Время Зверя

День первый

Следы были совсем свежие. Ахабьев присел на корточки, отложил палку в сторону и обвел кончиками пальцев глубокие отпечатки в сырой после ночного дождя земле. Каждый след имел около десяти сантиметров в диаметре, а расстояние между ними превышало метр.

Сомнений не оставалось. Здесь прошел Зверь.

Ахабьев выпрямился и подышал на озябшие ладони. Потом сунул руки в карманы штормовки и поднял голову к небу.

Холодное осеннее небо со свинцовым равнодушием нависало над высокими верхушками корабельных сосен. В лесу стояла прозрачная, хрупкая тишина, чуть подернутая тающим утренним туманом. Ахабьев прикрыл глаза и подумал — уже скоро. Очень скоро. На этой неделе.

Он опустил голову и снова взглянул на следы. Уверенные, наглые отпечатки лап Зверя. Зверь не петлял и не пытался запутать охотника. Зверь бросал вызов.

Что ж, тем лучше, решил Ахабьев. Тем проще и мне, и ему. Тем скорее все кончится… Он почувствовал спокойную уверенность в своих силах. Я не могу проиграть, сказал он себе. Я просто не имею права на поражение — ведь другого шанса может и не быть.

Но теперь пора возвращаться. Уже рассвело. Зверя надо искать ночью, не сейчас. Да и не готов я пока к встрече… Ахабьев нагнулся, подобрал плетеную корзинку и сучковатую палку (непременные атрибуты грибника), бросил последний взгляд на следы, глубоко вдохнул студеный влажный воздух и… замер, боясь пошевелиться.

Где-то далеко-далеко, на самом пределе слышимости сухо треснул выстрел. А вслед за ним раздалось жалобное поскуливание.

Сердце оборвалось в груди.

— Нет, — прошептал он помертвевшими губами. — Нет. Этого не может быть…

Снова треск, и поскуливание оборвалось.

Ахабьева прошиб пот. Он хотел закричать — но не смог. Скулы свело судорогой. От обиды к горлу подкатил тугой ком. На виске запульсировала жилка…

Возьми себя в руки, приказал он. Соберись. Убей в себе эмоции. Ты еще ничего не знаешь. Ты можешь только догадываться. И уже начинаешь паниковать…

Ты же охотник, черт тебя подери!

Эта мысль успокоила. Он резко выдохнул и заставил себя думать спокойно. Стреляли в Сосновке — больше негде; это раз. Стреляли из пистолета, это ясно по отрывистому и короткому звуку — это два. Стреляли не в человека, люди не скулят…

А в кого?

Это не мог быть Зверь. Просто не мог. Уже ведь утро, так?

Ехидный голосок в глубине сознания посоветовал Ахабьеву не стоять истуканом на одном месте, а сходить и разузнать все самому. В кого могут стрелять из пистолета в полвосьмого утра в дачном поселке Сосновка? Давай, охотник, шевели ногами. Тебя ноги кормят…

Но всю дорогу назад, пока Ахабьев тщетно пытался не срываться на бег, в голове его раненой птицей яростно билась пугающе привычная мысль.

Убитый, кем бы он ни был — не Зверь. Зверя не могли застрелить из пистолета. Это было бы неправильно. Никто не мог убить Зверя. Никто.

Кроме меня.

Когда Ахабьев добрался до поселка, «Скорая» уже собиралась уезжать. Деловитый санитар в ватнике поверх халата и маленькой белой шапочке энергично захлопнул заднюю дверцу и потрепал по плечу милиционера, прислонившегося к борту машины. Милиционер неуверенно кивнул и осторожно отошел в сторонку. Его покачивало. Да и выглядел он неважнецки: китель нараспашку, как и три верхние пуговицы рубахи, казенный галстук с оборванной застежкой висит на зажиме, некогда надраенные ботинки вымазаны грязью… А лицо его, лицо молодого паренька с едва пробивающимися усиками, было зеленым таким же зеленым, как те кусты, что окружали деревянный забор и откуда сейчас кисло тянуло запахом блевотины.

Ахабьев огляделся. «Скорая» и два милицейских «уазика» стояли около забора, окружавшего единственный новострой в Сосновке двухэтажный коттедж, куда время от времени приезжал отдыхать некий бритоголовый бизнесмен из «новых русских». Ворота высоченного, под два метра, забора были закрыты, и Ахабьев подошел поближе, чтобы заглянуть в калитку. Милиционеру по долгу службы полагалось отгонять зевак, но ему сейчас было не до службы — паренька снова потянуло блевать.

