдемте, — она поднялась, опять вытерла глаза и посмотрела на него очень серьезно. — Я не буду больше плакать.

— Будете, — он приобнял ее. Легонько, деликатно, словно напоминая и ей и самому себе, что не мешало бы подумать о приличиях.

— Это такое утешение? — от удивления он приостановилась.

— Вы будете плакать от радости, — тихо произнес он и вдруг обнял ее, крепко прижав к себе.

Она обхватила его руками, сцепив их за его спиной. От радости и вправду захотелось плакать.

Таких чудесных дней в ее жизни еще не было. После обеда, Анатолий пригласил Галину на прогулку, и она, безо всякого страха бросив машину у клиники, с радостью согласилась. День выдался летний, но не жаркий. Приятно было просто идти рядом, держась за руки, говорить обо всем на свете и дышать легким, с намеком на скорую осень, кристальным воздухом. Листья на деревьях парка, куда забрели они, не замечая ничего вокруг, были еще совсем зелеными, но какая-то невесомость, утонченность раньше времени заставляла их казаться золотыми.

Галина молчала, слушая тишину, и впервые не боялась, что чей-нибудь перепуганный крик вырвет ее из царства покоя и швырнет в реальность, туда, где говорить и двигаться нужно с особой осторожностью, а любить и слушать музыку запрещено.

Анатолий достал из кармана плаща семечки и стал бросать их визгливым воробьям и жирным, похожим на домашних курочек, голубям. Их деловитость всегда умиляла Галину, но времени полюбоваться на этих простых, незамысловатых созданий у нее никогда не оказывалось. Птицы устроили гвалт, и она рассмеялась вслух, вспугивая прожорливую компанию. Нет, таких дней никогда больше не будет! Могла ли она вообразить, что пойдет на свидание с мужчиной, от одного взгляда на которого подгибаются колени, станет хохотать посреди парка и кормить птиц?! Да ни за что в жизни! И что подумал бы ее сын, готовый убить любого, ступившего на его территорию, если б увидел, какой она была сейчас — красивой, беззаботной, влюбленной? Он захотел бы убить этого обворожительного доктора, ведь мама — это тоже его территория! И никто не смеет приближаться к ней.

— Мы встретимся в следующий вторник, — сказал Анатолий, выбрасывая остатки семечек и отряхивая ладони. Это был не вопрос — это была самая настоящая уверенность, и от понимания этого Галине стало и тепло и страшно. Почему тепло, объяснять не требовалось, а вот насчет страха…

Уверенность в голосе Анатолия означала только одно: он решил изменить их жизнь, а любые перемены сулили Галине массу проблем. Приближалась та стадия ее отношений с мужчиной, когда уже практически невозможно скрывать любовь от окружающих. Чрезмерная нежность, плавность движений, восторженный взгляд, звенящий голос — все это Дмитрий угадывал, прежде чем признаки влюбленности появлялись, и Галина успевала, приспособившись к крутому нраву домашнего тирана, хоть как-то замаскировать их.

— Без тебя я уже не смогу, — просто согласилась она. — Но ты знаешь, как мне будет трудно.

— Ты боролась с болезнью сына в одиночку, теперь я с тобой, и больше всего я хочу вылечить его. Но не из чисто альтруистических соображений, — он нетерпеливо мотнул головой, умоляя взглядом дослушать, — я все-таки врач, Галя, и этот случай — вызов моим профессиональным возможностям. Не сердись, твой сын, конечно, останется твоим сыном, самым близким тебе человеком, но его болезнь — уникальный случай, понимаешь?

— Я бы рассердилась, если б тебе было все равно, — она устало улыбнулась. Чудесный день заканчивался, а ей так хотелось еще побыть умиротворенной и любимой. — Димку можно, наверное, поместить в клинику? — она практически заставила себя произнести эти слова, ведь они — взрослые люди с проблемами. И пока не решатся проблемы, ни о каком дальнейшем развитии отношений не может быть и речи.

— Пока не уверен, — он подошел к ней поближе и заглянул в глаза. — Это будет травмирующим шагом для него, ведь, если я правильно понял, ты девять лет не выводила его на свет?

— Да, девять лет. И все это время он сидит в одной и той же комнате, с одной и той же мебелью и что-то делает там один, в темноте!..Боже мой, как мне невыносим этот кошмар! — он подался к ней, испугавшись истерики, но заметил с невольным восхищением, как она, сглотнув и прикрыв на миг глаза, вновь посмотрела на него ясным взглядом, отчаянным, конечно, но то этого не менее прекрасным. — Извини, Толя, мне просто не хочется домой. Ты сегодня сводил меня к нормальным людям, у меня стресс!

