Время стрелять

Глава 1 СКАЗКА О ФАРФОРОВОЙ ДЕВОЧКЕ

В один весенний, солнечный и радостный день в очень дружной, хорошей, работящей семье, где все друг друга очень любили и уважали, где друг о друге всегда заботились, вот в этой счастливой семье родилась фарфоровая девочка. Она была очень красивая, здоровая, умная, стройная, послушная и добрая девочка. А назвали родители эту девочку Красавкой. У Красавки была белая нежная кожа, большие голубые глаза, светлые густые волосы, и вся она была красивая-красивая, что лицо, что рученьки, что ноженьки — прямые, тоненькие, как из фарфора! Все вокруг любовались и восхищались ее красотой.

И вот однажды дошли слухи о фарфоровой девочке по имени Красавка до дворца Чудо-Принца. И никто не знает, как бы сложилась жизнь Красавки, если бы в этот город, на эту улицу, в этот дом и в эту квартиру, в которой она жила, не прискакал по небу на золотом коне с бриллиантовыми глазами Чудо-Принц. А прискакал он только лишь для того, чтобы самому проверить слова своих верных придворных и посмотреть, не сможет ли фарфоровая девочка когда-нибудь стать его женой?

А другая, некрасивая и неумная, вся больная и неуклюжая девочка с прыщавым лицом и кривыми ногами, которую все вокруг звали Дурнанкой, услышала, как люди говорят, что живет в этом городе Красавка и так она красива и умна, что будет очень счастливой, что не только любой парень на ней женится, но даже и сам Чудо-Принц. Дурнанка сразу начала страшно завидовать Красавке и решила ее околдовать, чтобы самой стать женой Чудо-Принца. Для этого позвала она к себе на помощь Волшебницу, которой за ее злое колдовство пообещала отдать все, что та от нее только не пожелает. А Волшебница поставила перед ней такое условие: «Знай, Дурнанка, что однажды я с тебя за все мое колдовство потребую великую плату и ты никогда не сможешь от нее отказаться, если только не выпросишь у Красавки великого прощения за все беды и страдания, что ты ей причинила!..»

Красавка очень любила танцевать. А танцевала она перед зеркалом, и всегда танцевала очень сложные танцы, которые и взрослые балерины не смогли бы исполнить. А еще Красавка прекрасно пела и рисовала. Да и вправду не было такого дела, которое у Красавки не получалось: начнет танцевать — глаз не отведешь; петь начнет — у всех душа радуется; нарисует что-нибудь — все только смотрят и дивятся: как так у нее замечательно получается!

Увидал Чудо-Принц Красавку и говорит: «Ах, какая глазастая, какая красивая девочка и как она, оказывается, прекрасно поет и танцует! Ах, если бы мои придворные танцовщицы умели так танцевать, а певицы петь, а художницы рисовать! Вот мне бы стала в моей жизни забава да отрада!» И спросил он тогда девочку: «Скажи, красавица, а как тебя зовут?» Девочка ласково (как всегда) улыбнулась и ответила: «Меня зовут Красавкой». А Волшебница заглушила голос Красавки и шепчет гадким, как у Дурнанки, голоском: «Меня зовут Дурнанка» — и специальную колдовскую пелену на Красавку набросила, так чтобы она всем, кто ее видит, казалась некрасивой и уродливой точь-в-точь как Дурнанка, и даже голос ей заменила, чтобы она говорила таким же скверным голосом, как завистливая Дурнанка.

Удивился Принц такому превращению и переспрашивает Красавку: «Так как же тебя зовут? Дурнанка? А мне ведь кто-то, кажется, иначе сказал? Неужели мои верные слуги могли с твоим именем так странно ошибиться?» Девочка ему снова повторяет: «Меня зовут Красавкой!» А Волшебница снова заглушает ее голосок и шепчет: «Да, правильно-правильно, Чудо-Принц, твои слуги не ошиблись: это правильно, что меня зовут Дурнанка!» — а сама еще гуще свою колдовскую пелену напускает, чтобы уже ни один человеческий взгляд не смог такую страшилищу вытерпеть!

А в это время Волшебница набросила на Дурнанку другую колдовскую пелену, благодаря которой та стала выглядеть точь-в-точь как Красавка, и даже голос ей подменила. Вот Дурнанка и говорит Чудо-Принцу голосом Красавки: «Так это я — Красавка! Я тебя так ждала, мой возлюбленный Чудо-Принц! Я столько для тебя чудесных танцев и песен разучила, чтобы только тебя, мой единственный, суметь порадовать!»

Чудо-Принц подумал тогда и говорит: «А ну-ка, девушка, станцуй-ка мне сейчас же, если ты и впрямь та самая Красавка, о которой мне мои верные вельможи толковали!» И тут снова Волшебница свое колдовство применила, от которого Чудо-Принцу стало вдруг мерещиться, будто и впрямь перед ним Красавка свои танцы танцует и песни поет, а это всего лишь Дурнанка перед ним стояла и ничего не делала, а только пользовалась чарами Волшебницы. Обрадовался Чудо-Принц такому искусству и зовет Дурнанку с собой во дворец жить, а его придворные, которые видели, что это никакая не Красавка, а всего лишь Дурнанка, сразу же сказали Чудо-Принцу об обмане, но он тогда верил только своим глазам и увез Дурнанку во дворец.

А Волшебница в это время превратилась в медную осу с оловянными глазами и стальным жалом, подлетела к Красавке, когда та шла с другими девочками, и прожужжала: «Девочка, давай с тобой докажем, что на земле есть справедливость! Я знаю, что ты очень хочешь стать женой Чудо-Принца, но для этого ты должна доказать Чудо-Принцу, кто ты есть на самом деле, значит, нужно доказать ему справедливость на земле! Но только знай и запомни эти мои важные слова на всю свою жизнь: доказывать справедливость тебе будет очень даже не легко!» И тут, когда Красавка согласилась, потому что очень полюбила Чудо-Принца, Волшебница больно-пребольно ужалила ее в левую бровь своим ядовитым жалом, а в ее яде было, наверное, какое-то химическое вещество, которое искусственно нарушает нервную систему, после чего наступают изменения в работе мозга.

Все другие дети, которые находились в тот страшный день рядом с несчастной Красавкой и видели, что с ней случилось, быстро побежали по домам, попрятались и сказали своим родителям, что Красавку ужалила медная оса с оловянными глазами и стальным жалом. Но все родители уже давно были взрослыми и не захотели поверить своим детям и сказали: «Да мало ли что болтают наши глупые дети, они маленькие и ничего еще не понимают в жизни! Они, наверное, слишком много времени проводят перед телевизорами или компьютерами, и поэтому им мерещатся всякие неземные чудеса! Давайте не будем обращать на их фантазии никакого внимания!»

Из-за того яда, который был на стальном жале медной осы с оловянными глазами, у Красавки стала нарушаться координация движений, в некоторой степени память, слух, зрение, мышление, эмоции, и только ее сознание оставалось чистым и ясным. И вот фарфоровая девочка начала страшно мучиться и испытывать все адские душевные, нервные муки, которые бывают у психически больных людей, а она в полном сознании все это терпела, и ничто и никто не могли ей помочь в ее нечеловеческих страданиях.

А еще через несколько дней после того, как Красавку укусила медная оса с оловянными глазами и стальным жалом, фарфоровая девочка заметила, что у нее прямо на левой брови появился какой-то твердый болезненный прыщик. Потом он стал больше и больше, и над обоими глазами, над левым и над правым, появились огромные шишки. Эти шишки росли все больше и больше, и потом Красавка совсем заболела, полностью ослепла и лежала в своей кровати без сознания много дней и ночей. Она не вставала и не ходила и вообще ничего не понимала, что вокруг нее происходит. Она не могла нормально смотреть глазами, ей было очень больно, и она все время смотрела вверх, в небо, а опустить глаза не могла. А Дурнанка подучала через своих слуг, которых ей дал Чудо-Принц, остальных детей над ней смеяться, и они окружали ее, толкали и кричали: «Ты сколько звезд насчитала?» И дразнили: «Слепая Дурнанка, свету белого не знает!»

На Красавку было страшно смотреть, такое у нее теперь стало больное личико и глазки. Ее даже хотели положить в больницу, чтобы врачи вырезали ей болезненные шишки. Но мама не разрешила этого делать и сказала, что после операции лицо у нее будет в больших шрамах и тогда ее уже точно никто не возьмет замуж! Мама лечила Красавку всякими лечебными травами. И наконец-то шишки перестали болеть и стали понемногу проходить.

А однажды на улице к Красавке подбежали другие девочки и громко закричали: «Пойди-ка скорей домой да посмотри-ка на себя в зеркало: что-то у тебя по всему лицу появилась мелкая сыпь, так называемые угри!» И с тех пор Красавка стала совсем некрасивая, все ее белое, нежное, фарфоровое личико покрылось противными угрями. У нее стали появляться веснушки, и вообще Красавка стала нервная и раздражительная. Она стала болеть простудными заболеваниями, гриппом, начали болеть зубы, часто и без видимых причин поднималась очень высокая температура, до потери сознания, сильно болел живот. Красавка начала бояться темноты, в которой ей всегда мерещились страшные чудовища.

А Дурнанка тем временем у всех на глазах хорошела, становилась такой же красивой, как когда-то Красавка, кожа на ее лице стала чистая и нежная. К Красавке тоже иногда возвращалась красота, но только это случалось очень редко. В это время все вокруг с удивлением спрашивали: «Ты почему опять стала такая красивая?» Парни к ней приставали и кричали: «Симпапуля! Симпапуля!»

Красавка очень стеснялась, когда ею любовались, а сама мечтала: «Вот бы сейчас мне повстречался Чудо-Принц, которого я так люблю, — он бы увидел меня такой красивой и точно стал бы моим мужем!»

Но красота ее очень быстро пропадала, и с каждым разом Красавка становилась еще некрасивее и уродливее.

Красавка старалась оставаться в одиночестве, потому что когда она выходила на улицу, то все смеялись над ней, обижали ее и доводили до безутешных слез. Да и дома ей становилось с каждым днем все хуже и хуже. Мама ругалась на нее и даже била, хотя Красавка пыталась ей во всем добросовестно помогать. У фарфоровой девочки ничего не получалось из-за того, что Волшебница сделала ее не только некрасивой, но и очень неуклюжей: все валилось у нее из рук, и мама кричала ей, что у нее не руки, а крюки. Красавка и сама замечала, что руки у нее стали какие-то недоразвитые, но ничего с этим не могла поделать — такое было сильное колдовство Волшебницы.

После всех этих превращений люди стали звать Красавку Дурнанкой. И с семьей, в которой жила Красавка, все тоже пошло кувырком: родители стали постоянно ссориться, ругаться и драться, отец Красавки начал пить, избивать мать, и все над ними смеялись. Все соседи этой семьи стали жить дружно, хорошо и богато, одна семья Красавки жила бедно, плохо, и все друг друга обижали и никогда не жалели.

Однажды Волшебница превратилась в учительницу, пришла к ним домой и сказала, что Красавке уже пора учиться в школе.

Училась фарфоровая девочка в первом классе сначала плохо: у нее ничего не получалось, писала она грязно, читала тоже безо всякого понятия и обычно просто повторяла на память то, что ей прочел кто-то из домашних.

Красавка стала какая-то странная: она бестолково улыбалась в школе за партой, и учительница говорила на нее: «Мартышка!» — и все тогда громко и весело смеялись. А настоящая Дурнанка, которая училась в том же классе, стала придумывать Красавке всякие прозвища и крупно писать их на снегу, а потом говорила, что это Красавка ее по-всякому дразнит и пишет противные прозвища на снегу. А Красавка на самом деле ничего об этом не знала, а Волшебница, притворяясь школьной учительницей, ее ругала, а однажды вызвала к доске и говорит: «Напиши-ка мне на доске все то, что ты пишешь на снегу!» А Красавка ее не совсем поняла и стала писать предложение: «Что я пишу на снегу». Тогда Волшебница начала на нее кричать и топать ногами. А фарфоровая девочка ничего не писала на снегу, поэтому она и писала то предложение, которое, как она подумала, ей продиктовала учительница. Тогда Волшебница сказала: «Пиши слово «чахотка», а Красавка почему-то написала слово «Чукотка».

С тех пор фарфоровая девочка всегда со страхом шла в школу; ей было страшно из-за того, что ее опять все будут ругать, потому что Волшебница подговорила и других учителей, чтобы они ругали Красавку.

В квартире у фарфоровой девочки висели иконы, и она молилась Богу, чтобы он ей помог, чтобы ее больше зря так не ругали. Красавка все время верила, что на свете есть Бог, и вся семья, в которой жила девочка, тоже верила в Бога.

А Дурнанка, одноклассница Красавки, всегда спорила и говорила, что никакого Бога нет и даже никогда не было. Когда Красавка и Дурнанка оставались в классе одни, то Дурнанка всегда говорила фарфоровой девочке, что Бога нет, а Красавка говорила Дурнанке, что Бог есть. А Дурнанка говорила: «Вот видишь, ты вся больная и кривая и сама уже ходить не можешь, а я становлюсь ото дня ко дню все краше и краше; я учусь хорошо, а ты — плохо! И еще ты, дуреха, веришь в своего Бога!»

Волшебница, превращаясь в учительницу, тоже говорила, что Бога нет. И вот однажды Красавка перестала верить в Бога. Она стала в церковные праздники стирать белье. А добрые люди все еще продолжали ей говорить: «Что ты стираешь белье, ведь сегодня большой праздник! А ты воду мутишь! Бог накажет тебя!» А фарфоровая девочка отвечала: «Я в Бога не верю, Его — нет! Вон какая вся уродливая и больная, а Бог мне не помогает! Так где же Он, Бог? Нет Его, нет!» А добрые люди говорили: «Не говори так, а то еще хуже будет! Бог всегда знает, что делает! Откуда ты это знаешь, что Бога нет?! Ты что, это разве видела? Вот накажет тебя Бог, ты тогда в него и поверишь!»

Дома Красавке тоже стало жить несладко. Мама, в которую постоянно вселялась Волшебница, с каждым днем разговаривала с ней все грубее и никогда ее не жалела, да и вообще все с ней так поступали, не только ее собственная мама. Когда мама приходила с работы, то говорила девочке: «Ты почему опять ничего дома не убрала?» А Красавка отвечала своей маме: «Но ты ведь мне не сказала, что убирать?» А мама ей тогда говорила: «Что ж тебе все надо говорить, ты сама уже большая девочка, должна все знать и помогать!»

Фарфоровой девочке было очень обидно, и она говорила маме: «Зачем ты меня так ругаешь? Я ведь по правде ничего не знала!» А мама под воздействием Волшебницы ей очень сердито отвечала: «Вот будешь мне хорошо помогать, все сама, без напоминаний делать, и никто тебя ругать не будет! И кто б тебя, скажи, ругал, кто б тебя бил, если бы ты сама все знала, что тебе надо делать, как надо мне по хозяйству помогать?!»

Все дети в школе хорошо танцевали и пели. Одна Красавка была неуклюжая и неповоротливая: для танцев у нее не хватало возможности двигаться, а для песен не хватало силы голоса. А Волшебница отводила всем, кто видел Красавку, глаза, и им казалось, что она, как и раньше до злого укола, сильная и здоровая девочка. Поэтому-то все на нее кричали и ругались и заставляли делать то, что легко получалось у других детей, а Красавке было не под силу.

В школе фарфоровую девочку стала подводить память: когда она выходила к доске отвечать урок, то сразу же забывала половину от всего с таким трудом выученного материала. Но она даже здесь не сдавалась. Ей все время хотелось стать настоящей отличницей, и она прилежно и долго учила дома уроки, до самой ночи. Так Красавка с большим трудом добивалась отличных отметок. Иногда она даже помогала другим ребятам решать задачи или писать сочинения, а сочинения у нее всегда особенно хорошо получались, так что ее даже постоянно ставили в пример другим учащимся. Правда, иногда и здесь у Красавки случались несчастья: вдруг пропадала память, которую портила Волшебница, и фарфоровая девочка забывала не только то, о чем только что писала, но даже и слова, и буквы. Только поведение у Красавки, несмотря ни на что, оставалось всегда примерным: она была скромная, тихая, послушная, тактичная и стеснительная, и учителям это нравилось, так что даже Волшебница ничего не могла с этим поделать!

Красавка очень боялась уроков физкультуры, потому что ей здесь тоже мешала Волшебница: иногда у фарфоровой девочки получалось все гораздо лучше, чем у других детей, а иногда она вдруг у всех на глазах терялась и делала все очень плохо или у нее вообще переставали получаться даже самые простые физические упражнения.

К концу средней школы Красавка все-таки добилась хороших результатов по литературе, истории, обществоведению, географии и более или менее приличных отметок по алгебре и геометрии. Она понимала теоремы, но никогда не могла их доказать, потому что вдруг терялась и все сразу забывала. Так околдовывала ее Волшебница.

Красавка окончила восемь классов с отличием, и ей дали похвальную грамоту. Она думала поступить в педагогическое училище, но ее туда не приняли и сказали, что у нее очень плохой слух и голос. И ведь никто не знал, что за нее в это время, благодаря колдовству Волшебницы, говорила и слушала завистливая Дурнанка!

Так фарфоровая девочка долго стучалась в различные двери учебных заведений, но везде получала один и тот же отворот-поворот, а те, кто поступал туда вместе с ней, всегда ее жестоко обижали, доводили до слез, да и с памятью у Красавки было не совсем ладно — все чаще случались досадные провалы, и если она в это время что-то читала, то сразу забывала все прочитанное и не различала буквы.

Красавка пошла учиться в девятый класс. В школе девчонки и мальчишки смеялись над ней и ругались с ней, и фарфоровая девочка от всего этого очень горько плакала. Ей хотелось куда-нибудь спрятаться, уехать, исчезнуть. Она мечтала о других, дальних краях, вспоминала о своем Чудо-Принце, и тогда ей становилось еще тяжелее, будто на нее наваливалась тяжелая каменная плита и раздавливала. В такие дни фарфоровая девочка очень хотела умереть. Но она все еще верила в то, что однажды найдется такой добрый человек, который все-таки поможет ей доказать справедливость на свете и стать женой Чудо-Принца.

Красавка с большим трудом сдала экзамены за 9–10-й классы, потому что у нее уже почти не осталось никакой памяти, а сама она стала очень часто и безо всякой на то причины волноваться, нервничать и даже терять сознание. Так безжалостно мучила ее Волшебница! На фарфоровую девочку говорили: «Ты плохая!» — и она обижалась, потому что ей совсем не хотелось быть плохой, ей очень хотелось быть хорошей.

После школы Красавка пыталась поступать в разные учебные заведения, но Волшебница каждый раз ее опережала, превращалась в кого-то из членов приемной комиссии, и дело не доходило даже до вступительных экзаменов.

В это время фарфоровую девочку стали мучить мысли о том, что надо уже самой как-то зарабатывать себе на жизнь, а не учиться или учиться и одновременно работать. Эти мысли так и вертелись у нее в голове, они не давали ей никакого покоя. Тогда Красавка решила устроиться на работу, но ее не приняли, а в бюро по трудоустройству, куда уже успела проникнуть Волшебница, сказали, что она еще не достигла совершеннолетия.

Тогда Красавка пошла учиться в самое простое училище на обыкновенную швею. Ей было тяжело учиться, но она старалась как могла, потому что у нее было очень сильное желание обучиться хоть этой специальности.

В это время в голове у фарфоровой девочки стала появляться вереница всяких странных мыслей, например, что ей самой в этой жизни вообще ничего надо, а все надо только для других людей. Красавка даже стала постоянно отказываться от завтраков и обедов, которые им выдавали в училище. Девчонки и мальчишки морально над ней издевались, кричали, что она дура, что она несовременная, что она специально всем только мешает жить. Иногда, правда все реже, когда к Красавке вдруг возвращалась ее красота, ей все сразу начинали завидовать, считая, что ей очень хорошо живется и что на ней скоро женится Чудо-Принц. Фарфоровая девочка вначале старалась не обращать на это внимания, но потом стала плакать от всех обидных слов, незаслуженно сказанных в ее адрес. Ей становилось от всего этого очень противно, и она даже просила Бога, чтобы ей в жизни было все хуже и хуже. Она не хотела жить только для самой себя! А для кого же ей еще было жить, если Чудо-Принц превратился для Красавки в недосягаемую звезду, горящую на беспросветном небе ее тяжелой жизни?!

Все, кто учился вместе с Красавкой, много пили и часто курили и вели себя не очень-то хорошо. Фарфоровая девочка мечтала всех их перевоспитать и всегда им повторяла: «Вот этого не надо делать, это очень вредно, некрасиво и опасно!» Но они только глупо смеялись над Красавкой и кричали ей, что она зря для них старается. От всего этого в голове у Красавки вообще все окончательно перепуталось, и она стала плохо соображать и ориентироваться, а на ходу все забывала, и даже как ее зовут. Ей стало очень стыдно, особенно стыдно Красавке было есть, но есть все-таки иногда очень хотелось, и она не могла от этого удержаться и все-таки понемногу ела, стараясь, правда, съесть как можно меньше.

Красавка не хотела быть жадной, но у нее было очень мало денег. Да и о деньгах ей тоже было стыдно думать, и тем более говорить об этом вслух. Однажды ей показалось, что все стали завидовать ее длинной русой косе, и ей пришлось отрезать косу и ходить с короткой прической, как мальчишка.

От всего этого у Красавки снова стали возникать мысли о самоубийстве, которые одновременно наводили на нее большой страх, но теперь отделаться от них никак уже не получалось. Фарфоровая девочка начала думать о том, как она умрет и после этого, наверное, уже не увидит больше ни солнца, ни неба, ни цветов, которые очень любила, но старалась не рвать, чтобы они подольше пожили на своем привычном месте. Красавка понимала, что если она умрет, то уже никогда не увидит своего Чудо-Принца, и только это, кажется, ее и останавливало перед последним шагом.

После страха смерти в ее голове появлялся скрипучий голос, который говорил Красавке: «Ага, ты себя очень любишь и жалеешь и, конечно, никогда не сделаешь с собой ничего плохого!» Это Волшебница продолжала так мучить фарфоровую девочку. После таких слов Красавка решила доказать, что она себя совсем не любит, не жалеет и что сделает с собой что-то очень плохое. Тогда она взяла и выпила уксус, несмотря на очень большой страх, из-за которого у нее даже тряслись руки. После этого Красавке стало все равно, что с ней дальше будет, в этот момент ей хотелось всех любить, даже тех людей, которые ее всегда обижали и унижали. И только саму себя она в это время по-настоящему ненавидела.

Фарфоровую девочку привезли в больницу и там спросили, почему она так с собой поступила, какие же у нее были причины так с собой поступить? Но Красавка уже ничего не отвечала, она думала, что уже умерла, а эти люди ненастоящие и уже все равно ее никогда не поймут.

Врачи сказали Красавке, что они положат ее в психиатрическую больницу. А фарфоровая девочка думала про себя: «Какая мне теперь разница, в какую больницу меня положат? Мне теперь уже все равно!»

Красавку повезли в психиатрическую больницу, а по дороге она горько расплакалась и стала говорить, что она по правде совсем не хочет жить, потому что не хочет ни пить, ни курить, ни есть, ни спать — ничего не хочет для себя делать, потому что она себя не любит и даже ненавидит!

Когда Красавку привели на отделение и она вошла в свою палату, то очень перепугалась и горько заплакала. Ей стало очень жалко всех больных, которые здесь страшно страдали, ей было очень больно на них смотреть, и она все плакала, и плакала, и никак не могла сама остановиться. А то, что будет с ней самой, фарфоровой девочке было теперь все равно.

Через несколько дней, а может быть, через месяц или два к Красавке пришли ребята из ее училища, пришли родители и родственники и другие друзья, и все ей сказали: «Ну что ты тут сидишь в этом сумасшедшем доме? Тебе здесь совершенно нечего делать! Ты сюда попала не по назначению! Давай-ка бери себя в руки и поскорее выходи отсюда, все мы тебя уже заждались!»

Красавка сразу поняла, что она совсем здоровая, и ей стало очень стыдно того, что она здесь занимает чье-то место, ест чью-то еду и пьет чьи-то лекарства. А на самом деле у нее как-то странно, очень непонятно болела голова, и была голова очень тяжелая, да такая, что фарфоровая девочка уже не могла ни читать, ни писать, а ведь раньше она эти занятия очень любила, но сейчас не могла себе этого позволить. И мысли о самоубийстве постоянно мучили Красавку и отнимали последние оставшиеся у нее силы. Да, она все равно не хотела жить, но научилась скрывать это от врачей, и они ее однажды все-таки выписали из больницы.

Красавка снова вернулась в училище. Теперь у нее в голове все уже настолько перепуталось, что ум окончательно помутился. Она ни с того ни с сего начинала сильно плакать, терялась в городе, все забывала, мучилась от страха, не могла зайти в темноту. Она не могла объяснить, что же такое с ней творится, но ей было жалко всех вокруг, и она не знала, как же им помочь, и от этого ей было еще тяжелее жить на белом свете.

Красавка закончила училище, и ее направили работать на завод. Здесь ее приняли очень хорошо, и все вокруг были с нею очень ласковы. Но потом все стали ей говорить, что она такая здоровая, а работает почему-то на самой легкой работе. А это ведь Волшебница продолжала всех настраивать против фарфоровой девочки, чтобы окончательно сжить ее со света.

Красавка не хотела жить для себя, но она хотела жить для других людей. Она думала: «Я помогу другим людям, а потом, когда-нибудь, эти люди обязательно помогут мне!» И она как могла всегда старалась помочь другим людям, как-то их успокоить, что-то для них сделать. Когда кто-то жаловался фарфоровой девочке, что ему сейчас очень плохо, то она говорила, что ему скоро станет очень хорошо.

Скоро Красавке стало опять ужасно плохо: она перестала есть, потому что решила, что недостойна никакой еды. Ее снова отправили в психиатрическую больницу. Здесь фарфоровая девочка увидела, как многие больные совершенно не могут спать, и решила, что она тоже не будет спать, чтобы испытать те муки, которые испытывают эти несчастные больные. А голос Волшебницы поселился у Красавки в голове и все время ей повторял: «Помучься, помучься, как другие люди мучатся, не все тебе получать в жизни на голубой тарелочке с золотой каемочкой! Ты должна все сама испытать, тогда и докажешь, что есть справедливость на земле! Когда ты пройдешь все испытания, тогда и Чудо-Принц к тебе прискачет на золотом скакуне с бриллиантовыми глазами и сразу на тебе женится!»

После этих слов Красавке стало так стыдно, что она начала со всей мочи биться головой о стену, но ее все-таки что-то удерживало от такого удара, чтобы голова совсем раскололась, и она все-таки умерла, а все вокруг над ней только смеялись и кричали: «Ну что, Дурнанка, неужели тебе действительно так за себя страшно, что ты и взаправду не можешь еще сильнее биться головой о каменную стену?»

А голос Волшебницы тем временем властно приказывал фарфоровой девочке: «Возьми скорее кусок стекла и хорошенько перережь себе горло! Так перережь, чтобы никто из врачей не успел его зашить перед твоей смертью! И чтобы обязательно крови было побольше, чтобы тебя хоть кто-то пожалел на земле во имя всеобщей справедливости! Ну же, режь, режь, не бойся, не жалей себя!»

Но какая-то другая сила тут же останавливала Красавку. И так было очень долго: одна сила велит перерезать горло, а другая тотчас велит не резать!

Красавке делали очень много уколов и давали принимать очень много лекарств. От всего этого ей все время ужасно хотелось спать, но ей почему-то не давали спать, а заставляли неподвижно сидеть на стуле. Потом ее перевели на другое отделение. Здесь фарфоровой девочке стало полегче жить: ей уже не делали столько уколов и не давали столько лекарств. А потом ее и вовсе выписали из больницы.

После выписки Красавка была очень спокойная. Ей назначили небольшую пенсию. Но даже ее фарфоровая девочка всегда стыдилась получать. Она даже хотела порвать все свои документы, чтобы никогда больше не получать этой незаслуженной ею пенсии. Красавке очень хотелось работать. И вот она все-таки смогла устроиться работать уборщицей, чтобы доказать всем вокруг, что она не лодырь и когда чувствует себя получше, то может работать и хоть что-то делать для других людей, ради других людей, во имя всеобщей справедливости на земле!

Красавка смогла даже поступить после училища в техникум и начала там учиться. Ей хотелось, чтобы все вокруг наконец-то поняли, что она не дура. Чтобы получше себя чувствовать, Красавка стала ходить в платную поликлинику к врачу-психиатру Герману Олеговичу Деменцеву. Он был с ней сначала очень ласковым, но потом, когда фарфоровая девочка спросила Германа Олеговича, в чем она виновата, он ей отвечал, что ни в чем, а Красавка все равно чувствовала себя виноватой и просила у него прощения. И когда Герман Олегович Деменцев с ней разговаривал, то говорил так: «Я тебе как родной желаю добра и хочу, чтобы ты была счастлива».

Фарфоровая девочка думала, почему же он ей так говорит, какая же она ему родная? И только потом из всяких намеков Красавка поняла, что он и есть ее настоящий отец. Только фарфоровая девочка точно пока еще не знает, так ли совсем по-настоящему. Предположительно она это знает, а вот чтобы совсем уж точно — пока нет!

А еще там была врач-психиатр Екатерина Витальевна Понт, и она говорила так: «Ты для нас стала как родной человек, я за тебя и переживаю как за родного человека!» И у Красавки все время вертелась эта мысль в голове: почему да отчего так происходит, но вот только совсем недавно она поняла, что Екатерина Витальевна ее настоящая мать, она ее и родила. Только фарфоровая девочка не совсем точно знает, ее ли это настоящее имя?

Вообще Красавка-девочка очень о многом догадывается, но писать больше нет сил и желания. Она прощает всем и все: и чужим людям, и своей родной матери (той, другой матери, с другим именем), и родному отцу (тоже другому), но только хочет, чтобы все они ее больше не мучили, она хочет душевного покоя и нервного, психического и физического здоровья. Ведь когда у человека нервы не в порядке, то ему очень трудно жить, а развитый головной мозг и здоровая нервная система отличают человека от животного.

На этом писать кончаю. Написала, конечно, не все, что терпела Красавка. Я желаю своим родителям, кто меня рожал, если они живы, а также тем, кто растил и обучал, здоровья, счастья, радости, успехов во всех их добрых делах, всего только хорошего и прекрасного, чтобы на белом свете все было только хорошее, красивое, прекрасное, чтобы все люди жили хорошо, дружно, мирно, трудились, были все здоровы, счастливы, радостны, чтобы все улыбались, чтобы были вежливы, чтобы не было войны, чтобы все любили и уважали друг друга, чтобы у нас всегда был богатый урожай на полях, чтобы природа помогала человеку, чтобы на планете Земля не было никакого военного оружия, не было армии, не было границ, а была одна-единая дружная семья-страна. Я желаю, чтобы все были скромные, хорошие, чтобы желали друг другу только добра, чтобы во всем мире не было никакого зла вообще. Я желаю, чтобы каждый брал себе только то, что ему необходимо для жизни, и больше ничего лишнего.

Господи, помоги людям! Дай им здоровья, счастья и всех благ! А мне тоже дай здоровья, счастья и всего хорошего! Пусть будут все здоровы и счастливы! Да здравствует хорошая жизнь, мир и дружба!!! Пусть процветают на свете здоровье, счастье, красота, скромность, вежливость, труд, тактичность, равенство, братство! Пусть все будут умные и разумные! Пусть всегда растут деревья, цветут сады, поют птицы, веселятся люди!!!

Господи, помоги людям!!!

Пусть на свете все будет хорошо!

Герман, я тебя люблю!!! Я тебя правильно понимаю и прощаю. И хочу, чтобы ты был моим мужем и отцом наших детей!

Екатерина Витальевна!!! Пожалуйста, простите меня!

Герман и Екатерина!!! Простите меня, пожалуйста! Я люблю вас и очень уважаю!!! Я не обижаюсь на вас и не сержусь!!! Большое вам, сердечное спасибо!!! Дай вам Бог здоровья, большого счастья, много радости, успехов во всех делах, удачи, хорошего настроения, бодрости и всех благ!!!

— Гера, я люблю тебя!!! Люблю!!! Люблю!!! Люблю!!! А ты любишь меня?

— Люблю!!! Люблю!!! Люблю!!! Вика — ты самая любимая моя!!! Самая хорошая, самая красивая!!! Самая прекрасная!!! Самая желанная!!! Я люблю только тебя!!! Одну тебя!!! Одну тебя!!!

— Герочка, я люблю тебя!!! Любимый мой!!! Хороший мой!!! Единственный!!! И неповторимый!!! Самый красивый!!! Самый хороший!!! Самый любимый!!! Самый прекрасный!!! Самый желанный!!!

— Викочка!!! Ты у меня единственная!!! И неповторимая!!! Я люблю только твои глаза!!! Только твои волосы!!! Губы, носик, глазки, губки, только твои ручки нежные и ноженьки!!!

— Гера!!! Я тоже люблю только твои глаза!!!

Ищу три буквы алфавита для каждого и все складываю вместе. Получается слово «Цозчмл». Что это такое? Не знаю!!!

Гера, я тебя люблю!!! Люблю!!! Люблю!!! Люблю!!! Гера — любимый мой!!! Гера — ненаглядный мой!!! Желанный мой!!! Прелесть моя!!! Радость моя!!! Счастье мое!!! Солнышко мое!!! Золото мое!! Любовь моя первая и последняя на всю жизнь и навечно!!!

Гера, я люблю тебя!!! Люблю!!! Люблю!!! Люблю!!!

Господи!!! Боже мой!!! Помоги мне, пожалуйста!!! Спаси и сохрани меня и мою душу! Помоги мне, пожалуйста!!! Прошу тебя!!!

Твоя, и только твоя, и всегда и везде твоя Вика-Красавка-Фарфоровая Девочка.

Глава 2 ФРАГМЕНТЫ ЖЕНСКОГО ТЕЛА

Пейджер прокуковал об очередном сообщении в тот момент, когда Лолита наслаждалась чашечкой кофе с шоколадным печеньем в студийной каморке, выделенной сразу нескольким телевизионным программам, среди которых числилась и «Детская тема». У Руссо была ночная смена монтажа предстоящего эфира пилотного выпуска программы «Трупы Петербурга». Впрочем, даже если бы у нее не случилось никакой работы, то Лолита и без того наверняка не сомкнула бы глаз, потому что очень переживала за отца, который минувшей ночью участвовал в операции по освобождению Софьи Морошкиной, ставшей заложницей Игоря Кумирова. По счастью, все окончилось благополучно, если не считать гибели всевластного Кумира от рук некоего неизвестного Робина Гуда и обнаружения там же, в кумировском офисе, останков члена кумировской группировки капитана милиции Рамиза Шалманбекова, также известного Лолите человека.

Собственно, Игоря, а для нее — дядю Игоря, она помнила с младенчества, с тех самых знаменитых встреч выпускного восьмого класса, в котором когда-то вместе учились ее родители. Рамиз был для нее гораздо менее изученным человеком, но она делала как-то репортаж про уличных проституток с его участием и, в общем-то, уже тогда почувствовала несомненную причастность Шалманбекова к криминальному миру. Другое дело, что это ее не особенно тревожило, так же как и махинации Кумирова, о которых иногда рассказывал ей отец. Лолита уже не раз на практике убеждалась в том, что работа журналиста настолько погрузила ее в различную «чернуху», что она уже приобрела некоторую профдеформацию, абсолютно спокойно относясь к тому, что когда-то вызывало у нее весьма бурные реакции. Что же делать, если мир таков, как он есть, а не таков, каким мы его себе почему-либо представляем?!

Сигнал на студийный пейджер поступил из УГРО. Лолиту просили, чтобы она по возможности срочно связалась с оперативным дежурным для получения более полной информации об одном инциденте, возможно связанном с темой ее передачи. Журналистка тотчас перезвонила и, слушая вялый после бессонной ночи голос милиционера, стала тотчас готовиться к выездной съемке — речь шла о частях расчлененного женского трупа, найденных в мусорном баке во дворе школы, расположенной неподалеку от православного кладбища.

Отношения с милицией, в отличие от депутатов и чиновников, у Лолиты сложились, можно сказать, доверительные. Журналистка объясняла это тем, что в ее программе ни разу (пока) не компрометировались правоохранительные органы. Благодаря этому о самых громких делах, которые могли быть интересны для ее передачи, Руссо всегда узнавала одной из первых.

Лолита уже привыкла к тому, что каждая ее новая программа вызывает целый шквал разноречивых мнений. Этот шквал бывал иногда настолько мощным, что перед ним не удерживались двери редакторских кабинетов других СМИ, чья реакция на программу Руссо выражалась даже в появлении собственных материалов. Одни только названия этих статей и телесюжетов свидетельствовали о том, что к такому журналисту, как Лолита Руссо, было трудно оставаться равнодушным: «Возраст — Лолита, диагноз — Руссо», «Маньяк под маской журналиста», «Телевизионный гибрид нимфетки и педофила».

Лолите приходилось выслушивать разные мнения не только о своей программе, но и о средствах массовой информации в целом, в особенности, конечно, о телевидении. Журналистке встречались люди, которые считали (так они, по крайней мере, говорили вслух), что телевидение необходимо вообще как таковое закрыть, потому что от него в результате куда больше вреда, чем обещанной с экрана пользы: фильмы идут порнографического или садистского содержания, реклама безжалостно кодирует потребителей, а некоторых, особенно представителей молодого поколения, напрочь сводит с ума, ну а сами журналисты… Да, о журналистах обычно выражались в особо жестких формах.

Ко всему услышанному Лолита, конечно, привыкла и внешне вроде бы не обращала никакого внимания, хотя внутри, в своем самом настоящем «Я», могла принимать отдельные высказывания, зачастую совершенно абсурдные, очень даже болезненно и ощущала их мучительное облучение в течение нескольких лет.

Впрочем, тех, кто ратовал за скорейший, желательно мгновенный, запрет на все телеканалы, встречалось Руссо не так уж и много. Большинство людей возмущались только журналистами, которые, по убеждению этих знатоков истории, имеют сходство с одной из самых древнейших профессий на планете.

Когда Лолита еще только начинала работу на студии, то иногда всерьез пыталась растолковать возмущенным гражданам, почему журналисты делают именно такие репортажи, режиссеры ставят именно такие фильмы, а писатели сочиняют именно такие книги, поскольку кому, как не ей, журналисту «переходного периода», это было наиболее понятно? Объяснение казалось ей элементарным и доступным каждому слушателю: авторы (как и остальное население страны) делают то, за что им платят, — чего же проще?! Если редактор газеты не даст на первой полосе материал (или, хотя бы для затравки, сочный заголовок) о леденящем сердце убийстве, «глубоко антисоветском» изнасиловании или о чьем-то баснословном выигрыше, то тираж его издания не раскупят и редакция рискует разориться.

Отдохновением для Руссо становилось общение с теми, кто, подобно ей, не мыслил своей жизни без телевидения. Это были профессионалы, которые окружали ее на студии, но их, увы, оставалось здесь с каждым годом все меньше. Крутые изменения на телевидении, как на основном пульте управления людьми, начались задолго до прихода Лолиты, фактически, по воспоминаниям очевидцев, в середине восьмидесятых, так что сейчас из мастеров, выросших на студии, сохранились считаные единицы, в основном это были те, кто, по слухам, так или иначе был связан с неувядающей «конторой», в качестве примитивного маневра изменившей после развала страны свое пугающее полмира название.

«Детская тема» была не первая телевизионная программа, в которой участвовала Лолита. Ее дебют состоялся в девяносто шестом году в качестве ведущей развлекательной программы «Вечер с Вероникой». Через год после прихода Руссо на телевизионный канал программа «Вечер с Вероникой» оказалась закрыта. Тогда она стала одним из авторов программы о работе правоохранительных органов «02». Год назад, когда из эфира исчезла и эта программа, Лолита стала автором и ведущей «проблемной» передачи о детях «Детская тема». Сейчас готовятся к выходу в свет две программы — «Трупы Петербурга» и «Ночной дозор», — и Руссо пригласили попробовать в них свои силы в качестве автора и ведущей.

Когда машина со съемочной группой приехала по указанному адресу, то Лолита еще из окна увидела плотное кольцо возбужденных учащихся, которых школьные наставники и милиционеры безнадежно пытались отогнать от места происшествия. Лица тех, кого удалось заточить в школу, были приплюснуты к оконным стеклам на всех четырех этажах пасмурного здания из серого кирпича, местами поросшего лиловым мхом и успешно взрастившего на своей крыше молодые деревья.

Там, где должен был находиться эпицентр трагедии, уже стояло несколько служебных машин, а представители различных оперативных подразделений постоянно меняли свои позы из-за всеобщего непрерывного движения. Журналистка дала оператору команду готовиться к съемке, чтобы они могли начать работу, по знакомому телезрителю принципу передачи «Детская тема», прямо «с колес».

Дети, завидевшие во дворе своей школы звезду телеэкрана, начали выкрикивать ее имя и просить автограф. Служители правопорядка оттерли школьников на отведенные им места, и группа продолжила свою работу.

Основные силы милиции сосредоточились возле мусорного бака цвета немытой свеклы, куда, выйдя из машины, и направилась Руссо. Среди приветствий уже знакомых ей сыщиков из УТРО журналистка различила речь молодого носатого, с выпуклыми воспаленными глазами и запоминающейся крупной родинкой по центру верхней губы, младшего лейтенанта, занимавшего пост возле бака. Было очень шумно, пожалуй, как на оживленном базаре.

— Ты прикидывай, я вот тут, короче, стою, охраняю эти куски, которые в баке валяются, — усталым голосом вещал постовой своему коллеге. — Подруливает ко мне бабка с ведром, замерла, понимаешь, как памятник матери-родине, и на труп пялится. Ну, я этому сразу особого значения не придал, мало ли, размышляю, бабулька в покойнике кого-то из знакомых, а может быть, любимого зятя угадала, а она вдруг берет свое ведро, вот так подымает и всю парашу прямиком мне на труп выворачивает. Я ей говорю: «Вы что, бабушка, вообще-то, соображаете, что здесь творите?» А она в ответ: «Ну что ты, сынуля, на меня ругаешься?» — «Да кто ж так делает, — я ей продолжаю, — это же, гражданка, как бы не из папье-маше сделано, это — натурально разрубленная женщина». А она мне спокойным голосом отвечает: «Ну, она ведь, кажется, уже мертвая, правда? Вы ж ее теперь, наверное, никак не оживите? Что ей теперь от этого сделается? Мусор-то мне все равно куда-то надо выкидывать? Что ж мне теперь из-за ваших обрубков через целый квартал на больных ногах переться? Для чего еще, как вы думаете, здесь эти баки поставили? Всяко, наверное, не для ваших покойников! А у меня, кстати, в квартире даже дверь не закрыта, — того гляди, еще и ограбят или убьют, пока я тут с вами объясняюсь!»

Руссо, а вслед за ней и камера оператора заглянули в бак, который примерно наполовину был заполнен мусором, сверху которого лежали отделенные друг от друга части трупа. Это были торс и голова. Сверху они действительно оказались неряшливо присыпаны скомканными газетами, окурками, заваркой чая и размякшей вермишелью. Тело лежало на спине, на нем виднелись следы истязаний и трупные пятна. На коже различались непристойные рисунки и надписи. Соски на обеих грудях отсутствовали, а оставленные раны имели неровные края, живот был разрезан, а внутри него что-то блестело. Пальцы на неестественно вывернутых, возможно переломанных, руках были расплющены, словно по ним чем-то били или зажимали в тисках. Глаза у отсеченной головы оставались открытыми, потому что в веки были вставлены несколько спичек, не дававшие им сомкнуться.

— Ну что, опять кино снимаете? — прозвучал где-то сбоку от Лолиты маловыразительный, но почему-то запоминающийся, а может быть, даже знакомый мужской голос. — Как это только, я не пойму, у вас нервов хватает на такую страсть смотреть?

Руссо повернулась и увидела приземистого мужчину. Его нижняя челюсть выглядела тяжелой, а темные зрачки постоянно дергались, словно головастики в весенней, необычно прозрачной канаве.

— Неужели нельзя убрать детей? — надвинулся на реплику невзрачного мужчины голос могучего майора, который вдруг оказался на его месте и продолжал напутствовать своих подчиненных: — Я вам сказал конкретно — отсечь отсюда всю эту мелюзгу! За что вам только деньги платят?! Ну что, вот я сейчас сам возьму мегафон и пойду их гонять, правда? Хорошо это будет, да? До чего ж вы все разболтались!

— Так чего, выгружать ее из бака или нет? — спрашивал носатый лейтенант майора. — Или, может быть, закрыть чем-нибудь, а то действительно со всех сторон таращатся, как на рекламу!

— Да, нам сегодня позвонили, — выделялся мужской несколько снисходительный голос. — Ну а что мы, да-да, именно так, приехали и сразу поймали! Ага, он нас тут ждал-дожидался! А сейчас прямо на месте осудим и расстреляем! Ну-ну, желаю и вам успеха!

— Наверное, уже можно вынимать тело, вон эксперты приехали, — выступил из оцепления рябоватый капитан со шрамом на левой щеке, похожим на звездочку. — Разрешите выгружать, товарищ майор?

— Да, директор школы вроде бы отменила на сегодня все уроки, чтобы ребята на этот кошмар не смотрели, — прослеживался административный женский голос, принадлежавший, очевидно, кому-то из школьных завучей. — Мы вам, конечно, содействуем, просто такое, согласитесь, не каждый день видишь!

— А-а-а, ну давайте-давайте: у каждого, как говорится, своя работа, — гудел майор. — Я кому сказал кладбище прочесать?! Что, никаких следов сатанистов?

— Внимание! Просьба ко всем учащимся отойти от здания школы и не наблюдать тут за работой милиции! — угадывался голос капитана. — Здесь вам не киносъемки!

— Вот сюда майнай, куда я газеты постелил, — волновался носатый лейтенант. — Да аккуратней ты, видишь, как она скользит!

— Отсними ее пока со всех сторон, а я отойду покурю, — Лолита затянулась первой глубокой затяжкой и переместилась на газон, где было меньше людского движения. — Больше акцентов на следы насилия.

— Здравствуйте! — вернулся, но теперь откуда-то со спины, голос мужчины с прыгающими глазами. — Курите?

— Здравствуйте! — журналистка обернулась и вновь увидела приземистого мужчину. — Курю.

— А я вас узнал! — незнакомец неуверенно улыбнулся, и на его нижней, заметно выдающейся губе наметилась пена. — Сразу узнал! Я себе вас именно такой и представлял! Вы еще подъезжали, а меня как толкнуло — моя любимая журналистка едет!

— Это невозможно! — Лолита улыбнулась, а сама подумала, что ей действительно знаком этот угодливый голос.

Она допустила, что когда-то уже встречалась с этим человеком. Наверное, она с ним даже не общалась, а просто заметила при каких-то столь незначительных обстоятельствах, что вот даже и не запомнила это примитивное лицо, напоминающее наших далеких-предалеких предков. Да, скорее всего именно так, потому что обычно она очень четко и надолго фиксирует самых разных людей: пассажиров в метро, покупателей в очереди, просто прохожих.

— Может быть, вы все-таки немного ошиблись?

— Да-да, ошибся! Шутить изволите?! Я вам хочу сказать, что вы по телевидению интересную программу показываете, — мужчина начал мелко кивать. — Хорошая у вас программа, полезная.

— Спасибо, — безразличным голосом ответила Руссо и поднялась на цыпочки, чтобы посмотреть, как обстоят дела у оператора. — Вы меня очень поддержали!

— Вы меня, милая дамочка, за ради бога извините! — назойливый зевака (или поклонник?) мял в руках старомодный брезентовый рюкзачок и сновал своими доисторическими глазами по фигуре Лолиты. — У меня к вам одна малюсенькая просьбица имеется.

— Что же я могу для вас сделать? — журналистка бросила сигарету и направилась в сторону оператора. — Я, вообще-то, сейчас очень занята. Может быть, как-нибудь потом, а?

— Да мне всего-то и надо один пустячок. Я, грешным делом, фотографией увлекаюсь. И вот, верите вы, чисто случайно сейчас шел с работы и такую историю увидел, — мужчина преданно посмотрел Лолите в глаза. — А аппаратик-то у меня всегда с собой имеется: с пленочкой, с батареечками — все как положено…

— Ну и что? — не повернулась Руссо. — Я, к сожалению, в фотографии мало что понимаю, особенно в художественной.

— Да и не в этом вовсе дело, чтобы в ней понимать! Я вот хочу вас попросить меня немного прикрыть, чтобы меня здесь милиция не гоняла, — зануда постарался обойти Лолиту с тылу и как бы невзначай преградить ей путь, но она настойчиво шагнула вперед, немного толкнув мужчину, который, впрочем, не унимался: — Вы им скажите, что я, к примеру, с вами приехал, ладно? Они тогда ко мне вязаться не станут. А так скажут: кто такой да что надо?! Вам-то что — только одно слово сказать, правда? А им это ведь тоже чисто для проформы требуется. Ну чтобы лишние люди ничего не снимали. А то мало ли чего…

— Хорошо, — выдохнула Лолита. — Работайте! Если к вам пристанут — скажите, что вы от телевидения, программа «Детская тема».

— Да я уж знаю вашу программу, ну честное слово, нужная вещь! — мужчина проворно извлек фотокамеру и, устремившись к женским останкам, начал нацеливать объектив. — Я даже каждый выпуск на пленку записываю. Можно сказать, люблю и берегу!

Руссо подошла к оператору, который уже отснял нужные ей планы и теперь обратился к зрителям, рассыпанным вокруг места действия. Ощутив на себе камеру, люди недовольно косились в объектив и, выждав необходимую для сохранения собственного достоинства паузу, находили предлог, чтобы отойти в сторону: одни смотрели на часы и театрально спохватывались, другие сдвигали брови и словно бы вспоминали о насущных делах, третьи будто высматривали кого-то вдали, и только школьники озорно смотрели в камеру, гримасничали и творили всякие знаки.

— Товарищ подполковник, невозможно собак отогнать! — сетовал майор. — Голодные они, блин, что ли? Или уже к человечине, что ли, приучены? Прут на нас как танки! Может, их отстрелять?

— Из табельного оружия? Молодец! Побольше бы нам таких специалистов! — отозвался старший по чину. — Возьми палку да шугани их хорошенько! Ну что, показать, как это делается? А ты будешь со свечкой стоять, да?.. А, Сергей Петрович! Милости просим! Мегрэ и Пуаро отдыхают!

К зданию школы подъехала вишневая «семерка» с эмблемой на боковых дверях: «Эгида-плюс». Из машины вышли четверо мужчин и направились к месту события.

— Не преувеличивайте нашего скромного значения, — улыбнулся Плещеев, подошедший в сопровождении сотрудников «Эгиды-плюс». — Вы извините, что мы так нагрянули, но похоже, что мы с чем-то подобным уже сталкивались.

— Вы нам позволите осмотреть труп? — спросил Федор Борона. — Я подозреваю, что это дело рук одного и того же человека.

— Человека?! — гневно переспросил Борис Следов. — Да это не человек, это дьявол!