В наполовину приоткрытую калитку Ахабьев смог рассмотреть коттедж — мечту нувориша с пристроенным гаражом, бассейном во дворе и пуленепробиваемым окном во всю стену. Окно это было заляпано изнутри чем-то темным и густым, словно об него разбили банку вишневого варенья. Ахабьев не успел рассмотреть, чем именно, так как обзор ему загородил необъятный пивной живот сержанта милиции, выходящего через калитку. Помимо живота, у сержанта были роскошные усы, нахмуренные брови и очень грозный вид. Правда, рука его, застегивающая клапан кобуры, предательски дрожала. Сержант молча отстранил Ахабьева и направился к «уазику».

Вслед за сержантом появился немолодой мужчина в штатском, который судорожно курил, делая самоубийственно глубокие затяжки, и постоянно щурился от табачного дыма. Этот сразу взял быка за рога.

— Вы кто? — спросил он у Ахабьева.

— П-простите? — чуть запинаясь, переспросил тот.

— Кто вы такой? — нетерпеливо повторил мужчина и полез в карман за удостоверением. — Я — следователь Синяев, — сказал он, сунув «корочки» под нос Ахабьеву. — А вы?

— Ахабьев, Олег Николаевич. Сосед…

— Вы хорошо знали владельца этой дачи?

— Н-не очень… То есть, совсем не знал. Видел, как он приезжал на джипе, — пожал плечами Ахабьев. — А что, собственно?..

— Несчастный случай, — сказал следователь и махнул рукой водителю «Скорой»: — Поезжай!

«Скорая» фыркнула мотором, выбросила из-под колес волну грязи и медленно вырулила на дорогу.

— А… серьезный? Несчастный случай серьезный? — уточнил Ахабьев.

— Очень, — мрачно ответил следователь. — С фатальным исходом. Два трупа.

— О, Господи… Но… Как же так? Что там произошло?

— Глупость произошла. Собачка у них была — у хозяев этой дачи. Милая такая собачка. Сторожевая. Ротвейлер. — Следователь прикурил от окурка новую сигарету. — Добродушный песик с инстинктами тренированного убийцы. Очень модная игрушка… Они его забыли на цепь посадить. Или накормить забыли. А может, он просто взбесился… Короче, порвал он их. И парня этого бритоголового, и девку его. Загрыз насмерть. Так, что и трупы не опознать… И как назло — никаких документов в доме!

— Боже мой… — тихо ужаснулся Ахабьев. — Боже мой…

Следователь подозрительно на него покосился, и Ахабьев решил не переигрывать. Хватит и двух «боже мой».

— Что у вас тут за поселок такой? — зло спросил он. — С утра пораньше — два выстрела, три машины с мигалками, трупы на носилках таскают — и хоть бы кто нос высунул. Сонное царство, итить твою… Сержант, пройдись по домам! — скомандовал он.

— Так ведь осень, — робко пояснил Ахабьев. — Нет никого. Почти все дачи пустуют. Разъехались дачники…

— А кстати… Вы откуда идете?

— Из леса. Я по грибы ходил. Вот, — Ахабьев показал корзинку, на дне которой сиротливо лежали два рыжика, один моховик и с дюжину опят. — Я часов в шесть ушел…

— А ночью? Ничего подозрительного не слышали?

— Ночью я спал. Я вчера вечером приехал, поздно очень. Пять километров от автобусной остановки пешком шел, в темноте да под дождем. Устал до чертиков и сразу спать завалился, — честно ответил Ахабьев.

— Ясненько… — рассеянно пробормотал следователь, наблюдая за сержантом, эскортирующем по улице бойкую и слегка встревоженную старушку, в которой Ахабьев узнал бабу Дашу, свою соседку по приусадебному участку и главный источник сплетен в Сосновке.

— Утро доброе, — запыхавшись, поздоровалась баба Даша, а когда следователь снова полез в карман за документами, замахала руками: — Да я знаю, знаю… Мне сержант ваш все рассказал. Вот горе-то…

Следователь насупился, сержант виновато пожал плечами, а Ахабьев спрятал улыбку. Баба Даша владела техникой допроса с пристрастием куда лучше следователя Синяева…

— Горе-то какое… Чтоб собака хозяев насмерть закусала… Вот ужас… — продолжала причитать она.

— Вы их хорошо знали? — перебил следователь.

