Все детали этого путешествия

ПРЕДИСЛОВИЕ

Мой духовный отец, священник Александр Мень, зверски убитый топором 9 сентября 1990 года, задолго до своей мученической кончины не раз напоминал о необходимости написать историю двух моих поездок.

Автор знаменитого шеститомника, объединённого заглавием «В поисках Пути, Истины и Жизни», где прослеживается история духовных исканий человечества, он с чрезвычайным вниманием относился к моему опыту овладения сверхчувственным восприятием мира, к тому открытию, что, как выяснилось, все без исключения люди обладают способностью к целительству, телепатии, предвидению будущего...

Но эти способности у громадного большинства существуют лишь в свёрнутом, нереализованном виде.

Полностью они разворачиваются только в результате соответствующих тренировок по особой методике. При этом основное условие — открытость сердца, любовь к Богу, ко всем людям. То есть соблюдение заповедей Христа.

Состояние современного человечества, вступающего в XXI век, отец Александр считал катастрофическим.

Сознавая ответственность перед людьми, перед памятью моего духовного отца, я выпускаю из рук эту книгу.

Владимир Файнберг,

1991

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Я бросил на кресло большую дорожную сумку темно-вишнёвой кожи, нагнулся, чтоб расстегнуть длинную молнию, начать укладывать вещи, как вдруг в голове, в мозгу раздался спокойный отчётливый голос: «ОБРАТИ ВНИМАНИЕ НА ВСЕ ДЕТАЛИ ЭТОГО ПУТЕШЕСТВИЯ».

Я замер, словно поражённый ударом грома.

Второй раз в жизни слышал я эту фразу, этот неизвестно кому принадлежащий голос.

Медленно разогнулся, огляделся по сторонам. Дверь в комнату была закрыта. Квартира была пуста. Анна была на работе.

Одиннадцать лет назад, точно так же собираясь в дорогу, склонясь над этой же самой сумкой, впервые услышал я властный приказ. Тогда, ошарашенный, подумал: просто показалось, иллюзия, какой-то психический феномен. Но голос, исходящий как бы из центра мозга, повторил ещё громче: «Обрати внимание на все детали этого путешествия!»

Сегодня повтора не было. Может быть, именно потому, что я уже знал, насколько обязывающе это предупреждение.

В растерянности сидел у стола, словно застигнутый учителем нерадивый ученик.

Где был этот голос так долго? Почему я не слышал его все эти одиннадцать лет? А может быть, происшедшие события во многом и были определены этим призывом к особо внимательному соучастию в тайне жизни, к умению видеть некие вехи, указующие единственно верный Путь?

И самое ошеломляющее: за одиннадцать лет я понял, что вехи расставлены не только для меня — для всех без исключения...

Уже одно это понимание налагало громадную ответственность. Осознав её, я прибег к единственно возможному для меня способу обнародовать карту Пути — написал книгу.

И вот как раз теперь, когда наконец решалась судьба этой рукописи, голос прозвучал снова!

Многое бы я отдал, чтобы узнать, кому он принадлежит.

Только вмешательством Провидения можно было объяснить открывшийся повод на десять дней покинуть Москву, страну. Вырваться из атмосферы унизительного ожидания.

«Конечно, уезжай, — сказала Анна. — Боюсь за тебя. Ты стал как натянутая струна».

Холодея от собственной решимости, занял у приятеля денег под предполагаемый аванс за книгу. И вот он настал, этот день.

Я глянул на часы. Через сорок минут нужно было оказаться на площади Революции.

Весь декабрь в Москве стояла совсем не зимняя, слякотная погода, а тут к концу месяца, как назло, ударил мороз.

И всё-таки я решил не надевать пальто. Быстро уложил в сумку две рубахи, запас чистых носков. Потом завернул в свитер бутылку армянского коньяка, бутылку «Столичной». Запихнул в боковое отделение коробку кубинских сигар «Ромео и Джульетта» — стандартный набор предметов, которые за границей советский турист мог обменять или продать, чтобы привезти домой хоть что-нибудь необходимое. Анна давно нуждалась в туфлях и просила обязательно купить термос, чтоб я же, Артур, мог заваривать себе чай для ночной работы, не отвлекаясь каждый раз на кипячение воды в чайнике.

Кто его знает, сколько могли там стоить туфли и термос? Здесь, по крайней мере, их уже несколько лет достать стало невозможно, разве что по талонам, изредка разыгрываемым в учреждениях.

Бросив в сумку целлофановый пакет с бритвенными принадлежностями, затянул молнию. И поймал себя на том, что жажду снова услышать голос, хотя и знал: чудо оттого и чудо, что оно происходит внезапно, когда его не ждёшь.

В синем плаще встал напоследок перед висящей над секретером иконой Христа, перекрестился, твёрдо произнёс слова молитвы, которой научил меня духовный отец:

— Люблю Тебя, Господи, люблю более всего на свете, ибо Ты истинная радость, душа моя. Ради Тебя люблю ближнего, как самого себя. Аминь.

Лик Христа смотрел со старой крестьянской иконы, опалённой пожаром, смотрел на этот раз кротко. Я давно заметил, что выражение лика порой меняется. Лик мог казаться суровым, жертвенным. Однажды в уголке нарисованного глаза я заметил слезу — самую настоящую...

Надел кепку, застегнул плащ доверху, взял за ремень сумку и, выходя из дому, подумал о том, что сегодня же должен оказаться в той стране, куда по велению ангела бежали Дева Мария и Ее муж Иосиф, спасая маленького Иисуса от царя Ирода.

На улице, все ещё освещённой висящим между высокими корпусами воспалённым малиновым солнцем, меня сразу прихватил мороз. Искрился и сухо скрипел под ногами снег.

До метро с его демократическим, доступным для всех теплом ещё было идти и идти. Троллейбусная остановка находилась ближе — между булочной и молочной.

Пассажиров в салоне троллейбуса оказалось совсем немного. Я сел у окна, растёр успевшее-таки замёрзнуть левое ухо. Оно было отморожено в ту далёкую московскую зиму, когда температура падала до минус тридцати градусов, в городе взрывались газовые трубы, а я, чуть светало, тащился с портфелем из дому, от улицы Огарева до Банного переулка, через полстолицы в восьмой класс той 283 школы, куда меня пристроила мать и откуда опять пришлось переходить в другую школу, уже на Лесной улице, потому что здесь меня, как и всюду прежде, травили ученики и учителя только за то, что я еврей.

Вот она, слева, была Лесная, справа площадь Белорусского вокзала с покрытым инеем черным памятником Горькому. Троллейбус медленно вкатывался на Тверскую, улицу Горького, Плешку, Бродвей — как её только не называли! Здесь каждая витрина, каждый подъезд, угол, даже круглые чугунные крышки, закрывающие подземные люки, — все до выщербины на асфальте было знакомо, все связано с чем-нибудь памятным, родным. Но и надоевшим.

Как любил я уезжать, вырываться из Москвы! Всю жизнь куда-нибудь без конца уезжал, чтобы снова вернуться на те же тротуары, идти, отражаясь в тех же витринах, звонить из тех же телефонных будок.

Вот так же я ехал одиннадцать лет назад, когда впервые прозвучал голос. Куда уезжал? Зачем? Сознание панически заметалось, странным образом утратив память о чём-то важном, что стало одним из главных поворотных пунктов жизни. Куда всё-таки уезжал?

Чтобы вспомнить, нужно прекратить вспоминать. «Думаньем думанью не поможешь», как говорил старик Гёте.

Троллейбус прокатил мимо Центрального телеграфа с его глобусом, обогнал замёрзшего негра, бегущего к остановке, и замер у «Националя».

Я выскочил прямо напротив зеркальной с позолотой двери в гостиничное кафе, за которой маячила тучная тень швейцара.

Теперь без валюты сюда не впускают, а когда-то это кафе было чуть ли не родным домом.

Сбегая вниз по ступенькам выстуженного подземного перехода, ярко вспомнил сверкание утреннего солнца в надраенных кофейниках, столики, накрытые свежими накрахмаленными скатертями, запах кофе. Вспомнил Андрея Тарковского, с которым мы встречались здесь по утрам, всегда за одним и тем же столиком у широченного окна с видом на Кремль. Я тогда написал сценарий. Андрей хотел поставить его на Мосфильме. Но сценарий казался ему слишком «барочным», и мы вместе переделывали его за тем столиком, попивая кофе, к которому официантка Маша приносила графинчик то со ста граммами коньяка, то с шартрезом. Проголодавшись, заказывали омлет и красную икру с шариками заледенелого сливочного масла.

Хотя Тарковский к тому времени уже снял «Андрея Рублева», прославился, тоном мэтра высказывал парадоксальные мысли, порой поразительно верные, я чувствовал в нём какую-то ущербность, неуверенность.

Однажды жарким летним утром Андрей зашёл за мной на Огарева, чтобы вместе идти в кафе завтракать и работать, но перед этим попросился вымыться под краном и, сняв рубашку, показал свою спину, всю испещрённую следами проколов от вдуваний кислорода — так пытались лечить во время войны туберкулёз.

Я шёл по длинному подземному переходу мимо замерших у стен, словно окоченевших в объятиях, парочек, мимо нахохлившихся на раскладных стульчиках продавцов прибалтийских газет и думал о том, что не в болезни и даже не в предчувствии ранней смерти таилась ущербность Андрея. Он торопился, искал. Но не успел найти. Шел в тупик, в безысходность, что и выразилось впоследствии в талантливых, изощрённых, но таких выморочных фильмах — «Ностальгия», «Жертвоприношение».

Андрей не знал. Не успел. И хорошо, что тогда Мосфильм не пропустил моего сценария. Потому что в то время я тоже не знал. Мне, в сущности, нечего было сказать людям.

Я вышел из-под земли у музея Ленина, издали увидел одиноко стоящий на площади против остатка Китайской стены красный «Икарус». Из его выхлопной трубы клубами шёл дым.

У автобуса, несмотря на мороз, толпились курильщики. Узнав будущих попутчиков, кивнул им. Нетерпеливо постучал по двери. Она раскрылась. И тут же захлопнулась за спиной. Поднялся по ступенькам в полупустой салон. Сел справа у окна. Бросил рядом на свободное сиденье сумку. Здесь было тепло.

Расстегнул верхнюю пуговицу плаща, отогнул воротник. И этот жест был как мост, переброшенный через пропасть: вдруг вспомнилось, куда и зачем ехал одиннадцать лет назад, когда впервые прозвучал голос.

В тот промозглый октябрьский день, войдя в железнодорожный вагон, тем же жестом опускал воротник, так же чутко смотрел вокруг, боясь не обратить внимания на «все детали этого путешествия»...

Еще бы! Я ехал на Кавказ отыскивать клад покойного алхимика Семенова. В случае если бы клад попал в мои руки, я получил бы фантастические возможности.

И хотя здравый смысл, все моё материалистическое мировоззрение восставали против самой идеи превращения химических элементов в золото и серебро, фантазия уже развёртывала картины одна соблазнительней другой: я вырываюсь из тисков вечной бедности, одариваю несметными сокровищами друзей, знакомых, страну, весь мир.

Кто знает, может, все это и могло произойти...

«А почему именно тогда и теперь прозвучал этот призыв? Может быть, оба эти путешествия как-то связаны?»

В автобус, запыхавшись, вошла сильно накрашенная полная дама в круглой каракулевой шляпе и шубе, волоча за собой чемодан на колёсиках. Следом поднялась дубленочная пара — высокий седой руководитель группы со своей женой, укутанной в оренбургский пуховый платок, за ними курильщики и элегантный парень в канадке. Через его плечо был перекинут широкий ремень тяжёлого фотокофра.

— Здесь свободно?

— Пожалуйста. — Я поднял с сиденья сумку, переставил её себе на колени.

— Все собрались? — обернулся со своего места шофёр.

Руководитель группы со списком в руках сделал перекличку. Машина тронулась.

«Икарус» обогнул заснеженный сквер, проехал мимо Большого театра, Колонного зала, здания Совета Министров и повернул направо — на Тверскую.

Теперь уже в обратном порядке замелькали голые липы, витрины, телефонные будки. Сумка стала сползать с колен, я придержал её, и в этот момент за памятником Юрию Долгорукому показался белый дом с книжным магазином внизу.

В одной из квартир этого престижного здания, стоящего наискось от Моссовета, когда-то жил Илья Эренбург. Сумка темно-вишнёвой кожи, которая лежала у меня на коленях, косвенно связана была с этим человеком. Мимолетный проезд этой сумки мимо этого дома безусловно был напоминанием.

...Кончая в хрущевские годы Литературный институт, я представил в качестве диплома большую поэму. Начальство пришло в ужас от её содержания. «Немедленно спрячьте, а лучше уничтожьте, — сказал ректор. — Считайте, что мы её не видели. Подберите свои прежние лирические стихи, это и будет вашим дипломом».

Так и вышло. А поэма, пущенная по рукам, через кого-то попала на глаза вернувшейся из сталинских лагерей женщине, которая стала секретаршей Эренбурга.

Однажды я получил от него открытку с приглашением позвонить и прийти. Эренбург был чуть ли не единственным писателем, десятилетиями ездящим за границу, знал выдающихся людей, участвовал во всевозможных конгрессах. И ни разу у него не хватило смелости встать, крикнуть на весь мир о том, что сделали Сталин и его клика со страной, занимающей шестую часть земного шара. Кроме того, будучи евреем, Эренбург своим благополучным существованием прикрывал государственный антисемитизм.

Я хорошо помнил тот вечер, когда пришёл к Эренбургу. Тот быстро провёл меня из передней через гостиную, где на столике стоял поднос с пирамидой апельсинов, в свой кабинет, усадил против себя за письменный стол, заваленный бумагами. Вынул из ящика экземпляр поэмы.

— Неужели вы надеетесь, что это напечатают? — брюзгливо спросил Эренбург. — Вам кажется, что вы кричите, а это в масштабе государства комариный писк. Кончится оттепель, и вас прихлопнут, молодой человек. Мне вас жаль.

— А мне вас! — вырвалось у меня. Я забрал свою рукопись и пошёл вон.

А через несколько дней ко мне домой неожиданно зашла пожилая женщина — секретарша Эренбурга, Наталья Ивановна. В руках у неё была большая сумка темно-вишнёвой кожи. «Извините, я на минуту, — сказала она. — Только что приехала из Парижа. Вот вам в подарок сумка. А в ней шарф. Может, пригодится».

Я не успел рта раскрыть, как она уже ушла.

Парижский шарф сносился. А сумка оказалась прочной.

— Товарищи, у кого-нибудь есть тройчатка? Или что-нибудь от головной боли? Забыла дома лекарства, — раздался голос сзади.

Я подавил в себе желание обернуться. «Не буду, ни за что не буду никого лечить, — подумал я. — Не буду раскрываться перед этой публикой. До самого конца».

Автобус давно оставил позади Тверскую, шпарил сквозь синий студёный сумрак по Ленинградскому проспекту. В домах загорались прямоугольники окон, вот-вот должны были зажечься фонари. Стрелки часов показывали всего лишь четыре тридцать.

Я затылком видел, что головная боль была у полной нарумяненной матроны, которой кто-то всё-таки выдал таблетку. Меня мучило несоответствие между тем, о чём я только что молился дома, и ненавистью к этим людям, в душе называемым не иначе, как «публика», или ещё хлёстче — «совбуржуазия». Нет, не мог ещё я любить любого ближнего, как самого себя. Как та секретарша Эренбурга, сгубившая свою молодость на каторге... Пыталась помочь через своего шефа напечатать поэму безвестного автора, подарила сумку.

Так вот зачем с тех пор всегда в дороге была со мной эта сумка, это напоминание! Поучение оказалось так просто, так наглядно.

«Господи! Дай мне любовь ко всем. Даже к этим людям». Молясь, я одновременно видел недельной давности сцену в маленьком зале заседаний Союза писателей, куда руководитель туристской группы собрал отъезжающих для инструктажа.

Большинство из них сделало себе имя в долгие годы, когда страна пребывала во лжи. Я стоял у самой двери, совсем чужой в этой компании, сплочённой общим прохиндейством, особенно отвратным, когда лжецы выдают себя за деятелей искусства. Прохиндейство, лицемерие настолько отчётливо было написано на этих лицах — брыластых, надменных, хитрых, угодливых, что казалось, с такими лицами просто стыдно показываться на люди. Но они нисколько не стеснялись своих личин, заранее требовали себе различные привилегии в заграничном путешествии. Кто отдельный номер отеля; кто скандалил, что в маршруте не оказалось Александрии, где работает его знакомый — представитель Совфрахта; кто был взбешён тем, что на валюту каждому обменяют всего пятьдесят рублей.

Руководитель группы успокаивал всех. Он игриво сообщил, что сейчас, во время перестройки и нового мышления, инструктаж становится анахронизмом, однако настоятельно посоветовал быть за рубежом бдительным, не отдаляться от группы. Предложил тут же скинуться по десять рублей на сувениры для гидов, выбрать комиссию из двух человек, которые сделают покупки — грампластинки, альбомы и матрёшки.

Я покорно выдал свою десятку. Я уже ездил в Болгарию и в Испанию. С другими группами. Всё было как всегда.

Только начали разбивать всех на пары — кому с кем жить в номерах, как руководителя вызвали на собрание в партком. Решив заняться этим делом во время полёта, разошлись.

И вот теперь, насильственно собранные судьбой в один автобус, мы подъезжали к Шереметьево-II.

— Простите, как вас зовут? — спросил сосед по сиденью.

— Артур.

— Вы не против, если будем селиться в одном номере?

— Честно говоря, всё равно, — ответил я и понял, что обидел человека. — А вас как зовут?

— Саша.

«Икарус», уверенно маневрируя среди «жигулей», «мерседесов» и чёрных «Волг», подчалил к ярко освещённому зданию аэропорта.

Последний раз я улетал отсюда ещё до перестройки. Как же всё изменилось здесь по сравнению с тем временем. Как бы бросая вызов великолепию международного аэропорта, на полу вповалку среди своих узлов и деревянных чемоданов коротали часы до отлёта семьи советских немцев. Их никто не провожал. В отличие от улетающих в Израиль евреев, окружённых кланами родственников и друзей. Разноцветные стайки иностранцев торопливо обтекали эмигрантов.

Заполнив свою декларацию, я отдал её руководителю группы. Попутчики снимали с себя зимнюю одежду, относили в камеру хранения, запихивали в чемоданы. До объявления о посадке на рейс оставалось около часа.

Провидение — провидением, но беспокойство о судьбе рукописи продолжало снедать. Рабочий день ещё не кончился, и я решил позвонить в издательство. А вдруг рецензия, от которой, по словам редактора, зависело все, уже пришла?

У стены телефонов под прозрачными пластиковыми шлемами, как в скафандрах, стояли люди. Все автоматы были заняты. Я прошёл к эскалатору и поднялся наверх в зал прилёта. Здесь я легко нашёл свободный телефон. Волнуясь, набрал номер издательства. Там было занято.

Снова и снова вращал диск автомата. Занято. Тогда я позвонил в школу, застал Анну в учительской. Еще раз попрощался. И тут моё внимание привлекла возбуждённая толпа в конце зала. Поправив на плече сползающий ремень своей сумки, направился туда, словно притягиваемый магнитом.

Алчное сборище, состоящее из мужчин, женщин, детей, стариков и старух, встречало только что прилетевших из Нью-Йорка и прошедших таможенный контроль пассажиров.

Как раз когда я оказался против узкого прохода, оттуда тяжело выкатил тележку, доверху гружённую чемоданами, громадными картонными коробками с телевизором, видеомагнитофоном и принтером, стройный кавказец в кожаном пальто. Хрящеватое лицо его с тонкими усиками показалось знакомым.

— Что слетелись, как мухи на мёд?! — самодовольно осклабясь, заорал он на толпу. — А ну, дайте проехать!

Следом за ним появился со своей тележкой, тоже нагруженной чемоданами и коробками, другой человек в плаще и шляпе.

— Папа! Что ты мне привёз?! — вырвался из рук матери прилизанный подросток лет двенадцати. — Про джинсы не забыл? А кроссовки?

— Я думал, ты меня сначала поцелуешь, — убито сказал отец.

В толпе сновали шофёры, подыскивающие выгодных клиентов, которые могли бы расплатиться долларами, чуть в стороне зорко наблюдали прибывших и их багаж воры-наводчики, здесь же находились одетые в штатское агенты милиции.

Я с трудом вырвался из гудящего массива, шёл к эскалатору, думая о том, что, если бы эти люди прочли мою рукопись, они бы пришли в смятение, поняв, что вся их жизнь, все их интересы обязательно закладывают расплату — одиночество и страдание. Это смятение было целительным, могло стать точкой отсчёта Пути. Но никто не хотел взглянуть в глаза истине. В том-то и была вся беда.

Спускаясь на медленно ползущем эскалаторе, никак не мог взять в толк, отчего не уходит из ума кавказец в кожаном пальто. Так ярко читалась его торжествующая улыбка человека, заранее подсчитавшего немыслимую сверхприбыль от будущей перепродажи электронной техники, купленной в США.

«Кто он, новоявленный менеджер, какой-нибудь артист балета? — думал я, и уже подходя к своей группе, толпящейся вокруг седого руководителя, остановился. — Господи, да это же Зураб! Но ведь его давным-давно должны были расстрелять!»