— Мы как-нибудь все уладим. Конечно, вопрос о клинике остается открытым, да и разговорами и объяснениями, что ты вдруг влюбилась, Диму не умаслишь, но я знаю, уверен, выход есть!

— И есть пока такой день в неделе, называется вторник, — она улыбнулась. — Ты, главное, не переживай за меня, Толя, я тоже подумаю, как нам быть.

— Отлично. Только все-таки будь осторожней. Если твой Дима заподозрит неладное раньше времени, он станет неуправляем, и уговорить его по-человечески не удастся, — он обнял ее за плечи. Она сразу прижалась к его сильному телу, отлично понимая, что будет лишена его тепла и силы целую неделю.

— Попробую, — она замолчала, вдруг вспомнив, что так и не спросила Анатолия, что означает такая нелепая реакция на ее рассказ о любви, и почему сын полон извращенного интереса к предметам, не вызывавшим прежде никаких эмоций? Будто что-то спровоцировало его сдвинуться…

— Толь? — изменившимся голосом позвала она.

— Что? — он чуть испуганно отстранился и заглянул ей в лицо. — Что-то пришло в голову?

— Да. То есть, не о том, куда деть Димку, а…

— Говори же?!

— Знаешь, Толя, похоже, наши соседи чем-то его шокировали. То ли раздетыми он их увидел, то ли отчим девчонку лапал, в общем, я сбилась с толку. Начала отвечать ему на вопрос о любви, а он как спросит вдруг совсем невпопад: «Правда, что отец может спать с дочерью?» Представляешь? — она опять вся сжалась, словно от холода, так что ему пришлось обнять ее покрепче.

— Погоди, Галя, не пугайся. Давай по порядку. Соседи — не муж и жена, я правильно понял? — она кивнула. — Они отец и дочь? — она снова кивнула, но сочла нужным поправить:

— Отчим и падчерица, но Олежка растил Юльку с пеленок, так что…

— С точки зрения отчима это вполне может оказаться значимой разницей, — наставительно заметил Анатолий. — И этот Олежка точно делал что-то неприличное?

— Вопрос потруднее, — качнула она головой. — Черт знает, что у них там происходило. Юлька выросла видная, грудь пятого размера, попа всегда в обтяжку…Если принять твою версию, что отчим может считать ее просто девушкой, не испытывая к ней родственной привязанности, то я не удивлюсь. А еще у них мать недавно машина сбила, горе в семье такое!

— Это фигня, — пожал плечами Анатолий, шокировав Галину чуть не до обморока. — Связь могла возникнуть давно, а траур в доме их не остановит.

Смирившись с типично мужским подходом, женщина согласно кивнула.

— Так что же ты сказала Димке в ответ на его вопрос?

— Сказала, что ему возможно показалось. Главное, я на самом деле так думала, — она прикусила губу и раздраженно тряхнула головой, — извращенцы! Не могла в другой комнате устроиться!

Анатолий фыркнул.

— Очень смешно! — с пафосом произнесла она, но через секунду рассмеялась сама. — Черт знает что!

— Это да! — они хохотали минуты две.

Отсмеявшись и смахнув слезы, Галина взмолилась:

— Ну а делать-то мне что со всем этим?

— Ничего. Понаблюдай.

— За соседями?! — ахнула она. — За ними?

— За всем. Мысль, кстати, недурна. Выяснишь все сразу. Но к Димке больше с вопросами не подходи. Пусть сам дозреет. Похоже, он уже успел составить какое-то представление об устройстве мира, раз сумел отличить греховные игрища соседей от обычных любовных ухаживаний. Единственное, что прозвучит уместно: если отец дотрагивается до своей дочери — это плохо и запрещено любым законом и государственным, и человеческим, но люди бывают разные. Соседи — пример плохих людей.

— Может, милицию вызвать? — осторожно предположила Галина, уже догадываясь, какой будет реакция ее возлюбленного.

— С ума сошла?! Не вмешивайся! Конечно, твой долг вроде бы позвонить властям, но подумай о Димке! Его же придется допрашивать, ведь он — единственный свидетель, понимаешь?

— Боже упаси! — она с чувством перекрестилась. — Ему только нашей доблестной милиции не хватало!

— Да, особенно, как ты правильно заметила, нашей. Им же плевать, что он боится света. Замучаешься доказывать, что в спальню к ребенку входить нельзя.

На этом разговор о Дмитрии как-то сам собой увял. Мужчина и женщина, открывшие безумие любви, не способны долго говорить о грустном, как бы не довлели над ними проблемы и беды. Любовь способна на чудеса психотерапии.