— Конечно, Петрович, осматривайте во всех проекциях, — гостеприимно вывернул ладони и развел пальцы подполковник. — Только у нас тут не совсем чтобы труп — у нас пока только части трупа. Мы, собственно говоря, еще не все и собрали. Знаешь, наподобие конструктора получается: ножки — здесь, ручки — там!

— Давайте я вам помогу, Федор Данилович? — вызвался Следопыт. — Я ведь санитар, то есть тоже в каком-то смысле медик, тем более постоянно работаю с моргом.

Неожиданно раздались писклявые электронные позывные, обозначавшие вступительные аккорды Сороковой симфонии Бетховена. Большинство присутствующих рефлекторно начали ощупывать свои карманы, но тотчас спохватились и обратили внимание на источник звука, которым оказался Следов.

— Да это у меня пейджер засигналил, мне его как сотруднику охранной фирмы выдали, — словно оправдывался Борис. — Наверное, какое-нибудь сообщение пришло. А вот, точно: «Сынок, не забудь отправить письма, а днем выгулять собак. Целую. Мама». Ну, это мама моя, она же сама не ходит, а животных у нас много, вот я их и выгуливаю! А письма она всем пишет: и начальнику ГУВД, и губернатору, и даже президенту!

— Папа, ну как ты, очень устал? — Лолита подошла к прибывшей группе и с участием посмотрела на Станислава Весового, стоявшего рядом с Плещеем. — Ты не голодный? У меня тут с собой кексик, хочешь? Как тетя Соня?

— Да нет, Дашенька, я пока ничего не хочу; все в норме, жалко, конечно, Игореню, каким бы он ни был. Соня в порядке: мы ее завезли домой, там у нее мальчик, ну, об этом потом. В общем, она в норме, только собирается в рейд по неблагополучным квартирам, в которых проживают дети. Ну это же Соня! — Станислав Егорович машинально принял из рук дочери скромную выпечку и поднес ее ко рту. — А Кумир что? Судя по рассказу Морошки, в сложившейся ситуации это было неизбежно. И потом, я не представляю, как бы он жил дальше, — причинить людям столько зла!

— Боря, проснись! — Федор Данилович сидел на корточках возле частей трупа, сложенных милиционерами в анатомическом порядке: голова, верхняя часть тела и руки. — Глянь-ка сюда повнимательней.

— Ой! Да это же Люба Бросова! — сорвал свой подростковый голос Следов. — Про нее уже говорили, что она куда-то исчезла, и на кормежки ночные она не приходила. А из приюта ее Ангелина выгнала. Да я знаю, за что она девчонок выгоняет! Кстати, и мальчишек тоже! Только не все же могут этим делом заниматься! Да! Я так и написал губернатору, а теперь пишу президенту! — Следов покраснел и окинул всех присутствующих непримиримым взглядом.

— Да, Боря, ты прав, это Любка-проводница, — подтвердил Борона. — Во всяком случае, голова ее, а принадлежность остальных частей тела скоро определят эксперты. А где же нижняя часть живота, ноги?

— Ищем, — обронил подполковник и обратился к прильнувшему к рации майору: — Ну что у тебя, нашли?

— Так точно, товарищ подполковник, со Смоленского кладбища сообщают, что там, кажется, все остальное, — майор отключил рацию и сосредоточился на невидимом противнике. — Ну почему вас, ублюдков, нельзя на открытый бой вызвать? Получается, что вы нам объявили войну, а мы ее вести не можем! Где враг, где штаб, армия? Вот хреновина какая! А они нас кладут одного за другим! За что девчонку растерзали? Зверь, тот хоть по нужде убивает — жрать хочет, а эти, прости господи, ради своего удовольствия насилуют, пытают, расчленяют, а мы только хороним! Мне кажется, это несправедливо!

Старинный склеп на Смоленском кладбище был оцеплен милицией. Команда Плещея вместе с телегруппой беспрепятственно приблизилась к месту скопления сотрудников милиции, которые хоть и не все были одеты в форму, но несли на своих лицах и даже фигурах некую печать человека, вызвавшегося отвечать за правопорядок в обществе.

— А где же наш фотограф-общественник? — обернулась Лолита. — Неужели в глубоком обмороке в школьном медкабинете?

— Кто, доченька? — переспросил Весовой. — Ты что, кого-то из своих телевизионщиков потеряла?

— Да нет, папа, не из своих, а мужичок какой-то с фотоаппаратом ко мне прилип с просьбой о протекции, менты ему, видишь ли, расчлененку снимать не дают! Я его благословила, а теперь не вижу, — еще раз осмотрелась Руссо. — Вот я и думаю, куда бы он мог деться, если ему все это так интересно?

— Да, есть такие фанаты, — покачал головой Борона. — Мне как-то директор зоопарка говорил, что у них сейчас нет денег на специалистов, которые следят, так скажем, за интимной стороной жизни их питомцев, так он получает всю необходимую по этой части информацию у фанатов, а конкретнее, маньяков, которые денег на билеты не жалеют и целыми днями бегают от клетки к клетке, чтобы запечатлеть пикантные подробности соития.

— Федор Данилович, пометь себе в планы на ближайшие дни поездку в спецпсихбольницу, — сообщил Плещеев, завершив негромкий разговор по мобильнику. — Я считаю, что нам консультация Германа Олеговича просто необходима.

— Да, Петрович, Деменцев еще со студенческой скамьи все знал про маркиза де Сада и Захер-Мазоха, — улыбнулся Борона. — Он и диссертацию писал по своей любимой теме!

— Как вы сказали? — встрепенулся Следов. — Это о чем?

— Да не о том, сынок! — потрепал молодого человека по взъерошенной голове Весовой и тут же, заметив перхоть, заискрившуюся в лучах солнца, пронзающих темный склеп сквозь прорехи в обветшавшей жестяной крыше, с недоумением посмотрел на свою руку: — Фу ты, ерунда какая!

— Труп несвежий, предположительно мог храниться несколько дней в холодильнике или прохладном помещении, — звучал в склепе немолодой хриплый женский голос. — Расчленение могло быть произведено острыми режущими предметами, как-то: топором, пилой или иными. Поверни-ка ее ко мне местом распила!

Команда пожилой женщины, сидевшей на корточках рядом с нижней частью женского трупа и курившей папиросу, относилась к молодой особе, которая тотчас ее безукоризненно выполнила. Обе женщины были одеты в белые халаты, поверх которых темнели поношенные ватники.

— Эксперты уже работают, — подтвердил ситуацию подполковник. — А что толку, ребята? Где мы его будем искать?

— Или их? — дополнил майор. — Черти драные!

— Да. Вот именно. Или их? — с легким удивлением посмотрел старший чин на младшего. — И сколько их таких? Десять, сто, миллион? Вот об этом-то пора подумать там, наверху!

— А там, наверху, такие же! — резко выпалил Следов и замер, прислушиваясь к собственному замирающему в недрах склепа голосу. — Да про это и по телевизору говорят, и в газетах пишут!

— Ты, Боря, полегче, — Борона взял молодого человека под локоть. — Люди в форме, понимаешь? Не всем это удобно слушать.

— Да нам сейчас уже все равно! — успокоил Федора подполковник. — Время такое пришло, что пора уже что-то делать, а толком-то никто не знает, как начать, да и против кого — где он, наш враг? А вы посмотрите, что сейчас в обществе происходит. Если бы мы этими трупами не занимались, я думаю, они бы так и лежали, и что самое печальное — это бы никого не шокировало. Мы все уже к этому готовы, понимаете? Ну ладно, одно дело мы, менты, мы профессионалы; эксперты, журналисты тоже наш цех, а другим-то смертным это, спрашивается, зачем надо? А вот представьте себе, приучили! Раньше один труп на город, один ствол, один поджог — это уже событие! А нынче? И что с этим делать? Как включить обратный ход? Мне кажется, этого никто не знает!

— И не хотят знать! — не выдержал Следов и тревожно осмотрелся. — Рыба с головы гниет! Федор Данилович, а можно, я сейчас уйду: мы с братом собирались к Пете и Коле в больницу зайти. Вы с нами за компанию не пойдете? Мальчишки вам очень обрадуются!

— Даже не знаю, Боря, мне еще надо в приют, потом разные другие дела навертелись, — Борона запустил руку во внутренний карман куртки и извлек пачку денег. — Я думаю, вы там с Олегом вдвоем управитесь, правда? А от меня ты им купи каких-нибудь фруктов. На вот, возьми полташку!

— Спасибо, Федор Данилович, вы самый щедрый педиатр в нашем городе, — поклонился Следов. — А колес не дадите, ну там седуксена, барбитуры, а то они уже без этого дела скучают?

— Ничего, Боря, пацаны потерпят! Скоро весна, опята пойдут, волчьи ягоды — пусть пока немного попостятся, прости господи! — Борона похлопал Следова по округлившейся спине: — Не сутулься! Ладно, давай дуй к своим сорванцам, а то они там всю больницу разнесут!

Лолита занималась съемками. Оператор включил дополнительный свет, который не только более убедительно выявил нижнюю часть женского тела, лежащую на расколотой могильной плите, но и всех набившихся в старинный склеп.

Видеокамера «поехала» по трупу и окружающим, отмечая значительные для оператора детали: разбитые колени, утыканные мелкими гвоздями стопы, ровную, словно отполированную, поверхность распила тела. Далее оператор обратил свой «электронный глаз» на стены, которые были плотно исписаны и изрисованы. Между двух узких окон, больше похожих на бойницы, алела свежая надпись: «Семя смерти». Камера «наехала» на текст, размыв его до розового пятна.

Оператор поменял точку и вновь начал снимать труп.

— Вам как, пострашнее? — спросила пожилая женщина-эксперт. — В обморок не упадете?

Оператор кивнул. Собственно, одобрительное движение сделала его борода, которую в основном только и было видно из-за видеокамеры. Тотчас после этого эксперт молниеносным движением развела окоченевшие ноги, и перед объективом предстала изувеченная промежность.

Глава 3 БЕЛЫЕ И ЧЕРНЫЕ

Уже достаточно рассвело, но сам воздух был мутный и липкий из-за вечной петербургской сырости. Ко всему привыкший город продолжал жить в своем круглосуточном режиме. Светились ларьки и прилавки, звучала музыка и многоголосая речь покупателей и продавцов. Было холодно, снега и дождя не наблюдалось, но одежда и лица у прохожих казались влажными и несколько серыми, словно асфальт, по которому они нервно и торопливо ступали, возможно боясь увязнуть или провалиться в болотистой питерской почве, отделенной от их стоп всего лишь несколькими слоями дорожного покрытия.

Еремей и Геродот шагнули из подземного перехода на Каменноостровский проспект. Они быстро осмотрелись, привыкнув к этой манере поведения благодаря работе в охранной фирме.

— Курить будешь? — Уздечкин достал сигареты и предложил другу. — Ничего-ничего, скоро бросим!

— Скоро — это когда? — Сидеромов извлек собственную пачку и протянул ее навстречу. — Чейнч? Ты мою, я твою?

— А не обманешь? — Еремей с наигранной осторожностью взял сигарету и щелкнул зажигалкой. — Тяни в себя, и все получится!

— У меня получилось! — с деланой радостью закричал Геродот. — Вау, это здорово! Вау!

Недалеко от метро друзья увидели одноногого уличного певца с балалайкой, который, стараясь выглядеть вполне веселым, не очень умело пел каким-то оборванным, погибшим голосом:

На асфальте перед инвалидом мокла полуистлевшая фуражка, и в нее изредка летела мелочь от тех, кто шел дальше по своим — в основном придуманным и чаще всего бесполезным, а то и рискованным — делам. Певец уныло смотрел в пространство когда-то голубыми, а теперь безнадежно выгоревшими глазами. У него было бледное, словно обсыпанное мукой, лицо, которое производило странное впечатление из-за полного отсутствия морщин.

— Фантомас, — заметил Еремей. — Ты это кино смотрел, да?

— Смотрел! Нет, он просто на башку гондон натянул, — среагировал Сидеромов. — Сейчас это последний писк!

Инвалид ловко нагнулся, сгреб мелочь и начал подбирать распухшими, плохо управляемыми пальцами, которые, казалось, он даже не в состоянии разогнуть, следующую мелодию:

— Клевые стихи, да? — не обернулся Еремей. — Он чего, хохол?

— Ты знаешь, я очень неважнецки разбираюсь в национальностях, — признался Геродот. — Если судить по тексту, может быть. А так сейчас каждый поет на любой манер.

Друзья докурили и решили более не задерживаться, а направились к Карповке, вблизи которой располагался офис ООО «Девять миллиметров». Им вслед зазвучала новая песня:

— Сколько времени, а? Говори! Сколько времени, а? Ну?! — агрессивно взорвался за спинами молодых людей громкий, ворчливый, похожий на собачий лай голос.

Друзья обернулись. Перед ними возник пожилой, бедно одетый мужчина с каплей на выдающемся сине-красном носу и перевязанной грязным бинтом мелко подрагивающей правой ладонью. Ворчун уставился на бойцов ООО «Девять миллиметров» со злобной затравленностью и продолжал требовательно выкрикивать:

— Сколько времени, а? Ну?! Ну?!

— Сейчас… — Сидеромов достал мобильник и стал вглядываться в экран. — Десять…

— Пошел ты, гнида, на хер! — навис над стариком Уздечкин. — Канай, падла, пока я тебе рога не обломал! Сейчас к койке привяжу и горячий укол в жопу вдую!

Мужчина втянул голову, словно обклеенную обтертой матерчатой ушанкой, в очень узкие высокие плечи, съежился и начал удаляться.

— Чего ты его так шуганул, а? — удивился Геродот. — Мне кажется, что он немного с приветом?

— Да он тут сам всех шугает! — засмеялся Еремей. — Он, подонок, на меня тут один раз уже выкатился, так я ему тогда чуть пасть не порвал! А он, видать, беспамятный и вот опять, видишь, за старое хватается!

— Слышь, Ерема, ты мороженого хочешь? — Геродот соблазнился ярко освещенным лоточным прилавком и уже готовился обратиться к скуластой и обветренной, как утес, кареглазой азиатке. — Тебе какое лучше взять, цветное?

— Ну ты, Гера, тоже придумал! Да разве можно нам с тобой, реальным пацанам, мороженое жрать? — Уздечкин изобразил Марка и так же, как Клептонян, широко растопырил пальцы. — Ты только Марику не проговорись, а то он с нами больше целоваться не будет!

— Так что, в натуре, не брать, да, а почему так? — Геродот также стал говорить в нос, продолжая пародию на Сэнсея. Он улыбнулся продавщице. — Девушка, мне, пожалуйста, вот этих две штучки!

— На, возьми бабки! — Еремей протянул другу деньги, а сам повернулся в ту сторону, в которую ретировался кричащий сумасшедший и откуда теперь доносились его нервные сердитые возгласы. — Бери давай! Пока что я у тебя еще не на содержании!

— Ничего-ничего, пусть это станет скромным авансом! Да у меня мелочи полные карманы, сейчас просто разорвутся, а кто потом будет штопать? — Сидеромов получил свою покупку и протянул другу его долю: — Пожалуйста, только ты все сразу не хавай, а то простудишься!

— Ага, простудифилисом заболею! — Уздечкин принял гостинец и пробежал по упаковке глазами. — Да ты еще и шоколадное взял! Ну все, нам теперь в КПЗ лучше не попадать!

— А я, честно говоря, туда пока и не собираюсь! — Геродот быстро развернул фольгу и коснулся языком шоколадной оболочки. — А полизать-то его хоть можно?

— Вот с этого-то все и начинается! — Еремей тоже начал лакомиться. — Глянь, какие танцоры!

Перед стенами бывшего Дворца культуры, а ныне прибежища бесчисленных офисов неуклюже, но резво выплясывали две фигуры. Это были женщина-карлик и мальчик лет десяти с почерневшим от холода лицом. Оба были бедно и плохо одеты. Карлица била по поребрику каблуками красных резиновых бот, которые, судя по мелькающим из-под рваной зеленой юбки белым, в синяках, икрам, были одеты на босу ногу. На карлице угадывался плеер с наушниками, под аккомпанемент которого она, видимо, и танцевала. Неожиданно женщина начала мычать и объясняться с мальчиком языком жестов.

— Да она, кажись, еще и глухонемая?! — толкнул друга в бок Уздечкин. — У тебя как, таких девчонок еще не было?

— А ты ее правда очень хочешь? — Сидеромов заговорщически зашептал Еремею в ухо: — Могу тебе это устроить. За сколько мне ее заряжать?

— Только после тебя! — невольно поперхнулся мороженым Еремей. — Ты, кстати, и шкета ее заодно проверь, мы его Марику презентуем.

— А ты думаешь, Марик — он все-таки наш, да? — высоким гнусавым голосом протянул Сидеромов. — Я, кстати, об этом тоже догадывался! Уж слишком много он нам о понятиях толкует!

Геродот неожиданно замялся, замолчал и повернулся в сторону гудящего проспекта. Уздечкин осторожно заглянул через его плечо и заметил на глазах друга слезы.

— Ты чего, из-за бати, да? — Еремей посмотрел на свое мороженое, прикидывая, удобно ли будет его сейчас доедать, когда его друг плачет, и, решив не заморачиваться, метнул его в сторону проспекта, с запозданием соображая, что мороженое летит в сторону припаркованной несвежей иномарки. — Извини, я тут треплюсь, а у тебя всамделишное горе.

Мороженое угодило в боковое стекло, за которым тотчас обозначилась морда ризеншнауцера, внимательно посмотревшего в сторону молодых людей.

— Да нет, Ерема, ничего. Это так, вдруг я почему-то вспомнил, как он меня в детстве на плечах таскал. Вообще, до меня еще просто не дошло то, что его уже нет в живых. Я такое вполне допускаю. Где-то даже, кажется, слышал, что все события осознаются нами не сразу: вначале записываются, потом расшифровываются, ну и так далее, наподобие как в компьютере, — Геродот скомкал свой кусок целлофана и бросил его в автомобильное стекло. Собака запрыгала и залаяла, посчитав, видимо, что эта акция была неслучайной. — Ну и рожа у этой хрени, прямо как у черта!

— Интересно, а какое табло у его хозяина? — Уздечкин засунул безымянные пальцы под нижнюю губу и растянул ее в стороны, а указательными пальцами нажал под нижние веки и оттянул их вниз, образовав гримасу, и приблизился к автомобильному стеклу. — Как ты думаешь, я ему понравлюсь?

— За него не ручаюсь, но для меня ты всякий хорош! Да ты и сам это знаешь! — Геродот потянул друга за полу кожаной куртки. — Пойдем лучше за нашей капустой!

— Я каждый раз, когда в нашей конторе бабки получаю, потом не могу понять, насколько нас по факту опустили, — Еремей двинулся вперед своей размашистой походкой, чуть не задев какую-то пожилую особу, нагруженную картоном. — Тоже ведь бизнес!

— Да, это сложно, — согласился Сидеромов. — Тем более эта система белых и черных денег: одни по одной ведомости, другие по второй, третьи чистоганом, четвертые от старшего по объекту — тут и правда сам черт ногу сломит!

— А по скольку вообще у нас сейчас за смену чистоганом выгорает? — Еремей скосился на спутника. — Я этого чего-то тоже не уразумею.

— Ну считай, если каждый из нас дежурит в среднем по десять вахт в месяц, а на руки мы получаем три — три с половиной, — прикинул Геродот. — Значит, и выходит у нас за одни сутки где-то по десять, ну максимум по двенадцать бакинских на рыло.

— Копейки! — Еремей отхаркнулся и смачно сплюнул. — А сами они знаешь, сколько на нас имеют? Узнаешь, так закачаешься!

— Немного догадываюсь, — Геродот вздохнул и повел плечами. — Конечно, это гроши, я с тобой согласен. А что ты можешь предложить взамен? В бандиты податься?

— А что нам еще остается? На этих боях без правил, я так понял, тоже особо крутых бабок не заработаешь, — с негодованием на ходу ударил правым кулаком в собственную раскрытую левую ладонь Уздечкин. — Ну как не заработаешь! Конечно, на каком-то уровне что-то, наверное, можно срубить, но пока ты до этого уровня доберешься, так все свое здоровье потеряешь или вообще на тот свет отправишься! Я в этом уже на собственной шкуре убедился!

— Да нет, Ерема, в охране тоже платят, — Сидеромов поместил свои озябшие руки в карманы куртки. — Надо только в струю попасть. Я, например, одного человека знаю, он издательство охраняет, причем даже без нарезного оружия, вообще без лицензии и без всякой сраной фирмы. Так у них там и то по пятнадцать баксов за вахту получается. А условия не чета нашим: кругом интеллигентные люди, книги, компьютеры, микроволновка, а ночью — сон, святое дело! Не знаю, как с девчонками — можно привести на ночевку или нет, — но мне кажется, он этот этап уже прошел.

Друзья вышли на площадь, которую им предстояло пересечь. Черно-коричневая масса под их ногами чавкала и неутомимо разъедала обувь. Машины орошали дорожной грязью пешеходов, которые ярились и старались быстрее оказаться в безопасной недосягаемости.

— А я тебе не читал свое стихотворение про мертвую луну? — осторожно спросил Геродот. — Оно, вообще-то, короткое!

— He-а! Хорошо еще, что не про голубую! — отозвался Еремей. — Давно написал?

— Да пару лет назад, да как-то и позабыл о нем, а тут листал свои черновики, смотрю, вроде как ничего вышло, — Сидеромов сбавил шаг, очевидно готовясь к чтению. — Ну так чего, прочесть?

— Давай! — согласился Уздечкин. — Мне твои стихи нравятся.

— Ну чего, по мне, так классно! — Еремей захлопал в ладоши. — А почему ты их не печатаешь?

— Не знаю, мне это конкретно как-то пока в голову не приходило, — Геродот придержал друга за локоть перед спуском на тротуар, по которому пронеслась приземистая иномарка. — Ну и гоняют, придурки! Меня тут, кстати, на писательскую конференцию пригласили, и знаешь кто?

— Ну? — Уздечкин достал сигареты. — Будешь?

— Да ну, сколько можно смолить?! — Сидеромов отмахнулся. — А книжник, который в центре своими сочинениями торгует. Он еще так весь книжонками обвешан, а с лица у него какая-то дрянь постоянно сыплется.

— Наверное, ему на морду кончают? Он что, голубой, да? — Еремей спрятал пачку. — И я не буду! Вообще, мы, кажется, с этим порочным делом уже завязали?

— Конечно голубой! Я об этом с самого начала знал, — подхватил расхожую тему Геродот. — Он мне еще говорит: «Приведи-ка мне мускулистого парня, чтобы он меня оприходовал, как врага народа, а я бы по утрам на его венозном бицепсе просыпался. И чтобы потел, как шахтер в забое!» Вот я тебя к нему и привел!

— Ну а чего, если он нас с тобой на баланс возьмет, то какие проблемы? — Уздечкин достал жвачку. — А эту дрянь будешь?

— Давай! — Сидеромов подставил ладонь, на которую упала одна упаковка. — А с нами двумя ему будет клевей, да?

— Конечно, да мы еще реальных пацанов подтянем: нам только плати! — Еремей начал быстро мять зубами резинку, и речь его стала менее разборчивой. — И Марика, и Андрона, и даже Рашида, — вот это будет шоу!

— А что, между прочим, этим делом все великие люди страдали! — как бы невзначай обронил Геродот. — Говорят, чем значительнее у человека талант, тем к большей перверзии его тянет.

— Это еще что за слово такое, «перверзия»? — Уздечкин недоверчиво посмотрел на друга, ожидая обычного в их отношениях подвоха. — У нас в воскресно-приходской школе таких терминов не употребляли!

— Ну, это значит «извращение», — Сидеромов выдул изо рта резиновый шар. — В том числе оральный синдром, когда все время хочется что-то в рот засовывать.

— Ладно, хорошо! — оборвал Еремей новый виток импровизаций. — А то мы тут с тобой сейчас точно до какой-нибудь непристойности добазаримся! Ты, кстати, не забывай, среди какой погани мы с тобой работаем, им только дай повод, они нас так ославят, что потом даже в родную деревню на постой не пустят! Эти бараны сами по жизни унижены и только и думают, как кого-то еще больше унизить! Как ты все-таки думаешь, сколько нам сегодня дадут?

— Не знаю, — Геродот начал ритмично похлопывать правой ладонью по решетке, ограждающей мост через Карповку. — Я думаю, сколько решат дать, столько и дадут. А что, разве в нашей конторе иначе бывает?

— Ты не слышал, Тимур там не собирается себе новое точило покупать? — Уздечкин подцепил носком сапога пустую полиэтиленовую бутылку и отправил ее высоко в воздух. — А то пацаны уже шутят: как только Острог себе машину или хату намечает, так у нас сразу ползарплаты куда-то девается!

— Эта система у них очень качественно работает: стригут на патроны, на лицензии, на обмундирование, — Сидеромов отследил взглядом бутылку, которая ударилась о бурый речной лед, покатилась и нашла себе место среди пивных банок, сигаретных пачек и прочих отработанных упаковок. — А штрафы? На тебя какая-нибудь тварь настучит — и ты уже попал, и не на одну вахту, а сразу на все пять! Кого бы я первыми замочил, так это наших шефов!

— Шефа! — уточнил Еремей. — Глянь-ка, Димон с Андрюхой канают. Андрюха! Таран!

Бойцы ООО «Девять миллиметров» сошлись, поздоровались, при этом Еремей ловко увернулся от предназначенных ему традиционных среди охранников поцелуев, а Геродот, краснея, все-таки стал жертвой мясистых губ Таранова и несколько опухшего и потрескавшегося рта Валежникова.

В день получки бойцы охранного предприятия «Девять миллиметров» старались прийти в офис пораньше, чтобы одними из первых занять очередь, которая мало того что была всегда очень длинная и мучительно медленно продвигалась, но могла закончиться ничем, поскольку бухгалтер, Ангелина Германовна Шмель, которая и выдавала деньги, вдруг говорила: «Как у меня от вас, идиотов, голова распухла, прямо тошнит, на сегодня — всё!» — или заявляла, что деньги кончились и нужно ждать следующих переводов от клиентов фирмы. За глаза охранники крыли бухгалтера, как могли, но прилюдно вроде бы никто ее обложить еще не решился, и не потому, что они очень ценили свою работу, — они боялись шефа. Легенды о том, какие расправы учинял над бойцами Тимур Острогов, передавались в ООО «Девять миллиметров» от одного поколения охранников к другому, обрастая с каждым разом все более жестокими подробностями.

Заблаговременно придя в офис, охранники рисковали тем, что на них может натолкнуться Тимур Асбестович, который, поговаривали, специально и наведывался в эти дни в созданное им охранное предприятие только лишь ради того, чтобы отвести душу на тех, кого он, не церемонясь, называл «скотами». Еремей Уздечкин часто изображал одну сцену, которая неизменно потешала бойцов ООО «Девять миллиметров».

— Я тогда в самый первый раз за зарплатой приехал, — начинал Еремей, и аудитория уже предвкушала скорое веселье. — В офис заглянул — народу никого. Ну, думаю, хоть раз в жизни мне повезло, первый пришел! Вышел на воздух, засмолил, вдруг «шестисотый» мерзавец во двор залетает, брызги в стороны, аж до второго этажа все фасады, бивень, замусолил! Смотрю, из кабины какой-то черт с красным лицом вылазит. Кто такой? Клиент? За крышей приехал? А он на меня только так посмотрел с прищуром и в контору канул. Тут Рашид Мясигин подваливает — меня тогда к нему на объект поставили. Слово за слово, он на «шестисотый» глянул и говорит: «О, феф уфе фдефь!» Так это шеф, думаю, сам Острог передо мной нарисовался — ну и дела! А во двор все братва набивается, спрашивают: «Кто последний?» — и в очередь табунятся. Вдруг этот, который нашим шефом прикинулся, из двери выскакивает, да как заблажит в полный голос: «Ну что, вахтеры, за деньгами приехали? А вы их заработали? Мне тут доложили, кому-то у нас все денег мало? Да вы и этих грошей не стоите! Скоты! Кто из вас себе купил нормальную машину? Кто? Ну, смелее! А-а-а!!! Вот то-то же! И никогда не купите, потому что вы все отморозки!»

Не меньшей популярностью среди бойцов пользовалась история Еремея о том, как он вместе с Тимуром Остроговым ездил на разборку.

— Нагрянули мы в один офис, а он в самом центре, буквально в двух шагах от Невского затесался. Острог барыгу, который ему за крышу бабки засылает, как увидел — а тот его встречает с объятиями, уже, наверное, и на поцелуйчики настроился, — как увидел его, так и заорал на весь офис, словно ему только что яйца оторвали. А я тут даже и не понял, чего шеф от этого жопника вообще-то хочет добиться: то ли совсем его зашугать решил, чтобы он еще больше максал, то ли перед нами своим авторитетом козырнуть, но он с ним такой базар повел, как с каким-то полудурком. «Ну, что ты тут сидишь как мудак? — спрашивает. — Все деловые люди вокруг клевые бабки стругают, а ты все на одном месте топчешься! Здесь же Невский, здесь деньги просто лежат, чуешь, как баксами пахнет?» А тот сидит и ничего не понимает, потом только хотел что-то сказать, а Тимур его опять берет на опережение и вдруг как заорет: «Ты лучше, блядь, не дергайся! Со мной это дохлый номер, понял?» Тут Бакс на меня пальцем показывает и говорит: «Между прочим, этого пацана в Питере вряд ли кто-нибудь завалит!» А я-то здесь при чем? Чего он, думаю, мною козыряет? А тут как раз приканали на стрелку те, которые на этого барыгу наехали. Ну шеф и с ними в том же духе работает, а сам, я замечаю, на нас поглядывает — впряжемся мы или нет, если те его сгоряча мочить начнут? А те ребята какие-то чернявые — наверное, недавно с гор спустились и на нашем болоте в себе еще не очень уверены. Короче, Тимур в тот кон обе стороны классически развел и с гостей взял табош, и с хозяина.

Когда ребята вошли в офис, то сразу заметили в очереди Марка Клептоняна, который выделялся в окружении высокорослых и тяжеловесных бойцов ООО «Девять миллиметров», словно младенец среди взрослых людей. Они подошли к Марку, заговорили с ним о какой-то нелепой чуши и постепенно неназойливо слились с очередью. Вскоре в холле появился Рашид Мясигин и также приплюсовался к их негромко похохатывавшей компании. Громко разговаривать, а тем более смеяться рядом с тем кабинетом, в котором занималась выдачей денег всемогущая и якобы кровно родственная Тимуру Острогову Ангелина, бойцы не решались. Многие хорошо помнили, а другие знали по слухам, как не раз выскакивала эта громкоголосая женщина и как она крыла унизительным матом всех, кто ей попадался в этот момент в коридоре. К тому же по конторе ходил слух, что убитый и сожженный несколько дней назад криминальный авторитет, лидер суматохинской группировки Лазарь Вершков, когда-то был мужем Ангелины, а Ляля Фенькина, также сгоревшая во время кровавых разборок, чуть ли не приходилась бухгалтеру родной дочерью.

Первым получал жалованье Рашид, поскольку он был старшим объекта; последним — Марк, поскольку ему нравилось становиться иногда уничижительно учтивым. Сегодня бойцам повезло, потому что Ангелины не было, а вместо нее жалованье выдавал Нестор Загубин. Поговаривали, что Шмель то ли запила, то ли даже сошла с ума из-за тех бед, которые обрушились на ее крашеную голову.

Ребята встретились во дворе и оттуда все вместе двинулись в сторону Карповки. Перейдя мост, охранники подошли к ларьку «24 часа» и взяли себе кто по две, а кто по три банки пива. Посасывая напиток, они двинулись дальше, и разговор, естественно, зашел о том, куда бы сейчас зайти, чтобы отметить получку.

— Короче, братва, заваливаемся в казино, берем по пиву, посидим полчаса, ну час и сдрискиваем, — тяжело выдохнул Дмитрий, оторвавшись от своей банки. — У меня жена на больничном, мне ее здоровьем надо заниматься, а не квасить тут с вами до посинения!

— Играть точняк не будем? — Андрей выставил впереди себя ладонь с пенящейся банкой, словно призывая всех присутствующих свидетельствовать важную для него ситуацию. — А то как в прошлый раз все свои бабки спустим и еще в долг наберем? Помнишь, как мы с тобой тогда зарубались: по баночке, потом водки по полташке, а в итоге чем дело кончилось?

— Господа, а может быть, мы сегодня ограничимся скромной американской пирожковой? — включился в обсуждение грядущих мероприятий Марк, экономно посасывая из своей алюминиевой упаковки. — Мне после резекции желудка прописали эти изделия вместо дорогостоящего лекарства!

— Я слышал, там подают расстегайчики только из породистых кошек, — Геродот изобразил то, как он ласкает домашнее животное. — Белых и пушистых, как кроликов!

— Нет, пафаны, это уфе не для моего фелудка! — помотал головой Рашид. — Да я и никому другому не пофоветую! Тем более тебе, Фенфей!

— Да можно и в казино шлепнуться, но это только в том разе, если там сегодня эротическое шоу будет, — раскрыл свои влажные от пива губы Еремей. — А чего, поста нет, можно и погрешить?

— А-а-а! — в восклицании Мясигина послышались ноты уличения. — Ты же у нас порнуху не фмотрифь?!

— Да ты что, Старый, не въезжаешь? — снисходительно произнес Валежников. — Это же он у Сидерома таким провокациям научился! Тот тоже как зарядит: девяточку, пятерочку, темное, светлое, а сам только мультивитаминами и питается!

— Ну а чего ты там про нас опять написал? Всех друзей уже обосрал, да? Писатель! — беззлобно пробурчал Таранов. — Кстати, Андрон, ты сам тогда и завелся! Думаешь, я уже все забыл? Я в тот раз не такой бухой был, чтобы весь расклад не запомнить!

— А кто меня в первый раз на эту подлую игру завел? Скажешь, не ты, Таран, да? Сам-то к тому времени уже год на автоматах рубился, помните, пацаны, как он галчил: я, мол, на этих долбаных автоматах, считайте, новый «жигуль» просадил! — переключился на друга Андрей. — Да я сам, может быть, без твоей психической атаки ни одной ставки бы не сделал?!

— Шкура ты свиная! Я виноват! А то, что ты трипак в том месяце намотал, — тоже я виноват?! — Дима ловко откупорил очередную банку. — Ты и сам, Андрон, между нами, девочками, говоря, заводной не меньше моего! А я по своей воле, может быть, тоже бы на эту систему не подписался! Я ж тебе рассказывал, как меня Мясига в первый раз затащил. Помнишь, Старый, как дело было? Ну а меня и зацепило! Да это как болезнь! Не слабее бухла или иглы! А что, сколько историй про мужиков рассказывали, которые потом на наркоту садились и через год-другой подыхали или сами вешались!

— Да фто ты на меня вхех фобак вефаефь?! — игриво возмутился Рашид. — Я, мефду прочим, иф-фа этой ерунды третий год не могу фебе фубы вфтавить!

— Да ладно, мужики, какая разница, кто из вас кого заразил? — примиряюще развел руками Еремей. — Давайте лучше на жесткий стриптиз сходим, а если мало покажется, то тогда разберемся по двое и — в темную комнату.

— Простите, я сегодня — пас! — Марк внимательно посмотрел в отверстие банки, словно мог там что-либо различить. — Кажется, у меня уже начались регулы.

— Сэнсей, а правда, что ты сейчас по телеку супертампаксы рекламируешь? — Геродот наивно посмотрел Клептоняну в глаза. — У тебя, кстати, нельзя их купить без налога?

— Да ну, не верю я, что если уж так припрет, то человек по своей собственной воле от игры не отвернется! — внезапно воскликнул Андрей. — Я, бывало, сами это не раз видели, всю капусту здесь оставлял, да еще и из дома всю выносил, но уже вещи не трогал. Это как табу! А то так и без хаты можно остаться!

— Ну а люди и офтаютфя! — Мясигин закурил и овеял себя облаком дыма. — Это кому как повефет!

— Короче, Мясной, мы идем в казино или нет? — Валежников начал заводиться, глаза его заблестели, а щеки зарумянились. — Да это же халява! Несколько секунд, и твоя ставка увеличивается в два раза, и у тебя уже не один штукарь, а два штукаря баксов!

— А кто нам запретит? — богатырски осмотрелся Уздечкин. — Мы пока никому зарока не давали!

— Вот и я о том же! — поддержал друга Геродот. — Айда в казино!

— А я вам так скажу, господа, что каждому — свое! Один на порнухе подсядет, другой на бабках, а вы на игре споткнулись, — медленно произнес Клептонян. — Да это не худший вариант!

— Лутфе, чем бои беф правил, да? — съязвил Рашид. — Хорофо, фотку, ну, край, двефти рупий я готов убить, а больфе — не фафтавите!

— Не знаю, мужики! Иногда я сам мечтаю все это прекратить, а потом время проходит, и я снова здесь! — Андрей обхватил руками свою голову, утепленную лыжной шапочкой. — И до чего это меня может довести? Может быть, как одного здешнего фаната, до суицида и дурдома?

— А чем это хреново, если человек может за один кон несколько среднемесячных зарплат поиметь? — Дмитрий агрессивно смял банку и осторожно сунул ее Валежникову в карман. — А для того, кто получает полторы-две тысячи рублей в месяц? Или, как у нас в области, месяцами вообще без бабок? Это же круто!

— Хорошо, отцы! Если бы вы могли сыграть один раз и выиграть, ну два, да ладно, три раза, и с достоинством отвалить? — неожиданно серьезно начал Сидеромов. — Тогда бы мы все разделили радость вашей нелегкой победы!

— Представляете, друзья, вы можете сразу оплатить за год квартиру, телефон, свет, автостоянку? — Марк отмечал каждую позицию шинкующим движением указательного пальца, словно курировал оркестрантов. — А у кого есть необходимость, — я, как всегда, без намека! — можно одним махом рассчитаться с накопившимися алиментами.

— Да при таких бабках можно и в секс-шопе что-нибудь полезное взять, — не унимался Еремей. — Хотя бы голову!

— Нет, вы здесь не правы! — Таранов положил руку на плечо Валежникову и ласково заглянул ему в глаза. — Вы что себе думаете: если я удвоил одну сумму, то я не останусь, чтобы удвоить и другую, и третью? К тому же и ослу понятно, что, сколько бы я после очередной с собой ни унес, это все равно не будет слишком много и я это скоро потрачу. Все равно потрачу, правда? А что потом? Снова играть?

— Слышь, пацаны, а я сегодня ровно год как играю! — спохватился Валежников. — Да, ровно год! Да если бы мне кто раньше сказал, что я таким заядлым игроком заделаюсь, я бы ему сразу в харю плюнул! Вон как засосала, падла! Но ты-то, Таран, был к этому автоматами подготовлен, а я чего так с ходу влип?

— Ладно, хороф бафарить, вфтречаемфя около кафино, и бафта! — не выдержал Рашид. — Где и во фколько?

Глава 4 ТОРЧКОВЫ И ЗАМЕТНОВЫ

— Ванюша, ты правда хочешь с нами пойти? — Софья размешивала растворимый кофе одновременно в двух чашках — себе и Ремневу. — А то пойди поспи еще, куда тебе спешить? На, возьми ключи. Ты ведь уже открывал сам?

— Да, Софья… Соня, да, я хочу пойти, — Ваня взял свою чашку. — Вы… Ты совсем ведь не спала…

— Хорошо, сейчас попьем кофе, подождем еще наших и двинемся в путь, — согласилась Морошкина. — Бери конфеты. В твоем возрасте шоколад еще не опасен.

— А может быть, отложить? Ты столько пережила ночью, — юноша потянулся за шоколадной конфетой в пестром фантике. — Ну завтра или через два дня — разве так нельзя? Куда они все за это время денутся?

— Милый мой мальчик, сейчас это, конечно, не модно, но у меня есть чувство долга. Перед кем? Перед этими детьми, и даже их детьми и внуками, которые когда-нибудь, даст бог, родятся и, на что я очень и очень надеюсь, будут вести нормальную жизнь и иметь человеческое детство, — Софья отпила кофе, слегка поперхнулась, ее глаза покраснели, и на них выступили слезы. — Горячо… А если мы сейчас для них ничего не сделаем, то у них и детей-то скорее всего никогда не будет или будут такие, что лучше бы их и… Ну ты и сам все понимаешь, ты уже большой мальчик… мужчина. Ты знаешь, что в России сейчас на одного родившегося приходится двое умерших? Тебе это о чем-нибудь говорит?

— Да, сейчас, конечно, такое время, да, — Ремнев развернул конфету и держал ее двумя пальцами, очевидно выжидая момент, когда будет удобным откусить первую долю. — Многие вообще никого не хотят рожать. Да, я знаю и парней, и девчонок, которые так и говорят: а зачем мне это надо? Соня, я все это понимаю, но сегодня можно было отоспаться, успокоиться, а завтра пойти, нет?

— Родной ты мой пацанчик, а если, пока мы с тобой отсыпаемся, этих детей их пьяные родители кипятком обварят или на панель выставят? — Морошкина отставила чашку и начала доставать сигарету. — Очень правильно Станислав Егорович выражается: мы сейчас как на войне и надо жить по законам военного времени!

— Хорошо, я ведь просто хотел как лучше, — улыбнулся Иван и надкусил сладость. — Я ведь тоже за то, чтобы молодые рожали и своих детей не бросали.

— Да я это знаю и люблю тебя за твою доброту, а особенно за заботу обо мне. Ты знаешь, я тебя люблю все сильнее и уже не боюсь этого чувства, хотя немного стесняюсь. Ты хороший! У тебя у самого трагедия, а ты обо мне печешься! — Софья закурила. — Я смотрю на тебя и радуюсь и даже, кажется, схожу с ума. Подойди ко мне.

Ваня отошел от окна и послушно придвинулся к женщине в милицейской форме с погонами майора, которая нежно обняла его и потянулась за поцелуем. В этот момент в дверь постучали, любовники со смущенными лицами отпрянули друг от друга. Дверь отворилась, и в кабинет инспектора ОППН вошел молодой человек.

— Товарищ майор, старший лейтенант Драхматулин по вашему приказанию прибыл! Готов к исполнению боевого задания! — вошедший, видимо, почему-то не сразу воспринял присутствие в помещении Вани Ремнева и сейчас с недоумением на него посмотрел. — Ну чего, Тарасовна, готова, что ли?

— Полная боевая готовность, Эльдар! — ответила Морошкина. — Это Ваня Ремнев, познакомься!

— Да я его знаю, — кивнул лейтенант. — У него батяня еще в морге работает. Правильно, да? А! И еще бабулю его этой ночью убили.

— Ну, это вообще кошмар! — покраснел Ваня. — Хорошо, что я Насте успел сразу глаза закрыть. Она, кажется, так ничего и не поняла. А так, я даже не знаю… За что это ее, кому она помешала? Ну, она там всякие письма сочиняла: коммунистам, еще кому-то, да вроде даже никуда их ни разу и не отправила. Во всяком случае, ответов ей никто никогда не присылал.

— Да ее, наверное, не за это убили. Ничего, следствие выяснит, — Эльдар потрепал юношу по плечу. — Сейчас, Ваня, такое время, что нужно быть очень осторожным, никому чужому или малознакомому дверь не открывать, лучше лишний раз милицию вызвать, а самому в живых остаться.

— Слушай, Эльдар, можно тебе задать откровенный вопрос? — Софья глубоко затянулась и рассеяла дым в обратном направлении от лица своего возлюбленного. — Я думаю, ты у нас не из тех, кто их боится?

— Какой? — Драхматулин манерно вытянул шею. — Да здесь у вас кофием пахнет! А что, младших по чину сегодня, случаем, не угощают?

— Угощают. Милости просим! Вам с коньячком или по-польски? — Морошкина гостеприимно указала на банку кофе и сахарницу с отбитыми ручками, наполненную желтоватым сахарным песком. — Я только вот чего не понимаю: ты у нас, прости, какой национальности, что так переспрашиваешь?

— А по-польски, это как? — не удержался от вопроса Ремнев. — Как-то по-особенному, да?

— Да я, честно говоря, и сама не знаю, — улыбнулась Софья. — То ли с молоком, то ли с пеной, надо будет при случае поинтересоваться у знатоков.

— Я — марокканец, — Эльдар потянулся за чистой чашкой. — Мама белоруска, папа чукча, а я марокканец, так и в паспорте записано.

— Понятно. Нет вопросов, — Софья допила свою порцию и перевернула чашку вверх дном. — Короче, я хочу тебя спросить: не хочешь ли ты сегодня отдохнуть, а если твой ответ будет положительным, на что я, признаться, в данный момент очень рассчитываю, то я готова тебе предложить сегодня отдохнуть. Мы с Карловной и вдвоем управимся. А тебе я хотела дать одно поручение.

— Какое, Тарасовна? — Драхматулин организовывал себе порцию кофе. — Я надеюсь, особо секретное?

— Конечно, как всегда и только тебе! На самом деле дельце-то довольно нехитрое, но, по моему разумению, нужное, — Морошкина затушила окурок. — Сопроводить вот этого молодого человека ко мне домой и оставить его там под домашним арестом. Ему сейчас надо лечь и заснуть, денька так на три.

— Ну зачем? Я же… — Ремнев допил кофе, но чашку не стал ставить, а внимательно посмотрел на перевернутую чашку, которой пользовалась его любимая женщина. — Я правда не хочу спать!

— Отставить разговорчики! — вполне серьезным тоном произнес старлей. — У нас тут, брат, не забалуешь!

— Ванюша, я тебя очень прошу: не сопротивляйся властям! Так надо, понимаешь? — Софья отследила взгляд юноши. — Ты знаешь, почему я так чашку ставлю?

— Нет, — смутился Ваня. — Даже не знаю. Чтобы с нее стекло?

— Да нет конечно! Это мне как-то бабушка про старинные русские обычаи рассказывала: если гости еще желали пить, то чашку на бок ставили, а если все, то вот так ее переворачивали, — значит, можно уносить, — Морошкина нежно посмотрела на юношу. — А сейчас не обижайся; если захочешь, я тебе потом все объясню. Ты уже большой, умный, но сейчас тебе нужно от всего отключиться. Я надеюсь, что Настя останется в приюте?

— Да, Данилыч ее вчера забрал и сказал, что никому ее не отдаст, — Ремнев поставил свою чашку так же, как Софья. — Хорошо, я пойду.

— Вот и молодец! — Морошкина встала. — Я здесь потом приберусь. Товарищ старший лейтенант, задание ясно? Вопросы есть?

— У матросов нет вопросов! — Эльдар подошел к дверям. — Ваня, айда за мной!

— Тогда выполняйте! Где мои ключи? А, вот! Отлично! Пойдемте, ребята! — Софья открыла дверь и вышла в коридор. — Значит, вы дуйте домой, а я отправлюсь на встречу с мадам Мультипановой.

Они вышли из отдела милиции на набережную Лейтенанта Шмидта и окунулись в мелькание и гул транспорта.

— Ванюша, ты иди, а я Эльдару еще два слова скажу, — Морошкина придержала Драхматулина за локоть. — Я тебя прошу его проводить, потому что просто боюсь за него. Ты же знаешь, что последние дни творится. Зачем рисковать?

— Конечно! — Эльдар понимающе поджал губы, хотя, судя по выражению его лица, у Драхматулина накопилось много вопросов, которые он просто не решался озвучить. — Хорошо, я все сделаю! Тут идти-то всего два шага!

— Вот в том-то и дело: два шага, а мало ли что может случиться? — покивала головой Софья. — Все, до вечера!

Третьим участником рейда по неблагополучным квартирам, в которых проживали несовершеннолетние, состоящие на учете в ОППН, мыслилась муниципальный инспектор по опеке и попечительству Лариса Карловна Мультипанова. Именно эта особа собирала информацию о несовершеннолетних, обитающих в недрах «социально-уязвимых слоев населения». Свой вердикт о возможном решении детской судьбы Мультипанова выносила на заседание муниципального совета, где имели право голоса только избранные год назад муниципальные депутаты. Инспектор была наемным работником и могла оказывать на ход событий только косвенное влияние, последнее же слово оставалось за народными избранниками.

Лариса Карловна должна была также подойти к отделу милиции, но вот почему-то задерживалась, а Ваня с Эльдаром уже приближались к 9-й линии. Морошкина поежилась от порывистого холодного ветра, огляделась и пошла в сторону 7-й линии. Дойдя до угла, она всмотрелась в перспективу линий и различила знакомую фигуру инспектора Мультипановой. Женщины пошли друг другу навстречу, встретились напротив сквера, примыкающего к Академии художеств, и приветливо поздоровались. Лариса, оказывается, заходила на рынок кое-что купить больному сыну, вот потому и задержалась. Они направились в сторону первого намеченного адреса, на ходу обмениваясь последними новостями.

Об инспекторе по опеке и попечительству Ларисе Мультипановой говорили самое разное. Недоброжелатели обвиняли Ларису Карловну в получении и даже вымогании взяток за выдачу различных справок, соучастии в продаже детей иностранным усыновителям и склонении к невыгодному, а иногда криминальному обмену жилья, принадлежащего их, как правило, обнищавшим и не совсем адекватным новым условиям жизни родственникам.

Поклонники Ларисы Мультипановой представляли женщину как бесстрашного и бескомпромиссного борца за детские судьбы, готовую противостоять любому ведомству и любой бандитской группировке. Эти люди поражались тому, как Ларису Карловну до сих пор не уничтожили ее бесчисленные и достаточно могучие противники, которых она нажила за годы своего несомненного подвижничества.

— Пока этот дом не рухнет, его, наверное, и не расселят? — Лариса Карловна с болью в выпуклых, словно постоянно испуганных глазах посмотрела на Софью Тарасовну. Очевидно, у Мультипановой не все благополучно обстояло с эндокринной системой, что и заставляло ее зрачки плавать в глазном яблоке, не соприкасаясь ни с нижними, ни с верхними веками. — Представляешь, чего стоит провести в таких жутких условиях свое детство? Мне кажется, если ребятишки в эту стену футбольным мячом посильнее ударят, так он и насквозь пройдет.

— Когда я смотрю на наш старый фонд, то каждый раз думаю: сколько же, вообще-то, нужно денег, чтобы все это привести хотя бы в относительный порядок? А если этим делом сейчас не заняться, то через несколько лет уже наверняка будет поздно. И что тогда? — поддержала Морошкина обеспокоенную спутницу. — Допустим, снести половину старых домов? А где же тогда жить? Да и снос, наверное, тоже немалых денег стоит?

— Ты знаешь, Сонечка, я никогда не была особым партийным активистом, хотя партбилет имела и, надо сказать, этого никогда не стеснялась, — тряхнула головой Лариса Мультипанова, что полагалось у нее в качестве нервного тика. — Но если честно говорить, то когда лучше всего строили? При Иосифе Сталине, правда? И никто, кажется, этого до сих пор пока не отрицает? А что при Никите Хрущеве построили, а при Леониде Брежневе? Да это же было просто форменное издевательство над человеческим достоинством, я такой, мягко говоря, архитектуре просто не нахожу иного определения!