И хотя объявили регистрацию на рейс и я вместе со всеми проходил сперва паспортный, а затем таможенный контроль, все это время восстанавливалась в памяти цепочка, казалось бы, таких случайных и незначительных событий — ну, решил позвонить в издательство, искал свободный телефон-автомат, поднялся в зал прилёта, не дозвонился, зачем-то потянуло к толпе встречающих... Так по своей воле все это я делал или меня вели? Чтоб прямо, лоб в лоб вывести на этого человека. Правильно, так его звали — Зураб, Зурико, один из убийц, танцевавших тогда в ресторане...

«Жуткое дело, — думал я, ожидая со всеми во время долгой паузы в каком-то широком коридоре, пока нас посадят в самолёт. — Та поездка и эта, безусловно, связаны. Меня, безмозглого, всё время тычут, чтоб я это осознал, чтоб вспомнил. Всю ту поездку, начиная с голоса, от начала до конца».

Стоял рядом с лакированной деревянной кадкой, в которой под искусственным люминесцентным светом сейчас, среди зимы, росла высокая берёзка с пышной зелёной листвой. Присмотрелся — листва была искусственная, ствол — пластиковый.

В сущности, все вокруг было синтетическим, мёртвым. За стеной из оргстекла прошёл человек с радиотелефоном в руке.

Наконец повели на посадку через длинную, изогнутую кишку, присосанную к открытому входу в лайнер. По пути вдруг обдало пряной, как кофе, арабской речью. Я обернулся. К нам присоединялись группки смуглых иностранцев. В самом конце перехода стоял худенький солдат-пограничник. Большая фуражка с зелёным верхом, казалось, лежала на оттопыренных ушах. Захотелось сказать ему: «До встречи!» Но в глазах солдатика стыло мёртвое равнодушие.

...Изогнутый парус месяца блистал в чёрном овале иллюминатора. И он плыл, и лайнер, глухо рокочущий двигателями над Россией, над Украиной. Где-то там, во тьме под снегами, лежала зона Чернобыля, невидимо светил сквозь толщу бетонного саркофага реактор четвёртого блока.

Я оглянулся налево, на своего соседа. Откинув голову на подголовник кресла, Саша спал, приоткрыв рот. Я протянул в свободное пространство ладонь с чуть растопыренными пальцами, включился.

Колючие, неровные импульсы волнами заходили по поверхности ладони. Временами в центре её возникало ощущение тупого зацепа. Я закрыл глаза, и перед внутренним взором поплыли пришибленные зимой посёлки с редкими фонарями, вдруг возник человек на лыжах, который стоял на обочине лесной дороги возле автомашины с горящими фарами... Ладонь медленно пересёк след реки, укрытой льдом и снегом, — нежный импульс воды узнавался всегда легко, а вот и вся река потянулась перед внутренним взором, редкие занесённые снегом кусты на берегах, какое-то строеньице, водокачка, что ли...

Кончики пальцев нехорошо засвербило, ладонь вдруг покрылась потом. Открыл глаза, стиснул руку в кулак, энергично разжал, словно выбросил что-то опасное, плохое.

Я думал о людях, живущих в радиоактивной зоне, ставшей позорным символом моей страны. Что с того, что сотням тысяч этих людей добавляли жалкую дотацию к зарплате, завозили чистые продукты? Все они были обречены. Я знал то, о чём нигде не писали, — и дети, и взрослые сами светились, излучали накопленные в костях скелета радионуклиды, сами были в такой же степени источниками заражения.

«Что им теперь делать? Куда деваться?» — думал я, мучаясь от собственного бессилия помочь. Внезапно, вне всякой логики вспомнилось, как в ту поездку, одиннадцать лет назад, решил искупаться в Черном море, нырнул с открытыми глазами, увидел пустынное дно, водочную бутылку и ржавую металлическую спинку кровати. Ни стайки мальков, ни крабов, ни водорослей — ничего больше не было на этом мёртвом дне.

Снова возвращало туда, в ту поездку. Стало душно. Потянул вниз молнию своей синей курточки, и тут же ударило в голову — в этой курточке я и был тогда, в той поездке. А в какой ещё? Она была единственной все эти годы и до сих пор, курточка, купленная когда-то в Барселоне, в универмаге «Cort Angle».

Я не люблю расставаться со старыми вещами, да и где теперь было купить новые? Анна обрезала излохматившиеся края рукавов, загнула, прострочила. Курточке, как и сумке, сноса не было.

Да, сначала была Испания. А потом, осенью, та поездка.

Снова покосился на сладко спящего Сашу, нажал на кнопку, откинул сиденье и тоже положил голову на подголовник. Я принял решение: во время этого путешествия как можно детальнее воскресить в памяти ту поездку. Очевидно, от сопоставления что-то зависело, что-то должно было проявиться, проступить...

— Пролетаем над Анкарой, — сказала, проходя мимо дремлющих рядов, стюардесса.

Глянул в иллюминатор. Далеко внизу слабо мерцало зарево. Я подумал, что обилие новых впечатлений сможет помешать подробному восстановлению давних событий. Наваливалась работа, может быть самая странная из всех, какие мне приходилось выполнять. Может быть, самая важная. И делать её, очевидно, предстояло ночами, когда же ещё?

Незаметно для себя уснул. А когда проснулся, в иллюминаторе уже сверкало, кренясь и приближаясь, море огней.

В одиннадцать часов вечера я вместе со своей группой вышел из Каирского аэропорта на ярко освещённую фонарями площадь, уставленную разноцветными автобусами и автомашинами всех на свете марок. Здесь было тепло. Шел за всеми к ждущему в отдалении автобусу сквозь фантастическую толпу прохожих. Куда-то шествовали высокие темнокожие мужчины в длинных белых платьях и накинутых на плечи пиджаках, за ними семенили укутанные в платки черноглазые женщины, тоже в широких платьях и стоптанных тапочках. Прошел стройный, как газель, негр. Лопоча, проплыла стайка японцев.

Вслед за Сашей, который почему-то волок чемоданы руководителя группы и его жены, я подошёл к автобусу. На его зелёном лакированном борту синими буквами было выведено «Lucky Turs».

— Здравствуйте, с прибытием в Египет! — сказала стоящая у раскрытых дверей женщина-гид. Меня поразило и то, что она говорит без акцента, и её чернявое лицо вульгарной бестии. — Меня зовут Нина. Будем знакомы!

Одним из последних я поднялся в салон. И мы поехали через центр Каира в его пригород на другой стороне Нила — в Гизу.

Столица Египта уже засыпала. Только громадные копии сфинксов и статуй фараонов попадались посреди широкого пустынного проспекта, да финиковые пальмы шевелили под ночным ветерком широкими веерами.

Наконец миновали один длинный мост, другой и узкой улочкой подъехали к зажатой между домами гостинице со светящейся красным неоном надписью «Pharaons Hotel».

Еще через полчаса после суеты у стойки администратора — сдача паспортов, заполнение листков проживания — я вместе с Сашей поднялся лифтом на верхний восьмой этаж, прошёл коридором к двери с номером 804, и тут Саша, который кроме своего фотокофра и сумки нёс чужой чемодан, сказал:

— Сейчас отнесу им их вещи, а вы пока отпирайте.

И вручил ключ с большим медным брелоком в виде креста. Это был крест жизни, изображение которого я не раз видел в книгах, посвящённых Древнему Египту.

И этот ключ-крест, волшебным образом оказавшийся в руке, окончательно распахнул дверь в прошлое.

ГЛАВА ВТОРАЯ

В то утро я, как всегда, собирался впритык, перед самым отъездом. За окном сеялся холодный октябрьский дождь. И в квартире было холодно — ещё не топили.

Кто его знает, какая погода будет там, на Черном море. На всякий случай я достал из шкафа пакетик с плавками, бросил в стоящую на кресле сумку. Потом аккуратно свернул пушистый, связанный из собачьей шерсти серый свитер, подаренный год назад больной, которую вылечил от мастопатии, только нагнулся уложить его в сумку — грянул отчётливый голос...

Еще не успело пройти замешательство, а голос уже с более властной интонацией ударил из центра головы, повторил: «Обрати внимание на все детали этого путешествия».

Теперь, одиннадцать лет спустя, вспоминая ночью в номере каирского отеля «Фараоны» это событие, я впервые заподозрил его связь с посещением монастыря.

Да, как раз за два дня до отъезда в ту командировку на Кавказ мне удалось побывать в одном из немногочисленных действующих монастырей Севера России.

Я приехал на междугородном автобусе. Стояли последние дни золотой осени, бабьего лета. У стен монастыря лепился городок, грязный и страшный. Жители его, похожие на бродяг, месили грязь между автостанцией, продмагом и водочным ларьком. У покосившихся чёрных изб на огородах среди увядающей картофельной ботвы дозревали кочаны капусты. Под светлым, холодным небом на берёзах трепыхались последние листочки.

Заранее купив обратный билет до Москвы на рейсовый автобус, который должен был пройти здесь через три часа, я стремительно шагал к монастырским воротам. Три часа, конечно, составляли ничтожно малый срок. Но я почему-то был уверен, что успею, прорвусь к старцу, задам свой единственный вопрос и получу ответ. Тем более что в боковом кармане куртки лежала бережно сложенная записка от священника, которого старец знал, любил, благословлял. Этот священник годом раньше крестил меня, был моим духовным отцом.

К тому времени у меня появилось множество знакомых, верящих в Бога. Двое из них, как и остальные, пользовались моим даром целительства, лечились у меня сами, присылали лечиться своих родственников, друзей. И при этом не упускали случая каждый раз с фанатичной яростью доказывать, что занятие это дурное, дьявольское. В глубине души я подозревал, что их ярость вызвана элементарной завистью — они не могли делать того, что делаю я. И не потому, что у них не было способностей. В скрытом виде дар целительства таится в каждом человеке без исключения. Как и иные фантастические свойства, не востребованные будничной жизнью. Семь лет занятий в лаборатории, ежедневные упражнения, непрестанный духовный поиск, которому нет конца, — это был труд, обрекающий на лишения... Мало кто хотел на него отважиться. «Стучите, — говорит Христос, — и вам отворят».

Эти фанатики однажды довели меня до слез. «Я же из сострадания, — оправдывался я, — с детства видеть не могу чужое горе, падаю в обморок, даже когда кому-нибудь делают укол. Если человеку больно, у меня сразу боль в том же месте, спазм...»

«Да не слушайте вы их, — утешал батюшка. — Если эти духовные лентяи так принципиальны, зачем они у вас лечатся? Гоните их от себя».

Но червь сомнения всё-таки грыз. Я знал: официально Русская Православная Церковь выступает категорически против целительства. И хотя батюшка говорил, что это ревность бессилия, что когда-то в первые века христианства при каждом храме был свой целитель, меня терзала совесть. Фанатики с пеной у рта доказывали: Бог посылает болезни за грех, и никто не смеет вмешиваться своими энергиями...

«Гоните их в шею! — повторил батюшка. — Пусть откроют Библию. Болезни и смерть вошли в мир после грехопадения, от дьявола, а не от Бога».

Наконец я, очевидно, настолько надоел духовному отцу со своими сомнениями, что, когда пришёл проститься за несколько дней перед командировкой на Кавказ, тот сказал: «На Севере, в монастыре живёт старец отец Николай — душа и совесть нашей Церкви. Ему очень много лет, сорок из них провёл на каторге, в тюрьмах. Между прочим, он человек с двумя университетскими образованиями — Сорбонна и Петербург. Я знаю, что сейчас он встал после болезни, начал принимать людей. Вот записка, езжайте немедля. Пока он не ушёл от нас в другой мир».

Входя под арку монастырских ворот, я волновался не только оттого, что был ограничен во времени. Я знал: от ответа старца, можно ли заниматься целительством, зависит вся будущая жизнь.

Тщедушный чёрный монах, встретившийся на тропинке из плит, устланной палыми листьями, сперва пытливо глянул в глаза, потом ответил на вопрос:

— Старец отец Николай, слава Богу, восстал от хворости. Действительно, принимает в своей келье. Однако сейчас ведёт службу вон в том храме, — и монашек, взмахнув рукавом рясы, указал на дивной красоты большую белую церковь с синими луковицами куполов, испещрённых золотыми звёздочками.

— Извините, а сколько продлится служба?

Монашек сдвинул рукав рясы, взглянул на электронные часы:

— Три с половиной часа.

У меня упало сердце. Я понял, что из моей затеи ничего не вышло.

Оставалось подняться по стёртым ступеням белой паперти, сняв кепку, перекреститься и войти в сумрак, пахнущий ладаном и дымом свечей.

Это были все те же, похожие на бродяг люди, точно такие же, каких я видел перед стенами монастыря. Бедно одетые, заморённые, но как вдумчивы и чисты были их глаза, которые хотелось назвать очами. Казалось, здесь собралась вся Русь. Такая же, какой она была при Иване Грозном и Петре.

Сам не заметил, как оказался в первых рядах. Стиснутый тёплым телом молящихся так, что трудно было воздеть руку и перекреститься, я наконец увидел отца Николая.

Маленький, в золотой митре, с очень длинной, белой, как снег, бородой, сначала он показался смешным, похожим на американского Санта Клауса, каким его изображают карикатуристы.

Но постепенно, втягиваясь с ходом литургии в её таинство, не поддающееся до конца никакому рациональному объяснению и непостижимым образом понятное душе, я теплел сердцем к этому священнику — проводнику Божественной энергии сюда, на грешную землю.

В какой-то миг лучистый взгляд старца и мой взгляд встретились, и я с тоской подумал о том, что вот мы рядом в пространстве, но поговорить невозможно, задать вопрос не удалось.

То ли это была особенная, монастырская служба, то ли, поглощённый своим незаданным вопросом, я постоянно отключался от её хода, во всяком случае, когда, встав с большим медным крестом перед алтарными вратами, отец Николай начал проповедь, это показалось неожиданным. Обычно проповедь произносят в конце богослужения.

Украдкой я глянул на часы. До посадки на автобус оставалось тридцать пять минут.

Голос отца Николая был тих и слаб. Он рассказывал о том, что сегодня, восемнадцатого октября по новому стилю, Православная Церковь чтит память святых Петра, Алексия, Ионы, Филиппа и Ермогена, Московских и всея Руси чудотворцев. А также преподобных Доминиана пресвитера, целебника Иеремию и Матфея, прозорливых...

Сердечно, как про самых близких, он говорил о давно, много веков назад умерших людях.

Потом, повернувшись прямо ко мне, глядя в глаза, отец Николай продолжал:

— Они творили добро и терпели за это поношения. Но никогда не сетовали. Ибо перед ними был пример Иисуса Христа — Бога нашего. Христос поднимал мёртвых, лечил слепых, прокажённых. А книжники и фарисеи кричали: «Он исцеляет людей силою князя бесовского!» Так было. И так будет всегда. Если вы бескорыстно, из сострадания оказываете помощь ближнему, не страшитесь никаких клевет. Кто учил химию, знает, что такое лакмусовая бумажка. Истинная любовь и сострадание — наша лакмусовая бумажка. Если любовь и сострадание есть в душе человека, ничего дьявольского нет и не может быть в его делах. И не мните, будто то, что творили Христос и апостолы, совсем недоступно обычным смертным. Человек есть великая тайна. А Христос обещал навсегда остаться среди нас. И это тоже великая тайна. Скрывать свои таланты, боясь поношений, — грех перед Ним, Господом нашим. Так торопитесь же содеять добро угнетённому, накормить голодного, исцелить болящего!

Отец Николай поднял руку с крестом, сотворил крестное знамение и снова взглянул мне прямо в глаза.

Я вернулся в Москву вечером накануне отъезда на Кавказ. Духовный отец был далеко, за городом, и, переполненный ощущением свершившегося чуда, прямо с автовокзала я за-ехал домой к Йовайше — бывшему руководителю лаборатории парапсихологии, где я занимался семь лет.

Мы очень давно не виделись. Игорь Михайлович обрадовался неожиданному гостю, угостил жареной картошкой с грибами, чаем с мятой. Рассказал, что занят обменом квартиры, через полгода собирается окончательно переехать в Алма-Ату, куда его пригласили будто бы преподавать в каком-то институте, а на самом деле учить сотрудников облучать биоэнергией клетки растительных и животных тканей.

Он нисколько не постарел. Был бодр.

Выслушав меня, Йовайша ничему не удивился.

— Обыкновенная телепатия. У вас был вопрос. Вы получили ответ. И ответ замечательный. Теперь вы успокоились?

— Но ведь у других людей, собравшихся в храме, наверняка тоже были свои вопросы?

Йовайша засмеялся.

— Артур, ваше стремление дойти во всём до самого конца не будет удовлетворено никогда. За каждой разгадкой всегда — новая тайна. В этом ваша трагедия, но и вечный стимул для продвижения вперёд. Скажите лучше, чем вы теперь заняты?

Узнав о том, что завтра я выезжаю в командировку от центральной газеты с заданием написать статью о судьбе лесов Кавказского хребта, обрамляющего Черное море, Игорь Михайлович тотчас спросил:

— А в Сухуми? В Сухуми не будете?

— Обязательно. Должен проехать по всему побережью от Лазаревской до Сухуми.

— Прекрасно. Артур, постарайтесь распланировать поездку так, чтоб осталось свободное время. Помните, вы ездили в археологические экспедиции, методом биолокации нашли могилу, датированную до нашей эры? Так вот, под Сухуми в посёлке Каштак четыре года назад умер один человек. Художник, алхимик, пьяница. Несколько лет подряд я снимал по соседству комнату, тоже у одного по-своему замечательного человека, философа, так сказать.

— Его звали Платон, — перебил я. — А художника — Константин Васильевич Семенов. Я его знал.

— Ну, мир тесен, — развёл руками Йовайша. — А вы видели тигли в его мастерской?

— Не только видел, но и вдыхал вонючий дым, когда Константин Васильевич из разной дряни плавил в них якобы серебро. Делал из этого металла браслеты и кольца, продавал курортникам. Я ведь целых два месяца, будучи бедным студентом, бесплатно пользовался его гостеприимством, жил в сарае над самым обрывом к морю.

— Так вот, дорогой Артур, однажды я попросту украл у Константина Васильевича кусочек этого «серебра», отвёз в Москву, в Институт цветных металлов и золота. На анализ. Оказалось, что это действительно серебро, причём высочайшей пробы!

— Игорь Михайлович, ну не может быть!

— Может, — твёрдо ответил Йовайша. — Платон, его вечный оппонент, по секрету рассказывал, что Семенов мог делать и золото. Алхимия родилась в Египте. С тех пор тайну превращения элементов пытались разгадать выдающиеся умы разных стран и веков — Авиценна, Фрэнсис Бэкон, Спиноза, Гельвеций, Эдисон. А что вы скажете об историческом факте — курфюрст Саксонии Август при помощи «философского камня» изготовил в своей алхимической лаборатории 17 миллионов золотых рейхсталлеров. Легче всего отвергнуть, посмеяться. Но как быть с Константином Васильевичем? Он бедствовал, все пропивал. А когда припирала нужда, у него опять дымились тигли... Он ведь совершил кругосветное путешествие. Был в том же Египте, в Тибете. Вы в курсе дела?

— Теперь вспоминаю. Он много чего мне рассказывал... Тогда я думал, все это — чепуха, бред спивающегося человека.

— Дорогой мой, чудо порой демонстрирует себя в разных обличьях. Мы невнимательны, потом машем после драки кулаками. Вот Семенов умер. А этой зимой Платон прислал мне письмо, где пишет, что Константин Васильевич, который терпеть не мог Советскую власть, не хотел, чтоб ей достались секреты, запаял в железной канистре все свои бумаги с алхимическими рецептами, закопал на участке. И вы, Артур, должны её отыскать.

— Но это, прежде всего, аморально! Нарушать волю покойного... И, кроме того, ведь не будем же мы с вами, овладев секретом, стремиться к обогащению.

— Не будем, — согласился Йовайша. — А вам не кажется, что завтрашний день сначала нашей страны, а потом и всего мира приговорил человечество к катастрофе? Армады химических, металлургических заводов отравляют землю, воздух и реки. А если всё-таки есть способ иного воздействия на материю? Дело не только в золоте и серебре. Дело в принципе. Безусловно, существует совершенно иной подход, каким бы он ни казался фантастичным сегодня. Имейте в виду, любое растение владеет тайной превращения элементов. Один учёный, кажется Берцелиус, выращивал салат на стеклянной крошке, поливая его корни только дистиллированной водой. Когда он сжёг растения и проанализировал состав золы, содержание серы оказалось в ней в два раза больше, чем в семенах. Откуда она взялась? Если вы посадите семя любого дерева в кадку с определённым количеством земли, а потом, когда оно вырастет, взвесите это дерево и эту землю, вы увидите, что дерево весит много килограммов, а земли не убавилось ни грамма...

— Больше не агитируйте! Ладно. Я попытаюсь найти эту канистру хотя бы из присущей мне любви к приключениям. До сих пор любимая книга — «Остров сокровищ», чтоб вы знали, с кем имеете дело.

— Знаю, — улыбнулся Йовайша. — Только будьте, пожалуйста, осторожны. Никому не говорите об этой затее, неровен час...

— Игорь Михайлович, а ведь Семенов был одинок. Кто теперь владеет его домом и участком? Толстый гинеколог?

— Так вы и гинеколога застали? По логике вещей, наверное, он. Понимаю, это затруднит ваши действия. Можно было бы обратиться к помощи Платона, но он стар, болен чем-то серьёзным. И вообще, лучше никого не подключать.