Домой Галина вернулась ровно в шесть. Подогрела заранее приготовленный ужин, переоделась и пошла с подносом в комнату сына.

Страстные поцелуи еще щекотали губы, тело еще горело от прикосновений — пока сквозь одежду — но это только начало. Сегодня преисполнилась уверенности: Димка ничего не заметит. Теперь она сильнее его болезни, теперь она не одна!

========== Часть 11 ==========

11.

Он спал, уткнувшись лицом в подушку, и видел сон. Девушка из соседского коттеджа сидела в кресле у окна и, ломая руки, объясняла ему свое поведение:

— Да, я не люблю своего отца, вернее, отчима, но он делает со мной такое! — голос ее восторженно дрогнул, а Дмитрий стиснул зубы, загоняя стон злобы внутрь. Ему понадобилось время, чтобы овладеть своим рассудком и продолжить допрос, который он начал уже давно, еще до того, как уснул:

— Ты — такая чистая, такая красивая, как ты можешь получать от его действий хоть какое-то удовольствие?!

— Этого тебе не понять! — она вскочила, но под его взглядом снова села.

— Почему? — вот вопрос, который мучительно вертелся в мозгу наяву, и в сон этот вопрос просочился сквозь грань времени. И во сне стал издеваться, коверкать его мысли и чувства. — Почему?! О чем таком он не догадывается, чего не сумел разглядеть, о чем не прочитал?! Почему он другой?!

И тут она захохотала. Смех, визгливый, пронзительный, оглушил его, и несчастный юноша протянул к ней руки, чтобы задушить дьявольский хохот, заставив его вернуться обратно в глотку.

— Заткнись! — его руки, удлиняющиеся по велению мысли, уже коснулись белой тонкой шеи, и несказанное облегчение уже охватило все его существо, как она вновь дернулась и завизжала.

— Недоумок! Идиот! Даже из дома выйти боишься, и туда же, девушек любить! Да где тебе!

И сон вдруг оборвался. Дмитрий сел на постели, недоуменно уставившись на валяющуюся под кроватью подушку.

— Ускользнула сука, — произнес он, еще не вполне придя в себя.

Внизу играла музыка. Оказывается, наступило утро, и мать заканчивала собираться на работу. Илига выла, хвала Господу, негромко, но Дмитрий почувствовал, как в нем зреет знакомая ярость. Если б он мог выходить на улицу — это было бы апогеем счастья, но ему вполне хватило бы и одного похода в гостиную, где мать хранила большинство дисков. Что бы он сделал с ними? О, это так скоро не решишь. Надо как следует помечтать, придумать место и время, чтобы задушить писк Илиги, навсегда загнав его в ее луженое горло!

От ненависти у него пересохло во рту. Это было ново, хотя нечто похожее он вроде бы уже испытал однажды, когда на пороге их с мамой дома возник заросший и вонючий торгаш. После изгнания чужака хотелось пить, и нестерпимо зудели руки. Пусть он был тогда маленьким, но воспоминания о жажде и зуде в ладонях так и волочились за ним из года в год.

Он сел на постели, скрестив ноги, и потер ладони одна о другую. Зуд не уменьшался. Что же делать? С чувством подступающей паники он огляделся. Четыре стены, окно, плотно-плотно занавешенное, дверь, запертая на ключ, кресло, слава Богу, пустое; вряд ли его ночная посетительница согласилась бы сесть в него сейчас, догадавшись, какие мысли он вынашивает по отношению ко всему человечеству.

Музыка, наконец, стихла. Щелкнул выключатель, хлопнула дверь, повернулся ключ в замке — мама ушла на работу. Снова один. Снова нет возможности выйти и наказать обнаглевших людишек, разбить магнитофон, сжечь диски…

Взгляд его упал на ключ, торчащий из скважины. Чей-то голос, возможно, его собственный, с удивлением произнес: «А ведь дверь-то заперта с твоей стороны; открой ее, и нет больше тюрьмы, открой и иди!»

— Че-е-го?! — он вытащил из-под себя одну ногу; по ней тут же забегали мурашки. — Чего?! — он же не выходит. Он девять лет сидит здесь и боится допустить до себя хотя бы солнечный лучик. «А никто и не зовет тебя на солнце!» — сказал голос. — «Ночь — твое время, вот и иди ночью!»

— Идиотизм! — он встал и начал заправлять постель. Подержав в руках подушку, вспомнил свой сон и метнулся к окну, чуть не открыв его настежь. Впервые за девять лет он забыл, пусть и всего на миг, что свет смертелен, опасен, как самый злейший враг, готовый нанести удар в любой момент.