— Это правда, Лара, и все мечтают жить именно в сталинском доме, — согласилась Софья. — У меня вот сколько есть друзей и знакомых, которые себе приличное жилье ищут и, главное, могут себе это удовольствие позволить, — так все они только на сталинские квартиры и нацеливаются! Ну вот еще немецкие дома всегда в моде — это те, которые пленные строили. Да ты их знаешь! Они и на улице Савушкина, и на проспекте Энгельса до сих пор стоят, и ничего им не делается! А строили-то когда? Тоже при Иосифе Виссарионовиче!

— Ну! А я что тебе говорю?! — понимание и поддержка воодушевили Мультипанову, и она еще несколько раз коротко дернула головой, словно дирижер, подчинивший все свое существо воплощаемой им музыкальной гармонии. — А что, скажите мне на милость, воздвигли при товарище Андропове, а при Черненко, а при Горбачеве? Сейчас, конечно, очень много строят, и я с этим нисколько не спорю, — но сейчас, согласись, настало совсем другое время, и это совсем другое строительство, это уже рынок! Шутка ли, по триста баксов за один метр брать?! Ну что, пойдем в хату, посмотрим, что там у нас творится с нашими горемыками?

— Да, сейчас об этом многие говорят. Правда, Лара, я уже не раз слышала похожие мысли, да и сама думаю примерно так же. Наверное, многие люди, которые хотят понять, что же сейчас происходит, приходят к подобным выводам, — вновь согласилась Морошкина. — Взять хотя бы тех же Торчковых. Они ведь когда-то жили как все нормальные люди, ни в чем не нуждались, а теперь? Одни долги и никакого просвета!

Мультипанова стала инспектором по опеке и попечительству в конце восьмидесятых, когда ради спасения детей она покинула пост директора весьма благополучной школы. «Вы только посмотрите, как она обращается с ребятишками, — умилялись сторонники Ларисы Карловны. — Она им и конфетку предложит, и даже денежку, пусть небольшую, но и это для обездоленных малышей немало! А насколько Мультипанова чуткий и внимательный человек в отношении родителей да всяких там бабушек-дедушек: на стульчик посадит, чайку предложит, а кому-то даже и лекарства накапает (у иного пенсионера сейчас и на валидол-то денег не найдется!)».

Сама Лариса Мультипанова объясняла свой выбор очень просто и, как всегда, предельно скромно: «В наше время, когда многие люди стали настолько злыми и бессовестными, что посягают на самое святое — на наших детей, — кто-то ведь должен и за них заступиться, правда? Вот я и решила стать таким человеком. Конечно, мне иногда бывает очень страшно, да я этого, кажется, ни перед кем и не скрываю. Мне уже сколько раз и по телефону страшными голосами угрожали, и стекла в окнах били, и дверь входную поджигали, а я все никак не унимаюсь! Такая я уж, наверное, дуреха! А как это еще назвать? Живу, можно сказать, себе во вред, а изменить ничего не могу!»

Флигель, к которому приближались женщины, стоял во дворе, защищенный от проезжей части огороженным сквером. По периметру сквера высились тополя, а глубже, ближе к флигелю, виднелись кусты. Было заметно, что когда-то сквер был неплохо обустроен: посредине площадки для отдыха темнел разрушенный фонтан, по сторонам торчали бетонные основы исчезнувших скамеек, в глубине уныло маячили бревенчатые остовы каких-то конструкций.

Около флигеля скопилось с десяток машин, большинство из которых было явно не на ходу, а от нескольких остался только гниющий кузов. Посреди этого обилия металла блуждали кошки, чьи глаза были, наверное, слепыми, а морды изъедены лишаем. Здесь же топтались голуби, очевидно не очень обеспокоенные соседством искалеченных хищников. Птицы выглядели тоже безнадежно больными: большинство из них были странно взъерошены и даже как будто чем-то облиты, один же голубь безучастно сидел возле спущенного колеса, а его глаза почти полностью затянулись подрагивающей полупрозрачной пленкой.

Морошкина и Мультипанова подошли к флигелю, из недр которого раздавались различные коммунальные звуки: играла музыка, причитала старуха, надрывался младенец.

— Так, квартира три, — Лариса внимательно посмотрела на перечень квартир, выведенный черной краской на неаккуратно обрезанном фанерном листе, прибитом к дверному косяку. — Это на втором этаже. Ты здесь уже бывала?

— Да, несколько лет назад, у меня же Сережа Торчков на учете состоит, — Софья остановилась рядом с Мультипановой. — И в первой квартире один неблагополучный паренек жил. Он сейчас в колонии. Письма пишет. Вроде исправляется.

— А там исправляются? И ты в это веришь? — Лариса помахала перед носами просительно потянувшихся к ним кошек своей изящной замшевой сумочкой. — Брысь! Брысь!

— Стараюсь верить, хотя на практике с положительным результатом сталкивалась крайне редко, — Морошкина подняла правую ногу, преграждая путь бело-серой облезлой кошке. — Кыш, гадость противная, пошла!

Еще не войдя в парадную, женщины почувствовали очень неприятный запах.

— Так здесь всегда, — покачала головой Мультипанова. — Словно где-то крыса сдохла. Да и у них там, наверху, не лучше, хоть дезиком перед собой прыскай, чтобы не стошнило.

— Ты знаешь, у меня у одного неблагополучного подростка папаша в морге работает, — Софья вступила в дом вслед за своей постоянной напарницей в решении детских судеб. — Так вот, когда этот папаша ко мне на прием приходит, от него иногда примерно так же попахивает. Причем, говорят, он весьма не бедный человек, а вот избавиться от дурного запаха у него никак не получается. А может быть, он это и не пытается сделать. Кто его знает?

Они поднялись по расшатанной деревянной лестнице на второй этаж и остановились возле дверей с нарисованной мелом цифрой «три». В дверях зияли две дыры, унаследованные от снятых замков. Сама дверь была приоткрыта. От звонка здесь остались только завитки проводов. На дверной филенке было написано маркером: «Званка нет, стучити!!!» Мультипанова постучалась и, распахнув дверь, вошла в квартиру.

Из глубины квартиры по узкому коридору навстречу женщинам двигалась, покачиваясь и подволакивая левую ногу, женщина лет семидесяти.

— Здравствуйте, Марья Потаповна! — приветствие Ларисы прозвучало бодро и обнадеживающе. — Как вам тут живется-можется? Не мерзнете?

— Здравствуйте! — Софья периодически наведывалась в квартиру Торчковых и каждый раз отмечала новый уровень нищеты, в которую впадала семья. — Извините, что мы вас побеспокоили!

— Здравствуйте, — прищурилась пенсионерка. — Да ничего-ничего, что ж нас беспокоить! Как мы тут живем? Да покамест еще все не перемерли! Ой, что это вы к нам пожаловали? Никак малые опять что-нибудь натворили?!

— Здравствуйте, Кирилл Иннокентьевич, — обратилась Мультипанова к мужчине с обнаженным дистрофичным торсом, одетым в полуистлевшие тренировочные штаны. — Как у вас дела? Потихоньку поправляетесь?

— Здравствуйте, Лариса Карловна! — воинственно закинул голову Кирилл. — Ну как у нас дела?! Опять сижу без работы! В сорок три года выброшен на свалку! Кому сейчас инвалид нужен? Сами знаете!

— Здравствуйте, Кирилл! — инспектор ОППН вошла вслед за своей спутницей. — Как вы сейчас, не болеете?

— Здравствуйте! Конечно болею! А как мне не болеть, когда меня никто не лечит?! — изможденное лицо мужчины приняло капризное и обиженное выражение. Он быстро, негромко и не очень внятно заговорил, адресуя свои слова, возможно, больше самому себе, чем окружающим. — А что анализы, какие анализы, когда все платно, и это у них хозрасчетом называется?! А то, что люди с четырех часов утра за их бумажкой на улице стоят, мерзнут, с ног валятся, — это к кому обращаться?! А что вы все на нас, спрашивают, жалуетесь? А как мне на вас, я им отвечаю, не жаловаться, если у вас такой бардак в медицине? А что, наша дорогая милиция себя лучше ведет? Тоже совсем обнаглели! А эти депутаты? Ты их кормишь-поишь, а они что? А ничего! Только о себе и заботятся!

Марья Потаповна тоже о чем-то очень быстро говорила, но ее речь была еще менее разборчива, чем у сына.

Софья заметила то, что хозяева квартиры не удостаивают ее никакого внимания, словно бы ее здесь и нет вовсе, да и на Мультипанову реагируют постольку, поскольку она их все еще продолжает будоражить своими расспросами.

— А где Сережа, Надя, Костя? — Лариса двигалась по вытянутому коридору, на ходу оглядываясь по сторонам. — Куда это, Марья Потаповна, ваша молодежь подевалась?

— Да кто их знает, где они теперь целыми днями шастают? Лучше бы что-нибудь по дому сделали! — лицо пенсионерки еще больше сморщилось, а глаза заслезились. — Труба в ванной течет, месяц уже течет, а он мне говорит, этот мастер: дашь мне, бабуля, триста рублей — тогда починю. А где ж я ему возьму эти триста рублей, нам всем жить-то тогда на что? Сын вот инвалид, пенсии у нас маленькие, дети тут же кормятся, а сами-то еще ничего не зарабатывают, да и на лекарства, чтобы для себя, уже забыла, когда тратила. Говорят, идите, бабушка, в собес, вам там денег дадут, а они ничего не дают, говорят, идите в Совет ветеранов, а те меня к депутатам послали — они, мол, вам какую-нибудь денежку подкинут. А они мне так ничего и не дали. А там еще где-то у них муку давали, вроде как из Америки, что ли, для нас, стариков, прислали. Так мне чего-то и того не досталось.

— Вы знаете, это, может быть, вам надо в Совет ветеранов обратиться? — Софья наклонилась к прозрачному старушечьему уху. — Вы в войну где были?

— Здеся, в Питере, мы и были: и зажигалки тушили, и окопы рыли — все исполняли, что нам, деткам, велели! — хозяйка сжала сухие кулаки, выставила их впереди себя и затрясла ими. — Меня вон и президент наш кажный раз со всякими праздниками поздравляет, а что мне с этого толку — он бы лучше мне пакет картошки прислал! Иль сахару! Бог-то, Он все видит и со всех их на том свете по первое число спросит! Вот тогда пусть и вспомнят, как они больному человеку в лицо плевали!

— Да, Марья Потаповна, не думали вы, наверное, не гадали, что так будете старость встречать? — Лариса Карловна устроила свои блистающие украшениями руки на узкие, едва заметные плечи Торчковой и ласково посмотрела ей в глаза. — Милая вы моя бабуся! Работали всю жизнь, воевали, в блокаду голодали, и вот вам за все на старости лет какая благодарность, да?

Марья Потаповна попыталась что-то ответить, но ее речь стала вдруг совершенно бессвязной и вскоре перешла в вой — пенсионерка запрокинула голову и, глядя на гостей сузившимися глазами, из которых западали слезы, заголосила, судорожно искривив свой беззубый рот. Старуха указывала на что-то руками, очевидно, на то, что ее теперь окружало, на ту нищету и безысходность, из которой для нее уже не было никакого выхода, кроме недальней уже и, о ужас, желанной смерти.

— Да вы посидите, голубушка, придите в себя! — инспектор по опеке бережно обняла Торчкову за талию, подвела к какому-то предмету, стоящему в прихожей, возможно ящику, покрытому газетами, усадила ее и углубилась в квартиру. — Как теперь страдают люди, как страдают!

— А где же все-таки ваши ребятки, Кирилл Иннокентьевич? — Мультипанова обратилась в пространство, предоставленное ей первой комнатой, в которую они вошли вместе с Морошкиной. — Обрати, Сонечка, внимание: в таких квартирах не осталось ни одной стоящей вещи — все продано или пропито. Господи, до чего наши люди обнищали! Так где же молодежь, кто-нибудь это знает? Мы, вообще-то, как бы к ним и пришли.

В комнате действительно имелась только старая ломаная мебель: бельевой шкаф пятидесятых годов, сервант шестидесятых без ножек, стоящий на четырех кирпичах, засаленный диван, из которого по краям вылезал поролон, тоже без ножек, устроенный прямо на полу, два стула с прорванными сиденьями, несколько фанерных и картонных коробок, из которых выбивались цветастые тряпки. С потолка свисали струпья древней побелки, и на нем желтели пятна хронических протечек. Обои на стенах давно выгорели, полопались и местами свернулись, словно пытались обрести свой изначальный товарный вид.

— Молодежь? Где наша молодежь? — Кирилл Иннокентьевич с заискивающей улыбкой посмотрел по сторонам. — Да здесь кто-то вроде прыгал. Надя, Надюха, ты еще здесь или нет? Слышь, Надюха, отзовись, а?

— Ну здесь! — раздался нервный девичий голос, и на пороге возникла девушка лет четырнадцати. — Здравствуйте, Лариса Карловна!

В облике девушки было много азиатского: темно-карие глаза, черные с блеском волосы, смуглая кожа. Лицо у Нади было словно вырублено, и в этом читалась некоторая неполноценность: было заметно, что девушка очень похожа на дауна.

«Она-то, наверное, еще кого-то и сможет родить, а вот ее детки уже вряд ли добьются потомства», — подумала Морошкина и вспомнила семнадцатилетнего Надиного брата, который тоже выглядел несколько необычно, словно «недоделанный», отчего, наверное, подобных людей так и называют. В Сереже Торчкове было меньше восточного, но на его лице имелось постоянное раздражение, и он готов был скандалить и драться по любому, казалось бы, самому пустяшному поводу.

«Да они, наверное, и не родные вовсе, — заключила свои рассуждения Софья. — Их мамаша, Анна Торчкова, давно славилась своей телесной доступностью и даже имела в свое время два срока за проституцию и содержание притона, но это еще тогда, когда за такие дела привлекали к уголовной ответственности».

— Здравствуй, Надежда! Ты что, опять интернат прогуливаешь? Смотри, придется тебя поставить на учет к Софье Тарасовне, — Мультипанова погрозила девочке пальцем, на котором узко блеснул камень. — Небось знаешь ее, да? Сережка-то ваш у нее уже не первый год числится. Надо, девочка моя, учиться, а то будешь потом так же, как твои старшие, страдать. Хочется тебе так страдать, скажи мне, очень это весело?

— Не хочется! — Надя Торчкова виновато потупилась. — Да я, это, ну, короче, малёхо приболела, вот и задержалась дома, а завтра опять в Пушкин поеду, обещаю вам! Правда!

— Ты мне лучше ничего не обещай, а просто делай то, что тебе сейчас в первую голову необходимо делать. И все у тебя тогда будет хорошо, — Лариса внимательно осматривала комнату, в которой, судя по вещам, обитал старший сын Торчковых. — Ты меня как, хорошо понимаешь?

— Понимаю, Лариса Карловна, я все понимаю, — Надя нервно оглядывалась, очевидно дожидаясь того момента, когда она сможет отсюда исчезнуть. — Я, честное слово, утром уеду.

— Надюша, я тебе тоже хочу посоветовать: сядь и спокойно обо всем подумай: что тебя ждет дальше? Ты только посмотри, как вы тут живете, — разве это нормально? Ты вообще где-нибудь видела нормальную семью, нормальную квартиру? Может быть, в кино? Вот к этому тебе и надо стремиться, а не к развлечениям и порокам! — сейчас Софья хотела сказать девочке очень важные, какие-то главные слова, которые на долгие годы смогут стать для нее своеобразной формулой выживания, но, отслеживая свою речь, соглашалась с тем, что все это Наде непонятно и скучно. — Поверь, деточка, что мы обе очень хотим, чтобы твоя жизнь сложилась как можно удачней, но для этого ты должна сама приложить очень много усилий. Понимаешь?

— Конечно! — Надя послушно смотрела куда-то в пространство. — Я буду хорошо учиться!

Морошкина обратила внимание на то, что со стен на все происходящее взирают достойные и даже величественные лица, принадлежавшие, очевидно, предкам этой семьи, различной родне, да и тем, кто сейчас пребывает здесь в столь убогом и безысходном положении. Вот сам Кирилл, на фотографии он изображен в морской форме — наверное, во время воинской службы. И что же? Вполне нормальный, даже приятной наружности молодой человек! Да на такого даже и заглядеться можно! А что с ним теперь-то сталось и как все это приключилось? Так же, наверное, и их Артур Ревень опустился? А когда и с чего все это начинается? Знали бы о своей горемычной судьбе заранее все нынешние бомжи, смогли бы они удержаться на поверхности жизни и не опуститься на самое дно, где их постоянно караулит смерть?

А вот, наверное, сама Марья Потаповна со своим мужем: они одеты по моде восьмидесятых, на их лицах — уверенность в завтрашнем дне, да это и понятно — скоро пенсия, а значит, возможность заняться собой: подлечиться, достроить загородный дом, съездить куда-нибудь отдохнуть.

— Ладно, а Костя где? — Лариса вновь перешла в большую комнату, в которой проживали Марья Потаповна и Кирилл. — Почему он у вас опять не в интернате?

— Так он был здесь, мать честная! Только вот недавно по квартире шарился, — Кирилл стал оглядываться по сторонам, словно рассчитывая обнаружить своего младшего сына. — Мать, куда же он подевался? Слышь, Надюха, Костька-то куда убег, не видала?!

— А Костик приболел! — старуха изобразила суровость. — Он два дня температурил, вот и приехал домой. Где же ему еще лечиться, как не дома? Мы ему тут постелили, вона, у батареи, там мальчонке и теплее будет…

Гости обратили внимание на кучу тряпок, набросанных возле окна, примявших своей массой кипы старых газет и журналов, которые, очевидно, заменяли мальчику матрас.

— Послушайте, Марья Потаповна! — не выдержала Морошкина. — Одиннадцатилетний мальчик спит у вас вот в этих жутких тряпках? Вы сами-то посмотрите внимательно на то, что вы ему тут постелили! Да любому нормальному человеку сюда было бы даже собаку жалко класть!

— Сонечка, ну о чем ты с ней говоришь? Для них-то это норма! Они уже давно превратились в пещерных людей. Разве ты этого не видишь? — инспектор по опеке мягко взяла свою коллегу под руку. — Давай не будем тратить время, составим акт об условиях жизни детей и начнем заниматься лишением родительских прав.

— Давай сядем и покурим, — предложила Мультипанова, когда женщины вышли из дома. — Да вот хоть здесь, на скамеечке.

— Лучше вон там, на солнце, — согласилась Морошкина. — А то меня чего-то знобит. Кто у нас следующие, Заметновы?

— Пойдем, какие проблемы? Знаешь, Сонечка, семья Заметновых — это вообще нечто: отец инвалид, мать практически не работает, четверо детей, и, конечно, все с глобальными проблемами, — Лариса достала сигареты, но Софья ей уже предлагала угоститься из своей пачки. — Ой нет, спасибо тебе большое, но для меня они уже слишком крепкие!

— Я эту семью знаю, у меня их старшая дочь, Катя, была на учете. Мы ее еще на лечение от наркомании направляли. Она сейчас в другом районе проживает. Вроде как и замуж вышла. Ну так ей уже лет девятнадцать, наверное, — Софья прикурила от зажигалки инспектора по опеке. — Спасибо, Ларочка.

— Кате семнадцать, она сейчас в баре работает. Ну а младшие? — Мультипанова шумно выдохнула струю дыма. — Паша, четырнадцать лет, — в интернате, Вера, десять лет, — в школе, но у нее-то как раз самый тяжелый случай.

— А что такое? — майор милиции коснулась средним пальцем своей щеки, легонько прижала его, немного провела в сторону рта и отвела руку от лица. — Опять какой-нибудь криминал?

— А то, что она и по крайней мере две ее подруги уже не первый год сожительствуют со взрослыми мужчинами кавказской национальности! — Лариса машинально отследила движение собеседницы, но тут же изобразила еще большее равнодушие к ее манипуляциям. — Не веришь? На вот, почитай! Это Верочка пишет им послание, мне эту тетрадку их социальный педагог передала, говорит, если только увидите Морошкину, она женщина боевая, отдайте, пожалуйста, сразу ей, пусть она попробует что-нибудь сделать — школа пока бессильна!

Лариса протянула инспектору ОППН тонкую ученическую тетрадь. На обложке нежно-розового цвета среди веселых персонажей детских мультяшек было написано: «Вера». Под типографским словом «Тетрадь» было написано, что это черновик ученицы 6 «е» такой-то школы Заметновой Веры.

Софья перевернула обложку. Бумага была разлинована в клетку. Поля отсутствовали. На первой странице были неаккуратным почерком выведены различные слова под номерами: «пить», «молоко», «ужин». На второй странице были написаны и перечеркнуты несколько французских фраз. На третьей странице наличествовало расписание занятий. Далее следовали чистые листы. На середине тетради Морошкина обнаружила текст письма. Оно занимало целую страницу, разрисованную красными сердечками, а на соседней странице было изображено огромное сердце, внутри которого оставались незакрашенными буквы, образующие слово «Love». Софья начала читать текст:

«Превет Ариф!

Пишет тебе Вера. Как у тебя на стройке дела? Приезжай на Василеостровскую (метро) в среду на весь день. У меня день рождения. Можно будит все делать долго и как ты любиш.

Пожалуста и с Маруфом. Ксюша ждет не дождется когда ты приедишь с Маруфом. Она его любит. Она ему сделает в кайф. А я тебе. Правда.

Ариф приедит Рита не пускайте ее, у нее бельевые вши.

Ладно Ариф пока!

Пиши ответ!

Целую

Вера (простенькая неуверенная подпись).

Я сошла с ума!

Без тебя

Я люблю тебя! Ариф!

Спасибо что ты нас этому учишь! Другие этого не знают и живут как придурки а мы торчим и летаем. Делай со мной что хочешь. Я твоя. Еще раз Вера».

— Ну как тебе эта беллетристика? — на лице Мультипановой возникло торжество, она водрузила правую ногу на левую и нервно покачивала повисшей голенью из стороны в сторону. — Вот такая сексуальная революция! Что дальше-то будет?

— Ну а что, Лара, разве в наше время таких историй никогда не случалось? — Софья безразлично отбросила окурок. — Помнишь, была большая статья в какой-то газете, чуть ли даже не в «Известиях», а потом, кажется, передача по телевидению про одну такую семью, мужа и жену, которые заманивали детей, насиловали их, мучили, убивали и все это фотографировали и снимали на камеру? Это еще было при советской власти, чуть ли не в конце семидесятых!

— Ты права, Соня, конечно, все это было, но как не хочется с этим соглашаться! Ой, смотри-ка! А вон и наша Заметнова! — всплеснула руками Мультипанова. — Веруша! Подойди к нам сюда, детка! А это кто там от тебя отстал? Ксюша? Деточка, подойди тоже сюда, нам надо поговорить.

Вера, девочка лет десяти, с большими синими глазами, темными волосами и осветленной челкой, белыми пятнами на успевшем загореть на весеннем солнце лице, в поношенных, неопрятных вещах — джинсовой куртке и теплых спортивных штанах, неуверенно двинулась в сторону женщин.

— Здравствуйте! — Вера приблизилась.

— Ксюша! Иди к нам! — Морошкина вспомнила о письме, которое, по счастью, было ею уже положено в конверт, и осторожно вернула его Ларисе.

Ксюша, по виду ровесница Веры, с монголоидным, заметно отекшим лицом, смуглая, с узкими карими глазами, в облезлой куртке из серого искусственного меха, потянулась за подругой.

— Здравствуйте! — с кокетливой подозрительностью покосилась Ксюша на женщин.

— Вы это почему, интересно мне знать, не в школе? — требовательно спросила Лариса. — Вы себе по какому праву среди учебного года каникулы устроили?

Глава 5 ПРЕРВАННОЕ БЕГСТВО

Он выехал на старое шоссе, где обычно было меньше машин, и вновь поймал себя на том, что в его голове назойливо крутится фраза: «Шел Саша по шоссе…» Да, в детстве действительно ему пришлось бессчетное число раз повторять эту скороговорку, направленную на постановку шипящих звуков. Проблема состояла в том, что у него с младенчества наблюдалось эдакое смешное присюсюкивание. К сожалению, усилия логопедов так и не увенчались успехом: не всегда заметные для окружающих, но очевидные для близких дефекты речи у Кумирова сохранились до сих пор.

Сидя за рулем, он думал о разном: о том, что неожиданно для самого себя стал вдруг настоящим убийцей и теперь знает, как все это на практике легко совершается; думал о том, что он, наверное, навсегда разошелся с отцом; о том, что он, если все-таки доберется до Финляндии, уже никогда больше не сможет вернуться в Россию, потому что здесь его сразу же арестуют и осудят за убийство. Хьюстон сидела рядом, гладила его, что-то еле слышно напевала, а потом, незаметно для Саши, доверчиво засопела и уснула.

Они провели два дня в небольшом уютном отеле на берегу монументально замерзшего Финского залива. Кумиров-младший знал хозяина этого заведения, открыл здесь «кредит» и мог приезжать в любое удобное для себя время. К сожалению, в этот раз его любимый номер с окнами на скалы был занят какими-то чухонцами и они с Наташкой были вынуждены довольствоваться созерцанием сосен и елей, теснящих друг друга все дальше к горизонту. Конечно, это было тоже очень классно, во всяком случае не сравнимо с тем, что могло ожидать Кумирова в КПЗ, где он, по идее, должен был оказаться, если бы не запутал свои следы учиненным пожаром в отцовском имении…

А что ему в той ситуации еще оставалось делать? Пойти и добровольно сдаться властям? Нет уж, спасибочки! Была, конечно, мысль покончить со всем одним махом…

Саша вспомнил свое стихотворение, написанное под не лучшее настроение в его жизни, и еще раз подумал о том, что да, конечно, смерть — это не лучший выход. Он уже не раз убеждался в том, что о самоубийстве очень легко думать, но совершить его на практике может отнюдь не каждый, хотя этот акт и принято почему-то считать проявлением слабости человеческого характера. Ничего себе слабость, да? Скажем, вены себе перерезать или петлю на собственном горле свить?..

Перед Сашей вновь возник сон, привидевшийся ему прошедшей ночью. Он обнаружил себя в нем вместе с Наташкой, и они оказались где-то в области. Почему-то ему мерещилось слово «Кингисепп», но это, впрочем, могло происходить и в другом месте, потому что никаких названий ни городка, ни улиц он не помнит. Перед ними возникла узкая улица, а в ее конце — старый трехэтажный дом. Хьюстон направлялась к этому дому, а рядом с ней назойливо вертелись какие-то люди. Из тех, кто запомнился, были молодые мужчина и женщина, возрастом постарше их обоих, но сами, наверное, где-то в максимальном пределе до тридцати лет.

Спутники что-то объясняли Бросовой, а она их довольно увлеченно слушала и послушно следовала навязанным ими маршрутом. Кумирову-младшему это совсем даже не нравилось. Он спешил следом, но почему-то не очень-то за ними поспевал, а тут еще и какая-то мягкая игрушка, да нет же — это Костик, ну как он тут оказался, он же сейчас должен быть в больнице, именно в больнице, хотя, по правде, они же оставили его в приюте у Федора Даниловича. Но вот, надо же, как это интересно происходит: мнится, что младший брат заперт в детской психушке, и ничего с этим не сделать, — прямо включается какое-то двойное сознание, что ли?

А почему Костик вдруг оказался у него на руках? Ну и кино! Да ладно, если так есть, значит, так оно и надо, только вот почему все происходящее не вызывает у Саши никакого, даже самого скромного удивления?

Молодые люди продолжают увлекать за собой Бросову, и вот почему-то это вдруг происходит на Театральной площади. Кумиров отчетливо видит знакомую ему с детства кондитерскую, трамвайные пути, памятник композитору — но это его тоже нисколько не беспокоит, а Наталья двигается в сопровождении двух ребят вперед, куда-то, куда он еще и не знает, но вот это опять область, и они входят в дом, а дверь за ними медленно и безнадежно закрывается.

Скорей туда! Что они ей там наговорят? Кто они вообще такие? Саше удается добраться до дома, Костя превращается в мохнатую собаку и послушно следует рядом, они вместе проникают в строение и видят перед собой роскошный банкетный зал. Ого, да это же просто дворец! Кумиров тотчас вспоминает о том, что уже бывал здесь когда-то, кажется, в некой другой жизни, в которой он был заслуженным военачальником, и он сейчас наверняка вспомнит каким, а заодно и поймет, что же тут сейчас такое творится и кто он такой в своем нынешнем воплощении. Но нет, все пропало! Он — Саша Кумиров, и это сени просторного деревенского дома, а Наташка Хьюстон где-то там, наверху, и он, кажется, различает ее беспечный голос.

Саша начал подниматься по деревянной лестнице, увлекая за собой вновь воплотившегося в ребенка Костика. Да, Наташа действительно здесь, в большой, заставленной всякой рухлядью комнате, а рядом с ней приветливые молодые люди — он и она, разодетые, но несколько по-областному, дурманящие окружение агрессивным запахом дорогого парфюма. Ребята что-то втолковывают Бросовой, которая с пониманием улыбается и одобрительно кивает.

Кумиров стоит на пороге комнаты и обращает свое внимание на большое окно, выходящее на улицу. Он смотрит на толстое пыльное витринное стекло, на котором что-то написано крупными буквами. Надписи предстают ему в обратном начертании, он читает: «Кредиты. Ссуды». Что? Куда же они попали? Ну-ка, ну-ка! Саша вновь обращается к уже прочитанному тексту и понимает, что он, видимо, только что ошибся. На стекле выведено красной краской: «Ремонт мебели». Ну что же, это уже легче. Они ведь не готовы сейчас ни к каким финансовым операциям, да и что Хьюстон в них вообще-то понимает?!

Тем временем молодые люди продолжают толковать с Бросовой, а вокруг них мельтешат еще какие-то совсем невзрачные персонажи. Пожалуй, Кумиров должен сейчас же объяснить своей любимой, что ей совершенно не следует доверять этим ребятам и тем более ввязываться в какие-нибудь коммерческие авантюры. Саша делает шаг вперед и вдруг замечает, что откуда-то слева и сверху что-то падает. Он допускает, что это происшествие каким-то образом связано с его движениями, чувствует свою возможную вину и думает, как ему себя дальше правильно повести. В этот момент следом за первым предметом падает второй и третий. Кумиров всматривается в темные пятна и различает валенки — они, связанные по паре, сыплются уже бесконечным потоком, постепенно заваливая все пространство внизу, в том числе и входную дверь, которую теперь, безусловно, будет невозможно открыть, и, следовательно, выйти отсюда. Они — в западне!

А где же Хьюстон?! Господи, да она же уехала на их машине! Саша оказывается в подвале. Отсюда можно выбраться через окно, и он умело использует этот шанс. Кумиров бредет по вечернему городку, вглядывается в прохожих, пытаясь угадать знакомых, провожает взглядом машины, в которых тоже могут очутиться необходимые ему сейчас люди. Он видит девушку, которую вроде бы знает. Они вместе отправляются на поиски Наташки. Наконец-то останавливается та машина, на которой они смогут поколесить по этому несчастливому для Саши городку.

Кумиров-младший задумывается над тем, что его ожидает, если он не отыщет Бросову. Где он, например, сможет переночевать без риска быть ограбленным или даже убитым? Мыслей много, они путаются, он понимает, что это всего лишь сон, но не знает, как его прекратить, чтобы вновь вернуться в реальность…

…Саша уже давно заметил, что у него кончается бензин, и решил, что пора заправиться. Он хотел затормозить перед первой же попавшейся АЗС и уже начал искать глазами обозначение заправки, как вдруг увидел, что двигавшийся ему навстречу желтый «ушастый» «Запорожец» лихо обогнала поношенная иномарка и резко затормозила перед его наверняка испуганной мордой. Из иномарки выскочили четыре рослых мужика в камуфляже и побежали к «Запорожцу», из которого вышел миниатюрный старичок с седой бородкой, одетый в темное пальто и темную шапку-боярку с каракулевой отделкой.

Кумиров затормозил и стал наблюдать за сценой в зеркало заднего вида. Бойцы бодро окружили старикана и кинулись на него, а он даже не двинулся с места, только набычился и поднял согнутые в локтях руки. Когда мужики облепили старика, он сделал несколько резких, коротких движений, и нападавшие посыпались в разные стороны. Собравшись с силами, они вновь ринулись в бой, но теперь старик, видимо, применил к ним более суровые приемы, потому что до Саши доносились их отчаянные вопли, а сами они уже больше не решались нападать и лишь отступали от воинственного пенсионера, который преспокойно сел в свой «запор» и покинул место стычки.

Кумиров также поспешил отправиться дальше и вскоре въехал на территорию АЗС. Он вышел из машины, обошел ее, открыл лючок, вставил пистолет и нажал на рычаг. Все это молодой человек делал машинально, о чем тут же вспоминал, отслеживая свои движения, несколько секунд назад уже безнадежно ушедшие в прошлое. О том, как все внезапно происходит и становится безвозвратным, Саша начал всерьез задумываться, кажется, только в последние дни. Заполнив бак, он вернул пистолет на колонку и пошел в павильон, чтобы расплатиться.

Зайдя внутрь, Александр поневоле окунулся в здешние звуки, среди которых доминировала негромкая музыка, сменившаяся дикторской речью. Стоя возле кассы, Кумиров уловил свою фамилию и вдруг понял, что речь идет о его отце, а именно о том, что он убит в собственном офисе… а убийство может быть связано с предвыборной кампанией на пост губернатора Санкт-Петербурга.

Диктор понес какой-то бред про то, что Игорь Кумиров взял в заложники свою бывшую одноклассницу, а ныне инспектора ОППН Софью Морошкину, а до этого, по предположению следствия, сам совершил тяжкое убийство. Да что же это такое? Они там, на радио, совсем, что ли, охренели?

А вот это уже о нем: сгорел особняк питерского олигарха… обнаружены останки двух трупов, по предположению следствия, его телохранителей… Да, это мы уже слышали. Старший сын покойного кандидата на пост губернатора, Александр… трали-вали… допускают причастность Александра Кумирова к некоторым событиям последних дней. Ах вот оно что! Батя, батя, как же ты так, а? Да ну же, елки-палки!

Саша почувствовал себя оглушенным, изображение и звук потеряли свою ясность, в голове стало тепло до тошноты, тело прострочила тревожная зыбь, ноги отяжелели, захотелось сесть, лечь, заснуть, спрятаться, стать невидимым, вернуться куда-то назад, в детство, в покой, надежность, безделье и безответственность.

— Наталья! Наталья! — Кумиров удивился тому, что он, оказывается, уже отъехал несколько метров от стоянки, тормознул на обочине и уже трясет Хьюстон и сердится на нее за ее беспечный сон. — Проснись! Отца убили!

— Что? Сашенька? Куда ты? Где мы? — Наташа часто терялась после сна, и сейчас она с капризным недоумением оглядывалась и изучала Сашино лицо. — Что ты? Как убили? Игоря Семеновича?! Когда?!

— Да вот сейчас какой-то черт по радио сказал, — Кумиров заметил, что все еще продолжает теребить Бросову, и заставил себя изменить характер движений, обратив их на несколько нервные поглаживания. — Сегодня же не первое апреля, правда? Значит, придется возвращаться!

— А ты? — Хьюстон перехватила Сашины руки, взяла его ладони в свои и крепко сжала, словно хотела согреть. Она с тревогой посмотрела ему в глаза. — Тебя же арестуют! Ты ведь мне сам сказал, что…

— А мать? С ней-то что? — Саша присел возле машины на корточки. — Она и так еле тащится и по два стакана колес в день закатывает, а тут… да ты только прикинь! Я и сам пока ничего не понимаю! Как это его убили?! Кто, почему? У него же охраны целый полк! У него статус неприкосновенности! Он же кандидат, а не какой-нибудь вокзальный прощелыга! Да нет, это все не так! Наташа, я не могу, я больше не могу, понимаешь?!

Кумиров встал на колени, прижался лицом к коленям сидящей в салоне Бросовой и зарыдал. Наташа обхватила его за голову и тоже заплакала, искажая гримасами свое смуглое лицо.

По шоссе продолжали мчатся машины, нашпигованные людьми, обремененными собственными проблемами, и никому из них было невдомек, что на обочине в «Жигулях» страдают два любящих друг друга человека, узнавшие пока только часть правды о своих трагических потерях.

— Всё, едем к матери! — выпрямился Александр. — Сейчас я ей позвоню. Нет, лучше ты! Давай! Нет, подожди, я сам!

— Как хочешь, Сашенька! Давай позвоним, а? — Хьюстон разжала руку, в которую Кумиров уже вложил засветившийся мобильник. — На, возьми!

Кумиров вернул себе мобильник, снял его с защиты, нашел номер телефона на Кронверкском и нажал на вызов. Стрелка поиска начала повторять свой короткий путь. Ну скорей же ты! Ну давай, шевелись! Ну ради бога!

Глава 6 СВИДАНКА

Как иногда по утрам не хочется просыпаться! Особенно когда ты знаешь, что тебе никуда не нужно, никто тебя не ждет, да и вообще о тебе никто не помнит! Коля понимал, что он уже, кажется, да нет, он уже точно не спит, но все еще надеется вновь увязнуть в сладостной утренней дреме. Мысли и слова путались, проплывали, подавляя друг друга, разные, не всегда понятные картинки, начинали ныть и зудеть раны и ушибы, полученные им несколько дней назад во время смертельного боя с Петькой Желтым.

Да, со сном у него, пожалуй, нынче действительно уже ничего не получится, и теперь остается только как-то собраться с силами, чтобы признаться себе в своем окончательном пробуждении, открыть глаза и начать новый день.

А что, если Махлатке и по правде попробовать начать новую, совсем другую жизнь? Ну, ту самую, пока что для него совершенно неизвестную, о которой ему уже столько раз талдычили другие люди? Да хоть и тот же самый Данилыч или Следопыт? А что, мало ему в свое время менты на мозги давили, а главное, на совесть? Да кто ты, мол, такой? Долбежка вокзальная, да и только! Ты же, по жизни, вообще не человек, а так, жопник, вафлер, мразь, блевотина, ну самое херовое, что только вообще в жизни бывает!

Ага, так-то оно так, все они ему вячат примерно одно и то же — а сами? Он что, по их раскладу, напрочь слепым родился? Или у него уже собственная жопа стала такая бесчувственная? Они думают, Колька когда-нибудь забудет, как те же менты не один раз его хором в дежурке тарабанили? А Носорог со своими клиентами что с ним вытворяли? Ну ладно, Виктор Казимирович хоть своих корешей на бабки разводил и Махлаткину в принципе нормально отстегивал. Да и за новеньких положенную долю засылал. А чужие мужики, которых он на самосъеме кадрил, — от них он сколько раз чуть живым сдрискивал!

Ладно, пусть все они победят со своими правильными наставлениями, и он уйдет в глухую завязку. Хорошо, ну а как ему тогда жить-то? В натуре, пойти да в школу записаться? А что он там будет делать? А на хера ему, спрашивается, все эти задачки и диктанты? Да он, если захочет, любого профессора на бабки кинет, да еще и на его хату бандюков наведет!

Вот то-то и оно, что только на себя Кольке и остается надеяться! Ну а дальше-то как быть? Вон Федор Данилович говорит: «Сгниешь ты, Махлаткин, к двадцати годам от СПИДа!» А что, он разве и взаправду до двадцати лет жить собрался? Кто это такую глупость сказал? Зачем ему это надо? Поживет, покумарится, да и хватит! Как говорится, хорошего понемножку! Дальше-то, после двадцати лет, чего там интересного может быть? Вон эти старики по Гостинке шастают, малолеток мандят. На них только посмотришь, так сразу блевать тянет!

Да он, между прочим, и не стремится взрослеть! Если бы ему сейчас сказали: проживешь еще только десять лет, но таким же пацаном, не взрослея, — он бы на такие условия тотчас согласился! Ну не в кайф ему волосеть, как все эти мужики! И голоса такого грубого ему не надо! И такого живота! И такой жопы! И таких пальцев на ногах с кривыми ногтями!..

Конечно, самое клевое — это суперкиллером заделаться! Ага, где-нибудь под землей себе офис оборудовать, чтобы никто никогда туда даже и добраться не смог! А в офисе всякого оружия затарить, вплоть до ядерной бомбы, чтобы уже вообще никого, в натуре, не бояться! Если что, какая серьезная опасность вдруг возникнет — так сразу даю предупреждение: только троньте меня, суки позорные, я вам сразу и «Медного всадника», и Эрмитаж разметелю! Так что пусть они наперед крепко подумают, наезжать на Коляна или лучше каким другим полезным и безопасным делом заняться.

А как он будет людей мочить? О, это будет каждый раз очень классно! Колька незаметно затаится где-нибудь на заброшенной стройке, свой лазерный прицел настроит и будет ждать, а как увидит своего заказанного барыгу или депутата (этих-то почему лучше, потому что за них клевые бабки максают!), и только — джи! — все, готов! Нет, обязательно надо второй выстрел, контрольный! Второй раз — джи! Теперь все!

А однажды Махлатке его собственного батяню закажут. Ведь все то, что Жанка про его отца галчит, — это брехня собачья, а папаня его жив-здоров и серьезными делами занимается, денег у него — мама не горюй! У него и машина — супер, и прикид как на витрине! Ну так вот, отец-то себе едет, клевый музон слушает и ничего о нависшей над ним смертельной опасности даже и не подозревает. А Колька сидит себе в укромном месте и держит батю под лазерным прицелом. Ну, такой, от которого еще красная точка светится! Ага, как в кино! А пули у него такие, что любую мишень на куски, как газету, разрывают!

Сидит, значит, Колян, сидит, и вдруг… А что вдруг? Ну как, от кого это он вдруг узнает, что у него на прицеле родной папаня засветился? А как?! Наверное, должен быть какой-нибудь тайный знак? А какой? Ну что-нибудь в одежде или на лице, родинка там какая или глаза. Что-то такое ведь должно же быть особенное, единственное, чтобы сын мог своего отца узнать? Глаза, ну да, глаза! «Он так вдруг на меня посмотрит, то есть не то что чисто на меня, а просто как бы в мою сторону. А я-то сижу довольно далеко, так что простым глазом и не увидеть. Да, а он вот так смотрит, будто прямо мне в глаза, — так получается, что якобы прямо в глаза смотрит. А глаза, наверное, на мои очень похожие. Ну да, точно, похожие как две капли воды!

Короче, сижу я в своей засаде, наблюдаю за своим клиентом и понимаю, что он и есть по жизни мой родной папочка. Так как же я его могу теперь убить? А если я его не убью, то, значит, мои хозяева прикажут тогда, чтобы меня самого замочили. А то как же? Заказ-то не выполнен!

Значит, отец-то только посмотрел на меня и дальше поехал, а я остался и сам себе думаю: правильно ли я сделал? Да ну, конечно правильно! И тут я объявляю мафии войну и всех их одного за другим валю».

Коля, кажется, окончательно проснулся, открыл глаза и осмотрелся. Он все так же лежал на своей кровати в больничной палате, а напротив него съежился под цветастым одеялом, выделенным Данилычем из гуманитарки, Петька Желтый.

— Петруха, пожар! — закричал Коля, поднял ноги и начал ими быстро делать «велосипед», пытаясь таким образом сбросить с себя одеяло. — У тебя подушка горит!

— Не свисти, Лохматка! — не открывая глаз, среагировал Бросов. — Слухай, Колян, скажи, а это что, в натуре, правда круто, когда тебя мужики в жопу пидарасят? Ну ты, к примеру, к этому делу ради кайфа пристрастился?

— А ты думаешь, Желтый, я поначалу врубался в то, что со мной мужики делают, которым меня маманя на ночь сдавала? Думаю, что в первые разы я вообще ничего не понял, да и забыл уже про это, — тогда у меня еще памяти не было! А вот что помню об этом, так мне все казалось, что мне в очко почему-то все какие-то палки засовывают.

Одеяло сползло с Махлаткина и упало на пол, он прекратил «велосипед», дотянулся ногами до спинки кровати, сунул стопы между металлическими трубками и начал изгибаться.

— Хочу акробатикой заняться!.. Ну вот, я так матке потом и жаловался: чего это они в меня своими палками тыкают? А мать говорит: «Да это к тебе ночью врачи приходили и специальные такие вещи с тобой делали, чтобы ты лучше какал». А я ей говорю: «Да мне чего-то все больнее какать-то, вон и кровь опять идет». А она все свое талдычит: «Потерпи, сынок, ты уже не маленький, потерпи, и все пройдет!»

— А чего, ты сам-то разве за мужиками не бегал? — Петя поднял голову, широко раскрыл свои красивые глаза и изобразил наивное удивление. — Мне Любка, правда, как-то прокололась, что ей на поездах тоже всю задницу разворотили, так она говорила, что все это говенное дело только из-за денег и терпела. А ты, Махлатка, много на этой теме зарабатывал? По чем один сеанс в дупло?

— Прикалываешься? — Махлаткин сел на кровати и начал осматривать свое худое, истерзанное тело. — А я-то откуда знаю, меня что, трахали, что ли? Ты чего, не видишь, что я еще целка?

— Да нет, мне это по правде интересно! — оживился Желтый. — Ну как это вообще бывает? Чего, тебе хер прямо в задницу вгоняют? Больно, наверное?

— А куда же еще? В ухо, что ли? Да! По самые помидоры! — недоверчиво откликнулся Коля. — А ты попробуй! Тебе глиномеса подогнать? Вначале будет малёхо больно, а зато потом — кайф! Вечный кайф!

— He-а, я пока еще подожду! — Бросов тоже вылез из-под одеяла, сел на кровати и часто заморгал глазами. — Чего-то у меня шнифты после сна запотели!

— А тебя что, Петруха, бандюки даже ни разу не трахнули? — Коля облокотился о подоконник, рядом с которым стояла его кровать, и посмотрел в окно, за которым развивалось мутное городское утро. — Для чего ж они тебя у себя столько времени держали, заместо собаки, что ли?

— Да они там только телок каждый день тарабанили, а до меня, может быть, просто дело не дошло, — Бросов начал часто тереть глаза. — А на что я им вообще-то сдался? Буферов у меня нет, жопа, вон смотри, меньше их кулака!

— Ты не скажи, Желтый, у некоторых менов такие запросы бывают, что и твоя жопа сгодится! — Махлаткин наблюдал за тем, как остановился трамвай, в который сразу стали ломиться люди, даже не давая никому возможности из него выйти. — Одним надо, чтобы ты им просто подрочил, другим — отвафлировал, а третьи и сами не знают, чем с тобой заняться, — бабы-то им, видать, надоели, а к пацанятам они еще не пристрастились, вот и фантазируют, а ты заодно с ними инженеришь.

— Слышь, Лохматка, а чего это у тебя мурло, как гнилая дыня? — Бросов кинул в соседа катышок, свернутый им из использованной жвачки, который угодил Кольке в его острое плечо. — На-ка, пожуй мой гондончик!

— А у тебя, Петруха, хайло больше всего на обосранную жопу походит! — не остался в долгу Махлаткин и метнул в Петю огрызком яблока, ударившим мальчика по колену. — Держи себе жопорасширитель!

Бросов взял маленькое зеркальце, оставленное на его столе заботливым Следопытом, и осторожно поднес его к глазам.

— Ну ты, Колян, вообще эксперимент по жизни! — Петя рассматривал свое побитое лицо. — Убил бы лучше меня сразу, а то колошматил по мне, как по боксерской груше!

— Это еще кто кого убил?! — возмутился Коля. — Это ты мне, как буль, в глотку впился! Я, промежду прочим, от твоего засоса даже на тот свет улетел, знаешь как там классно?

— Ну?! А что там, ангелы с герой или с грибами? — Бросов отстранил руку с зеркалом и рассматривал отражение ссадин и синяков на своем смуглом теле. — Ты сам-то чего-нибудь успел захавать?

— Да! Держи карман шире! — Махлаткин продолжал смотреть на то, как трамвай тщетно тужится закрыть свои двери, но ему это не удается, потому что пассажиры, как тараканы, повисли шевелящимися гроздьями на его обшарпанных подножках. — Поначалу там никаких ангелов не было, а просто ничего, как в пустом пакете.

— Из-под воздуха? — Петя перестал изучать свои травмы и попытался поймать луч солнца, чтобы направить на Кольку «зайчика», но это не получалось, потому что солнце очень слабо светило сквозь пепельную пелену городского зашлакованного неба. — Подышать-то хоть дали?

— Ага! Из-под воздуха! — Коля отвернулся от окна и посмотрел на Желтого, который действительно был весь желтый, словно покрытый очень густым слоем загара, а на самом деле просто наполовину не русским, рожденным от какого-то еще более желтого, наверное даже коричневого, мужика. — Тебе бы только наркоты побольше, а другого ничего и не надо! А мне вон Данилыч каждый раз говорит: учись, Колька, пока башка соображает, а то сдохнешь на улице, как бомж позорный!

— Ну ты и учишься, как в рот брать да жопу подставлять! — Бросов широко раздвинул ноги и закинул их за голову. — Ты как сосешь-то, с проглотом или выплевываешь?

— Сволочь ты, братан! Жалко, что я тебя тогда все-таки до конца не приморил! — Коля вязким хлопком выпустил газы, поднес к ягодицам ладонь, сжал пальцы в кулак, выбросил руку в сторону Пети и, надув щеки, что было мочи, дунул вслед своему символическому посланцу. — Получи, фашист, гранату!

— Мальчишки, вы чего опять ругаетесь? — послышался озабоченный голос Следова. — Вы мне что вчера обещали — больше никогда не ссориться, а что я от вас сейчас слышу?

— Следопыт идет! — закричал Махлаткин. — А если с ним Ревун, то это совсем по кайфу!

В палату зашел Борис, а следом за ним Олег. В руках у Следова был полиэтиленовый мешок, в котором, конечно же, содержались гостинцы для Коли и Пети. Мальчики очень обрадовались тому, что о них кто-то помнит и навещает, и тому, что им что-то принесли, но они не привыкли искренне выражать свои чувства, поэтому продолжали кривляться и переругиваться.

— Здравствуйте, мальчики! — Борис настороженно осмотрел палату, ожидая от сорванцов очередного подвоха. — Ну как вы тут, все у вас в порядке?

— Привет, Бориска! Вон какой тут у нас порядок, даже шишка стоит! — Махлаткин вскочил с кровати и, как был, в одних узких трусиках, начал пританцовывать и выгибаться, как бы наступая на гостей. — О, да ты с братаном! Здорово, Ревун!

Коля приблизился к Следову, который тотчас густо покраснел и машинально отступил, но мальчик уже прижался к нему всем телом и обнял, ткнувшись оттопыренными трусами, при этом лукаво поглядывая на окружающих.

— Фу ты, холодный, как жаба! — отпрянул Махлаткин и сунул руку Ревеню: — Здорово, Олежка!

— Здорово, пацаны! — Олег принял пожатие и повернулся к Пете: — Ну чего, как сам-то?

— Здорово живешь, мафиози! — Бросов тоже встал со своей кровати, чтобы поприветствовать друзей. — Спасибо тебе, Бориска! Я теперь тебе по гроб жизни обязан! Ты меня на том долбаном заводе от смерти спас. Теперь мы с тобой тоже вроде как братаны. Годится?

— Ну давай так, если я тебе нужен, — Следов беспокойно посмотрел на ребят. — А зачем же вы, мальчики, встаете? Вам, наверное, это еще рано? Ложитесь-ка поскорее обратно!