— Ясно. — Я встал из-за стола.

— Когда предполагаете вернуться? — спросил Йовайша.

— Скоро. Командировка всего на десять дней.

«Каким же нужно быть ротозеем, — думал я через одиннадцать лет, лёжа ночью на кровати в номере каирского оте-ля, — чтобы не сопоставить то, что, казалось бы, кричало о взаимосвязи: сперва поездка в монастырь, ответ старца на незаданный вопрос, потом неожиданное задание Йовайши. И сразу, на следующий день, — голос: «Обрати внимание на все детали этого путешествия».

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

По своему обыкновению, я проснулся рано. Побрился в ванной и, чтоб не будить Сашу, вышел на балкон.

С высоты восьмого этажа передо мной предстало утро Каира. В просветах между домами виднелся Нил. Встающее солнце освещало плоские крыши, на которых разгуливали куры, орали петухи. Со всех сторон с невидимых отсюда минаретов раздавались протяжные крики муэдзинов, призывающих население четырнадцатимиллионной столицы Египта на утреннюю молитву.

Внизу, в темноватом ущелье улицы, где, отчаянно гудя, едва разъезжались встречные автомашины, кипела жизнь. В длинном балахоне шёл с корзиной апельсинов на голове босоногий старик. Мальчик погонял ослика, влекущего тележку со стеблями сахарного тростника. В ту же сторону одна за другой направлялись укутанные в шали женщины. Навстречу им стайкой торопились школьники с ранцами на спине.

— Доброе утро, Артур. Завтрак в девять? — раздался за спиной сонный голос.

— Кажется. Доброе утро.

Я даже не обернулся, боясь, что Саша втянет в пустопорожний разговор, отвлечёт от редко даруемой возможности ничего не знать, ничего не хотеть, а просто видеть, чувствовать. Вдыхать этот терпкий утренний воздух, созерцать старинные белые и новые темно-серые бетонные здания многоэтажных отелей, одинаково припудренные мелким песком пустыни. Слышать симфонию звуков просыпающегося города, живущего своей жизнью и не мешающего мне быть в высшей степени собой — созерцать протекающее бытие.

Там, в номере, на столике лежал отпечатанный план пребывания в Египте на каждый день и час. За девять суток турпоездки предполагалось множество познавательных экскурсий. И встреча с пирамидами, и поездка далеко на юг к Северному тропику — в Асуан, и плавание на фелюге по Нилу. Предстояло много узнать напрямую, не из книг и кинофильмов. Уже одна эта возможность казалась счастьем. Но мне всегда хотелось не знать, а жить. Просто жить. Я мог бы обойтись без всяких экскурсий.

В доме напротив сверкнуло стекло двери. На балкон вышла пожилая женщина. Метелкой из перьев она сметала пыль с пола и перил. Потом, уходя, неожиданно обернулась и, улыбнувшись так, как могут улыбаться только старые женщины, что-то крикнула мне, помахала метёлкой.

Эта улыбка жила в сердце, когда я завтракал вместе со всеми в зашторенном ресторане на первом этаже отеля. Все здесь было красным: шторы, кресла, стены, потолок. Только скатерти белые да чёрные костюмы официантов. Подали европейский завтрак — яйца, круглые булочки, мёд и кофе, который разливал из большого кофейника каждому в чашки лично лысоватый владелец ресторана. В другой руке у него был тяжёлый молочник со сливками.

Не любя молочных продуктов, я отказался от сливок, чем удивил хозяина. Тот двинулся дальше, ловко орудуя то кофейником, то молочником. А когда наделил всех кофе со сливками, подошёл к сидевшей в дальнем конце стола переводчице Нине, что-то сказал.

— Он говорит, сливки всегда свежие, со своей фермы! — крикнула Нина.

И все укоризненно взглянули на меня.

«Вот так всегда, — подумал я, — мелочь. И сразу становишься паршивой овцой в стаде».

Улыбка пожилой женщины ушла из сердца. А Саша громко попросил:

— Если можно, пусть мне нальют ещё одну порцию сливок!

Сергей Петрович — руководитель группы, возле которого за углом стола примостился Саша, — одобрительно кивнул.

Наливая ему сливки, хозяин, очевидно, что-то почувствовал. Во всяком случае, когда я встал из-за стола, тот на глазах у всех подошёл ко мне, сказал:

— Рус? Горбачев! Перестройка! — и, улыбаясь, пожал руку.

После завтрака переводчица Нина повела пешком всю группу в расположенное неподалёку посольство Советского Союза.

Саша вышагивал впереди рядом с руководителем и его женой. Длинный, весь загранично-джинсовый, обвешанный японской фотоаппаратурой, он выделялся среди всех.

Я уже знал, что его фамилия — Петров. О таком литераторе, Александре Петрове, я до сих пор не слышал. Да и не мудрено. Всю жизнь старался держаться в стороне от «братьев-писателей», от их бесконечных собраний, пленумов, интриг, борьбы за премии, дачи, место в издательских планах... То они славили Сталина, а потом каялись, чтоб славить Хрущева, затем славили Брежнева, снова каялись, теперь начали воевать за перестройку, гласность и демократию. В этой почти неприкрытой жалкой игре проходила жизнь. И если у кого изначально действительно была способность к творчеству, то она быстро иссякала. Зато появлялся железный расчёт, который они называли профессионализмом.

Литература — инструмент познания мира, и действует этот инструмент только при наличии совести. Не замечая дьявольской подмены, духовные импотенты продолжали создавать свои произведения, хлопотливо пристраивать их. Больше ничем заниматься они уже не могли. Становились паразитами общества. Требовали особого внимания, привилегий, загранпоездок.

И вот я, Артур Крамер, сейчас шёл среди них по залитой солнцем зелёной каирской улице. И осуждал всех, скопом... Именно в тот момент, когда я поймал себя на том, что осуждаю, — на грехе, который старался и не мог до конца вытравить из себя, — в этот момент толстая нарумяненная матрона поравнялась со мной и, взглянув своими коровьими глазами из-под обвислых широких полей синтетической летней шляпы с букетом искусственных цветов на тулье, произнесла:

— Что бы сказал этот араб — владелец ресторана, если б узнал, что вы никакой не «рус», а еврей? Правда, интересно?

«Ах ты, сволочь!» — подумал я. А вслух ответил:

— Если вам так уж интересно, я ему сообщу!

Мы пересекли небольшую площадь и оказались возле углового здания, окружённого глухой бетонной стеной. С трёх её сторон стояла вооружённая охрана — солдаты-египтяне в чёрных беретах с красными ленточками.

Через узкую калитку Нина ввела всех в запущенный садик, оттуда в здание посольства, где в зале на первом этаже были расставлены ряды кресел. Впереди за столом уже ждали советник посольства по вопросам культуры и консул. Во всяком случае, так они представились.

Я сидел в крайнем кресле последнего ряда, слушал, как руководитель группы Сергей Петрович, поглядывая в список, представляет участников поездки. Когда он произнёс: «Изольда Егорова — наша прославленная поэтесса», советник и консул захлопали в ладоши. Поспешно зааплодировали и все остальные.

Нарумяненная матрона встала с первого ряда, поклонилась.

— Как же! Знаем. Мы здесь тоже начитанные и образованные! — весело сказал советник. — Между прочим, ваш муж вечером звонил из Парижа, просил передать привет, не обидеть.

— Не обидим! — подхватил консул. — Тем более, жена нашего коллеги. Но за это с вас бакшиш: просим в конце собрания прочесть новые стихи. Пригласим сотрудников.

— С удовольствием. — Изольда Егорова снова поднялась и снова села.

К моему удивлению, не был представлен только Саша Петров. Что прошло незамеченным.

Потом держал речь консул. Он сообщил, что сейчас в Египте по мусульманскому календарю самое начало пятнадцатого века, средневековье, и это соответствует действительности. Что люди здесь необязательны, живут не спеша, во всём руководствуются выражением «иншь Алла» — такова воля Аллаха. Что с ними надо держать ухо востро, не ходить в одиночку, тем более по базарам. Уже были случаи, когда советский человек, попав на восточный базар, пропадал навсегда. Он попросил каждого записать номер телефона консульства — мало ли что может произойти.

Затем наступила очередь советника по культуре. Тот выразил сочувствие туристам, имеющим очень мало валюты, сказал, что догадывается о наличии в их чемоданах бутылок с шампанским, водкой и коньяком, рассказал, за сколько примерно все это можно сбыть хотя бы горничным в отелях. Предупредил, что технику на базарах лучше не покупать: могут подсунуть дрянь.

За это время консул привёл группу сотрудников посольства. Сплошь при галстуках, в рубашках с короткими рукавами. Они уселись. Изольда Егорова, сняв шляпу, выплыла к столу, начала читать свои стихи. Сверкнула молния фотовспышки. Саша Петров сделал первый снимок.

Я досадовал на столь бессмысленное времяпрепровождение. За стенами начинался день одной из древнейших столиц мира, а я и здесь, за тысячи километров от Москвы, вынужден был находиться в среде, которую ненавидел, от которой бежал.

Между тем Изольда Егорова входила в раж. Стихи о Руси, о церковках чередовались со стихами о милосердии, о детях Чернобыля, о супружеской любви, о Нагорном Карабахе, о русских солдатах, хранящих Отчизну.

Она была явной графоманкой и, видимо, могла сочинять километры строк, декламировать часами. Аудитория сначала дружно аплодировала каждому стихотворению, затем хлопали изредка. А потом и вовсе затихла как пришибленная.

Изольда неверно восприняла эту тишину.

— А теперь, зная, родные мои, как вы тут томитесь по Родине, я дарю вам, первым, самым первым слушателям, свою новую, только что завершённую поэму «Святая мать». Посвящается русским матерям воинов-интернационалистов, погибших в Афганистане! Поэма будет опубликована ко Дню Советской Армии во втором, февральском номере журнала «Работница».

— Вот мы её там и прочтём! — консул демонстративно взглянул на часы. — А сейчас и вам пора ехать, и у нас, к сожалению, кончилось свободное время. Желаю всем приятного пребывания в Арабской Республике Египет!

Покидая зал, я увидел непомерный зад Изольды — перегнувшись через стол, она прямо-таки вцепилась в консула, что-то выпрашивала.

Автобус с синей надписью «Lucky Turs» ждал неподалёку от посольства. Я поднялся в него, сел у окна, и когда, по-джентльменски пропустив вперёд всех, Петров опустился рядом со своим громоздким кофром, спросил:

— Вы, Саша, прозаик или поэт?

— Видите ли, имею косвенное отношение... Работаю фотокорреспондентом в журнале, где шефом Сергей Петрович.

— Главным редактором?

— Да. Шефом. Он меня просто пристроил к вашей группе. Мы вместе объездили четырнадцать стран, не говоря уж о Союзе.

Теперь стало понятно, почему Саша всё время трётся возле руководителя делегации и его жены, таскает их чемоданы. Впрочем, у меня возникло ещё одно предположение, и хотя рассудком я тут же отмёл его, интуитивно уже твёрдо знал: Саша ещё и официальный любовник стареющей, но сохранившей следы былой красоты жены своего седого шефа.

За окнами автобуса мелькали улицы, дворцы, минареты мечетей; сквозь пролёты мостов слепили солнечными зайчиками рукава широкого Нила.

Вскоре автобус въехал на уставленную сотнями автомашин площадь и воткнулся в щель между автобусами других туристских компаний.

«Господи, какой прекрасной могла бы быть жизнь!» — думал я, пробираясь вместе со своей группой сквозь водоворот экскурсантов к входу в Национальный археологический музей. Вокруг звучала речь народов всего мира, мелькали лица представителей разных рас, континентов. И все они были праздничными, улыбающимися. Казалось невероятным, невозможным, что люди могли раньше воевать друг с другом или стрелять друг в друга в будущем. Здесь был цветник человечества.

— Здравствуйте! Меня зовут Магда. Я буду вашим гидом в Каире, — встретила у входа невысокая смуглая египтянка в расшитой бисером синей джинсовой куртке. Все в её облике было округлым: лоб, щеки, губы. Взяв у переводчицы Нины пачку билетов, она повела московских писателей мимо стоящих у дверей охранников с портативными рациями в залы музея.

И хотя Магда уверенно лавировала среди множества других экскурсоводов и групп, точно выводила своих подопечных к самым знаменитым экспонатам, подробно, на хорошем русском языке рассказывала о фараонах, династиях, скульптуре, в которой выразилась вся философия Древнего Египта, я, понимая, что отныне окончательно становлюсь в глазах своей компании отщепенцем, направился осматривать залы в одиночку.

Большинство шедевров этого искусства было давно известно по репродукциям. В своё время я прочёл немало книг по истории Египта, пытаясь не столько разобраться в пестроте дат, имён и событий, сколько понять эту самую философию. В конце концов пришёл к выводу, что или авторы почтенных трудов не смогли просечь какой-то главной тайны жрецов и фараонов, или же её просто никогда не существовало.

Но без тайны все эти громадные статуи Рамзесов, сфинксов, все эти изукрашенные изумрудами золотые саркофаги с мумиями выглядели грандиозным и жутковатым курьёзом.

В надежде самому приоткрыть тайну или хотя бы убедиться в её существовании, я терпеливо ждал, пока очередная толпа экскурсантов хоть на миг отхлынет от экспоната, и незаметным жестом протягивал к нему ладонь. Включался.

Гранитные статуи — колоссы были явно радиоактивны, оставляли на ладони ощущение колючей проволоки, похожее на ощущение при диагностировании рака. Статуи из песчаника и нефрита дарили руке тепло. Все это было в порядке вещей. Разочарованно продвигался из зала в зал, стараясь при этом не терять из виду свою группу, как вдруг что-то остановило меня возле массивного, вытесанного из цельного камня высокого стола. Наклонное углубление на нём явно предназначалось для человеческого тела. В самой нижней части виднелась аккуратно пробитая дыра.

Протянутую ладонь обдало ледяным сквозняком. Закрыл глаза. Отмелькали цветные пятна и сполохи. Сквозь расползающийся синий туман проступили склонившиеся над столом бородатые люди с широкими бинтами в руках.

Видение было так явственно, что я даже обрадовался, когда какая-то туристка мимоходом толкнула локтем и сказала: «Пардон».

Я не любил мистики, боялся её как соблазна. Но это была реальность, другая реальность.

У стола, как и у всех других экспонатов, стояла табличка с надписью на английском. Я не знал этого языка, как, впрочем, и любого иного.

Давнее воспоминание пробудилось во мне. Взволнованный, отыскал Магду, выдернул её из толпы своих соотечественников, старательно записывающих в блокноты названия и даты, подвёл к непонятному сооружению.

— Скажите, пожалуйста, что это такое?

— Ритуальное ложе, — перевела Магда. — Хирургический стол. Здесь из трупа фараона жрецы извлекали внутренности и мозг, бальзамировали тело, обматывали бинтами с пропиткой. Секрет её утерян. Так получалась мумия. Готовилась она к сороковому дню после смерти. После этого, согласно «Книге мёртвых», душа человека улетает к Полярной звезде. Ведь у вас в России тоже отмечают сорок дней. Это так?

— Так... Вы бывали в Советском Союзе?

— К сожалению, никогда. Изучала язык здесь. Извините, пошла, надо работать.

И опять я остался один в круговороте экскурсий. Многолюдный круговорот двигал меня из зала в зал. И я не сопротивлялся этому движению, захваченный тем, что произошло. И своим воспоминанием.

...Много лет назад я ещё только начинал заниматься в лаборатории парапсихологии Йовайши. Как-то зимним вечером, сделав заданные на дом упражнения, лёг спать, погасил ночник. И в тот момент, когда сознание стало угасать, в закрытых глазах начала протягиваться лента, как бы разбитая на кадры. В каждом кадрике, желтоватом, как янтарь, просвечивал чёткий чёрный иероглиф. Условные человеческие фигурки с палочками то воздетых, то опущенных рук и ног, клювастые птичьи головы, что-то похожее на лодку, круг с точкой посредине, ладонь с отогнутым в сторону большим пальцем.

Я напрягся под одеялом. Кадрики исчезали, размывались в синем тумане. Как ни жмурился, ни пытался вернуть это внезапное видение, оно не возвращалось.

Рывком вскочил с тахты и в темноте, больно ударясь о край стола, ринулся к секретеру, схватил авторучку, листок бумаги, начал лихорадочно зарисовывать увиденное. Но уже не помнил последовательности, деталей. А в этом, как я понял, было самое главное, таился смысл.

Через несколько дней поделился происшедшим с Йовайшей. Тот, по обыкновению, улыбнулся, затем, как о чём-то само собой разумеющемся, сказал:

— Мыслеформы материальны, вечно плавают в пространстве. Через вас прошло послание из Древнего Египта, очевидно предназначенное не вам. Иначе вы бы его непременно осмыслили.

Надо же было через столько лет оказаться именно в Египте, «увидеть» жрецов у каменного хирургического стола, вспомнить о той ленте с иероглифами! А вчерашний ключ с брелоком-крестом, символом жизни, и, может быть, самое драгоценное — материнская улыбка пожилой женщины с метёлкой из птичьих перьев...

Коловращение людей прибило меня к статуе сидящего писца. На коленях его лежал развёрнутый свиток папируса. И сам свиток, и подножье статуи были испещрены иероглифами. Несколько раз среди них попадался крестообразный символ жизни, круг с точкой посредине, голова птицы.

У статуи были вставленные из цветного камня глаза — тёмные зрачки, белые белки. На белках я заметил красные от напряжённой работы жилки. Писец с чуть приметной улыбкой смотрел на меня. Этот человек, живший более трёх тысяч лет тому назад, казался знакомым, родным.

Как часто, умываясь по утрам, я видел в зеркале такие же покрасневшие белки глаз у себя. Особенно в последние годы, когда днями и ночами работал над романом.

«Что там с рецензией?» — подумал я, и у меня сразу испортилось настроение. Еще раз взглянул на писца, словно желая получить от него ответ, узнать о судьбе рукописи.

— Объясните, пожалуйста, что вы находите в нём интересного? По-моему, вы уже давно здесь стоите.

Я обернулся, увидел Изольду Егорову.

— Ничего особенного. Просто устал.

После музея привезли обедать в ресторан «Воды Нила».

Длинный зал полупустого ресторана одной стороной переходил в длинную белую балюстраду, с которой открывался вид на текущую совсем рядом реку. За ней, далеко в знойном мареве, как мираж, вздымались треугольники двух пирамид, поодаль виднелась третья.

Как назло, поездка туда была запланирована на самый последний день.

Саша Петров, меняя объективы, фотографировал на этом фоне Сергея Петровича и его жену. Потом встал рядом со своими хозяевами, попросил меня щёлкнуть затвором.

Во время обеда зал наполнила тихая музыка — мелодии, сочинённые Чарлзом Спенсером Чаплином. Вот уж чего я никак не ожидал. Слушать музыку своего самого любимого кинорежиссёра и смотреть на пирамиды — о таком изысканном удовольствии нельзя было и мечтать.

И при этом я не мог не вспомнить о том, что Чаплин, всеобъемлющий гений искусства, доказавший в своих фильмах, что оно не делится на жанры, что слезы и смех, трагедия и комедия, серьёзная и развлекательная стороны жизни переливаются, живут совсем рядом друг с другом, — этот же самый гений, подводя итог своего существования на земле, написал книгу, в которой больше всего хвастался своими финансовыми успехами, скрупулёзно подсчитывал барыши. К счастью, художник перевешивал в нём человека. И все же...

Допив свою чашечку кофе, снова вышел на балюстраду. «Он не помнил о смерти, — думал я, облокотясь о перила. — Они все не помнят о смерти, стараются о ней забыть. И это не грех, если за ней ничего нет. А если есть? Если правы те же египтяне со своими поверьями, ритуалами, со своей «Книгой мёртвыхІ? И у тибетцев — своя «Книга мёртвыхІ, свой конкретный рассказ о переходе души умершего на другие уровни бытия. А у христиан — Царствие Небесное. Нет ни одного народа, который издревле не таил бы в себе память об этом знании. Именно знании. А теперь все стараются о нём забыть. Особенно у нас в стране. Даже многие религиозные люди в глубине души не верят ни в какую посмертную жизнь. А попробуй поговорить об этом с кем-нибудь из физиков, экономистов. Или с рабочим. Тебя поднимут на смех, пошлют куда подальше».

Посмертная жизнь выкинута как неприличная тема.

И когда нас везли из ресторана куда-то в путаницу кварталов старого Каира, я уже не обращал внимания на заоконную экзотику. Восстанавливал в памяти то знание, которое получил из Библии и других священных книг, из преданий различных народов, откровений пророков и мистиков.

Сейчас в моей несчастной стране, пытающейся из чувства самосохранения приобщиться к мировой цивилизации, заигрывали с православием, магометанством, но всё это делалось, по существу, лишь для того, чтоб спешно навязать населению хоть какую-то мораль, элементарные нормы поведения. Взамен рухнувших прежних, основанных на страхе и принуждении. Это была очередная подмена. Подмена истинной религии, которая есть связь с Богом, память о будущем посмертном существовании.

«Только эта память и спасает от бездуховности, — думал я. — Только она. Не чтение книг, не посещение музеев, никакие культурные программы. При всей их пользе, это тоже очередная подмена. Когда человек знает о том, как на самом деле устроено бытие, помнит о посмертной жизни и воздаянии, изменяются мотивы его поступков. Он преображается. И только так, преобразившись, все человечество сможет избежать катастрофы».

