Время московское

Ноль часов по московскому времени

Толик — человек странный, но приятный. Даже ласковый. Все собаки — его друзья. Только дети не любят, не понимают его. О детях в последнее время стали думать, что они чуть ли не умнее всех, что они цветы и прочие радости нашей жизни. Эгоисты они, а никакие не цветы. То есть не совсем маленькие, а те, что курить по сортирам начинают, — до взрослого гуманизма им очень далеко. А иначе зачем было бы все воспитание и просвещение? Я так думаю.

Толик, он неполноценный умственно. И неприятен бывает. Встанет у магазина на крыльце и дикторским голосом: «В Кустанайских степях успешно проведена культива-ция! — он особенно четко произносит в словах последние звуки. — Берегите окружающую вас среду! Ареал маралов на грани катастрофической!» Но это с ним нечасто случается. Больше он молчалив, задумчив. Встанет у какого-нибудь столба, в печаль ударится и не терпит, если кто в это время пристает к нему.

Я, откровенно признаться, тоже его недолюбливал: ходит по дороге, проезжим машинам честь отдает! А под окном «громкоговоритель» устроит: «Работают все радиостанции Советского Союза! Товарищи, проверьте свои часы, последний, шестой сигнал дается в семнадцать часов по московскому времени». Пикает, правда, очень похоже. А однажды он меня даже озадачил. Иду с работы, глядь — Толик, в соломенной шляпе и грудь в орденах.

— Это ты куда так нарядился? — спрашиваю, смеюсь, понятно.

Посмотрел он на меня самым что ни есть пристальным манером, подождал, пока дурацкая улыбка у меня с лица сползет.

— Это не жизнь, — говорит негромко, — а сплошной трамплин, с которого нужно прыгать! — изумил и вниз к дороге детской походкой. Ему уж двадцать с лишним, а походка все детская: шлепает как-то…

Ну, Толик… Толик живет себе — и пусть бы жил, и ничего особенного; но тут с Севера наша Юлька вернулась, сеструха. Ну конечно же, не одна… Понимаете о чем? Я много раз думал об этом и никак не могу постигнуть! То есть вроде и пойму, и соглашусь на мгновение, но вдруг — щелк! — и опять не верю.

Как в бесконечность мира-то не верится. И девчонка ничего, улыбается! Мама, конечно, и всплакнет иногда, и даже вдруг ни с того ни с сего меня похвалит. Ага. За то, что я «парнишка-то»! Удивительные дела случаются иногда с нами в жизни!

Так вот, не помню уж, как это получилось. Он и раньше к нам заходил. Мамка человек сердобольный, поговорит с ним, с Толей, угостит чем-нибудь. А тут как узнал, что мы девочку «купили» — ну все пороги оббил. Агукает с ней, разговаривает, вроде даже понимают друг друга. Уровнем-то, наверно, недалеко ушел. А то встанет на четвереньки, посадит ее себе на спину и аллюром по квартире — только слоны с дивана валятся. Сначала Юлька, конечно, девочку отбирала, а потом — что вы! Как что: «Толя, поводись с Катей, я в магазин ушла!» и си-идит Толик, водится, у него, наверное, способности к воспитанию, кто его знает. Меня с мальцами ни за какие калачи не заставишь сидеть. И даже и это бы ничего. Ну, водится человек, да бог с ним, пусть себе водится, раз нравится. Но эта наша пошлая манера, этот пережиток в сознании человеческом, что у каждого ребенка обязательно отец должен быть! Вот матушка-то моя как-то Катьке на Толика показывает, да и говорит вдруг: «Па-апа». А Катька, глупое созданьице, тоже пальчиком в Толика тычет и повторяет! Я взглянул на него. А он как-то весь поломался, подбородок сморщился, задрожал, закрыл он лицо руками — и на улицу! Мы с мамой так и переглянулись.

И вот с этого дня все и пошло. Следить он за собой начал. И на Юльку, я заметил, как-то особенно смотреть стал.

Раз иду по улице — у колонки бабы. Слышу:

— А дурачка-то что-то не видать стало! — и этакий ядови-итый, липкий смешок.

— Да как же не видать? Тут он. Вчерась видела… вырядился, идет. Я говорю: «Драстуй-ка, Толя». Остановился. «Драстуйте, — говорит, — только поговорить с вами я сейчас не могу, потому что очень спешу».

— Иди ты!

— Да-а. «А куда это, — говорю, — ты так спешишь-то?» «В магазин, говорит, — за детским питанием».

Меня в жар так и кинуло! А они знай балабонят!

— Да-а! Вот слушай. «Только не подумайте, пожалуйста, что это я себе, нет, — говорит, — это я для своей девочки». «Откуда же, — говорю, — у тебя девочка-то взялась? Ты же неженатый!» Задумался он так, голову повесил. «А я, — говорит, — скоро женюсь».

