Время цветения папоротника

1

2

Утро для старшего инспектора уголовного розыска Шатохина было не мудренее вечера. Беспокойство, что время идет, уходят, может быть, самые драгоценные часы, а он лежит себе в постели, хотя толком не знает, как поступить дальше, вытолкнуло его из сна. В считанные секунды натянул брюки и рубашку, босиком, по застланному сплошь цветастыми домоткаными половиками полу прошел к комоду.

Верхняя часть боковой стены, около которой стоял комод, была вся завешана почетными грамотами и благодарственными письмами. Они принадлежали хозяйке избы — одинокой старухе-эвенкийке Марии Ольджигиной. В молодости, перед войной, хозяйка была знаменитой в округе охотницей, в Отечественную одна кормила целый поселок сохатиной и медвежатиной. В те годы кто-то из благодарности назвал ее кормилицей. В двадцать лет — и такое прозвище. И оно прижилось. Иначе с той поры ее редко кто звал...

Хозяйки в кухне не было. Вчера, предложив ему свою избу для ночевки, она ушла к Карнауховой. Однако рано утром уже вернулась от соседки. Миски — одна с вяленой олениной, другая с хлебом — стояли на кухонном столе, между ними — рассыпанный пучок черемши с крупными, полуаршинной длины стеблями. С краю на металлической подставке чайник. Вечером всего этого не было. Шатохин притронулся к чайнику: горячий, недавно вскипел.

Есть пока не хотелось. Чаю бы, пожалуй, выпил. «Попозже», — сказал он себе и вышел из избы.

Хозяйку он увидел в огороде. Около бревенчатой кособокой баньки с земляной крышей высилась огуречная навозная грядка, и хозяйка возилась в полунаклоне.

— Здравствуй, Мария! — поприветствовал с крыльца Шатохин.

Старой охотнице нравилось, когда ее называли по имени, не добавляя сложного, труднопроизносимого по-русски отчества. Шатохин уловил эту слабинку.

— Здравствуй, — отозвалась она. Сухая ее низенькая фигурка, точь-в-точь фигурка девочки-подростка, медленно выпрямилась.

— Я скоро вернусь, Мария! — сказал он, жестом показывая, что идет на речку умыться.

На ее темном, в обильных морщинках, лице появилась улыбка. Она часто-часто закивала.

От избы старой таежницы михеевский домик стоял через один. Можно бы зайти сейчас. Сквозь сон, когда светало, Шатохин слышал тарахтенье моторки, мужские голоса. Наверняка Михеев, за которым он посылал карнауховского сына Федьку, приехал — больше кто? Выйдя за калитку, Шатохин поколебался, может, сразу зайти, махнул рукой: успеется, минуты ничего не решают, и отправился к реке.

Неширокая, с заросшими пихтачом покатыми берегами, река вся лучилась в этот погожий утренний час. В незамутненном быстром потоке просматривался каждый окатыш, каждый выступ на каменистом дне. Наклонившись с мосточка, Шатохин умылся холодной, сводящей пальцы водой. Вытирая лицо носовым платком, вгляделся в соседний берег. На правом, где раскинулся поселок, лес был вырублен подчистую, а вот к левому, чуть не к самой кромке воды, подступала густая хвойная поросль. Наискосок от мостика была небольшая плешина, и там валялись две неперевернутые лодки.

Шатохин покосился на близкую брусовую стену склада-магазина, покачал головой. Мало того, что поселок — крохотулька, всего двадцать два двора, так чья-то умная голова додумалась построить склад для таких ценностей на отшибе. Не обидно бы еще, если бы строили склад в ветхозаветные времена, а то ведь недавно, семи лет не минуло. Тут и подходящего момента особо выбирать не нужно, когда поселок опустеет, на папоротник или рыбу люди отправятся. Ночью с того же соседнего берега переправиться, благо и лодка готовая имеется, или проездом по реке причалить, — и хозяйничай в магазине и на складе. Хоть бы уж лайку к дверям догадались привязать, вон по поселку без толку сколько бродит... Он вчера, прилетев в Черданск с оперативной группой, удивлялся, как раньше никто не соблазнился: и замки, к которым трех ключей из связки не надо пробовать, и охрана, и само местоположение склада — все на чистую совесть людскую да на отдаленность рассчитано... Вчера он не думал, что дело окажется легким, но хотя бы на малейшую зацепочку надеялся. Не тут-то было. Никаких следов. Ни внутри, ни снаружи. И гордость районного розыска — редкий для здешних мест ротвейлер — пес Хан суетливо покрутился по складу, держа морду кверху, выскользнул на крыльцо и застыл к удовольствию наблюдавших за ним с почтительного расстояния лаек. «Пол чем-то полит, запах отбивает», — сказал сержант-кинолог Бахарев.

Не удалось схватить кончик нити и с помощью Анны Михеевой. У нее достало сил толково объяснить радисту, как все произошло, а потом она слегла от потрясения. Говорить долго с ней невозможно, состояние такое — в пору вызывать санитарный самолет. Да нового ей и нечего добавить. Как, впрочем, и другим поселковым женщинам.

Подводя к полуночи итог, Шатохин мог с грустью констатировать, что не продвинулся в поисках ни на сантиметр. Он не переставал верить в успех, но дело уже казалось запутанным. Уж коли те, кто украл меха, сумели замести первый след, то и дальше у них хорошо рассчитано.

И вот сейчас, стоя на мосточке, щурясь от слепящего солнца, он старался вникнуть в эти расчеты.

Увлеченный своими мыслями, он не заметил, как сзади подошли. Обернулся на вежливое покашливание. Перед ним стоял худой высокий мужчина средних лет в поношенном сером костюме, в рыбацких броднях со спущенными раструбами. Обветренное остроносое лицо было хмурым.

— Михеев я... — сказал мужчина, когда взгляды их встретились. — Приехал вот...

— Понятно... — Шаталин покивал сдержанно. Мыслями переключаясь на собеседника, сошел с мосточка, медленно направился вверх, к складу. Михеев на полшага позади — следом.

— Как жена? — спросил Шатохин, садясь на ступеньку крыльца.

— Плачет. Чего хорошего... — буркнул Михеев.

— Говорила жена, что осталось?

Михеев покосился на опечатанную дверь склада, заговорил не сразу:

— Самые дорогие забрали. Четыреста двадцать шкурок. Соболя и лису в основном. Норки немного... Из сейфа денег пять семьсот.

— Ключ-то от сейфа почему не клали подальше?

— А меха висели — не деньги? — вопросом ответил приемщик.

— В сейфе живые деньги.

— И эти живые, — не захотел согласиться Михеев. Он не был трусоват, понимал, что вина его и особенно жены не убавится ни на йоту, независимо от того, будет он поддакивать инспектору или спорить с ним.

«Хорошо, в данный момент не принципиально», — подумал Шатохин, спросил:

— Почему меха на складе оказались? Когда сдавать положено?

— Из края в район когда приезжают, и от нас забирают.

— И когда обычно?

— По-разному. И весной бывает, и до осени тянется иногда. В прошлом году, как орляк[1] заготовили, вместе с ним и меха вывезли.

— И не портятся?

— Шкурки-то? — Михеев переступил с ноги на ногу. — Что им сделается. Обезжирены поди. Лишь бы моль не пожрала.

— В поселке все знают, что меха не вывезены?

— Тут все всё знают, — усмехнулся Михеев.

— А в районе? Когда долго не забирают шкурки, не требуете, чтобы приезжали? По рации, скажем, с начальством насчет мехов не говорили?

— Нет. Зачем? — удивление мелькнуло в глазах у Михеева. Это удивление выразило куда больше, нежели хотел сказать приемщик. Он привык верить, был искренне убежден, что любой поступок, распоряжение начальства продиктованы здравым смыслом и заботой о деле и не допускал мысли о чьей-то нерасторопности, о головотяпстве. А оставлять на долгое хранение в глухомани в избушке с дверью едва не на подпорочке ценностей на добрую сотню тысяч рублей и думать, что никто не позарится, не соблазнится, — это ли не головотяпство?

Конечно, и спрашивать Михеева лишнее. Раз меха тут лежат, какой секрет. Подавив раздражение (приемщик-то ни при чем), Шатохин спросил:

— А про папоротник, что всем селом выезжают за ним, тоже всем известно?

Михеев опять невесело усмехнулся, пошарил в боковых карманах пиджака, вытащил из правого свернутую несколько раз газетку с потершимися краями и подал Шатохину.

— Районка наша.

Шатохин обратил внимание на руки. Это были руки вечного трудяги: оббитые, жилистые, с обломанными ногтями и шишками-наростами на сгибах пальцев, со следами многих затянувшихся застарелых порезов и ссадин. При виде этих рук невольно вспомнилось, как вчера эксперт-криминалист Зверев высказал предположение: не сам ли приемщик отмочил такое — уж больно чисто сработано. Шатохин поначалу этого тоже не исключал, но концы с концами не сошлись, и версия быстро отпала. Он безуспешно пытался спорить со Зверевым. «Увидишь, я прав окажусь, сами они», — сказал эксперт на прощанье, садясь в самолет. Что бы он, интересно, сказал, познакомившись с Михеевым? Можно, понятно, и с такими изуродованными работой руками не иметь за плечами крылышек, но уж это разговор по особому счету.

Шатохин расправил газетку, сразу выловил заголовок «На заготовку папоротника — всем селом»:

«Хороший урожай папоротника-орляка созрел в лесах под Черданском. Охотники-промысловики местного отделения коопзверопромхоза вместе с членами семей не первый год выезжают на заготовку ценного пищевого продукта, идущего на экспорт. Пример на заготовке папоротника подает приемщик пушнины Черданского склада-магазина М. И. Михеев. В прошлом году он вместе с сыновьями-школьниками Михаилом и Сергеем собрал больше всех папоротника-орляка. Нынче Михеевы намерены повторить успех. Массовый заезд в тайгу состоится завтра. Сбор папоротника продлится декаду».

Шатохин бегло взглянул на выходные данные: газета за 12 июня. Подписи под заметкой не было, и он спросил:

— Кто это писал?

— Да корреспондент недавно по рации просил об охотниках что-нибудь, Рассохин.

— И часто он пишет о вас?

— Да нет.

— А в прошлом году о заготовке папоротника было в газете?

— Кажется, нет... Точно не было.

— Ладно, — Шатохин встал. — Один или с сыновьями приехали?

— Один.

— Ступайте пока домой. Я попозднее зайду.

Они обогнули угол береговой постройки, вышли к крыльцу магазина. От него широкая тропа в полынной густой заросли была пробита напрямую до михеевской избы. Шатохин простился и некоторое время следил, как неторопливыми крупными шагами удаляется по тропе приемщик. Глядя в широкую сутуловатую спину, Шатохин не испытывал разочарования. Большего он и не рассчитывал получить от встречи.