Эти мысли не отпускали меня и в древнем коптском храме Святой Екатерины, скрытом в лабиринте кварталов, где ютилась беднота. Чувство благодарности к земле Египта, приютившей гонимых первых христиан из Римской империи, непреходящим теплом наполняло, когда я бродил в церковном полумраке, разглядывал иконы наивного письма, вставлял зажжённую свечу в старинный подсвечник.

Стараясь не привлекать к себе внимания, встал неподалёку от алтаря, помолился за свою родину, за всех, прося Бога избавить человечество от слепоты. И вразумить меня, Артура, как мне быть. Ведь я, в сущности маленький человек, один из миллиардов себе подобных, не обладал никакой властью, никакими возможностями...

По выходе из храма руководитель группы Сергей Петрович дотошно обратил внимание на расположенную рядом, круто уходящую вниз глубокую штольню. Магда объяснила, что это недавно открытый вход в подземелье, где христиане скрывались от гонений. Оказывается, и здесь их преследовали римляне. Я мысленно перекрестился. Как всегда, почувствовал на лбу, в груди и плечах словно разряды электрического тока.

Я уже устал от обилия впечатлений, а нас везли через весь запруженный автомашинами Каир к ещё одной из главных достопримечательностей столицы — расположенной в цитадели на горе мечети Мухаммеда Али.

Да, снаружи и внутри она поражала воображение своей грандиозностью, высотой минаретов, купола, устланным коврами полом, стенами, богато отделанными почти прозрачным жёлтым мрамором. Но куда больше захватил вид на Каир, открывающийся с высоты цитадели.

Я стоял у парапета, смотрел вниз на тонущий в предвечерней сиреневой дымке город. На его дворцы, минареты, небоскрёбы отелей, дома и мосты.

Почувствовал, что и сам становлюсь выше. Стоя здесь, на этом месте, я уже не казался себе ничтожным, бессильным. Вспомнилось всё, чем владел, что развил многолетними упражнениями, вспомнились сотни исцелённых больных и, наверное, тысячи людей, которым смог оказать помощь. Неколебимая уверенность в том, что я, именно я, Артур Крамер, знаю, как остановить катастрофу, спасти мир, что я смогу сделать это, захлестнула...

Какая-то властная сила явственно вошла, выпрямила.

Вдруг подошёл Саша Петров, предложил:

— Вы так красиво стоите. Давайте сфотографирую на фоне Каира?

Я медленно повернулся к нему. Саша отошёл на несколько шагов, поднял к глазам одну из своих фотокамер, и в тот момент, когда раздался щелчок, показалось: все это однажды уже было. Только без фотографа.

Через секунду вспомнил. Две тысячи лет назад сатана соблазнял Христа властью на кровле дворца.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Я ехал тогда один в купе. В октябре сезон кончился. Поезда к Черному морю ходили полупустыми.

Вечером проводник занёс чай в подстаканнике. Я достал из той же темно-вишнёвой сумки пакет с бутербродами. В другое время я был бы недоволен своим одиночеством в пути. За последние двадцать лет, имея источником заработка лишь разовые командировки от газет и журналов, изъездил весь Советский Союз.

И всегда дорожил возможностью общения со случайными попутчиками в поезде или в самолёте. Дорогой люди сходятся быстрее. Они почему-то любили открываться мне, рассказывать историю своей жизни. Я никогда ничего не записывал, а потом жалел об этом.

Как жалел сейчас, стоя на балкончике своего номера и глядя на висящий над Каиром месяц, что не вёл записи в ту поездку. Но жалел напрасно. Память и тогда и теперь так запускала свой таинственный механизм, что можно было диву даваться воскрешению, казалось бы, давно забытых подробностей.

Лежащий на боку яркий месяц одиноко плыл в синеве египетской ночи. Я смотрел на него, а видел себя в пустом купе вагона одиннадцать лет назад.

...Подольск, Тула, Орел, Курск — как бы перебирая бусины привычных чёток, поезд шёл сквозь нескончаемый дождь по России к югу, к Черному морю.

Лежал на вагонной полке, подоткнув тощую подушку под голову, озабоченный уже не столько заданием редакции центральной газеты — написать статью в защиту причерноморских лесов, сколько неожиданной просьбой Йовайши.

Найти где-то на сравнительно большом участке зарытую канистру с алхимическими записями Семенова! Легко сказать. Еще нужно было проникнуть на этот участок. Ну, предположим, можно воспользоваться своим статусом внештатного корреспондента, командировочное удостоверение есть, соврать, будто хочу написать очерк о покойном художнике. А дальше что? На глазах изумлённого гинеколога ходить по участку, вытянув перед собой ладонь, как ходил когда-то в Археополисе или в Архызе?

...Подобно слепцу, кружил с протянутой рукой и прикрытыми глазами на виду у членов архызской археологической экспедиции. Даже они, сами уговорившие приехать, в те минуты, несомненно, думали обо мне как о сумасшедшем или аферисте. Я помнил их замешательство, когда получил отчётливый сигнал в ладонь, указал на одну из широких плит в полу разрушенной церкви, правее от бывшего алтаря, под которой внутренним взором увидел каменный гроб. Помнил ощущение ледяной волны недоверия. Люди, в течение многих лет безуспешно перерывшие сотни кубометров каменистого грунта в поисках захоронения, были оскорблены одним предположением, что оно — вот оно здесь, чуть ли не в самом центре храма. Нехотя взялись они за ломы и лопаты. А через полчаса, откинув в стороны осколки плиты и груды красноватого песка, увидели перед собой каменный гроб — саркофаг, где лежали останки епископа, умершего в IV веке нашей эры.

Но то были археологи, люди науки. А что подумает гинеколог, тем более если догадается о цели странных манипуляций, о том, ради чего подозрительный корреспондент ходит по участку?

У меня до тех пор не было оснований не верить Йовайше. Самые, на первый взгляд, фантастические его утверждения подтверждались практикой. Если Константин Васильевич Семенов действительно владел тайной превращения элементов, мог действительно выплавлять серебро и даже золото в своих тиглях, то затея с поисками его записей приобретала, с одной стороны, захватывающий, а с другой — чрезвычайно опасный характер.

Помнил я эти тигли! Тяжелые, закопчённые, они стояли около камина и даже у входа в дом.

Лишь теперь я смог осмыслить явную неслучайность своего появления в этом доме.

В самом деле, надо же было мне, совсем молодому, начинающему писателю, приехать с рекомендательным письмом в Крым, в Коктебель, к вдове знаменитого поэта Максимилиана Волошина — Марии Степановне.

Ютясь в Москве с родителями в комнатушке двенадцатикомнатной коммунальной квартиры на Огарева, я лишён был возможности остаться одному, творить, работать. А тут вышла такая удача — целую зиму прожить на самом морском берегу в прославленной поэтами вилле, помнившей голоса Цветаевой, Ромена Роллана, Александра Грина...

Мария Степановна держала меня в строгости. Спал на раскладушке, часть которой находилась под роялем.

— У этого инструмента пел сам Шаляпин! — сказала хозяйка, когда я, вставая, однажды больно треснулся о рояль головой.

Все здесь было знаменитым, музейным, неприкосновенным. Даже во время немецкой оккупации вдова не впустила на порог эсэсовского офицера. «Убейте меня — тогда войдёте!» — заявила эта худенькая одинокая женщина. И офицер удалился.

Хоть я старался вести себя в высшей степени скромно, с утра до вечера то сидел в пальто за столиком на открытой террасе, работал, то ходил по пляжу, сопровождаемый бродячими собаками, подбирал после штормов обкатанные морем полудрагоценные камни — агаты, сердолики и халцедоны, то ловил закидушкой бычков на жарево, я чувствовал себя незваным гостем.

Так продолжалось до Нового года, когда моя мать прислала нам на двоих большую праздничную посылку. Там было и вино, и мандарины, и копчёности, и шпроты, и крабы. В то время все это свободно продавалось в Елисеевском магазине Москвы и стоило сравнительно дёшево.

Мало того, что Мария Степановна не позволила взять из посылки хотя бы один мандарин, да и сама не угостилась, она утащила тяжёлый ящик в свою комнату, задвинула под кровать и заявила:

— В этом доме не празднуют большевистский Новый год, а празднуют Рождество Христово!

Новый год я встретил, сидя ночью на морском берегу на перевёрнутой шлюпке в окружении бродячих собак.

Зато после чудесного рождественского вечера, который устроила Мария Степановна, — с зажжёнными свечами и молитвой, настроение её изменилось.

— Не знаю, что вы там целыми днями строчите, по-моему, покойный Макс обо всём уже сказал, я хочу, чтобы вы лучше занялись делом, — и вручила мне тяжкий кирпич дореволюционной Библии.

До весны я впервые одолевал эту Книгу книг. Многого не понял, многое показалось просто скучным, поскольку был не готов, не имел ключа к этому кладезю сокровищ, но Новый Завет произвёл огромное впечатление.

Конечно же, возникло множество вопросов, и Мария Степановна, как могла, пыталась ответить на них. Именно тогда, после того как я прожил на вилле уже несколько месяцев, она в первый раз раскрыла для меня двери мастерской Волошина, его рабочего кабинета, где на полках вдоль стен теснились тысячи книг. Отныне я мог, не без присмотра старушки, взять для прочтения любую. А чуть позже она познакомила меня с циклом не опубликованных к тому времени поэм Максимилиана Александровича и его статьями, напечатанными в роскошно изданных дореволюционных журналах и альманахах.

Как-то, наслаждаясь теплом первых весенних лучей, заливающих высокую двусветную мастерскую, я сидел на ступеньке лестницы, ведущей в кабинет, и листал наугад вытянутую с полки старинную книгу на французском языке с чертежами каких-то многоугольников, химическими формулами, картинками, где в тесном окружении реторт и тиглей были изображены величественные учёные.

— Что это такое? — спросил я Марию Степановну.

Я отчётливо помнил, что она смотрела в это время в окно, за которым синей стеной стояло море. Потом обернулась и, как о чём-то само собой разумеющемся, ответила:

— Макс увлекался алхимией, магией. Он и сам был магом, хотя об этом почти никто не знал.

— То есть?

— «Есть многое на свете, друг Горацио, что недоступно даже мудрецам», — туманно ответила Мария Степановна. А потом добавила: — Как-то он проговорился, что после гражданской войны здесь у него проездом на Кавказ некоторое время жил один художник, получивший высокое посвящение в Тибете. Он многому научил Макса.

— Что за художник? Вы его знали?

— Какой-то Семенов. Нет, не знала. В то время я ещё не была женой Макса. Между прочим этот Семенов до сих пор жив. Недавно я неожиданно получила от него сумбурное письмо, где он, узнав от кого-то о моём существовании, зовёт в гости куда-то к себе под Сухуми, соблазняет шашлыками на костре и отличным вином. Сумасшедший старик! Не сомневаюсь, что у него сдвиг в уме и он думает, что мне восемнадцать лет!

Вечером Мария Степановна курьёза ради показала это письмо, и я вдруг решил, с её согласия, списать обратный адрес.

Откуда пришло это желание? Об алхимии и магии я до тех пор слыхом не слыхал.

Так все и началось.

Этот адрес, как заноза, напоминал о себе год и два, пока однажды я без всякой надежды на ответ не отправил из Москвы открытку с просьбой разрешить приехать познакомиться.

Я был поражён, когда дней через восемь получил письмо, в котором Семенов подробно писал, как доехать, как найти его дом, обещал бараньи шашлыки прямо с костра, хорошее вино и просил по возможности привезти из столицы пару бутылок кубинского рома или, на худой конец, — зубровки.

Несколько ошарашенный этой просьбой, я купил ром и зубровку и однажды в начале июля, во время чугунного зноя, появился с рюкзаком за плечами в посёлке Каштак под Сухуми.

Без труда нашёл нужную калитку, за которой среди кустов и деревьев на обрывистом морском берегу увидел белый дом с наружной лестницей, ведущей на второй этаж.

Константин Васильевич Семенов оказался высоким худым человеком без возраста, до черноты прокалённым солнцем.

— Живите, сколько захочется, денег я с вас не возьму, — сказал он, вводя меня в полутьму и прохладу первого этажа.

Здесь воняло кошками. Комната занимала весь этаж. У широкого окна с разбитыми стёклами стоял продранный полосатый шезлонг, рядом — мольберт, у стены — продавленная тахта. На одном столике лежали помидоры, на другом — палитра с засохшими красками, кисти.

Приглядевшись, я заметил большой камин и бамбуковую этажерку, где сиротливо валялись рваные книги. Здесь же на каждой из трёх полок сидели, сверкая зелёными, фосфоресцирующими глазами, три чёрные кошки.

Увидев извлечённые из рюкзака бутылки, Константин Васильевич немедленно ушёл к какому-то Платону за бараниной для шашлыка.

Я прошёлся по комнате, споткнулся о тигли, стоящие возле камина, потрогал приколоченный к стене деревянный пропеллер, над которым висела фотография исключительно красивой женщины в летчицком шлеме. Потом вышел наружу, спрыгнул с обрыва на пустынный пляж, разделся и поплыл в море.

К вечеру, когда наконец начала спадать жара, мы вдвоём сидели на обрыве у костра, снимали зубами с шампуров нежную шипящую баранину и пили из гранёных стаканчиков кубинский ром.

— По сравнению с хорошей чачей — ерунда, проще говоря, дрянь, — утверждал Константин Васильевич, однако не забывая подливать ром себе и мне. — Просто давно не пробовал. Последний раз, кажется, в Сингапуре, в одна тысяча девятьсот девятнадцатом году от Рождества Христова.

— Не кощунствовать! — заявил я уже совершенно пьяный.

Несколько дней продолжалось опробование то рома, то зубровки, то чачи. Под шашлык. Под уху из морской рыбы. И просто так.

Я еле поднимался по утрам с колченогой раскладушки и волок себя окунуться в море, понимая, что такая жизнь долго продолжаться не может, что я просто погибну от алкоголя, от бесчисленных блох в постели, от одного только запаха кошек.

Самое удивительное, что насквозь проспиртованному Константину Васильевичу ничего не делалось. Он вставал раньше меня, в любых волнах заплывал чуть ли не до горизонта, до вечера практически ничего не ел. Правда, днём любил, по его выражению, «покемарить пару часиков», то есть поспать.

— Знаете что, — сказал я через неделю, — дома мне работать негде. Я человек рабочий, привык каждое утро писать, для того и приехал. У вас на участке сарай. Можно перетащить туда раскладушку и один из столиков?

— Хорошая мысль! — поддержал Константин Васильевич и туманно добавил: — Ко мне дамы бегают...

Так я поселился в сарае. Выжарил на солнце одеяло и подушку. Простыней у Семенова не было.

Теперь мы жили автономно друг от друга, хотя и встречались в мастерской то за чашкой кофе, то я, купив яиц или баклажан, готовил там на электроплитке завтрак, от которого Семенов всегда отказывался. В свою очередь я наотрез отказался от крепких напитков, снисходя лишь до вина — ароматной розовой «изабеллы».

Постепенно я привык к этой жизни, втянулся в работу и прожил так два с половиной месяца — до середины сентября, став невольным наблюдателем по-своему феноменального существования...

Семенов был абсолютно одинок, получал жалкую пенсию, нигде на работал, даже не числился. По сути, был нищ. Тем не менее периодически у него появлялись деньги. На ту же чачу и шашлыки. На хлеб, кофе, помидоры. Рыбу для кошек. Не раз приволакивал мне с базара целые корзины груш, инжира и винограда. Сам он фруктов не ел.

Был короткий период, дня три-четыре, когда удавалось видеть его за мольбертом.

Работал Константин Васильевич быстро, сосредоточенно, как бы наизусть. На полотне появлялись силуэты гор, загадочное озеро между ними. На это озеро почему-то хотелось смотреть и смотреть... Я сам был бедняком, мне было нечего предложить за эту картину, которая наверняка стоила больших денег. А попросить её в подарок не решился.

Не успели на картине просохнуть краски, как она исчезла. И я был свидетелем того, как это произошло.

— Слыхал стихи Додика Бурлюка «Мне нравится беременный мужчина»? — спросил однажды вечером Семенов, взял из угла комнаты длинный бамбуковый шест и несколько раз с силой ударил им в потолок.

Через некоторое время сверху послышался ответный удар.

Константин Васильевич снял с мольберта картину, поманил за собой меня. Мы вышли наружу, приблизились к торцовой стороне дома, к лестнице, ведущей на второй этаж.

Мне неоднократно приходилось видеть, как по утрам или ближе к ночи по этой лестнице, кутаясь в чёрные шали, таинственно всходили приезжавшие из города женщины.

Художник поднялся до половины лестничного марша. Наверху щёлкнул замок, забрякали цепочки, скрипнула дверь. Оттуда вышел и стал тяжело спускаться толстый мужчина, живот которого рос чуть ли не из груди.

Встретясь посредине лестницы с художником, не сказав ни слова, даже не взглянув на картину, он взял её, сунул ему деньги и начал взбираться назад.

Узнав, что картина продана всего за тридцать рублей, я просто растерялся.

И вот, спустя много лет, я ехал в поезде, вспоминал житье-бытье с Константином Васильевичем. Тогдашние тридцать рублей давным-давно равнялись жалкой трёшке. А картины Семенова висели в музейных залах.

Их было мало, этих картин.

Потому что большинство работ, пользуясь беззаботностью непризнанного художника, задарма скупил дальновидный гинеколог, составил из них громадную коллекцию.

Краем глаза я её видел, когда однажды Константин Васильевич послал меня наверх попросить взаймы соли для шашлыка. Все картины были оправлены в рамы, тесно висели по стенам богато обставленной квартиры.

Гинеколог, не проронив ни слова, крайне нелюбезно отсыпал в газетный кулёк горсть соли и захлопнул за мной дверь.

Вечером у костра на обрыве Семенов рассказал о взаимоотношениях с гинекологом, а заодно и всю историю своей жизни. Благо какой-то охотник презентовал литровую бутылку виноградной чачи. За то что тот починил ему ружье.

Всё, что я мог потом вспомнить, сводилось к перечню поражающих воображение фактов.

Константин Васильевич родился в конце XIX века в семье богатейшего ростовского помещика, продававшего пароходами пшеничное зерно за границу. Костя был один из двух братьев, с детства любил рисовать. В 1912 году уехал в Москву, поступил в Училище живописи, ваяния и зодчества, где познакомился с Бурлюком, Маяковским и Чекрыгиным.

В 1916 году, когда уже шла первая мировая война, отец, предвидя приближение революции, продал за золото свои элеваторы и пароходы, поместил капитал в банк в Константинополе, сам вместе с другим сыном переехал туда, предварительно купив через туристическое агентство Кука путёвку на кругосветное путешествие, для того чтоб молодой художник мог повидать мир.

Не помню, то ли из-за войны, то ли из-за чего-то другого Константин Васильевич, посетив Турцию и Кипр, на несколько лет застрял в Ливии, где работал рисовальщиком в археологической экспедиции у какого-то англичанина. Побывал и на раскопках в Египте.

«Там, понимаешь, три пирамиды поставлены так, что концентрируют общую энергию на сфинксе» — эта фраза Семенова вспомнилась, вспыхнула в моём мозгу только на балконе каирского отеля «Фараоны».

В Египте художник между прочим собрал коллекцию наконечников для копий. Несколько штук ещё валялись в углу у камина. Я их видел собственными глазами.

Из Африки, заработав денег, Семенов переехал сначала в Испанию, затем в Южную Америку, в Аргентину, где ему пришлось разделывать скот на скотобойне. Потом матросом на панамском судне доплыл до Сингапура, откуда попал в Китай, а из Китая — в Тибет. Там он провёл полтора года.

В тот вечер мне даже в голову не пришло спросить Семенова, что он там делал.

После Тибета Константин Васильевич, вконец обнищав, добрался до Турции, до Константинополя, где узнал, что отец уже умер, оставив завещание. Миллионный капитал в банке можно было взять лишь при условии, что за ним придут сразу оба брата. А брат как в воду канул. Так Семенов и не узнал, куда он делся.

«Чтоб выжить, пришлось заняться ювелиркой, — рассказывал Константин Васильевич. — Стряпал серебро, золотишко, лепил колечки да серьги, а жил у одного врангелевского капитана, драпанувшего из России. Я ведь всю вашу революцию и гражданскую войну прошлялся. Все же совершил кругосветку!»

Так буднично и вскользь было упомянуто о самом важном, и я теперь мог только диву даваться своему нелюбопытству.

Дальнейшая история Семенова была тоже неординарна. В конце концов он, при помощи контрабандистов, переправился в Одессу. Рисовал там афишки для цирка, чуть не попал в ГПУ, бежал в Крым, отсиделся у Волошина.

— Максимилиан был светлая голова, способный, — рассказывал Семенов. — Все тревожился, мол, человечество не туда идёт, хотел его спасти.

— А как спасти?! — Я твёрдо помнил, что этот вопрос задал.

— Люди — не то, за кого они себя считают, — ответил Семенов и добавил: — Если б знали, кто они есть и что могут...

Теперь-то я понимал, что могло крыться за этими словами, а тогда ответ вовсе не поразил. Показался слишком туманным.

Семенов рассказывал, как после Коктебеля морем попал на Кавказ, в Сухуми, где разбогател.