Этот день показался ему странным. Каждое крохотное событие, любая мелочь выглядела сегодня, как знак — элемент перехода на новый уровень его сознания. Ничего об уровнях сознания, чакрах, душе и прочей мистической ерунде, Дмитрий, понятно, не знал, но ощущения были сильны и пугающи своей новизной. Неужели это случилось с ним всего лишь из-за пошлой картинки, навязчиво являвшейся ему теперь во сне? Что, до этого дня он не видел людей? Не знал, чем они занимаются в своих уютных и не очень домиках, укрывшись от посторонних глаз? Знал. Но лучше увидеть один раз, чем знать всю жизнь. Его потрясла красота женского тела, оглушила, почти так же, как оттолкнула откровенная звериная похоть мужчины. Прежде он представлял, как ему жить дальше, теперь — полностью запутался. Знания вдруг стали казаться ничтожными, и от них хотелось избавиться, потому что они вызывали в нем беспощадный стыд за собственное невежество.

За девять лет его впервые посетила мысль, революционная по своей сути, покинуть пределы комнаты с зелеными обоями и толстыми портьерами на окне и шагнуть в пустоту окружающего мира. Пусть это произошло бы ночью, когда от низких облаков небо кажется сизо-розовым, а свет фонарей плавает над столбами густым туманным мороком. Пусть сжались бы легкие, страшась впустить воздух свободы — сырой, пахнущий землей, цветами и листвой! Пусть он тут же, на пороге дома, потерял бы сознание, но…пусть бы это случилось!

Он подошел к двери, коснулся пальцами брелка на ключе, выполненного в виде рыбки, закованной в кольцо, звенящей при каждом движении. Тихий звон вернул его в реальность. Лоб покрыла испарина, и он прижался им к холодной поверхности двери. Простояв так, пока рыбка на ключе перестанет качаться и стихнет даже еле уловимый звоночек, Дмитрий задышал ровнее, осознавая, что безумие прошло совсем рядом, чуть не задев его своим смрадным дыханием. И как же ему хотелось пить…

Мама вернулась вовремя. Принесла ужин и, поставив его на стол, удалилась, ограничившись только одним дежурным вопросом:

— Нормально?

— Угу, — ответил он, боясь взглянуть на нее, чтобы проницательная, вечно волнующаяся за него женщина, не угадала его удивительных мыслей. Опасения его не подтвердились. Галина, к счастью сын не мог этого знать, думала сейчас только об Анатолии, и ничего не замечала вокруг. Можно было сказать, что им обоим повезло, если бы не последующие события, грозные признаки которых появились на горизонте жизни маленького семейства за целый месяц до возникших в их судьбах перемен.

Как только сумерки окутали комнату, Дмитрий, проторчавший на кровати, не меняя позы, весь вечер, вскочил и целенаправленно подался к окну. Перед ним стояла непростая задача: определить самый короткий путь к дому соседей, и еще он хотел убедиться, что Юлия — женщина недостойная, дурная, чтобы избавить себя от возможных впоследствии мук совести.

Смутные воспоминания подсказали ему, что выбраться наружу из его спальни можно только через окно, под которым проходит довольно широкий карниз, неизвестно зачем пристроенный когда-то дедом. Мать, правда, говорила, что благодаря разным пилястрочкам, балкончикам, и этому карнизу, дом смотрится великолепно, постоянно привлекая внимание проезжающих. Красив их дом или нет, ему было начихать, а вот карниз оказался кстати. Ну не мог он представить себе, как тащится по лестнице вниз, а потом еще (в темноте!) шарит по холлу и гостиной в поисках входной двери, ключа от которой у него нет, и быть не может.

В азарте он оглянулся на свою дверь, крепко запертую от вторжения. Если он не позовет, мать ни за что по собственной воле не поднимется к нему — это стало ясно, когда она в нетерпении переминалась с ноги на ногу и поглядывала на часы в свой последний визит. Не исключено, конечно, что ей просто хотелось узнать, чем сегодня будут заниматься два обаятельных хирурга из ее любимого сериала, но Дмитрий не очень-то в это верил. Последние две-три недели мать явно манкировала своими обязанностями, и, словно школьница, стремилась сбежать, едва его внимание к ней ослабнет. Бог с ней. Ему сейчас не до нее. Пусть мечтает у телевизора или читает Конан Дойла, свернувшись в кресле и жуя сухофрукты, не глядя, выуживая их из вазочки.

Определить на глаз расстояние до соседского коттеджа он, естественно, не сумел, но зато решилась вторая часть задачи: как выйти из своего дома и войти к Юле незамеченным. Когда на улице ночь, плотная тень, отбрасываемая деревьями, делает их сады, соприкасающиеся низенькими заборчиками, совершенно черными, а что еще может послужить его цели, если не темнота. И окно Юля держит всегда открытым, благо, еще лето, и до сезона дождей как минимум недели две. И если задуматься, рассчитывать расстояние и время, требуемое на его преодоление, не так уж важно. Важна темнота и тайна.