Нетерпеливое беспокойство с новой силой охватило его, когда Михеев, толкнув калитку, скрылся из виду. Нужно позавтракать на скорую руку и отправляться к ботаникам, к пожарникам. Нет. К Ольджигиной лучше не заходить, с завтраком повременить можно, а то, пока ест, пожарники, чего доброго, улетят. В сушь у них работки хоть отбавляй.

Газета с заметкой о выезде всем поселком на папоротник была у него в руках. Не думал оставлять себе, получилось нечаянно. Еще раз глазами скользнул по строчкам, покачал головой. Конечно же, заметка ни при чем. Преступники готовились не второпях. И время, когда снарядиться за мехами, вряд ли по заметке выбирали. Однако нужно было выяснить, с чего вдруг эта заметка появилась в газете. И в районном коопзверопромхозе побывать нужно.

Шатохин сунул газету в карман брюк и зашагал по дорожке, не круто забирающей от берега.

Пожарники размещались в трех километрах от Черданска. Добраться до них не трудно, даже не зная дороги. Рядом с их базой высилась срубленная из бревен двадцатисаженная наблюдательная вышка. Макушка ее ориентиром торчала над лесом. Издали казалось, будто вышка затерта глухим ельником. На самом деле она стояла на краю большого луга в соседстве с лиственничным просторным домом. Еще лет пятнадцать назад тут был метеопост, а после отъезда специалиста дом долго пустовал, пока пожарники не облюбовали его под базу. Луг исключительно чистый, без ухабов, достаточный по длине для взлета и посадки самолетов; родниковое озерко рядом, и до речки с полкилометра — что еще надо.

Пожарные бригады, с весны и до листопада квартировавшие в доме бывшего метеопоста, были не местные, одна сменяла другую из года в год. Однако нынешняя команда из республики Коми приезжала второй сезон подряд.

Шатохин хорошо был знаком с начальником команды — тридцатилетним коренастым крепышом Тисленко, говорившим с приметным украинским акцентом. Прошлым летом Тисленко останавливался ночевать в районной гостинице. Устроившись в пятиместном номере, он поставил портфель под кровать и пошел прогуляться. Вернулся поздно и лег спать, а утром обнаружил, что из портфеля пропали бинокль и старенький «Фотокор», память об отце, знаменитом некогда черниговском фотографе. Не с кого было спросить, в номере пусто. Без особых надежд он пришел к Шатохину в середине дня, а вечером уже получил обратно пропавшие вещи. Дело было простым, но Тисленко счел его верхом сыщицкого искусства, проникся глубокой симпатией к Шатохину...

Начальника отряда Шатохин нашел около дома. Сидя на чурбаке за сколоченным наспех, вкопанным в землю столом Тисленко чинил рацию. Он не удивился приходу Шатохина, может, потому, что приглашал месяц назад к себе в гости. (Правда, просил выбирать погоду попасмурней, лучше всего, когда работает главный пожарник — дождь.) Он поднял к Шатохину осунувшееся лицо, в усталых глазах вспыхнули на мгновение и погасли теплые искорки. Вяло через стол протянул руку.

— Рацию грохнул, жалко, — пожаловался, знаком приглашая садиться.

Об ограблении Тисленко не слышал. В двух сотнях километров северо-западнее Черданска горела тайга, занялся низовой пожар. Утром позавчера они вылетели туда всей командой и вернулись нынче на рассвете.

— Деятели, — выслушав, слабо усмехнулся Тисленко. — Я уж в прошлом году приметил. Все равно что сейф с деньгами среди тайги бросили. Еще бы на ветках шкуры развесили... Слушай, ну я ничем тебе не могу быть полезен. Если ты на моих парней, то...

— Почему так обязательно. Может, видели подозрительное что раньше.

— Вряд ли. Мы тут в своем котле варимся. Озираться недосуг.

— И все-таки. Поговорить надо.

— Не, это несерьезно, — запротестовал Тисленко. — Парни манатки не смогли дотащить до крыльца, — махнул он рукой через плечо. (В траве, шагах в пятнадцати от крыльца в беспорядке были набросаны вещмешки, бензопилы, парашюты.) — Полчаса как уснули. Отдохнуть надо. Того и гляди, снова лететь. Сам бы спал, если бы эта дурочка не грохнулась, — кивнул он на рацию.

Видя, что Шатохин обиделся и не собирается возражать, продолжал после паузы:

— Не дуйся. Ну, разбужу их. О чем говорить с ними будешь? Тебе ж нужно, чтоб они вспоминали. А они про маму не вспомнят сейчас, больше суток не спали, вымотались. Проснутся, поговоришь. А некогда, сам их расспрошу. Договорились?

— Хорошо, — подумав, согласился Шатохин и встал.

— Куда сейчас? — Тисленко не удерживал.

— В экспедицию, к ботаникам.

— А дорогу знаешь?

— Примерно.

— Пойдем, покажу самую короткую, — Тисленко тяжело оперся ладонями о край стола, поднялся. — Там замечательные девочки травку щиплют. Парни мои к ним дорожку проторили.

Они прошли под вышкой и чуть углубились в лес. Среди высокого разнотравья впереди мелькнула тропа. Тисленко остановился.

— Никуда не сворачивай, через полчаса на месте будешь. Кстати, руководитель у них, профессор Антропянский, мой лучший приятель. Поклон ему.

— Поклон? — уловив иронию, уточнил Шатохин.

— Ну, доволен будет. Он выселить меня отсюда хотел. Явился, у меня, говорит, важная научная экспедиция, нам нужны нормальные условия. Вроде как нам они не нужны, дурака мы валяем.

— Хороший приятель.

— Да. Намекнул ему, что без нас его экспедиции ездить будет некуда... Ладно. Я ведь исключительно к тому, что кашу с ним несподручно варить. Тебя где найти?

— В поселке, у Ольджигиной.

— У кормилицы остановился. Золото старуха. Ну, извини. Не угостил, не пригласил. Сам видишь, в запарке.

Тисленко повернулся и, не прощаясь, зашагал обратно.

Как и обещал начальник пожарной команды, ровно через полчаса Шатохин выбрел на лесную поляну. Полдюжины одинаковых оранжевых шатровых палаток, словно неошкуренные апельсины, сверкали на траве. Лагерь проснулся недавно, зоревое бдение тут, видно, было не в почете. Девушки бодрые, улыбчивые порхали между палатками. Глядя на хорошенькие их лица, на фигурки в джинсах и маечках, Шатохин подумал, что не зря тропа к лагерю напрямую от пожарников такая широкая.

Он постоял на краю полянки, помедлил, решая, в какой из палаток руководитель экспедиции — хочешь не хочешь, не избежать с ним встречи, — и двинулся к крайней палатке.

Не успел приблизиться на десяток шагов, как из палатки навстречу шагнул полный лысоватый мужчина лет пятидесяти, в очках, одетый в спортивное трико.

— Что вам угодно, молодой человек? — напористо, недружелюбно спросил он.

— Вы будете руководитель экспедиции?

— Да, я. Профессор Антропянский. Слушаю вас, — взгляд оставался недружелюбным, а в голосе слышалось нетерпение.

Шатохин показал удостоверение, в нескольких словах объяснил причину визита.

Антропянский нетерпеливо выслушал, на удостоверение едва глянул и спросил:

— А почему, собственно, вы обратились к нам? Здесь, как вам вероятно известно, научная ботаническая экспедиция старейшего в Сибири университета. Партия в полевых условиях решает серьезные научные задачи. Неужели вы полагаете, мы имеем общее с уголовным миром?

Тисленко не зря предупреждал, что с руководителем ботаников сговориться сложно, однако он, пожалуй, смягчил краски.

— Разве я так сказал? — Шатохин с трудом подавил растущее ответное раздражение.

— А зачем вы тогда пришли в расположение лагеря?

— Видите ли, произошло преступление, — стараясь быть понятым, четко выговаривал каждое слово Шатохин. — Мне нужно поговорить с людьми.

— А я повторяю, здесь люди занимаются научными изысканиями, а не подглядыванием за преступниками. Если ваше воображение диктует вам искать их здесь, ошибаетесь. В партии ни одного постороннего человека. Все аспиранты и студенты, я сам подбирал кандидатуры и несу ответственность за каждого.

— Даже за то, что они видят и слышат? — Шатохин усмехнулся.

— Если угодно — да.

— И все-таки, с вашего позволения, я поговорю с людьми.

— Пока здесь распоряжаюсь я, ни с кем вы не будете говорить, и с вами никто.

Весь лагерь, подвинувшись ближе, с любопытством слушал разговор. Девушки шептались, переглядывались, открыто изучали Шатохина. Немногочисленная мужская часть экспедиции молчала. Не будь сейчас профессора, он был уверен, разговор состоялся бы. Но Антропянский своим присутствием исключал возможность разговора.

— А вам не кажется, профессор, — с досадой сказал Шатохин, — что вы берете на себя слишком много и мешаете следствию?

— Мне кажется, молодой человек, это вы пришли сюда и мешаете нормально работать.

Шатохин пристально посмотрел в глаза руководителю экспедиции, пытаясь понять, с самодурством имеет дело или с глупостью, спросил с издевкой:

— Скажите, профессор, вас никогда не били, не раздевали?

— Нет.

— И вы не жалеете об этом?

— Вы что, принимаете меня за ненормального?

— Странно, что не жалеете, — словно не расслышав вопроса, сказал Шатохин.

В лагере больше делать было нечего. Он с сожалением поглядел на толпившихся за профессорской спиной членов экспедиции и побрел прочь из лагеря.

3

Был полдень, солнце стояло в зените и сильно припекало, когда Шатохин возвратился в поселок.

Настроение было скверное. После неудачного визита к ботаникам он наведался еще на Никонову заимку к старику Тобольжину. Старик был не местный — нежемский, а под Черданск переселился лет десять назад. Историю этого переселения знал весь район. В Кургане у него было два сына. Когда он овдовел и ему исполнилось семьдесят, сыновья написали, чтобы продавал дом и перебирался к ним. Не переносивший одиночества, обрадованный старик так и поступил. В спешке отдал свой добротный пятистенок за полцены и подался в Курган. Первые месяцы, действительно, жилось хорошо, а потом пошло вкривь-вкось. Был он колхозник-артельщик и пенсию заслужил с гулькин нос. Выходило, иждивенец прибыл. Сыновья под напором жен дружно отсылали его, словно футбольный мяч, друг другу. И в один прекрасный день подвели черту, посоветовали ему отправляться в интернат для престарелых.