Меня заинтересовало, как же ему это удалось. Но Константин Васильевич не стал останавливаться на этой теме. Он уже рассказывал о том, как в тридцать девятом году познакомился с красавицей-лётчицей, женился, построил здесь, в Каштаке, этот самый дом. Первый этаж — мастерская, второй — для жены, для счастья. Как несколько раз жена катала его в спортивном самолёте над Кавказом, как видел сверху Рицу и другие горные озёра.

А потом наступил сорок первый год. Летчица в первые же дни войны ушла добровольцем на фронт. Семенова мобилизовали через пять дней, после того как он получил извещение о её гибели.

Он прошёл всю войну солдатом пехоты. Был ранен. Вдоль голени левой ноги тянулась на память глубокая впадина. В сорок четвёртом Семенов вернулся из госпиталя сюда, на Каштак, и застал в своём доме эвакуированного из Москвы гинеколога с матерью. Судиться с ним он не собирался, при помощи соседа — Платона, тоже бывшего фронтовика, — отвоевал себе первый этаж.

«Он — сам по себе, я — сам по себе, — спокойно сказал Константин Васильевич, — а что считает меня болваном и пьяницей — его дело. Я-то знаю, это я его объегорил, потому что я помру, а картины-то сохранятся! Он ведь лучше овчарки сидит их стережёт да делает аборты. И ещё мне по тридцатке отваливает! Плохо, что ли?»

Тогда мне трудно было согласиться с этой философией, но теперь я понял, что Семенов оказался дальновидным человеком.

Если по утрам и вечерам грешные жительницы города Сухуми и окрестностей крались к гинекологу делать запрещённые тогда аборты, то вниз к Семенову приходили и зачастую оставались ночевать в его захламлённой мастерской хорошенькие курортницы.

По моим расчётам, Семенову в то время было никак не меньше шестидесяти, а женщины порой были совсем молоденькие — студентки, даже старшеклассницы...

— Как это вы с ними знакомитесь? — спросил я не без ревности, когда однажды мы шли с бидоном к знакомому старику-абхазцу за редким, густым, как кровь, вином качич.

Впереди, удаляясь, шла группа курортников. Семенов прибавил шагу, выбрал в компании высокую белокурую женщину.

— Смотри, что будет! — сказал он и уставился ей в затылок.

Через минуту красавица обернулась.

— Извините, вы не скажете, сколько времени? — спросила она Константина Васильевича, хотя на руке были собственные часики.

Константин Васильевич молча смотрел на неё, а женщина, не дожидаясь ответа, продолжала:

— Мне говорили, где-то здесь живёт ювелир, делает серьги, браслеты...

— Ладно, — наконец грубовато сказал Семенов, — приходи в десять вечера.

Дал адрес.

А на рассвете из своего сарайчика я увидел, как белокурая красавица покидает мастерскую.

Несколько раз Семенов демонстрировал эту свою способность обольщать. Всегда успешно. И стал неприятен.

Иногда Константин Васильевич делался замкнутым, неразговорчивым. С утра уходил на станцию Келасури к какому-то приятелю — «слесарю по металлу», возвращался от него с обрезками медной и алюминиевой проволоки, на обратном пути скупал в аптеке градусники и у себя в мастерской извлекал из них ртуть.

А потом разводил костёр или в камине, или прямо на участке, ставил в огонь на чугунной подставке тяжёлые тигли, сыпал в них какие-то порошки, которые хранил в бутылках из-под вина.

Из тиглей начинал валить белый вонючий дым. Семенов что-то бормотал и терпеть не мог, когда я, пытаясь понять, что происходит, подходил поближе.

— У тебя своё дело, у меня — своё, — отгонял он меня взмахом тонкой загорелой руки.

До вечера валил дым. То белый, то зеленоватый, то чёрный. Запах дыма разносился далеко. Как-то на участок вошёл сосед — Платон Христофорович.

— Нет, не божеское это занятие, — сказал он, когда мы, сидя на обрыве, издали наблюдали действия алхимика. — Становится совсем неуправляемым, лучше б уж пил!

— А что он там варит?

— По-моему, в этот раз серебро, — ответил Платон.

Я был убеждён, что меня разыгрывают. Ну не могло быть правдой.

Через несколько дней откуда-то появлялась наковаленка, инструменты, и Семенов приступал к изготовлению украшений.

За два с половиной месяца этой жизни я исписал стихами целую тетрадь, прокалился на солнце. Никто меня не гнал, наступала благословенная абхазская осень... Но нарастающее чувство непонятности, нечистоты того, что творилось вокруг, заставило вернуться домой.

Именно чувство нечистоты вновь подступило, когда через много лет я ехал скорым поездом, чтобы высадиться в Туапсе, начать свою командировку на юг по лесам побережья Кавказа и кончить её поиском закопанной канистры с записями покойного Семенова.

Несмотря на заверения Йовайши, несмотря на то что теперь я сам, Артур Крамер, был совсем другим человеком, обладал новым, неслыханным опытом, что-то претило заняться этим делом.

И в то же время в душе трепетала тайная, скрываемая от самого себя надежда получить в руки рычаг, который в случае его действительного существования поможет стать независимым от бедности. Со всеми её последствиями.

Наверное, не зря впервые раздался тогда голос: «Обрати внимание на все детали этого путешествия». И я решил: будь что будет.

«Всё-таки удивительно, — думал я, стоя через одиннадцать лет ночью на балконе каирского отеля. — Семенов, жена Максимилиана Волошина... какие разные, по-своему уникальные люди, как осколки вдребезги разбитого мира, угасали ещё в конце пятидесятых годов в Крыму и на Кавказе».

Почему-то вспомнилась мало кому известная строчка начатого, так и не продолженного стихотворения Лермонтова: «Свеча горит, забыта на столе...» Вот уж кто ничего не имел, ничего не нажил. Погиб, как свеча на ветру.

Месяц одиноко плыл в вышине, золотя воды Нила.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Я спустился лифтом в крохотный вестибюль, чтобы пройти на завтрак в ресторан, и тут от стойки портье ко мне направилась переводчица Нина. Ее чернявое личико приветливо улыбалось.

— С добрым утром! Все в порядке? Можно вас на минуточку? — Она усадила меня в глубокое кожаное кресло, села рядом и, заговорщически нагнувшись к уху, спросила: — У вас, конечно, есть икра, водка и шампанское?

— Икры нет. — Стало ясно, что эта бестия ловит туристов по дороге на завтрак, предлагает свои услуги, чтобы сделать свой бизнес.

— А что есть? — деловито переспросила Нина.

— Коньяк, водка, коробка сигар.

— Плохо, что нет икры... Через пять дней европейский Новый год, здесь его тоже многие встречают. Ну что ж, хотите, я могу помочь вам реализовать эти вещи, правда, не знаю, сколько дадут. Без икры...

— Сколько б ни дали, буду вам очень благодарен, — сказал я с облегчением. Постыдную операцию обмена, купли-продажи я ненавидел, стыдился её, но всякий раз, выезжая за границу, вынужден был, как все, брать с собой жалкие заменители свободно конвертируемой валюты.

— Тогда давайте сразу поднимемся к вам, я заберу.

В номере я достал из разом похудевшей сумки водку, коньяк и сигары.

— Не знаю, сколько дадут, — повторила Нина, аккуратно перекладывая все это в свою чёрную кожаную сумку. — Но сорок-пятьдесят египетских фунтов гарантирую.

Я не знал, много это или мало. Из суммы в сто двадцать фунтов, которые мне официально обменяли, я ещё не истратил ни пиастра.

— Замечательно! — сказал я, понимая, что Нина так или иначе обманывает. — А деньги?

— У меня с собой нет, — чистосердечно улыбнулась Нина. — Сначала должна найти покупателя, продать. Сегодня вечером вы уезжаете в Асуан, а когда вернетесь...

— Понятно, — я был рад уже тому, что при этой сделке не присутствовал Саша Петров, который спустился завтракать раньше.

Запер номер. Медный крест жизни тепло коснулся ладони.

По дороге к лифту и в лифте Нина рассказала, что она родом из Грузии, из Кутаиси. Вышла замуж за профессора-египтянина, сменила гражданство и вот работает переводчицей в фирме «Lucky Turs».

По выходе из лифта встретили супружескую пару — старых интеллигентов, специалистов по романской литературе, возвращавшихся из ресторана. Нина привязалась и к ним.

В этот раз хозяин ресторана приветствовал, маня как знакомого.

— Рус? Горбачев! Перестройка! — снова выпалил он весь запас русских слов, демонстративно отставив молочник и наливая в чашку кофе из кофейника.

— Мерси! — сказал я, увидел напротив насмешливые коровьи глаза Изольды Егоровой, ткнул себя пальцем в грудь: — Но рус. Еврей. Юде.

Во всяком случае своё обещание Изольде я выполнил. Взоры всех оставшихся за столом обратились ко мне.

Хозяин ресторана опустил кофейник на приставной столик, где высилась стопка фирменных пепельниц, растерянно отёр лысую голову. Потом обвёл взглядом присутствующих, вдруг положил руку на моё плечо, сжал.

— Сэр! — сказал он с пафосом. — Отель «Фараоны» — интернационал. Гитлер — но, Сталин — но!

Неожиданно раздались аплодисменты. Громче всех аплодировала Изольда.

Хозяин поклонился и отошёл от стола.

Выходя после завтрака, я заметил его в тёмном углу ресторана. Старик сидел за столиком, занимался просмотром толстой пачки бумаг, что-то высчитывал на электронной машинке.

Подошел к нему, протянул руку. Тот поднялся. Мы обменялись крепким рукопожатием. Что с того, что оба не знали языка друг друга! Миндалевидные глаза египтянина излучали полное понимание ситуации, надёжность, человеческую солидарность.

Не зная, как выразить нахлынувшие чувства, я сорвал с руки браслет с оставшимися от покойной матери позолоченными «командирскими» часами точнейшего хода.

Но египтянин, протестующе вытянув ладонь, наотрез отказался от подарка.

Через полчаса, сидя в автобусе, направлявшемся из Гизы в Мемфис, я понял, что старик прав. Вспышка таких отношений между людьми выше любой материальной вещи.

«Вот тебе и «детали этого путешествияІ, — думал я, в который раз убеждаясь, что случайных встреч не бывает, что лучший духовный Учитель — сама жизнь, если, конечно, научиться внимать ей, как внимает ребёнок любимой матери.

Вокруг тянулись рощи финиковых пальм. Саша Петров бегал по проходу между кресел, снимая из окон роскошные пейзажи. Сидящая рядом с водителем Магда в микрофон сообщала исторические сведения о Мемфисе.

«В сущности, как мало нужно, чтобы понять друг друга, — думал я. — Контакт из глаз в глаза, от сердца к сердцу. И разом вспыхивает понимание. А псевдопатриоты, такие, как Изольда, — хуже убийц...»

В Мемфисе Магда привела нас в длинный павильон с галереей, откуда можно было созерцать гигантскую лежащую статую фараона. Фараон был как фараон. Я в своё время видел и не такую — циклопическую медную скульптуру Сталина в начале Волго-Донского канала.

Спустившись с галереи, вышел из павильона и попал в окружение палаточек, где предлагались сотни сувениров. Сделанные из белого и чёрного гранита уменьшенные копии священных кошек и соколов, медные ключи жизни, папирусы с изображением богов египетского пантеона, зеленоватые жуки-скарабеи... Я переходил от палатки к палатке, не решаясь что-нибудь купить, когда меня окликнул Сергей Петрович:

— Взгляните, какая прелесть!

Действительно, в руках его жены красовалась чудесная копия древнего светильника из желтоватого прозрачного камня.

— Всего за пятнадцать фунтов! Просили все двадцать пять. Здесь надо торговаться, — сказала она и улыбнулась, засовывая покупку в пластиковый пакет.

— Торговаться моя Наталья Георгиевна умеет! — Сергей Петрович вдруг взял меня под руку и отвёл в сторону. — Как это вы не побоялись провокации там, в ресторане? А если бы этот старик оказался палестинцем? Или вообще настроенным против евреев? Мало ли что могло случиться. Впредь, Артур, прошу быть осмотрительнее. Я ведь отвечаю за вас... И ещё просьба личного свойства. Нет ли у вас на памяти каких-либо баек, анекдотов, связанных со Сталиным или его окружением — Молотовым, Ворошиловым, Кагановичем, ну и так далее? В последние годы я все это коллекционирую, собираюсь выпустить книжку. Вот и спрашиваю каждого.

— Я и близко не был в таких кругах. — Диким показалось одно упоминание этих фамилий здесь, в Мемфисе.

— Все так говорят. А потом в памяти всплывает! — убеждённо сказал Сергей Петрович. — Если вспомните хоть чепуху, хоть мелочь... Для меня все важно, все пригодится.

«Ах ты, сукин сын! — думал я, уже сидя со всеми в автобусе, мчавшемся из Мемфиса в Саккару — город мёртвых. — Решил нажиться на всей этой грязи, на нашей боли и крови. Что ж, после битвы всегда появляются мародёры».

За окном тянулись финиковые пальмы, зелёные поля, снова рощи финиковых пальм, люди на осликах, стали попадаться караваны верблюдов.

Глядя на мелькающие пейзажи, я поймал себя на том, что одновременно вижу маленькую чернявую женщину и курчавого мальчика. Как его звали? Женщину звали Гуля.

Да, Гуля. Никогда до этой встречи не мог и предположить, что мои пути хоть как-то могут пересечься с этой семьёй.

Лет пятнадцать тому назад мне удалось вернуть слух нескольким детишкам, которым после трудных родов кололи антибиотик стрептомицин, впоследствии, кажется, запрещённый, ибо побочным действием лекарства была глухота. Воздействием на некоторые участки мозга и точки на стопах я оживлял слуховые нервы.

Однажды позвонила какая-то робкая женщина, умоляя хотя бы посмотреть её ребёнка — жертву стрептомицина.

Было унылое зимнее утро, когда они пришли, мать и ребёнок лет шести. Поработав с мальчиком, чем-то похожим на маленького арабчонка, я сказал матери, что им придётся прийти ещё два-три раза. Что сам позвоню на днях, назначу время. Открыл записную книжку, спросил, на какую фамилию записать телефон.

И тут маленькая сухощавая женщина с измученным лицом замешкалась, потом извиняющимся, жалким голосом сказала:

— Моя фамилия Джугашвили. Гуля Джугашвили. Да, я внучка Иосифа Виссарионовича Сталина. Дочь Яши.

Я хорошо помнил, что первым чувством было злорадное торжество: не сам кровавый диктатор, так его внучка и правнук пришли ко мне просителями...

Записал телефон, проводил их в переднюю.

«Ну хорошо, она ни в чём не виновата, — думал я тогда, закрыв за ними дверь. — Тем более — дочь несчастного Яши, попавшего в плен к фашистам, которого этот мерзавец Сталин отказался обменять, оставил на муки и смерть. Тем более не виноват ребёнок. Ну а если б при жизни сам Сталин, в конце концов семидесятилетний старикан со своими недугами, обратился ко мне, Артуру, за помощью, стал бы я его лечить? Или, воспользовавшись случаем, удушил бы своими руками? Или поднял бы ему давление так, чтоб лопнули кровеносные сосуды?»

И понял, что не пошёл бы на эту акцию ни в коем случае. Даже теперь, точно зная о десятках миллионов людей, зверски убитых и замученных с ведома Сталина, был уверен: не поднялась бы рука. И даже не из боязни возмездия. Лечить бы не стал, отказался бы под любым предлогом, хоть расстреливайте. Но сознательно принести зло — не смог бы.

А Солженицын бы смог?

Я не заметил того момента, когда зелёная земля кончилась, началась пустыня. Автобус остановился на заасфальтированной площадке. Со всех сторон к выходящим из дверей туристам направились бездомные псы.

И хотя мне нечем было их угостить, попрошайки вереницей последовали именно за мной.

Невдалеке возвышалось самое первое в мире каменное строение — ступенчатая пирамида, возведённая, как объяснила Магда, для фараона Тети в 2340 году до нашей эры.

Окруженный собаками, я стоял у её подножья, задрав голову. На стёртых, округлённых ветрами и временем ступенях из грядок нанесённого песка торчали сухие былинки и кустики.

Пирамида напоминала сильно увеличенный Мавзолей Ленина.

— Артур Крамер! — раздались голоса. — Скорей! Мы идём осматривать захоронение!

Я повернулся и двинулся за уходящей группой. Собаки шли вслед, как когда-то на морском берегу в Коктебеле.

Туристы, возглавляемые Магдой, скрывались в каком-то подземелье. Оттуда навстречу им цепочкой выходили другие.

— Артур! — крикнул Саша Петров. — Догоняйте!

— Я не пойду! — отрицательно махнул рукой и опустился на белый парапет.

Соединялась и никак не могла соединиться прерывистая связь времён: эта пирамида, Мавзолей, чтение Библии в Коктебеле и собаки, лежавшие сейчас вокруг под жарким солнцем египетского декабря...

— Вы говорите по-русски? Вы русские? Из Советского Союза?

Я поднял взгляд, увидел перед собой девушку в розовой куртке и юбке из джинсовой ткани.

— Из Москвы. А вы откуда?

— Флоренция, — в чёрных глазах девушки было изумление. — Из самой Москвы?! Там сейчас снег?

— Там сейчас снег.

— Я Джованна. Изучаю русский. Я еду туда в марте. Московский университет — стажировка. Я не была в Советском Союзе. Не видела русских. Только по телевизору — Горбачева. И вот — вас... — Она с детским простодушием дотронулась до моего плеча. — Фантастическая встреча! В России революция, перестройка, да?

В моём сознании промелькнули московские улицы, покрытые вмёрзшим в лёд мусором, пустые полки магазинов. Стало жаль девушку с её восторгом. Жалость и стыд пронзили до боли.

— Джованна, вы славная, — сказал я, вставая и тоже дотрагиваясь до её плеча. — Моя страна, моя родина больна. Тяжело больна. Там сейчас плохо. Поедете — возьмите с собой хотя бы консервов.

— Весь мир сейчас болен, — неожиданно прервала девушка. — Одна надежда на вас!

— А не на Бога? — переспросил я.

Почти ту же самую фразу я услышал когда-то в Мадриде от старого католического священника. Навсегда, как стихи, запомнил её звучание на испанском — «Usted i Dios son baonika esperanza» — «Одна надежда на Бога и на вас».

— Если вы не поможете миру — никто его не спасёт, — убеждённо сказала девушка.

— О-ля-ля, Джованна! — стайка подруг и приятелей из итальянской группы окружила нас, игриво грозя пальцами Джованне за приватные разговоры с незнакомцем.

Но девушка не обратила на них внимания. Она расстегнула висящую на груди сумочку, достала оттуда блокнот с авторучкой и потребовала мой московский телефон.

Все это выглядело так, будто я за время, оставшееся до марта, должен был спасти не только свою страну, но и весь мир. А в марте, когда она приедет, отчитаться, держать ответ перед чистотой этой юности.

И я дрогнул. Диктуя номер своего телефона, изменил одну, всего одну цифру. Испугался тяжкой меры ответственности, своей несостоятельности.

...В автобусе разразился бунт. Туристы, даже тихие старички-супруги, специалисты по романской литературе, протестовали против слишком плотного экскурсионного графика. «Нет времени пройтись по магазинам! Безобразие! — кричали они Магде. — Не у всех такие возможности, как у Егоровой!»

— Действительно, куда делась Изольда? — спросил я у Саши Петрова.

— Утром перед завтраком за ней приехали посольские на «мерседесе», — ответил тот. — У таких всюду блат.

Автобус ехал мимо огороженных проволочной сеткой мандариновых и апельсиновых садов. Среди глянцевой зелёной листвы деревьев во множестве золотились спелые плоды. Соседство мёртвой пустыни и этого оазиса казалось разительным.

Теперь мне было так же стыдно перед Магдой, как только что перед Джованной. «Таких туристских групп из Союза у неё за год, наверное, немало. И многих на самом деле интересует одно — магазины, шмотки... В конце концов, не она же составляла график поездки — фирма». Нужно было как-то защитить скромную египтянку. Но что можно было сделать? Обратиться с увещеванием к этим взрослым людям, потерявшим своё достоинство?

«Господи! — взмолился, мысленно осеняя себя крестным знамением и снова чувствуя на лбу, груди и плечах мгновенную вспышку. — Утишь этих несчастных заблудших людей. Даруй им душевный покой и просветление. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, прости им их алчность. Прости и меня, грешного, за то что обманул Джованну. Дай, Господи, сил нести свет и правду Твою...»

И скандал прекратился. То ли из-за молитвы, то ли оттого, что автобус уже подъезжал к расположенному в оазисе длинному, похожему на ангар ресторану «Саккара», где нас ожидал обед.

Наскоро перекусив, я взял с собой свежие, зрелые финики, покинул ресторан, а заодно и своих попутчиков.

Мимо пустых теннисных кортов шёл по тропинке среди зелёной травы. Слева меж незнакомых деревьев на лужайке бил фонтан. Его окружала высокая стойка бара, с внутренней стороны которой стоял скучающий официант в белой курточке, перетирал бокалы. Впереди, чуть правее, тянулся ряд плетёных из соломы кресел.

Я сел в одно из них и увидел: метров через двадцать резко, без перехода начинается пустыня.