— Слышь, Следопыт, а ты скажи врачам, чтобы они у Желтого один глаз сняли и Дениске Нетакову пересадили! — все больше оживлялся Коля. — Пусть Циклопу тоже кто-то в кайф сделает!

— Ага, Бориска, точно! А для Лохматки пусть в морге от жмурика болт отсекут и ему на лоб пришьют! — не остался в долгу Бросов. — Его при такой видовухе чаще на Плешке будут снимать!

— Ну вы, пацаны, даете! — смущенно улыбнулся Олег. — Чего вы тут между собой так все и лаетесь?

— Да нет, Олежа, они оба очень добрые ребята, — Борис еще не полностью отдышался после улицы, и оттого его речь была затрудненной. — Ты понимаешь, сейчас жизнь стала такая жестокая, что вам, мальчишкам, на добрые слова просто времени не хватает. Но это пройдет, я верю, что скоро в нашей жизни все изменится, и тогда мы всех ребят с улицы заберем и очень хорошо их устроим: они будут нормально питаться, учиться, приобретать специальность! Да, я же вам тут кое-что принес! Вот!

Следов поставил мешок на тумбочку, стоящую рядом с третьей пустующей кроватью, и начал доставать гостинцы.

— А покурить пацанам принести ты, конечно, не догадался? — капризно сморщился Махлаткин, подняв свои и без того ломаные брови, а заметив небольшую гроздь бананов, затянул: — Сосу банан, сижу в калоше!

— А Лохматке еще морковь потолще, чтобы ему в его дырявую жопу засунуть! — добавил Бросов. — А то от него так сраньем на всю больницу шмонит, что к нам даже докторишки не заходят! Жопа-то рваная и говна не держит!

— Ну ты, целка-невидимка! Тебя там самого у бандюков ротвейлеры в жопу драли! — не сдавался Коля. — Да я это, гадом буду, сам видел, когда меня туда привезли!

— Мальчишки, если вы будете ругаться, я сейчас уйду! — пригрозил Борис. — Вот вам фрукты, я их сейчас поделю, а то вы из-за них тут еще передеретесь!

Следов начал раскладывать на две стороны бананы, яблоки, творожные сырки и другие дары.

— Ладно, Следопыт, мир! — Петя подошел к Борису и заглянул ему в глаза. — Я с этой американской вонючкой позже расквитаюсь! Ничего, я ему в капельницу ссанья наберу, пусть оно ему его блядскую кровь немного разбавит!

— А я тебе кислотой глаза выжгу! — посулил Махлаткин, заняв позицию с другой стороны от Бориса. — Будешь потом по Невскому с белой тростью ходить и деньги клянчить!

— Да вы чего, в натуре, оборзели? — не выдержал Ревень. — Мы к вам как к людям пришли, а вы друг на друга, как собаки, рычите!

— Ну все, я пошел! — Следов сделал резкое движение в сторону дверей. — Если вы еще не научились по-человечески общаться, значит…

— Да все, Бориска, все! Слышь, ты, Лохматка, фильтруй базар! — Бросов посмотрел на Колю с улыбкой, которая, конечно, могла выражать не только веселое настроение, но и все, что угодно, потому что была для безнадзора привычной ширмой от всех жизненных перипетий. — Слышь, Следопыт, а что, Денис, в натуре, помирает?

— А кто это вам такую глупость сказал? — оторвался от гостинцев Борис. — Ну что за люди такие: им всегда надо, чтобы все в жизни было как можно хуже! Почему не верить в то, что все будет хорошо?

— Да говорят, Данилыч пацанов на ожоговое водил, так Циклоп такой весь страшный лежит, обгоревший, прямо ни одного кусочка кожи не осталось! — Петя поежился. — Я вот и подумал, что раз ему так плохо, то он уже скорее всего и не жилец.

— Да нет, мальчики, конечно, Дениске сейчас очень тяжело приходится, он до сих пор еще даже ни разу не приходил в сознание, но врачи возле него тоже, я вам доложу, сутками хлопочут, и я думаю, что они это, по большому счету, все-таки не зря делают! — тяжело перевел дыхание Следов. — Конечно, Дениска выйдет из больницы очень не скоро, но мы все будем этого ждать, правильно?

— Конечно, Бориска! — согласился Коля. — Это ничего, что он круто обгорел, я на него и на такого у Катькиного сада клиентов найду! Там еще тот отмороз попадается!

В этот момент раздалась мелодия, и исходила она от Следова, который сунул руку под куртку, достал пейджер и, густо покраснев, начал читать сообщение.

— Ну, Следопыт, да ты крутой, пейнджиром обзавелся? — Махлаткин вернулся к своей кровати и оттуда с восторгом смотрел на смущенного защитника безнадзора. — А трубы у тебя еще нет?

— Да мне эта вещь просто по работе необходима! — оправдывался Борис. — Да и мать тоже иногда дает сообщение, она же инвалид! А вообще, ты меня извини, Коля, что я это тебе говорю, но правильно говорят не пейнджир, а пейджер.

— Да он и читать-то еще не научился, куда ему такие слова выговорить! — добавил Бросов и плюхнулся на свою кровать.

Олег подошел к окну и рассматривал надписи, сделанные на деревянной раме и подоконнике. Вообще же в надписях была вся палата: и стены, и тумбочки — буквально всё! Здесь были и имена лежавших когда-то на этих кроватях ребят, и их телефоны, и даже адреса, высказывания, стихи и предложения различных встреч.

— Петя, а ты, если это не секрет, куда после больницы собираешься? — Борис задумчиво смотрел на Колю и Петю, усевшихся на свои кровати. — Я тебя не просто так спрашиваю, мне это, между прочим, действительно интересно знать!

— На Луну! — Бросов вытянулся на кровати, перевернулся на живот и начал раскачиваться. — Меня здесь, в больничке, малёхо подлечат, а потом в космос запустят!

— Хорошо, я твой юмор понимаю и ценю, — Следов закончил разделение гостинцев и теперь переносил равную долю каждому из мальчиков на их обшарпанные тумбочки. — Но ты мне все-таки постарайся ответить серьезно: что ты думаешь дальше делать, где жить, чем заниматься? Неплохо бы и поучиться, правда?

— А он со мной будет на Плешке работать! Видишь, как он уже классно умеет? — Коля схватил подушку и запустил ее в Бросова, угодив тому точно по ягодицам. — А остальному учиться мы сегодня начнем! Хотите, прямо при вас?

— Ага! Обломаешься, понял?! — Петя перевернулся, подобрал подушку Махлаткина и швырнул ее в адрес отправителя. — Не знаю, Бориска, может быть, домой вернусь.

— А ты уверен, что тебе там будет хорошо? Твоя мать ведь уже совсем спилась, в квартире собираются блатные компании, — предостерег Следов. — Там у вас сейчас вообще очень большие неприятности. Я тебе пока просто не хочу про них рассказывать — тебе и так плохо, — позже все сам узнаешь. Я только хотел пригласить тебя какое-то время пожить в нашем приюте, в котором Федор Данилович, кстати, директор.

После этих слов Бориса Коля повернулся в его сторону, внимательно посмотрел на гостя и нахмурился:

— А что, у Желтого еще кого-то замаксали, да? Ну Никиту клоповцы зажевали, а еще кого? Говорят, Любка-проводница пропала? — Махлаткин встал, подошел к Олегу и указал ему на какие-то, видимо, еще не прочтенные надписи. — А еще и про Наташку Хьюстон я что-то слышал: она кого-то там убила, что ли? Ну вместе с этим сыном барыги, как его, Сашкой?

— Все-то ты слышал! — Борис аккуратно сложил опустошенный пакет и сунул его в карман потертой гимнастерки. — Ты, Колька, прямо как журналист — всегда все новости знаешь, даже те, которых еще и не было!

— Да врет он все, что ты, Следопыт, это трепло слушаешь! — потемнел Бросов. — Хорош тебе, Лохматка, свистеть! Ты лучше о своих родичах расскажи! У тебя теперь ни отца, ни матки не осталось! Батяню твоего, Трошку-Ленина, говорят, на заводе сожгли.

— А тебе-то что, бивень?! Ты-то здесь кто такой, а? Тоже мне, в жопу, начальник! — Коля направился к Петиной кровати. — Погоди, я вот поправлюсь, я тебя сам завалю!

— Все, мальчики! Если вы сейчас же не прекратите скандалить, я пойду к дежурному врачу и попрошу, чтобы вас разместили в разных палатах! — не вытерпел Следов. — Не хотите вы быть вместе, не умеете — будете с чужими людьми лежать! Вас это как, очень устроит?

— Ладно, Следопыт, я же его любя прикалываю! — улыбнулся Махлаткин и развернулся в другую сторону. — Если его заберут, с кем я сегодня спать буду, кто мне на ночь письку отсосет?

— Ах ты, падла! — Петя спрыгнул с кровати и бросился в сторону Махлаткина. — Убью, шлюха!

— Стоп-стоп-стоп! — Борис перехватил Бросова и сжал его в своих худых, но неожиданно крепких руках. — Только без рук! Все, я зову сюда врача!

— Слышь, Желтый, а я тебе еще не рассказывал, как я на хате у Носорога малолеткам поганок в суп накидал? — начал как ни в чем не бывало Махлаткин, когда дверь за их гостями закрылась. — Ну этих, тоненьких, которые мы с пацанами летом на Выборгском шоссе набираем?

— Не-а! — спокойным голосом отозвался Бросов. — А чего потом было?

— А потом я, в натуре, чуть не обоссался! — Коля начал сипло смеяться. — Малыши там такое шоу закатили, что Носорог уже хотел врачей вызывать! Ну! А он и сам, между делом, моего супчика змеиного отведал и тоже чуть в окно от радости не прыгнул! А чего это Следопыт тебя к себе в приют позвал, а меня нет? Что я, по-вашему, получаюсь уже вообще не человек?

Глава 7 ОБЪЯВЛЕН В РОЗЫСК

Обычно она убавляла громкость радиоточки до минимума, но полностью, кажется, никогда не выключала — голос диктора, да и другие звуки, исходящие из приемника, а иногда больше даже каким-то образом угадываемые, приобщали Ангелину к внешнему миру, обеспечивали ей ощущение относительного покоя: она не одна, где-то существуют другие люди, продолжается жизнь. Конечно, иногда радио ее будило, но женщина прощала своему спутнику эти провинности, потому что вновь забывалась и окуналась в поистине спасительный в ее бедственном положении сон.

Какой сегодня день? Чем она сегодня занималась и что должна сделать завтра? Шмель не совсем четко представляла себе еще недавние перемещения по городу, когда она была вынуждена приехать в офис ООО «Девять миллиметров», чтобы выдать зарплату тамошним дармоедам, ни к чему более не способным, кроме того как стоять «на воротах» в кабаках или банках. Кажется, она все-таки не смогла этого сделать и, может быть, еще даже не выходила сегодня из дому.

Мысли Ангелины вновь безнадежно сбились, образовав безотрадную, гнетущую бессвязицу, она схватилась руками за голову и повалилась на диван. До этого женщина никак не представляла себе, что не только она, а любой другой человек действительно способен выплакать такое неимоверное количество слез. Плач ее нарастал постепенно, ото дня ко дню, от смерти к смерти, и вот теперь, когда убиты Ляля, Лазарь, Игорь, Рамиз, Вадим, Тит, она оказалась больше не в силах себя контролировать. Ангелина уткнулась в подушки и безутешно зарыдала.

— Девочка моя, родненькая моя, единственная, радость моя, счастье мое, где ты? Вернись ко мне, не уходи! Превратись в кого-нибудь, воплотись, в кого только захочешь, и побудь, ну побудь еще немного со мной! А лучше давай так: я умру, старая сволочь, а ты поживи еще, ну хоть сколько, хоть несколько годочков, малышонка роди, пусть он потом остается и род наш продолжает. Господи! Да за что же это?! Что же я, сатана какая, чтобы меня так жестоко карать? Господи Боже, верни мне мою единственную дочь! Клянусь, что я больше никогда и ни о чем Тебя не попрошу, правда, ничего мне не надо, только хоть раз увидеть ее живую, настоящую, счастливую!.. Нет-нет, ничего этого не будет! Это невозможно! О чем ты, Ангел, что ты просишь? Все кончено: нет ее здесь, нет на этой земле, она уже где-то там, в другом мире, а в каком — ты никогда не узнаешь, пока… Да, пока сама не умрешь. А попадешь ли ты туда, где твоя дочь-мученица, кто ж тебе это скажет? В ад тебя, стерву, сошлют, в геенну огненную низвергнут, и будешь ты там страдать до конца света! А потом что? Потом-то что?

— Мы уже сообщали о дерзком побеге, совершенном из исправительного учреждения города Нетопыря. По данным пресс-группы ГУИН, в побеге участвовало три человека: двое из них задержаны, а третий, собственно и спланировавший, и организовавший побег, рецидивист Руслан Драев, приговоренный к пожизненному заключению, находится сейчас во всероссийском розыске, — голос диктора вывел Ангелину из оцепенения. Драев? Руслан? Тюремный брат Лазаря Вершкова? Вот это новость! Да, уж этот-то человек отомстит за ее семью! Да и за Кумира, и за Рамиза! И ее он не даст в обиду!

Ангелина знала, что Руслан считает себя по гроб жизни обязанным Лазарю за ту услугу, которую Вершков оказал ему на зоне. Тогда по каким-то своим зэковским соображениям несколько человек решили Левшу замочить, а Лазарь каким-то образом об этом проведал и предупредил Драева, с которым они шли по одному делу и которого он считал вполне «достойным пацаном». Объединившись, они нанесли заговорщикам упреждающий удар и, хотя схлопотали за два убийства в зоне еще по три года, вышли победителями и, главное, живыми. С тех пор Руслан и называл Лазаря «братом» и говорил, что при первой же необходимости без заминки отдаст за своего спасителя жизнь.

Руслан… Перед Ангелиной мягко расплылся образ молодого смеющегося Руслана по кличке Левша. А прозвали его так за его коронный удар левой рукой, которой он от рождения владел гораздо лучше, чем правой. А какой у Руслана был крутой нрав! Как что не по нему, против шерсти, — так он сразу лезет врукопашную; и ведь никогда никого не боялся — ни спортсменов, ни десантников, — все ему было нипочем! Да, Руслик (так звала его когда-то Ангелина) даже внешне был похож на зверя из породы кошачьих: желтые глаза, пластичная фигура, вкрадчивая походка. Бывают такие люди, которые и спортом не занимаются, и ни на какой диете никогда не сидят, а выглядят — словно живут по какому-то особому режиму. Вот и он такой же, Руслик! Шмель даже жалела, что он не из ее профсоюза, а то бы она с ним…

Да нет! Куда там! Эти дети тюрьмы — что Лазарь, что Руслан, — они на дух не переносили никаких нетрадиционных, как это в последние годы называют, ориентаций. Ну а сами?! Да сколько раз она твердила тому же Вершку: «Сами-то вы чем от нас отличаетесь? Разве нормальный мужчина станет совокупляться с другим мужчиной? Ты говоришь, в тюрьме женщин нет. Так ты потерпи или найди себе телку — есть же там бабы и в обслуге, и в охране. Наверное, не очень-то и хотелось, правда? Или денег жалко? Ну ладно-ладно, молчу», — продолжала Ангелина свое общение с теперь уже мертвым Лазарем.

Значит, сбежал. Что ж, может, и вправду объявится. А до нее ли ему сейчас? А может быть, оттого и сбежал, что до нее? Почему бы и нет? Сколько же они не виделись? Да, наверное, года три или что-то около этого.

Ангелина дотянулась до книжной полки, достала альбом в пурпурном бархатном переплете с латунными замками, в котором хранились дорогие ей фотографии, раскрыла его и стала листать, вспоминая свою жизнь, закидоны Вершка и роль в их судьбе Руслана Драева. Да, Левша всегда пытался их помирить, убеждал Ангелину, несмотря ни на что, не порывать с Лазарем, говорил, что все у них рано или поздно образуется. А сколько же они все-таки не виделись? Кажется, что целую вечность! А Лазарь ведь ее к Руслану никогда не ревновал! А почему? Потому что из-за бабы базара нет? Скорее всего так…

Шмель отложила альбом, прикрыла глаза и вновь впала в забытье. В последние дни Ангелина не могла с уверенностью ответить на один, казалось бы весьма несложный, вопрос: спала она или нет? Да, она периодически прикладывалась — а в остальное время больше сидела, — но являлась ли эта маета полноценным сном? Пожалуй, не совсем. Это было очень странное состояние, возможно граничащее с безумием, хотя, впрочем, если она так уж легко готова расписаться в своем сумасшествии, то, наверное, оно еще все-таки не наступило. Во всяком случае, не окончательно и бесповоротно. Однако кто сейчас скажет, что для нее на самом деле будет лучше? Первое, о чем она мечтала после жутких событий прошедшей ночи, — это стать маленькой-премаленькой, а что лучше всего — невидимой, чтобы куда-нибудь спрятаться и оставаться там для всего человечества в полной недосягаемости.

Да нет, наверное, она все-таки уже несколько неадекватна, поскольку не теряет сознания, не бьется головой о стены, не рвет на своей несчастной, видимо проклятой, голове волосы — она просто переходит на некий растительный образ жизни, мечтая уподобиться каким-то наиболее простейшим организмам, которым совершенно невдомек страдания истерзанного человеческого сердца.

Когда Ангелина забывалась, она перемещалась в разные места, которые позже даже не всегда могла вспомнить, поскольку, вероятно, никогда в иных и не бывала. Наиболее частым, вполне опознаваемым видением становилась их старая убогая квартирка, в которой они жили с мамочкой. Ах, мамуля моя любимая! Что же хорошего, светлого, по-настоящему радостного произошло в твоей мученической жизни? Родилась в семье раскулаченного крестьянина. Жили в области, жили очень бедно. Дорога была везде заказана. Как же, дочь врага народа!

Замуж вышла рано. Муж поначалу казался приличным человеком: коммунист, производственник. И вот — общий грех! Начал пить! А люди-то поговаривали, что Герман еще и до женитьбы этим делом шибко увлекался. Постепенно их небогатый дом превратился в сущий ад! Ангелина с младенчества знает, что такое пьяный мужик в доме! Сколько же ее несчастной мамочке пришлось от него вынести! И все-то она молчаливо стерпела, все выдержала, но, когда узнала, что у Германа еще на стороне ребенок появился, сказала: все!

Развелись, разъехались. Она — в однокомнатную, Герман — в коммуналку. Да, туда ему, непутевому, и дорога! И что же? Вроде и забыли его уже, и жизнь свою они без него мало-мальски наладили, Ангелина уже восьмой класс заканчивала. Вдруг — письмо! Откуда? Из Тмутаракани. И штамп такой, что мать тотчас свое тяжелое детство вспомнила, когда ее семья в опале жила.

А получилось так, что на тот момент их непутевый папаша в тюрьме томился и оттуда слезно просил о помощи, SOS, понимаешь, объявил! И что же, помогла мать как могла, собрала последнее и — все ему, все ему! Да и не любила она Германа, конечно, куда там, — всю жизнь он ей загубил! Она, честное слово, после него уже и на мужиков никаких не смотрела, до чего ей жестокие уроки Германа Кирьяновича запомнились!

Так ему, наверное, мало того показалось: как соскочил с зоны, сразу к ним! А сам-то?! Его уже и удар хватил, так он свою правую часть, словно пьяного друга, за собой приволакивает. Зубов нет, глаза белые, весь в шрамах! Прямо другой человек на фотографиях, которые у них в альбоме хранились. Вот что с мужиком пьянка может сделать! Просто натуральная замена получается!

А мамочка-то ее, святая женщина, не погнушалась этим отрепьем, взяла его, можно сказать, на буксир. Ну это прямо как такой малюсенький катерок за собой по реке на тросе огроменный корабль волочет! Она его и мыла, и его жуткие ногти, как у Кощея Бессмертного, маникюрным набором обрабатывала!

А батька-то ее к тому времени уже и одеться-раздеться нормально не мог, совсем в инвалида превратился! Так она с ним больше года возилась. А он еще и капризничал, и ее обвинял: ты, говорит, змея, мне жизнь сгубила; такого, говорит, парня под откос пустила; любил я, мол, тебя больше жизни, а ты, ведьма, на меня порчу навела — вот я и запил как проклятый! Вот тварь! Случаются же такие выродки!

А потом с ним как вышло? Попал в больницу. Забрали прямо на улице — второй инсульт с ним приключился. А мать-то и не знала, где ее бывший муженек страдает. А там уход-то какой — судно сунут под зад, и лежи в коридоре, пока не остынешь. Так с ним и приключилось.

Да им его еще и хоронить пришлось: никому он больше на этом свете не был нужен! Ну и что, любила его мать, что так помогала? Нет! Сама признавалась: нет у меня, доченька, к этому человеку ни любви, ни привязанности, а жалею я отца твоего, Германа Кирьяновича, примерно как собаку бездомную, не более того!

— Хэлло, Ангелина, это есть я, пастор Джон! — ушную раковину Шмель заполнила лающая речь американского постояльца, у которого, казалось, во рту неизменно присутствуют инородные предметы, мешающие ему выдерживать привычные для Ангелины Германовны интонации. — Я внизу, где дом, я идти тебя, оʼкей?

— Да-да, Джон, секунду, я тебе сейчас открою! — Ангелина поднялась с дивана и, покачиваясь, направилась к входным дверям. На ходу женщина скомпоновала гримасу, будто бы полость ее рта заполнила нестерпимо горячая еда, и громко закричала: — Аву-уа-буа-пуа-олуайт!

Шмель подошла к входным дверям, прислушалась к звукам, доносящимся с лестницы, и вдруг подумала о том, что Джон ведь вполне может быть завербован российской разведкой, с деятельностью которой, возможно, связаны все навалившиеся на нее в последние дни кошмары. Теперь же скорее всего какие-то очень злые люди поручили запуганному и зависимому американцу физическую ликвидацию Ангелины. А почему так не может быть? Кому это, спрашивается, потребовалось вдруг зверски убивать Рамиза, да еще и растворять его в кислоте? А кто расправился с Игорем Кумировым? А Тит Засыпной? А Сидеромов?

Может быть, ей сейчас все-таки не пускать Джона к себе в квартиру, а вызвать милицию или сразу связаться с ФСБ? Но они же там все заодно, и кто, как не Шмель, знает всю эту зловонную кухню? Так что же делать? Сказать, что у нее вдруг перестали отпираться дверные замки? А не слишком ли глупо это будет выглядеть? А не бред ли все, что она тут сейчас себе нагородила? На свою-то разведку пастор Джон скорее всего работает, но при чем же тут наши спецслужбы?..

Размышления Ангелины прервало аккуратное покашливание за входными дверьми. Она посмотрела в глазок и различила немного смешное и настолько же страшное лицо американца: широко расставленные, как у быка, бело-розовые глаза, баклажанообразный нос, который, кажется, только что обрабатывали косметологи, аккуратный, но вполне заметный на голубоватом лице пастора желтоватый, словно из полиэтилена, шов, возникший на месте заячьей губы.

— Здравствуй, Джон! Здравствуй, мой дорогой! — хозяйка отступила вглубь прихожей, давая возможность гостю войти и потянуться к ней, будто для дружеского поцелуя. — Ты умничка, что так быстро вернулся!

— Здравствуй, Ангелина! — они потерлись щеками с одной и другой стороны, пастор слегка отпрянул и устремился к следующему касанию. — Три раза, по-русски! Мы же в России, правда?

— Да-да! Но я предпочла бы сейчас оказаться где-нибудь в твоих краях, — погрустнела женщина. — Ты не представляешь, что в этой стране творится!

— Что? Новый революшен? — американец сбросил черную куртку, очень похожую на морской бушлат, и унты. — Опять товарищи, да?

— Пока нет, но за эту неделю я потеряла всех своих самых близких и родных людей! — Шмель вошла в гостиную, обернулась к гостю и, простерев к нему руки, начала падать. — Мне этого не выдержать! Нет, я не смогу, не смогу больше жить!

— Ах, Ангелина! Я слышал, да, я немного слышал ваш радио и думал для тебя! — Джон подхватил женщину под мышки, но не смог удержать, а лишь ослабил падение, которое они совершили вместе. — Ах, Ангелина, какой кошмар! Я буду тебе скоро помогать вставать и лечиться лекарства!

Ангелина лежала на диване, когда вновь зазвонил телефон. Собственно, зазвонил — это из прошлого, у Ангелины аппарат скорее пел, издавая высокие протяжные звуки. Она взяла трубку.

— Алло! — произнесла Шмель. — Слушаю вас!

— А я вас! — аукнулось в трубке. — Как настроение?

— Вам кого? — спросила женщина, не склонная сейчас ни шутить, ни кокетничать. — Вы по какому номеру звоните?

— Ангел, ты, что ли? — вновь прозвучал чем-то знакомый хриплый мужской голос. — Голос-то, кажись, твой.

— Руслан?! Ты?! Где ты, Руслик?! — встрепенулась Ангелина. — Милый ты мой, приходи скорее! Адрес помнишь?

— Да я, Ангел, уже здесь, сейчас к тебе закумарюсь! — все громче говорил Драев, словно опасался, что его все-таки недостаточно ясно слышат. — Отпирай засовы!

— Заходи, конечно заходи! — Шмель метнулась в прихожую. — Господи, как же это так?! Я…

— Ладно, не части! — неожиданно спокойным тоном произнес Руслан. — Слышь, а какой у тебя код?

— Сто пятьдесят восемь! Сто пятьдесят восемь! — выпалила Ангелина, по инерции продолжая вслушиваться в замирающие звуки ставшего ей вдруг неизмеримо родным голоса. — Ой, какой ты молодец, а, какой молодец!

Левша возник не один, его сопровождали двое молодых людей, которых он называл Чистый и Стрелок. Они были из разгромленной ментами бригады Руслана, и, вырвавшись на волю, он решил испытать пацанов в своей экспедиции в Санкт-Петербург.

Чистый выглядел на голову выше Драева, черты его лица были выразительными и запоминающимися: выдающийся, похожий на поднятое забрало лоб, длинный массивный нос, напоминающий рукоять старинной трости, широкие, несколько вывороченные ноздри, мощные, как у жеребца, скулы, изумленный, словно знак «бубей», рот и тяжелый, с глубокой расщелиной подбородок. В отношении затылка все обстояло значительно скромнее — от макушки до шеи можно было провести почти прямую линию.

«Отвес, — подумала Ангелина, проходя взглядом путь от макушки Чистого до основания его мускулистой шеи. — Прямо как рубанком состругали!»

Стрелок был невысок, на вид даже пониже, чем Шмель, черты его лица были округленными, и в состоянии покоя оно имело вполне благообразное, даже несколько детское выражение. В тот же момент, когда Стрелок начинал говорить, его облик резко менялся: лоб капризно сморщивался, посредине бровей образовывался угол, губы растягивались, рот приоткрывался, и в нем намечались плотно посеянные мелкие зубы.

Оба парня выглядели спортивно, особенно Чистый, у которого под одеждой перекатывались выпуклые геометрические формы.

Ангелина пригласила гостей в столовую, чтобы они могли подкрепиться после дороги. У Руслана с собой был целый баул, заполненный спиртным и закусками. Да, он всегда жил на широкую ногу!

Пастор Джон вышел из ванной, и хозяйка представила его своим внезапным гостям. Драев издал боевой клич и заключил американца в свои уверенные объятия. Оказалось, что они уже встречались в одной из тюрем, в которой Джон проповедовал, а Левша, естественно, в очередной раз отбывал начисленный ему судом срок.

То, что ее гости уже знакомы, очень обрадовало Шмель, если что-то в ее положении могло радовать и если эти скромные чувства, которые она сейчас испытывала, можно было назвать радостью. Она начала организовывать застолье, в чем ей стал помогать американец, остальным же мужчинам была предложена комната для отдыха, и они удалились, чтобы привести себя в порядок после дороги.

Все встретились за столом и начали с поминок по только что погибшим родственникам и друзьям. Ангелина заплакала, Руслан ее неуклюже утешал, Джон читал молитвы, Стрелок и Чистый энергично ели. Американец быстро захмелел, извинился и удалился в свою комнату с окном, выходящим в просторный, но довольно мрачный двор. Остальные продолжили застолье.

Когда Чистый пытался что-нибудь рассказать, Стрелок начинал быстро переводить взгляд со своего товарища на собеседника и обратно, словно старался понять, о чем в данный момент идет речь и сможет ли Чистый достаточно доступно изъясниться. Собственные истории Чистый начинал действительно не очень внятно: «Ну, в общем, чисто, так это, по жизни…» или «Ангелина Германовна! Мы это, как его, ну! В натуре-то, так было… Когда я, это… А потом он уже… Да-а-а…» На определенном этапе затянувшегося вступления Стрелок, словно рефери на ринге, направлял в сторону друга две растопыренные ладони и, когда тот затихал, обращался к собеседнику: «Ангелина Германовна, он хочет сказать, что…» — и Стрелок довольно ясно и просто формулировал то, с чем безнадежно сражался язык его друга.

— Да, я приехал отомстить за брата, за Лялю, за тебя, но знаешь, Ангел, если бы не эта беда, то мы бы уже больше и не встретились, — Драев налил себе еще водки и залпом опрокинул содержимое хрустальной стопки с серебряной каймой. — Веришь ты, сколько ни выпью, а хмеля нет? Прямо как заговоренный!

— А что у тебя еще стряслось? — Шмель участливо посмотрела на друга. — Что же это за камнепад такой на нас посыпался?

— Да сыновья, — неожиданно тихо молвил Руслан. — Вот уж чего никогда не ждал, так это такого удара!

— У тебя ведь их двое, да? Степан и Михаил? — прищурилась Ангелина. — Я в том смысле, что в этой семье больше никого не прибавилось, да?

— Нет, Ангел, в этой пока не прибавилось. И уже не прибавится! — Левша скрипнул зубами. — Двое-то двое, да лучше бы и ни одного не было!

— Ну, типун тебе на язык! Твои же ребятки, твоя кровь! — женщина испуганно замахала руками. — Да разве так можно? Что бы с нашими ребятками ни случалось, что бы они ни вытворяли, но они же наши, пойми ты, — наши! До меня самой это тоже слишком поздно дошло!

— Прости, Ангел, у тебя самой одно горе за другим, — Драев подсел к Ангелине и обнял ее за полное плечо. — Как говорится, это уже мои проблемы!

— Да почему же твои? Что я тебе не друг, что ли? — возмутилась Шмель. — Так что у тебя с ними? Что-нибудь случилось?

— Давай я тебе об этих делах как-нибудь потом расскажу, ладно? — неожиданно широко улыбнулся Левша, сверкнув золотыми зубами. — А у меня, вообще-то, действительно по стране еще детишки имеются. Одна даже полячка мне как-то подарок сделала. Крыся ее звали. Вот уж не думал, что она на такое решится!

— А в Питере ты кого-нибудь осчастливил? — Ангелина отпила немного вина и еще раз убедилась в том, что сейчас совершенно не чувствует никакого вкуса. — Раньше-то ты у нас частым гостем был! Помнится, и перед своей последней командировкой вы здесь с Лазарем неплохо покуражились.

— Да, ты угадала! И в Питере наличествует, — Драев закурил, и его лицо расплылось в потоках бело-фиолетового дыма. — Доченька, Кристинкой зовут.

— Как? Кристина? А это, случаем, не… — Шмель подняла руку и мелко затрясла указательным пальцем. — Так вот оно что! А я-то, дура старая, все никак подсчитать не могла — от кого же моя принцесса Офелия залетела? И что это люди такие глупости говорят: «Старый конь борозды не испортит»?

— Испортил, есть грех! — глубоко затянулся Руслан. — Сейчас вот заодно и эту семейку навестить мечтаю.

— А тебя ведь как бы ищут! — встрепенулась Ангелина. — Ты, вообще-то, телевизор смотришь, а то, может быть, и сам не в курсе?

— Вообще-то, я как бы в курсе, но что делать: надо брата похоронить, надо за брата отомстить, надо доченьку повидать, ну а потом… — Драев решительно мотнул головой. — Потом видно будет!

Глава 8 ПОМИНКИ ПО МИТРОФАНУ

Васильевский остров был основательно перерыт и напоминал о тех временах, когда сверху безжалостно падали бомбы, а внизу спешно рылись траншеи. Оставшиеся неперекрытыми дороги уже давно не годились для проезда автотранспорта, отчего водители свирепели и старались потешить себя тем, чтобы обдать зазевавшихся пешеходов жирной весенней грязью. Пешеходы, в свою очередь, всем своим аритмично работающим сердцем ненавидели водителей, и в том случае, если машины вдруг тормозили возле линии перехода (что для России очень неспецифично), пешеходы церемонно двигались, не глядя в сторону рычащего автотранспорта и не оставляя в своем живом потоке ни единой прорехи для возможного проезда.

Три человека, три женских тела, деформированные дурной наследственностью и самоубийственным образом жизни, три изломанные судьбы, три измаявшиеся души витали в плотном одушевленном потоке, пытаясь (как и все остальные?) выглядеть достойно и независимо, три спившиеся, потерявшие здравое разумение женщины спешили к заветной квартире, больше похожей на берлогу, чем на человеческое жилье, стремились туда, где они наконец-то смогут стать самими собой, достать добытое ими спиртное, заменившее им очень многое в их уродливой жизни, и ввести вожделенную отраву в свой испорченный организм.

— Вот я и говорю: ляминий и цветник сразу, сейчас и в неограниченном количестве! — закричала Антонина Ремнева, удерживая под руки своих заметно раскисших подруг. — Ешь — не хочу!

— Ну а эта-то, — Жанна Махлаткина направила свой пожелтевший от табака палец мимо угреватого носа Антонины в сторону Зои Бросовой, — крохотулечка-то наша говорит: «Девки, давайте-ка мы сейчас к ментам с просьбой о помощи обратимся: не слабо ли вам нашу непосильную для дам поклажу до точки приема на вашем лихом воронке домчать?»

— Ага, с ветерком! А я-то, такая, главное дело, какую-то мандулу мразотную зацепила, а она все, ети ее наружу, тянется-тянется и по концовке всю меня как паутиной обмотала! — Бросова развела руки в стороны и замахала ими по кругу, чуть не потеряв необходимую физическую поддержку Ремневой, обозначая свой плен в проводах. — Ой, подруги, я тут так испужалась!

— Да ты, Мозоль, прямо какая-то жопа с ручкой, сейчас тут у меня загремишь об поребрик своими гнилыми костями! Держись, покамест тебя добрые люди опекают! — забасила Антонина, видимо, для придания своим словам большей усвояемости, потряхивая невесомую для нее Зою. — Во-во! А Зойка-то вдруг как закричит: «Ай, я в ментовской капкан попала! Сейчас мусора налетят, повяжут и в кутузку законопатят!»

Женщины двигались по пешеходному тротуару неровной шеренгой, сцементированной недюжинной силой Ремневой. Встречные пешеходы старались обойти хмельных женщин, и те, кому это вовремя не удавалось сделать, становились жертвой толчков о выдающиеся части тел Жанны или Зои, которые тут же начинали яростно материться. Антонина, шедшая посредине, ловко управляла своими спутницами, не давая им упасть, и всячески подбадривала боевыми напутствиями.

Зоя находилась слева от Ремневой, и поэтому она чаще оказывалась в роли тарана или буфера при столкновении со встречным людским потоком.

— Слышь, Жанка, давай мы с тобой махнемся местами, или я вообще одна дальше пойду, — с отчаянием в голосе воскликнула Зоя. — А то у меня тут вместо левого бока уже одна сплошная гематома намечается!

— Терпи, Мозоль! — Махлаткина судорожно затянулась, тотчас закашлялась, сквозь душивший ее кашель прокричала: — Фу ты, блядь, дымом подавилась! — и продолжила цедить воспоминания о ситуации в приемном пункте. — А ты, тетя Тонна, тут ее, как подъемный кран мандавошку, зацепила и выдернула вместе с бухтой!

— Хорошо, что не хером! — отозвалась Бросова, беспомощно бултыхаясь в стальном захвате своей тяжеловесной спутницы. — А этот приемщик тоже еще тот козел оказался! Я своим малым умишком прикидываю: он по деньгам раза в два нас нагрел, не менее того получается!

— Пидар он, Зоенька, я тебе доложу, реальный пидар! — заключила Ремнева, и лицо ее угрожающе побагровело. — Я ему так и говорю: «Слышь, сосок, если ты нас по деньгам опустил — я тебя за то зло конкретно трахну!»

— Слышь, подруга, а чем ты его трахать-то собралась, если не секрет? Сиськой, что ли? А как ты ему ее запузыришь? Тут нужен особый опыт! — Бросова ехидно прищурилась. — Или, может, каким самотыком?

— А это уже, как называется, сиськи-масиськи получается! — Жанна пыталась на ходу запалить сигарету, но это у нее никак не получалось, и следующую фразу она, возможно, адресовала своему перманентному фиаско: — Буквально что сиськи-масиськи!

— Дуры вы, бабы, и в правильном сексе ничего не смыслите! — Антонина дернула Жанну, у которой из коробка посыпались спички, невольно отмечая ее путь по Среднему проспекту в сторону 10-й линии. — Одно слово — дешевые давалки!

— Это мы-то?! — Махлаткина сердито выплюнула сигарету, но на ее губах остались размокшая бумага и табак, и теперь она мелко поплевывала, пытаясь избавиться и от этого наследства. — Ты чего, тетя Тонна, от счастья хером поперхнулась, что ли, или реально от нас отречься собралась? А ты-то, барыня, кто, столбовая дворянка, что ли, которая на каждом столбе для себя хер потолще ищет?

— Ладно, вижу я, что вы мне не внемлете, потому что сути этого дела пока не осмысляете, — спокойным, уверенным в себе тоном произнесла Ремнева. — Вы, собаки драные, только прикиньте, какой это кайф мужика трахать, а? Бестолочи вы подзаборные! То есть прикиньте только для себя — это не он тебя пердолит, а ты его?! Да вы просто, наверное, этой радости никогда не пробовали?!

— Ну что, Тонна, был у меня один такой залупёнок, — с апломбом начала Жанна. — Он мне такой заказ смастрячил: «Ты, — говорит, — Жаннушка, возьми огурчик, вон тот, покореженный, и меня энтим овощем со стороны багажного отдела побалуй». Во, бабы, какой мне гурман попался!

— Ну и что, Лоханка, побаловала? — Зоя заискивающе скосилась в сторону Антонины, от которой сейчас все-таки зависело ее равновесие. — Люблю я, честное слово, Жаннета, твою брехню иногда послушать! Мне сразу даже такие красочные мультяшки рисуются!

— Ладно тебе, Фома неверующий, меня компрометировать! А то не побаловала?! Так он мне за то еще и денег дал! — Махлаткина мечтательно закатила глаза, омраченные расплывшейся тушью. — Конечно, в этом что-то такое есть, и ты здесь, Тоня, пожалуй, права, но я все-таки больше всего тащусь от того, когда меня саму прут!

— И главное, чтобы не один, правильно ведь? — Бросова провела сухим языком по пересохшим, потрескавшимся от воинственного герпеса губам. — Чтобы во все дыры!

— Нет, все равно вы меня, бабы, не понимаете или просто не хотите понять — я того пока не знаю! — не унималась Антонина, — Ну честное слово, прямо как тупые себя ведете!

— Да почему же не хотим, подруга?! — Зоя начала нервно и быстро откусывать куски коросты, покрывшие ее губы, своими мелкими зубами. — Я тут вот тоже сейчас вспомнила, и у меня случился такой один интеллигентик в очочках. Как говорится: в облачках появился хер в очках! Так этот дяденька что вытворял? Он мой пальчик указательный так аккуратственно брал к себе в ротик, подсасывал и подкусывал, а потом в свою духовку направлял. Была на моем жизненном пути такая жопяная эпопея, не скрою!

— Да главное, девки, не в этом, главное же, по большому счету, в том, что баба, к примеру, может быть целкой или нет! Правильно? — Ремнева остановилась, и с ней, соответственно, замерла вся процессия. — А у мужика как про это состояние узнать? Ни один гинеколог в этом деле не докопается, верно? Ну вот это, значит, первое! А второе, что барают-то они, честно говоря, нашего брата как хотят, а мы вроде как им ничем и ответить на этот произвол не можем. Вот! А тут я для себя такую тайну открыла: есть у мужиков целка, и эта целка — в жопе! Вот я себе и ставлю такую особую задачу — эту целку порвать и жопу ему разворотить, чтобы он, бля, этот мой жестокий урок на всю свою блевотную жизнь запомнил! А уж если мужик хоть раз от своей жопы захорошеет, то это уже на всю жизнь! Да это вам и любой терапевт точно так же по своей медицинской науке подтвердит!

— Тонна, да ты у нас, оказывается, пидараска! — всплеснула фиолетовыми от мороза руками Жанна. — Слышь, Мозоль, ты к ней своей кормой особенно не поворачивайся, а то она тебе моментом что-нибудь в очко запердолит!

— Да мое-то очко уже и не очко вовсе, а что-то на манер пчелиного улья получается! Да и у вас, я полагаю, шмары мои любезные, этот инструмент не в лучшем виде пребывает! А и пусть запердолит! Мне, может, так и спокойнее будет! — Бросова засмотрелась на витрину с модной одеждой и чуть не рухнула навзничь, когда Ремнева вдруг решила продолжить путь и резко двинулась с места.

— Ладно, не бзди: моряк ребенка не обидит! — Антонина встряхнула Зою, словно пытаясь убедиться в том, что еще не выпустила из рук свою невесомую обузу. — И все-то ты, Мозоль, про нас знаешь! Прямо умница-разумница!

— Разрешите озвучить? — Махлаткина издала протяжный трубный звук. — Пардон, у меня, кажись, жидкая продрись! Опять изгадила панталоны! А все из-за ваших рассказов!

— Ай, девки, воздух! Химическая атака! — заголосила Зоя. — Я сдрискиваю!

Женщины подошли к дому, в котором жили Нетаковы. Мечтающее о капремонте строение мрачнело, не имея возможности спрятать прохудившиеся водосточные трубы и обнажившийся местами кирпич; проржавевшие швеллера, оставшиеся от удаленных балконов, торчали, словно обломанные слоновьи бивни. На другой стороне улицы фонтанировало иллюминацией казино «Аризона», темнели фигуры внешней охраны, указывавшей место парковки подъезжающим автомобилям, из которых исторгались шумные компании и церемонно стремились внутрь заведения. Женщины замерли, невольно любуясь недалекой, но несбыточной сказкой.

— Ну что, подруги, как говорится, с картины Репина: приплыли! Вот мы и дома! — Ремнева остановилась перед темнеющими окнами нетаковской квартиры. — Что тут у нас новенького?! Жмуриков в нашем мавзолее не прибавилось?

— Вот и я о том же говорю: что вам, крысы, красивой жизни захотелось? — окликнула подруг Махлаткина. — Пошли, что ли, или как?

— Или как? — низким голосом повторила Ремнева, — А все так же, рачком, чтобы мозги через жопу прочистились! Куда ты нас, Лоханка, приглашаешь-то, никак в казино?

— Ага! Она пригласит, пожалуй! Разве что посрать, да и то за свой счет! — Зоя споткнулась о неровно лежащую крышку люка и вновь чуть не завалилась. — Вот, сволота, как болтает!

— Как говно в проруби! — уточнила Жанна. — Интересно мне знать: нас там не повяжут?

— А за что нас вязать-то? — Тоня в очередной раз встряхнула подруг, чтобы проверить, насколько крепка ее страховка. — Держитесь, сучки! Пристегните ремни, идем на посадку!

Женщины свернули в подворотню и скрылись в парадной. Антонина затянула песню, которую тотчас подхватили Жанна и Зоя:

— Ляпиздричество-то еще не дали? — Махлаткина пошарила рукой по отсыревшей стене, нащупала выключатель и нервно пощелкала кнопкой. — Вот суки в ботах!

— А кто тебе его даст-то, если у Ленина аж со времен нэпа за свет не плачено? — Бросова споткнулась о бутылку, которая тотчас с громким шорохом покатилась внутрь квартиры. Женщина потеряла равновесие и повалилась на пол. — Пиздец на холодец!

— Стоять! — невозмутимо скомандовала Ремнева, удерживая спутницу на весу. — А я так со свечой и хожу, как служка в церкви. Эй, кто-нибудь, запалите огниво!

— Только там такого служки и не хватало! — проворчала Жанна, а ее рука выявилась в оранжевом свете спички. — Ну, где свеча-то, а то я, покудова мы сюда тащились, все спички растеряла, и эта у меня чуть ли не последняя в коробке осталась. Ну да, точно последняя!

— Ладно вам собачиться! Церковь-то хоть в покое оставьте! — Зоя ухватилась обеими руками за спасительный Тонин локоть. — Спасибо, Тонна! Дальше я сама!

— Вот так, молодчина! — Антонина подняла и вытянула руку, вглядываясь в бесцветное пространство квартиры, оживляемое рекламой продолжавшей ликовать «Аризоны». — Давайте, бабы, шлепайтесь за стол, а то жабры горят и во рту сухотка, как после пожара!

Женщины прошли в комнату и, не раздеваясь, определились вокруг стола.

— Ну что, поганки, помянем нашего муделя-пуделя, прости господи, Царствие ему Небесное, Митрофана Никудышного? — Махлаткина властно посмотрела на задремавшую Бросову: — Зося, разливай, что ли?

— А моих-то, Никитку и Парамошку, тоже грех не помянуть! — спохватилась Зоя и заплакала. — И Любка, ети ее мать, тоже еще неизвестно, не окочурилась ли? Да и Наташка еще неизвестно, до каких результатов доблядуется?! Мотаются, сволочи, хрен их знает где, а потом попадают в лапы к людоедам!

— Да-а-а… Ну что, малышка, будешь нам дозировать или нет? — Ремнева обняла подругу, забрала у нее бутылку и начала освобождать проволоку, стеснившую пробку, от фольги. — Давай я расфасую, а ты покедова помолись за своих дуралеев. Им-то сейчас что — они уже на том свете! А мы вот все здесь кочевряжимся, и никто нас умертвить не решится!

— Слышь, мерзавки, а шампанским разве поминают? — Махлаткина изобразила крайнее удивление и посмотрела на бутылку. — Разве это по-божески, а?

— А чем еще поминать, если наша Зоинька такая умница, что ни на что другое не удосужилась? — Ремнева сняла проволоку и сурово посмотрела на сидящих. — Только, чур, чтобы никому под мой салют не пердеть!

Тоня подвернула пробку, и она начала выдвигаться из горлышка. Ремнева склонила голову:

— Вон, смотри ты, как лезет, свинья, прямо как залупа из штанов!

— Да у кого ж ты, тетя Тонна, такое видела? Мы-то, дуры стоеросовые, полагали, ты у нас еще целка! Хоть одна девственница на наш монастырь! — Бросова внимательно следила за продвижением пробки и, когда та с громким хлопком вылетела, закричала: — Бабах! И Ленского не стало!

Шампанское заклокотало. Антонина направила бутылку в сторону трех разнокалиберных фужеров, стоявших перед Махлаткиной, которая не успела избегнуть пенящейся струи, попавшей на ее платье.

— Куда ж ты льешь, прошмондовка?! — закричала Жанна и с опозданием закрылась руками. — Смотри, жопа, ты мой последний цивильный прикид обосрала!

— «Цивильный»! Ну ты, Жаннета, вообще артистка по жизни! Это надо же человеку такой наглости набраться, чтобы такую робу еще цивильным прикидом именовать! — Ремнева отпила пенящийся состав. — Ну, бля, шампунь! Сейчас глаза наружу выползут!

— Не свисти, тетя Тонна, напиток весьма достойный! А то во рту такой компост стоял, будто кошки насрали! Во как стреляет! — Зоя облизывала свои вывороченные от природы губы и часто моргала глазами из-за мелких, колких брызг, фонтанирующих из фужера. — Налетай — подешевело: было рубль, стало три!

— Фу ты, все выдула! — шумно выдохнула Махлаткина. — Весь хер до копейки!

— Слышь, подруга, я тебе сколько раз говорила: не вячь тем базаром, которого не разумеешь!

Фужер в крупных, опухших пальцах Антонины выглядел игрушечным, словно он был позаимствован из детского сервиза.

— За свои слова надо отвечать!

— А что тут за секрет, что за военная тайна? — Жанна удивленно расширила глаза. — Опять ты, Тонна, выступаешь со своими мудачествами!

— Ты, мать, и с этим словом будь поскромнее, — предостерегла Ремнева. — А секрет тут самый что ни на есть простой: попадешь ты, скажем, пусть даже случайно, в такую компанию, где люди серьезные да еще и в понятиях пребывают, и ляпнешь вот так чего-нибудь, не подумав, так они с тебя за твой базар спросят по самой суровой мере!

— Ну так ты, если знаешь, тогда и мне, сельской дуре, подскажи, что это выражение, к примеру, значит? — не сдавалась Махлаткина, прикуривая от свечи. — За счет твоей доброты и я, гляди, чутка умнее стану, и никакого пердоса со мной не приключится.

— Эх ты, дауниха имбецильная! — Антонина оторвала кусок от газеты, которой в их прошлую посиделку Бросова била мух, и отерла свое вспотевшее лицо. — Ну ладно, буду учить!

— Поучи ее, поучи, заодно и я ума-разума наберусь! — обрадовалась Бросова. — А то сколько лет живу, а таких простых вещей не знаю.

— Ладно вам, жабы, выкобениваться! Вы лучше слушайте да запоминайте! — Ремнева посмотрела на использованную ею газету, скомкала ее и положила в пепельницу. Газетный комок начал шуршать и разрастаться, стремясь к своей первоначальной форме. — Во-первых, это выражение, «весь хер до копейки», по-грамотному звучит иначе.

— Еще по одной за наших покойничков? — Зоя соизмерила содержимое бутылки, взяла ее двумя руками и начала разливать на всю компанию. — Слышь, Тонна, так, может быть, это другое выражение?

— Цыц, малявка! — рыкнула Антонина, наблюдая за процессом разлива. — Правильно как говорится: весь хер на копейки!

— Разменять, что ли? — Жанна взяла свой наполненный фужер, поднесла его близко к лицу и сморщилась. — Ух ты, как брызгами стреляет!

— А вот почти и угадала! Вроде дура дурой, а соображаешь, — одобрительно прогудела Ремнева. — А на копейки, или, как некоторые еще говорят, на пятаки, значит его разрезать, ну, нарубить, нашинковать так мелко-мелко.

— Ух ты! Да кому ж его так не жалко?! — сделала плаксивое выражение лица Бросова. — Мне бы сейчас хоть какой дали, я бы претензий не заявила! В нашем положении только в этом деле и утешение!

— Потерпи, потерпи, Мозоль, — Тоня положила руку подруге на голову и привлекла ее к своей выдающейся груди. — А тому жалко, кто мужика от смерти хочет спасти! Если, скажем, какой кобелина свой болт тебе в духовку сунет, а у тебя там вдруг клапан прорвет, ну ты и стравишь немного серева, так оно ему аккурат в канал забьется, а там пойдет по системе в виде тромба, поднимется к сердцу — и хана твоему жалечке!