— Хозяев? Только издалека видела… — сообщила баба Даша и вдруг спохватилась: — А дитятко? Что с дитятком?

— Каким еще?.. — опешил следователь.

— Ну когда они летом приезжали, парень этот бритый с женой своей, так жена его, она вроде в положении была… — охотно разъяснила баба Даша.

— Не было там ребенка, — убежденно произнес сержант. — Кроватка детская была, пеленки-распашонки… А ребенка не было. Точно.

— Виталик! — всплеснула руками бабка при виде угрюмого подростка, выходящего из калитки. — Ты что здесь делаешь?

— А это он нас вызвал… — пояснил следователь. — Вот что, мальчик, ты сейчас иди домой, хорошо?

Виталик, показавшийся Ахабьеву смутно знакомым, кивнул патлатой головой и побрел по улице, не обращая внимания на бабу Дашу.

— Отмороженный какой-то пацан, — сообщил Ахабьеву по секрету следователь, проводив Виталика взглядом. — Сунулся в калитку, увидел кровь на окнах, и вместо того, чтоб позвать родителей (будить он их, видите ли, не захотел!), залез в дом, обошел трупы (ими как раз псина эта обедала!), нашел мобильник и позвонил нам. Мол, поселок Сосновка не телефонизирован — так и сказал! — а пешком до трассы идти пять километров… У меня тут омоновцы наизнанку выворачиваются, трупы-то изувечены — не дай бог, а пацану хоть бы хны…

— Простите, — сказал Ахабьев, — я вам больше не нужен?

— Нет. Вы свободны… Дело-то ясное, — оптимистично заявил следователь. — Но если что — мы вас вызовем.

— До свидания, — вежливо сказал Ахабьев и посторонился.

Трое крепких парней в бронежилетах, держа на отлете автоматы, кряхтя и ругаясь тащили сквозь калитку набрякший от крови тяжелый брезентовый куль, из которого торчала передняя лапа и лобастая голова ротвейлера…

Сосновка действительно была очень сонным поселком. Только к девяти утра немногочисленные дачники покинули свои дома и начали испуганно обсуждать утренние события, собираясь на лавочках у заборов. Основным источником информации служила, разумеется, баба Даша, а главными предметами обсуждения — ротвейлер-людоед и героический мальчик Виталик, чуть ли не собственноручно укротивший опасного хищника.

Ахабьев уклонился от почетной роли очевидца и не стал принимать участия в оханьи и аханьи по поводу кровавого месива, украшавшего окна шикарного коттеджа. Ахабьев решил вообще не выходить на улицу. Он уселся у окна, отодвинул занавеску и начал наблюдать.

Спустя десять минут, когда история успела обрасти леденящими душу подробностями, Ахабьев поймал себя на том, что уже не вслушивается в пустопорожний бабий треп. Он вспоминал тот испуг, охвативший его в лесу при мысли, что Зверя могли убить.

Это был приступ самой настоящей паники, очень неожиданный и совершенно не свойственный спокойному и выдержанному Ахабьеву. Теперь удивлялся самому себе: неужели ему так уж необходимо убить Зверя лично, своими руками? Откуда эта непонятная ревность и жажда… мести?

Да, мести. Именно мести. И не ревность, а одержимость. Та самая одержимость, что заменила собой вспыхнувшую шесть лет назад ярость вспыхнувшую и выгоревшую дотла… Теперь уже не азарт и ослепляющая ненависть тянула Ахабьева в лес. Впрочем, и хладнокровной расчетливости не осталось места в его душе… Я стал маньяком, подумалось ему. Маньяком, чей ритм жизни зависит от фазы луны. Маньяком, который и живет-то лишь ради убийства Зверя… И раз за разом терпит неудачу… Снова и снова допускает ошибку и позволяет Зверю уйти…

В этот раз ошибки быть не должно. В этот раз Ахабьев был твердо намерен сделать все правильно. Чтобы этот раз стал последним.

Поэтому надо все время быть начеку, сказал себе он. Никогда не расслабляться. Всегда следить за своей спиной. Не упускать ни малейшей детали. Продумывать все на десять шагов вперед. И тогда…

Что — тогда? Зверь уже опередил его. Зверь нанес первый удар этой ночью. И Ахабьев ничем не смог ему помешать.