Во рту снова возникла противная сухость, но просить мать принести ему воды Дмитрий не стал. Погасив маленький абажур, заменявший ему солнце, он, весь напрягшись, и проводя по иссушенным губам жестким языком, полез на подоконник. Физическими упражнениями он не занимался: мать, вопреки настойчивым указаниям врача, оберегала его от любого перенапряжения, порой, не разрешая ему даже брать у нее поднос с едой. Задыхаясь, Дмитрий смотрел вниз на бетонный обод, служивший карнизом, и проклинал накатившую дурноту. Руки дрожали, как у немощного старца. Вот еще проблема! Он с трудом вполз обратно, так и не решившись дотянуться одной ногой до карниза и отпуститься от подоконника. Сердце долбилось о грудную клетку, пот катился крупными каплями по обоим вискам. Господи, в кого он превратился, сидя без движения, без элементарных упражнений на дыхание или силу! Придется теперь как-то выкручиваться.

Он перевел взгляд с заветного окна на часы и ахнул вслух. Неужели он провозился так долго?! У героев его любимых книг и фильмов на подобные упражнения не уходило и четверти минуты. Они просто, ловко опираясь на ладонь одной руки, переносили тяжесть тела через подоконник и приземлялись по ту сторону преграды, успевая оглядеться и выхватить оружие. А он? Да его тут же и пристрелил бы…Ну, ничего, как-нибудь он эту проблему все же решит, благо, времени достаточно.

========== Часть 12 ==========

12.

Шелковистая шапка кудрей, переливающихся каштановым водопадом, наконец, улеглась подобающим образом. Теперь она была полностью готова. От «Женщины в розовом», подаренных Анатолием на их первый юбилей — целый месяц знакомства — кружилась голова. Наконец-то глаза сияли под загнутыми ресницами, а губы соблазнительно кривились в улыбке. Настоящее свидание! Впервые за много лет настоящее свидание с мужчиной, которого она любит, и впервые не опасается за его жизнь. Она уверена, что ее приготовления останутся незамеченными. С Димой, о чудо, произошла какая-то неописуемая, не поддающаяся логике, перемена. Раньше от малейшего шороха с ее стороны он настораживался и принимался истошно кричать, звать ее, чтобы убедиться: непривычный звук был вызван вполне безобидной причиной, и мама на месте, такая же, как всегда, измученная, в фартучке, со стянутыми в узел непокорными волосами. А еще — напуганная до полусмерти и постаревшая так, что никому и в голову не придет дать ей тридцать лет и пригласить на ужин.

Ей тридцать один. Когда она сказала об этом Анатолию, он улыбнулся, заметив:

— Врать-то. Это мне тридцать один, а тебе…, ну, — он закатил глаза, притворно задумываясь. Но она перепугалась, что сейчас он вдруг скажет: «А тебе, бабуля, лет сорок пять, а я просто люблю зрелых женщин: они до секса жадные!» Поэтому, когда он выдал: — Ну, лет двадцать пять — двадцать семь, может быть, — она слегка пискнула и как-то неестественно вздохнула.

— Галя?! — рассмеялся он. — Что это еще за истерика?

— Я думала…, - она вдруг осеклась, вовремя осознав, что мужчине не стоит слышать, что приходит в голову одинокой женщине. — Нет, ничего.

— Ты сегодня выглядишь так, словно собираешься сказать мне что-то важное. Не торопись, если так, потому что от твоей красоты я еще не пришел в себя.

Она легонько прижалась к его груди и покачала головой:

— Ничего важного или ничего такого, чего ты не знаешь.

— Галя, ты только не плачь. Я хочу, чтобы твои глазки оставались весь вечер накрашены.

— Ох, вряд ли они продержатся так долго.

— Сделаю все возможное.

Объятия. Целый мир из объятий, смеха, поцелуев. Танцы в мистическом, колеблющемся свете кафе. Шелк, розовый, как утро в августе, щекочет обнаженные бедра; даже платье включилось в эту томную, обольстительную игру, старую, как мир, и вечную, как Вселенная. Космос чувств. Какая глупость лезет в голову; хорошо, что люди не читают мыслей друг друга. Темнота такси, мчащийся город, спальня…

Галина вздрогнула всем телом и тут же схватилась за сердце, затрясшееся в панике. Время! Сколько времени она здесь?! Анатолий спал, ровно дыша; безупречное тело, небрежно прикрытое белой рубашкой, отдыхало, погруженное в сон, ничем не потревоженное. Ей пришлось самостоятельно приводить себя в чувства. Вдох-выдох, вдох-выдох, сжать ладони в кулаки, напрячься-расслабиться, еще раз, еще, еще…

Медленно она повернула голову к стоящим в изголовье часам. Хвала Господу, еще только пять!