Вот тогда он и драпанул без оглядки назад. Выкупить свой родной дом уже не смог. Припомнил заимку, на которой еще в гражданскую парнишкой хоронился от колчаковского набора, да и навострил туда лыжи. Так и жил отшельником на заимке круглый год. Гостевание у сыновей словно влило в него молодые силы. И прежде в лодырях не числился, но после возвращения развернулся, как в лучшие свои годы. Без свободных минуток жил. Летом — пасека, грибы да ягоды; рыбалка да плетенье корзин — круглый год. Самых удачливых черданских добытчиков обставлял в заработке. Только личной прибыли от этого не имел. Раздобыл где-то адрес ближайшего интерната для престарелых и аккуратно переводил выручку от трудов своих «на богадельню». А квитанции переводов заказными письмами сыновьям отсылал. Так и жил, и менять жизнь не думал.

Старик шнырял везде и отличался особой приметливостью, и Шатохин надеялся на него особенно. Однако последние дни Тобольжин безвылазно был на заимке, коптил рыбу — ни много ни мало три центнера — и, встретив Шаталина, принялся выпытывать насчет цен на рыбу в Нежме. Шатохин с жалостью глядел на вздрагивающие, перетрудившиеся на три жизни вперед, руки. Посидел немного и откланялся.

Больше при всем желании Шатохин не мог ни с кем поговорить. На полторы сотни верст в округе ни души. Как ни крути, нужно ехать в тайгу. К сборщикам папоротника. Не может быть, чтобы из всей деревни никто ничего подозрительного не заметил.

Идя пустынной пыльной улицей поселка, он прибрасывал — вызвать ли вертолет или ехать по реке моторкой?

До Марьиной избы оставалось пройти десятка три шагов, когда его окликнули. Шатохин обернулся. Высоко вскидывая ноги, к нему бежал парень в джинсовом, плотно облегающем тело костюме. Шатохин остановился, ждал, пока он приблизится.

— Боялся, уедете, не застану, — переводя дыхание, сказал парень. — Тисленко говорил, вы приходили, когда мы спали.

Шатохин кивнул.

— Сразу договоримся, — начал парень, — мне ни славы, ни имени в протоколе не нужно. Если помогу, добрым словом вспомните, нет — ничего не поделаешь. Идет?

Шатохин скользнул взглядом по крепкой, выпирающей из тесной куртки груди, по массивной бляхе пожарной авиалесоохраны, перевел глаза на веснушчатое юное лицо. Согласился:

— Идет.

— Ну и хорошо, — облегченно вздохнул парень. — На первое июня наблюдатель полетел в сторону Коломинских Грив. И я с ним. Договорились, он меня во Фроловку забросит, деревня старообрядческая по пути. Слыхали, может? Дома там сохранились. Пока он облет делает, я по домам решил пройтись. Может, старина там какая найдется, иконы... Что вы смотрите так? Мне они век не нужны. Тут знакомый один просил.

Ну, высадил он меня прямо около домов, там их четыре штуки на правом берегу Каргалы. И один еще, совсем развалина. Времени в обрез, я сразу по домам пошел. Быстро все оглядел, в последнем у печки стою, курю. Слышу, вроде тарахтит вертолет. К окну подошел, гляжу — по противоположному берегу двое бегут к реке. Добежали, вниз прыгнули. И тут же моторка взревела. Мне из окна не видно. Пока на улицу вышел, до берега добежал, только корма и мелькнула на повороте. А тут и вертолет вернулся.

— Лиц не успел разглядеть?

— Сразу чувствуется, во Фроловке не бывали, — покровительственным тоном сказал парень. — Дома-то не на самом берегу. Метров двести, да речки ширину учитывайте. В плащах да сапогах, это точно. А больше что сказать...

— Лодку случайно не запомнил?

— Обыкновенная, тут у всех такие. Что-то типа «Прогресса», я в них слабо разбираюсь. В молодости на скутерах гонял, вот их разве что по волне не угадаю.

Шатохин еле сдержал улыбку: в какой молодости его собеседник гонял на скутерах, если ему едва ли сравнялось двадцать.

— Может, не знакомый просил слетать во Фроловку — знакомая? — спросил Шатохин, налегая на слово «знакомая». — Из университетской экспедиции. — Поспешно добавил:— Договор остается в силе.

Парень покраснел, после некоторого колебания ответил:

— Ну хорошо, была женщина. Мы вместе летали. Только ее не нужно впутывать. Она не видела. Я ей после, уже в вертолете, рассказал.

— А летчик?

— Он совсем не знает.

— Что ж, спасибо. Кстати, нашла что-нибудь знакомая?

— A-а, лампу керосиновую. Я побегу, скоро вылетаем.

Парень отошел на несколько шагов, обернулся:

— А спасибо мне ни к чему. Лучше уговор помните.

Шатохин смотрел ему вслед, но думал о профессоре-ботанике. Есть же люди, которым кажется, что они все за всех знают и отвечать имеют право. От большого ума, от зазнайства или, может, от трусости это — пойди разберись. Но уж любить таких не за что. Рассказанное парнем, возможно, и не существенно, и отношения к ограблению не имеет, однако знать надо... А Тисленко молодец, сдержал слово...

Мария во все время разговора с молодым пожарником стояла на крылечке, следила за собеседниками из-под ладони и терпеливо ждала, пока разговор закончится. Шатохин поспешил к ней.

— Вот это пошел умыться, — Мария с улыбкой покачала головой. — Три раза чайник совсем остывал, на огонь ставила.

Шатохин в ответ только виновато развел руками.

На кухонном столе все оставалось, как утром, только в миску с хлебными ломтями хозяйка подложила с полдюжины вареных яиц. Они аппетитно белели, и Шатохин принялся за еду.

Мария села за стол напротив, пила мелкими глотками крепко заваренный пахучий чай из огромной, разрисованной бледно-розовыми цветками чашки. По широкому боку чашки серебрилась дарственная надпись.

— А что, Мария, — спросил Шатохин, — до Фроловки отсюда дорога была?

— Прямо к нам — нет. Они на север, на Инновару ездили. А своротных — целых три. Около пожарной вышки одна, потом много дальше, за заимкой, где Тобольжин живет, а третья вовсе далекая — на лодке с мотором плыть больше часу. — Старуха поставила на стол чашку, махнула рукой, показывая, что плыть нужно вверх, против течения.

— Много дорог.

— Во все стороны тут их вдоль и поперек раньше было. Купцы еще колеи накатали, по глухим урманам рыскали. Сейчас уж и не найдешь многих дорог, заросли.

— И на Фроловку все заросли?

— А что дорога. Без нее можно ехать.

— По тайге?

— Ну и что. Она чистая. Это туда, на север, ноги сломаешь, не продерешься, а тут хорошо. До войны на том берегу телеги держали, на конях за Коломинские Гривы ездили.

Шатохин с минуту помолчал, раздумывая.

— Слушай, Мария, если я раздобуду мотоцикл (он уже знал, у кого просить мотоцикл, вчера видел в михеевском дворе накрытый брезентом «Урал»), согласишься съездить со мной?

— Ты ешь пока, со вчера голодный, — сказала Мария, заметив, что Шатохин, оживившись, отложил в сторонку вилку и хлеб. Она отодвинула допитую чашку, встала из-за стола и вышла во двор.

В одиночестве он доел вяленое мясо и пил чай, размышляя, кого пригласить показать дорогу, если Мария откажется, как вдруг в открытую дверь с улицы ворвался резкий рев мотора. Он выскочил на крыльцо.

Мария, держась за руль старенького «Ижа», крутила рукоятку газа. Двери сарая, из которого она вывела мотоцикл, были распахнуты. Нагнувшись, не выпуская руля, Мария одной рукой что-то подрегулировала в моторе, перекинула ногу через пружинное сиденье, и «Иж» резко рванул с места, затормозил у крыльца.

— Ну ты и молодец, — Шатохин был искренне восхищен. — А я хотел спросить, приходилось ли тебе когда-нибудь ездить на мотоцикле. На заднем сиденье. — Он рассмеялся.

— У меня этому тридцать лет почти. А раньше «Харлей» был, после войны сразу купила.

— Мотоцикл водишь, а рацией пользоваться не умеешь. Что так?

— А так. Не все знаю, — Мария улыбнулась.

— Значит, едем?

— Не торопи немножко, мотор посмотрю. Путь неблизкий.

4

Шатохин не подумал бы никогда, что по глухой тайге так долго можно ехать на мотоцикле. Но они уже больше часа благополучно катили без остановок. Мария оказалась права: ни густого молодняка, ни высокой травы, ни завалов валежника на их пути пока не встретилось. Поверх повязанной платком Марьиной головы Шатохин вглядывался вперед и видел сплошные наплывающие лапы ельника, темного, словно прихваченного сумерками. В ельнике и впрямь было темновато, хотя день в разгаре — шел четвертый час. Мария ловко поворачивала руль, направляла мотоцикл в просветы между лапами.

Ехать было легко, пока лес чуть заметно не пополз на возвышение. На сухой, засыпанной хвойной иглой земле возникли кое-где выпирающие на поверхность корневища. Мария старалась огибать их, но вскоре корни стали попадаться слишком часто, переплетенные между собой, как спутанные канаты на речном причале. Объехать их было невозможно, и Мария повела мотоцикл напрямую. Мотор, басовито и ровно до сих пор гудевший, теперь то и дело захлебывался, переходил с истошного рева на жалобные всхлипы. От сильной тряски у Шатохина прыгало перед глазами. Как ни крепко держался, дважды едва не вылетел из сиденья. Он боялся не тряски — как бы не заглох мотор потрепанного «Ижа». Вот тогда будет номер. Они уже отъехали на добрых семьдесят километров. Выбираться пешком — это верных двое суток. Он не связывался с райцентром, не предупредил руководство о выезде из Черданска, и если застрянут в тайге, будут организованы его поиски. Этого еще не хватало... Однако не было иного выхода, как довериться мудрости старой таежницы: без уверенности в благополучном исходе она бы не пустилась в рискованное путешествие.

Шатохин не взялся бы определить, сколько километров они протряслись по корням, но вот к его радости корни под крутящимися колесами пропали, мотор вновь запел спокойно-басовито. Опять замелькали хвойные лапы, но уже ненадолго — мотоцикл вырвался из ельника, впереди, на залитом солнцем просторе, показались избы под тесовыми крышами, с заколоченными окнами.

— Фроловка, — впервые за весь долгий путь обернулась Мария.

— Давно деревня распалась? — прокричал Шатохин.

— Лет, однако, двадцать прошло, — снова коротко обернулась Мария. — Как вышки поставили нефть искать, они и засобирались. Старые, однако, за Инновару, поглуше, перебрались, а помоложе — в город ушли.

Мария остановила, заглушила мотоцикл в пяти шагах от берега реки, и, спрыгнув с сидений, оба они, уставшие от езды, стояли и глядели через речку на бревенчатые темные избы заброшенной деревни, наслаждаясь наступившей тишиной.

Пронзительно зазвенел в этой тишине комар. Шатохин отмахнулся, скинул в траву рюкзак, в котором была еда и одолженная у Михеева надувная резиновая лодка, и подошел к берегу.