От фиников струился такой нежный аромат, что жалко было их есть. По вкусу они нисколько не напоминали те слипшиеся приторно-сахарные плоды, которые лет семь назад ещё продавали в магазинах Москвы. Впереди в песках пустыни показалась кавалькада. Цепочка всадников на стройных породистых лошадях медленно проехала, направляясь к ресторану.

Мужчины в пробковых шлемах, в бриджах и сапогах, длинноволосая женщина в платье-амазонке с хлыстиком в руке... Послышалась английская речь. Словно иллюстрация к колониальному роману девятнадцатого века прошла перед глазами.

«Богатые люди, — подумалось мне. — Приезжают сюда на зиму из Европы, Америки. Тут вон какое солнце, тепло, все тридцать три удовольствия. Иллюзорная жизнь, спектакль под открытым небом, где ты и актёр и зритель».

Больше всего на свете страшился я оказаться под властью иллюзий. Сполна познал их гипнотическую силу, будучи в своё время пионером и комсомольцем. Да и потом сколько игр подсовывал дьявол, чтоб усыпить, заставить забыться. Жизнь можно видеть в упор, только если помнишь о смерти.

Вот эта кавалькада, эта пустыня, этот оазис за спиной, это воспоминание о внучке Сталина, эта встреча с Джованной из Флоренции, скандал в автобусе — что это все такое? Временные формы на фоне вечности. Тающие, как туман, знаки на Пути, именно «детали этого путешествия» души, каждый раз говорящие внимающему сознанию даже сверх того, что оно может вместить. Только что было продемонстрировано Богатство, причём в пристойном, картинно-красивом виде, как бы приспособленном к особенности моей личности, любящей приключения и путешествия. Кажется, эти люди на арабских скакунах обладают всем. Хотя на деле это, конечно, жалкая иллюзия перед лицом смерти. Никто не обладает ничем.

Тот же финик, веточка апельсинового дерева, травинка ничуть не менее величественны, чем пирамида фараона Тети.

Резкий гудок поднял с кресла. Шел к стоянке мимо бара, теннисных кортов к автобусу, у раскрытых дверей которого толпились курильщики.

«Еще позавчера я был в Москве!» — подумал я с изумлением. Казалось, здесь, в Египте, я нахожусь давно.

Время в путешествиях подобного рода растягивается, меняет свои свойства. Я был убеждён, что это не психологический, а объективный феномен, странным образом оставшийся в памяти, как свёрнутая тугая пружина. Только коснись её, освободи, и она снова начнёт распрямляться...

Автобус шёл, набирая скорость, по пыльной дороге, когда за его окнами замелькало что-то пёстрое. Это был табор цыган. Кибитки. Костер. Женщины в многослойных юбках, с младенцами на руках, девочка в монистах, держащая ведро.

И здесь, по земле Египта странствовало это племя — неприкаянное, свободное. Теплой волной обдало сердце. Я питал слабость к цыганам. Порой грязным, вороватым, малограмотным. Вот уж кто жил, как птицы небесные, не копя себе сокровищ. Может быть, поэтому именно цыгане чаще, чем другие люди, обладают даром предвидения — успешно гадают, предсказывают. Какой-то гранью они противостоят гипнозу повседневной жизни, унылой оседлости сознания. Оттого и раскрываются. Но некая порча лежит на них как заклятье. За что-то же их выгнали из Индии, рассеяли по всему свету.

Конечно, не дело народу существовать без своей земли. Как перекати-поле. Вот уж кто не обладает ничем, кроме неба над головой!

Память тотчас развернула давно позабытую картину: я, совсем молодой, ночью посреди табора на берегу Себежского озера в Великолукской области. Искры костра взлетают к звёздам. Старая цыганка с округлым, как у Магды, лицом поёт песни, порой прикладывается к гранёному стакану, куда ей подливает водку усатый цыган в широкополой шляпе. «Мой костёр в тумане светит, искры гаснут на лету...» Слышно, как поблизости хрупают травой кони, как вскидывается рыба в озере. Хорошо было на душе у меня. Безотчетно хорошо.

Лишь теперь я осознал, что тогда во мне закладывалось ощущение воли. Свободы.

К вечеру прибыли в отель, а оттуда — на Каирский железнодорожный вокзал, чтобы отправиться за тысячу километров к югу, к Северному тропику — в Асуан.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Это был не Северный тропик, а всего лишь станция Туапсе, но тогда, одиннадцать лет назад, переход от погрязшей в ледяных дождях России к солнечному утру черноморского города показался чудом.

Едва я спрыгнул со ступенек вагона на перрон, как увидел среди немногочисленных встречающих очень высокого человека в зелёной форме лесничего.

— Извините, это вы — корреспондент Крамер из Москвы?

— Здравствуйте. Откуда вы узнали, что я приехал?

— Из вашей редакции позвонили в райком, оттуда — ко мне в лесничество. Будем знакомы. Кавкайкин Иван Алексеевич. — Лесник пожал руку и стал отбирать сумку.

— Не беспокойтесь. Не тяжёлая. Там практически ничего нет.

Мне не понравилось то, что о моём приезде оповещено местное начальство.

— В гостинице остановитесь? В Лазаревской вам забронировали номер. Или сразу в лес? Сегодня воскресенье, в райкоме всё равно никого. Может, поедем в ущелье? Там отдохнёте до завтра, поговорим на свободе.

Лесник явно хотел упредить какие-то события.

— Что ж, поедем.

На привокзальной площади ждал газик. Когда я увидел эту крытую выгоревшим брезентом машину, почувствовал особое, ни с чем не сравнимое волнение. Сколько тысяч километров исколесил я в таких газиках по Советскому Союзу!

На заднем сиденье ждала девочка лет двенадцати.

— Знакомьтесь. Моя дочь Люда, — сказал Иван Алексеевич, садясь за руль. — Думаю, она не помешает.

Некоторое время ехали по городу, по шоссе вдоль тихого, спокойного моря. Потом узкой просёлочной дорогой свернули в горы. Октябрь уже тронул багрянцем листву кустов и деревьев, на склонах в зарослях ежевики пробивались к солнцу последние цветы.

— Кое-какие ваши статьи, что касаются экологии, у меня наклеены в альбоме, — сказал Иван Алексеевич, — так что фамилия ваша мне известна, поэтому последняя надежда — Артур Крамер.

— А в чём дело? — спросил я, хотя уже было нетрудно догадаться, что здесь, как и всюду, губят природу, что этот лесник изнемог в неравной борьбе и ему ничего не осталось, как уповать на заезжего корреспондента, взвалить на него неподъёмную тяжесть.

Лесник ничего не ответил. Девочка сзади сидела тихо, как мышь. Дорога пошла круто вверх над берегом горной речки. Ее зеленоватая вода вскипала пеной меж валунов.

Вскоре дорога упёрлась в небольшую поляну, где возвышался прочный шалаш, видимо, служивший хозяину не один год.

— Взгляните сюда! — предложил Иван Алексеевич, когда мы вышли из машины.

С обрывистого края поляны, сквозь редеющую листву деревьев далеко-далеко была видна морская синь.

Слева у ног аккуратно выложенные из камней крутые ступени спускались к реке. Ее глухой рёв лишь подчёркивал первозданную тишину этого места.

Пока лесник и его дочка сноровисто вытаскивали из машины пожитки, я, придерживаясь за ветви кустов, сошёл по ступеням к бушующему потоку. Здесь было прохладнее, чем наверху. Река вырывалась слева из-за крутого поворота.

Осторожно переступая по осклизлой гальке, пошёл вверх по течению, свернул налево. Открылась сумрачная заводь, из которой стрелой вылетела форель. Дальше высилась отвесная стена водопада. Вода бурлила у его подножья. Воздух, насыщенный мириадами брызг, резко пах озоном.

Приглядевшись, увидел за густой завесой водопада черноту грота. Изловчился и, замочив голову и плечо, впрыгнул в него.

Теперь водопад, как паранджа, скрыл меня от мира. Я отёр мокрое лицо, огляделся. Грот оказался неглубок, зато здесь можно было стоять в полный рост.

Ни с чем не сравнимое чувство овладело мною. Я бы ничуть не удивился, если б увидел наяду или Нептуна. Тысячи, а может, и миллионы лет без перерыва длился этот гул, сеялась водяная пыль. Я ощутил себя в лоне природы. Как ребёнок, стоял, жаждал, чтоб чистота и первозданность вошли в меня. Наконец сорвал с себя куртку, рубаху, разделся догола, шагнул в стену падающей воды.

Она была ледяная.

С закрытыми глазами отдал себя стихии. Казалось, можно было оглохнуть от грохота, окоченеть. Казалось, толстая коричневая короста, которую я в умозрении увидел вокруг себя, раскалывается на куски, расползается, валится вниз, уносится вместе с водой мутными струями...

Как же я обрадовался, когда, взбежав по ступенькам наверх, увидел пылающий костёр!

Девочка поворачивала над пламенем укреплённые на проволочных подставках шампуры с нанизанной на них бараниной, переложенной кружочками лука. Лесник устанавливал рядом с шалашом небольшую палатку.

Только я согрелся, только начали есть шашлык, как какой-то новый звук присоединился к постоянному гулу.

— Так... С утра пораньше в воскресенье, — пробормотал лесник.

Вскоре стало ясно, что это одолевает подъем автомашина.

...Из белой, помятой «лады», подъехавшей к костру, вышли два человека. Водитель остался за рулём.

— Привет честной компании! — сказал один из них — очкастый крепыш в спортивно-тренировочном костюме. — Здорово мы тебя, Алексеич, вычислили? Ты-то нам и нужен. — Он поставил на траву бутылку армянского коньяка. — Короче, мы тебя умыкнём на часик-другой в урочище, покажешь, где ещё кабаны остались. Поставишь нас на места, а после водитель вернёт. Поехали!

— Папа никуда не поедет! — взорвалась вдруг девочка. — Не смейте его спаивать!

— Людка, не лезь! — обрезал её лесник. — У меня гость из Москвы, я занят.

— Так вы и есть корреспондент? — вмешался второй, подходя ближе и начальственно протягивая мне руку. — Будем знакомы. Директор чаеводческого совхоза Бутырин.

— Я думал, вы секретарь райкома.

— Вот секретарь, — Бутырин показал на очкастого крепыша. — Может, и вы к нам присоединитесь? Оружие есть.

— А не поздно ли идти на кабана? Уже десятый час. Я не охотник, но, по-моему, это делают на рассвете или с ночи...

— У нас тут другое расписание, — сказал директор совхоза. — Давай, Алексеич. Некогда.

— Нет, друзья, езжайте, откуда приехали. — Лесник встал, поднял бутылку и решительно протянул её секретарю райкома.

— Правильно, папа! Уезжайте, уезжайте! — снова закричала Люда. В голоске её слышалась отчаянная, истерическая нота.

Бутырин повернулся, и они молча пошли к машине.

— У вас из-за меня будут неприятности? — спросил я, когда машина скрылась. Ясно было, что лесник целиком зависит от местного начальства.

— Ну их к лешему! У вас есть блокнот и авторучка? Давайте не станем терять время — поговорим о дирижаблях. Вернее, сперва о летающих квартирах. Люда, принеси портфель.

Девочка с готовностью ринулась к газику.

Оказалось, Иван Алексеевич Кавкайкин принадлежал к ещё встречающемуся в России, да и вообще в Советском Союзе, типу людей, одержимых какой-либо идеей, не имеющей прямого отношения к их профессии и долженствующей принести благоденствие всему человечеству.

Судя по всему, не часто бывали у него терпеливые слушатели. Лесник изрядно подготовился, видно, ждал этой встречи, волновался.

— Вот взгляните, — раскрыл он вынутую из портфеля тетрадь с расчётами и чертежами. — Это же все так просто. Не надо быть специалистом!

Передо мной возникла ошеломляющая картина. Лесник предлагал строить многоэтажные дома из своеобразных квартир-дирижаблей. Когда человеку становилось нужно куда-либо перебраться по делу или, скажем, надоедало время года, квартира, подобная салону самолёта, перемещалась специальным лифтом на крышу дома, вокруг неё надувалась оболочка дирижабля, и можно было лететь туда, где стоит такой же типовой дом-этажерка со стандартными гнёздами для таких квартир.

— Это же все так просто! — повторял Кавкайкин. — Не нужно никаких гостиниц, человек перестаёт зависеть от железных дорог, авиакомпаний. И самое главное — свободен, как птица, не привязан на всю жизнь к одному и тому же месту.

Я пытался вникать в расчёты, рассматривал чертежи и постепенно во мне стала всплывать уверенность, что обо всём этом уже где-то читано.

«Чтоб вспомнить, надо забыть», — напомнил я себе и спросил:

— Не слишком ли дорого получится? Современный лайнер вмещает свыше трёхсот человек, а тут целый дирижабль на одну маленькую семью. Сколько же для всех потребуется горючего?

— Учтено! — горячо подхватил Кавкайкин. — Разве вы не знаете, что дирижабль держится только нагретым воздухом, а для маневрирования достаточно иметь небольшой двигатель, работающий на безвредном водороде.

У него имелись и чертежи водородного двигателя.

— Неужели вы сами все это изобрели?!

— Это мама, — вмешалась Люда, которая всё время слушала отца с горящими глазами. — Наша мама весной умерла.

Выяснилось, что жена лесничего, инженер по образованию, погибла от взрыва, когда испытывала в сарае модель двигателя, работающего на водороде. Именно ей и принадлежала идея дать человечеству квартиры-дирижабли.

И тут я вспомнил. Когда-то в мои руки попал выпущенный в послереволюционные годы пятитомник поэта Велимира Хлебникова. В одной из статей этот гениальный чудак и писал о летающих домах.

— Вы читали Хлебникова?

— Конечно! Это вроде эстафеты! — с воодушевлением отозвался Иван Алексеевич. — Говорят, у Леонардо да Винчи нашли рисунок такого дома! А Хлебников — наш любимый поэт.

Кавкайкин рассчитывал, что я через газету извещу общество о существовании нового проекта. Мало того, этот проект имел ещё одно, сугубо техническое ответвление, уже связанное с деятельностью лесничего.

— Завтра повезу вас в урочище Джереш, увидите, как варварски обращаются с лесом заготовители. Волокут по склонам спиленные деревья трелёвочными тракторами, сдирают подлесок, землю. Не проще ли поднимать стволы в воздух дирижаблями? Представляете? Спилил. Поднял вверх и перенёс куда нужно.

— Почему же тогда не вертолётом? Вертолет ведь уже есть.

— Так дирижабли экологически чистый транспорт, разве это не ясно? А вертолёты одного бензина сколько сожрут.

К вечеру от этих проблем, казавшихся на первый взгляд ясными и простыми, у меня голова пошла кругом. Вечно выпадало на долю нагружать себя чужими, подчас неожиданными делами.

На ночь отец с дочерью забрались в шалаш, предоставив мне палатку с надувным полом, но я все сидел у затухающего костра, пил чай из железной кружки, слушал немолчный рокот реки.

Потом, глядя на звёзды, прочёл «Отче наш».

Конечно, тогда трудно было предположить, что через одиннадцать лет окажусь в Египте, буду ночью стоять у окна в коридоре вагона, вот так же молиться, видеть перед собой незнакомые созвездия, густо усеявшие небо. Но я помнил тот миг на поляне, когда в клёкоте реки, отдалённом гуле водопада снова расслышал: «Обрати внимание на все детали этого путешествия». Тот, кто обладал этим голосом, напоминал о себе. Был рядом. И я знал, пока это так, жизнь сложится необыкновенно.

Начиная со следующего утра я провёл двое суток в беспрерывных разъездах с Иваном Алексеевичем Кавкайкиным. То, что пришлось увидеть и узнать, было абсурдом с точки зрения здравого смысла, разгулом дьявольщины.

Оказалось, что на этих горных склонах среди бука, граба и самшита, растут элитные каштановые леса. Сорок пять процентов каштанников всей России. Кавкайкин специально завёз меня в нетронутый уголок такого леса.

Мы шагали по траве, усеянной палой листвой и крупными спелыми каштанами, одетыми в лакированную кожуру. Лесник рассказывал о питательности этих орехов, о необыкновенных свойствах каштанового коричневого мёда, исцеляющего чуть ли не от всех болезней, о не поддающейся гниению древесине, о первоклассной мебели, которую из неё можно делать. Я записывал на ходу эти сведения и поневоле останавливался чуть не у каждого дерева, поражённый величием и высотой стволов, раскидистостью мощных ветвей. Хорошо было каштанам на этих горах. Хорошо было и человеку среди каштанов.

— Не станет меня, не станет и этого последнего уголка, — с горечью сказал Иван Алексеевич. — Уже столько раз сулили убить.

Вскоре я почувствовал, что это не пустая угроза.

Повсюду от Лазаревской до Сочи в каштанниках орудовали бригады заготовителей. Визжали бензопилы, с грохотом рушились стволы, ревели трактора. В бензиновом дыму на лесосеках кишели небритые полуоборванные люди с топорами и железными клиньями в руках. Они раскалывали каштаны на длинные колья, укладывали их высокими штабелями.

— Послушайте, ребята, что вы делаете? Ведь вы знаете: рубить можно только больные или старые, перестойные деревья. Я корреспондент центральной газеты, скажите, совесть у вас есть?

— Чеши отсюда, — угрюмо посоветовал один из «ребят». — Целее будешь...

Это были бродяги, алкоголики и наркоманы, которые каждую осень, когда на севере наступали холода, стекались сюда, на юг, где тепло, где можно было заработать свыше пятисот рублей в месяц, вытёсывая из каштановых стволов колья для виноградников.

— А зачем они нужны? — спросил я Кавкайкина. — Вроде теперь повсюду эти колья делают из бетона?

— Верно дешевле обходится, — Иван Алексеевич безнадёжно махнул рукой. — Считать не умеют. На рубль экономят, бесценное губят. Смотрите, всюду пни оставляют — вон какие высокие. Стоять будут, как памятники...

В другом месте — Верхней Татьяновке — после рубок каштанов пни были выкорчеваны, на горных склонах виднелись следы вспашки, каких-то грядок. Но на них ничего не росло.

— Это тот самый Бутырин, Герой Соцтруда, директор чаеводческого совхоза, — сказал Иван Алексеевич. — Он тут главней секретаря райкома. Всему голова. Приказал вырубить каштаны, освободить землю под плантации чая. Вырубили. Посадили. Чай погиб. Холодно ему здесь, на этой высоте. Ежу ясно.

В урочище Джераш я увидел ту же картину. Содранная тракторами и брёвнами, смытая ливнями земля сошла полосами, обнажив повсюду скальный грунт.

— Здесь тоже был каштанник, цвели рододендроны, — комментировал Кавкайкин. — Два года назад свели все дочиста. На этот раз под плантации фундука. Погиб. Смыло посадки. Почва на склонах не держится без деревьев.

Побывали и на лесоучастке Первое Марьино. Там была такая же мерзость запустения: на огромном пространстве оголённых склонов осталась лишь смесь щепы, грязи, камней и гниющих веток.

— Все это смывается дождями в реки, а они и так мелеют. Внизу на курортах пресной воды в обрез. — Кавкайкин совсем приуныл и о дирижаблях уже не вспоминал.

К вечеру второго дня, когда сидели у него дома в бедной однокомнатной квартирке, я понял, что пополнять блокнот однообразными записями бессмысленно. Нужно было немедленно остановить дьявольскую деятельность, хотя бы попытаться спасти то, что ещё росло на этих горах.

— А какой толк Бутырину заниматься всем этим, уродовать горы? Он не произвёл на меня впечатления идиота.

— Не идиот, — ответил Кавкайкин. — Очень даже не идиот. Знаете, сколько стоит один спиленный каштан? Под тысячу рублей. Всё идёт налево, на продажу, на дачи вашим московским начальникам и генералам. Вот и прикиньте, какие у него связи в Москве.

Я почувствовал, что наливаюсь яростью. Решил срочно встретиться с Бутыриным, потребовать у него объяснения, пригрозить, что копию своей будущей статьи перешлю в Прокуратуру России.

— Иван Алексеевич, у вас есть домашний телефон Бутырина? Дайте-ка я ему сейчас позвоню, договорюсь на завтра.

Набрал номер. Когда тот подошёл к телефону, я назвал себя, попросил назначить время для завтрашней встречи.

— Занят, — коротко ответил Бутырин. — Ну, если так настаиваете, — через неделю. Не раньше.

— Да у меня командировка — десять дней. Мне ещё ехать по всему Кавказу!

— Это ваша проблема, — сказал Бутырин и положил трубку.

Я тоже опустил трубку на рычаг телефона. Кавкайкин промолвил:

— А мы с вами про дирижабль, Леонардо да Винчи... Угробят они всю землю.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

— Breakfast! — в дверь купе постучали, голос проводника удалялся по коридору. — Breakfast!

Я с трудом открыл глаза.

Саша Петров брился, стоя перед зеркалом. За окном вагона проплывали пальмовые рощи. В просветах между ними сверкал под солнцем Нил. По нему шло белое пассажирское судно.

Только что мне снилось, будто я зимой иду к метро. Куда-то делись все дома, улицы, деревья... Голое заснеженное пространство. Впереди чадит костёр, у которого греется человек. Это Тарковский. «Андрей, что ты здесь делаешь?» Тот указывает рукой в сторону, где торчат два обгорелых телеграфных столба.

Я понимаю, что это — мои покойные родители. «Катастрофа, — говорит Тарковский. — Царство сатаны».