«Хорошо, что еще только пять!» — тяжело переводя дыхание, подумал Дмитрий. Нога, измученная непривычными нагрузками, не гнулась, зацепившись стопой за оконный блок.

— Давай же! — захрипел он, отчаянно хватая безжизненную конечность. Давай! — пот лился градом, дыхания не хватало. Черт его дернул весь день карабкаться по окну, уподобившись макаке. Как же он устал! Хоть бы мать задержалась на часок-другой, замучила уже со своей бигбеновской точностью — ничего-то он не успевает!

Вот уже неделю он пытается научиться, как можно быстрее, перемахивать через подоконник, да вечно что-то мешает. То собственное беспутство и неуклюжие движения, то дикая, вот как сейчас, усталость тела, изнеженного и слабого. Видел бы его кто! Нога, наконец, отмерла и втянулась в комнату; не менее слабые руки не удержались на внутреннем, казалось бы, таком широком подоконнике, и Дима свалился на пол, ушибив все тело разом. Ух! От падения потемнело в глазах. Он обшарил непослушными пальцами голову, ноги, спину — резкой боли нигде не ощущалось. Ладно, пронесло на этот раз, верхолаз-одиночка.

— Дима, ужин будет через минуту, отмыкайся! — веселый привычный ритуал. Через минуту, как и обещает, мать возникнет на пороге с аппетитно пахнущим подносом и вторгнется на его территорию, прикрываясь его голодом, как щитом. Если б так не хотелось есть! Ни за что он не пустил бы ее к себе. Он теряет больше часа тренировок, но, не питаясь, ему вообще ничему не научиться. Так и будет болтаться на ветру, как сорванный листок, а дело не продвинется ни на шаг.

Галина носилась по своей просторной белой кухне, как угорелая: разогревала котлеты, резала хлеб — непременно черный, крошила на соседней досточке огурцы и редис, то и дело теряла соль, и крутилась на месте с проворностью ошпаренной кошки.

Успела! Даже крикнуть успела за минуту до положенного часа. Чудеса, да и только. Она хихикнула, вспомнив, как вот так же носилась по спальне Анатолия, собирая разбросанные по полу вещи. Что за день?!

Наверху щелкнул замок. Успела!

========== Часть 13 ==========

13.

День, другой, третий, неделя. Дмитрий оглянулся на календарь, висевший у двери. Скоро кончится лето, и проникнуть в дом соседки, просто отворив окно, ему не удастся. Ну, ничего. Теперь он уже кое-что может. Смеясь придушенным смехом, он легко перемахнул через подоконник, посидел на нем немного, любуясь ночью и вдыхая ее сладкие запахи с примесью прохлады. Звезды сияли, высыпав во всем своем миллиардном многообразии; Луна еще не взошла. Как можно не любить ночь?

С большой неохотой Дмитрий спрыгнул назад в комнату и совсем уж было зашторил окно, как вдруг взгляд его упал на соседский сад, мглистый, как и все вокруг. Движение. Белое платье или рубашка. Нет, все-таки платье. Что она там делает, ведь уже больше двух часов?! Ага, еще кто-то! Тащит ее, она сопротивляется.

Дмитрий снова сел на подоконник, закутавшись в портьеру, как рыцарь в плащ. Освещенное окошко Юлиной спальни тоже было распахнуто, и взгляду его, который даже не пришлось напрягать, вновь предстало бесстыдное зрелище. Уже безо всякого платья, полностью обнаженная, девушка прижималась спиной к небольшому комодику. Перед ней на коленях стоял мужчина, и что-то равномерно поглаживал, иногда взглядывая вверх на ее лицо. Дмитрий видел, как она легким, балетным движением подняла согнутую в колене ногу и поставила ее на край постели, явив своему преступному партнеру зрелище невиданных прелестей, за созерцание которых невольный зритель из соседнего дома продал бы душу одному рогатому существу.