Река была похожа на ту, что текла под Черданском: такая же неширокая, с хорошо проглядывающимся глубоким дном. Только вода в ней поспокойнее, да берега покруче. Под каменистым обрывчиком синела узкая глинистая полоска.

Шатохин спрыгнул вниз. Внимательно глядя под ноги, медленно побрел около самой воды. Не сделал он и полсотни шагов, как наткнулся на вмятину в глине — след от носа лодки. След уже немного заплыл. Так и должно: две недели минуло, как молодой пожарник мельком видел здесь двоих неизвестных. Шатохин поглядел в сторону домов: отсюда виделась лишь крыша крайнего. Да, тут, очевидно, и причаливала моторка.

След не обрадовал. Он был подтверждением, что парень говорил правду, но Шатохин и так верил. Не за этим, нет, ехал он в покинутую деревню. Если те двое причастны к ограблению, а не случайно, проездом, причаливали, должны быть еще следы.

— Двое были, — услышал он рядом негромкий голос Марии.

Шатохин и не почувствовал, как приблизилась старая охотница в своих лосиных ичигах, которые из-за больных ног носила и летом.

— Почему двое? — спросил он.

— Сапоги разные, поди-ка, — Мария пальцем указала ему под ноги.

Он отступил на полшага, опустился на колено и разглядел на глине слабые, полуразмытые оттиски подошв. Действительно, два. Первый, покрупнее, — в елочку, другой, поменьше размера на два-три, — волнистый.

Солнце раннего вечера светило вовсю, но глинистая полоска под береговым срезом уже ушла в тень. Мудрено было разглядеть старый след. Особенно тот, что с волнистой подошвой: волна больше угадывалась, нежели виделась.

Он одобрительно посмотрел на Марию, улыбнулся. Настроение поднялось. Хорошо, что он приехал сюда с Марией. Предощущение удачи росло.

— Еще след искать будешь? — спросила Мария, заглядывая ему в глаза.

Он утвердительно кивнул.

Он изучал берег. Впереди, пройти шагов триста-четыреста по течению, река делала изгиб, и там, у самого берега росла, клонилась к воде талина. Зелень ее густой кроны сливалась с зеленью деревьев, росших на соседнем берегу, и заштриховывала перспективу реки. При взгляде издали создавалось впечатление, будто реке нет дальше ходу. Те двое, которых видел молодой пожарник, заслышали вертолет и метнулись к берегу, видно, из боязни, что с воздуха заметят их моторку. Если приезжали во второй раз, ошибки не повторили, на открытом месте лодку не оставили, маскировали. А кроме как у талины негде спрятать, берег чистый.

Шатохин быстро направился к талине. Там, там должны остаться следы. Сердце учащенно билось от волнения. Он раздвинул ветки — след лодки виднелся на влажной глине. След был не похож на первый — здесь лодку вытягивали из воды, а потом сталкивали. Острый выступ по центру днища оставил глубокую борозду на глине. Около — часто-часто оттиснуты елочки подошв. Волнистых, поменьше размером, не было. Он наклонился, чтобы получше разглядеть, и услышал голос Марии.

— Иди сюда, Алексей, — звала она. Голос звучал негромко, но в нем угадывалось нетерпение. Шатохин осторожно попятился, вышел из веток.

Мария стояла над обрывчиком, шагах в пяти.

— Гляди! — пальцем указывала она.

Трава по-над берегом была сильно примята. Кто-то долго-долго топтался на пятачке. «Скорее всего в ожидании. Нервничал, прохаживался», — отметил Шатохин.

Он походил в полунаклоне по утоптанной площадке, глянул вниз с обрывчика. В воде, буквально в нескольких сантиметрах от берега, краснел кирпич. Он лежал неровно, на ребре, вода едва-едва прикрывала верхушку и чуть взбугривалась над приподнятым уголком. В воде, подальше от берега, на полуметровой глубине покоился и второй кирпич. Солнечный луч доставал его, и он красиво лучился в прозрачной текучей воде.

Шатохин хотел спрыгнуть вниз, вытащить из воды кирпичи, но голос Марии опять позвал его. В стороне от реки она обнаружила след протектора на еловом корневище со сбитой корой. По ширине шины след, возможно, принадлежал легкому мопеду. Шатохин присел на корточки, рассматривал. Да, мопеду.

Он достаточно четко мог теперь очертить путь, по которому ушли украденные меха. До Черданска добрались мопедом, спрятали его около поселка, а потом уже с мехами, через тайгу укатили на Фроловку. Не укатили — укатил. Один был. Столько шкурок — это целый тюк. Вдвоем на мопеде да с такой поклажей ехать невозможно. Тем паче при сильной тряске. На двух мопедах? Нет. Это уж слишком сложно. И ни к чему. Открыть склад, забрать меха — одному вполне под силу. В гонке по тайге тем более напарник не требуется.

Да. Другой, скорее всего, ждал в лодке, по берегу прохаживался. Вон как трава потоптана. Погрузились в моторку — и в Нежму. До райцентра от Фроловки водой сотня километров: девяносто по Каргале и десять — по большой реке. Если постараться, то с хорошим мотором за три с небольшим часа до Нежмы добраться можно. Михеева последний обход делала около полуночи. Если вскоре после этого проникли в склад, к утру в райцентр прикатили.

Искать мопед поблизости — бессмысленно. От него, конечно, избавились, но не тут. По пути выбрали место поглубже и утопили. Украли мопед или купили — выяснить трудно: мопеды не регистрируются, в каждом дворе, где пацан есть, стоит один, а то и два. Потратит он неделю, выяснит, а ему скажут: кто-то увел. Сезонники со сплавного участка прошлым летом четыре мопеда украли, а заявление всего одно было. Но поспрашивать в Нежме, какие лодки на плаву были, надо. Загвоздка в том, что внимания на них не обращают. Многие имеют лодки, весь берег ими усыпан.

Ладно, это он пока отставит в сторонку. А вот кирпичи для чего тут оказались? Может, просто путались под ногами в лодке, и выкинули их? А может, давно валяются?

Шатохин снова спустился к воде, достал ближний кирпич, о камни разломил пополам. В изломах половинки оказались сухими. Значит, кинуты недавно.

Он выпустил половинки из рук, и они бултыхнулись, брызги окатили сапоги. Шатохин долго молча глядел на эти половинки. Мария не докучала своим присутствием, курила трубочку с изогнутым коротким мундштуком. Слабый запах табака долетал до Шатохина.

— Поедем, Мария. — Он оторвал наконец взгляд от кирпичей, обернулся.

— В избы не пойдешь?

Шатохин отрицательно помотал головой.

— И есть не хочешь?

— Нет, — сказал он. — Корни пересчитаем колесами, тогда поедим...

Обратно ехали помедленнее. Через час самый трудный участок дороги остался позади. Они перекусили и сидели, отдыхали перед новым броском, теперь уж до самого Черданска. Шатохин знал, они скоро расстанутся. Будет возможность, он улетит в райцентр нынче. Старуха всегда всем помогала. Он пришел, и ему помогла. Хотелось сказать что-нибудь приятное, подумав, он спросил:

— Скажи, Мария, правду говорят, будто ты за войну шесть десятков медведей убила?

— Добыла, — быстро и сердито поправила Мария. — И привирают люди. Всех сорок пять, а в войну тридцать три, что ли.

— Сорок пять, — повторил Шатохин. — Смелая ты, Мария. Мне вот ни разу живой медведь не встречался.

— И не нужен тебе. У тебя свои медведи, — старая таежница вздохнула, поправила платок на голове. — Помогла поездка, не зря? Сказать мне можешь?

— Нужно было съездить. Обязательно. Расскажи-ка лучше, Мария, про медвежью охоту. Интересно.

— Что интересного. Медведю, поди, жить нужно. Не нужда бы, не стреляла...

— Тогда просто про медведей расскажи. Что хочешь.

— Ладно, не люблю рассказывать, тебе расскажу... После войны, еще молода была, попросили для зоопарка медведя поймать. Дело, поди, и не хитрое, если знаешь, как. Эвенки на медведя мало ходят, а отец мой ходил. И ловить умел. Вырубит чурбак, накрепко привяжет к нему короткую конопляную веревку, а на конце петлю завяжет. У медведя тропа своя, пойдет по ней, в петлю мордой и сунется. Мотать башкой станет, пуще петля затянется.

И я такую ловушку сделала. Поставила, два дня проверять ходила — пусто. А потом прихожу, издалека вижу, попался. И прямо перед моим приходом. Спряталась за соснами и слежу, что же косолапый делать будет. А он потоптался, потоптался, берет в лапы чурку и вперед кидает, от себя прочь как бы. Веревка-то на что — тянет. Опять он чурку в лапы — и уж об дерево ее. А чурка отскакивает, да в лоб ему. Тут мишка не выдержал и давай колошматить чурку лапами что есть мочи. Я все слежу, что дальше. А он поостыл и землю рыть под собой принимается. Вырыл ямку, чурку туда помещает и закапывает лапами старательно. Медленно пятится и во все глаза глядит туда, где чурку закопал. А она из земли ползет. Он тогда снова закапывать, и опять чурка вылазит. Мне бы сетку на него накинуть да за подмогой бежать. А я сижу в укрытии, за ним слежу. И смешно, и жалко. Так несколько часов он с чуркой и маялся.

— А сообразить веревку перегрызть не мог? — смеясь, спросил Шатохин.

— Не догадался, — весело закивала Мария.

Снова невольно припомнилась утренняя встреча с профессором ботаники. Одна из его сотрудниц видела во Фроловке двоих неизвестных. Видела, конечно, парень просто не захотел ее впутывать. Но если бы парень улетел на пожар, не пришел, то она единственная могла инспектору помочь. А профессор не дал поговорить... Ну, это теперь не самое важное. А вот кирпичи... Черт знает, чайник, что ли, кипятили на них? Не заметно опять-таки, чтобы костер разводили...

— Поедем, Мария. Только давай я поведу, а ты пассажиркой. Договорились?

5

С вертолетом-наблюдателем Шатохин на другой день в половине восьмого утра возвратился в Нежму и, не заходя домой, отправился в райотдел. Несмотря на ранний час, Звонарев был уже у себя, и Шатохин пошел с докладом.

— Много и ничего, — выслушав, подытожил майор. — И у экспертов не густо. Определили — пол полит уайт-спиртом.

— Будем искать, — сказал Шатохин.

— Куда денемся, будем. Вчера из края, из управления, звонили. Они посылают в помощь следователя. Первым рейсом прилетит.

Шатохина задело. Как не хотел изобразить невозмутимость, а, видимо, досада проступила на лице. Звонарев поспешил успокоить:

— Ты не обижайся, не обижайся, Алексей. Я помощи не запрашивал. Дело слишком серьезное, у нас сил мало, а время идет. Товарищ прилетит знающий. Глядишь, у него подучимся. Кстати, хорошо будет, если встретишь его. Как младший коллега старшего.