— Да что ты говоришь?! Думаешь, с нами такого никогда не бывало? — Махлаткина прикурила вторую сигарету и закашлялась, продолжая тем не менее свою речь: — Да ты нас, тетя Тонна, я все больше убеждаюсь, просто не уважаешь! Обидеть хочешь, да? У нас клапаны в иной кон, как пулеметы, строчат, а никто из мужиков пока не умер. Вот так фокус, да?

— Значит, повезло вашим коблам! Да ну, едрена-зелена, вы меня, потаскухи, хоть дослушайте! — Ремнева машинально перебирала жидкие и сальные волосы на маленькой голове Бросовой, которая, кажется, задремала от этой неожиданной и, наверное, непривычной ласки. — Короче, болт от воздушного пузыря пухнет и мертвеет — кровь-то пережата! — и становится на манер баклажана.

— Вот это да! Ничего себе, такой подарок?! — Зоя оторвалась от подруги и выпрямилась. — И чего еще надо?

— Ай, дубина! Сердце-то, я тебе повторяю, воздух к себе постепенно подсасывает! — Тоня незлобно ущипнула Бросову за плечо. — Вот тут и надо хер рубить, чтобы мужик выжил. У врачей даже есть такая специальная машинка: ее в канал вводят — чик! — лезвия на четыре стороны разлетаются, и готово дело: мясная нарезка!

— Короче, одни хули-мули только и остаются! — Жанна беспомощно развела руки в стороны. — А какие же там копейки? Ну что ты нас все дуришь, фельдшер херов!

— Да хватит, бабы, нам этой херовой медицины! — неожиданно пронзительно закричала Зоя. — Давайте я вам лучше нашу отрядную песню спою, подтягивайте!

Глава 9 ЛИЛОВЫЕ БЕРЕЗЫ

— Ну как там Коля с Петей? — спросил Борона Бориса, тяжело дышавшего после быстрой ходьбы, к которой он обратился по причине своего опоздания ко времени общей встречи возле площади Ленина. — Не сбежали еще наши сорванцы из больницы?

— Да они взяли в заложники главврача, но я с ними сумел договориться, и пока все обошлось без жертв! — Следов уселся на свое обычное место возле водителя, откуда он во время рейдов высматривал безнадзор. — А как вы, Федор Данилович, ребят у метро сегодня покормили? Много их туда набежало? Новеньких не заметили?

— Да, Боря, здесь по-прежнему очень оживленная точка, ребятни кучкуется не меньше, чем у «Приморской» или «Ломоносовской». Тут и вокзал, и метро, и рынки! Для безнадзора просто раздолье! Были и новенькие, я их записал, потом внесем с тобой в базу, — Борона выжал сцепление, нажал на педаль газа и направил микроавтобус в поток машин, мятущихся мимо усыпленной льдом Невы. — Соня, Стас, вы как там, нормально устроились? Кстати, там кое-что осталось от детской кормежки, хотите поесть? Все свежее, не отравитесь!

— Спасибо, Федя, пока ничего не хочется, — отозвалась Морошкина. — Если ты не против, я окошко слегка приоткрою и немного покурю?

— Очень хорошее выражение: «Немного покурю», — заметил Весовой. — А что это значит — «немного»? Это вообще сколько: сигарету, две? Ладно, Соня, кури-кури, не комплексуй, тут все свои!

— Федор Данилович, можно мне вам задать один вопрос? — поинтересовался Следов. — Ну один, вполне приличный?

— Нет, приличный нельзя! — Борона резко затормозил, пропуская подрезавшую ему путь холеную иномарку. — Что делает, злодей, а? Так же, наверное, и под Артура клоповские братки подставились? Ну тех-то бойцов уже Господь прибрал, а эти, наверное, считают, что им все нипочем! Так о чем ты, Боря, собирался меня спросить?

— Ну ладно, если вы так хотите, задам вам неприличный вопрос: скажите, а вы главврача больницы правда хорошо знаете? — Следов прищурился и вытянул шею в сторону набережной, где, возможно, ему померещился терпящий бедствие подросток. — Тьфу ты, там столб стоит, а мне вдруг показалось, что это паренек!

— Я тебе уже сколько раз говорил: отдохни, съезди куда-нибудь, а то видишь, тебе уже вместо столбов мальчишки видятся! — Федор перешел в левый ряд. — Да, Боренька, я в этой больничке обычно лежу по полгода, как же мне тут с главврачом не подружиться?

— Вы со мной все шутите, а я сейчас совершенно серьезно спрашиваю! — в голосе Следова ощущалась весомая обида. — Откуда вы знаете, может быть, для меня все это действительно очень важно?

— Мы тебя так весенним призывом в армию запугали, что ты решил себе белый билет обеспечить? — Весовой что-то помечал в записной книжке и, заметив заинтересованный взгляд Морошкиной, замялся: — Да это я, Соня, кое-какие вопросы записываю, которые, может быть, сегодня врачам задам.

— Да нет, Станислав Егорович, я совсем по другому вопросу хотел обратиться, — продолжал раздражаться Следов. — Вы же знаете, что я у вас какую-нибудь ерунду не буду спрашивать! Я же знаю, что вы человек занятой и на пустяки вас нельзя отвлекать!

— А что у тебя, Боря, за проблема? — Морошкина выбросила сигарету в окно. — Ты нам про нее вначале скажи, конечно, если только это при всех удобно, а мы потом подумаем, как тебе помочь.

— Да я насчет матери, — признался Следов. — Я иногда за нее опасаюсь: она ведь все забывает и путает — может кому-то по ошибке дверь открыть или включенный газ оставить. Кто ее знает? А потом что будет, представляете? Я вот и подумал, раз Федор Данилович здесь всех знает, может быть, он и попросит, чтобы ее врач осмотрел или каких-то таблеток дал, чтобы она после них лучше соображала? А то откроет дверь Людоеду Питерскому — от него, наверное, даже никакие собаки не спасут?

— Вообще, мне еще моя покойная бабушка, Царствие ей Небесное, говорила: все преступники боятся любых собак, даже самых крохотных! — Софья сняла с себя шапку и поправила руками короткую прическу. — Она, кстати, действительно всегда держала разных собачонок, знаете, таких, какие могут прямо на ладони поместиться: карликовых пинчеров и той-терьеров.

— А почему их бандиты боятся? — Следов повернулся внутрь салона, чтобы посмотреть на Софью. — Ну, я понимаю, можно там бояться овчарок или догов, а маленькие-то что могут сделать: дал ей один разок по головенке, она и окочурится!

— Ну, через дверь-то ты, положим, до ее головенки не дотянешься, а все собаки, между прочим, имеют природное свойство громко лаять и тем самым привлекать внимание, — назидательно произнесла Морошкина. — И как правило, чем меньше собачка, тем у нее более сварливый нрав. Она, может быть, и брешет-то от страха, но ее лай, согласись, слышен на всю лестницу!

— Мы, Боренька, с Германом Олеговичем когда-то вместе в одном институте учились. Вот отсюда, дорогой мой, и все наше знакомство, — Борона затормозил. Впереди скопилась вереница машин, словно склеенных между собой тягучей дневной пробкой. — Гера избрал для себя одно направление медицины, а я — другое, но отношения наши, как видишь, сохранились до сих пор, и мы иногда встречаемся и всегда готовы друг другу помочь.

— А что про психиатров говорят, будто они сами все немножко не того, то есть с приветом? — выпалил Следов. — Вы считаете, что это правда, да?

— А кто сейчас не с приветом? — не утерпел Весовой. — А мы все, что, не с приветом? Кому это, интересно знать, в наше тяжелое время придет в голову с безнадзором да с маньяками разбираться? Нормальные люди, вон посмотри, Боря, большой политикой занимаются, деньги заколачивают, рвутся в олигархи, а мы только по больницам да по тюрьмам катаемся! Согласись, Боря, что для многих людей мы тоже выглядим, мягко говоря, не того.

— Да нет, Станислав Егорович, вы меня сейчас, наверное, просто не совсем правильно поняли! Про нас-то я как раз ничего такого и не думаю. Я ж только про психиатров спросил, — громко, но агрессивно начал объяснять Следов. — Говорят, что они сами постоянно, практически с детства, страдают от своих психических болезней и поэтому становятся психиатрами. Чтобы почаще быть среди своих, что ли?

— А я преступница, поэтому-то и в милицию подалась? Так, Боря? — Софья незаметно для Следова подмигнула Станиславу. — Да я шучу, ты только не обижайся!

— Да я на вас, Софья Тарасовна, никогда и не обижаюсь, я же знаю, что вы добрая женщина и всех только защищаете! Из-за вашей доброты вас Игорь Кумиров даже чуть не уничтожил! — еще более усилил свой голос Следов, словно боялся, что его сейчас кто-то перекричит или вообще больше не позволят ничего сказать. — Да, если бы Скунс не пришел за вас заступиться, мы могли бы и не успеть предотвратить… убийство!

— Да, Соня, тебе бы позавчера к твоей доброте да еще пистолет добавить — тогда бы ты сама Игореню живьем взяла! — Станислав понял, что слегка переборщил. — Ты на меня, Соня, пожалуйста, за мои слова не сердись, но ты к нему вчера прямо как на заклание пошла, а он оказался ничуть не лучше тех, которых запрятали за теми стенами, куда мы всей нашей командой сейчас вынуждены отправиться.

— Прости, Стас, но здесь ты не совсем прав, и я тебе сейчас объясню почему. Разве Игореня был психически больным человеком? Кто-нибудь это доказал? Пока нет, правильно? Значит, для нас он пока просто преступник! — вмешался Борона. — А там, уважаемый, куда мы едем, содержатся только те, кто либо уже признан больным и находится на принудительном лечении, либо направлен на судебно-психиатрическую экспертизу. Согласись, в этом есть некоторая разница.

— Не знаю, Федя, я солдат, и мне самому, как ты понимаешь, приходилось кого-то убивать или допускать то, что кто-то погибает из-за моих действий. Но это там, на войне или в другой безвыходной ситуации, а так, как говорится, на ровном месте… — Весовой начал заводиться. — Могу сказать тебе так: для меня люди, совершившие неоправданные убийства, да еще с такими злодействами, о которых ты нам рассказывал, — они и не люди вовсе, а уже звери, и поступал бы я с ними так, как поступают с хищниками, посягнувшими на человека. Тигров-людоедов, даже несмотря на то, что они во все Красные и Зеленые книги занесены, отстреливают, правда? Или, в крайнем случае, на всю жизнь в клетку заточают. Так у них ведь ни разума человеческого, ни сознания, ни души нет.

— Товарищи, обратите внимание на то, как здесь у нас все удобно расположено: тюрьма, суд, администрация, налоговая инспекция, психушка, вокзал — всё рядом! — громко сказал Борона, проезжая мимо «Крестов». — Все для человека!

— А я про это как раз недавно Олежке рассказывал! — подхватил Следов. — Приехал на вокзал, пошел в администрацию, чтобы отчитаться в налоговой, — тебя там взяли, отправили в суд, оттуда — в психушку, там решили, что нормальный, значит, в тюрьму! Так?

— Похоже! Эдакое комплексное обслуживание! — Весовой потянулся к пластмассовым контейнерам, в которых, по словам Бороны, оставалась еда. — А если я действительно отсюда угощусь, это не будет в ущерб детям?

— Что ты, Стас! — замахал правой свободной рукой педиатр. — Наши пацаны знаешь какие разборчивые! Они едят только то, что им нравится, а если что не по ним — вообще не прикоснутся! Правда, ешь, а то нам это и девать, в общем-то, некуда!

— Там одни пирожки — с детскими почками, а другие — с легкими! — Борис гостеприимно простер свою руку в сторону выпечки. — В прошлый раз еще были с мозгами, но это не каждый раз: с мозгами у нас постоянный дефицит!

— Что-то, ребята, у вас шуточки постепенно становятся, я бы так выразилась, несколько специфическими, — заметила Морошкина.

— Профдеформация, Сонечка. Неужели тебе это не знакомо? — Федор Данилович притормозил на набережной перед светофором и включил левый поворотник. — Ну вот, мы уже почти что на месте!

— А здесь левый поворот разве не сняли? — Борис повертел головой, словно кого-то высматривал за пределами машины. — Помните, нас тут еще милиционер остановил и оштрафовать хотел, да вы ему что-то сказали и он нас отпустил?

— Используете служебное положение, товарищ Борона? — Софья сочувственно смотрела на Стаса, который с явным удовольствием уплетал пирожок. — Говорят, ваше удостоверение советника губернатора по вопросам опеки и попечительства очень напоминает руоповское? Это правда?

— А газовый пистолет очень напоминает «вальтер»? — Станислав оторвался от еды. — Ты его, кстати, еще не расточил под боевой?

— Конечно расточил! А у меня еще и гранаты есть! Кстати, ваш презент, майор запаса! — Борона покосился на Весового и, не дожидаясь, пока желтый свет сменится зеленым, свернул налево. — Но я вам торжественно обещаю использовать накопленный арсенал только по вашей команде, когда вы возьмете руководство нашей страной в свои крепкие и, главное, чистые офицерские руки!

— А кроме шуток, у нас теперь только на военных и осталась надежда, — не удержался Станислав. — Прости, Соня, все-таки, по большому счету, не на правоохранительные структуры, а именно на военные. Особенно на разведчиков — туда во все времена шли патриоты.

— Ну об этом, коллега, мы сможем как-нибудь поговорить особо, — кашлянул Федор, умело манипулируя рулем на разбитом покрытии. — Документы все взяли? Боря, ты ничего не забыл? У тебя паспорт с собой?

— Да я еще не получал паспорт, Федор Данилович! Да нет, не пугайтесь, вот он, здесь, во внутреннем кармане! — Следов ощупал утепленную спецназовскую куртку, которую предпочитал надевать в последнее время. — А военный билет не надо?

— Об этом ты лучше у Станислава Егоровича спроси. Это его вотчина. Думаешь, тебя заодно и от армии освободят? Да нет, мы же сейчас не на экспертизу едем, — Борона посмотрел исподлобья вперед. — А вот и наш домик-пряник!

— А ты что, Боря, разве еще не служил? — Весовой мечтательно посмотрел на оставшуюся выпечку, но больше ничего не взял, а отер губы куском упаковочной бумаги. — Или у тебя была военная кафедра в институте?

— Да нет! У меня же астма, Станислав Егорович! Меня по закону освободили! Что вы хотите, чтобы я там во время марш-броска задохся? — Следов все-таки извлек свой паспорт, повертел его в руках и снова спрятал в карман. — Я и дома-то, вы это сами хорошо знаете, стараюсь пореже ночевать, чтобы отека легких не было. А что, меня врачи уже несколько раз предупреждали: молодой человек, вам необходимо срочно переехать жить куда-нибудь поближе к природе, оставаться жить в городе мы вам настоятельно не рекомендуем! У меня у одного знакомого так бабушка однажды и задохлась: разбирала старые письма, надышалась пылью, и ее даже «скорая» не спасла.

Борона стал притормаживать возле старого двухэтажного дома, сложенного из темно-красного кирпича. Фасад здания находился рядом с пешеходным тротуаром, а остальные строения больницы были скрыты за высоким забором, стоящим в отдалении от проезжей части, за широкими газонами, на которых пухли стволы старых деревьев.

У тротуара напротив здания уже стояло несколько машин, и Федору пришлось проехать немного вперед.

— Вы знаете, я могу здесь собрать ваши паспорта и сам отнести их в бюро пропусков, — предложил Борона. — Но если вам будет интересна вся процедура, тогда пойдемте со мной.

— А что, к больным пойдем прямо оттуда? — Борис уже распахнул дверь и готовился поставить свою ногу на мостовую.

— Нет, Боря, надо вернуться сюда и войти вот в эту дверь, — Федор показал пальцем в сторону фасада двухэтажного здания. — Там находится контрольно-пропускной пункт, через который нас должны пропустить.

— Федя, а ты здесь часто бываешь? — Софья выходила в дверь, которую предусмотрительно открыл Станислав, а сам уже ожидал женщину на тротуаре. — Спасибо, Стасик!

— Ну как тебе сказать, в основном по делам. Редко, чтобы чисто с частным визитом, — Борона покинул транспорт, нажал на сигнализацию, машина мигнула фарами и издала резкий электронный звук. — У меня было несколько историй с детьми, когда их родители проходили через это заведение. А иногда заезжаю просто проконсультироваться, должен тебе сказать, что Герман считается в городе одним из ведущих психиатров.

Федор открыл дверь, возле которой висела табличка с надписью «Бюро пропусков», и гостеприимным жестом пригласил всех войти. Внутри помещения было несколько дверей и служебных окон. Борона подошел к одному из них, в котором виднелась женщина в форме внутренних войск. Педиатр поздоровался и протянул сотруднице четыре паспорта.

— Вы к кому? — с невозмутимым лицом спросила дежурная. — Сегодня свиданий нет!

— Мы к Герману Олеговичу Деменцеву, — столь же невозмутимо ответил Федор, протянул в окно пачку паспортов и добавил: — К главврачу.

— А вы к нему по какому вопросу? — продолжила опрос женщина и приняла документы. — Разве там не написано, что сегодня у главврача нет приема?

— Вы знаете, мы с ним заранее договаривались о нашей встрече, и он обещал оставить на нас пропуск. Если его сейчас нет или у нас что-нибудь не так с документами, тогда позвольте мне ему сейчас позвонить и все уладить? — Борона по-театральному подмигнул своим спутникам. — Сейчас, коллеги, я вам все объясню.

— А кто вам сказал, что что-то не так? — удивленно посмотрела сквозь массивные очки женщина. — У нас тут пока, слава богу, все в порядке! Мы тут, между прочим, работаем, а не чаи гоняем!

— Тогда в чем же дело? — Федор повысил голос.

— Да ни в чем! Сейчас я вам все оформлю! — женщина тоже повысила голос. — Что это вы вдруг так разнервничались?

— Вы представляете, эта дама, надевшая вместо кухонного фартука бронежилет, уже раз двадцать как оформляла мне пропуск и каждый раз не находит в себе сил удержаться от врожденного кокетства! — директор приюта «Окоем» беспомощно помотал головой. — И вот сейчас: она ведь не успокоится, пока мы не оценим всю важность ее работы и не снимем перед ней шляпы!

— Важная у меня работа или нет, это, наверное, все-таки не вам судить, а другим людям. Да что вы, я даже не понимаю, так сразу сердитесь?! Каждый на своем месте должен делать свое дело — правильно? Должна я вас о чем-то спросить, значит, и спрошу — так надо! И я вас буду спрашивать, сколько бы вы мне ни хамили! Это моя работа! — дежурная вернула Бороне пачку паспортов. — У вас все в порядке! Стоило ли из-за пустяков так скандалить? Вот люди, а? Вроде бы взрослые, образованные, на первый взгляд нормальные, не психи, а так себя ведут! Ну что у нас за народ такой? Ну чего мы так добьемся, какой такой демократии?..

— Федя, я готова с тобой поспорить на что угодно, но я уверена, что эта дама в тебя по уши влюблена!

Когда двери бюро пропусков со скрипом закрылись, Морошкина обхватила Борону и Весового за плечи.

— Правда, Стас?

— Да, Федор Данилович, ты просто неотразим! — Весовой положил свою ладонь поверх теплой Софьиной руки. — Мне бы такое обаяние!

— Ладно, Стас, уговорил, я тебя с ней потом познакомлю! — с деланой снисходительностью сказал Борона. — Ну что, теперь поднимаемся на следующий уровень нашей игры — КПП!

Гости подошли к главному входу. Борона открыл дверь и пропустил Софью. Следом зашли остальные. Они очутились в предбаннике, ограниченном застекленными дверьми, за которыми просматривались застекленное помещение дежурного и еще одни двойные двери. Вторые двери были не заперты. Когда гости вошли, раздался щелчок.

— Вот вы мне и попались! — Борона оскалил свои крупные здоровые зубы и исподлобья уставился на улыбающихся друзей. — Кто первый?

— Давайте, я вам помогу их вкусно приготовить, а вы меня за то отпустите? — Следов жалобно посмотрел на Федора Даниловича. — У меня с собой и все специи взяты: я же знал, куда вы нас ведете! Как в прошлый раз, когда мы сюда шведов заманили!

В застекленном отсеке просматривался молодой рыжий парень в салатно-голубом камуфляже. Его затылок и виски были гладко выбриты, а на лбу топорщился сочный чуб. У охранника были мягкие черты лица, и он походил на юношу из телевизионной рекламы, а в его левом ухе мерцала маленькая серьга.

— Здравствуйте, — кивнул Борона охраннику. — Оформите нас, пожалуйста, на недельку-другую, а вот этого молодого человека, — педиатр указал на Бориса, — желательно пожизненно.

— Здравствуйте, — отозвался охранник. — Оружия, наркотиков, видео-, аудиоаппаратуры, средств мобильной связи…

— С-ст-а-а-анислав Е-е-ег-горович, если я не о-о-ошибаюсь? — прервал перечисление охранника хрипловатый мужской голос, обладатель которого мучительно заикался. — М-м-мы-ы, к-кажется, где-то встречались, н-не так ли?

— Простите?! — Весовой обернулся и приветливо улыбнулся: — Никита, какими судьбами? Столько лет от тебя ни слуху ни духу, и вот какая встреча! Да главное дело, в столь знаменитом месте! Ну прямо как в кино!

— Д-да-а-а вот готовлюсь к за-а-аслуженной пенсии! — мужчина в военной форме шел навстречу Станиславу и протягивал ему свою крупную кисть. Они с силой пожали друг другу руки и даже обнялись. — Б-б-блю-юдем покой серийных ма-а-аньяков! В-в-в н-не-екотором роде на-ачальник охраны!

— Никита Вадимович Шишкин, я вам про него ни разу не рассказывал? — Весовой повернулся к своим спутникам. — Мы вместе с ним служили в Афганистане.

— Да, Стас, — кивнула Морошкина. — Я помню.

— А-а-а ч-что вас к нам, уважаемые, е-е-если не секрет, п-привело? — Шишкину со штурмом и запоминающейся паузой давались только первые слоги задуманного им предложения, позже же он говорил, почти не запинаясь, лишь по-детски шмыгая носом, что, возможно, также было каким-то образом связано с его тяжелым заиканием. — У-у-у на-ас тут, знаете, к-кого только не бывает: и-и-и д-депутаты, и киношники, и в-врачи м-мира, хотя место, п-прямо скажем, н-не самое веселое!

Все это время дежурный продолжал стоять и молча, без определенного выражения, смотрел на говорящих.

— Это вы имеете в виду, они здесь все как больные лежат, да? — воодушевился Следов. — Вот это коллекция!

— А-а-а к-к-стати, б-бывает и так! — вроде бы даже чему-то вдруг обрадовался Никита Вадимович. — Т-ту-у-ут, м-между прочим, бывали очень известные люди. К-ка-а-ак го-о-оворится, от тюрьмы да от су-у-умы!..

— Вы знаете, у нас сейчас тоже не самое счастливое время, — скрипнул своим кожаным пальто Борона, доставая в очередной раз пачку паспортов.

— Точно, точно! — поддержала его Софья. — Иной раз думаешь — не отсидеться ли в таком заведении?

— Н-не-е-е знаю, н-на-а-асколько бы вам здесь понравилось. В-вы-ы бы здесь в к-каком качестве хотели на-а-а-ходиться: врача, больного, о-о-охранника? — с сомнением улыбнулся или просто сгримасничал из-за заикания Шишкин и почти неразличимо для слуха гостей шепнул дежурному: — Вызови-ка сюда Девкину.

Дежурный прикрыл застекленное окошко, обратился к телефону и начал что-то негромко говорить.

— Наверное, лучше всего в роли шеф-повара, правда, Морошка? — предложил Станислав. — По крайней мере, в армии я часто жалел о том, что моя рука не приспособлена для котла и черпака!

— Т-а-а-ак вы в больницу вчетвером по-о-ойдете? П-п-прямо ц-це-елая э-экскурсия! — Никита скосил глаза на пачку паспортов.

— А что, это много, да? — Весовой тепло смотрел на людей в форме, которую сам не так давно сменил на гражданский костюм.

— Д-да-а-а нет, у нас и по два-а-адцать человек бывает, м-места пока на-а всех хватает! — махнул костистой рукой начальник охраны и привлек внимание гостей к вошедшей со стороны больницы женщины в военной форме. — Нина За-а-ахаровна Девкина, м-мо-ой за-аместитель!

— Очень приятно, — учтиво склонил голову Борона. — Сонечка, а вы с Ниной Захаровной, случаем, нигде не соприкасались? А то видишь, как все у нас гладко идет, словно в романе: мы с Герой Деменцевым кореша, Стас вместе с Никитой Вадимовичем интернациональный долг исполняли, — вспомни, может, вы когда-нибудь на курсах повышения квалификации общались?

— К сожалению, нет, — Морошкина пожала Девкиной руку. — Хотя мне, пожалуй, какие-нибудь курсы очень пошли бы на пользу.

— А не лучше ли санаторий? — Весовой понял, что уже можно проходить через КПП и пропустил вперед Софью: — Только после вас!

Нина замыкала процессию. У нее были осветленные, темные у корней волосы, большие выпуклые глаза со светло-голубыми, почти белыми зрачками и запоминающийся монументальный нос со своеобразным раздвоенным набалдашником на конце.

После проверки документов они вышли из административного здания и оказались в глухом дворе метров десять на десять: с двух сторон здесь высились стены, впереди находился такой же архитектуры, но гораздо более значительных размеров дом, а над их головами была натянута проволока. Никита открыл дверь в здание больницы и гостеприимным жестом пригласил всех внутрь. Они прошли и поднялись по лестнице на второй этаж.

— Простите, а у вас тут какой-нибудь туалет существует? — с дрожью в голосе спросил Следов. — Я совсем ненадолго.

— У-у-у н-нас тут не к-какой-нибудь, а впо-олне цивильный туалет. И-и-и п-пользуйтесь им, с-сколько ва-а-ам угодно! — начальник охраны указал рукой в обратном направлении. — С-с-спуститесь к-к главному входу, там, где мы во-о-ошли, потом на-а-алево и по коридору — до упора. А там у-увидите, т-то есть у-уч-чуете!

— Боря, я к тебе присоединюсь! — взял молодого человека под локоть Весовой. — Чем-чем, а таким шансом надо пользоваться всегда!

Стас и Боря спустились вниз, прошли по коридору вперед, потом направо, дошли до того места, где возникает глухая стена, — все, как объяснил им начальник охраны, — и оказались перед местным санузлом. На стене напротив дверей в уборную был изображен пейзаж: березы, трава, небо.

— Это, наверное, такая психотерапия? Да, Станислав Егорович? — остановился, чтобы подробнее рассмотреть роспись, Следов. — Наверное, это сделано для того, чтобы люди забывали о своих преступлениях и вообще как-то исправлялись, да? Ну, вместо лекарств, что ли?

— Вполне возможно, чтобы они тут себя действительно вели поспокойнее. Хотя я так полагаю, что здесь им особо не дадут дебоширить. Я знаю Шишкина как человека дисциплинированного и требовательного, — заключил Весовой и мечтательно посмотрел на деревенский пейзаж, не очень грамотно и с преобладанием оранжевых и лиловых тонов запечатленный на стене. — Если бы такие люди стояли в руководстве страны лет десять — пятнадцать назад, уверен, все бы у нас тогда сложилось иначе.

Глава 10 НЕПРИКАСАЕМЫЙ

Да если бы этот таджик ему сейчас, да нет, не только сейчас, а и десять лет тому назад попался — он бы от него в течение полугода по вот такому малюсенькому кусочку отрезал и потом самого себя в сыром виде жрать заставлял! Вот уж обманщик так обманщик! Так его объегорил! Говорит, что ты, брат, земляк, — да я никому ни слова, мамой клянусь, для нас, на Востоке, — это самые святые слова, нас же с тобой обоих за это дело на смех подымут, да еще и накажут потом по полной программе! Да нет, обещает, глаза свои темные, как две пуговицы без зрачков, таращит — это пустяшное дело по гроб жизни так между нами двумя только и останется. Навеки! Мамой клянусь! Ах ты, шкода такая! Мамой!!! Право слово, креста на нем нет!

А как все это началось? С таких вот тихих, безобидных разговорчиков. Зона-то была ментовская, там особо-то и не побалакаешь — и слева краснопогонные уши, и справа та же звукозапись на автопилоте, то, что называется «как учили», — уж что-что, а это дело было у них в этом каземате по высшему разряду поставлено! Мало того что ломили всех подряд, да еще в этом позорном ремесле для себя ничего зазорного не усматривали! Ну и сам он, чего греха таить, ничем среди всех тихарей особо не выделялся — дул в ту же дуду!

Это, ему помнится, они так в детстве в прятки играли: все защерятся, кто где придумает, а один, которому выпало быть водой, то бишь водящим, зенки закрывает и кричит как можно быстрее (чтобы они, мерзавцы, надежно затаиться не успели!): «Раз-два-три-четыре-пять! Я иду искать! Кто не спрятался — я не виноват!» А если кого потом увидит, то сразу бежит на свой КПП, бьет по стене ладошкой и повторяет: «Палочка за такого-то и такого-то!» То есть запятнал! Все, теперь ты — вода следующий!

А по правде, и сам Корней много чего лишнего в те времена болтал. Как ему потом говорил его прыщавый следак: «Мы, гражданин Ремнев, узнаем о вас и вашей жизни в основном только то, что вы сами о себе рассказываете!»

Неплохо, да? И что главное, совершенно откровенно! Вот так у него и получилось. Таджик-то этот (а может, и не таджик вовсе, а еще какой урюк), Рамиз Шалманбеков, охранял тюремную больничку. Вот он улучит момент и так это осторожно, без всякого напора, интересуется, что да почему, и сам, между прочим, черт знает что о самом себе тут же рассказывает: и как он зэкам чай и наркоту проносит, и как девок из женской зоны приводит. Ну Корней ему и доверился, так это не то чтобы сразу всю свою беду выплеснул, а по капельке, а тому черномазому паразиту только того и надо!

А дело-то у Ремнева было, по правде сказать, пустяшное — за что там человека в клетку запрятывать? Ну имелась у него слабинка одна — позволял он себе иногда девкам да детишкам елду показывать. Вот так он однажды неудачно и оголился. А они сами-то что? Их разве кто заставлял на его хозяйство свои глазенки пялить?! Да он, может быть, никогда бы на большее зло и не отважился, если бы его добрые люди тогда так сурово не наказали?! Вот за то он им всем и платит до сих пор! Что, детушки-ребятушки, довольны вы такими ваучерами?

А почему, скажем, силачам свои мышцы не запрещают показывать? Ну если так откровенно рассудить, по справедливости, — какая тут такая особая разница между бицепсом, грудями и мудями? Ну а в балете что делается? Мало того что эти плясуны свое хозяйство лосинами обтягивают, они еще — люди говорят — в трусы кроличьи лапки подсовывают. Это, надо полагать, чтобы размер был более привлекательный. А в зале-то — женщины, дети! Но никто почему-то до сих пор эту их забаву к преступлению не причисляет! А что по телевизору нынче показывают?! А газеты-журналы?! Вот сразу сколько беды, а виноват во всем почему-то он один, Корней Ремнев! Очень это все у них интересно получается! Прямо скажем, по справедливости! По ихней справедливости!

Ребятишки-то те были классе во втором, а может, и в третьем — две девчоночки и пацанчик. Корней заприметил этих засранцев еще возле строительных лесов и так и пошел по их свежему следу, словно волк за козлятками, как оно и раньше бывало, а как они вглубь двора зашли, он им путь отрезал и давай упражняться! И обязательную программу им выдал, и даже на произвольную сподобился!

А что? Мало ли что взрослому мужику в голову взбредет? Ну что им до того, что он там из своих штанов извлекает? Они бы лучше школьными уроками занимались или в какие толковые кружки ходили, чем вот так-то по дворам шататься и за другими подглядывать! И то правда: если это тебе неинтересно, так чего же ты, гаденыш, смотришь?!

То, что это могло оказаться засадой, до Ремнева уже позже доперло — пасли его, как серого зверя, только так вот и победили! Ребятишки разом в крик и врассыпную, а бежать-то куда, только через его мужское стриптиз-шоу, больше никак из того двора-колодца было, насколько он помнит, и не выбраться. А сзади уже человека три в штатском залетают и прямо к Корнею. Он — внутрь глухого двора, по этажам, — лестницы-то все сгнившие, вот-вот обрушатся, ну и гонка была! А по концовке-то его захватили, от души вломили горяченьких и — в дежурку. А там — хвать, сотрудник, значит, свой, то бишь мент! Ну а своим-то, как водится, в этой системе особо сердечно и достается! И так его в каждом кабинете обработали, что оттуда он прямиком в больничку отправился.

Да ему бы все отрицать, а он, простак, наоборот, стал с этим чертовым Рамизом советоваться, как бы ему из этой паскудной паутины ловчее выкрутиться. А тот ему внимает, а сам все тяжелее вздыхает, на Корнея сочувственно смотрит и спрашивает: «И это было? И так было? И это делал?» А Корней, знай себе, дальше колется. Вот балда неученая! Прямо как с горки на жопе поехал!

Рамиз чувствует, что у Ремнева образовалась брешь в обороне, и к нему так очень деликатно подъезжает: «Да ты что, — говорит, — взаправду хочешь отмазаться? И так, чтобы тебя, при самом дурном раскладе, в зоне не замочили? Ладно, может, найдется у нас с тобой один выход». И с улыбочкой такой поганенькой ему предлагает, как говорится, ты — мне, я — тебе: «Короче, ты для меня на манер бабы послужишь, а я тебя за счет своих связей отсюдова сто процентов вызволю». А какие у него по той части могли быть связи? Кто он сам-то такой был? Да пустое место! Беда в том, что и Корней тогда был сам не в себе, ухватился, можно сказать, за соломинку! А соломинка та обернулась для него колючей проволокой!

И то мало сказать! Разве на этом то позорное дело кончилось?! С этого-то все только и началось! Мало того что Шалманбеков сам его чуть ли не каждый день приходовал как врага народа, так он потом к нему еще и других охранников привел! И главное, что ничего ведь не сделаешь! Кто ты после этого? Никто!

С этим клеймом Корней и на зону пошел. И вот тут-то для него и начались всамделишные адовы мучения…

И кому он теперь такой нужен? Вон, даже родная семья его за человека принимать отказывается! И это ведь при том, что они ничего такого особенного, ну главного, что ли, про него еще не знают! Ну действительно ровным счетом ничего! Это даже смешно! Насколько все-таки правильно в народе говорят: и смех и слезы! То есть не знают и смеются-потешаются! А вот как узнают, тут уж слез не оберешься! Да не за него слез-то, за себя, только за себя, — опять же как в детстве: «Палочка за себя!» Вот так и звучат в его голове звонкие ребячьи голоса, так и манит его какая-то великая сила в опрокинутое взрослой жизнью безмятежное детство!

А ведь он все тот же мальчишка, Корнейка Ремнев, Корень, как его часто обзывали, — да что уж там, пусть обзывают как хотят, лишь бы только по-человечески относились, ну пусть даже и не любили — он на этом и не настаивает, а просто замечали, что он, вообще-то, есть на белом свете и тоже вроде как человек, а не животное.

Глава 11 УТЕШЕНИЕ ЛЮБИМОЙ

Еремей ни разу не был у Офелии дома. Впрочем, узнав о том, что ее отцом был не кто иной, как сам Тит Засыпной, Уздечкин, конечно, решил, что с материальным достатком у ее семьи должно быть все в порядке, да и ситуация с квартирой, естественно, тоже. Доехав от метро «Лесная» до площади Мужества, а оттуда на трамвае до искомого адреса, молодой человек настроился вскоре опознать искомый номер на каком-нибудь наиболее респектабельном здании, скорее всего на элитном коттедже. Еремей немало удивился, когда уперся в облезлую, треснувшую в нескольких местах пятиэтажную «хрущобу». Первая мысль явилась о том, что он все-таки ошибся. Да нет, вроде бы все правильно. А корпус? Да, тот самый!

До чего эти строения, наспех собранные из железобетонных блоков для страждущего советского народа, похожи между собой, а также на бани, больницы, тюрьмы. Просто никакой разницы, за исключением, к примеру, медицинских машин перед подъездами или решеток на окнах да колючки на высоких стенах.

А внутри? Те же самые камеры, только обставленные по прихоти обитателей! И все были виноваты! По крайней мере, такое мнение о тех совсем, оказывается, недалеких временах, складывается у него, молодого человека конца девяностых.

Неожиданно Еремей ощутимо остро испытал тот страх, который, наверное, испытывали те, кто когда-то получал квартиры в этих пятиэтажках. Перед ним в своей предельной ясности предстал смысл выражения: «От тюрьмы да от сумы…» Да, правда, все ведь перед Богом, а тогда кто был заместо Бога, Сталин?

С другой стороны, как интересно получается: один, если всерьез вдуматься, попадает в зону за совсем пустяшную провинность перед законом или даже вообще оказывается невинно осужденным, и его, уже заживо сгнившего на нарах, отмазывают через пятьдесят лет. А другой может вести преступную жизнь, грабить и убивать, пусть как-то и не впрямую, а чисто своими, скажем, указами и приказами, и так и остается вне поля действия закона. В чем тут секрет? Какие тут действуют законы природы? Или, может быть, Еремей, в силу своего скромного образования, просто не в состоянии полностью отследить жизнь того, другого, поистине преступного человека?

Возможно, Господь карает даже и не самого виновного человека, а его близких, детей, внуков? Откуда же, в самом деле, на земле столько рождается всяческих калек и уродов? Говорят же: пути Господни неисповедимы! Значит, он, наверное, просто чего-то по этой теме не догоняет!

«Моя любовь живет здесь? Что это — маскировка, розыгрыш? — недоумевал Уздечкин, никак не решаясь зайти внутрь железобетонной конструкции. — Спокойно, пусть все будет так, ну и что же с того? Разве из-за такой ерунды, как бытовуха, я стану ее меньше любить? Она — моя и создана для меня! Я как раз такую для себя и искал, хотел, мечтал о ней! Да, я трахал других, иногда без особого разбору, так, по похоти, а Офелия — это серьезно, это — по-настоящему, из моей реальной, неподдельной жизни! Я на ней женюсь, у нас будет ребенок. Мы еще очень долго будем вместе».

Еремей все-таки проник в загаженную бомжами, нищенскую парадную. Здесь наличествовал все тот же удручающий глаз набор, что и в других подобных строениях: изрисованные и исписанные стены, разломанные и сожженные почтовые ящики, не раз вскрытые входные двери и разбитые звонки.

Еремей поднялся на третий этаж и, не найдя (на что уже, впрочем, и не надеялся) звонка, постучался в серую закопченную дверь. Прошло минуты две, но изнутри так никто и не отозвался. Уздечкин напряг свой слух и попытался уловить хоть какие-нибудь звуки, которыми могла быть насыщена квартира. Стекла в оконных рамах на лестнице отсутствовали, и в дом вторгались хаотичные уличные шумы. Еремею показалось, что за дверьми различается пронзительный детский голосок, который выкрикивает: «Мама, отклой, там наш папа! Папа плисёл! Папа, мой папа плисёл!»

«Оставь маму в покое, Кристина, ей сейчас не до тебя! — перекрывал речь ребенка властный женский голос. — Это не папа, внученька, это, может быть, кто-то чужой. Всегда надо спрашивать: кто там? И дверь никогда нельзя сразу же открывать, прежде чем тебе толково не ответят, а если голос незнакомый, даже детский, то вообще никому не надо открывать, а сразу позвать старших: меня или маму. Запомнила?» — «Запомнила! — ответила девочка. — Там мой папа плисёл!» — «Опять пятью пять! Вот мы сейчас спросим: кто там — папа или серый волк? Кто там?»

— Это Еремей. Я к Офелии. Скажите, она здесь живет? — отозвался гость. — Мне нужна Офелия Засыпная.

— Здесь она живет, а где же ей еще жить-то, в гостинице, что ли? У нас на это покудова средств не имеется! Я вам сейчас открою, секундочку! Подождите, пожалуйста! — с напряженной любезностью в голосе ответила хозяйка. — До чего же меня эти замки в самом деле замучили! Мужиков в доме нет и починить некому! Засыпная?! Мы тут все засыпные, кто только и за какие такие сокровища нас возьмется откапывать? И кому это, спрашивается, только может понадобиться такое счастье?

Дверь приоткрылась, и в щели обозначилось болезненно-полное, очень бледное, словно набеленное, лицо пожилой женщины. На уровне ее вздутого, как у утопленника, живота выявилось личико девочки лет двух.

— Она сейчас, это, лежит. А вы заходите, давайте не бойтесь! У нас тут никто пока что еще, слава богу, не кусается! — полностью открыла дверь приземистая, словно отраженная в кривом зеркале, женщина. — Ботинки свои только здесь сбросьте, а то я буквально сейчас полы намыла. С больной спиной, знаете, не очень-то оно в радость получается. А что делать? Вместо того чтобы давно на операцию лечь, вот так и хожу восемь лет с грыжей спинной, а все от этой дачи, чтобы она поскорее сгорела, кормилица! Это еще то было издевательство, чтобы шесть соток на душу давать, и где — на глухом болоте!

— Ну да, конечно, — Еремей встретился взглядом с беспокойными глазами хозяйки. — Так она что, дома? Или мне, может быть, как-нибудь потом заглянуть?

— Ой, селый волк плисёл! Селый волк плисёл! — запричитала девочка, впрочем улыбаясь. — Ай, он меня сицас съест! Вон у него какие больсие зубы!

— Ну брось ты, Кристина, ерундить! Это не серый волк, а хороший дядя! — бабушка опустила руку девочке на плечо, и та со вздохом осела. — Да зачем же потом-то заходить? Дорога, мил-человек, ложка к обеду! А она сейчас там, в своей комнате. Ей очень плохо, — женщина склонила голову, и ее могучая шейная складка начала складываться, напоминая птичий зоб. — Ну а как вы сами думали, что ж тут может быть веселого, когда родного отца убили? Он хоть и не жил с нами, а все-таки еёный папаня, родная кровинушка…

Мужеподобное лицо хозяйки задрожало, она заплакала, а девочка, услышав всхлипывания своей бабушки, сморщила личико, которое пугающе покраснело, и отчаянно заревела. Гость уже не раз замечал подобное омужествление у женщин. Он понимал это как результат взятия слабым полом на себя различных мужских функций: тяжелая физическая работа, ведение бюджета, воспитание детей, особенно сыновей, ответственность за семью, вечное ожидание угрозы извне, а чаще изнутри.

— Да не блажи ты! — спокойным голосом произнесла хозяйка. — Ты-то что в жизни понимаешь?! Ноешь, как обезьяна! Посмотри на себя в зеркало, как ты сейчас безобразно скривилась! Вот с таким страшным лицом на всю жизнь и останешься! Кто тебя такую потом замуж возьмет? Никто! Над тобой все будут только смеяться и пальцами показывать: смотрите, вон какая уродка пошла! Хочешь ты этого? Нет? Тогда слушайся бабушку: не реви как белуга!

— Простите, как вас зовут? — Уздечкин сунул ноги в протертые клетчатые тапки и выпрямился. — Так я пройду к ней, да?

— Роза Венедиктовна, можно тетя Роза, — улыбнулась женщина плотно сомкнутыми губами. — Конечно, проходите, раз уж зашли. Вы мне только скажите: где мы сейчас живем? В какой стране? При каком режиме? Разве можно нормально жить, когда человеческая жизнь уже ничего не стоит? — хозяйка внимательно посмотрела гостю в глаза. — Вас, юноша, как зовут?

— Еремей, — еще раз представился Уздечкин и переместился из крохотной прихожей в комнату, видимо проходную, поскольку на противоположной стене виднелась еще одна дверь. — Да, время сейчас такое…

— У меня пол записной книжки — покойники! — всплеснула руками Роза, а сама, приземистая и объемная, словно переполненный кислородом воздушный шар, тяжело перекатилась вслед за вошедшим. — А что вы хотите? Зачем далеко ходить?! Вон, на прошлой неделе соседи с первого этажа вызвали милицию: лежит у входной двери совершенно холодный мужчина, причем по внешнему виду совсем еще даже не старый. Наряд приехал, а там не только мужчина, к тому же уже давно мертвый, потому что законченный наркоман, чтобы им всем пусто было, а рядом с ним еще и ребеночек еле живой трепыхается — мальчик семи месяцев от роду, стало быть сыночек. Это вам каково, а?!

— Ну, наркота — это вообще кранты! — резюмировал Еремей, оглядываясь по сторонам и запечатлевая вокруг себя обилие разнокалиберных тыкв. — У меня тоже кто из корешей на это дело сел — одни уже в тюрьме не по разу побывали, другие из психбольницы не вылезают, а самые заядлые — на кладбище. К тому же все они рано или поздно в криминал уходят ради того, чтобы на дозу заработать. Вы сами прикиньте: по сто баксов в день на ширево где взять? А с них работники уже никакие. Вот и беспредельничают.

Гость осматривался вокруг себя и прикидывал, насколько серьезный ремонт требуется для приведения этой убитой квартиры в относительный порядок. Можно, конечно, начать с пола, поскольку настеленный здесь когда-то паркет был уже необратимо загублен. Если на периферии комнаты, где паркет, естественно, меньше эксплуатировался, с его полной заменой можно было еще потерпеть, то в центре помещения и возле дверей паркетины истончали, выгнулись и начинали шевелиться и щелкать, словно клавиши под невидимыми руками, при каждом движении.

От пола молодой человек обратился к оконным рамам, которые основательно подгнили и, видимо, никакому ремонту уже не подлежали. А потолок? А стены? Да, здесь пахать и пахать!

— А про насилия и грабежи я уже просто и не заикаюсь! Тут у одной соседки супруг вечером вышел во двор мусор выносить и что-то долго не возвращается. Ну, жена думает, человек на улице покурить задержался или с кем-то побеседовать. А к ней вдруг соседи звонят и спрашивают: «Скажите, ваш муж сейчас дома?» Она говорит: «Нет, а что вам от него надо?» — «Да нам-то ничего, там просто, извините за такие слова, очень похожий на вашего супруга мужчина у помойки лежит безо всякого движения». Что? Как? Она бегом во двор! А он там лежит, весь уже посиневший и раздетый, потом выяснилось, у него даже зубы с золотыми коронками выдернули. Вот так теперь бывает! А «скорую помощь» вызвали, так врач приехал и говорит: «Что же вы нам чуть пораньше не позвонили, мы бы тогда его наверняка спасли, а теперь уже слишком поздно что-нибудь делать. Это значит — ему просто дурно сделалось, наверное, даже и сознание потерял, а кто-то этим вот так по-звериному воспользовался!» — хозяйка отследила взгляд гостя на могучие овощи и улыбнулась, не разлепляя тонких темных губ. — А это все с дачи: земля-кормилица! Мы на этих тыквах до следующего урожая держимся. Так вот, представьте себе: только нашу квартиру уже два раза грабили! В первый раз, это года четыре назад, — всю аппаратуру вынесли! А было-то что? Телевизор семьдесят восьмого года, утюг, радиоточка… Что еще? Еще что-то тоже прихватили, ну так, по мелочи…

— Мама, да хватит тебе, честное слово, человека мучить! — раздался голос Офелии, а она сама появилась в дверях дальней комнаты. — Он-то здесь при чем? Не он же грабил, не он убивал! Здравствуй!

— Ну как ты, тяжело? — в глазах молодого человека засияла радость от встречи с любимой, но он не знал, уместны ли его чувства сейчас, когда его любимая лишилась отца. — Ты держись!

— Для меня все это так внезапно! Я его и видела-то в основном в журналах или по телевизору, — Засыпная прошла в проходную комнату и приблизилась к гостю. — Главное, я в тот день имела возможность его увидеть, но этим не воспользовалась, а теперь уже все, поздно. А то, что не встретились, тоже, может быть, даже и к лучшему. Так он и не узнал ничего…

Офелия бросила руки к лицу, укрыла ими глаза и заплакала. Еремей шагнул к ней, обнял и повел к той двери, из которой она вышла.

— Ну-ну, что ты? Пойдем со мной, — он мягко сопроводил Офелию во вторую комнату. — Вот так! Вот сюда!

— Правильно-правильно! — одобрила Роза Венедиктовна действия гостя. — Дело-то молодое, еще слез много невыплаканных, а у меня-то уже и глаза сухие, как пустыня.

— Бабиська, а дядя куда маму повел, залядку делать? — залепетала Кристина. — Это как с тем дядей, котолого ты полотенцем побила?

— Тихо ты, радиола! — внушительным шепотом произнесла Роза. — Какая тут залядка, когда отца родного на тот свет спровадили! Тут теперь только горе горевать!

В комнате Офелии все было так же скромно, как и в проходной: немодная мебель, немного книг, допотопная магнитола, пустые банки из-под пива и, конечно, несколько разнокалиберных и разномастных тыкв. Справа светлело окно, выходящее во двор, через который Еремей подошел к дому; слева, у стены, стоял топчан, на котором, очевидно, должна была спать Засыпная.

— А у тебя дочка? — Еремей подвел Офелию к топчану и помог ей сесть. — Очень подвижная девчушка!

— Да, а разве это что-то меняет? — Засыпная опустила голову на руки, локти уперла в колени. — Лучше, чтобы сын был или вообще никого?

— Я понимаю: у тебя горе, но чего ты такая колючая? — молодой человек присел справа от Офелии и положил левую руку на ее теплое, такое родное ему плечо. — Разве я перед тобой чем-нибудь провинился или обидел?

— Нам надо расстаться, — сказала Засыпная сквозь упавшие на руки пышные волосы. — Мы никогда больше не будем встречаться.

— Это почему еще? — Уздечкин протянул правую руку, чтобы окунуть ее в черные душистые волосы. — Разве что-нибудь не так?

— Все не так! Я — не так! Во-первых, у меня дочь. А зачем она тебе? — Офелия подняла заплаканное лицо и дико посмотрела на Еремея. — Во-вторых, я сама. Я ведь шлюха! Ты что, разве до сих этого еще не понял? И ребенок у меня нагулянный! Вот так, мой дорогой, мой любимый! Поздно встретились!

Губы Офелии задрожали, на глаза вновь навернулись крупные слезы, она отвернулась от гостя, закрыла лицо руками и упала на кровать. Послышались рыдания.

Из-за дверей доносился нервно-вибрирующий голос Розы и робко подпевающий голосок Кристины:

— Что ты? Ну перестань, не надо, — спокойно произнес Еремей. — Ну скажи еще что-нибудь, выговорись, хочешь, ударь меня, я не отвечу, а тебе после этого сразу полегчает. Правда, это хорошо испытанный прием. Я иногда об стенку побьюсь башкой — и человек! Давай, смелее!

Молодой человек присел на корточки перед зашедшейся в рыданиях женщиной и опустил руки на ее спину. Сейчас ему в голову приходили неуместные мысли о том, что надето на Офелии, есть ли на ней лифчик, какие трусы?

Где-то в квартире зазвонил телефон, послышался приглушенный голос Розы и лепет девочки. Потом все стихло, и Уздечкин заметил, что крепко держит свою любимую в объятиях.

Неожиданно дверь в комнату с резким скрипом распахнулась, и в нее ввалилась, потеряв равновесие и чуть не упав и не ударившись лицом об острый угол секретера, изрядно покрасневшая Роза Венедиктовна. Следом за бабушкой в помещение запорхнула Кристина и прямиком направилась к матери.