Переход от сна к яви казался нестерпимым. Я заставил себя умыться. Проводник подкатил к раскрытой двери купе тележку с завтраком на подносах, стал устанавливать откидной столик.

— Водка? Шнапс? Шампань? — требовательно спрашивал этот низкорослый усатый человек в служебной куртке, бегая глазами по разбросанным на полках вещам.

— Вали отсюда, проваливай, — сказал Саша и приступил к завтраку.

Проводник дёрнул меня за плечо.

— Шампань? Водка? Шнапс? Шахер-махер!

Пришлось широко развести руками, показывая, мол, ничего нет. Проводник вытащил из нагрудного кармана бумажку в 10 фунтов.

— Но, — сказал я.

— Сорок! — неожиданно промолвил Саша, утирая рот и вынимая из своей сумки бутылку шампанского.

Началась яростная торговля. В конце концов Саша продал шампанское за 25 фунтов.

— Водка? Бренди? — не унимался проводник. — Шахер-махер!

Мы с трудом выставили его в коридор и закрылись в купе.

— Откуда он знает это «шахер-махер»?

— Когда строили Асуанскую плотину, тут было полно нашей публики, «ченчили», торговались, — сказал Саша. — Оставили по себе славу...

В окне замелькали плантации бананов, пригородные селения с минаретами.

К двенадцати дня прибыли в Асуан.

Южная жара стояла здесь, в этом провинциальном по сравнению с Каиром городе.

В скверике на привокзальной площади, прямо на траве, зелёной, как в детстве, сладко спали какие-то парни. В тени под деревьями ждали седоков разноцветные лакированные коляски. Лошади отгоняли хвостами мух. Чуть в стороне среди припаркованных автомашин виднелся автобус со знакомой надписью — «Lucky Turs», где прибывших туристов встретил местный гид — парень с загипсованной рукой, подвешенной к груди перекинутым через шею шёлковым шарфом.

— С прибытием! — сказал он. — Меня зовут Мохаммед.

— Значит, вы будете нашим пророком! — Он явно понравился Изольде Егоровой. — Что вы мне напророчите?

— Обед в отеле. — Он пропустил её в автобус, свободной рукой помог поднять сумку.

Изольда обернулась, кокетливо оправляя поля своей широкополой шляпы.

— А что ещё?

Но Мохаммед уже помогал подняться пожилой чете специалистов по романской литературе.

Через полчаса мы с Сашей Петровым размещались в сто третьем номере отеля «Рамзес».

Вместо подушек в изголовьях низких кроватей лежали длинные валики.

— Смотрите! — Саша раздвинул зелёные занавески, выглянул в раскрытое окно. — Наискосок от нас магазин фирмы «Wrangler»! Кто бы мог подумать! Побегу скажу Сергею Петровичу.

Когда он ушёл, я запер за ним дверь, принял душ и, прежде чем одеться к обеду, лёг в трусах на свою кровать. Подсвеченные солнцем занавески колебались от лёгкого ветерка.

«Сегодня двадцать девятое декабря, — думал я. — Послезавтра Новый год. Господи, за что Ты послал мне эту передышку? Еще никогда, ни разу я не был так свободен от забот».

Закрыл глаза. Опять предстало заснеженное пространство сна, чадящий костёр, вспомнились слова Тарковского: «Катастрофа. Царство сатаны».

Я не любил заниматься толкованием сновидений, старался не придавать им значения. Хотя хорошо знал, что сны бывают вещие, предостерегающие.

Всё-таки никогда не удавалось освободиться от мыслей о своей стране, о том, что осталось там... Везде отравлял себе жизнь этими мыслями.

Стало зябко. Оделся. Причесывая перед зеркалом ещё не просохшие волосы, увидел седину на висках, подумал: «А как с рукописью? Неужели все так или иначе уже решилось?».

Спустился в ресторан и увидел, что опоздал. Кроме обедающего Мохаммеда, никого из группы уже не было. Мохаммед здоровой рукой указал на место против себя, объяснил, что все только что уехали с гидом на экскурсию к Асуанской плотине. Что за мной ходили, стучали в дверь номера.

— Нисколько не жалею, — сказал я. — Видел я грандиозные стройки!

Обед состоял из печёного лука, тушёного мяса с овощами, коротеньких египетских бананов и апельсина.

Мохаммед подозвал официанта, что-то сказал, тот принёс на подносе бутылку вина, два бокала.

— Давайте немного выпьем за вас, вашу страну, — улыбнулся Мохаммед. — Я учился в университете Лумумбы, знаю, какой сейчас мороз. Как можете так жить? В таком климате.

— Что у вас с рукой?

— Упал на мотоцикле. Проходит. — Он не хотел говорить о своей руке. Как и мне не хотелось говорить о родине. Мохаммед это почувствовал.

Молча распили бутылку. Вино было розовое, вкусное.

Теперь я поманил официанта. Показав два пальца, заказал кофе.

— Знаете, у нас в ресторанах кофе очень дорогой, — сказал Мохаммед.

— Ничего.

Я тотчас расплатился с официантом, когда тот поставил на стол два джезвея с восточным кофе, две чашечки.

— Пока их нет, посетите наш базар, — посоветовал Мохаммед. — Таких вещей, какие бывают здесь, не бывает во всём Египте.

— Хорошее дело. Это далеко?

— Начинается на соседней улице.

Пили обжигающий кофе, разговаривали о базаре, а в мыслях вставал «Националь», такие же надраенные джезвеи, тот же запах кофе и Андрюша Тарковский в пору работы над сценарием.

Вспомнилось, как рассказал Андрею о случайном знакомстве с одним парнем, который ошеломил сообщением, что у меня, Артура, открыт третий глаз — аджна. И без того небольшие глаза Андрея сузились. «Дьявольщина, дьявольщина! — воскликнул он и тут же спросил: — А сам парень, кто он? Что может?»

Парень этот мог многое.

«К чему это я вспомнил здесь о Володе Кравцове?» — подумал я, выходя из полутьмы ресторана на жаркую улицу.

И сразу же пристал подросток с ведром. Он то дважды показывал ладонь с растопыренными пальцами, что означало десять фунтов, то тянул заглянуть в ведро.

Я заглянул. И увидел кишение маленьких, величиной с карандаш, крокодильчиков.

Этого ещё только не хватало! Я отмахнулся от пацана, решительно пошёл прочь и наткнулся на идущую навстречу жену руководителя группы. Наталья Георгиевна обрадовалась.

— Как хорошо, что вы остались! Они все уехали на плотину — и Сергей Петрович, и Саша. А я пошла по магазинам. Хочу на базар и боюсь. Там пристают к иностранкам, щипаются. Давайте пойдём вместе!

— Ладно.

— Тогда я зайду в отель, оставлю там покупки, переоденусь. Миленький, обождите минут десять-пятнадцать. Вон тенёк, можно посидеть.

Под полосатой маркизой у отеля стояли вычурные белые стулья. Сел на один из них, вытянул ноги. Подросток со своим ведром продолжал маяться возле входа.

«К чему это вспомнился Володя Кравцов?» — снова подумал я.

Неожиданный сон с появлением Тарковского, его фраза о царстве сатаны, джезвеи в ресторане отеля «Рамзес», давние встречи с Тарковским в «Национале» — цепочка строилась и не выстраивалась.

...В то время я только начинал интересоваться йогой, парапсихологией. Еще о лаборатории Йовайши и помина не было, она существовала тогда буквально в подполье — где-то в подвале.

Сейчас странным казалось само это сочетание: видеть наяву улицу города Асуана с её цокотом копыт, конными фаэтонами, изукрашенными блестящими эмблемами, множеством арабских надписей; лихих мотоциклистов; мальчика, продающего живых крокодилов, а в умозрении созерцать случайного знакомого — русоволосого парня Володю Кравцова, который много лет назад однажды утром пришёл в гости и так буднично произнёс:

— Знаете ли вы о том, что у вас открыта аджна — третий глаз?

— Думаю, это возможно лишь в результате длительной нравственной работы над собой, — ответил я.

— У кого как, — сказал Володя и добавил: — Вернее, почти открыт. Один лепесток лотоса загнут. Хотите, попробую отогнуть.

— Валяйте. — Мне стало смешно.

Володя сел на стул напротив и попросил прислушаться к своим ощущениям. Через несколько минут явственно почувствовалось, как по телу забегали прерывистые импульсы.

— Не напрягайтесь, — сказал Володя, не сводя с меня глаз.

Вскоре импульсы исчезли. Зато стало ломить между бровями.

— Вот и все. — Кравцов встал, трижды выдохнул и вынул из кармана пиджака колоду игральных карт. — В душе вы не верите, что у вас открыта аджна. Перетасуйте эту колоду. Положите её на стол рубашкой вверх. Так. А теперь смотрите, только не старайтесь угадать, просто смотрите и сразу называйте очередную карту.

— Туз пик, — сказал я.

Володя открыл карту и показал её. Это был туз пик.

— Семерка червей.

Следующей была семёрка червей.

— Семерка треф, — произнёс я. Меня начал охватывать страх.

Володя показал семёрку треф.

— Бубновая семёрка. — Я хотел сбить ужасающее везенье, сам протянул руку, перевернул верхнюю карту.

Передо мною была бубновая семёрка.

— В чём дело? Что это все значит? Фокусы? Зачем вы меня разыгрываете?

— В вас полностью открылось то, что принято называть интуицией, — ответил Володя Кравцов. — Снова перетасуйте колоду, опять же положите её перед собой вверх рубашкой, сами разложите её на красную и чёрную масти.

Как ни старался я переломить удачу, по несколько раз подряд то откладывал карты в сторону красной масти, то в сторону чёрной, а в результате колода оказалась разложена поровну, абсолютно правильно.

— А теперь, если не трудно, вылечите мне зуб, флюс назревает, — попросил Володя. — Собственно, за этим я и пришёл.

— Я не умею.

— Для этого вам достаточно посмотреть вот сюда, на мою щеку, и мысленно на задержке дыхания прокрутить прану по часовой стрелке.

— А сами не можете?

— У меня нет дара себя лечить. И у вас будет то же самое.

Я подчинился. Несколько раз проделал то, о чём просил Володя, и в процессе целительства вдруг осознал, что вижу этот самый зуб, третий слева вверху, воспалённую десну вокруг него.

— Прошло, — сказал Володя. — Не болит.

— Третий слева на верхней челюсти?

— Конечно. Ну вот, все получается, — как ни в чём не бывало констатировал Володя.

Так это началось. Так я начал лечить. Видеть. Убедился в силе интуиции. Тогда же, обрушив на Кравцова шквал вопросов, услышал от него рассказ о том, что все его необыкновенные знания — от бабушки, которая была последней монахиней разорённого монастыря.

Напоследок Володя Кравцов решил поделиться самым главным.

— Конечно, вы взрослый человек, сам не люблю, когда пихают в спину. Но вы, Артур, должны дозреть и креститься.

— Откуда вам известно, что я некрещёный? — спросил я, тогда даже в мыслях не представлявший себя верующим.

— У крещёных появляется некий знак на лбу, — заявил Володя. — То, что называют парапсихологией, — преддверье иного мира, мира духов. Это опасно для души, если она не находится под защитой Христа. Послушайте, что произошло со мной несколько лет назад, хотя я, конечно, крещён с рождения. Я работаю дворником во дворе дома, где живу. Один раз, зимой, убирал до вечера снег, намахался лопатой, пришёл домой, попил чаю, сижу усталый. Вдруг вижу себя не на своей бедной кухне, а в каком-то замке, вроде стеклянного. За стенами, вверху, внизу — звезды. Передо мной у стола мужчина. Спрашивает: «Будешь мне служить?» И сразу через зал процессия самых красивых женщин, каких только можно вообразить. Блондинки, брюнетки, негритянки... Куда там журналы мод и всякие «мисс Вселенная»! Сумасшедшей красоты бабы. Следом въезжают автомобили, один другого шикарней. Не смейтесь, все это было так же реально, как я вижу вас! Короче, он говорит: «Все это и многое другое будет твоё, если будешь мне служить!» И я понимаю: это сам сатана. Пододвигает какую-то бумагу, перо гусиное. Что улыбаетесь? Думаете, легенда?! Ведь вы не мне не верите — Христу не верите! Христос говорил о нём как о личности. Это вам не художественная литература, не какой-нибудь Мефистофель. Хотя тот тоже не на пустом месте возник... Только мысль о Христе и спасла. Наотрез отказался. Глядь: сижу на своей кухне, будто не было ничего. Как вы думаете, отстал он от меня?

— Кто его знает! — Я совсем очумел тогда от этой исповеди и про себя с сожалением решил, что Володя Кравцов спятил.

Всегда легче всего именно таким образом заслониться от необычных проблем, может быть от самых важных. Особенно если они исходят от другого человека...

— Извините! Вы меня заждались? Идемте же скорей на базар. — Переодетая в белое гипюровое платье, Наталья Георгиевна чрезвычайно оживилась. Стало видно, какой красавицей она была в молодости. Хищной красавицей. — Вы бывали на восточных базарах? Нет? Как же я люблю торговаться на восточных базарах!

Шел рядом, слушая её болтовню, а сам продолжал думать о Володе Кравцове, о той метаморфозе, которая с ним произошла.

С той памятной встречи мы не виделись лет пятнадцать. Как возник в моей жизни Володя, так и исчез, больше не звонил, не заходил. Но вот два года назад я услышал от одного пожилого кинорежиссёра, что некто Володя Кравцов вылечил его от рака лёгкого. Правда, не до конца. Приходится ездить раз в месяц на сеанс, подлечиваться, капсулировать опухоль. За каждый сеанс режиссёр платил ему деньги. И я набился в очередной раз поехать вместе. Я не умел лечить злокачественные опухоли, знал, что те, кто занимается этим, да ещё берет тысячи, — шарлатаны, сводящие людей в могилу. Вместо того чтобы вовремя сделать операцию, использовать последний шанс, больные поддавались самообману. Порой у них исчезали боли, но метастазы росли...

Володя Кравцов теперь наверняка уже не был дворником. В четырёхкомнатной квартире, обставленной антикварной мебелью красного дерева, за стёклами буфетов и книжных шкафов тесно стояли разнообразные бутылки с заграничными наклейками — громадная коллекция вин, коньяков, водки и виски.

В гостиной, куда нас проводила Володина жена — энергичная красотка, уже собравшаяся уходить со старшей дочерью в музыкальную школу, чинно сидели на стульях ожидающие приёма пациенты. Человек двенадцать. Преимущественно это были женщины.

Почтительно следили они за тем, как Володина жена приоткрыла дверь в соседнюю комнату, что-то сказала. Оттуда тотчас выглянул Володя. Ничуть не удивился.

— Сейчас, сейчас. Покончу с больным и, конечно, без очереди приму вас. А вы, граждане, уж извините, придётся обождать!

Дверь закрылась.

Я сел на низкий плюшевый диван рядом с режиссёром. В гостиную из глубины квартиры за вкатившимся мячом вбежала другая дочь Кравцова, лет шести. А следом за ней большой чёрный пёс.

Девочка была хорошенькая, в коротком белом платьице. Я сначала даже не сообразил, что это такое — красное — торчит у пса между задними лапами. Девочка бегала по ковру, играя с мячом, и каждый раз, когда она нагибалась, пёс накидывался на неё сзади, огуливал своим членом.

Она хихикала. Все пациенты с ужасом наблюдали происходящее.

Я вскочил с дивана. Отогнал зарычавшего пса. Схватил девочку за руку. Протащил по всей квартире в поисках матери. Но мать уже ушла.

Тогда я загнал пса в пустую комнату, захлопнул дверь, засунул снаружи в её ручку ножку стула. Запертый пёс злобно залаял.

— Что такое? Что случилось? — Володя Кравцов выпустил пациента, поманил.

Оставшись с ним наедине, я грубо, не стесняясь в выражениях, рассказал об увиденном.

— Ну и что тут такого? Преувеличиваете. Собака просто играет с ребёнком. — Загадочная улыбочка заиграла на губах у Володи. — Как ваши дела?

Эта комната для приёма больных была обставлена аскетически просто. Медицинская кушетка, коврик на полу, а над ковриком — прикреплённый кнопками к стене разворот из какого-то иностранного журнала: абсолютно голая девица стоит на четвереньках посреди пляжа.

— Здесь вы лечите? Под этой фотографией?

— Зачем все преувеличивать, искать какой-то смысл? Просто красивая баба. Мулатка.

— Впечатление, что вы ещё раз побывали в стеклянном дворце.

— Побывал... — Лицо Кравцова странно исказилось, как бы одеревенело.

— Володенька! Господь с вами! Неужели это так бывает?! Ведь вы первый человек, который дал мне импульс, подтолкнули креститься! Вы это все серьёзно насчёт хозяина стеклянного дворца?

— Куда уж серьёзнее, — глухо ответил Кравцов. — Молитесь за меня...

— Володя! А может, вы просто устали от бедности, соблазнились богатством? И теперь сваливаете свою слабость на свои же фантазии, на сатану. Ведь это скорее духовная сила зла, чем некий тип в неком дворце.

— Да? Вы в этом уверены? А кто же искушал Христа на кровле дворца?

Мне стоило большого усилия воли поднять внезапно отяжелевшую руку, перекреститься. Я вышел из комнаты и, не попрощавшись с режиссёром, уехал.

...Поглощенный воспоминаниями о Кравцове, я только сейчас заметил, что иду уже по Асуанскому базару. Казалось, шагнул из той квартиры прямо сюда.

У Натальи Георгиевны разбежались глаза.

— Глядите, какие бусы, ожерелья! Но это все пластмасса, подделка. У вас есть жена? Мы найдём ей что-нибудь настоящее! А вон гипюр! И шифон!

Видимо, у неё была особая страсть к полупрозрачным или дырчатым тканям.

Пока она бегала от одной лавочки к другой, я обнаружил, что и здесь меня сопровождают бродячие шелудивые собаки. Попытался оторваться от них и потерял из вида свою спутницу.

— Коллега! — крикнул мне толстый продавец с мучнисто-белым лицом.

Я удивился, подошёл. Продавец указал на стоячую вешалку, где, распятые на плечиках, висели женские платья. Платья были как платья, вроде тех, что продают на рынках Душанбе и Ашхабада, может, чуть получше. Я перебирал их руками, чтоб не обидеть добродушного толстяка, увидел: что-то мелькнуло золотом. Это оказалось просторное белое платье — галабея с золотым египетским орнаментом у ворота: цветущие лотосы, ключи жизни, птички, летящие в разные стороны.

Вопросительно взглянул на продавца, понимая, что куплю для жены эту вещь, сколько бы она ни стоила. Тот сначала по-английски, а затем на пальцах объяснил, что платье стоит сорок фунтов.

Я уже вытащил из кармана бумажник, как услышал сзади взволнованный голос Натальи Георгиевны:

— Куда вы делись? Господи, какое платье? Почем? Сорок фунтов? Нет, дорого! Пусть он снимет его с вешалки, даст посмотреть. Не торопитесь. Помните: надо торговаться и торговаться!

Когда продавец стал снимать платье с плечиков, под ним обнаружилось точно такое же, только чёрное с золотом.

— Хочу взять и это, — сказал я, понимая, что сейчас отдам большую часть своих денег и останется только уповать на то, что по возвращении в Каир переводчица Нина не обманет.

— Плохие платья, плохие! Золоченые тряпки! — пренебрежительно затараторила Наталья Георгиевна, силой уводя меня от продавца.

— Коллега! — послышалось в спину.

Короче говоря, за сорок фунтов я купил оба эти платья.

— Ну?! Теперь вы поняли, что вам меня Бог послал! Мы ещё найдём для вашей жены какое-нибудь настоящее украшение!

Она заставила меня пройти до конца базара, отыскала ювелирную лавочку. То отчаянно кокетничая с продавцом, то пренебрежительно махая на него рукой, всё-таки выторговала всего за двадцать фунтов сиреневые аметистовые бусы.

— Ваша жена будет довольна, вот увидите!

Стало ясно: не столько покупки, сколько сам процесс торговли доставляет Наталье Георгиевне высшее удовольствие. И самая любимая её фраза — «Хау мач?»

На обратном пути к отелю она заново обошла все лавки, осмотрела все товары у всех продавцов, которые уже запомнили её, что-то приобрела совсем по дешёвке и не преминула не без гордости сообщить, что её всё-таки два раза ущипнули за ягодицы.

Я совсем ошалел от такого напора и говорливости. Войдя наконец в свой номер, бросил свёртки с покупками в сумку, рухнул на постель.

— Где это вы так долго были? — подозрительно спросил Саша Петров. — Мы уже час как вернулись с плотины. А где Наталья Георгиевна?

Он явно ревновал.

— Цела, — невнятно отозвался я. — Слишком много торговли.

И уснул мёртвым сном.

Перед ужином в дверь номера постучали. Явилась целая делегация женщин, которым Наталья Георгиевна рассказала о необыкновенно удачных покупках. Пришлось показать оба платья и аметистовые бусы, Я испытал непривычное чувство — мне завидовали. И за столиками ресторана продолжалось бурное обсуждение. Женщины решили завтра же с утра пораньше ринуться на базар — кто за такими же платьями, кто за аметистовыми бусами.

— А вы, оказывается, хитрован! — сказала Изольда Егорова, подойдя ко мне в вестибюле после ужина. — Вы должны уступить одно платье. Только одно.

Наглая алчность светилась в её коровьих глазах.