— Хорошо.

Первый самолет из райцентра прилетал по расписанию около десяти, и Шатохин решил, чтобы не терять зря времени, зайти в редакцию районной газеты, справиться о заметке.

Корреспондента Рассохина не было на месте, он вчера ушел на катере на дальнюю леспромхозовскую вахту, и Шатохин отправился к редактору. Редактор, пожилой, низкорослый, всполошился, стоило Шатохину назваться и заговорить о заметке.

— Три года ни звука об охотниках, — редактор быстро прохаживался по кабинету и сыпал словами, — и вот надоумило упомянуть. И так неудачно! Я как услышал о происшествии, так к подшивке кинулся. И какая удачная информация! Указано, что все село уедет, и когда, и на сколько. Заметка виновата? — редактор в ожидании ответа замер, глядя на Шатохина.

— Почему все же Черданск? — спросил Шатохин.

— Да не корреспондент придумал. Он стажер, третью неделю у нас. Меня винить нужно. Нас ругают за петитные равнины, крупные то есть материалы даем. Я и потребовал информационные подборки. Сам темы подсказал. Велел по рации с дальними уголками связываться.

— Может, писали, что меха долго не вывозятся, хранятся в тайге?

— Да вообще три года об охотниках не упоминали. Сами убедитесь, — редактор подошел к застекленному шкафу, вытащил оттуда переплетенные подшивки. — Это упущение наше. Край таежный, а мы о таежниках в редкий праздник упоминаем. Текучка заедает. Собрания, отчеты.

Вместе они полистали подшивку. Редактор оказался прав.

Шатохин глянул на часы. Он уже опаздывал в аэропорт.

К единственному в Нежме трехэтажному зданию аэропорта Шатохин подкатил на попутном газике без пяти десять, с опозданием. Издали завидел на летном поле серебристое брюхо Як-40 и поморщился: как нехорошо вышло, обещал же встретить, что теперь Звонарев подумает.

Оказалось, заволновался он преждевременно: этот «Як» пролетный, с севера, а самолет из краевого центра запаздывает, через четверть часа ждут, не раньше.

Он походил по скверику. Там было людно. В неспешном томительном ожидании пассажиры сидели на скамейках, лежали прямо на траве. Геологи, вахтовики, таежный коренной люд из дальней глубинки, командированные. Группами, по одному, семьями. С солидными узлами и чемоданами. И с тощими портфелями.

Четверть часа минуло, и объявили по радио новую отсрочку, теперь уже на полчаса. Шатохин вздохнул: ничего не попишешь, ждать надо.

В сквере бродить надоело, и он направился к высокой из частых металлических прутьев ограде, отделяющей сквер и здание порта от летного поля, посмотреть для разнообразия, как садятся и поднимаются самолеты.

Допотопные, приятного вида «аннушки» сновали часто. Пассажирских мало, все грузовые. Одни гасили скорость, выруливали к своим стоянкам, другие срывались с места и неслись, вздрагивая на неровностях небетонированной полосы, третьи стояли с раскрытыми люками под погрузкой, четвертые, подготовленные к взлету, дремали в ожидании пилотов.

Объявили посадку, и тотчас десятка два пассажиров прихлынули к ограде. Желающих улететь было куда больше, чем мест в Ан-2. Обычная в таких случаях суета и сутолока началась еще до подхода контролера. Шатохин стоял близко от дверцы выхода на посадку, ему пришлось передвинуться вдоль ограды шагов на восемь-десять, чтобы не мешать.

Подошел и встал неподалеку одетый в новую брезентовую робу и кирзовые сапоги мужчина. В руках — по портфелю. Он осторожно поставил портфели у ограды, покосился на Шатохина, закурил. С противоположной стороны ограды к нему приблизился рослый нескладный парень в замасленной форме техника, в сбитых ботинках на босу ногу. Шатохин видел авиатехника минуты три назад лазавшим по хребту транспортной «аннушки». Техник изучающе глянул на Шатохина, кивнул мужчине. Тот выплюнул сигарету, наклонился за портфелями, высоко поднял их над головой. Техник через ограду подхватил один портфель, небрежно поставил себе под ноги.

— Полегче, в обоих сервизы, — не выдержал, приглушенно вскрикнул мужчина.

Словно в подтверждение, в оставшемся в его руках портфеле звякнула посуда.

— Тяжелый, думал, породу везешь, — буркнул техник в оправдание. Второй портфель, однако, принял осторожно. Подхватил поклажу и пошел напрямик к самолету, который недавно осматривал.

Шатохин во все глаза глядел на портфели в руках удалявшегося, сильно косолапившего техника. Кажется, он вдруг нашел ответ на мучавший его со вчерашнего дня вопрос: почему на безлюдном берегу Каргалы очутились кирпичи. Он еще боялся, как бы неожиданно мелькнувшая догадка не умерла так же быстро, как родилась, не выдержав проверки логикой. Но первая догадка потянула за собой вторую и, слившись воедино, эти догадки уже не вызывали сомнений в своей истинности. Конечно же, глупо было предполагать, что кирпичи выбросили за борт, потому что мешали в лодке. Их бы заранее выкинули. Щепочки не к делу не было в лодке, это уж точно.

И везти во Фроловку оперативную группу вместе с Бахаревым и Ханом, пытаться пройти по следу мопеда, как он хотел предложить майору (и предложил бы, если бы не скорый приезд следователя из крайцентра) — нет нужды. По-иному нужно.

Думая о своем, Шатохин потерял из виду мужчину, передававшего портфели. Когда хватился, поискал глазами, увидел его бегущим к грузовому самолету. Где и когда он проник за забор, Шатохина сейчас мало занимало. И летчики, которые шли, весело переговариваясь, к транспортному самолету, тоже не интересовали.

Он убедился, что мужчина с портфелями сел-таки в транспортный самолет, и торопливо зашагал в здание порта.

По служебному ходу поднялся на второй этаж, постучал в дверь с табличкой «Командир отряда Сидельников».

Немного он был знаком с командиром отряда. Прошлой осенью большой компанией ездили на рыбалку на Дальний остров. Спиннинговали рядышком, сидели у одного костра. Разница в возрасте помешала сближению, Шатохин выбрал общество помоложе. С тех пор они не встречались, но Сидельников должен был помнить напарника по удачной рыбалке.

Командир отряда действительно не забыл. Сначала коротко вспомнил о поездке, вздохнул, что на большую рыбалку нет времени, а потом уж спросил, чем может служить.

— Меня интересуют все рейсы четырнадцатого июня. Пассажирские и транспортные, — сказал Шатохин. — Утренние особенно.

— Пожалуйста, — охотно согласился командир отряда. — Пассажирских с утра два рейса на север по расписанию, но оба до обеда были задержаны: мало пассажиров, ждали, пока подойдут. У нас горючего перерасход, экономить приходится. А транспортные шли, сейчас запрошу сводку. — Он потянулся к кнопкам селекторной связи.

— Минуту, — поспешно остановил Шатохин. — Вы сами не помните, какие куда летали?

— Знаю, что в Чугуны первый улетел, — пожал плечами командир отряда. — В семь тридцать. Потом, кажется, в Новоярск в восемь с минутами... Вас ведь не удовлетворит приблизительный перечень. До полудня грузовых не меньше шестнадцати было. Как все упомнишь.

— Хорошо. Попросите, пожалуйста, сводку. Самую подробную. Но не за один день — с седьмого по четырнадцатое.

— Хорошо, — кивнул Сидельников. — Сделаю, как просите. Но вас интересует все-таки четырнадцатое или все дни?

— Четырнадцатое.

— Простите, я догадываюсь, ваш визит, наверно, связан с кражей в Черданске. Мне показалось, вы не хотите, чтобы (командир отряда кивнул на дверь) мои работники знали о вашем интересе... Можно откровенно, вы подозреваете кого-то?

— Можно. Боюсь, кто-то из ваших замешан в этом деле. Да-да. — Утвердительно кивнул в ответ на молчаливый недоверчивый взгляд.

— Вы подозреваете летчиков?

Шатохин промолчал.

— Я не выспрашиваю, — продолжал Сидельников. — Хочу просто уточнить. Начальник ваш отдает распоряжение тщательно проверять багаж и документы у всех вылетающих. Если при этом не доверять летчикам... где же логика? — Лицо Сидельникова порозовело. — Может, вы скажете, кто-то из летчиков и взломал склад?

— Нет. Хотя и этого исключить не имею права...

— Слава богу,— вздохнув, перебил Сидельников.

— Они могли перебросить преступников. Невольно, возможно, не догадываясь.

— Ни-ни-ни, — энергично потряс головой, оживился командир отряда. — Есть инструкции, запрещающие брать в грузовые самолеты пассажиров. Конечно, исключения допускаются, но с моего ведома. Вот, — он открыл папку, — три дня назад отправили одного геолога в Шаламовку. Фамилия указана, Прибытков.

— А сегодня?

— Ни вчера, ни сегодня никто из пассажиров на транспортном не улетал.

— Минут десять назад я сам видел, как один гражданин перемахнул через ограду и нырнул в самолет. В «аннушку». Не пассажирскую...

О технике Шатохин пока решил умолчать.

Командир отряда посмотрел недоверчиво, щелкнул кнопкой селектора, чуть повернув голову к микрофону, спросил:

— Кто у вас только что улетел на Ан-2?

— Селезнев полетел в Новоярск. За строительной бригадой, Георгий Всеволодович, — раздался в ответ в динамике женский грудной голос.

— Пусть ко мне зайдет, как вернется.

— Он не скоро вернется, Георгий Всеволодович. До конца дня не будет, — снова ответил приятный голос.

— Все равно, пусть зайдет.

— Хорошо, я передам, Ге... — Командир выключил связь, и голос, не забывающий в каждой фразе повторять имя-отчество Сидельникова, оборвался.

— Он надолго запомнит этот рейс, — Сидельников откинулся на спинку стула, выпрямился. — Простите, вы же просили сведения. Сам принесу сейчас.

Назвал наугад или точно помнил Сидельников количество рейсов, но действительно до обеда четырнадцатого июня из Нежмы вылетали шестнадцать транспортных самолетов.

Половину Шатохин отбросил сразу. Они летали в отдаленные точки. Выбраться оттуда трудно, как из глухого скита, летом исключительно по воздуху и, главное, только обратно в Нежму. Еще два рейса отпали в связи с тем, что самолеты садились на чужих аэродромах: опрыскивали прошлогодний очаг поражения тайги шелкопрядом.

Оставалось шесть рейсов. В колонку Шатохин выписал:

7.30 — Чугуны

8.20 — Новоярск

9.10 — Шаламовка

9.40 — Чугуны

10.50—Плотниково

11.00 — Шаламовка

Протянул листок Сидельникову.