— Мама, дядя-бандит моим тепель папой будет, да? Плавда? — с робкой радостью спросила Кристина. — А у него есть пистолет, чтобы длугих пап убить?

— Фу-ты ну-ты, ты меня, внученька, так когда-нибудь просто в гроб вгонишь! Что же ты, лапушка, так толкаешься? — тяжело выдохнула Роза и заключила девочку в надежные объятия. — Насмотрелась дурацких фильмов, вот тебе теперь всякая ерунда и мерещится!

— Бабиська, это ты под двелью стояла, а я только к тебе подосла! — возмущенно закричала девочка. — Ты мне есё вот так смешно пальчиком показывала!

— Я тебе показывала совсем другое, чтобы ты делом занималась, а не слонялась по квартире! — резко оборвала ребенка запыхавшаяся бабушка и обратилась к дочери: — Девочка моя, тебе звонила Ангелина Германовна, просила срочно с ней связаться, и еще один человек звонил, он сейчас у нее, ты меня понимаешь? Ты бы лучше все-таки позвонила, чтобы все по-хорошему вышло, ладно?

— Мама, я не буду им звонить, никогда не буду! — решительно произнесла Засыпная. — Пусть делают со мной что хотят, мне это уже все равно!

— Бабиська, а мамацку тепел убьют, да? Ты мне всегда говолила, что ее сколо убьют! — уцепилась за рукав бабушкиного свитера девочка. — А это очень стлашно будет? Ты мне не дашь смотлеть, да?

— Ну ты, деточка моя, и фантазерка у нас! — еще больше побагровела Роза и, выходя из комнаты, поманила за собой внучку: — Ну пойдем, Кристинушка, бабушка с тобой погуляет, пока у нее еще хоть на это силушки остались. И кто о тебе после того, как я подохну, в этом доме только позаботится? Не цените вы меня, девочки мои родные, ай не цените! — доносились из-за хлипкой двери причитания Розы. Вскоре послышалась песня, напеваемая все еще ворчливым женским голосом:

Офелия продолжала рыдать. Еремей вновь сел на диван, обхватил ее и нежно, как только мог, но и крепко, потому что сейчас он очень переживал за свою любимую, сжал женщину в своих объятиях. Уздечкин ощущал, какая она теплая, родная, несчастная и единственная для него сейчас во всем этом диком и жестоком мире! Ребенок, ну и что? Неужели это может что-то изменить в его отношении к ней, которое начиналось с уличного кокетства, а теперь вот так вдруг, да нет, пожалуй, и не совсем чтобы вдруг, а это все же судьба, — его интерес к ней постепенно, изо дня в день, от встречи к встрече, вырос в настоящее чувство. Конечно же настоящее!

Дашку, ту он, конечно, тоже любил, и это было по-своему, по-пацански, когда он еще гораздо меньше понимал в жизни. И до и после Дашки у него бывали разные истории, а вот такое все-таки впервые! Действительно, он готов принять Офелию вместе со всеми ее грехами, потому что любит, и он, кажется, впервые в жизни по-настоящему, во всяком случае по-новому, понимает и чувствует это слово. Он любит! Это — любовь! Какое классное слово, когда оно для тебя действительно что-нибудь значит!

Офелия подняла голову и, не поворачивая к нему, конечно же, заплаканного, лица, устроилась на его коленях. Уздечкин бережно гладил женщину по вздрагивающей голове, смотрел на ее страдающее лицо и тоже страдал. Вдруг он почувствовал какое-то неудобство в глазах — то ли щиплет, то ли чешется, — ого! Да это слезы! Он плачет! Ну и дела! Еремей даже слегка улыбнулся. Но это лишь усилило его внезапную плаксивость, и молодой человек с недоумением отметил, как слезы переполнили его глаза, заструились по щекам и скользнули по его предательски вздрагивающим губам. Уздечкин коснулся языком верхней губы — соль! Мать твою, настоящие слезы!

Еремей снял голову Офелии со своих колен, взял свободной рукой подушку и подложил ее своей любимой под горящую и влажную от слез щеку, а сам опустился рядом на колени, наклонился к женщине и аккуратно поцеловал в горячие, соленые губы.

После поцелуя молодой человек отстранился, посмотрел на ее руки, сжимавшие древнего плюшевого медвежонка со стеклянными глазами (может быть, это подарок убитого отца?), поцеловал одну напряженную кисть, другую и снова отпрянул, разглядывая свое страдающее сокровище.

Офелия выпустила из рук игрушку, потянулась к Еремею, нашла его плечи и потянула к себе.

— Я тебе ничего не говорила, значит, я тебя обманывала, да? Ты думаешь, я тебя обманывала? — начала быстро, почти скороговоркой, объясняться Офелия, словно боялась потерять какие-то, возможно самые главные сейчас, слова, истерично толпившиеся в ее воспаленной голове.

— Ты чего, о чем ты? — Уздечкин почувствовал, будто его окатили ледяной водой, бросившей его в тревожный жар, ощутил чье-то присутствие, словно в комнату заявился некто посторонний, — так внезапно возник риск разрушения вспыхнувшего сейчас счастья. Молодой человек насторожился и даже почувствовал страх. — Давай лучше как-нибудь потом поговорим, а? Правда, тебе сейчас и так очень плохо!

— Нет, я тебе сейчас все скажу, я просто больше не могу молчать! Я умру, если буду молчать! — не унималась Офелия, больно пощипывая его напряженные руки. — Ты ведь меня любишь, да, правда? Вон, ты даже плачешь, значит, любишь, жалеешь! А ты меня не жалей, не надо, я того не стою! Ни на одну копеечку не стою я твоей жалости, понял ты меня?!

— Да что с тобой? — продолжал недоумевать и настораживаться Еремей. — Что случилось?

— А то, что я — шлюха! Да, шлюха, а еще и девочка по вызову: все виды услуг, почасовая оплата. Я все прошла, прикидываешь?! — Офелия отбросила упавшие ей на глаза густые, спутавшиеся волосы. — Я уже ничего-ничегошеньки не стою! Я не стою твоей любви, твоей ласки, твоего секса — ничего!

— Офелия, перестань, слышишь, перестань! — Уздечкин округлил глаза, лицо его покраснело. — Я понимаю твое положение. Но все-таки…

— Нет, ты это должен услышать! Ты ведь брал меня такой, какая я есть, обнимал, целовал, везде целовал, и ты хороший, ты чистый! А у меня, может быть, сифилис, СПИД — что угодно, холера, чума, ветряная оспа! Мне с тобой хорошо, тепло, уютно, я с тобой счастлива, я люблю тебя! — Офелия перешла на крик. — Ой, миленький ты мой, я так хочу тебя! Прямо сейчас хочу! Пожалуйста, ну пожалуйста! Ну ты же можешь, ты же можешь! Сделай это, а то я с ума сойду, я повешусь, зарежусь! Нет! Ничего не надо! Я сама! Только не двигайся, только ничего не делай, замри, замри!

Женщина обхватила руками его колючую голову, ее губы принялись стремительно и даже яростно, с какой-то неутолимой жаждой, зацеловывать его губы, лицо, шею, она начала его раздевать, неосторожно оборвав пуговицу на добротной велюровой рубашке…

Глава 12 ТЕМА НА ДВОИХ

Руслан. Алло! Алло!.. Ну, говорить-то будем? Ну что, так и будем молчать?.. Слышь, ты вообще кто такой, а? Ну чей ты, а, назовись?.. Ну давай встретимся, перетрем это дело!

Тимур. Да это я!

Руслан. Что значит «я»?

Тимур. Ну ты чего, не узнаешь, что ли?

Руслан. Стоп-стоп-стоп, а почему это вдруг на «ты», а?

Тимур. Да ну, брось ты важничать, мы свои люди!

Руслан. С каких это пор мы свои люди, а? Ты чего, совсем борзой, да?

Тимур. Да это я, Тимур Острогов!

Руслан. Кто-кто, ах Тимур! Да что ж ты, брат, сразу-то не признаешься, что за шоу?

Тимур. Да водится за мной такая слабинка — людей по телефону разыгрывать. Жизнь-то скучная пошла, а так все же какая-то забава!

Руслан. От такой забавы можно и инфаркт схлопотать! Нервы-то, чай, не железные!

Тимур. Так в том-то и изюминка, что все сразу шугаются!

Руслан. Ну ладно, с этим делом понятно, а чего звонишь, чисто поприветствовать?

Тимур. Да не только, Руслан. Есть у меня для тебя одна путевая тема!

Руслан. Спасибо, Тимур, что не забываешь старых друзей.

Тимур. Я думаю, Ангелина уже ввела тебя в курс событий?

Руслан. Да, в общем и целом. Тут у вас мясорубка крутится не слабее, чем у нас. А кого сейчас валить-то?

Тимур. Во-первых, тех, кто завалил Вершка, а во-вторых, тех, кто с нами не хочет делиться!

Руслан. А вот это уже действительно совсем не по делу получается! И кто ж, если не секрет, у нас такой нехороший? Ну-ка, ну-ка освети вопрос!

Тимур. Да есть тут один князек-самозванец, который всю свою дохлую жизнь в охране заключенных лютовал.

Руслан. Стоп-стоп-стоп! Как ты сказал, в охране заключенных? Лютовал? Это мне очень даже интересно знать! И ты говоришь, что он, падла, аж до пенсии дожил?

Тимур. Дожил-дожил и еще рассчитывает нас с тобой пережить!

Руслан. Ну, это у него теперь уже навряд ли получится! Теперь это, согласись, по большей мере от нас с тобой да от братвы зависит, правда?

Тимур. Правда, но он скоро такие крутые деньжищи огребет, которых нам с тобой на нашем бизнесе и за весь свой век не заработать! И главное дело, ему-то они зачем, а? А нам как раз и не хватает!

Руслан. Вот в этом ты прав, нам-то как раз этих бабок смерть как не хватает! А где же его искать, этого краснопогонника? Адрес, черкни-ка мне адресок и перешли с верным человечком, сделай одолженьице, а я, в свою очередь, с бригадой к нему съезжу и по душам потолкую. А что, захватим его, сердечного, в недальний лесок вывезем и обо всем расспрошаем. Может, у него чего перед смертью по твоим делам расспросить?

Тимур. Да у него, пожалуй, ничего уже расспрашивать и не надо! Хотя нет, задний ход! Надо! Пусть он нам одну хитрую бумаженцию отпишет о том, что признает неоспоримость кровного родства к своему княжескому роду одной семейки. Правильно-правильно, и как это я сразу об этом не подумал? Устаю, брат!

Руслан. Ну а ты своими силами-то не пробовал с ним разобраться?

Тимур. Ты представляешь, я послал четырех бойцов на перехват, так он их разуделал под орех, под дуб, под ясень!

Руслан. Значит, не бойцы и были! Слухай, а что тут мне Ангел про этого Кумирова чего-то вячила, он тут что, тоже при делах?

Тимур. В общем, история вопроса такова: был тут у нас такой олигарх Игорь Кумиров, он же и кандидат на пост губернатора. Денег он нажил немало, теперь решил и власти побольше получить. Ну и получил! Я ему, кстати, дело прошлое, так всегда и риторил: будь, Игореня, скромнее, у тебя своя игра, а у меня своя, и давай мы их не будем между собой путать! А он, понимаешь, решил все делать своими руками. Во-первых, нанял двух мокрушников, чтобы они его конкурентов замаксали. Что ж, это дело у него срослось! Кстати, мокрушников он туда же отправил, а вслед за ними еще и своего верного помощника, мента по должности и мокрушника по призванию, так что все это трио, может быть, еще вперед Игорени на тот свет прибыло! Собственно говоря, акции Кумира против его конкурентов были вполне обоснованны, потому что они его по первости несколько даже опередили: траванули смертной дозой и в морге жмуриками забросали. Ну не выжил бы он, Руслан, однозначно бы не выжил, то есть не выкарабкался бы из-под мертвечины, силушек бы у него не хватило, так в этом морге вдруг какое-то чудо приключилось и его кто-то из-под мертвецов вызволил, так он тут же своего спасителя и поблагодарил сердечно, до той схемы, что от головы у него практически ничего путного не сохранилось! В общем, надо отдать ему должное, Игорь Семенович по концовке свою криминальную задачу выполнил, хотя действовал неграмотно и в высшей степени рискованно. Одно слово — дилетант! Там у него еще с сыновьями накладки получились: младший сбежал из психушки, а старший вместе со своим дружбаком из-за одной шалавы с суматохинскими начал бодаться.

Руслан. Слышь, Острог, вяжи ты мне эти басни дедушки Крылова, я уже все равно ничего не понимаю! Короче, ты мне только одно скажи — ты с нами? Если да, тогда давай говорить и работать, а если нет, то пусть все эти твои олигархи и губернаторы говном на триста лет зарастут, мне оно как-то…

Тимур. Да ты не ершись, Руслан, а слухай, что я тебе дальше нарисую! Ты что, думаешь, я тебе что-то не по теме глаголю? Нет, все только для пользы дела! На чем мы с тобой остановились? А, на суматохинцах! Хорошо! Ты не хуже меня знаешь, что суматохинские — пацаны конкретные, они кумировского сынка отпустили, а его шмару с дружбаком тормознули, заточили и выкуп назначили.

Руслан. А они что, не знали, чьего сына пленили?

Тимур. Да в том-то и юмор, как говорится, черный, что не знали! И вот тут-то в нашей истории один ублюдок и нарисовался! Киллер, понимаешь, по жизни, некто Скунс, ты о нем, часом, ничего не слыхивал?

Руслан. Имя известное, но, полагаю, на сегодняшний день перечеркнутое. Адрес?

Тимур. А с этим у нас все просто! Пригорел этот Скунс к одной особе, так себе, ментяра позорная, за молодняк отвечает. А она как раз за того дружбачка кумировского впряглась. С этого-то все и началось! Вершок со Скунсом забил стрелу на суматохинской территории, а это на заводе имени Немо, от которого после всей этой катавасии меньше, чем от Грозного, осталось! Все вроде по-правильному началось, по-пацански: Лазарь бойцов со стволами на всех подходах и в дозор выставил. Подъезжает Скунс на точиле, залетает в ангар, ворота закрываются, веселье начинается! Казалось бы, все, птичка в клетке, а один, как говорится, в поле не воин! Да вот как-то он сумел переиграть Лазаря и положил там его лучшие силы. Вершок чует: не та масть пошла, не его нынче день! Он — шмыг в джип и давай деру, а с собой еще этого шкета в заложниках везет. Приехал на базу, все чин-чинарем, бойцы честь отдают и папину машину пропускают. Лазарь в свой бункер определился, а тот черт, видать, с ним так на джипе и ехал и устроил Вершку форменное харакири по полной программе! Прикидываешь, Руслан, такого человека в самовар превратил: руки и ноги поотрубал, взрывчатку зарядил и деру дал! Ну а бойцы-то что? Они папину машину видят и беспрекословно пропускают. Только тачка последний кордон миновала, тут и началась еще та Цусима! В общем, обезглавил этот Скунс всю команду, осиротели пацаны!

Руслан. Так мы это дело тоже подправим! Я суматохинских пацанов без присмотра не оставлю! И на хлеб найдем как заработать! На ближайшую пятилетку дураков в России на нашего брата хватит!

Глава 13 НЕСЧАСТНЫЕ ЛЮДИ

Когда вся группа, за исключением удалившегося по своим неотложным делам Шишкина, собралась вновь на втором этаже, Федор деликатно постучал в дверь приемной. Они вошли. Здесь сидела женщина в белом халате.

— Здравствуйте, Екатерина Витальевна! — приветствовал Борона женщину и обернулся к друзьям: — Позвольте, уважаемые, представить вам Екатерину Витальевну Понт, она — заведующая экспериментальным отделением, которое мы, собственно, и собираемся посетить. Мы, как всегда, к Герману Олеговичу. К нему сейчас можно?

— Вы знаете, он сейчас ненадолго вышел, — у женщины было красивое лицо, напоминавшее персонажей рубенсовских полотен. — Вы пока раздевайтесь, присаживайтесь, будьте как дома. Может быть, чайку, кофейку?

— Нет, спасибо, лучше потом, после… экскурсии, — ответила сразу за всех Софья и смущенно огляделась. — Вы меня извините за то, что я так оптом отказалась, может быть, у кого-то возникнут иные желания?

Гости отрицательно помотали головами. Их внимание привлекли картины, которые в изобилии висели не только в холле, но и здесь, в приемной. Наиболее притягательной была работа, выполненная в глубоких красно-зеленых тонах; на ней было изображено много разных людей и ситуаций. Понять содержание было несложно: здесь были «мы» и «они», бурлящий во время перестройки Советский Союз и выжидающий своего часа Запад. Здесь были изображены фрагменты из советской истории: уничтожение самодержавия, репрессии, лагеря, Ленин и Сталин, войны, «трудовой народ» и «враги народа», хрущевская «оттепель» и кукуруза, космонавты, брежневский «застой», андроповская борьба с «агентами влияния», Горбачев с красной отметиной на черепе, похожей на карту Советского Союза, его «гласность и перестройка». Союз и Запад разделяли стена и минное поле. Идеологи империализма с завистью и ненавистью смотрели в советскую сторону. Последней вехой, запечатленной автором, стали демонстрации с плакатами: «Даешь!», «Доколе!», «Егор, ты не прав!». Очевидно, картина писалась до «Беловежской пущи».

Наверное, в советское время автора композиции упрекнули бы в том, что у него не проглядывается так называемая и обязательно требуемая в те годы для исполнения «авторская позиция». Действительно, вглядываясь в полотно, невозможно было угадать, кому симпатизирует живописец, поскольку все персонажи были выписаны абсолютно бесстрастно, здесь, несмотря на яркие тона, не чувствовалось никаких эмоций. Картина была выполнена карикатурно и примитивно. Первым, что особенно обращало на себя внимание зрителя, были глаза персонажей — по виду они все выглядели одинаковыми, словно вставленные куклам в глазницы штампованные изделия, и напоминали рыбьи.

— Интересная работа, — заметил Борона, все больше приближаясь к задевшему его, как и прочих, холсту. — Это что, летопись России двадцатого века?

— Я даже не знаю, как на ваш вопрос правильно ответить, — Екатерина Витальевна с властной беспомощностью развела в стороны свои полные руки. — Это творение одного из наших больных. Надо сказать, что он провел у нас довольно длительный срок лечения, причем привело его в больницу собственное признание: однажды он пришел на прием к врачу и сознался, что собирается убивать людей, потому что некоторые из них, по его убеждению, должны быть обязательно уничтожены. Вы знаете, он каким-то хитрым образом разделил все человечество на различные категории, и вот так получалось, что какие-то из них подлежали полному и скорейшему истреблению. Я, конечно, не художник, но как зритель, как врач могу сказать, что эта картина производит несколько двойственное впечатление: на ней очень сложно, а может быть, даже невозможно уловить позицию самого автора. Посмотрите на нее внимательней: художник в равной степени и серьезен, и ироничен к представителям обоих изображенных лагерей — и Запада, и Востока. Все герои картины скорее выглядят как марионетки, чем как самостоятельные люди. Я его, кстати, спросила: «Почему у вас все так странно получилось?» А он мне ответил, что просто не умеет рисовать, наверное, поэтому все так и вышло.

— А что с ним потом было? — предательски сорвавшимся голосом спросил Следов. — Он еще здесь, да?

— Нет, к сожалению, уже нет, — тяжело выдохнула Понт. — Да, но дальше-то и произошло самое интересное! Мы его здесь, как смогли, пролечили и уже начали готовить на выписку, а он вдруг нам заявляет: столько-то лет назад в таком-то городе я совершил несколько изуверских убийств, все жертвы — женщины, тела их были мною расчленены и закопаны там-то и там-то. Вначале мы подумали, что этот человек или не хочет отсюда выписываться (такое, знаете, в нашей практике в последние годы все чаще бывает, ну некуда людям идти, а кому-то после больницы страшно и на улицу выйти), или просто немножко бредит. Но на всякий случай решили его слова проверить: обратились в милицию, они стали этим делом заниматься и действительно нашли все то, о чем наш художник нам тут так убедительно рассказывал.

— И что, его расстреляли? — как о само собой разумеющемся исходе поинтересовался Весовой. — Таких мерзавцев только пуля может успокоить!

— Да нет, кого ж теперь расстреливают? — несколько даже удивилась Екатерина Витальевна. — Мне кажется, от этой практики у нас в стране уже почти полностью отказались. К тому же он ведь все-таки оказался психически больным человеком, по крайней мере, на момент совершения им раскрытых преступлений.

— Вот и я про это всегда говорю: сейчас чем более тяжкое преступление совершается, тем меньшая мера наказания назначается! — воодушевился Станислав. — Это же продуманная акция! Еще и комиссию по помилованию сочинили!

— А мне все-таки казалось, что кому-то и теперь иногда назначают высшую меру? — раздался безадресный вопрос Понт. — Может быть, это делают в виде особого исключения, но, кажется, все-таки делают?

— Трудно представить, чем это можно заслужить, — повисла реплика Федора Даниловича. — Преступность обрела чудовищные формы и масштабы, а ответственность за содеянные злодейства, мне кажется, уменьшается в обратно пропорциональном порядке.

— Конечно, это один из самых сложных вопросов, когда одни люди решают судьбу других людей, — включилась в дискуссию Софья, — но я тоже считаю, что кого-то все-таки необходимо лишать жизни.

— А мне говорили, что пожизненное заключение или осуждение на девятьсот лет, как у американцев, еще хуже, чем смерть, — не удержался от высказывания Борис. — Шутка ли, сидеть вот так двадцать — тридцать лет в одной и той же камере и знать, что в твоей судьбе уже ничто и никогда не изменится?! Да я бы, наверное, от осознания одного этого факта уже сбрендил!

— А ты что, Бориска, будешь скучать? — Борона отвернулся от холста и направился к креслу. — Ты попроси бумагу и ручку и пиши воспоминания о том, как мы с тобой в конце второго тысячелетия от Рождества Христова российский безнадзор спасали да Людоеда Питерского высчитывали!

— А почему вы решили, что мне пожизненный срок могут дать? — высоко поднял густые неровные брови Следов. — Что я вам такого плохого сделал?

— Да я вам так скажу, что в жизни вы этих людей никогда не опознаете! — Девкина сидела напротив Понт, заложив ногу на ногу. — Между прочим, они с виду-то совсем не такие, как их дела: интеллигентные, обходительные, глаза как у ребенка!

— Ну не все, Нина Захаровна, не скажите, — парировала Екатерина Витальевна. — Согласитесь, что есть и такие экземпляры, на которых и посмотреть-то не всякий решится.

— Ну да, есть, не спорю, — заместитель начальника службы охраны примирительно похлопала правой ладонью по воздуху. — Но в общей массе они все-таки выглядят совершенно безобидно, я бы даже уточнила, что неправдоподобно безобидно!

— Ну вот видите! — ухватилась за эту фразу Понт, словно она была направлена на поддержку ее мнения.

Когда в кабинет возвратился Герман Олегович — невысокий коренастый рыжеволосый мужчина в дымчатых очках в массивной темной оправе, из-за которых внимательно, словно выжидающе, смотрели немного косившие к носу, кажется, тоже темные глаза, — Борона познакомил его со своими спутниками, и разговор продолжался.

— Да неужели я сам не смогу понять, кто передо мной сидит, больной человек или здоровый? А если он преступник или маньяк, так я и это, наверное, распознаю. Неужели нет? — отстаивал свою прозорливость Следов. — Что я, такой уж неопытный в этих вопросах человек, что ли? Я уже всяких людей видал, и даже очень хитрых.

— Конечно, я не врач, но уж примерно-то, наверное, смогу сориентироваться, кто передо мной сидит, — выразил свою солидарность с Борисом Весовой. — Говорят, правда, что большинство военных в других делах ничего не понимают, но здесь, мне кажется, вопрос не настолько сложный, чтобы я его не решил.

— Как ты думаешь, Федя, раскусят они наших пансионеров или нет? — Деменцев лукаво улыбнулся и сощурил глаза, которые под стеклами очков казались размытыми и обесцвеченными. — Давай я тут у себя прикину их шансы, а ты — у себя, а потом сверим. Кто проиграл — с того коньяк!

— «Наполеон»! — подхватил Борона. — Что ж, давай посмотрим. Я, честно говоря, и сам не всегда угадываю, кого здесь ко мне выводят.

— Неужели психически больные люди могут быть настолько законспирированными? — начала подниматься с облюбованного ею кресла Морошкина.

— Давайте вы на них действительно для начала посмотрите, а потом мы ответим на все ваши вопросы, ладно? — Герман встал, подсказывая гостям, что он не будет возражать против того, если они в ближайшее время воспользуются его предложением. — Екатерина Витальевна, вы не устроите нашим гостям экскурсию по своему отделению?

— Если им это будет интересно, конечно устрою, — Понт поднялась следом за главврачом. — Можно начинать?

Екатерина и Нина возглавили делегацию, о чем-то негромко переговариваясь. Они вышли из здания и оказались перед внушительным шестиэтажным строением.

— Сюда нам пока не надо, — заметила Понт и указала куда-то вглубь территории. — Нам туда!

— А я, Екатерина Витальевна, как раз очень хотел попросить вас провести нас с коллегами и по этому отделению — больно уж оно впечатляет, — Борона выразил мимикой свою невероятную досаду. — Конечно, если вам некогда, тогда нет вопросов! Но если все-таки имеется хоть какая-то возможность заглянуть туда краешком глаза, в этом случае мы были бы всем вам премного благодарны!

— Да нет, Федор Данилович, о чем вы вообще говорите?! Время у меня для вас, конечно, найдется! — Понт резко изменила направление движения и направилась к входным дверям. — Пойдемте-пойдемте! Вы, Нина Захаровна, как?

— А я-то что? — Девкина улыбнулась и развела руками. — Я, как и вы, на работе!

Когда гости вошли в главный корпус, то действительно оказались поражены его строгой и в то же время необычайно символической архитектурой. Вся многоэтажность дома была прозрачной за счет невероятно изысканной ажурной лестницы, которая, в общем-то, и составляла изюминку этого проекта начала двадцатого века.

— Когда я здесь стою и смотрю на эту лестницу, я слышу музыку! — признался Борона, задрав голову и невольно демонстрируя глубокий шрам на шее выше массивного кадыка. — Нет, ребята, вы правда прислушайтесь! Ну как? Слышите? Это прямо храм, только не совсем понятно чей.

— Кстати, храм у нас тоже есть, — указала Девкина на высокие закрытые двери. — Но сегодня, к сожалению, нет настоятеля, отца Серафима, поэтому мы туда не сможем попасть.

— Ой, да я его знаю! — воскликнул Борис. — Это тот самый, да?

— Тот самый, — успокоил молодого человека педиатр. — Соня, как тебе здесь?

— Спасибо тебе, Федя, за это чудо! — Морошкина бережно погладила мужчину по руке. — Как говорится: когда буду умирать, обязательно вспомню!

Вслед за заместителем главврача они поднялись по лестнице, прошлись по ярусам, поглядывая на камеры, в каждой из которых находилось в основном по нескольку человек, в большинстве своем совершивших, по словам Екатерины, особо жестокие, зачастую серийные убийства.

— Ну что, теперь пойдемте ко мне? — Понт подвела черту ознакомительному обходу владений Деменцева. — У нас, конечно, нет такой архитектуры, но зато совершенно иные условия содержания больных.

— Да, конечно, конечно, Екатерина Витальевна! — будто бы очнулся от забытья Борона. — Все студенты на месте? Боренька от нас не отстал?

— Ну что вы, Федор Данилович, все на мне акцентируете? — отозвался Следов. — Куда я от вас денусь?

— Вы, молодой человек, наверное, еще не знаете, сколько раз наши больные захватывали заложников? — заметила полушутливым тоном Девкина. — Наш контингент совершенно непредсказуем!

— Ладно вам, Нина Захаровна, наших гостей пугать! — в столь же, на первый взгляд, несерьезной форме отреагировала Екатерина. — Ну да, случаются такие эпизоды, но не каждый же день!

— Остается надеяться на то, что сегодня у вас по этой части выходной день! — продолжил Весовой.

— Или переучет! — добавила Софья.

Гости вслед за Понт вышли из корпуса и углубились во внутренний двор, невольно обращая внимание на идеальную ухоженность территории и росписи, сделанные на большинстве стен. Они подошли к двухэтажному зданию из серого кирпича и остановились возле железной двери, мастерски обшитой отменно лакированной вагонкой. Екатерина мягко коснулась кнопки звонка.

Дверь открыл средних лет мужчина в форме, невдалеке от него стоял молодой человек в белом халате, а дальше по коридору угадывались фигуры больных. Гости пошли вслед за Понт и Девкиной вперед, со сдержанным любопытством оглядываясь по сторонам. Все встреченные больные учтиво здоровались и гостеприимно улыбались. Двери в палаты были снабжены замками и застекленными окошками, сквозь которые хорошо просматривалось каждое помещение.

— Вот это наша мастерская, — комментировала Екатерина Витальевна знакомство с каждым новым помещением, — Здесь больные занимаются резьбой по дереву, керамикой, вообще кто чем хочет и на что способен. Творческий процесс очень благотворно влияет на людей с нашей симптоматикой. Я бы даже сказала, что в идеале возможно полноценное лечение больных их собственным творчеством. Здесь библиотека. У нас много книг и журналов, больные с удовольствием читают и общаются в помещении библиотеки, — продолжала Понт. — У нас даже бывают встречи с интересными авторами, а многие наши больные пишут стихи и рассказы, и у кого-то, на мой взгляд, это получается довольно интересно. А вот наша гордость — компьютерный класс, — представила Екатерина Витальевна очередное помещение, двери в которое были также открыты, а возле двух работающих компьютеров наблюдалось скопление больных. — Конечно, по вполне понятным причинам мы не подключаем его к Интернету, да и наши больные не особые асы в информатике, но собственные тексты они с удовольствием набирают и с ними работают. Мы даже свою газету выпускаем. Сейчас у нас, кстати, уже висит мартовский номер. Здесь у нас столовая. Между прочим, сейчас у нас по распорядку дня как раз чаепитие, — заметила Понт. — Вы не согласитесь составить нам компанию?

— А это можно, да? — оживился Следов. — Федор Данилович, это нам как, разрешается?

— Вот чудак! Что ж ты, Боря, об этом у меня, а не у хозяев спрашиваешь? — Борона с деланым удивлением посмотрел на молодого человека. — Я-то ведь пока еще не здешний!

Гостей провели в просторную комнату, где уже были подготовлены столы для грядущего чаепития. В пластмассовых вазочках лежали конфеты и печенье. Постепенно помещение стало заполняться больными, и в итоге их собралось здесь порядка ста человек, все они с любопытством смотрели на гостей.

— У нас тут свой буфет, где можно купить все, кроме запрещенных продуктов, ну и, само собой разумеется, спиртного, — объяснила Екатерина. — Продаются и носильные вещи: джинсы, кроссовки, — видите, как некоторые больные модно одеты?

Не успело начаться чаепитие, как вдруг из-за одного стола выскочил молодой человек приятной наружности, который, удержись он на воле, наверное, вполне смог бы работать моделью, телеведущим или даже сниматься в кино. У него были темные синие глаза, темные волосы, подстриженные ежиком, длинная спортивная шея, широкие плечи. Внешность мужчины несколько омрачали темные круги вокруг глаз и некоторая суетливость.

— Товарищи или господа, как вам будет угодно! Меня зовут Роман Аркадьевич Весеньев! — громко начал молодой человек. — Сейчас неважно, почему я здесь оказался, важно то, о чем я сейчас должен сказать нашим уважаемым гостям. Обратиться к вам меня уполномочили все те, кто лежит со мной в этой больнице. Дело в том, что недавно в одной из городских газет вышла статья про нашу больницу под названием «Маньяки — под охраной государства». Хочу вам заявить, что эта статья клеветническая и провокационная. Мы убеждены, что все те, кто ее прочтет, но не знает всей правды, сразу решат, что в этой больнице действительно живут одни маньяки, причем живут очень даже неплохо. Это не так! Большинство из нас — несчастные люди, которые всю свою жизнь расплачиваются за одну, чаще всего незначительную, ошибку. Я вам ни в коем случае не желаю ничего плохого, но должен сказать, что такую ошибку может на самом деле совершить в своей жизни почти любой человек. Ну вот, а такие статьи, конечно, наносят серьезный удар и по репутации наших врачей, которые годами создавали вот это наше экспериментальное отделение, где мы живем действительно почти что как у себя дома. То есть эти люди, врачи, они как бы создали нам такие условия, что мы совсем даже и не замечаем, что проводим в больнице по нескольку лет своей жизни, а некоторые, не буду сейчас переходить на личности, провели тут и десять, и пятнадцать, и даже двадцать лет. Поэтому я вас прошу, наши уважаемые гости, если у вас есть какие-то связи с прессой или вы сами что-то пишете, то, пожалуйста, постарайтесь исправить положение, созданное статьей «Маньяки — под охраной государства». Извините меня, если я тут слишком резко или громко говорил, поверьте, у меня, да и у всех нас, действительно накипело. Спасибо вам за ваше внимание!

Весеньев сел на свое место, лицо его покраснело, на глазах блестели слезы. Больные смотрели на него одобрительно и продолжали пить чай, постоянно предлагая гостям конфеты или печенье.

— А теперь, дорогие гости, позвольте мне вам представиться: я — руководитель вокального-инструментального ансамбля «Прозрение», — Роман Весеньев вновь встал из-за стола. — Позвольте мне вам также представить остальных участников нашего музыкального коллектива: Евгений Малек, Ростислав Качев и Валентин Холкин. Мы хотим предложить вашему вниманию нарезку из песен, посвященных нашему прекрасному городу Санкт-Петербургу. Хочу сообщить вам, что Евгений Трофимович является первоклассным художником и в этой комнате висит его работа «Прозревший».

Гости обратили внимание на картину, выполненную в мрачных тонах, на ней была изображена голова мужчины либо с опущенными веками, из-под которых струилось нечто бело-розового цвета, либо ослепленного, сверкающего голубоватыми бельмами. Автор работы, пожилой мужчина с длинными, с заметной проседью волосами и мглистым лицом, иссеченным многочисленными шрамами, с улыбкой смотрел на гостей, стараясь заглянуть им в глаза.

Музыканты взялись за инструменты, начался концерт. Гости продолжали отхлебывать чай и исподволь посматривать на больных: кто же из них может оказаться преступником, тем более убийцей, да есть ли тут на самом деле такие?

— Екатерина Витальевна, у меня к вам одна просьба: вы тоже не говорите ребятам о том, с чем эти больные к вам поступили, — шепнул на ухо психиатру Борона. — Пусть они сами попробуют угадать, кого сюда что привело, а потом мы проверим, кто у нас настоящий профессионал.

— Хорошо, Федор Данилович, — благосклонно опустила голову Понт. — Если вы уже готовы, тогда мы можем прекратить этот концерт, я оставлю вас с несколькими больными, может быть, даже с теми, которые сейчас для вас с таким энтузиазмом поют. Только у меня к вам будет одна просьба: ничего у них не брать, а если они вам все-таки что-нибудь всучат, например письмо, то непременно отдать мне. Договорились?

— Конечно, Екатерина Витальевна, мы же ведь все здесь профессионалы своего дела! — Борона отодвинул свою чашку и повернулся к Весовому: — Ну что, Стас, может быть, хватит лирики?

— Как скажешь, Федя, — не сразу откликнулся, вероятно, заслушавшийся вокалом Весовой. — Соня, Данилыч предлагает перейти к сути вопроса.

— Давайте-давайте, разве я против? — также после паузы ответила Морошкина. — Здорово поют, с душой, а душа у них, наверное, вся истерзанная!

Понт действительно прекратила концерт и после шумных аплодисментов объяснила больным, что время у гостей ограниченно, а при следующем визите они обязательно более подробно ознакомятся с репертуаром ансамбля. Сегодня было решено посвятить остаток времени индивидуальному общению с больными, а завтра еще раз приехать в больницу, чтобы пообщаться исключительно с Германом Олеговичем, который постарается ответить на все накопившиеся вопросы.

Екатерина оставила с гостями четверых обещанных человек, которые с выражением робкого ожидания расселись на стульях. Сама Понт села возле входных дверей, откуда могла плодотворно наблюдать за всем происходящим в зале.

Гости решили разделиться по одному и чтобы каждый побеседовал на выбор с одним из больных. Эта идея всем пришлась по вкусу, и они разбрелись по помещению, пригласив с собой больных. Софья оказалась собеседницей Романа, Стас — Ростислава, Федор — Евгения, а Борис остался один на один с Валентином, миловидным голубоглазым блондином, который по виду казался моложе восемнадцати лет, то есть того рубежа, начиная с которого человек может оказаться в подобном заведении.

Гости заметили, как Ростислав Качев, пожилой лысоватый мужчина с очень крупными глазами и губами и заметно сплюснутым носом, едва познакомившись с Весовым, стал совать ему один за другим тетрадные листы, мелко исписанные и разрисованные разноцветными фломастерами. Почти на всех листах зияли слова «Провокация!», «Ложь!» и «Клевета!».

Глава 14 РАЗУМА ДАЙ, МОЛЮСЬ!

«Грош цена нам, избирателям, если выбранный нами Президент так и не научился проводить грань между свободным предпринимательством и явным грабежом, хапужничеством, казнокрадством, мздоимством, изменой нашей Родине! И все это — в угоду так называемым западным деловым партнерам! Так давайте, дорогие вы мои товарищи, и повесим над каждой из наших обнищавших парадных лозунги: «Отрежь! Отвинти! Отруби! Разнеси! Вывези! Ограбь! Изнасилуй! Укради ребеночка! Вырежи почку! Сними у мальчика яичко! — Ничего себе партнеры! Вот так партнеры! Ай да партнеры! Ух ты, партнеры! Всем партнерам партнеры! Вам бы таких партнеров!»

Между прочим, так и любая, простите за выражение (я сама органически не терплю всяческую похабщину и нецензурщину!), трахалка может встать руки в бока и громогласно объявить: «Все! Теперь у тебя нет сына! Это больше не твой сын! Это сын другой женщины, которая может перед судом предъявить все необходимые документы для подтверждения своего законного материнства!»

Вот такие странные, а я бы сказала — криминальные, истории! Вот такие необычные, а я бы заметила — преступные, личности! И вы назовете это ПРОФЕССИЕЙ?!

Наверное, в моем случае лучше подобрать такие слова, как «преднамеренное», «злоумышленное», «злокозненное», «бесчеловечное», «людоедское» действо. Или я опять не права? А сыночка-то моего нет как нет! И я очень явственно слышу этот неприятно молодящийся женский голос: «Будет праздник, да не на вашей улице!»

В связи с такими полными цинизма заявлениями я считаю необходимым накануне 300-ЛЕТИЯ САНКТ-ПЕТЕРБУРГА предупредить будущего губернатора, что не только в глазах всей дешевой заграницы должен ПИТЕР-ГРАД блистать и благоухать, но и в душе каждого истинного питерца, каждого россиянина должно стать как-то уютнее, комфортнее, радостнее, светлее, милосерднее, чистосердечнее, музыкальнее, красочнее.

И нельзя, просто непростительно во всех отношениях, забывать тех, кто МОЛОДЫМ ОТДАЛ СВОЮ ЖИЗНЬ ВО ИМЯ БУДУЩЕГО и не успел стать ВЕТЕРАНОМ, нельзя, недопустимо бросать их потомков на произвол кровавой судьбы, нельзя попустительствовать, чтобы простые, пусть и малоимущие люди теряли свое человеческое достоинство и с засаленными картонками: «Помогите на операцию ребенку!», «Подайте на хлеб!», «Потеряли кормильца!», «Мы — беженцы!» — были брошены на асфальт истории.

Мне думается, что наше будущее и будущее всего человечества не за публичными домами и казино. Будущее — за просторными русскими избами с роскошными русскими печками, в жару которых можно приготовить щедрые изысканные кушанья для большого трудового семейства. А что, как не семья, является поддержкой и опорой для всех многочисленных родичей, получающих высшее образование и ученые степени в столицах? Только имея за плечами сплоченную семью, можно полноценно трудиться, чтобы заслуженно получать все блага современной цивилизации. Крепкое здоровье украсит любого и каждого, а это, согласитесь, возможно только в большой, дружной и культурной семье. И вот об этом и надо неустанно разъяснять всем и везде! В любой международной обстановке!

Там, где возможны землетрясения, о многоэтажках лучше и не мечтать, а лучше уж заблаговременно поберечь от всяческих возможных экологически опасных загрязнений ЛУЖКИ, ЛУЖОЧКИ, ЛУЖИЦЫ ДЛЯ ЖИВОТНЫХ, одевающих и кормящих весь народ своим мясом и шкурками.

ДАЙ БОГ ВСЕМ ВАМ РАЗУМА, РАЗУМА ДАЙ, МОЛЮСЬ!

Я — ЛЕНИНГРАДКА ВСЕ СВОИ НЕМАЛЫЕ ГОДЫ, 10-е поколение как бы его 300-летнего города. Если мне только будет суждено дожить до ЮБИЛЕЙНОЙ ДАТЫ САНКТ-ПЕТЕРБУРГА, то я очень живо представляю себе это грандиозное празднество примерно в таком виде: все продукты, различные ароматные лакомства будут предлагаться в юбилейной упаковке (как она будет выглядеть, пусть решат лучшие художники). Все остальные товары народного потребления, даже какие-либо объекты, тоже пусть будут соответственно оформляться с символикой города и праздника.

Главным событием я мыслю то, что по определенным, заранее спланированным маршрутам пройдет конный ЭСКОРТ из 300 всадников в костюмах ныне усопшего императора (и еще очень многое приготовят наши талантливые люди!). А уцелевшим малоимущим пенсионерам и инвалидам в продуктовом наборе пусть добавят хотя бы по 300 граммов дешевых конфет (можно даже леденцы или сахарную обсыпку — только без красителей!), но желательно, чтобы они были с морской символикой, якорями, «корабликом» или Главным штабом. А на упаковке неплохо бы написать крупными буквами (чтобы самостоятельно смогли прочесть одинокие и слабовидящие): «Никто не будет забыт и ничто не будет забыто!» ДА, ИМЕННО ТАК: НИКТО НЕ БУДЕТ ЗАБЫТ И НИЧТО НЕ БУДЕТ ЗАБЫТО!

Следом (Следова — от слова «след», след человека или животного, след в истории и т. д.) за осанистыми всадниками пусть задорно протопают 300 Дедов Морозов и — кто о чем — пусть громко и весело напевают. А за ними ЯВЯТСЯ 300 ЮНЫХ ТРУБАЧЕЙ — по одному вслед за каждым ДЕДОМ СО СНЕГУРОЧКОЙ (Снегурочек обязательно тоже 300!), — одним словом, состоится настоящее ОБЩЕГОРОДСКОЕ ВСЕНАРОДНОЕ ТЕАТРАЛИЗОВАННОЕ ШЕСТВИЕ!

Здесь я считаю необходимым отметить то, что необходимо специально поручить телевидению: те задачи, которые будут решаться в цвете, следует исполнять только яркими, сочными красками, иначе получится аляповато, слащаво, приторно, т. е. безвкусно, с бесцельным мельканием, — глаз не уловит, мозг не сможет переработать (вы меня понимаете?); такое никто НЕ СМОЖЕТ СМОТРЕТЬ! ЭТО НЕВОЗМОЖНО И НЕВЫНОСИМО!

Может быть, вы скажете: тебя, дуру старую, не спросили?! А я вам тогда отвечу: вам платят за кабельное телевидение еще достаточно дорого и ЗА ВСЕ вообще платят совсем даже НЕ ДУРАКИ! (А роботов нам еще в 61-м при торжественной обстановке с высокой трибуны обещали!)

Куплет первый:

Припев:

Куплет второй:

Припев.

Куплет третий:

Припев.

Советница (добрая) губернатора Санкт-Петербурга (на общественных началах — бесплатно — не за деньги — за совесть) Виктория Следова (в замужестве — неудачном — Ревень)».

Виктория перечитала свое послание, старательно, но все же неаккуратно написанное на семи листах, сложила их все и вложила в конверт, на котором был изображен памятник Петру Первому. Женщина заклеила письмо и написала рядом с отпечатанным словом «кому»: «ГУБЕРНАТОРУ САНКТ-ПЕТЕРБУРГА (лично)». Она перечитала свое обращение и добавила: «Письмо государственной важности. Большая человеческая просьба не вскрывать и не читать!»

— Лужок! Лужок!

Следова взяла в руки свое детище, начала его сворачивать в трубочку и рассеянно осматриваться по сторонам. Маленькая лохматая собачка с бежевой шерстью и просвечивающим сквозь нее розовым тельцем тотчас отделилась от остальной массы дремавших на полу, диване и кровати животных и поспешила к своей хозяйке.

— Лужок-дружок, сделай для меня одно доброе дело, доставь эту весточку по назначению!

Песик встал на задние лапы и потянулся к женщине, возможно, в надежде получить от нее какое-либо угощение. Виктория согнулась в кресле, надела на образовавшийся рулончик аптекарскую резинку и всунула его в кусок полиэтиленовой бутылки, добротно закрепленный скотчем у собаки на ошейнике.

— Беги, Лужок, беги, мой хороший! Туда, туда, я тебе сейчас открою! — Следова подъехала в кресле к входным дверям и сердито закричала на остальных животных, пытавшихся прорваться поближе к столь близкой воле: — Назад, чумовые! Ваш черед еще не настал! Терпите!

Глава 15 ЧЕРНЫЕ ЦВЕТЫ

— Как меня эти дороги задолбали! Они непроходимые, как трубы у конченой наркоты! — Саша попытался выехать на трамвайные пути встречной полосы, но на них уже раскачивался безжалостный трамвай, который в случае столкновения смел бы его легковушку, как ротвейлер болонку. — Здесь можно только на бэтээрах кататься! А кто же это говорил? От кого-то я такое, кажется, уже слышал?

— Саня, может, на метро быстрее? — посочувствовала издерганному водителю его смуглая пассажирка. — Давай я — так, а ты — так? Чтобы пораньше там оказаться?

— А кто ключи возьмет? — Кумиров резко затормозил, чуть не впилившись во внезапно возникший перед ним обшарпанный «каблук». — Да чтоб тебя, падла!

— Это не мне? — устало улыбнулась Наташа. — Тебе прикурить?

— Нет, киса, ничего не хочу! — Саша помотал головой. — Мне бы сейчас лечь и отрубиться на пару суток!

— И я тоже не хочу! — Бросова сунула сигарету обратно в измятую пачку. — Кажется, что засыпаю, а потом понимаю, что не сплю, — это просто кошмар какой-то!

Наташа вновь впала в свое странное забытье и вдруг почувствовала себя героиней клипа. Она увидела себя в золотом платье в салоне какого-то фантастически роскошного автомобиля. Машина подъезжает к концертному залу, возле которого толпятся сотни репортеров и тысячи поклонников, которые с нетерпением ждут прибытия суперзвезды эстрады, и это она — Наташка Бросова! Вспышки фотоаппаратов и напряженные лица полицейских, из последних сил сдерживающих немыслимый натиск очумелой толпы. Наташа выходит из машины и идет сквозь живую цепь полицейских, а вокруг нее, буквально прижавшись к всемирно известной певице своими мускулистыми телами, следуют ее личные телохранители. Кстати, сколько их? Пять? Десять? Пятнадцать? А сколько вообще телохранителей бывает у звезд? Один, но очень классный? Или еще несколько, которые так себе, на всякий случай?..

Заехав во двор, где была оборудована стоянка для владельцев квартир, Саша и Наташа буквально вывалились из машины и опрометью помчались к входным дверям. Они целую вечность ждали того момента, когда перед ними раздвинутся двери лифта, и еще одну куда более томительную вечность, когда эти же двери разъедутся на нужном им этаже. Кумиров резко вставил один ключ, второй, повернул их, дверь отворилась, они чуть не раздавили друг друга при входе и словно ветер ворвались в квартиру. Клеопатра полулежала в кресле, стоявшем возле окна в гостиной, где она очень любила сидеть и наблюдать за городом. Глаза женщины были закрыты, дыхания не было слышно.

— Мама! Ма, ты спишь, да? — Саша наклонился к Клеопатре Зиновьевне. — Ну, чего ты?

— А она не бухая, нет? — на лице Бросовой появилась осторожность, она провела ребром ладони по шеи очень бледной женщины. — Она вообще-то как, это дело употребляет?

— Ну как употребляет? Как все, наверное. Ты что думаешь, у меня мать алкоголичка, да? — Кумиров внимательно посмотрел на мать, потом перевел взгляд на окружение, пытаясь угадать, что же здесь могло произойти. — Нет, девочка, она не алкоголичка!

— Сразу — «алкоголичка»! Да я ничего такого даже и не думаю! Чего ты так? — Наташа тоже оглядывалась, стараясь прочитать Сашины мысли. — Это просто первое, на что я сразу подумала. Ты сам знаешь, как сейчас опасно выпивать, в ларьке тебе такое могут подсунуть, что мама не горюй! А пьют сейчас все! Что я, не знаю?! Конечно, кто сколько, а так, чтобы уклонялись, если здоровье позволяет, — такого не припомню.

— Она не уклоняется, а просто не увлекается — пойми ты! А в ларьках она не покупает, — Саша придвинул второе кресло и сел рядом с матерью, взял ее безвольные руки в свои, слегка дрожавшие то ли от длительной езды, то ли от волнения. — Да нет, Наташа, здесь скорее что-нибудь другое: какое-нибудь успокоительное. Ну, от нервов. Мать в последнее время часто волновалась, поэтому и принимала всякую дрянь. А сейчас, может быть, переборщила.

— А ты попробуй ее разбудить, — Хьюстон опустилась на корточки рядом с Кумировыми. — Может быть, у нее пульс проверить?

— Мать?! Мама?! — повысил голос Саша. — Ну ты чего? Ты спишь, да? Мама, ты спишь? Мамуля!

Клеопатра не отзывалась на возгласы сына и не размыкала век, которые выглядели напряженными, словно женщина решила их специально удерживать в таком положении.

— Саня, а она ничего лишнего не схавала? — Наташа подозрительно осмотрелась. — Ну там не только, чтобы тормознуться, а еще колес каких-нибудь наелась и теперь спит. Такое бывает. Или от расстройства? Про отца узнала, ну и…

— Да что ты несешь! Извини, — тотчас поправился Кумиров-младший. — Вообще, она в лекарствах очень хорошо понимает. Честно говоря, она все время их принимала, говорила, что от нервов или от давления, а отец иногда называл ее наркоманкой и даже ширяльщицей, говорил, что это судьба многих богатых женщин, которые сами ничего не зарабатывают. Да они постоянно ссорились. То есть мать-то так беззлобно отвечала, а отец ее постоянно выставлял на посмешище… А что нам с ней делать, она ведь как мертвая?!

— Ну, типун тебе на язык! Ты скажешь тоже — мертвая! — Бросова положила свои ладони на руки Клеопатры, рядом с Сашиными. — Она живая, раз теплая, тем более, видишь, еще дышит, значит, не такая уж с ней и безнадега. Наверное, она еще покемарит, а потом проснется. Когда действие лекарства закончится, тогда она и придет в себя. А почему ты решил, что это лекарство? А где оно может быть? Где от него упаковка? Ну что, она вот так взяла ее и сразу выкинула? А зачем, если все это нарочно? Какое ей тогда дело до того, что кто-то когда-нибудь найдет эту упаковку, да и вообще до всего, что уже будет без нее?