Но ведь это только первый удар. Будут и другие. И моя задача — их предотвратить; или же, по крайней мере, использовать для своих целей. Поэтому мне надо определить возможные мишени следующих ударов; провести перепись населения Сосновки, если так можно выразиться… Из тридцати с лишним дачных домиков сейчас заселены от силы пять или шесть. Обитателей ты знаешь только в лицо, в гостях у них не бывал в силу замкнутости своего характера, с планировками их домов и огородов не знаком вовсе, а крепость заборов оценивал на глазок. Правда, пока ни о какой засаде на Зверя не может быть и речи — предугадать, на кого он нападет, нереально… Слишком много фигур на доске.

Но с соседями познакомиться все-таки надо. Это может пригодиться. Еще необходимо разузнать, кто из дачников имеет мобильный телефон или автомобиль. А еще…

Стоп, сказал себе Ахабьев. Это все — потом.

Сначала — оружие.

В силу специфики своей профессии Ахабьев мог раздобыть любое огнестрельное оружие, от автомата Калашникова или снайперской винтовки до противотанкового гранатомета или ручного зенитного комплекса. О всяких там пистолетах, помповых полуавтоматах или нарезных охотничьих карабинах можно было и не вспоминать…

Но Ахабьев хотел все сделать правильно.

Он вытащил из-под кровати большую нейлоновую спортивную сумку, расстегнул молнию и извлек на божий свет три перетянутых бечевкой холщовых свертка. Еще он выложил на стол пачку толстых тетрадей с обтрепанными переплетами и пожелтевшими от времени страницами, приплюснутую армейскую флягу с облупившейся у горлышка зеленой краской, охотничий нож, картонные коробки с патронами, два тяжелых ржавых капкана с мощными пружинами и похожий на несессер набор для чистки оружия.

Капканы он сразу отодвинул в сторону, подтянул к себе свертки и принялся развязывать бечевку, аккуратно разворачивая промасленный холст. В первом свертке лежал пистолет «ТТ», когда-то воронено-черный, а теперь вытертый до матово-серого стального блеска. На левой щечке рукояти, как раз над пятиконечной звездой, была привинчена латунная табличка с едва различимой надписью «Капитану Ахабьеву за проявленное мужество и героизм. 1934 г., Даль. — Вост. Воен. Округ».

Второй сверток, побольше и потяжелее, хранил в себе обрез двуствольного охотничьего ружья «Вестли-Ричардс». В недавнем прошлом ружье это (штучной работы и высшего разбора), доставшееся Ахабьеву от прадеда, было предметом черной зависти всех членов охотничьего клуба «Акелла». С накладками из чистого серебра и ложем из полированного ореха оно выглядело как музейный экспонат, но, несмотря на клеймо с цифрами «1898», по точности и кучности боя оставляло далеко позади всяческие «Моссберги», «Ремингтоны» и «Зауэры»… Это ружье передавалось в роду Ахабьевых из поколения в поколение и было чем-то вроде фамильной реликвии, тщательно сберегаемой и хранимой для потомков.

Шесть лет назад Ахабьеву стали глубоко безразличны все семейные традиции. То, что он сделал с ружьем, заставило бы его прадеда перевернуться в гробу. Стволы дамасской стали были укорочены до самого ложа, приклад безжалостно отпилен, а все серебряные накладки нашли куда более рациональное применение…

Третий сверток Ахабьев разворачивать не стал, взявшись вместо этого за коробки с патронами.

Красные картонные цилиндрики двенадцатого калибра он набивал сам, собственноручно отмеряя черный порох и взвешивая меркой крупную волчью картечь, поэтому сейчас он ограничился поверхностным осмотром капсюлей и пыжей. В этих патронах он был уверен.

С пистолетными было хуже. «ТТ» до сих пор оставался излюбленным инструментом бандитских разборок, и достать для него «маслят» было делом несложным и недорогим, но Ахабьева они бы не устроили. Патроны надо было делать на заказ… Это влетело ему в копеечку, и платить пришлось не столько за работу или материал, сколько за молчание оружейника.

Ахабьев вскрыл прямоугольную коробку с надписью на крышке «Пистолетные патроны калибра 7,62 мм», внутри которой из гнезд картонной решетки, похожей на пчелиные соты, торчали донышки патронов, подцепил ногтем фланец одного из них, вытащил и покрутил его в пальцах. На первый взгляд — все нормально, патрон как патрон; подвести не должен… Да и оружейник был надежный, опытный, не какойто там кустарь… Но стопроцентной уверенности, что патрон выстрелит, у Ахабьева не было. Все-таки самоделка, а не фабричное производство…

Он поднес патрон к свету и, прищурив один глаз, посмотрел на пулю. В отличие от тускло-желтой биметаллической гильзы, пуля ярко сверкала в лучах холодного осеннего солнца, пробивающегося сквозь занавеску.