— На Новоярский рейс я сам подходил к самолету. Не было там посторонних, — сказал командир отряда. — А на Чугуны вторым рейсом монтажники полной загрузкой летели, и еще мест не хватило. После обеда довезли.

Итак, второй и четвертый рейсы отпадали.

Первый, слишком ранний, и последний, пожалуй, поздний, Шатохин вычеркнул сам. Подумав, зачеркнул и предпоследний рейс. Тоже — поздно. Разница с последним в десятиминутку, и что еще важнее, дальше из Плотниково улететь трудно. Там перевалочный пункт, аэропорт круглый год, как муравейник. Пассажиры сами зорко следят, как бы кто блатом не воспользовался, не просочился вне очереди.

Оставалась Шаламовка. Да! Он уверенно поставил крупную галочку против третьего рейса, из диспетчерского журнала выписал номер машины.

— Колесников и Серегин, — назвал фамилии пилотов командир отряда, наблюдавший за каждым росчерком пера инспектора. — Молодые ребята, исполнительные. Комсомольцы. Второй год после училища.

— В полете? — спросил Шатохин.

— В общежитии должны быть. По скользящему графику работают, — ответил командир отряда, огорченный тем, что инспектор не обратил внимания на характеристики.

Шатохину было сейчас не до характеристик. Нетерпение подгоняло. Он встал.

— Можно с вами? — попросил командир отряда.

— Пожалуйста, — согласился Шатохин.

Барачного типа бревенчатое здание общежития летного состава находилось неподалеку от аэропорта. Они молча дошли до общежития. На спортивной площадке около здания группа парней в трусах и майках азартно играла в волейбол.

— Тут парни, — кивнул командир отряда. — С мячом Серегин вон, второй пилот.

Они обогнули штакетниковую ограду, вышли к спортплощадке.

— Колесников, Серегин, — позвал командир.

Запыхавшиеся, разгоряченные игрой парни подбежали тотчас. На Шатохина едва обратили внимание, вопросительно глядели на командира. Шатохин решил дать первое слово ему. Разглядывал парней, одинаково рослых, умудрившихся за несколько погожих солнечных дней загореть до шоколадного отлива.

— Следователя привел к вам, говорит... — начал Сидельников.

— Я говорю, — перебил Шатохин, — про позавчерашний рейс в Шаламовку. В девять десять. Четырнадцатого. Вспомните-ка подробно. Особенно, как грузились.

По тому, как тревожные тени пробежали по лицам, как переглянулись парни, понял: попал в точку.

— Ну-ну-ну, — не давая опомниться, торопил, наступал Шатохин. — Дело не шуточное. Пока только перед своим командиром ответственность несете.

— Вас ведь не груз, какой везли, не теодолиты интересуют, — пробормотал Колесников.

— Нет, не теодолиты, — строго сказал Шатохин.

— Про ограбление пушного склада слышали? — сказал Сидельников.

— Георгий Всеволодович, она ведь просила... — не выдержал, заговорил первым Серегин. Бледность разлилась по его лицу.

— Кто — она?

— Диспетчерша наша, Смокотина Ольга Евгеньевна, — хмуро пояснил Колесников. — Попросила мужика одного посадить...

— И вы посадили?

— Посадили, — упавшим голосом сказал Серегин. Колесников мрачно кивнул.

— Давайте-ка подробнее, — велел Шатохин.

— Что подробнее. Четырнадцатого утром, минут за десять до вылета вышли из комнаты техников... — начал рассказывать Колесников.

— Вдвоем? — уточнил Шатохин.

— Да, вдвоем, без бортмеханика летали. Она подходит, говорит: «Ребята, хорошему человеку в Шаламовку попасть быстро нужно. Не в службу, а в дружбу, выручите. Он у самолета ждет». И пошла.

— Мы ей и не пообещали, — сказал Серегин.

— Да, ничего не обещали, — подтвердил Колесников. — В пилотской после минуты три побыли и к самолету пошли. Подходим, а он стоит около люка. «Уже летим, парни?» — спросил. Витька ему отвечает: «Да». Он в самолет и полез...

— Сел сам, а вы только везли, — язвительно сказал Сидельников.

Шатохин жестом попросил пока не вмешиваться.

— Подождите, ребята, по порядку. Смокотина, когда просила увезти мужчину, никак его не называла, не говорила, почему за него хлопочет?

— Я дословно передал, — ответил Колесников. — Улыбнулась, руку к груди приложила, когда «выручите» сказала.

— А раньше обращалась к вам с такой просьбой?

Колесников украдкой посмотрел на командира отряда, коротко кивнул:

— В апреле, в конце, мы в Плотниково летали, тоже мужика одного...

— И так же он у самолета ждал?

— Не-ет, того она сама подвела, — вставил Серегин.

— А других летчиков просила?

— Откуда знать, — пожал плечами Колесников. — Не говорят же об этом.

— Верно... К пассажиру вернемся. Какой он из себя? Одет во что?

— В костюм. В плащ коричневый незастегнутый, прохладно с утра было. Лет сорок, с нас ростом. Волосы темные... Я знаете, удивляюсь, когда читаю, как это описывают лицо — продолговатое или полуовальное... Нормальный он, как все.

Шатохин вопросительно посмотрел на второго пилота: дескать, твоя очередь.

— Свежевыбритый, — неуверенно добавил Серегин.

— Может, усталым выглядел? Одежда слишком новая или помятая? Не бросилось в глаза?

Колесников перекинулся взглядом с другом, ответил за обоих:

— Нет, все в порядке у него.

— Нормальный так нормальный. У люка когда стоял он, из порта виден был?

— Нет, машина люком туда развернута была, — махнул рукой второй пилот в сторону хорошо видного со спортивной площадки леса.

— И люк открытый?

— Да, после загрузки всегда оставляют.

— А вещи какие у него были?

— В том и дело. Мы думали, он вообще без вещей летит. Сразу в голову не пришло как-то, что он мог заранее погрузить. Он же не знал, может, мы откажемся. И люк закрывал, не заметил. Да где заметишь, там грузу натолкано. А в Шаламовке уже, я спрыгнул на землю, он следом с двумя чемоданами... — Первый пилот споткнулся, поняв молчаливый вопрос инспектора, продолжил. — Темно-коричневые, мягкие такие, на «молнии» и с двумя ремнями. Чешуя на коже, под крокодиловую, что ли.

— Прилетели когда в Шаламовку?

— Полтора часа лету.

— Денег не предлагал?

— Нет. Спасибо сказал и пошел.

— Пошел прямиком к аэровокзалу?

— А я даже не помню. Витька, ты не заметил?.. Не знаем. Мы что-то в кабину обратно полезли. Да, к грузу бумаги, в багажную контору идти, и забыли о нем даже. Я чемоданы-то его запомнил, — нам бы с Витькой в отпуск лететь с такими...

— Когда про меховой склад услышали, не мелькнуло подозрение?

— Да что вы! Если бы... Там же утром четырнадцатого, говорят, ограбили. Как бы он из Черданска попал? Нет. Да и не похож.

— Не похож? — переспросил Шатохин. — Хорошо, на этом пока остановимся. Зайдете ко мне в восьмой кабинет... — Он задумался насчет времени. Предчувствовал, день будет загружен плотно. — Часов в восемь зайдете. А пока о нашем разговоре никому и ни в коем случае. Поиграйте еще немного.

Молодые пилоты не очень бодро отправились на волейбольный прямоугольник. Шатохин, а следом и командир отряда — к калитке.

— Молодежь зеленая. Вот так на удочку и попадаются, — Сидельников был подавлен.

По тротуару сзади послышался стук каблуков. Шатохин сбавил шаг, посторонился, дал возможность молодой женщине в яркой мохеровой кофте обогнать их, спросил:

— Кто это Смокотина? Давно у вас работает?

— Год, — ответил Сидельников.

— Приезжая?

— И приезжая, и местная. Родилась, выросла в этих краях. Потом лет пятнадцать на Украине жила. Родственники там или просто прибилась. Семьи нет, одна вернулась.

— Там кем работала?

— Вроде нынешней работы. Точно не помню, экспедитор или диспетчер. Может, приемщица.

— Что там не пожилось? Как объясняет?

— Отец у нее умер, что объяснять. Дом оставил добротный. Слышал, будто из-за дома и не уезжает, цену хорошую ждет. На Заозерной, возможно, обращали внимание — весь в рябинах дом, на высоком фундаменте, до окон не дотянуться. Так его и зовут, домом Евтихия.

— Это кто — Евтихий?

— Отец Смокотиной.

— Вроде другое отчество слышал.

— Да, Ольга Евгеньевна. Так она себя представляет. Это понятно. У нас многие молодые из староверческих семей. К вере отношения не имеют. А в документах имени родительского не заменишь. Хоть там Евтихий, хоть Евлампий. Зато в обиходе часто переиначивают.

— Смокотина, выходит, из старообрядческой семьи?

— Да. Из Агаповки. По Каргале староверческая деревня встык с Фроловкой стояла. Я двадцать лет здесь. Приехал, как раз обе распадались. Агаповцы к нам подались, а у фроловцев вера покрепче, — на север. Единицы, понятно, молодежь уже...

— Значит, Фроловка и Агаповка рядом стояли?

— В принципе одно село и было.

— Случайно не знаете, у Евтихия лодка была?

— Если не три. Он хоть и старовер, техники никакой не чурался.

— Любопытная эта Смокотина. На работе она?

— При вас по селектору с ней разговаривал. Будете ее допрашивать?

— Допрашивать? Ни в коем случае! Она ни о чем не должна знать. Понимаете?

— А мне что с ней делать?

— То есть?

— Она с завтрашнего дня уходит в отпуск. Отпуск ей не давали, работать некому. Она у меня просилась. Два дня назад ей разрешил.

— Отпуск? — переспросил Шатохин. — Это что, она выпросила?

— Положен ей. С семнадцатого июня. У нее и путевка есть. В Трускавец вроде бы.

Они подошли к зданию порта. Разговор на людях пришлось прервать. Сидельникова окликнули. Минуты три пока он разговаривал, Шатохин переминался с ноги на ногу, разглядывая носки своих давно не чищенных сапог. Нужно бы выкроить минутку забежать домой, переодеться, привести себя в порядок, да некогда. Як-40, который он принял за самолет из крайцентра, так и стоял на летном поле, а ожидаемый Шатохиным самолет все еще не прилетал, надолго запаздывал.

Мысль о самолете мелькнула и была тотчас вытеснена более важной. Что Смокотина уходит в отпуск, было неожиданностью. Впрочем, почему бы ей и не отправиться теперь в отпуск. Самое, пожалуй, время. Он бы на ее месте чуточку помедлил, может. Хотя зачем?

Командир отряда закончил разговор, попрощался с собеседником, и они пошли в здание порта, снова оказались в кабинете.

— Смокотина уже взяла билет?

— Нет. Я бы подписывал. Ей льготный положен. Не знаю, чего медлит.