— Сейчас посмотрю, — согласился Саша, встал и начал обход квартиры. — Аптечка — на кухне, — Кумиров вышел из комнаты и скрылся в коридоре. Теперь слышался только его громкий, взволнованный голос: — Так. Нет, здесь все в порядке. Но, ты знаешь, тут еще были такие таблетки, которые отец для бабушки покупал. Он говорил, что это заменитель морфия. Я, кстати, тоже эту штуку хотел попробовать. Ну так, на всякий случай. А где они? Что-то я их не вижу. А, вот, в ведре. Ё-мое, да она все их сожрала! Вот это да!

— Где? Подожди! Только не выкидывай! Дай мне их тоже посмотреть! — Хьюстон оставила Клеопатру, устроив ее руки на разведенных в стороны коленях, и побежала на Сашин голос. — Вот эти?! Ну ни хера себе! Так это, я тебе скажу, и слона свалит! Они же хоть и маленькие, а знаешь, как по мозгам бьют?!

— Да знаю я, знаю, — Кумиров извлекал из ведра опустошенные упаковки и складывал их на сверкающей мойке. — А что теперь делать-то? «Скорую» вызвать, да? Или Службу спасения? Куда звонить?

— Да звони все равно куда, главное, чтобы они сюда побыстрее приехали, а то кто его знает, чем это все может кончиться! Пойдем назад! — Наташа выбежала из кухни. — Пусть ей хоть какой-нибудь специальный укол сделают, чтобы она проснулась!

— Слушай, а если Данилычу позвонить?! Он все-таки свой человек. Да и доктор к тому же, — Саша вошел вслед за мулаткой, и вместе они вновь подошли к безучастной к происходящему, белой, как молоко, и расслабленной женщине. — Да, Борона — это лучший вариант! Главное, он нигде потом трепать языком не станет! А сколько он безнадзора спас?! Они ведь тоже всякое ширево хавают. Да нет, он должен про это знать!

— Точно, Саня! Давай набирай его «трубу» скорее! Он, может быть, нам прямо сейчас и по телефону что-нибудь дельное посоветует, — Наташка Хьюстон села рядом с Клеопатрой, обняла ее и заплакала: — Тетя Клера, тетя Клерочка, ну очнитесь! Не умирайте!

— Да потише ты, не блажи! — цыкнул Кумиров-младший, прикрывая мобильник левой ладонью. — Меня уже соединяет… Алло! Дядя Федя, это я — Саша Кумиров! Да, в городе, в городе! Но я сейчас о другом. Тут, короче, мать у меня чего-то спит слишком крепко, мы ее даже добудиться не можем. Что делать, а?

— Она давно спит? — спросил Федор Данилович. — Сколько часов, хотя бы примерно?

— Да мы не знаем, — растерянно отвел левую руку Саша. — Мы только приехали, а она ни на что не откликается.

— А кто это «мы»? — Борона понизил голос.

— Ну с Наташкой, а с кем же еще? — Кумиров положил руку на плечо Бросовой. — Мы теперь все время вместе.

— Понятно, — заключил Федор, очевидно уже размышляя о том, что же могло произойти с Клеопатрой. — У вас у самих-то все нормально?

— Да. А чего у нас может быть? — Саша погладил Наташу и запустил пальцы в ее густые волосы. — Костик-то как там в приюте, еще не сбег?

— Костик ваш отъедается и отсыпается, у него пока в жизни все в порядке, — Данилыч резко повысил голос. — Ладно, хватит трендеть! Я к вам сейчас приеду! А ты сейчас же вызывай «скорую помощь», потому что без реанимации нам скорее всего в вашем случае не обойтись. А пока все-таки попробуйте ее разбудить, не давайте ей спать, поняли?

— Поняли! Не давать спать! — повторил Кумиров. — Слышь, Хьюстон, буди мать, чтобы она не спала!

— А как? Ты же сам видишь! — Бросова беспомощно развела руками. — Ну что ее, ледяной водой окатить, что ли? Может, она хоть тогда малёхо очухается?

— Делайте что хотите, а не давайте ей загружаться! Трите уши, брызгайте водой, заставляйте двигаться — все, что угодно, только не сон! — командовал Федор. — Все! Еду! До связи!

— До связи! — Саша выключил мобильник и присоединился к мулатке. — Он говорит, чтобы мы ее разбудили.

— Да я уже все поняла! — несколько раздраженно бросила Хьюстон. — Тетя Клера, слышь, тетя Клера, ну давай, миленькая, давай просыпайся! Сань, ну помоги мне ее нормально посадить и голову поставить, а то она у меня все время сворачивается! Да и вообще она женщина крупная, да еще и расслабилась, ну мне с ней просто физически тяжело!

— Конечно, Наташа, давай! Вот так! — юноша подхватил бесчувственную женщину под мышки и начал ее поднимать. — Мать, ну просыпайся! Не пугай нас! Что это ты такое, в самом деле, придумала?!

Бросова принесла из кухни холодной воды, стала набирать ее в рот и прыскать Кумировой в ее все более безжизненное лицо. Внезапно женщина открыла глаза, в которых не было никакого выражения, они были совершенно пустыми, и это даже пугало.

— Плохо… — почти беззвучно произнесла Клеопатра своими бескровными губами и вновь сомкнула веки.

— Ой, заговорила! Ну умничка! — закричала Наташа. — А ты говоришь, умирает!

— А я разве так говорил? Ты чего? — удивился Саша. — Мама, ты меня видишь? Это я, Саша! Саша!!!

— Ну извини, если я так сказала, может быть, мне так просто сгоряча показалось. Я же тоже волнуюсь! Все-таки она твоя мать, не чужой человек! — Хьюстон приблизила рот к уху женщины, в котором покачивалась золотая серьга с крупным рубином и маленькими бриллиантами. — Тетя Клера, вы только не спите, слышите меня? Не спите! Вам сейчас нельзя спать!

— Черные цветы… — еще тише молвила Кумирова, не раскрывая глаз.

— Какие цветы? Ты, мама, о чем? — в глазах Кумирова читался испуг. — О чем это она?

— А я знаю? — Бросова с тревогой посмотрела на Сашу. — Может быть, она глючит этими цветами?

Клеопатра Зиновьевна вдруг слегка застонала и отрешенно улыбнулась.

— Наташа, я боюсь, что она и вправду умрет! — голос Кумирова дрожал, а в глазах сверкали слезы. — Да где же Данилыч?! Чего он не едет?! Я же охрану предупредил, чтобы его сразу пустили! Может, мне самому вниз спуститься, чтобы там его встретить?

— Ну давай, встреть, — согласилась Бросова. — А я пока с ней посижу, вдруг она еще что-нибудь скажет?

В квартиру зашли Борона и Следов. Они были одеты в желтые комбинезоны, на которых бросалась в глаза крупная фиолетовая надпись: «Окоем». На левом предплечье Федора Даниловича была закреплена его знаменитая походная кожаная сумка с красным крестом, в которой хранилось все необходимое для оказания экстренной медицинской помощи. Саша, который уже собирался идти им навстречу, замер в прихожей.

— «Скорую» вызывали? — спросил Федор с порога и уставился на юношу. — Ну, где она, где, что ты тут стоишь, показывай! Мать все-таки!

— Да, — Кумиров попятился вглубь квартиры. — Вызывали, мы вызывали. Она там, здесь, вот, в гостиной. Наташа!

— Саша по «ноль-три» сразу позвонил, — подтвердила Бросова. — Да сейчас их разве сразу дождешься? По телевизору говорят, они и на час, и на два опаздывают!

— Ладно, это пока отставить! — Федор Данилович уже стоял возле Кумировой и проверял пульс на ее левом запястье. — Ее не тошнило? Позывов не было?

— Ну, что тут у вас? Разбудили Клеру? — раздался женский голос, и на пороге возникла Зинаида Гурьевна. — Как вы, ребята, справляетесь?

— Она вот этого лекарства наелась, вот! — Саша выложил на изящный ампирный столик несколько опустошенных упаковок. — Я только не знаю, все они были полные или что-то бабушка приняла. Просто не знаю!

— Так! Так! — с некоторым удовлетворением повторял Борона, словно ему удалось кого-то уличить или даже поймать. — Да это, я вам скажу, лошадиная доза! Вопрос очень серьезный!

— А вот письмо! — воскликнул Следов и потряс в воздухе исписанным листом бумаги.

— Дай-ка, Боренька, сюда! — Зинаида изъяла у Следопыта текст и быстро пробежала по нему глазами. — Я прочту, можно? Саша, тут, кажется, все свои — ты не против?

— Да нет, тетя Зина, ну что вы?! — замялся Кумиров. — Конечно прочтите, может быть, это нам как-то поможет?

— Ой, она правда отравилась! — закричала Бросова. — Ну зачем же так, а, неужели нельзя было ничего придумать? Такая красивая женщина, такая даже таинственная, и вот так…

— Ладно, ребята, давайте работать! — скомандовал Борона. — Зина, спускайся вниз, встречай «скорую» и тащи их сразу сюда, быстро! Саша и Боря, вы мне сейчас поможете начать промывку. Наташа, твое участие нам тоже потребуется!

— Федор Данилович, мне на пейджер пришло сообщение от мальчишек: Колю увезли в другую больницу, а Петя просит привезти пепси-колы, «сникерсов» и сырков с шоколадом, — скороговоркой отрапортовал Следов, с тревогой наблюдая за реакцией Бороны. — Ну так что, что-нибудь отвезти?

— Пепси — яд, и ты сам это прекрасно знаешь! «Сникерсы» тоже ведут к игле! А вот сырки — это другое дело! Но ты ему отвезешь домашнего творога с рынка, густой сметаны, чтобы ложка стояла, и меду! — Данилыч осматривал комнату, будто в интерьере было укрыто спасительное средство для Клеопатры. — А зачем ты меня, Боря, спрашиваешь? Я же знаю, что ты все равно купишь им то, что они тебя просят! А насчет Махлаткина мы потом поговорим, ладно? У него проблемы посерьезнее, чем промывка желудка!

Когда Зинаида вернулась в квартиру с бригадой «скорой помощи», здесь уже стояло несколько тазов с водой и рвотой. Врач быстро осмотрел Клеопатру и согласился с Федором в том, что ее нужно срочно везти в больницу, где ее попробуют вернуть к жизни. Борона распорядился Саше и Наташе остаться в квартире и лечь отсыпаться, а в больницу вместе с Клерой отправил Зинаиду, за которой позже обещал туда заехать.

Оставшись наедине, Саша и Наташа признались друг другу в том, что уже совершенно лишились сил и буквально готовы упасть прямо на том месте, где они сейчас стоят, чтобы уснуть хотя бы на пару часов. Они все-таки решили добраться до ванной, чтобы принять душ. Кумиров отправился первым, чтобы включить воду, а когда он вернулся, Хьюстон уже спала, свернувшись смуглым калачиком на просторном кожаном диване.

Саша не стал беспокоить Бросову, накинул на нее мамин плед с видами Таиланда, подошел к бару, налил себе граммов сто армянского коньяку, выпил его, словно воду, налил еще, чуть побольше, и тоже освоил эту дозу, не ощутив никакого вкуса. Он закурил, подошел к окну и посмотрел на город, который так мечтал покорить его ныне покойный отец. Там, за окном, все так же высились маяки и Петропавловка, блистали иллюминацией Зимний дворец и Дворцовый мост, мчались машины, табунились люди — все было так же, как прежде, но не было уже в этом потоке текущей жизни Игоря Семеновича Кумирова, состоятельного человека, которого даже относили к олигархам, имея, наверное, в виду его немалые доходы от продажи за границу металла и леса и еще от кое-каких коммерческих операций, о которых отец никогда особо не распространялся; не было в этом потоке кандидата на пост губернатора Санкт-Петербурга; не было отца двоих детей и т. д. и т. п. — его здесь больше не было!

Саша представил себе, как бы реагировал отец на то, если бы Сашу убили. Ну или он бы просто погиб, например, в какой-нибудь катастрофе. Или те же бандиты тогда, после драки в кабаке, лишили бы его жизни.

Интересно, насколько бы переживал отец потерю своего старшего сына? Плакал бы, рыдал бы, пошел бы на все, чтобы отомстить за сына? Да, наверное, он бы что-нибудь предпринял. Во всяком случае Сашке хочется сейчас так думать. А что? Ведь после ограбления бабули отец вполне реально перевернул весь город, чтобы найти виновных, и что-то там такое у него вроде бы даже получилось. Только вот Сашка пока что не в курсе, да и кто его теперь сможет в этом деле просветить?

Кстати, он теперь, наверное, очень многого уже никогда не узнает из жизни своего отца. А если полюбопытствовать в компьютере? Отец ведь был большой любитель заносить в электронные мозги всякую всячину.

Саша налил себе еще одну рюмку коньяку, осушил ее и направился в отцовский кабинет. Здесь он подошел к компьютеру, который, как обычно, работал в режиме он-лайн. Кумиров сел в отцовское кресло и начал блуждать по дискам, папкам и файлам. Он увлекся охотой за какими-то еще неведомыми ему отцовскими тайнами и вдруг действительно наткнулся на папку, помеченную «XXX». Саша открыл ее и обнаружил огромное количество джипеговых файлов. Большинство из них называлось двумя буквами и последующими порядковыми номерами. Почему-то он обратил внимание на файлы с именем «Na», выделил с первого по десятый и нажал «Enter». Процессор зажурчал, раскрывая фотошоп, а Кумиров встал и пошел за очередной дозой коньяка, который, кажется, все-таки начал на него понемногу действовать.

Сашин мобильник пропел первые аккорды песни Сольвейг, он посмотрел на экран — это был Борона.

— Да, дядя Федя, ну как там? — спросил Кумиров. — Спасли маму?

— Сашенька, мальчик мой, все очень серьезно: будь мужественным! — непривычно серьезным тоном начал Данилыч. — Я верю в то, что все это в конечном счете обойдется, но не сразу, пойми, что это действительно очень и очень серьезно: даже если человек выживает после такой дозы, то у него остается очень много проблем. Ты только представь себе, насколько она загрузилась лекарствами! Ну ладно, об этом мы с тобой позже поговорим. Будь на связи! Все! Я пошел в реанимацию!

Проходя мимо дивана, на котором спала Наташка, Саша ласково на нее посмотрел, обратился к бутылке с коньяком, налил себе рюмку большего калибра, захватил хрустальную вазочку с пористым шоколадом и двинулся в обратном направлении, к компьютеру. В его голове приятно шумело: наверное, море, скорее всего мягкий прибой, где-то кричали чайки, кажется, золотился закат — все было очень красиво…

В Сашином кармане вновь зазвучала песня Сольвейг. Молодой человек не сразу извлек трубу и отрешенно посмотрел на экран: это снова был Борона.

— Да, дядя Федя, что-нибудь случилось? — испуганно спросил Саша, прислонившись к дверному косяку в кабинете отца. — Совсем плохо, да?

— Да нет, сынок, я только хотел тебе напомнить о том, что надо бы как-то похоронить твою бабушку. Твой отец, к сожалению, не успел это сделать, — голос педиатра звучал несколько непривычно, и Кумиров не сразу понял, что это происходит из-за того, что в этом густом баритоне сейчас отсутствует привычная и даже как бы уже обязательная для педиатра ирония. — Сегодня уже все-таки седьмой день, так просто нельзя!

— Дядя Федя, вы меня, конечно, извините, а вы бы не могли мне с этим делом немного помочь? Ну, со всякими там бумагами, разрешениями? — спросил Саша. — Я-то ведь, честно говоря, никакими похоронами ни разу не занимался! Даже не представляю, с чего тут начинать. А деньги, все деньги я вам отдам! Когда это сделать? Сейчас?

— Зачем же сейчас, потом, по счету, — понизил голос Борона. — Хорошо, Сашуля, я думаю, что с этим справлюсь. Скорее всего мы сможем похоронить ее только послезавтра. Все, меня зовут! Твоя мамуля уже на промывке, она в хороших руках! Пока!

Кумиров вошел в отцовский кабинет, глянул на экран монитора и… замер. Там, на плоском экране, несколько мужиков тарабанили его Наташку! Ну да, это она! Никакой не двойник, не близнец, да таких у нее и нет, — это она, она! Вот так номер! Что же делать?

Саша кликнул мышкой на крестик, обозначавший «Удалить окно», и перед ним возникла та же Хьюстон, но уже с его собственным отцом, причем… Нет! Этого не может быть! Он бредит или это какая-то подстава? Монтаж? Отец решил любым путем разлучить его с Бросовой и вот, надо же, заказал кому-то смонтировать эту дешевую порнуху!

Кумиров начал щелкать мышкой, удаляя одну за другой фотографии, за которыми в печальной очереди толпились следующие развратные кадры. Неожиданно Саша поймал себя на том, что он вроде бы даже кайфует от этих снимков, то есть, с одной стороны, он реально взбешен, а с другой стороны, реально балдеет. Он закрыл все вызванные им снимки и начал открывать другие. Да их было здесь несколько сотен!

После «Na» числились файлы под буквами «Ni». Наверное, это была какая-то Нина. Потом «No». Кто это, Нонна? Кумиров брел по порноархиву отца и все больше заводился. Наверное, он такой же маньяк, как его отец, раз не принимает никаких мер, а любуется этим содомом? А что он может сделать? Убить Хьюстон? Закатить ей истерику? А что это ему даст? Может быть, просто выкинуть ее на улицу? А что у него тогда останется?

Он подумал о том, почему бы ему сейчас не взять да и не распечатать фотографии его любимой женщины и не оклеить ими все стены и мебель? Саша выделил все джепеги с именем «Na» и нажал на «Enter». Программа начала загружаться, а молодой человек пытался сосредоточиться на какой-нибудь одной из тем этих последних безумных дней и понимал, что у него это слишком плохо получается. Он закурил и стал пускать дым на экран монитора: теперь возникающая с разными партнерами Наташка представала перед ним, словно сквозь пелену театрального дыма.

Когда все фотографии раскрылись, Кумиров нажал на «Файл», «Печать» и «ОК». В углу монитора нарисовались принтер и панель управления. Саша зачем-то раскрыл панель и бессмысленно уставился на загрузку картриджа. Впрочем, как оказалось, в его мозгу продолжается какая-то работа, потому что именно при созерцании того, как изображенный на экране резервуар постепенно заполняется черной краской, Кумиров представил себе, что так же загружаются любовью человеческие сердца: на десять, пятнадцать, сорок процентов и — наверное, крайне редко, если это вообще возможно, — на все сто процентов.

Саша не стал дожидаться, пока из принтера выползут все фотографии, потому что это могло бы занять слишком много времени, а свернул «окно» и обратился к рабочему столу. Здесь он заметил папку с надписью: «Pif-paf». Он раскрыл ее. Здесь тоже содержались джепеги. Кумиров выделил штук восемь файлов и нажал на «Enter». Картинки начали раскрываться, и на них, кажется, представало то, что показалось Саше уже полным беспределом. На этих фотографиях была запечатлена охота на… человека. Да-да! Убедительность снимков не вызывала у молодого человека никаких сомнений! Ну и дела! Ну и ночка! Может быть, мать все это увидела? Да нет! Она же даже не умела включать компьютер, для нее этот мир был совершенно неведомым!

Вот его отец целится в кого-то из арбалета. А вот пригвожденный стрелой к древесному стволу мужик с надетой на него головой бизона. А на этой фотке отец триумфально воздвиг ногу на грудь поверженного «минотавра». Да нет, это же просто какой-то конец света!

Это его правда шокирует или нет? Он сделал такие невероятные, чудовищные открытия, ну и что? Он же остался жив, не упал в обморок, не лишился рассудка, не спешит сообщить в ментовскую? А на кого, собственно говоря, теперь сообщать? На мертвого отца? Может быть, отомстить за отца? А кому? И как?

Кумиров подумал, что ему, наверное, пора еще раз наведаться в отцовский бар, но тут же поймал себя на определении «отцовский» и сделал поправку на слово «мой». Да, теперь это мой бар, моя квартира, мои машины — это все мое! Если мать не выживет, то я — наследник всего того, что нажил мой папаня! Жестоко? А почему жестоко? Это жизнь!

Глава 16 ВАШИ СТАВКИ, ГОСПОДА!

Бойцы ООО «Девять миллиметров» встретились, как и договорились, возле памятника бильярдному шару на треугольной площади с тридцатью тремя кипарисами и уже отсюда направились к пылающему огнями зданию казино.

— Похоже на преисподнюю, — Геродот запрокинул голову. — Прямо как на картинах Босха! А внутри вон даже черти с крючьями носятся!

— Уважаемый, вы, наверное, не иначе как увидели там наши отражения? — привычно подколол коллегу Клептонян. — Ничего-ничего, в первое время это бывает! Я тоже раньше себя шугался, а сейчас, как видите, спокоен как танк!

Молодые люди вошли в здание и погрузились в бездну шумов и различных изображений. Они прошли контроль и оказались на первом этаже знаменитого на весь город игорного заведения.

— Пивца для рафгонца?! — Рашид гостеприимно указал в сторону свободного круглого стола вблизи окна. — Давайте пофидим, как люди!

Ребята расположились на витых стульях и заказали себе пива и сухариков. Большая часть публики, густо заполнившей заведение, производила впечатление завсегдатаев; люди здоровались, обменивались репликами и расходились «по интересам»: кто-то обращался к игровым автоматам, кто-то заказывал пиво или чего-то покрепче, кто-то отправлялся наверх, где размещался ресторан с варьете и происходила «главная игра».

— Ну а меня уже ты, Андрон, сюда затащил, — возбужденно осматривался Дмитрий. — Начинал-то я помнишь как? По маленькой! Тогда еще, дело прошлое, пятеру на кон можно было ставить!

— Да, а потом, Димон, ты по две тонны зеленых выигрывал! — смял губы в высокой оценке неоспоримого везения своего друга Валежников. — Красиво жить не запретишь!

— Как выигрывал, так и проигрывал! — Таранов нервно развернулся всем телом в сторону Андрея. — Ты что, не помнишь, как я четыре тонны баков потерял?

— Ну а Мишка-хачек, он здесь вообще все оставил! — оторвался от бокала с пивом Андрей. — Сейчас это что — мешок с костями: на игле, без денег, без жилья!

— Да, когда он в последний раз здесь появился, его сюда поначалу даже пускать не хотели. Он же во всех казино уже в черных списках, — Дмитрий достал пачку сигарет и бросил ее на стол. — Помнишь, как он жулить начал, когда после выброса пытался ставку сделать?

— Так его еще пожалели, а этих грузин, которые казино опустили, с ними вообще неизвестно что произошло, когда дилера, который на них работал, вычислили!.. — Валежников, словно в обмороке, глубоко закатил глаза. — Вот так-то, братва, здесь с этим делом особо не забалуешь! Моментом вычислят!

— Мне тут один знающий мен такую тему топтал, что в этих конторах все прослушивается, — доверительно произнес Геродот. — А камеры стоят вплоть до писсуаров.

— Да и я тофе об этом флыфал! — спохватился Мясигин. — Точно-точно! Ладно, муфики, пофли наверх, что ли? Вы ефе не фабыли, что кое-кому фегодня ефе в ночь в офеплении «Экфтаф-холла» фтоять!

Бойцы ООО «Девять миллиметров» покинули холл, миновали паспортный контроль и стали подниматься вверх по ступеням. Очутившись на втором уровне, они осмотрелись: сцена, столы, большие аквариумы с очень крупными рыбами, которые вальяжно дефилируют между водорослями, разномастная публика.

— Ну что, орлы, пойдем за наш фирменный стол? — оживился Валежников. — Кажись, там пока не занято?

— Здравствуйте! — приветствовал вошедших молодой человек в фирменной одежде с эмблемами казино. — Ваш столик сегодня свободен! Присаживайтесь, пожалуйста!

— Сейчас мы тут покумекаем, а ты нам пока пивца накати! — распорядился Таранов и, тяжело дыша, начал устраиваться возле стола. — Я вам так скажу, что эта игра хуже суходрочки!

— Да, это болезнь! Ну а чем мне еще заниматься? — словно оправдывался Андрей. — С другой стороны, я никогда ради игры не отдам последнее! Бывает, что я уношу из дому последние деньги, но чтобы я саму квартиру заложил или еще что сделал — нет, до этого я еще не дошел!

— Вы, уважаемый, нам это уже когда-то сообщали, — учтиво заметил Марк. — Как говорил в таких случаях один мой знакомый немец: «Над этим мы уже смеялись!»

— Хорошо, Валежник! — Дима отложил меню. — А ты что, не помнишь, как тот же Лешка Кентавр зарекался: «Я свою дозу знаю»? А что с ним потом было? А какой пацан был: одни мышцы! А теперь? Да я бы его и на улице не узнал? Покойник!

— Ну, он, дело прошлое, очень многое неправильно делал, — нравоучительным тоном начал Валежников. — Я, например, да ты, Таран, это и сам не хуже моего знаешь, всю свою родню к этому делу уже приучил. И ничего: и папаня, и маманя, и даже сеструха — все здесь уже не один раз побывали, да не только здесь, но и в других казино, и ничего: и сами на эту иглу не сели, и за меня спокойны. Мы здесь очень даже культурно отдыхали, родители чутка поиграли, батяне даже подфартило, — ну и все, никаких проблем! Я их так и предупреждал: главное, на этом деле не зацикливаться!

— А я вам так скажу, мужики, что никогда не знаю, буду я сегодня играть или нет, — несколько обреченным голосом начал Дмитрий. — Как у нас бывает: я звоню Валежнику и спрашиваю: «Ну что, хрен моржовый, пойдем мы с тобой сегодня в казино или кишка тонка?» — «Пойдем!» — «А играть будем?» — «Нет!» — «Или будем?» — «Не знаю! Наверное, нет». Приходим, значит, сюда, сидим, пьем пиво или водку, но немного, а потом вдруг идем наверх и начинаем играть. И ничего ты с этим не сделаешь! И никакой врач, никакой гипнотизер в этой беде не поможет!

— Да. Все так, — соглашается Андрей. — Мы — рабы этого дела!

Официант принес пиво, и ребята затихли, наслаждаясь первыми глотками. Геродот покинул компанию и углубился в переливающийся голографическими зигзагами зал. На сцене марионетка-хулиган послушно пел и приплясывал под руководством пожилого артиста, слепившего публику своей безукоризненной лысиной:

— А фто, муфики, наф опять на этот долбаный хавод хагонят или там ухе вфех барыг грохнули? — взорвался Рашид. — Говорят, наф дахе по телевифору покафывали!

— Ну, это вы, уважаемый, несколько не по адресу обращаетесь, — Марк достал платочек, белевший в его нагрудном кармане, и церемонно промокнул губы. — Насколько мне известно, вы у нас — старший, и кому, как не вам, знать о дальнейшем раскладе?

— Да, Старый, ты тут чего-то недоработал, — посмотрел на просвет содержимое своего бокала Дмитрий. — Сегодня, кажись, ничего не плавает?

— Мужики, вы особо-то на эту тему не прикалывайтесь, у Геродота там все-таки батяню замочили, — сурово набычился Еремей. — Давайте как-нибудь потом без него посудачим?

— Точно! — подхватил Андрей. — Что вы, бойцы, в натуре, совсем уже ни бельмеса не соображаете?

Перед столиком возник официант, поставил закуски и водку, пожелал приятного аппетита и хорошего настроения и удалился.

— А я флыфал, что у него с отцом были хреновые отношения, — продолжал начатую тему Мясигин. — Типа того, что они вообфе никак не обхалифь.

— Да мало ли что ты слышал, Рашид! — Уздечкин повысил голос. — Как ни крути, а отец-то в жизни все равно один, пусть даже любой чмошник, а другого-то ты себе не настругаешь, как Буратино! Тоже ситуевина, да? Детей себе можно до дуры наделать, а родителей не дано!

— Ну почему же? — слегка закатил глаза Клептонян. — А духовный отец? Скажем, учитель, тот же сэнсэй? Или приемный отец? У вас, христиан, кстати, еще и крестные отцы есть.

— Да нет, Марик, это все же не совсем то, — начал активно жестикулировать над столом Валежников. — Ну отец-то, точно, только один может быть, то есть такой вот, как бы настоящий, а не тот, там, который тебя учит кулаками махать или на крещение придет. Это же кровный отец, даже как еще правильно говорят: единокровный, значит одной с тобой крови.

— Ладно, пацаны, глохните! — крупно моргнул Таранов. — Сидером возвращается.

Геродот вновь занял свое место, достал сигареты и закурил.

— А я тоже так понял, что на заводе мы больше не нужны! — округлил глаза Еремей. — Да и было-то там от нас толку как с козла молока. Вы прикиньте: народ с вольтами носится, а мы с этими резиновыми самотыками расхаживаем — грамотно, да? Не знаю, как кому, а лично мне так и в нашей больничке вполне вольготно.

— Я вас очень понимаю и в общем-то, мягко говоря, по-доброму вам завидую, — Клептонян тихо засмеялся собственной шутке. — Если бы мои часы скрашивала та особа, чей чести вы удостоены…

— Ты фто, офуел?! — Мясигин ожесточенно заколошматил заметно набитыми костяшками пальцев по лбу, блестевшему от пота. — У нее хе тофе папафу грофнули! Ну, этого, Фафыпного Титомира, или как бифь его там?

— Тита, а не Титомира! — демонстрируя прожевываемую пищу, закричал Таранов. — Тита Львовича!

Официант принес горячее и начал обслуживать шумную компанию. Рашид воспользовался образовавшейся паузой, встал из-за стола и направился в сторону игорного зала.

— Ты что, камикадзе? — бросил Уздечкин вдогонку Мясигину. — Хряпни еще стопарь для храбрости!

— Да Старый у нас и без стопки на любого зверя пойдет! О таких людях благодарные потомки слагают легенды! — Марк многозначительно покивал непропорционально крупной головой. — Я полагаю, что именно Рашид сегодня поймает Людоеда Питерского. Я, можно сказать, на него надеюсь!

Бойцы ООО «Девять миллиметров» оживленно приступили к горячему, а на сцене в это время хулиган-марионетка затянул новую песню:

— Муфики, кого я фейфаф видел, угадайте? — Мясигин стремительно подошел к друзьям и заговорщически поднял палец. — Да вы мне ни ха фто не поверите! Нет, идите-ка фами похырьте! Ну, кто у наф фмелый? Марик, давай ты первый!

— А что сразу я, Старый? Ты чего? — Клептонян свел густые черные брови, очень выразительные на его бледном лице, но тотчас улыбнулся. — Как что — сразу Марик! Комсомольцы-добровольцы!

— А что стряслось-то? Наехали? — Уздечкин оторвался от еды. — Пойдем разберемся?

— Ефли бы! Там… Да ну, это профто бред! — Мясигин достал платок и аккуратно осушил взопревшее пространство над верхней, заметно выдающейся губой. — Там Тимур Афбефтович, Нафатырь, Тунгуфкий и Брюкин в фале фидят, балдеют и на телок фмотрят, а телки уфе фтриптиф покафывают! И этот там тофе, Руфлан, который с фоны фбефал!

— Так айда туда! Это они, видать, перед «Людоед-шоу» разминаются? — начал было подниматься из-за стола Таранов. — Чего мы тут за этим жарким из дохлых крыс канителимся? Пошли, братва, разговляться!

— Вот это конкретно, коллеги! Гуляй, рванина! — зааплодировал Валежников. — Чур, я после вас! Супертяжи — вперед!

— Так можно и по полташке для куражу опрокинуть! — Сидеромов постучал пальцем по запотевшему стеклу приземистого графина. — Мы от этого зелья, случаем, не ослепнем?

— Это кому как захочется, а по мне, так можно и соточку оприходовать! — Клептонян резко повернулся в сторону Геродота: — А вам, сударь, в случае печального исхода я смогу порекомендовать прекрасного поводыря!

— Короче, по батлсу на каждую душу, а потом к телкам! — действительно наполнил свою рюмку Уздечкин и обратился к друзьям: — Ну, кому еще накатить? Кто еще не подшитый?

— А поиграть? — с досадой воскликнул Андрей. — Для чего мы, в натуре, сюда притащились?

— Ну, это полный облом! Все, пацаны, — по домам! Между прочим, кое-кому сегодня еще в оцеплении стоять на этом дебильном «Людоед-шоу»! — Таранов брезгливо отбросил вилку, которая упала на скатерть, а брызги из-за падения прибора, нервно изъятого Дмитрием из еды, рассеялись по сторонам. — Стоп, только доем эту парашу и — деру! Главное, в зал никому не показываться, чтобы они нас там с поличным не засекли!

— Мурло! Смотри, ты мне своей блевонтиной весь лапсердак обосрал! — закричал Валежников и изобразил возмущение. — Ты, свинья немытая, сам-то еще, часом, от своего обжорства не обосрался?

— Слушайте, пацаны, Димон, кстати, по-своему прав, — Клептонян оторвался от созерцания гигантских декоративных рыб, вальяжно парящих в аквариуме. — И я вам сейчас постараюсь объяснить почему: вы же сами знаете, что Бакс запрещает бойцам посещать злачные места? Согласны?

— Да что я ему, раб клейменый, что ли? Мне еще всю ночь в этом сраном оцеплении стоять! — Уздечкин непокорно мотнул головой. — Сейчас пойду двину ему в его смердячее табло, а завтра к едреной фене заберу в кадрах свои документы!

— И где вас, уважаемый юноша, подскажите, потом искать? На каком из кладбищей Петербурга? — гнусаво пропел Марк. — Я все ж таки оченно надеюсь на ваше исконное здравомыслие и на то, что это была ваша очередная, как всегда изысканная и очень тактичная, шутка. Конечно, мы сейчас не будем обсуждать все достоинства вашего тонкого юмора, не так ли, уважаемый коллега?

— Да он такой, он мохет! — Рашид с удовольствием похлопал Еремея по мощному плечу. — Но я бы тебе этого делать не ховетовал! Так это, чифто по-отечефки!

— Ничего, Ерема, вот мы с тобой вскорости откроем свою собственную охранку, чутка раскрутимся, а потом со всякими Баксами и Фунтами разберемся! — Сидеромов поддержал друга своим колючим взглядом. — Он еще к нам на коленях приползет, чтобы его к себе в команду взяли! А мы ему в ответ что покажем?..

— Позвольте, милостивые государи, закончить мою блестящую, но скорее всего несколько сложную для некоторых из присутствующих здесь ветеранов охранного бизнеса мысль, — продолжил Клептонян. — Итак, Бакс — наш Папа, и мы всегда и во всем должны и будем ему подчиняться! Нет, значит, нет! Слово Бакса — закон! Он нам платит, а это для самурая — главное!

— Да я бы за такие бабки лучше на рынке хэппи-бездни выпердывал! — Андрей утопил свою фразу в заводном смехе и по привычке часто зашмыгал носом. — Или бы болтом солнечные часы показывал.

— А болт-то не отвалится, чай не казенный? — Дмитрий возвратил свой прибор и доедал жаркое. — У тебя что, все двадцать четыре часа кряду стоит, что ли?

— Да зачем же двадцать четыре? — продолжал смеяться Валежников. — В семь часов уже темно, а до того времени можно кое-где лесочкой перетянуть — кто там чего разберет?

— Ладно вам, муфики, похабничать! Давайте фвалим от греха подальхе! — Мясигин начал суетливо собираться. — Не фнаю, как вы, а я пофел! Мне моя работа покамефт дорофе амбиций! У меня фемья! Кфтати, а где моя барфетка?

— Что же, видать, нам с тобой, Андрон, сегодня опять не судьба последние башли просадить! — Таранов потрепал друга по покрытым бриолином волосам. — Сегодня, кажись, твоя очередь максать за эти помои?

— Свиное рыло, ты опять об меня свои говенные лапы обтираешь? — возмутился Валежников и отпрянул от Дмитрия. — Я вот сейчас как ткну этой вилкой в твою толстую жопу и резко обломлю! Знаешь, как такую козу кое-кому в зоне делают?

— Да чего ты, Валежник, блудишь? У тебя же и так вся башка вымазана то ли в менстрах, то ли в мужском семени! — Уздечкин внимательно всмотрелся в ухоженные волосы Андрея. — Скажи, брат, кто так о тебе позаботился, если не секрет?

— Прошу заметить, что в элитном семени! От лучших отечественных производителей! — Марк воздел в потолок указательный, по виду очень короткий палец, откинул назад голову и отрывисто засмеялся. — Значит, так, ставят пидара в позу. Он, бедолага, мечтает о том, что его сейчас качественно оприходуют. А ему всаживают в ягодицу вилку или другой острый предмет и резко обламывают. Представляете, господа, насколько при таком раскладе у этого представителя сексуальных меньшинств возникают серьезные проблемы? Я имею в виду, чисто по медицинской части?

— Ну и подонки! Ну и мразь! Я бы лучше в стройбате десять лет отслужил, чем с вами один раз рядом посрать! — Валежников с негодованием смял салфетку с эмблемой казино и отшвырнул ее на тарелку с оплывшими объедками, отмеченную все той же эмблемой. — А что мы сожрали-то? За что платить? Мне сдается, за этот стол уже уплачено нашими жетонами! Слышь, Марик, свистни вон того халдея с женской жопой, пусть он нам гульдены посчитает!

— Это уж, сударь, кого вы предпочитаете, — стеснительно прикрыл веки Клептонян и обратился к официанту в фирменной одежде, носящей все те же броские эмблемы: — Послушайте, любезный, вас не затруднит с нами определиться?

Молодой человек кивнул, улыбнулся, приблизился, сверкнув серьгой в левом ухе, достал блокнотик с записями, калькулятор и начал считать. Бойцы ООО «Девять миллиметров» молча начали собираться. В это время лысый артист с марионеткой уступил свое место на сцене девушке в леопардовом купальнике, которая начала под какие-то восточные мотивы исполнять небыстрый эротический танец с элементами художественной гимнастики и акробатики.

Молодые люди обратили внимание на танцовщицу и оживились. Геродот внимательно посмотрел на девушку, чье изображение в цветной голографической паутине было не очень внятно.

— Ерема, да это же Вероника! — Сидеромов ощутимо толкнул Уздечкина локтем в бок. — Ну точно, она! Во дает, дивчина! Она и в «Вечной мерзлоте», и здесь гастролирует! Ты подумай, все успевает!

— Да я, ты знаешь, тоже ее узнал, но, думаю, вдруг все-таки не она?! — отозвался Еремей. — А если ты сразу такие тумаки на нервной почве раздаешь, значит, точно она! И что ты хочешь делать?

— Ничего! Смотреть! — Геродот пристально смотрел на танцовщицу, возможно стараясь обратить на себя ее внимание. — Она мне, кстати, ничего не говорила про это казино.

— А ей это надо? — Уздечкин тоже с интересом уставился на Веронику. — Чего ей перед тобой отчитываться? Наверное, вы еще не в тех отношениях. Может быть, Вероника боится, что ты ей вдруг возьмешь да запретишь эти танцульки?

— Правда? — без выражения спросил Сидеромов и повернулся к другу, постепенно возвращаясь из своей задумчивости. — А с какой стати? Как я ей действительно могу что-то запрещать, на каком основании? Ты прав, пока мы друг другу никто! Но есть одна мысль стать друг другу ближе: приглашу-ка я ее пойти вместе с нами на творческий семинар.

Геродот выудил из вазочки салфетку, достал перо и начал что-то быстро писать.

— Вы как будете рассчитываться, по карте? — склонился официант над столиком. — Или наличными?

— Давай! — подтолкнул Таранов Валежникова, и тот, немного зависший после всеобщего веселья, извлек свою клубную карту и доверил ее официанту. — Конечно по карте! Мы тут свои люди!

— Все в порядке! Я с вас списал, — улыбнулся молодой человек, сверкнув прозрачным камешком в верхнем очень белом зубе. — Спасибо вам за ваше посещение! Мы всегда безмерно рады вас видеть в нашем заведении! А вы сегодня почему, если не секрет, не играете?

— Да что-то оно нынче как-то не в тему, — откликнулся Андрей и ущипнул Диму за выпуклую ягодицу. — Свинья, опять ты меня под расчет подставил!

— А ты, дуралей Валежник, опять меня соблазняешь! — хлопнул друга по руке Таранов, разминая на ходу занемевшую спину, и первым двинулся к выходу. — Не забудь насыпать на чай девчонкам и пацанам на воротах!

— Я не фтал при вфех говорить, но твоя там тофе с ними, — положил руку на плечо Еремею Рашид.

— Спасибо, — немного ссутулился Уздечкин.

Выходя из-за стола, Геродот сунул свою записку официанту и что-то шепнул в его украшенное ухо.

Глава 17 ТРУПЫ ПЕТЕРБУРГА

На экране телевизора начался рекламный ролик кандидата в губернаторы Санкт-Петербурга Игоря Семеновича Кумирова. Вот кандидат проходит бодрым творческим шагом по Невскому проспекту, а вслед за его мечтательными, полными решимости воплотить свои обещания глазами возникают исполненные с помощью компьютеров отремонтированные фасады зданий. Вот он идет вдоль Невы, и тут же над рекой нависают новые мосты. Игорь Кумиров выступает перед рабочими в заводском цеху, и тут же со стапелей сходят суперсовременные суда. Кумиров общается с ветеранами, многодетными матерями, инвалидами, школьниками, и тотчас воплощаются все их чаяния, а внизу по экрану вновь и вновь проплывает бегущей строкой формула кандидата: «Кумиров — для города кумиров!»

После окончания предвыборного ролика на экране начинают мелькать изображения трупов, поверх которых проявляется истекающий кровью заголовок «Трупы Петербурга», доносятся стрельба, крики, вой сирен, уверенно пробивается довольно мрачная мелодия, исполняемая на контрабасе.

В прозекторской, на фоне обрабатываемых патологоанатомами трупов, на оцинкованной тележке восседает Лолита Руссо. На журналистке — кожаный костюм с обилием заклепок, молний, брелоков и цепочек.

— Уважаемые телезрители! Настало время поведать вам о трех смертных случаях, которые произошли в течение двух предыдущих дней. Эти три смерти вызвали шумную реакцию не только в известной степени закаленному к любого рода насилию Санкт-Петербурге, но и в Москве. Дело в том, что все трое погибших являлись не только весьма заметными фигурами в политико-экономической жизни страны, но также и в том, что все они были объединены общими интересами.

Словам Лолиты начали сопутствовать кадры, запечатлевшие три трупа в разных помещениях, вокруг которых скопилось много милиции, врачей и журналистов. Одно из тел выглядело сильно обгоревшим. Далее последовали изображения троих персон, широко известных зрителям по предвыборной агитации кандидатов на пост губернатора Санкт-Петербурга: Игорь Кумиров, Вадим Сидеромов и Тит Засыпной.

— Эти трое деловых мужчин претендовали на пост директора когда-то крупнейшего в стране судостроительного завода имени капитана Немо, а также на пост губернатора Санкт-Петербурга. Собственно, по первому вопросу они вполне присущим нашему времени стихийным образом определили некоторый компромисс, второй же вопрос, как вам наверняка уже известно, будет решаться на предстоящих в скором времени общегородских выборах, которые, увы, пройдут уже без этих трех, по-своему весомых, кандидатов.

Экран заполнила хроника расцвета завода в советское время: торжественные спуски судов на воду, радостные лица рабочих, плакаты и лозунги о единстве партии и народа и социалистическом соревновании. Следом пошли архивные кадры митингов и демонстраций периода развала СССР. Далее предстали разоренный завод, темные пустующие цеха, затравленно перебегающие территорию предприятия бедно одетые люди.

— В течение последнего месяца площадки завода имени Немо превратились в места боевых действий в полном смысле этого сурового выражения. У всех трех претендентов на пост директора предприятия наличествовали свои охранные структуры, поделившие производственные площадки на сектора, в которых действовали определенные каждым директором законы. При этом все три директора имели законный статус руководителя предприятия, что вводило в заблуждение не только их деловых партнеров, но и власти города, и контрольные органы, и даже нас, журналистов.

Оживленные митинги и потасовки у стен завода при активном вмешательстве молодых людей в камуфляже с эмблемами разных охранных фирм, выжидающие лица милиционеров, наблюдающих за беспорядками, «Круглый стол» всех троих претендентов и их громкая перебранка.

— Первый директор (обретший этот статус раньше других претендентов), Вадим Ананьевич Сидеромов, два года назад был призван в столицу Российской Федерации, где был возведен в чин генерального директора корпорации «Судмашфлотстройэксплснабсбытсрок».

Предвыборная листовка мужчины лет пятидесяти, с крупными усами, глаза его несколько навыкате, внизу текст: «Сидеромов Вадим — Питеру необходим!»

— Полгода назад, когда корпорация распалась, Вадим Ананьевич вернулся в Петербург и активно добивался поста директора завода имени Немо, который в феврале месяце и занял, фактически разделив его с уже существующим директором, которым являлся Тит Львович Засыпной.

Зал суда, в котором идет разбирательство тяжбы между двумя директорами, митинги в защиту каждого из конкурентов, нецензурные надписи на стенах и заборах, ратующие «за» и «против» Вадима и Тита.

— Тит Львович вырос в стенах завода из сотрудников так называемого в советский период первого отдела. То, что касается трудовой биографии Вадима Сидеромова, то он в свое время пришел на судостроительный завод несовершеннолетним учащимся профессионально-технического училища.

Фотография паренька в форме учащегося ПТУ, предвыборная листовка Засыпного со словами: «Тит победит!»

— Третьим директором предприятия стал Игорь Семенович Кумиров, один из крупнейших бизнесменов Северо-Запада России, и сделал он это пару недель назад, после чего обстановка на заводе стала, по словам наблюдателей, катастрофической.

Штурм завода боевиками Кумирова, листовка, которая несколько минут назад предстала в предвыборном ролике кандидата.

— Трудовой коллектив предприятия, жители соседних домов, правоохранительные органы — все они уже не раз обращались к властям нашего города с просьбой вмешаться в конфликтную ситуацию, возникшую на предприятии, но, увы, стара, но актуальна русская поговорка: «Гром грянет — мужик крестится!»

Беспросветная толпа у стен завода, спонтанные потасовки, вмешательство милиции, оказание врачами «скорой помощи» экстренных услуг пострадавшим в накале противостояния враждующих сторон.

— Так оно получилось и на этот раз, и теперь три директора завода и три кандидата на пост губернатора Санкт-Петербурга объединены общим трагическим результатом — смертью, причем у правоохранительных органов на сегодняшний день есть все основания считать их уход из жизни совершенным насильственным путем.

Скопление мужчин в милицейской форме с высшими знаками отличия и мужчин в штатском, причем большинство из них удивляют своим портретным сходством с лицами испанских инквизиторов. Суровые мужчины что-то серьезно обсуждают, на круглом столе разложены фотографии убитых кандидатов до и после их столь, казалось бы, внезапной смерти.

— Тит Львович Засыпной был убит в своем кабинете нанятым для этой цели киллером, личность которого устанавливается. Следствие предполагает, что Засыпной успел выстрелить в нападавшего, который, возможно, умер в результате полученных ранений. Позже в здании возник пожар, причина которого выясняется.

Заводская территория, пожарные и милицейские машины, «скорая помощь», милиция, обгоревшая лестница, носилки, два обугленных трупа, ружье.

— Вадим Ананьевич Сидеромов также был убит в своем кабинете. Человек, совершивший это убийство, видимо, профессиональный киллер, личность которого устанавливается, был застрелен сотрудником правоохранительных органов при задержании.

Большой зал, скопление людей, погоны, два окровавленных трупа, нервное любопытство на лицах охранников и людей в штатском, уверенные движения милиционеров.

— Игорь Семенович Кумиров был убит неизвестным в своем офисе в тот самый момент, когда правоохранительные органы в сотрудничестве с известной в нашем городе охранно-детективной фирмой «Эгида плюс» уже штурмовали принадлежащее Кумирову здание. При обыске в здании обнаружены человеческие останки, что, по мнению следствия, может указывать на причастность Кумирова к криминальному миру.

Вид здания, распахнутые двери, беспорядок в кабинетах, милиция, фотографы, тело Кумирова с неестественно-вывернутой шеей, медэксперты, курящая у окна спиной к камере женщина.

— Наверное, историки назовут одной из особых примет наших дней тот факт, когда в эфире транслируются рекламные ролики уже убитых кандидатов. — (Зрители вновь получили возможность созерцать знаменитую телеведущую и ее неповторимую, несколько надменную улыбку.) — А теперь, извините, немного рекламы.

Полные отчаяния лица домочадцев и прикованный к постели больной. Семейную драму оживляет мультяшный гномик в белом халате и колпаке. Гномик подходит к женщине с печальным лицом — очевидно, жене больного.

— Что с больным? — спрашивает гномик женщину.

— У него отказала одна почка и вот-вот откажет вторая, — безысходно покачивает головой скорбящая.

— Разве это повод для расстройства?! — обнадеживающе выкрикивает гномик. — Мы заменим ему и почки, и легкие, и любые другие органы. Наша фирма гарантирует качество поставки любого устанавливаемого органа и его исправную работу в течение двадцати пяти лет. Это ли не чудо двадцать первого века?

На экране возникает бытовая сцена: окно, кухня, предметы обихода, кастрюля на плите, в которой что-то покачивалось, словно мяч. Когда изображение предмета очутилось в фокусе, то этим предметом оказалась человеческая голова.

В следующем кадре появился холодильник, дверь которого медленно отворилась, представив для обзора немудреное содержимое. Потом чья-то рука опустила дверцу холодильной камеры, чем-то плотно забитой. При «наезде» на содержимое выявились две окровавленные человеческие стопы.

— В таком виде застали вчера свою бабушку Ваня и Настя, — комментирует Лолита. — Ефросинья Виленовна Свальная, а так звали убитую, недавно выступала в нашей программе, посвященной столь актуальной для нашего времени теме людоедства. При этом пенсионерка допустила ряд резких высказываний, которые, по мнению следствия, и могли стать причиной столь зверской расправы.

Глава 18 СПАСИТЕ ДЕТЕЙ!

Губернатору Санкт-Петербурга

Прокурору Санкт-Петербурга

Средствам массовой информации

от Бориса Артуровича Следова, проживающего…

Глубокоуважаемый губернатор!

В настоящий момент в некоторых детских заведениях нашего города сложилось крайне катастрофическое положение, ввиду чего здоровье и жизнь детей-сирот находятся в постоянной опасности. Я приведу только несколько фактов, происшедших в последнее время: арестован директор детского дома №… О. П. Рулеткин за мошеннические сделки с жильем детей-сирот, а также за нанесение тяжких телесных повреждений воспитанникам (более 50 жертв).

До исполнения должности директора Рулеткин работал в этом же учреждении заместителем директора по воспитательной работе. О. П. Рулеткин с таким усердием «воспитывал» детей, что почти каждую неделю очередные жертвы его «работы» доставлялись в дежурные больницы города. Одним из любимых педагогических приемов Рулеткина являлось публичное окунание непокорных воспитанников головой в заполненный экскрементами унитаз. Став директором, О. П. Рулеткин автоматически получил поддержку со стороны вышестоящих чиновников из сферы образования и работников правоохранительных структур, после чего полностью уверился в своей безнаказанности.