— Ай!

— Ну. «Дак кольца, — говорю, — тогда надо покупать!»

Тут они увидели меня. Сначала одна толкнула другую, и обе отвернулись!

Ну, ясное дело, после этого я Толика решил отвадить от дома так, чтобы и духу его не было. Да куда там! Все против меня, и особенно Катька: топает ножонкой и на весь дом:

— Кьде папа?!

Без него ни есть не заставишь, ни спать не уколотишь…

А тут еще и мать-то его… Стыд! Мать-то оно, конечно, и есть мать, да мыслимо ли такое обольщение? Втемяшилось ей, будто Толик ее «выправляется». Так и говорит:

— Толя-то мой выправляться начал, вот дал-то бог! «Ты, — говорит, меня, мама, осенью учиться отдай, а то, — говорит, — я ведь ни писать, ни читать, ничего не умею — хорошо ли?» «Ладно, — говорю, — Толя, отдам…» А вчера чё-то смотрю, не слыхать его; заглядываю в кладовку, а он, тошно мнечиньки, сидит да букварь листает. Заплакала я чё-то, а сама по голове его глажу и думаю: вот бы дал бог!

Ну чего они! С чего глупить-то?! Есть люди, которые потом уж свихнулись, не с самого начала, это еще понятно, тут надежда какая-то есть, и медицина лечит, а уж когда уродился-то таким и до двадцати лет дожил, тут-то уж какого ляда ждать?! Нет, ничего не понимают! Вообще-то я тут, кажется, не совсем прав: может, он и действительно немножко начал… «выправляться». Ведь после этого случая с букварем он с Юлькой в какую-нибудь неделю буквы осилил и «складывать» научился: «мама мыла рамы», ну там «мы не рабы, не бары мы», дальше, правда, кажется, не пошли. А говорил-то он и до этого, как по газете. «Я, — говорит, — раньше у радио учился, а теперь вот у нее». Юльку ни за какие пироги по имени не называет стесняется! Он и смотрит-то на нее как на солнце. Как читать учился- я думал, сгорит со стыда! Умора.

И вот как-то позвал он меня к Филаретову источнику.

— Пойдем, Федя, со мной, я что-то тебе покажу.

Он каждый день к нему ходит все лето до осени: кто-то посоветовал. Вода в нем до революции была «святой». Источник на самой горе: колодец такой и вода в нем порохом воняет. Вот и все. Зимой замерзает.

Идем мы по траве, не по тропинке. Толику втемяшилось, что по тропе ходить нельзя, «чахнуть» будешь; то цветок нагнется, сорвет, то былинку какую-нибудь, и все, я вижу, о чем-то заговорить хочет — не решается! Я уж догадался, о чем. И как-то мне вдруг что-то муторно стало — за него и за сеструху. «За каким фигом, — думаю, — иду». Даже как-то мысль мелькнула: тяпнуть чем-нибудь по головушке, да и концы в воду. Мысль такая, несерьезная, конечно, мелькнула — и нет ее. А Толик «умненько» так, как бы сам с собой, но и для меня:

— Мама говорит, чтобы я на вашей Юле женился.

Ошарашило меня, конечно, такое-то признание — но молчу!

— Девочку, говорит, удочеришь, работать будешь… Да только она ведь за меня не пойдет…

— А почему ты так думаешь?

— Да я ведь дурак.

— А что же вы с ней, уравнения решать собираетесь? Главное-то — любовь! Любит она тебя?

Он помолчал-помолчал да вдруг и брякнул:

— Думаю, что любит. Она меня один раз поцеловала… Только ты уж, пожалуйста, — никому!

Я, понятно, чуть не лопнул от благодарности за такое доверие! А он свое:

— Думаешь, может, и согласится? Я кольца как раз купил…

— Кого?

— На свадьбу кольца купил. На свадьбу обязательно нужно! — вытаскивает из кармана два колечка и протягивает мне на ладони.

А я не бью его! Гляжу на колечки! Их в киоске «союзпечать» продают по сорок копеек за штуку. И ведь можете представить! Пронял он меня этими колечками. Ведь никакими доводами интеллекта ни за какие коврижки никакой оратор не уговорил бы меня отдать сестру единоутробную замуж за дурака. А посмотрел он мне в глаза: казни или милуй — снесу безропотно!.. То есть не то чтобы я сразу так и согласился — я посочувствовал.

Вот сижу я как-то на диване, перечитываю в пятый раз «Вий», Юлька пол моет. И вдруг что-то мне не по себе сделалось: смотрю, а у нее на безымянном пальце кольцо. И хочу спросить: откуда? А не могу. Как будто вата в горле воздуху не хватает. Но все ж спросил.

— Где?

— На пальце.