— Если разрешили, тогда не мешайте Смокотиной уехать. И очень прошу, принесите ее личное дело. Подумайте, как его взять.

Командир отряда кивнул, пошел к двери.

— Кстати, — спросил Шатохин, — почему нет самолета из крайцентра?

— Над краем с утра грозовой дождь, аэропорты закрыты.

— Удивительно. А у нас сушит.

6

Спустя полтора часа Шатохин был в кабинете майора Звонарева, докладывал о диспетчерше Смокотиной, о молодых пилотах, о неизвестном, который с двумя чемоданами в день совершения в Черданске преступления улетел в транспортном самолете на Шаламовку.

Перед майором на столе лежало личное дело диспетчерши. В левом верхнем уголке наклеена фотография. Смокотина была блондинкой. Снимок точно соответствовал ее возрасту. Больше ее тридцати пяти, как и меньше, по фотографии не дать. Взгляд темных глаз спокойный, чуть усмешливый. Рельефные подкрашенные губы, широковатый нос. Черты лица некрасивые, но приятные, притягательные. Майор глядел на фотографию и слушал инспектора.

— Все это прекрасно, — сказал, когда Шатохин умолк. — Но не окажется ли так, что Смокотина к делу не причастна? Что мы против нее имеем? Что уроженка Фроловки-Агаповки и хорошо должна знать тамошнюю тайгу — этого в вину не поставишь. Дальше. Даже если бы мы могли доказать, что за две недели до преступления она была во Фроловке, это само по себе мало дает. Скажет, зов предков, тянет в родные места. Допустим, в этом моменте мы могли бы поспорить с ней, да ведь доказательств, что именно она была — у тебя таких доказательств нет. А с самолетом? Можем мы категорически утверждать, что посадила она в самолет человека не из корысти? Сам же говорил, и прежде навязывала пилотам попутчиков. Предложили, скажем, за посредничество ей десятку, а то и четвертной, заметь, честный человек предложил, она и соблазнилась. Плохо? Да. Но нам от этого не легче. Может оказаться, еще кто-нибудь в то утро прихватил на борт нелегальных пассажиров. Летчики по своей инициативе, авиатехники упросили. Покопаться, так, думаю, не исключено.

— Согласен, товарищ майор, насчет нелегальных. Но все-таки диспетчерша не десяткой соблазнилась. Те, за которых раньше летчиков просила, — случайные. Их для отвода глаз отправляла, чтобы этот после не выделился.

— Пока не доказано.

— Попробую. Я утром докладывал, помните, на берегу Каргалы сильно примята трава и кирпичи в воде валяются. С травой еще объяснимо: думал, сообщник ждал на берегу, прохаживался, лежал. А вот с кирпичами — голову сломал, одно получается: случайно выкинули. Но какие там случайности. В аэропорту гляжу, как вещи через ограду подают, и понял: никто не прохаживался по берегу, не ждал. Один там человек был. И кирпичи привез с собой специально, для весу понадобились, Понимаете?

— Не совсем.

— На складе преступник пушнину набивал, безусловно, в мешки или рюкзаки. На мопеде везти удобнее. Но удобно только в тайге. Четыреста с лишним штук, невыделанных, как ни приминай, тюк целый. Такой багаж приметен, на люди не выйдешь с ним. А в чемоданы упаковал, и порядок полный. Вот оттого, что меха перекладывали на берегу реки, в чемоданы втискивали, один втискивал, трава и примята.

— И все же, при чем кирпичи?

— Для тяжести. Объемный чемодан в руку берешь, на тяжесть заранее настраиваешься. Легкий — он подозрительным покажется. А если заботились, чтобы подозрительным не показался, значит, заранее предполагалось чемоданы передавать в чужие руки. Кирпичей взято было с небольшим запасом. Вот эти не потребовались — все-таки столько шкурок спрессовать, тоже вес.

Звонарев слушал внимательно, не перебивал.

— Кстати, от реки до порта унести чемоданы и не заметить ни одного свидетеля проще простого, — продолжал Шатохин. — Я сейчас проходил около складов горюче-смазочных материалов. Там мимо глухого забора от реки на портовскую дорогу выйти — шагов сто сделать. А на дороге с вещами примелькались, каждое утро к порту чуть не толпами тянутся.

— Выходит, — сказал Звонарев, — если следовать твоей версии, преступник в Шаламовке не задержался.

— Конечно, нет. Я глядел в расписание. Из Шаламовки два рейса на крайцентр, в половине двенадцатого и в три местного. Улететь просто, риска почти никакого. Когда охотничий сезон закрыт, досмотра багажа нет. Сдаешь вещи, на металл попробуют, не открывая. И все, свободен. Если в срок самолет улетел, преступник приземлился в крайцентре, пока еще не забили тревогу.

— И где он сейчас по-твоему?

— Скорее всего, в Нежме.

— Вот как, — удивленно вскинул брови Звонарев.

— Да, я так думаю. Поставим себя на его место. Его видели две недели назад во Фроловке. Значит, у нас он минимум эти две недели проживал, плюс день, другой, третий. Райцентр маленький, каждый приезжий на виду. Не болтался же без дела, наверняка куда-нибудь на работу устроился. С документами, честь по чести. Сейчас, когда все удачно исполнено, зачем ему исчезать. Понимает, на кого милиция первым делом внимание обратит. Вернулся вторым или вечерним рейсом.

— Значит, меха должны находиться в крайцентре?

— Пожалуй. Если его не встретили.

— Едва ли, — майор отрицательно покачал головой. — Провернули вдвоем самое трудное, напоследок зачем к помощникам прибегать.

— Тоже так думаю, — согласился Шатохин. — В камере хранения оставил чемоданы, не исключено, что у родственников. Не посвящая, разумеется.

— Никто у Смокотиной не останавливался, не узнавал?

— Нет. Отшельницей живет.

— Да, значит, забрать меха должна Смокотина. Представляешь, как важно, чтобы она чувствовала себя уверенно, вне подозрений. С Сидельниковым я сам поговорю, а у пилотов обязательно возьми подписку о неразглашении. Хорошо бы выяснить, с кем переписывается эта Смокотина, насчет лодки прощупать. Но ты в это дело, пожалуйста, не вмешивайся. Займись тем, кто был с чемоданами. Что думаешь делать?

— По отделам кадров пройтись нужно. Смокотина на Львовщине, в Новом Роздоле жила, может, земляки ее обнаружатся.

— Правильно, но долго. Время не терпит. Сделаем-ка срочный запрос в Шаламовку и крайцентр. Списки пассажиров поглядим. Авось, где фамилии пересекутся. — Начальник милиции критически оглядел Шатохина, не приказал, попросил:

— Ты сходил бы домой, переоделся, поел бы, а?

Шатохин согласился охотно. Он жил в двадцати минутах ходьбы от райотдела, за мосточком, в доме у пожарной каланчи. Машины во дворе не оказалось и пришлось идти пешком. Он успел вскипятить чайник, переоделся и, отпивая крепко заваренный чай, просматривал скопившиеся за два дня газеты, когда раздался телефонный звонок.

Майор срочно вызывал к себе. Он уже успел связаться с Шаламовским и краевым портами. Судя по ноткам в голосе, получил хорошие вести.

— Есть! — сказал майор, когда Шатохин вошел в его кабинет. — В половине двенадцатого из Шаламовки отбыл Супрунюк Алексей Михайлович. Он же из крайцентра вылетел к нам в пятнадцать ноль-ноль. Тут еще фамилия Степанов повторяется, но у этих отчества разные. Поздравляю, ты прав.

— Так что, будем искать Супрунюка? — спросил Шатохин.

— Нет. Делай, как задумал. Земляки нужны. Полагаю, этот сукин сын летел под другой фамилией. Поторапливайся. Подключи Акаченка и Луневу, один не управишься быстро.

— Григорий Александрович, — Шатохин поколебался, стоит ли говорить сейчас, догадка была слишком свежа.

— Слушаю, — поторопил Звонарев.

— Да так, подумалось. У Смокотиной путевка в санаторий, через три дня должна туда прибыть, заявление на отпуск подписано, а билет еще не выписывала. Конечно, своих, портовских, всегда посадят. И все же странно. Отпускник старается заранее оформить, чтобы мороки не было. Свободна — ни хозяйства, ни огорода, — а медлит.

— Думаешь, договорились лететь вместе с этим Супрунюком, и выжидает?

— Почему бы и нет. Все гладко прошло. Что ему, собственно, торчать здесь. Да и душа у него не на месте будет. Ей он доверяет, но случайностей должен бояться. Вдруг в дороге она в какой-нибудь переплет попадет. Просто нервы сдадут, женщина все-таки.

— Если трудоустроен, повод веский нужен уехать.

— Найдет. Вызов ему придет, заболеет срочно, травму получит, мало ли...

— Вызов — несерьезно. И какую особую болезнь изобретет? — Майор прикурил папиросу, затянулся. — Несчастный случай — да. Это не исключено. Правильно сообразил. Я свяжусь с медициной. А ты бери все же пока Луневу и Акаченка и действуй.

7

Сезонников в районе каждое лето скапливалось до полутора тысяч. Кого романтика, кого длинный рубль, кого откровенная тяга к бродяжничеству забрасывали в этот таежный, отдаленный край. Большая часть сезонников оседала в леспромхозах на сплаве и разделке леса; были они и в зверосовхозах, и в геологических партиях, и почти во всех мелких районных организациях. По правилам все прибывшие на заработки должны были проходить через паспортный стол, да где там. Хорошо хоть по документам принимали кадровики на работу, раньше и этого не было. Как ни спешили, за остаток дня и четверти организаций, где есть временные, не проверили.

Шатохин вернулся домой поздно. Затяжной в июне светлый северный вечер угас. Долго устало раздевался, пил чай, потом ворочался в постели, пока дремота не начала одолевать. Уснуть, однако, не удалось. Телефонный звонок помешал. Снова звонил майор, попросил собраться, он уже выслал машину.

Звонарев прохаживался по кабинету, курил папиросу. В пепельнице полно окурков. Табачный дым густо стлался по кабинету. Лампочки в сизом дыму, казалось, чадили.

— Долго ехал, — сказал Звонарев нетерпеливо. — Звонил главврач больницы. Два часа назад они выслали «скорую» на третий сплавучасток. Несчастный случай в вечерней смене произошел. Там баржи под загрузкой стоят. Стропальщик подводил трос под бревна. И представь себе, бревешко выскользнуло из пакета, покатилось и сломало руку стропальщику. Догадываешься, кто пострадавший?

— Супрунюк?

— Почти угадал, — майор вскинул руку, щелкнул пальцами в воздухе. — Крутецкий. Петр Тарасович Крутецкий. Но не сомневаюсь теперь, что и Супрунюк он же. Един, как говорится, в двух лицах.

— Самый настоящий перелом?