Пуля была серебряная.

Ахабьев отложил тетрадь на журнальный столик рядом с диваном, сладко потянулся, зажмурился и потер большими пальцами уголки глаз. Глаза устали, и каллиграфически правильные, но очень уж мелкие буквы прадедушкиного почерка начинали сливаться в одну строчку, а многочисленные «яти» и твердые знаки — вызывать раздражение… Читать расхотелось.

Из висящих на стене старинных ходиков выскочила кукушка и простуженным голосом прокуковала один раз. Ахабьев слегка надавил на глазные яблоки, потом открыл глаза, поморгал, разгоняя туман и цветные круги, и посмотрел на часы. Половина третьего.

Время обедать, а он еще и не завтракал… Но есть не хотелось совершенно. От безделья аппетит пропал, что ли? Он не глядя взбил кулаком подушку под головой, прикрыл на мгновение глаза и почувствовал, что соскальзывает в густой и вязкий сон, больше напоминающий некое отупение души и тела…

Так дело не пойдет, решил Ахабьев, продирая глаза и усаживаясь на диване по-турецки. Затем он помотал отяжелевшей головой, разгоняя остатки сна, свесил ноги на пол, нашарил тапочки и без всякого энтузиазма побрел на кухню.

Возня с яичницей и последующее мытье посуды его не прельщали, открывать консервы тоже было лень, и поэтому он поставил чайник на плиту и начал сооружать себе бутерброд с колбасой.

После еды захотелось курить. Ахабьев не вспоминал о сигаретах уже больше суток, и это было в порядке вещей: охота всегда отбивала у него тягу к никотину, но сейчас его потянуло выйти на улицу и постоять минут пять под открытым небом, ничего не делая и ни о чем не думая… Сигарета была лучшим поводом для вечерней медитации.

В ноябре темнеет рано, и когда Ахабьев, накинув на плечи куртку, вышел на крыльцо, над Сосновкой уже сгустились серые сумерки. Ахабьев поплотнее запахнул куртку, спасаясь от пронизывающего ветра, закурил, несколько раз с отвращением затянувшись табачным дымом, затем выбросил сигарету и стал считать светящиеся окошки.

Вон в том большом двухэтажном доме живет мальчик Виталик (Ахабьев наконец-то вспомнил, где он его видел). Живет он там папой и папиной новой женой, слишком юной, чтобы быть мамой Виталика. А приезжали они обычно в Сосновку на белой «Ниве», которая сейчас, должно быть, стоит в гараже, примыкающем к дому… Телефона у них нет, и это хорошо.

А вон та обветшалая дача с мансардой принадлежит одинокой женщине бальзаковского возраста, то ли вдове, то ли старой деве. Зовут ее, кажется, Елизавета Ивановна, и мансарду она сдает в наем. Правда, сейчас там темно, но Ахабьев вспомнил, что в обсуждении утренних событий принимал участие некий субтильный старичок — наверняка постоялец из мансарды. Кто таков, как давно и зачем он там живет можно будет выяснить у бабы Даши…

У нее, кстати, сейчас тоже все окна темные. Электричество бережет старушка. Или по гостям шляется, чаи гоняет и сплетничает обо всем понемножку…

Холод начинал пробирать до костей, и пора было возвращаться в дом, но Ахабьев медлил. Что-то было не так. Что-то не вписывалось в картину холодного осеннего вечера в опустевшем к зиме дачном поселке… Что-то здесь было чужеродным и непривычным.

Музыка, вдруг понял Ахабьев. Где-то играла музыка. Он напряг слух и даже смог различить слова самого модного шлягера этого сезона… Мальчик Виталик оказался меломаном? Нет. Музыка играла слишком далеко, на другом конце поселка, в одной из темных, заброшенных дач… Ахабьев до боли в глазах всматривался в черные силуэты домов на фоне вяло пылающего заката, но не смог увидеть ни единого огонька. Значит, меломан сидит в потемках… Странно.

Ахабьев вернулся в дом, разложил диван и достал плед. Надо было вздремнуть перед ночной вылазкой… Уже засыпая под убаюкивающее тикание ходиков, он подумал, что первый день охоты — самый трудный и самый длинный. Но и он когда-нибудь кончается…