Она даже смутилась и покраснела — в точности как Толька краснеет! Потом отвернулась, опустила руку в таз, и вижу: плачет! И так-то мне нехорошо стало. Вскочил, выбежал на улицу да по переулку в гору, в лес… Потом, вечером, Юлька уверила меня, что ничего такого, что оправдало бы мое скакание по лесу, нет и не было, шутка, и ничего больше! Ничего дальше духовной сферы, конечно, не пошло, и «как это можно»! я, признаться, обрадовался. Что бы ни говорили, а все-таки живем-то из-под того, «что люди скажут». И все же теперь мне кажется, что… пусть не сразу, а года через два-три могло бы случиться! То есть что он… выздоровел бы!

С отцом его мы вроде приятелей: осенью на охоту ходим вместе, по орехи, в тайгу, вообще. Я, бывает, иногда «посидеть» захожу к нему. Вот поднимаюсь к ним по ступенькам в сени — и странный такой звук из квартиры: чистый, знакомый, и не поймешь что… Открываю дверь — елки-моталки! На одном стуле Толька с гитарой на колене, на другом — ноты! У меня самого руки, как говорится, только задницу чесать, то есть ни на одном инструменте ни в зуб ногой, и вообще, считаю способность к этому за особый дар сверхъестественного, а тут — Толик! Я аж растерялся! Он тоже испугался.

— Я это так… — а сам ноты складывает — и за спину.

— Где отец?

Оказалось, с матерью к соседям ушли. Вроде бы и мне тоже здесь особенно-то делать нечего — а стою! Хоть ты тресни! Он тоже молчит, не шевелится.

— Сыграй, — говорю, — Толя.

Стесняется, аж скрючило его, беднягу. Но уговорил, да и не трудно уговорить-то его. Опять ноты примостил, пальцами по струнам: щип-щип. Боже ты мой! Ну, по радио, по телевизору-то ведь каждый день ее слышишь и наверное уж не в таком исполнении! А тут щипнет — и в горле что-то зацепит, потянет — аж в слезы. И что самое невероятное: по нотам! Ну, конечно, и я: и «до», и «ре», и «ми-фа-соль» — где, на какой полоске, знаю, в школе проходили, да пока ее высчитаешь, и еще на грифе надо найти, да прижать-то ни раньше, ни позже! Так ведь я-то и не Толик! Сыграл он штук пять-шесть, и все такие грустные: точно не за струны, подлец, щипит, а мою-то душу выматывает. И это даже меня как-то слегка перевернуло: как-то вообще человека зауважал. А он видит, что нравится, воссиял, бедняга, чуть не плачет.

— Я, — говорит, — ей на день рождения это сыграю?

— Сыграй, — говорю, — конечно, сыграй! Откудова, — говорю, — это ты так насобачился?

— Дима, — говорит, — научил. За немецкий штык.

Ах же ты, Димка!

…Но все кончилось так, как и должно было кончиться, так, как мы все хотели, то есть благополучно. Очень благополучно.

Иду я как-то с работы — мамка навстречу чуть ли не вприпрыжку бежит.

— На-ка, Федор, скорей! — сует пятерку. — Водки возьми! Юлькин приехал… Извиняется: дураком, говорит, был! На Катьку не наглядится.

Я как-то даже не сразу сообразил: кто это «Юлькин», хоть уже ожидали и поговаривали об этом. Но быстро усек, деньги в зубы — и в магазин.

Новый муж мне понравился: здоровый парень, простой, остроумный. Женщины не пьют, так мы вдвоем пузырь уговорили, а потом и до настойки добрались, и все это за разговором о «случаях», о драках, а вскользь и о прочем.

Толику, наверное, как-то сказали, чтобы не приходил, да, наверное, и не только это. Вечером Катюшка, конечно, в каприз:

— Папи кочу! Кочу папи!

Ей:

— Катюшенька, вот же твой папа!

А она рот квадратом:

— Тому папи кочу! Папи Толи! Кьде папа?! — плачет в три ручья, ножонками топает.

Новый муж засомневался было — и даже спросил.

— Ай, да господи, дурачок тут один привязался, играет с ней, вот она его «папой» и окрестила!

— Нет, законно! И забавный: ходит по городу, машинам честь отдает, съехидничал я, и стаканом об стакан.

Юлька Катюшку наконец все-таки уколотила, сидит счастливая, с нас глаз не сводит. Мамка рада-радешенька: то в кухню, то к столу бегает — самый что ни есть рассемейный праздник! Да и в самом деле, в кои-то веки! А то все как будто из касты «неприкасаемых» или какая там у них самая жиденькая каста?

Спать легли поздно. Я уж и засыпал, вдруг как шилом в бок — сирена! Вскакиваю — дома переполох. Сестра Катьку трясет. Мамка в одной рубашке мечется. Сирена под окном, аж уши закладывает! И:

— Работают все радиостанции Советского Союза! Время кончилось! Последний сигнал дается в ноль часов по московскому времени!