— За это уж будь спокоен, подделки нет. Рентгенолог живет при больнице, просветил. Закрытый перелом левой руки.

— Основательный мужик, — усмехнулся Шатохин.

— Есть за что страдать. По бюллетеню за полтора-два месяца полагается, плюс страховка. Спрашивал у врачей, какую часть получит. Застрахован на две тысячи. И, главное, вольный казак. М-да.

— И где он сейчас?

— Гипс наложили да увезли в общежитие. Не пожелал оставаться в больнице. Важно не это. Родом он из Жидачова, и приехал оттуда. Не слышал про Жидачов?

— Нет.

— Рядом с Новым Роздолом городок. Смокотина там два года на овощной базе экспедитором работала. В личном деле у нее отметка. И еще. В этот самый Жидачов Смокотина в феврале посылала телеграмму. Пока не известно — кому, но выясним.

Шатохин смотрел на начальника. Майор мог бы не поднимать его с постели, сообщить все это утром. Однако радость, возбуждение начальника легко понять: дело слишком крупное, справиться с ним самостоятельно, силами небольшого районного розыска, удача вдвойне.

Шатохин же чувствовал неловкость. Он лично просматривал нынче в леспромхозовской конторе учетные карточки кадров. Фамилия Крутецкий не попалась. Да и попалась бы...

— Давно этот Крутецкий в леспромхозе? — спросил Шатохин.

— С февраля, — ответил Звонарев.

Вот как. А он почему-то решил искать украинских земляков Смокотиной только среди сезонников, среди временных. Оказывается, Крутецкий числился в кадровых. Ошибка не имела теперь никакого значения. И все-таки просчет был грубый. Отмахиваясь от неприятных мыслей, Шатохин спросил:

— Покажем его пилотам?

— Не стоит. По приметам похож на того, с двумя чемоданами. Завтра узнаю, может, снимался на документы, а нет — и не надо. Пусть вольно дышит. Думаю, долго он у нас теперь не задержится. Диспетчерша оформила билет на послезавтра, на утренний рейс. Тебе нужно завтра, — майор посмотрел на часы, поправился, — теперь уж нынче вылететь в крайцентр.

Он сел за стол, из боковой столешницы достал личное дело Смокотиной и аккуратно, с помощью перочинного ножичка отклеил фотографию.

— Держи, — протянул Шатохину.

8

Як-40 коснулся колесами бетонки городского аэропорта «Южный» минута в минуту по расписанию. Шатохин из здания аэровокзала следил, как медленно гаснет вращательный бег пропеллеров.

В толпе отделившихся от самолета пассажиров он сразу узнал Смокотину. В кремовом плаще с закатанными по локоть рукавами, в бежевых туфлях она шла, огибая не просохшие на асфальте после ненастья мелкие лужицы. С кем-то разговаривала. Шатохин пригляделся: кажется, случайный попутчик помогает поднести вещи. Смокотина из тех женщин, которым мужчины всегда готовы помочь. У нее в руках одна сумочка под цвет плаща.

Да, точно. Попутчик передал чемодан, попрощался и направился в здание порта. Смокотина пошла вдоль правого крыла — там выход на городскую площадь, к стоянке такси и остановке троллейбуса.

Шатохин поспешил покинуть свой пост. Он сел в «Москвич», когда Смокотина неторопливо пересекла площадь. У стоянки такси была большая очередь, и она направилась к троллейбусу.

Сидевший за рулем лейтенант из крайуправления покосился на Шатохина и продолжал невозмутимо курить сигарету.

— Уловил? — спросил Шатохин.

Лейтенант кивнул.

Встав лицом к порту, Смокотина смотрела на вытянутое серое здание, словно запоминала. Может, и впрямь, запоминала. Подкатил троллейбус, и она подхватила чемодан, вошла. Без суеты, спокойно.

Лейтенант включил зажигание, последовал за троллейбусом.

Конечной остановкой троллейбуса был железнодорожный вокзал. Смокотина сошла у вокзала.

Пока неожиданностей не было. Лететь большим самолетом с награбленными шкурками — великий риск. Так или иначе, багаж смотрят. Поездом ехать почти четверо суток, но безопасно.

Смокотина должна бы встать в очередь в билетную кассу. Нет. Она только избавилась от своего чемодана и покинула вокзал.

— В автомат поставила. Двести сорок третья ячейка, — сказал лейтенант, провожавший диспетчершу по вокзалу.

Опять Смокотина села в троллейбус. На сей раз путешествие было кратким: она вышла через остановку. Пройдя недолго пешком, зашла в магазин «Фарфор. Фаянс. Хрусталь». В магазине было немноголюдно, через витринные большие стекла хорошо видно, как подвигается от прилавка к прилавку Смокотина. Возле отдела мелкого хрусталя задержалась, попросила продавщицу показать стопки. Сама распаковала набор, расставила стопки в рядок на прилавке, брала в руки и стукала одну об другую. Потом сразу вышла из магазина.

На противоположной стороне проспекта был салон красоты, и Смокотина устремилась туда, села в кресло среди ожидающих очереди. Похоже, она просто убивала время.

Уже сутки Шатохин был в крайцентре. Еще вчера вечером Звонарев по телефону предупредил, что Крутецкий купил билет на восемнадцатое на дневной рейс. Вчера же пришел ответ с Украины на запрос о Крутецком. Ему сорок два года, постоянно прописан в Жидачове, имеет свой дом, не судим, приводов в милицию не имел, разведен, с дочерью-подростком и семьей не поддерживает отношений. Закончил три курса Львовского политехнического института, работал в разные годы шофером, слесарем, печником. Последние годы занимается временными, так называемыми калымными работами. О Супрунюке ничего не могли сказать, обещали сообщить дополнительно, если появится информация. Самое существенное в ответе — Крутецкий работал шофером на овощной базе, когда Смокотина туда поступила. Отрезок совместной работы пересекался всего на месяц...

Салон красоты отнял полтора часа. Определенно, вкус у Смокотиной был. Прическа изменила ее в лучшую сторону. Даже невозмутимый лейтенант проявил интерес.

Выйдя из салона, Смокотина купила себе букет гвоздик. Шатохин угадал ее затаенную тревогу. Смокотина, как могла, окружала себя приятными пустяками, чтобы отвлечься, не помнить о главном. Шатохин подумал вдруг, что по своему пристрастию к мишуре диспетчерша, когда ее арестуют, будет страдать и от того, что следователь станет называть ее Олимпиадой Евтихиевной, как в документах, а не Ольгой Евгеньевной.

Да. Одна Смокотина не собиралась ничего предпринимать. Но ей пора было отправляться в аэропорт, Крутецкий вот-вот прилетит. Или они договорились встретиться не в порту? Похоже. Смокотина сняла плащ, села на скамейку в центре сквера. Плащ положила около себя, цветы на плащ.

В рации раздалось потрескивание. Лейтенант снял трубку, подал Шатохину. Из аэропорта «Южный» сообщали, что Крутецкий подходит к стоянке такси.

Шатохин машинально кивнул, дескать, ясно. Словно его кивок могли видеть. Приближался самый ответственный момент. Он поглядел на часы. Два двадцать. Вспомнилось почему-то, что три дня назад в это самое время с Марией Ольджигиной они выехали на мотоцикле из Черданска во Фроловку. На секунду всплыло перед глазами морщинистое, озаренное доброй улыбкой лицо старой таежницы.

— Сел в такси. Ноль шесть тридцать два, — послышалось в трубке.

— На связи... Понял, — отозвался Шатохин.

— Выехали на проспект Мира, — сообщили через десять минут.

От начала проспекта до Центрального сквера три-пять минут езды. Шатохин поёрзал, покосился на молчаливого лейтенанта: не хотелось, чтобы тот заметил его волнение.

— Ноль шесть тридцать два остановилась у Центрального сквера... Крутецкий вышел из машины. Идет в сквер.

Шатохин видел припарковавшуюся в тени старого тополя около кондитерского магазина «Волгу», с которой он держал связь. Крутецкий пока не появлялся в поле зрения. Разросшиеся кусты цветущей сирени закрывали обзор.

Смокотина теперь нервничала, поминутно взглядывала на часы, брала в руку букет, клала обратно на плащ.

Высокий черноволосый мужчина в коричневом костюме вынырнул из-за кустов сирени шагах в двадцати от скамейки, на которой сидела Смокотина. Левая рука на перевязи и пустой рукав заткнут в карман, в правой — «дипломат». Крутецкий! Из машины не разглядеть лицо подробно, но угадывается — красивое умное лицо.

Смокотина при виде Крутецкого схватила плащ со скамейки, быстро пошла навстречу. Гвоздики упали на землю.

— Уходят из сквера, — сказал Шатохин в трубку, глянув на «Волгу».

Лейтенант принялся крутить баранку влево, на разворот.

...Сорок минут спустя такси остановилось в загородном аэропорту. Сотрудники управления уже поджидали Крутецкого и его спутницу. Шатохин с лейтенантом подъехали, вошли в аэровокзал, когда Крутецкий протягивал в окошечко камеры хранения номерки.

Кладовщик выставил на обитую железом, отшлифованную до блеска подставку два чемодана. Коричневых. Перетянутых ремнями, с рифлением на коже. Под крокодиловую.

У Крутецкого здоровая рука была занята «дипломатом». Он отступил от окошечка, давая возможность Смокотиной забрать чемоданы.

Дальше медлить не было смысла. Лейтенант шагнул к Смокотиной.

— Вы получили чужие вещи, гражданка, — сказал спокойным утвердительным тоном.

Крутецкий хотел было вмешаться. Сотрудники управления потеснили его, повели под взглядами случайных пассажиров к двери, над которой светилась надпись «Милиция».

В милицейской комнате при понятых Шатохин приказал положить чемоданы на стулья и раскрыть. Смокотина повиновалась, вздрагивающими пальцами принялась расстегивать «молнии» и застежки. Шатохин сам откинул крышку. Под полиэтиленовой пленкой виднелись меха. Он запустил руку в меха, у задней боковой стенки наткнулся на ребристую поверхность кирпича. Все-таки клали их для веса. Те два показались лишними.

— Зачем же рядом с такими ценностями и... стройматериал? — усмехнулся Шатохин, вынимая кирпичи.

Крутецкий посмотрел на него угрюмо и промолчал.

— Это не наши вещи. Тут ошибка! — запоздало, срывающимся от волнения голосом заговорила Смокотина. — Скажи им, Петр... Это не наши вещи!

— Помолчи, Олимпия! — буркнул Крутецкий.

Потом здоровой рукой он пошарил во внутренних карманах пиджака, вытащил и положил на стол две пачки денег. Сказал:

— Остальные в «дипломате».

От того, что неловко шарил в карманах, боль в его сломанной руке усилилась. Он поморщился, пережидая приступ, опустился на стул и уставился в одну точку на паркетном полу.