Вспышка острого наслаждения пронзила его, как током. Брюки стали влажными; в голове застучало. Что за черт?! Девушка в окне извивалась под могучими ручищами, но Дмитрий уже не мог смотреть и осознанно воспринимать происходящее. Он оперся на подоконник трясущимися руками и пытался побороть внезапную слабость. Отчего-то захотелось спать…

Лег он прямо в одежде. Мокрые джинсы неприятно холодили бедра, но снимать их просто не было сил. Сон прямо-таки свалил его с ног. В очередной раз на ум пришло: хорошо, что мать просто так не входит к нему; хорошо, что не увидит его — жалкого, в мокрых штанах, сжавшегося под пледом, как напакостивший бездомный ребенок. И во всем его постыдном положении виновата эта белокурая потаскуха. По спине вновь пробежал холодок, когда он вспомнил ее прелестное обнаженное тело, и то, что было открыто одному и надежно укрыто от другого; от его взгляда! Что у нее там?! Почему этот здоровенный мужик стал ласков и покладист, как теленок? Неужели у этого местечка между женских ног такая власть?! Стоп! Хватит об этом думать! Иначе опять придет та вспышка наслаждения и помешает ему рассуждать здраво, строить планы возмездия. Устроила шоу! Знать бы еще точно, что не для него она старалась, а то можно потерять остатки самоуважения.

На утро ему стало противно до тошноты. Все смешалось: и похоть, и стыд, и восторг, и страх разоблачения. От такого набора ощущений хотелось выть и бросаться на стены. Солнце вызывало еще большее отвращение и ненависть.

Мать почему-то не приходила. Хотя из кухни раздавался звон посуды, и ее деловитая возня, Дмитрий с надеждой оттягивал момент, когда с лестницы послышится знакомый окрик. Но нет. А, не идет, и не надо. Он опять подошел к занавешенному окну. От невозможности узнать, чем занимается белокурая дрянь, когда на небе светит солнце, сводило скулы. Неужели никто не замечает по ее личику, насквозь бесстыжему, на какие безумства она готова, неужели никому не приходит в голову, что сослуживица или сокурсница — шлюха самой высокой пробы?! А, может, все знают, какая она, и пользуются ее услугами? Ее возят на красивых машинах, кормят клубникой, дарят духи, а она взамен позволяет любить себя, равнодушно уставившись на звезды за окном?

Это должно прекратиться. Должно. Он так решил.

Галина поставила чашечку с обжигающим кофе на край стола и задумчиво покачала головой. На поставленный Анатолием вопрос о здоровье сына, ответ нашелся не сразу. Ее многое удивляло и пугало последнее время, но внятно объяснить, что вызывает это напряжение, не могла. Счастье, что у нее есть мужчина, который любит и поддерживает ее, сделало Галину сентиментальной и невнимательной. После мучительных лет строжайшей дисциплины и экономии чувств, сердце требовало покоя, да и мозг — тоже.

— Он как-то притих, наконец, произнесла она. — Стал менее требователен.

— Это неплохо, — откликнулся Анатолий, помешивая ложечкой сахар, — ты говорила с ним?

— Пыталась, но он как-то прячется в себя. Мне иногда кажется, что он хотел услышать от меня что-то другое про любовь, про отношения… Я не знаю! — она снова покачала головой. — Когда мы говорили не эту тему, мне показалось, это я теперь вспоминаю, — уточнила она, бросив быстрый взгляд на лицо мужчины, — что он как будто чего-то ждал…

— Возможно, ваши взгляды не совпали? — предположил Анатолий, чуть нахмурившись. — Ведь неудивительно, что поколения отцов и детей по-разному смотрят на вещи. Вдруг он решил, что ты читаешь ему мораль, мало ли, что ему взбрело в голову. Нет, Галюша, рано делать выводы и пугаться. Пока я не вижу особых отклонений. Вот если бы я осмотрел его…

— Даже не думай! — она чуть не пролила кофе, так дернулось все ее тело, непроизвольно, как по команде, вернувшись в состояние ужаса. — Ты, что, хочешь, чтоб он нас обоих сожрал?! — слезы закипели на глазах и почти тут же высохли. Ее руки скользнули в его; теплый шепот убаюкал вспышку паники.

— Тише-тише. Это же понятное желание врача познакомиться с пациентом, о котором ему известно только понаслышке. Но желать — не значит, сделать. Я все прекрасно понимаю и не стану вторгаться в вашу жизнь.

— Вторгайся только в мою, — она обессилено улыбнулась. — Господи, до чего я дошла! Все воспоминания, любые, связанные с Димкой, хочется поскорее изгнать из памяти, как дурной сон. Интересно, медицина еще не дошла до таблеток для амнезии?

— Ручей забвения? — рассмеялся Анатолий. — Как поэтично и глупо, Галя. Прекращай-ка истерику, милая!

— Уже, — улыбнулась она, не выпуская из своих рук его теплые пальцы.

— Молодец, — он сжал ее руку в ответ.