Некоторые дети, не выдержав издевательств и истязаний, убегали из детдома, руководимого Рулеткиным. Естественное чувство голода заставляло этих вынужденных беглецов красть еду, вследствие чего они рано или поздно оказывались задержаны и, в соответствии с существующими законами, препровождены в следственный изолятор.

Другие дети в момент наивысшего отчаяния совершали попытки суицида, за что их в качестве наказания и из боязни огласки очередного ЧП моментально упрятывали в психиатрические больницы. Те, кто пытался хоть как-то протестовать или обращаться куда-либо с обоснованными жалобами, обрекали себя на наиболее вычурные пытки со стороны Рулеткина, а позже с позором изгонялись из детского дома или без их согласия переводились в другие заведения, в том числе интернаты для инвалидов (так называемые собесы), где из них со временем непременно сделают совершенно беспомощных, непригодных для самостоятельной жизни идиотов.

Одним из наглядных примеров беспредела О. П. Рулеткина может служить преступление, совершенное им в отношении пятиклассника И. Сочнева, когда в результате жестокого насилия директор сломал мальчику вначале левую, а потом правую руку и оперативно перевел искалеченного ребенка в детдом №…

К сожалению, детский дом №… не стал для Сочнева более спокойным местом обитания, чем №…, поскольку директор детдома №… Г. В. Айтазов вместе со своим заместителем Р. И. Хохминым также творят бесчинства. Однажды они вдвоем так мучили в слесарной мастерской Т. Усталого, что сломали ему ключицу, а потерпевший от их избиения М. Прыгун в результате повреждения позвоночника не может уже в течение длительного времени обходиться без корсета.

Осознав свою безответственность, злодеи Айтазов и Хохмин пошли еще дальше — в течение нескольких лет они, под прикрытием вышестоящих чиновников, насиловали детей-сирот. За три года они совершили более 70 преступлений! И это при том, что детдом №… постоянно называется одним из лучших в нашем городе!

Дети, которые осмеливались жаловаться на сексуальные насилия и истязания, отправлялись в психиатрические больницы, а те сотрудники, которые пытались защитить несовершеннолетних, с позором и «волчьим билетом» изгонялись с работы.

Детский дом №… славился тем, что туда без всяких препон брали на постоянную работу лиц, отсидевших в тюрьме за сексуальные преступления в отношении несовершеннолетних. Так, один из подобных маньяков, Ф. Мамай, совершил в детдоме более ста преступлений сексуального характера в отношении малолетних детей-сирот, заразив нескольких детей венерическими заболеваниями.

Преступники Айтазов, Хохмин и Мамай наконец-то были взяты под стражу, а в настоящий момент в их отношении вынесен обвинительный приговор. Остается надеяться на то, что всю эту зловещую троицу не подведут под амнистию.

За нанесение телесных повреждений детям было возбуждено уголовное дело против директора интерната №… Д. И. Золоторезова. В качестве примера противоправных действий этого человека можно привести случай, когда Золоторезов взял за ноги восьмилетнего А. Локтева и бил его головой о стену.

В результате истязаний у несчастного мальчика было зафиксировано тяжелое сотрясение мозга с гематомами и угрозой в будущем резкого снижения зрения и общей успеваемости. К сожалению, судья Метрухина рассмотрела дело Д. И. Золоторезова в отсутствие потерпевших и, по согласованию с обвиняемым, применила к нему амнистию. И вот в нарушение статьи 56 Закона России «Об образовании» Золоторезов продолжает, теперь уже незаконно, руководить детским коллективом.

В специализированной школе №… совершили самоубийство двое пятиклассников: В. Синегуб повесился, а Р. Чехов утопился в присутствии большого количества людей, в том числе и директора спецшколы З. А. Ствол. Почему дети это совершили? Неизвестно! Кто за это ответил? Никто! Спрашивается, кто следующий?!

В настоящее время расследуется уголовное дело, возбужденное против директора спецшколы №… П. О. Кунца, который обвиняется в крупных хищениях. Под прикрытием высших чиновников из сферы образования на протяжении длительного времени в указанной специализированной школе безнаказанно совершались преступления в отношении воспитанников: нанесение телесных повреждений, развратные действия, доведение до самоубийства. Дело дошло даже до того, что прямо на территории детского учреждения открыли склады спиртных напитков, а работники спецшколы, под угрозой избиения, заставляли детей воровать и приносить им спиртное. При этом те дети, которые в сопровождении своих родителей и родственников обращались в вышестоящие организации с жалобами на царящий в школе произвол, уходили ни с чем, и воспитанники вновь попадали в руки садистов.

Несколько лет назад директор детского дома №… А. Г. Шмель была изобличена в том, что по ночам с ее ведома подчиненные принуждали детей-сирот под угрозой отправки в психбольницы изготавливать гробы. Двое воспитанников не выдержали рабского, изнурительного труда и покончили с собой: В. Умолкин выбросился из окна, а Д. Шагов повесился. Какое наказание понесла Шмель? Никакого! И все благодаря ее преступным связям с чиновниками высших эшелонов и их приспешниками, в том числе с печально известным в нашем городе В. К. Сучетоковым, ранее судимым за совращение несовершеннолетних и распространение в их среде венерических заболеваний, в том числе СПИДа!

Та же пресловутая Шмель сдавала детей напрокат преступникам для вовлечения их в преступную деятельность, а также отдавала детей в сексуальное рабство. Сейчас в распоряжении у Ангелины Германовны целый приют под циничным названием «Ангелок», все обитательницы которого исполняют преступную волю своей хозяйки. При этом и Шмель, и Сучетоков активно участвуют в предвыборной кампании одного из живущих в нашем городе олигархов, И. С. Кумирова, — может быть, благодаря такому покровительству им и удается избегнуть законной ответственности перед правосудием?

В преступной группировке Шмель состоит также инспектор по делам несовершеннолетних Л. К. Мультипанова, которая не только содействует продаже детей, но и участвует в махинациях с их жилплощадью. Между А. Г. Шмель и Мультипановой существует давняя порочная связь, на которую указывает и то обстоятельство, что в детском доме, возглавляемом Шмель, работал воспитателем брат Л. К. Мультипановой — Ф. К. Мультипанов, который также является криминальной фигурой.

В последнее время преступления в отношении несовершеннолетних, а также выпускников интернатов необычайно активизировались: процветает хищение денежных и материальных средств, продуктов питания и гуманитарной помощи; помещения органов образования передаются коммерческим структурам; выпускникам детских домов не предоставляются положенные им жилье, пособия, одежда и инвентарь; выпускники прописываются по несуществующим в природе адресам или там, где расположены различные организации, в том числе отделы милиции, психбольницы, детдома; дикое злоупотребление наблюдается в экспорте русских детей за рубеж, от четверых детей в 1991 году до 500 — в 1996-м, причем в нашем городе иностранным усыновлением охвачены все сиротские учреждения, которые, по моим сведениям, уже давно распределены между представителями различных западных или совместных фирм. Руководители детских учреждений сами выходят через Интернет на потенциальных зарубежных усыновителей (покупателей). Одним из новых видов деятельности спецучреждений для детей стала подготовка малолетних киллеров.

Убедительно прошу Вас вмешаться в кошмар, творящийся в спецзаведениях для несовершеннолетних, и наказать всех виновных.

Борис Следов

Глава 19 ЛЮДОЕД-ШОУ

— Шефьдесят второй — на фвяфи! — дополнил многозвучие праздничной ночи голос Мясигина. — Вфе на мефтах? Ответьте!

— Семьдесят четвертый — на связи! — лениво откликнулся Уздечкин.

— Шестьдесят седьмой — на связи! — процедил Таранов.

— Долофите обфтановку! — потребовал Рашид, не дожидаясь ответа других постов.

Бойцы охранной фирмы «Девять миллиметров» стояли нынче в оцеплении вместе с милицией, омоновцами и ребятами в штатском, наверняка фээсбэшниками. Еремей с Геродотом находились непосредственно перед сценой, и им было очень хорошо видно и лицо их шефа, восседавшего среди не менее выразительных и амбициозных господ, один из которых, по словам всеведущего Рашида, находился, вообще-то, во всероссийском розыске, потому что совсем недавно удрал с зоны.

Программа «Людоед-шоу» была рассчитана на всю ночь. Зрителей ожидали встречи с наиболее скандально известными звездами эстрады, спортсменами, политиками и прочей экзотикой. Билеты, как сообщали СМИ, стоили у спекулянтов в десять — пятнадцать раз дороже, чем в кассах «Экстаз-холла». Впрочем, судя по плотному многоярусному кольцу из автомобилей, окружившему популярный комплекс еще за несколько часов до начала представления, любители подобных мистерий не скупились на свои развлечения. Особо именитые граждане прилетели на столь активно входящих в моду частных вертолетах, для которых на крыше здания были предусмотрительно устроены посадочные площадки. Вообще же «Экстаз-холл», роскошно отстроенный и отделанный югославскими, финскими и турецкими специалистами на берегу Невской губы, сам являл сегодня некое подобие летательного аппарата неземной цивилизации.

Сегодня в почетной ложе «Экстаз-холла» восседали все те, кто хоть когда-то каким-либо образом познакомился со вкусом человеческого мяса и крови. Телекамеры пристально выявляли живые портреты званых гостей, снабжая изображения титрами с информацией о каждом из них…

— Гуд ивнинг, дамы и господа! — гостеприимным и властным тоном вещал Нестор Загубин, устроившийся на кафедре, выполненной в форме человеческого черепа. Рядом с кафедрой высился гонг, а ведущий размахивал мощным молотком. — Сегодня мы с вами обращаемся к таинственному, зловещему, вездесущему, коварному, ненасытному и неуловимому существу, которое уже сожрало, по самым скромным подсчетам наших независимых специалистов, около ста человек, среди которых оказались и беспомощные дети-инвалиды, и спортсмены-олимпийцы, и беременные женщины, и работники правоохранительных органов. Сегодня мы обращаемся к тому, кого наш озорной народ прозвал Людоедом Питерским. Отзовись, чудовище, покажись, исчадие ада! Сегодня мы предлагаем тебе добровольно сдаться и отдаться, пардон, друзья, отдаться в некотором ином, конечно, смысле, отдаться на волю (или на долю) победителей! А сейчас на сцену выходят те, кто… ну, одним словом, вы сейчас и сами все ферштейн! Мужайтесь! Это типа того, что так оно иногда и бывает. Ага, когда от нас уже мало чего остается, а мы еще немножко мало шпацирен геен, не налюбились, вот-вот, не насытились цузаммен шлафен, — в Ваньке пляшут все суставы! Приветствуйте: у нас в гостях «Урок анатомии»!

Нестор энергично ударил в гонг, кафедра-череп засветилась, сцена погрузилась в темноту, раздалась тревожная потусторонняя музыка, и на сцене возникло несколько человеческих скелетов: они начали исполнять танцевально-акробатические номера. Постепенно, от кульбита к кульбиту, скелеты рассыпались на части, и под конец остались черепа, конечности и различные крупные кости, которые вдруг соединились в нечто напоминающее козлиную морду и тотчас исчезли. Сцена осветилась, но на ней уже никого не было, кроме Нашатыря. Раздались аплодисменты.

— Молодой-красивый, как бы это нам на праздник попасть, а? — вырвал Марка из забытья низкий женский голос, обладательница которого, болезненно-полная особа, мечтательно смотрела на Клептоняна своими узкими из-за общего ожирения глазами. — Не можешь нас выручить, а мы для тебя что-нибудь хорошее сделаем?

Рядом с толстухой нарисовались еще две тетки, тоже по виду отпетые пьянчуги. Все три женщины покачивались, и от них нахально веяло отвратительным запахом, присущим бомжам, в котором выступали составными частями перегар, дым, сырость, болезни, триумфальная безысходность.

— Уважаемые, ничем не могу вам помочь! — Марк все еще отвлеченно рассматривал женщин. — Вход только по билетам!

— И ничего нельзя придумать? — подошла совсем близко к охраннику самая маленькая по росту, которая выглядела даже ниже Клептоняна. — А за удовольствие не пустишь?

— Тридцать вофьмой, какие у ваф проблемы? — раздался из рации, висевший на груди охранника, голос Рашида. — Нуфна помофь?

— Да нет, все в порядке! Тут дамочки просто мероприятие перепутали! — отозвался Марк и беспомощно посмотрел на женщин. — Видите, как все сложно?

— Ладно, бабы, хватит вам перед этим пигмеем унижаться! — третья, доселе молчавшая, женщина подхватила своих подруг под руки. — Пошли лучше в Мавзолей, там хоть клопов покормим, и то от нас больше пользы будет! А этот опарыш пусть тут до синевы застынет!

— Чего ты, Жанка, на мужиков в такой обиде? — недоуменно посмотрела на подругу толстуха. — Я понимаю, они все по жизни козлы! А ты не заморачивайся на психологию, а отнесись к ним чисто физиологически!

— Точно, Жаннета, попробуй поэкспериментировать наподобие тети Тонны! — мужским голосом добавила самая маленькая из подруг. — Вот хоть этого зацепи на физическом интересе.

— Ты, Зося, дура или больная? — возмутилась Жанна. — Я вам с утра сколько про этот интерес рассказала, ничего не запомнилось, да? Да мне этого интереса уже до гробовой доски хватит!

— Ну вот тебе, ни рыбы, ни праздника, даже хера и того не досталось! — беззлобно сетовала толстуха. — Чтобы я еще с вами когда-нибудь на подвиги отважилась, нет уж, увольте покорно! Да не выскальзывай ты, ведьма!

Женщины вяло удалялись, поддерживая друг друга. Клептонян с решительным видом смотрел им некоторое время вслед, потом улыбнулся и обратил свой взгляд на небо, где светилось очень много точек, которые вполне могли быть дырочками, проколотыми иголкой в фиолетовой бумаге.

— Да, лиха беда начало! Неплохо они нас завели?! Но это, так сказать, представители последнего этапа. А у нас с вами все еще впереди! Нам предстоит охота! Тудей еврибоди жители нашего города — так я скромно, понимаешь, надеюсь — начнут самую активную и, замечу, без передачи третьим лицам, оченно выгодную травлю этого самого товарища Людоеда, — Нестор перевел дух и сглотнул накопившуюся слюну. — Вон, даже смол ессен захотелось! Такая, стало быть, вкусная тема! О чем это я, бишь, гутарил? Ага, о наживе! А як же? Ведь тому счастливцу, который заловит отечественного монстра, обещан приз ни много ни мало в сто тысяч долларов от меценатов нашего шоу, среди которых, как вы, надеюсь, успели заметить, достойные и надежные фирмы, известные и авторитетные бизнесмены, то есть все те, кого мы по праву называем хозяевами нашей новой жизни, кому мы обязаны строительством жилых домов, своевременной выплатой пенсий, инвестициями в отечественное производство, сохранением обороноспособности нашей страны, соблюдением правопорядка на улицах и магистралях — одним словом, очень многим, почти всем определяющим наш сегодняшний и, главное, завтрашний день. Кстати, пора бы уже и, как его, объявить следующий номер, чтобы вы тут у меня не скучали. Ну, это на манер того, что опять же танец, но какой, а? Какой, я вас спрашиваю? Ритуальный! Во-во, все без обмана! Только у нас в «Людоед-шоу»! Оставайтесь, как говорится, под нами! А барабанчики-то, надо полагать, не дешевой кожицей обтянуты, а? Ну это тоже покамест без всяких намеков! Альзо, встречаем «Зов предков»!

Нашатырь манерно стукнул по гонгу, его кафедра начала переливаться всеми цветами радуги, а сцена озарилась красно-фиолетовым маревом. Под аккомпанемент барабанов высыпались темнокожие танцоры в набедренных повязках: у мужчин от паха вздымались сверкающие блестками футляры, сделанные из каких-то экзотических плодов, а женщины обходились без лифчиков, и их груди за счет частых ритмичных подпрыгиваний колыхались и взлетали вверх, в своей высшей амплитуде шлепая по трясущимся плечам. Артисты изображали сцену жертвоприношения и поедания человека, возможно одного из своих соплеменников. После окончания номера зал разразился овациями, танцоров явно не хотели отпускать, и Нашатырь, выйдя на сцену, некоторое время понуро стоял там, всеми забытый.

— Вот, понимаешь, какой успех! А что вам, интересно мне знать, больше всего понравилось? Что вас, уважаемые зрители, больше всего возбудило? То, или это, или, понимаешь, и то и другое? Дай поносить, а? — Загубин потянулся к одному из танцоров, но тот ловко увернулся. — Бережет, как говорится, свое достоинство! Итак, приз сто тысяч неденоминированных долларов тому, кто, андэстенд, худо-бедно захватит каннибала в плен и передаст (пардон, надеюсь, я правильно выразился?), передаст его в правоохранительные органы живым или, как говорится, немного мертвым. Лучше, конечно, живым, чтобы этот некто предстал перед законным судом и понес заслуженное, как в песни поется, наказание. Кстати, как вы думаете, этого типа вообще-то накажут? То есть я, наверное, вправе сомневаться, что до этого в итоге все же дойдет. Вы ведь знаете, насколько перегружены судьи. Да им, бедолагам, и денег-то нынче не платят! Зато весьма отменно платят адвокатам, и они вполне могут смягчить наказание до сих пор не пойманному зверю. Ин зис тайм я включаю Зоопарк, и мы с вами сможем увидеть клетку, в которую мы предложили самостоятельно зайти Людоеду Питерскому. В этом случае мы обещаем злодею постараться добиться для него пожизненного заключения в этой самой, можно сказать, элитной клетке, изготовленной, понимаешь, по сверхпоследнему слову науки и техники, с привлечением западных и юго-восточных специалистов. Скажу даже более того, что мне, кажись, положено: по подсчетам экономистов Людоед, в случае сохранения ему жизни, может стать одним из богатейших актеров, эксклюзивные съемки которого уже мечтают осуществить наиболее известные кинокомпании всего мира. Людоеду уже заочно предложено сняться в нескольких художественных фильмах, в частности в нью-версии «Дракулы», многосерийном сериале о товарище Чикатилло-старшем и печально известном президенте одной из африканских стран. Но это все проекты, а то, что известно наверняка, — Людоед Питерский будет вывезен в необъявленное место, где его будут кормить мясом животных и обеспечат прочие необходимые условия для весьма, я бы заметил, комфортного существования. Ну а если нет… Итак, вот она, по-сиротски пустая клетка!

Ведущий вновь ударил в гонг, кафедра-череп начала пульсировать тревожным зеленоватым светом, зал «Экстаз-холла» вновь погрузился во мрак, раздались биение сердца, завывание ветра, неразборчивая, возможно даже нерусская, речь, и на экране появилось изображение клетки, установленной на территории Зоопарка. Вокруг сооружения никого не было видно, а к самой клетке вело несколько обтянутых мутной пленкой туннелей.

Изображение клетки сменилось многочисленными лицами людей, стоящих по другую сторону ограды зверинца. Мелькали маски Фреди Крюгера, монстра Франкенштейна, оборотня, циклопа, Вия и других чудовищ. Звучала музыка, свистела и шипела пиротехника, лопались воздушные шары.

Офелия, сидевшая в ложе рядом с Русланом, мечтала сейчас только об одном: чтобы все это идиотское шоу поскорее закончилось и она отправилась домой. Но нет, так, конечно, не будет! Представление рассчитано на всю ночь, а Левша не оставит ей шанса от него улизнуть — даже из-за скорби об отце, даже из-за дочери, даже из-за конца света!..

Ей еще повезло, что бойцы, которых Левша прислал к ней домой, не застали там Еремея, а то бы неизвестно, чем все кончилось! Этим парням, кажется, ничего не стоит убить человека!

И что ей теперь сказать Уздечкину, как объяснить ему весь этот бред? О господи! Ну вот, наступил самый кошмарный момент в ее жизни! Она еще раз всмотрелась в охранника, стоявшего недалеко от сцены, встретилась с ним глазами и убедилась в том, что это — Еремей! Ну да, он же звал ее сегодня на этот чумовой праздник, но она отказалась, а вот теперь… ой-ой-ой!

— Несмотря на то что сегодня Зоопарк — клозет для посещения, вы видите толпы народа, которые не сводят глаз с клетки, изготовленной, кстати, при участии все тех же фирм, с информацией о которых мы вас познакомим в наши рекламные паузы. Наверное, будет уместно напомнить о ловушках, установленных организаторами в разных необъявленных местах нашего города и даже области. Чудище может зайти в одну из таких хитроумных ловушек, в которой тотчас среагирует сигнальное устройство, и правоохранительные службы вполне корректно доставят добровольного узника на территорию Зоопарка, где он сможет сам, под прицелом сотен объективов, зайти в клетку. Как вы зеен, к заветной клетке ведет несколько своеобразных троп, по которым Людоед сможет двигаться без риска быть разорванным разгневанной толпой, плотным кольцом оцепившей территорию Зоопарка. — (На экране возникло лицо Нестора.) — Так кто же ты, Людоед Питерский? Избежавший смертной казни маньяк или благополучно пролечившийся в психбольнице психопат, оборотень или снежный человек, биоробот или пришелец из Космоса? Отзовись, приди, мы ар реди к встрече с тобой!

После удара в гонг на экране стали появляться изображения расчлененных человеческих трупов, детали которых были заботливо отсняты со всех сторон: головы, руки, ноги, половые органы…

— Вот видите, что они с нами творят, эти охотники на людей! Такие, понимаешь, эксклюзивные съемки! — сопровождал голос Нашатыря меняющиеся кадры. — А сейчас вы увидите архивы самих людоедов! И фотки, прости господи, и кинишко! Затаите дыхание, примите сердечные и успокаивающие средства! Обратите внимание на тех, кто уже потерял сознание, окажите им необходимую помощь!

Один за другим предстали черно-белые снимки связанных и повешенных людей, полные ужаса лица живых и искаженные лица мертвых жертв, горящие детские ботинки… Далее замелькали кадры пыток и казней детей и взрослых, расчленение трупов, коллекция черепов…

— Как видите, друзья, людоеды у нас на потоке! А увлечения у них, я бы сказал, по интересам! Один увлекается сыроедением, а другой предпочитает копчености. Дело грешное, даже слюнки потекли! Вот он, как говорится, товар лицом! Лично я сегодня спать не буду! — Загубин вновь возник в свете софитов. — Надеюсь, что всем теперь ясно, что с людоедами шутки плохи. Но что же делать, если, не приведи майн гот, мы с вами все ж таки оказались под угрозой нападения такого-рассякого маньяка? Я, к примеру, всегда ношу с собой, мягко говоря, смертельное оружие, причем, будучи патриотом, исключительно отечественного производства! — ведущий потряс в свете софитов ломом. — Как говорится, против лома нет приема, если нет другого лома! Концы, не поймите меня плохо, заточены — нихт вопросов! А в нашем глубоко мною чтимом Уголовном кодексе такого оружия, если мне моя девичья память не изменяет, не числится! Но я вас понимаю — не каждый может таскать эдакий рашен сувенир! Иногда приходится надеяться только на собственные руки, а лучше всего — ноги! Сегодня мы пригласили человека, который даст вам по этой части несколько полезных советов и, смею надеяться, даже покажет кое-что весьма интересное! На сцене почетный гестен «Людоед-шоу» — светлейший князь Эвальд Янович Волосов!

Следом за призывным звуком гонга из-за кулис мягко вышел седой старичок с бородкой, в форме десантника. На его фуражке и одежде поблескивало множество знаков отличия. Князь двинулся навстречу ведущему, они сошлись на середине сцены и обнялись, после чего Нашатырь с наигранной опаской вернулся на свое место.

Саша и Наташа воспользовались билетами, купленными еще покойным Игорем Семеновичем, который признавал все только самое лучшее и дорогое. Благодаря принципу Кумирова-старшего ребята оказались в одной из самых престижных лож, на которую заглядывались все те, кому эти места были еще не доступны.

Вообще-то, Бросова никогда бы и не проснулась ради этого зрелища, так ее сегодня сморило, но Сашка оказался выносливее и, несмотря на то, что от него крепко разило спиртным, так и не сомкнул глаз, а разбудил Хьюстон и дотащил ее до вызванного им такси.

Во время дороги Кумиров рассказывал Бросовой про злодейства своего отца, а сейчас, размякнув в ложе, перечислил Наташке несколько фотографий и видеокадров, на которых она была запечатлена во время стриптиза, группового секса и зоофилии. Сашка шептал ей на ухо, что, конечно, убил бы ее еще в квартире, но у него сейчас никого больше нет, кроме нее; именно Хьюстон оказалась для него самым родным и близким человеком, поэтому он растерян, смят, почти безумен и еще не решил, как ему надо поступить, если вообще надо совершать какой-либо резкий поступок, — может быть, все забыть?

— Вы знаете, миленькие мои, я сегодня посмотрел тут всякие трюки, как я это называю, «ушу-мушу», и вот что я вам хочу сказать: во всем этом очень много театральности, наигранности, но в целом это, к сожалению, не представляет какой-либо цельной системы рукопашного боя, способной служить в качестве универсальной самообороны против реального нападения.

Руки Волосова были согнуты в локтях, пальцы собраны в кулак и прижаты в груди, он слегка переминался, словно изучая амортизационные потенциалы сцены.

— Конечно, могут появляться отдельные самородки, но представьте, насколько им сложно постичь даже основы мастерства без учителя, который бы опирался на многовековые традиции. А откуда, спрашивается, возьмется этот учитель, когда нет преемственности школы? Я вам сейчас говорю, родные вы мои, очень простые вещи, но именно от них и зависит то, будет у нас развиваться серьезная школа рукопашного боя или все это останется на уровне каких-то экзотических ударчиков и приемчиков. Вы заметьте, что любая школа в любой сфере человеческой деятельности живет и успешно развивается только в том случае, когда жив ее создатель, который успевает воспитать своих преемников. Был такой великий русский богатырь Александр Засс, и сколько лет просуществовала его школа, его система, есть ли теперь его последователи? А Иван Поддубный? А наши современные мастера?

Пока князь Волосов говорил, из-за кулис один за другим начали выходить представители самых разных единоборств: каратист в каратаги с черным поясом и эмблемой своей школы, боксер в красных шелковых, словно горящих в лучах прожекторов, трусах, кунфуист в черном китайском костюме с завязками, самбист в трусах и борцовской куртке, сумоист в набедренной повязке, тайский боксер, дзюдоист, греко-римский борец и другие, которых ввиду их скопления друг за другом было сразу и не разглядеть. Мужчины постепенно окружали Загубина и в итоге замкнули кольцо.

— Ну вот, уважаемые зрители: как говорится, фогель в клетке! — Загубин удовлетворенно потер ладони. — Вот я, скажем, оказался в кругу таких мощных обаятельных парней! Ну и что? Позвать милицию? Вы мне скажете: а где же ее сейчас взять? Правильно! Обратиться к общественности? Вы мне скажете: вы что, Нестор Валерьевич, ку-ку, да? Тоже верно! Бежать? А куда? Стрелять? А много ли я их успею пострелять? Один прыжок, андэстенд, и — прощай, мама! А что же нам в такой вариации предложит глубокоуважаемый князь?

— Я только одно всегда говорю: чем резче вы на меня, друзья, нападаете, тем резче я буду вынужден вам противостоять, — спокойно предупредил Волосов. — Конечно, я всегда стараюсь избежать травматизма, но чем больше людей меня одновременно атакует, тем труднее мне обеспечить им полную сохранность.

— Так что, Эвальд Янович, можно начинать? — Нашатырь вооружился молотком и приготовился ударить в гонг. — Полная боевая готовность?

— Извольте! — князь Волосов наклонил голову, поднял плечи и ссутулил спину.

Нашатырь ударил в гонг, и все шестнадцать бойцов одновременно ринулись на князя. Раздались воинственные крики, замелькали руки и ноги. На какое-то мгновение все люди на сцене срослись в единый причудливый орнамент из человеческих тел, который вдруг столь же мгновенно распался, и из него лишь один Эвальд оставался стоять, и, кажется, на том же самом месте, на котором он ожидал атаку мастеров своего дела, которые в это время со стонами удивления оседали в разных местах сцены. Самым поразительным оказалось то, что рисунок поверженных тел выглядел строго геометричным и напоминал цветок с раскрытыми лепестками.

На экране рапидом повторялись атака шестнадцати мастеров и их внезапное падение.

— Да, вот это класс! Уважаемые дамы и господа! Давайте от всего херца поблагодарим почетного гражданина нашего города светлейшего князя Эвальда Яновича Волосова! Данке шюйн! Насколько я понимаю, глубокоуважаемый Эвальд Янович некоторым образом преподнес нашим прекрасным дамам этот цветок, который вы сейчас видите на нашем экране! Что и говорить, это действительно незабываемый подарок! Ах, если бы я был помоложе да попухлее… Ну да ладно! — Нестор Загубин проводил князя и вернулся на свое место. — Могу вам сказать также по большому секрету, что все наше сегодняшнее шоу с единоборствами и без них записано на все виды носителей, так что, можно сказать, без лишних проблем с налоговиками и силовиками, это может быть приобретено вами прямо сейчас или заказано несколько позже. Правда, позже это будет уже значительно дороже! А теперь ви кам бэк на Дворцовую площадь. Здесь продолжается «Людоед-шоу»…

— Внимание, внимание! — перекрыл Нашатыря мужской голос. — Поступило сообщение о том, что в здании «Экстаз-холла» заложено взрывное устройство! Просим вас сохранять спокойствие и соблюдать порядок! Сейчас начнется эвакуация! Не поддавайтесь панике! Неукоснительно выполняйте наши инструкции!..

Глава 20 НАБЛЮДЕНИЯ ПАВЛА

Павлу уже приходилось раньше лежать в больницах. Первый раз — это сразу после роддома, где ему по халатности занесли какую-то мерзопакостную инфекцию. Тогда они лежали с матерью на их родном Васильевском острове, возле Большого проспекта. Конечно, Пашка ничего этого не помнит, но мать показывала ему это место, когда они проезжали и проходили мимо, и вот в его памяти как будто даже сохранились эти моменты, так, наверное, мать убедительно их описывала, она даже показывала ему окна бокса, в котором они находились около двух недель, говорила, что там тогда водились бессчетные стаи комаров и она пыталась изолировать его, совсем еще беззащитного против безжалостных вампиров, марлей, которой обтягивала его кроватку. Кровососы все равно ухищрялись просачиваться сквозь защиту и жалили малыша, а по утрам Софья с горечью осматривала жестокие укусы и смазывала их зеленкой.

Второй раз Пашка лежал тоже на Васильевском, но только на 1-й линии. Тогда ему было уже восемь лет, и ему удалили аденоиды. Многие говорили тогда матери, что это совсем не обязательно, а может быть, даже и вредно делать, но она уже не верила ни в какие лекарства, потому что сын хронически страдал насморком и простудами.

Еще раз, лет в пятнадцать, Морошкина увезли на «скорой» на Большой Сампсоньевский проспект, тогда у него непереносимо заболел живот и он впадал в полуобморочное состояние.

Приехавшая на дом бригада заподозрила аппендицит, и они с матерью отправились в больницу. Там он полежал несколько дней, его обследовали, сделали под местным наркозом прокол живота, еще пару дней подержали и выписали. Слава Богу, никакого аппендицита не оказалось, а его болезненное состояние врачи объяснили некачественным питанием в школе.

И вот теперь, уже совсем взрослым, Пашка вновь угодил в больницу, да еще с ножевым ранением! Когда Морошкин поступил, то его сразу отправили в реанимацию, а уже позже перевели в обычную палату. Здесь уже лежало три человека: пожилой мужчина с изможденным лицом, светлыми голубыми глазами и полным отсутствием зубов, которого звали Андреем Федоровичем. Второй мужчина, Николай Сергеевич, был еще старше, но выглядел ухоженным и вел себя в палате как командир. Третий, самый древний, но наиболее духорной, — Мирон Евтихеевич.

Соседи лежали здесь уже несколько дней. Они предложили Пашке называть их «дядями». У дяди Коли происходило что-то с температурой, и его уже почти полгода мурыжили в разных больницах, у дяди Андрея не гнулись руки и ноги, и его тоже обследовали, а дяде Мирону недавно прокололи живот, чтобы узнать, почему он у старика болит. Сами мужчины очень много говорили о своих недугах, и Паша волей-неволей вынужден был все это слушать, пока ему не разрешили вставать и перемещаться.

Николай был полковником в отставке, а Андрей работал токарем на заводе. После выхода в отставку дядя Коля долго работал начальником первого отдела в большом научно-производственном объединении, а дядя Андрей так и трудился всю свою жизнь на одном и том же когда-то очень богатом и значительном заводе. Над кроватью дяди Коли висели две фотографии: парня, дающего присягу под флагом России, и трех мужчин в форме; на одной был тот же парень, дядя Коля, а посредине стоял мужчина средних лет, очень похожий на дядю Колю.

— Ты представляешь, Андрей, — увлеченно рассказывал Николай Сергеевич, заваривая чай, — у внука присяга, а я приехал к ним без формы! Ну, потому что думал, что туда на день ехать — и тащить с собой столько вещей! А там, в самой части, оказалась только форма подполковника, да и регалий моих, конечно, тоже не смогли набрать. А когда внук пришел давать присягу, так он просто обалдел, как меня увидел, даже слова все забыл!

Дядя Коля продолжал свои воспоминания, перескакивая на то, как он когда-то в высшей степени романтично познакомился со своей будущей, первой и единственной, супругой: он — офицер-пограничник, она — геолог. После недели знакомства он сделал девушке предложение, и вот они уже сорок два года как вместе!

Николай Сергеевич подолгу рассказывал о том, как он служил, как встречал Фиделя Кастро и других глав государств, как тяжело переживает развал СССР и другие проблемы бывшей сверхдержавы. Сейчас полковник тоже не сидел без дела — он был председателем кооператива гаражей, и ему, как он говорил, хватает забот и не хватает нервов. Узнав, что Павел работает в охранной фирме, полковник сказал, что, наверное, мог бы устроить парня к себе в гараж, потому что нынешние сторожа уж больно много пьют, а он это дело не одобряет, тем более что оно может привести к беде.

Воспоминания дяди Андрея были другого рода: о том, как он пришел учеником токаря на завод, о том, как освоил мастерство и всю свою жизнь отдал производству, а теперь получает жалкие копейки, тяжело болеет, не может вставить себе зубы, семь лет не имеет возможности съездить на рыбалку.

А о рыбалке оба мужчины могли говорить часами, и каждый из них преподносил все более невероятные истории о том, где, когда и сколько рыбы он наловил.

Соседи очень любили обсуждать свои болезни, придавая им таинственный, порой мистический вид, и у Морошкина даже складывалось впечатление, что таких болезней, как у его соседей, раньше ни у кого еще и не случалось.

Однажды дядя Коля рассказал о том, как он на некоторое время оставил службу в армии и пошел учеником токаря на завод имени…

— Так это же мой завод, Николай Сергеевич! — прошамкал беззубым ртом Андрей и восторженно сплющил свои полные губы. — А какой цех, первый?

— Так точно, Андрей! — отчеканил отставник.

Дяде Мирону было семьдесят три года. Лицом он очень смахивал на Жана Габена, которого Павел знал по нескольким очень старым черно-белым фильмам. Глядя на Мирона, Морошкин проникался почтением к двойнику великого киноактера, но когда старик «оживал», то все его былое величие распадалось. Особым коньком Мирона были острословные стишата, которые он время от времени напевал, а скорее наговаривал своим отнюдь не певческим, хриплым голосом. Когда Павел в первый раз вышел на самостоятельный перекур, а делал он это, подражая другим, прихрамывая и тяжело вздыхая, старик зычно прочистил горло и нараспев отметил это событие:

Лицо у дяди Мирона было свекольного цвета. Красными нитями на нем выделялись множественные сосуды. При знакомстве Павел подумал о том, что лицо старика чем-то напоминает прозрачную офисную технику, на которой можно прочесть все провода.

Держался дядя Мирон бодро, и вряд ли кто-либо смог догадаться о том, что у этого человека тяжелая, беспросветная жизнь. В течение нескольких лет он потерял всю ближайшую, досягаемую в его возрасте и положении, родню, а недавно похоронил жену. Сейчас старик живет в трехкомнатной квартире в «корабле», в самой крохотной каморке, заставленной вещами своих недружелюбных домочадцев. Здесь же обитает его дочь с мужем и двумя дочерьми, у которых, в свою очередь, тоже есть дети с перманентно меняющимися «отцами». Впрочем, и у мужа дочери, и у внучек наличествуют собственные квартиры, но близкие предпочитают сдавать недвижимость в поднаем, а кучковаться на территории прадеда.

— В кухне так тесно, что мне туда и не выйти, — жалуется Мирон. — А в большой комнате они поставили мраморный стол на железных ногах, так мне туда из-за этого громилы тоже хода нет!

Соседи по палате, выслушивая беды Мирона, дружно предлагают ему разные варианты изменения его бедственного положения.

— У тебя кто прописан? — не выдерживает Николай. — Кто у тебя в ордере значится? Ты когда-нибудь свой ордер-то хоть видел?

— Ну, я, дочка и внучка, — перечисляет Мирон Евтихеевич. — Кажись, все? А то, что зятья и внучата живут, ну эти, Женька с Толяном, так это уже, конечно, вроде как самодеятельность получается.

— Значит, прописаны трое, да? — уточняет Николай Сергеевич. — Правильно я говорю?

— Ну да, трое! — кивает головой старик.

— А остальные где прописаны? — сурово смотрит в окно отставник.

— А они на своей площади числятся, а сами ее сдают, — Мирон озорно подмигивает Павлу, словно готовится пропеть очередную частушку. — Денег, говорят, на работе не платят, а так все же какой-то навар получается.

— Так ты им скажи, дед: в этой квартире прописаны три человека, правильно? — инструктирует Николай.

— Правильно! — с готовностью повторяет Мирон. — Разве я спорю?

— Ну вот, стало быть, здесь они и имеют фактическое право находиться и жить, а остальную команду милости просим! — полковник нервно двигает кадыком. — Согласен?

— Согласен! — часто помаргивает глазами дед. — А чего же тут не соглашаться? Квартира моя — не ихняя!

— Значит, так, дорогие родственники и друзья дома: просим вас в течение двадцати четырех часов покинуть нашу гостеприимную обитель! — Николай Сергеевич подкрепляет свою речь ударами ребром ладони по тумбочке. — Добре?

— Добре! — благодарно улыбается старик и делает глубокий вдох перед зависшей на потрескавшихся губах частушкой:

Когда Павел стал самостоятельно передвигаться, он очень полюбил прогулки по больнице. Когда-то это здание наверняка выглядело очень солидно, а теперь, после многих переделок и ремонтов, оно полностью потеряло свой изначальный стиль, свою продуманную кем-то цельность. Морошкин блуждал по этажам и коридорам и мечтал о том, как было бы классно возвратить этот дом в его исходное состояние.

Впрочем, эти его мысли вскоре осложняли другие: а кто будет восстанавливать дом и, главное, для кого? Ведь если разобраться, то любое строение возводится с какой-то целью, а когда оно теряет свое предназначение, то ни у кого уже нет интереса к тому, чтобы его реставрировать. Одно дело — исторически ценные храмы и дворцы, на них выделяются деньги и находятся спонсоры. Но кто же станет спасать все старинные здания? Конечно никто!

За время своего нахождения в больнице Павел сдружился с охранниками фирмы «Девять миллиметров», самым здоровым и веселым из которых был Еремей, а наиболее интеллектуальным — Геродот, причем этот парень даже писал стихи и прозу.

Из персонала больницы Морошкину было интересно слушать санитара Бориса, который мог часами рассказывать о бедах безнадзора. Кстати, про Следова ему еще рассказывала мать, которая уже сама чуть не сошла с ума, работая инспектором по безнадзору.

Был здесь еще один забавный мужичок — санитар морга Корней Иванович, — правда, больше говорили о нем, чем он сам, и говорили вещи не очень хорошие: что он и в тюрьме успел посидеть, и еще там что-то такое криминальное и извратное.

Обычным местом собраний и болтологии становилось крыльцо черного хода: здесь и курили, и потихоньку потягивали пивко, а то и чего покрепче, и, конечно, обсуждали все мировые проблемы — от собственного единственного в мире недуга до глобализма.

Глава 21 АРЕНДА МЕРТВЕЦОВ

По Большому проспекту во весь опор неслись три черные «Волги», отмеченные эмблемами ООО «Девять миллиметров». Заметив резвый эскорт, немногочисленные прохожие, в основном из гулящего люда, спешили углубиться на тротуар, а те, кто уже не находил в себе для этого сил, с опаской щурились на яркие огни автомобильных фар и вяло прикрывали глаза, уповая на то, что им и нынче повезет и они не окажутся под колесами этих рисковых лихачей..

Машины достигли Косой линии и свернули направо. Промчавшись внутрь квартала, они со скрежетом затормозили возле въезда в больницу, перекрытого полосатым шлагбаумом, который тотчас стал подниматься, а из сторожевого флигеля вышел охранник в камуфляже с эмблемой ООО «Девять миллиметров» и подобострастно поклонился. Машины рванули с места, просвистели по извилистым дорожкам и замерли возле больничного морга. Правые передние двери открылись, и из машин вышло трое мужчин: Дмитрий Таранов направился к входным дверям, Андрей Валежников и Рашид Мясигин заняли свои места вблизи прибывшего состава.

Дмитрий позвонил в дверь и тотчас начал дубасить в нее увесистым кулаком. Дверь отворилась, и на ее пороге возник Корней Ремнев.

— Что, Корней Иваныч, оглох или спишь на работе? — с грубой улыбкой крикнул Таранов. — Бухой, сволочь, что ли? В ухо хочешь?

— Ну ты, Дмитрич, как всегда, в своем репертуаре — сразу в ухо! Пить на работе — это не про нас! Мы люди дисциплинированные и свою работу ценим, — Корней учтиво склонил голову. — А насчет сна — так вы в этом вопросике тоже слегка ошибаетесь: разве нам тут до этого? Как с утра вон начали таскать, так до сих пор и не успокоятся! И где они их только доставать успевают?

— А это мы им жмуриков регулярно подгоняем! — засмеялся Дмитрий. — Работа у нас такая! Скажи, не пыльная, да? Но полезная! Мы, считай, как санитары леса: чуть зазевался или отстал от стаи — хлоп, и готово! И тебе тоже навар, да?

— У каждого своя работа, в этом ты прав, Дима, — Ремнев отступил вглубь помещения, пропуская гостя. — Кто приехал?

— Сам! Давай не мешкай! Все приготовил? — Таранов резко шагнул внутрь. — Ничего не забыл? Помнишь еще, как в школе учили?

— Как не помнить, когда каждый день свои уроки повторяю? Вам ведь если что не так приготовишь — так вы меня самого в оборот пустите! — Корней начал застегивать распахнутый халат. — Приведу себя в порядок, чтобы хоть умереть-то достойно, а то вон в одной больничке мужичка огнетушителем забили, так теперь даже и кто он такой был неизвестно: весь голенький, а лицо — в окрошку!

— Ладно, не юмори! Надо будет — по-любому умрешь! Хоть в окрошку, хоть в солянку! От нас ты, брат, никуда не денешься! Чего халат-то расстегнут? Опять дрочил на своих клиентов? Все, дальше без базара! Заходим! — Дмитрий обратился к рации в микрофон дальней связи: — Багажное отделение загружено! Проверяю груз и пломбы!

Корней и ночной гость углубились в морг, обходя все помещения. Таранов требовательно озирался по сторонам и заглядывал во все двери.

— Нам сегодня и так всю малину обосрали! — сетовал боец ООО «Девять миллиметров». — «Экстаз-холл» объявили заминированным, старикан, которого наш пахан пас, под шумок куда-то сдристнул, а тут еще ты меня разводишь: говори, сколько у тебя сейчас клиентов отрывается?

— Да нет здесь никого живого, Димочка, ну что я — сам себе враг, что ли? — Ремнев шел следом за проверяющим. — Только одна охлажденка, все как положено!

— Хорош тебе с охлажденкой! Кто тебя знает, дурака, может, ты и враг себе? Столько лет здесь торчишь — давно уже поди из ума выжил! — Таранов задержал взгляд на трупе молодой женщины. — Вот такие телки помирают, а тебя, старый пердун, ни одна зараза не берет! И не свисти мне про свою совесть! У вас, могильщиков, вообще ничего святого нет, вы и маму родную продадите!

— Да какой же я могильщик? Ну что ты опять все путаешь? Наверное, нарочно, да? Чтобы меня подразнить? — Корней беспомощно развел руки. — Я всего лишь санитар! Между прочим, на мои плечи ложится все бремя человеческого горя. Как зайдут сюда родственники и близкие моего любезного покойничка, как запричитают в голос да зайдутся в припадке — поверь мне, старику, от этой оперы просто жить не хочется!

— Ладно, мародер, не грузи меня, пока я тебе отменного пенделя не отвесил! — улыбнулся Дмитрий и выразительно посмотрел на ягодицы санитара, рельефно обозначившиеся под халатом. — У тебя, кстати, Корней Иваныч, жопа чисто для пенделей создана! Или еще для чего послаще! Тебе это еще никто не говорил?

— Хорошо-хорошо, для пенделей! Только ты не дерись, Дима, обещаешь? — Ремнев прикрыл свои ягодицы руками. — Ты же добрый парень, я знаю!

— Обещаю! Ну ты и дуремар, Корней Иваныч! Все, дядя, задний ход! Хозяева жизни идут, не хер нам тут с тобой теперь маячить! — боец ООО «Девять миллиметров» развернулся и двинулся в обратном направлении, на ходу делая доклад: — Багажное отделение проверил! Могут заходить пассажиры!

Правые задние дверцы лоснящихся в желтом фонарном свете автомобилей открылись, и из них вышло еще четверо мужчин, которые расхлябанной, словно на палубе в шторм, походкой устремились к отверстому моргу. Им навстречу вышел Таранов и замер возле входа. Мужчины по очереди проходили мимо охранника. Последним шествовал Брюкин, и, поравнявшись с Дмитрием, он быстро выбросил руку в сторону его паха. Таранов отпрянул, а Илья Титанович с довольным смешком вошел внутрь одноэтажного здания, в котором уже канули оба его предшественника.

— Что, Ильюхан, опять моего бойца за яйца схватил? С какой мразью приходится работать! — дружелюбно прокомментировал Острогов. — Не ты ли, Брюкин, «Экстаз-холл» заминировал, а? От тебя, ублюдка, любой дряни можно ожидать! А мы в результате нашего князька упустили! Теперь ищи ветра в поле!

— Здравствуйте, Тимур Асбестович! Что-то вы давненько к нам не наведывались? — Корней изобразил приветливое лицо и постарался добиться детской, восторженной улыбки. — Я уж, честно признаюсь, думал, вы для себя нашли какое-нибудь более привлекательное местечко.

— А что у тебя рожа как у идиота? — хозяин охранной фирмы «Девять миллиметров» презрительно соизмерил санитара своими блестящими карими глазами. — Ты чего, падла, совсем тут одичал?

— Слышь, Тимур, это что за обезьяна? — Руслан с неприязнью рассматривал Ремнева. — Я бы его, честное слово, завалил! Сразу на душе стало бы спокойнее!

— Да потом, Левша, успеется! — махнул на ходу рукой Острогов. — Нам с тобой еще не тех зверей предстоит завалить, побереги силы!

— Тунгусский, ты Офелию к Ангелине доставил? — обратился Тимур в мобильник. — Молодец! И сиди там, нас дожидайся! А что Вовиков? Дрочить ему не давай, и пусть перед бабами своими мудями не трясет! А то он спец по этой части! Ладно-ладно, до связи!

— Нестор Валерьевич, может быть, я все-таки пойду, а? — Брюкин подергал идущего впереди него Загубина за рукав. — Ну не готов я еще к такому…

— Как вы, Илья Титанович, изволили сей момент спикать, ну-ка, ну-ка? Что-то я вас не расслышал? — Нашатырь мрачно уставился перед собой. — Вам что, уважаемый, жить надоело? Вы думаете, можно вот так безнаказанно наших бойцов домогаться? Ну-ну…

— Что там за мятеж, а? Не понял? Что ты ему там нукаешь? — Бакс резко повернулся к мелко дрожавшему Брюкину. — Ты что, Илюха, хочешь пику в брюхо? Короче, шилом в глаз или в жопу раз?

— Да нет, Тимур Асбестович, ничего, все в порядке! — спешно отозвался Брюкин. — Я только имел в виду, что…

— А меня нисколько не колышет, геморройная жопа, что ты там имел в виду! Кто ты вообще такой, а? — Острогов начал наступать на побледневшего подчиненного. — Ну, кто ты, отзовись?!

Брюкин застыл. Вся группа замялась с благодушным выжиданием на лицах: что дальше?

— Ну так что, мы идем или нет? — угрожающе произнес Бакс и взял под локоть Руслана. — Представляешь, Левша, каким быдлом я окружен? Ты чего, Брюкин, усы отращиваешь? Это чтобы телок во время поцелуя беспокоить?

— Поцелуй без усов как редька без соли! — не утерпел от комментария Корней и тотчас с тревогой посмотрел на гостей.

— Соображает, подлюга! — обернулся Тимур и продолжал: — Люблю этот запах! Возбуждает, правда?

Когда гости исчезли за оцинкованными дверьми, Ремнев устало побрел в свою каморку. Здесь он плюхнулся на обшарпанный деревянный стул с выползшей, словно плесень, из-под протертого дерматина ватой и закурил.

— Вот твари, а? Вот твари! — санитар заскрипел мелкими зубами, ударил кулаком по столу и тотчас испуганно прислушался, словно проверяя, донесся ли созданный им шум до опасных гостей. — Ничего-ничего, все у нас будет в порядочке!

Корней налил в стакан воды из пластмассовой бутылки, окунул туда кипятильник, включил его в сеть, но вскоре выключил, кинул папиросу в мусорное ведро, положил руки на стол, а сверху голову и задремал…

— Слышь, Корнеич! Вези сюда кого-нибудь живого! Папа по живому кончить желает! — Таран ворвался в каморку санитара и тряс его за расслабленное от сна плечо. — Да проснись ты, трупоед! Вот те бабки! Сколько здесь есть — все твои, только давай оперативней: одна нога здесь, другая там! А то он меня самого отъелдачит!

— Да где же я тебе здесь возьму живого-то? Самому, что ли, в позу врага народа становиться? — Ремнев уставился куда-то выше головы Дмитрия. — Или им с отделения какую-нибудь клячу притаранить? Медсестру, что ли? А если она там все это безобразие увидит, потом-то что будет? Ну и клиенты, прости господи! Ладно, давай капусту! Ты тут покарауль, покудова я бегаю, чтобы мои жмурики не убегли, я сейчас постараюсь решить вопрос в положительную сторону.

— А если ты, говнюк, решишь вопрос в отрицательную, то лучше и не возвращайся: я тебя сам запорю! — Таранов гневно глянул на санитара и показал ему мощный тесак с удобным желобом для стока крови. — Видал такую штуку?

— Да я уж постараюсь, Димочка, — с испуганным заискиванием улыбнулся Корней. — Я тут не первый год работаю, всякое бывает! И такие аварийные ситуации случаются. Ну, я побежал, ладненько?