— Только сейчас посмотрела на себя со стороны, — проговорила она, деликатно оглядывая зал ресторанчика и присутствующих редких посетителей, — вот смотрю-смотрю: все люди как-то живут. У всех какие-то беды, проблемы: то со свекровью не ладят, то муж пьет, то жена шляется, ничего, живут, смеются, свободны! — она вздохнула и слабо улыбнулась Анатолию, словно извиняясь. — Да, у всех проблемы, но музыку-то они могут себе позволить послушать! Погулять в пятницу или среду могут!

— Не преувеличивай своих несчастий, — остановил он ее. — Ты забываешь о больных людях, я имею в виду, неизлечимо больных, о бездомных, о тех, кто укрывается на ночлег в коллекторе, об одиноких стариках. Музыка? Да им бы не замерзнуть ночью или добыть кусок хлеба! Любовь? Свобода? Они позабыли, что все это существует на самом деле, а не в их снах. Ты в состоянии решить свои проблемы, пусть и не в полном объеме и не до полного удовлетворения, а им остается только одно — смерть. Знаешь, Галя, я практикую всего восемь лет, включая институтскую практику, а уже такого навидался! И с каждым годом, да, какой там, годом, днем, я пугаюсь отворяющейся двери моего кабинета. Вдруг зайдет человек с печатью смерти на лбу, и я не смогу ему помочь, не потому что я такой бездарь, нет, я не отказываю себе в некотором таланте врачевателя, а потому, что у него не хватит денег на лечение! Вот представь, для лечения Димки изобрели лекарство, но стоит оно очень дорого, извини, что причиняю тебе боль, но иначе через твой страх и отчаяние я не пробьюсь, представила?

Она кивнула. Ей легко было, как наяву, увидеть склонившуюся над Димкой медсестру со шприцем, вводящую в кровь ее дорогого сыночка живительный препарат. Черт, да сколько бы он не стоил!..Она зло глянула на Анатолия, но уже поняла, о чем он пытается сказать ей: ее горе преувеличено ею самой, как и всяким другим человеком, считающим себя исключительным. Наедине с собой никогда не решишься на подобное открытие, пусть даже нищие и убогие выстроятся в ряд под ее забором, и стоны голода начнут будить ее по утрам.

— Ну? — он встревоженно заглянул ей в лицо. И хотя она видела его тревогу и сочувствие, для нее не прошла незамеченной и тень глубокой убежденности в своей правоте. Впервые сила его характера заворожила и подчинила себе ее сердце и разум.

— Я бы многое отдала, чтобы вылечить Димку, — опустив голову, ответила она. — У меня есть деньги, мне папа оставил… — Анатолий не прерывал ее, — но я понимаю, что ты хочешь сказать. И если б у меня, у нас, короче, будь я бедна, мне осталось бы только отравиться или отдать Димку в интернат…

— Сменим тему, хватит мучиться, — с трудом произнес он. — Давай будем решать проблемы по мере их поступления: понадобится Димке профессиональная помощь — найдем, не на необитаемом же острове живем, а жаловаться друг другу на жизнь больше не будем, и так в неделе всего один вторник, хорошо?

— Конечно, — она кивнула и тихонько добавила с лукавой искоркой, мелькнувшей в ее почти всегда печальных глазах. — А давай мороженного закажем?

— Грамм по пятьсот, да? — он рассмеялся и подозвал официанта.

========== Часть 14 ==========

14.

Ночью поднялся ветер. Из окна сильно потянуло дождем, хотя улицы, судя по его наблюдениям, оставались сухими, и по подоконнику не барабанили тяжелые капли. Придется поспешить: с этим ветром может прийти осень.

Ноги слушались беспрекословно, а вот руки, вроде уже адаптировавшиеся к нагрузкам, почему-то тряслись. Он прислушался к себе: так и есть, дрожь объясняется страхом. Вон как бухает сердце… Ладно, сейчас сделаем самое важное, а потом позволим себе минутку отдыха. Он перенес тяжесть тела вслед за второй ногой, перехватился покрепче и, зажмурившись, разом разжал пальцы. Падение оказалось легким и очень удачным — прямо на мягкий газон.

Боже! Он выпрямился, борясь с восторгом и ужасом. Сырой воздух влился в легкие бальзамом. Кожа сама, казалось, потянулась к сырости и ветру. Он раскинул руки в стороны и несколько раз глубоко вдохнул холодный ночной эликсир. Побег из тюрьмы. Вот, что чувствует человек, выпущенный на свободу! Под тапочками мягкий ковер из цветов и травы странно, неслыханно шуршал. Листья яблони, росшей под его окном, щекотали щеку и шею, как шелк, как… он не знал и не мог даже представить, с чем можно сравнить подобные прикосновения. Может, с поцелуями?