Ничего не ответил, вышел на улицу. Здесь уже горели фонари. Пройдя несколько кварталов, оказался на набережной. Послышался цокот копыт, звон бубенчиков. Местные жители мирно катались с детьми на лакированных пролётках вдоль Нила.

Стоял у парапета, смотрел, как струение воды дробит отражение звёзд, с горечью думал об этой алчности, о Володе Кравцове, о Наталье Георгиевне. Казалось, я должен ей быть благодарен. Но душа не могла избыть отвратного ощущения...

С реки потянуло прохладой. Всё-таки стоял конец декабря.

Вернулся в отель. Саша Петров как раз выходил из номера.

— Сергей Петрович и Наталья Георгиевна зовут играть в бридж. Умеете?

Я отказался, сказал, что не умею. Оставшись один, включил телевизор, сел в кресло.

Показывали видеоклип. Немолодая певица в белом одеянии невесты пела и пританцовывала для своего слащавого жениха с усиками. С балкона соседнего дома за ней наблюдала в бинокль жирная пожилая пара. Ритм музыки участился. Послышалась барабанная дробь. Под эту дробь певица стала трясти задом. Эта тряска длилась и длилась. Вдруг старик, отбросив бинокль, начал задирать халат на своей старухе, валить её на пол балкона...

Я выключил телевизор, подошёл к окну, раздвинул зелёные занавески. В темноте кровавым неоном светилось название магазинчика — «Wrangler». Из-за этой надписи и отблеска фонарей звёздного неба совсем не стало видно.

«Катастрофа... Царство сатаны» — снова вспомнились слова Тарковского из утреннего сна.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Тепло попрощавшись с лесником Кавкайкиным, я плыл пограничным морским катером дальше вдоль Кавказского побережья — из Лазаревской в Сочи.

Командир катера был большим другом Кавкайкина, которого тот заразил идеей квартир-дирижаблей.

Всего около двух часов длилось плаванье. Все это время я провёл на палубе.

Отсюда, с моря, горы казались густо поросшими лесом. Спокойное и величественное шествие вершин и ущелий демонстрировало первозданность. Казалось, природа сама пыталась скрыть, замаскировать смертельные раны, нанесённые человеком. Казалось, когда много веков назад аргонавты плыли тем же маршрутом, всё было таким же — отражение гор в голубом море, плавный полет белых чаек на фоне зелёных вершин.

Кроме меня на палубе находился привязанный длинной цепью к основанию орудийной башни медвежонок — любимец моряков. Совсем маленьким они подобрали его где-то на диком участке берега. Теперь это был уже вполне выросший зверь, избалованный матросскими подачками — тушёнкой, сгущённым молоком.

Медвежонок бряцал цепью, натягивал её, изо всех сил стараясь дотянуться до меня, ему хотелось поиграть. Командир, вышедший из ходовой рубки, сжалился над зверем, отстегнул карабин цепи у широкого ошейника, подвёл медведя поближе.

Мишка встал на дыбы.

— Не бойтесь, — сказал командир.

Медведь поднял переднюю лапу к правому уху, отдал честь.

— А ну, покажи зубки! Зубки!

Медведь разинул пасть, и передо мной открылась его гофрированная глотка, нечто доисторическое, жуткое, предваряемое рядами острых зубов.

— Впечатляет? — спросил командир. — Скоро придётся расстаться. Вырос. Безобразничает. Командование приказало ссадить на берег. Да вот не знаем куда. Зоопарки не берут. Придется оставить там, откуда взяли.

Я несмело протянул руку, потрогал медведя за холку. Тот улёгся на палубу, обхватил лапами мою ногу и стал тянуть зубами шнурок ботинка.

— Он же у вас дрессированный. Совсем ручной. Не умеет добывать пищу. Увидит людей, пойдёт к ним, И будет убит, — говоря это, я пытался выдернуть ногу, но мишка крепко держал когтями ботинок.

— Не балуй! — Командир изо всех сил рванул зверя за ошейник, отволок к орудийной башне, снова посалил на цепь. Медведь взревел от обиды, ударил по миске с остатками еды, и та с грохотом отлетела в сторону.

— Какого рожна вы его вообще брали? Натешились, а теперь подставляете под пулю? Кто так делает? — До того стало жаль этого ни в чём не виноватого мишку, что я взмолился: — Ну пожалуйста, подержите его у себя ещё месяц. Вернусь в Москву, пойду в зоопарк, в цирк — не может быть, чтоб не приняли.

— Спасибо, — сказал командир. — Я сам переживаю.

Так, взвалив на себя ещё одно бремя, я добрался до сочинского порта, где был встречен инспектором местного лесоохранного ведомства и препровождён в одну из центральных гостиниц города.

В Сочи прожил трое суток. С утра выезжал на газике в лесничество, вечером меня привозили обратно в гостиницу усталого, разбитого. Вымывшись и переодевшись в своём номере, спускался в ресторан, ужинал, потом пересаживался к стойке бара, заказывал коктейль — водку с лимонным соком, смотрел на танцующую публику.

Хмельные люди отплясывали между столиками и эстрадой, где сидели оркестранты зловещего вида. Лысый, налитый кровью аккордеонист выглядывал из-за своего аккордеона, как убийца из-за угла. Длинноволосый старик-пианист время от времени переставал играть, бросал гипнотизирующие взгляды на танцующих, требуя подачек. И к нему, как бабочки на огонь, слетались десятки, четвертаки. Тогда он с новой силой ударял по клавишам.

Похожий на боксёра словоохотливый бармен, одетый в белую рубаху с закатанными рукавами и чёрный галстук-бабочку, в паузах между приготовлением коктейлей три вечера подряд рассказывал мне, кто есть кто в этом зале.

Каждый раз здесь занимали столик две полные, грудастые дамы — жгучая брюнетка и крашеная блондинка. Они поджидали клиентов, уходили с ними в недра гостиницы, затем появлялись снова, чтобы подцепить новый улов. Звали их — Хиросима и Нагасаки.

Им составляла конкуренцию худая, как щепка, угрюмая женщина по кличке Княжна. Она танцевала в пёстром, накинутом на плечи платке и почему-то всегда скандалила со своими клиентами, порой дело кончалось дракой, вмешательством милиции.

Большинство официанток тоже были проститутками.

— Видите вон ту, Стеллу? — говорил бармен, указывая на красавицу в белом кокошнике, которая выносила из кухни поднос с едой. — У неё незалеченный сифилис.

— Но откуда столько публики? — спросил я. — Ведь сезон кончился.

— Наоборот, — ответил бармен. — Летом приезжает всякая шушера, трудящиеся с детьми. У них считанные рубли. А сейчас, к зиме, собираются торговые бобры, «воры в законе», у каждого с собой миллионы. Каждый ведь хочет отдохнуть, развлечься. Едут с Дальнего Востока, с Урала... Весь год их ждём, во всех гостиницах.

К стойке бара постоянно подсаживались изукрашенные бриллиантами и золотом женщины вульгарного вида. Привлеченные мужественным обликом бармена, все эти «Дуси из Магадана» и «Клавы с Чукотки» проводили отпуск без мужей, жаждали приключений. Бармен снисходительно назначал им свидания.

Когда я понял, что встречается он с ними не бесплатно, стало совсем тошно.

Казалось, ночами в гостинице, во всём Сочи изливаются потоки спермы, перемешанной с возбудителями венерических болезней.

Я уезжал из города, навсегда возненавидев его. Библейская история Содома и Гоморры предстала в современном обличии. Было очевидно, что когда-нибудь, может быть очень скоро, грянет расплата. Божий суд.

Страшную расплату готовила и природа. Я объехал леса от Лоо до Адлера, увидел мелеющие реки, лысые склоны. Здесь тоже безжалостно вырубались каштаны, бук. Пресная питьевая вода была на исходе.

Уезжал на электричке в сторону Гагр и мучительно думал: «Зачем судьба приговорила меня видеть всё это, зачем этот несчастный мишка, которого я же взялся упрятать за решётку зоосада, где звери живут как в концлагере? Зачем мне была показана официантка Стелла, заражающая клиентов сифилисом? А поруганная красота гор, зачем вообще вся эта командировка? Словно Данте, хожу по кругам ада... Я ведь ничего не могу изменить, глазею!»

Справа за окном вагона тянулось море. На пустынных пляжах сидели сотни чаек.

Нужно было сойти за остановку до Гагр на полустанке Холодная Речка. Там я намеревался отыскать своего давнего знакомого — Иванцова, начальника опорного пункта Главного ботанического сада. В одну из прежних поездок на Кавказ журналистские пути всего на несколько часов завели меня в райское ущелье, где ботаники выращивали экзотические плодовые растения, пытаясь приспособить их к местным условиям.

Одного побаивался, когда шёл со своей сумкой темно-вишнёвой кожи вверх по ущелью. Иванцов был то, что называется «русский грузинского разлива». Говорил с грузинским акцентом, явно поклонялся Бахусу.

— Отлично сделали, дорогой, что заехали! — встретил меня Иванцов как родного в своём рабочем кабинете. — Все леса вам покажу, посвящу во все проблемы. Сколькими днями располагаете? Всего двумя? Почему? Живите хоть месяц! Какая погода — бархатный сезон, море ещё тёплое — семнадцать градусов. Вот махровое полотенце, идите искупайтесь, а через полчаса всё будет готово. И стол. И дом.

С полотенцем через плечо я стал спускаться другой, более короткой дорогой к пляжу. На всём пути сопровождал отвратный запах канализации. Он исходил со дна ущелья, где струился грязный ручей, впадающий в море.

Чтобы избавиться от этого запаха, пришлось уйти по пляжу далеко влево за небольшой мыс.

В первый момент вода показалась ледяной. Захотелось немедленно выскочить обратно на сушу. Но я пересилил себя, поплыл, а потом нырнул с открытыми глазами. Вот тут-то я и увидел на пустом, безжизненном дне бутылку из-под водки и ржавую спинку кровати.

Выбросить бутылку на берег было легко, а со спинкой кровати пришлось повозиться.

Дрожа от холода, растёрся на пляже полотенцем, натянул на влажное тело рубаху и брюки. Быстрым шагом пошёл обратно. Вонь канализации снова встретила при повороте в ущелье.

— Сколько помню, раньше у вас здесь были совсем другие, райские запахи. Что случилось? — спросил я у Иванцова по возвращении.

— Давняя история! — отмахнулся Иванцов. — Вверху небольшой посёлок, у них постоянно коллектор прорывает, все дерьмо несёт мимо нас в море.

— Надо же что-то делать!

— Кто будет делать? Я, что ли? Извините, не моя забота. Я папаин добываю для государства.

— Пока вы добываете папаин, все вокруг гибнет — ущелье, море. Как вы сами можете жить в этом запахе?

— Сюда, на территорию, не доходит. Пойдемте, убедитесь.

...В высоких, крытых плёнкой оранжереях действительно стоял сладкий запах тропиков. Здесь росли авокадо, дынное дерево — папайя, бананы...

Из оранжерей Иванцов отвёл меня в домик, предназначенный для приёма высоких посетителей — академиков и прочего начальства. Сейчас этот домик, который представлял собой трёхкомнатную меблированную квартиру со всеми удобствами, был пуст.

В столовой ждал обед с грузинскими винами. Сбоку на тумбочке стояла корзина, полная экзотических плодов.

Иванцов с аппетитом ел, выпивал, рассказывал о целебных свойствах папаина, выделяемого им в лаборатории из плодов дынного дерева, по его словам радикально излечивающего рак и другие болезни. Просил написать об этом статью для центральной газеты. Я слушал вполуха. Чувствовал: начинается озноб.

«Еще одна просьба, ещё одно бремя, — с раздражением думал я. — Что со мной? Может, просто заболеваю? Этого мне не хватало!»

Иванцов наконец заметил, что я нахожусь не в своей тарелке, уложил на постель, укрыл одеялом.

Я заснул. Проснулся, когда за окнами было уже темно. Голова взмокла от пота. Лоб пылал.

С трудом заставил себя встать. Не зажигая света, прошёлся по комнатам. Потом раздвинул в стороны руки, медленно повернулся вокруг своей оси. Левая ладонь тотчас же почувствовала линию север—юг. Поставил посередине спальни стул, сел лицом на север. Глубоко выдохнул, снова вдохнул. На задержке дыхания закрыл глаза. Представил себе звёздное небо, бездну Космоса.

В мозгу забрезжил золотистый свет. Свечение росло, ширилось и, как вода в сосуде, опускалось вниз по телу, очищая его.

Много раз глубоко вдыхал и выдыхал. Зудело темя, сквозь которое входил золотой космический свет. Это была работа. Тяжелая работа. Зато ни температуры, ни озноба больше не чувствовал.

В бессилии лежал на постели, думал, с чего бы это вдруг навалилась болезнь. Я знал: так просто никакая болезнь не приходит. Простуда — лишь повод. Любое недомогание, несчастный случай, якобы нечаянный удар молотком по пальцу — все это всегда расплата за что-то, напоминание о каком-то неправедном поступке, мыслях...

Мне не пришлось долго анализировать. Почти сразу понял, что пребывание у стойки бара в ресторане гостиницы, во всей этой тлетворной атмосфере было грешным. Никто не понуждал там торчать. Сам выспрашивал бармена, заглядывался на официантку Стеллу, пока не узнал, что она больна сифилисом...

Накинул куртку, вышел из домика. Часть звёздного неба заслоняли горы.

Я молился Богу, прося прощения, как ребёнок. Где-то, совсем рядом, стрекотали цикады.

Потом бродил по дорожкам вокруг оранжерей. Эта тёплая ночь, стрёкот цикад напомнили о том, что я находился в Абхазии, о том, что последний раз был здесь летом семь лет назад в горах у геологов на высоте 2400 метров.

Вспомнил, как летел туда вертолётом вместе с начальником геологической партии Нукзаром и боялся, что лопасти винтокрылой машины заденут за откосы узкого ущелья. Вспомнил приземление, бараки, где жили инженеры и рабочие. Кристально чистый воздух альпийских лугов, снежные вершины, грохот водопадов.

Там, на этом подоблачном перевале, куда кроме как вертолётом невозможно было добраться, геологи показали в бинокль отвесную скалу с чёрной дырой посредине. Услышав, что это штольня километровой длины, которую неизвестно кто и когда пробил, я загорелся желанием обязательно туда попасть.

Через несколько дней, после того как материал о работе геологоразведчиков, нашедших здесь медь, ртуть и золото, был собран, я в сопровождении Нукзара и нескольких рабочих двинулся в путь. Часа три шли, то спускаясь, то поднимаясь по крутым откосам, пока не оказались у основания той скалы. Все её подножье было усыпано спёкшимся шлаком. По нему добрались ко входу в штольню.

Геологи зажгли фонари. Штольня походила на тоннель метро. Один из рабочих подвёл меня к лежащему в стороне молоту. «Сделано из порфирита», — заметил Нукзар. В громадном молоте зияла дырка для рукояти.

«А вы можете поднять эту штуку?» — спросил я высокого, атлетически сложенного Нукзара. Тот нагнулся и лишь стронул молот с места. Только вдвоём с рабочим они приподняли его.

В конце тоннеля валялся ещё один такой же молот. Кое-где стены были покрыты копотью.

«Кто соорудил такое? — всё время спрашивал Нукзар. — Сюда даже пастухи со своими стадами не могут добраться. Смотрите, какая выработка, как гладко обработаны своды».

Выбравшись наружу из тоннеля, я присел на груду шлака, взял в руки один из спёкшихся комочков.

«Совершенно ясно, что в скале была богатая медная жила, — сказал Нукзар. — Они выбрали её всю, здесь же у подножья каким-то способом выплавили медь, хотя никаких следов печей не осталось, я тут все осмотрел. И потом — как, каким образом они её отсюда вывозили?»

Я сидел с закрытыми глазами, зажав в ладони кусочек шлака.

Спутники отошли от меня, разбрелись в безнадёжных поисках ещё каких-нибудь следов неведомых добытчиков меди.

...Самым трудным было отрешиться от мыслей, от попытки догадаться, узнать. Постепенно темнота в глазах сменилась тенями. Эти тени двигались, оформлялись в фигуры, гигантские фигуры людей. На мгновение, как при вспышке молнии, увидел всю картину — торчащие из глубокого снега конструкции, ведущие ко входу в тоннель, стоящий поодаль овальный аппарат со множеством прорезей-окошек. Вдруг будто кто-то ладонью заслонил виденье...

Открыл глаза.

Нукзар стоял рядом. «Послушайте, что вы сейчас делали? У вас такой вид, будто вы отсутствовали. Мне даже показалось, что вас только что здесь не было».

«Показалось», — ответил я.

С разрешения Нукзара захватил с собой этот кусочек шлака, несколько раз, набравшись духа, пробовал у себя дома в Москве повторить эксперимент, но ничего нового не увидел. Мешала информация, полученная впервые. Она вставала перед глазами, как заслонка.

Поглощенный воспоминанием о загадочной штольне, вернулся в дом. Долго не мог уснуть. Подобно всем людям, я тоже был заинтригован появлением «летающих тарелок», о которых без конца сообщала печать, телевидение. Откуда являются странные пришельцы? Зачем? Почему они ни разу не захотели вразумительно объясниться с людьми? Совсем недавно, апрельским вечером вышел в лоджию, чтобы повесить сушиться выстиранные Анной рубахи, и увидел со своего третьего этажа медленно плывущую в небе пульсирующую светом красную полусферу с мигающими внизу огоньками. Не успел позвать жену, как полусфера резко изменила направление и исчезла за высокими четырнадцатиэтажными зданиями.

Ощущение осталось апокалиптическое. Не было никакого сомнения в том, что деятельность человечества на земле вызывает тревогу существ из каких-то иных миров.

Утром Иванцов вместе с местным лесничим повёз осматривать леса Гагринского и Бзыбского хребтов. И здесь зияли варварские вырубки. Несколько показательных лесопитомников, где выращивали секвойю и гималайскую сосну, являли собой лишь декорацию хороших намерений, прикрытие, за которым беззастенчиво орудовал разбой.

Заночевали в старинной деревянной гостинице на берегу знаменитого горного озера Рица. Невдалеке за одним из мысов скрывалась бывшая дача Сталина.

На рассвете я проснулся, разбуженный непонятным скрежетом. Одевшись, спустился по лестнице, вышел и увидел, что по заасфальтированной набережной несколько человек, обвешанных фотоаппаратами, везут, толкая в спину, чучела медведей, поставленные на визжащие, несмазанные шарикоподшипники.

Подъехали автобусы с отдыхающими из санаториев, туристами. Взревели запускаемые двигатели прогулочных катеров, повалил дым, запахло бензином.

Из озера вытекала река Бзыбь. Над истоком был перекинут мостик. Я стоял на нём, видел, как приезжие фотографируются рядом с чучелами медведей, рассаживаются в катера. Здесь сезон ещё продолжался.

Внизу сквозь стремительные струи зеленоватой воды виднелся расколотый унитаз.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

И здесь, в Асуане, рассвет начинался с призывного пения муэдзинов. Точно такого же, как в Душанбе, Хиве, Ашхабаде. Вместе с солнцем сюда с далёкого острова Шри Ланка, через мусульманские Индию, Афганистан, Иран, Турцию, Ближний Восток, как эстафета, передавался протяжный напев. Впервые осозналась громадность мусульманского мира.

Было семь часов нежного декабрьского утра. Вместе со своей группой я шёл пустынной набережной Нила к большой фелюге, которая стояла у берега, чуть покачивая непомерно высокой мачтой.

По сходням гуськом, придерживаясь за верёвочные перила, перешли на фелюгу. Сел на корме. Остальные разместились вдоль бортов и у носа.

Стройный молодой нубиец в длинном белом одеянии-галабее втянул сходни, поднял шкотами косой треугольный парус. Фелюга двинулась.

Нубиец стоял во весь рост на корме рядом со мной, одновременно управлял парусом и рукоятью руля.

Саша Петров носился по фелюге, как всегда, снимая своих благодетелей на разных фонах. Гид Мохаммед рассказывал о том, что мы направляемся мимо острова Элефантин, куда древние египтяне ссылали непокорных рабов, к другому, расположенному близ противоположного берега, — острову лорда Китченера, где тот устроил Ботанический сад.

Отсюда, с воды, Нил казался ещё шире, ещё огромней. Фелюга прошла мимо лодочки рыбаков. Один сидел на вёслах, другой стоя вымётывал сеть с поплавками.

Плыть в тишине под парусом было для меня высшим наслаждением. Всю жизнь сопровождала сокровенная мечта о яхте с каютой, о свободном передвижении по озёрам, рекам, морям. Парусная яхта олицетворяла волю, непривязанность к определённому месту. Не нужно было изобретать квартиры-дирижабли, ибо давно, испокон веков, существовал парус — гениальное изобретение человека, не менее гениальное, чем колесо. Стопроцентная экологическая чистота этого простого устройства, безмолвие, с которым оно работало, улавливая малейший ветерок...

Я вдыхал свежесть нильского утра, любовался снежно-белой горой паруса, величественными движениями нубийца.

Вдали показался зелёный остров, вершины пальм.

И тут донёсся голос Изольды Егоровой:

— До чего же хорошо, родные мои! А не спеть ли нам нашу русскую, раздольную песню?! — И она громко, с натугой заорала: — «Из-за острова на стрежень, на простор речной волны...»

Остальные подхватили:

— Выплывают расписные Стеньки Разина челны...

Ничего более нелепого нельзя было придумать. Мохаммед присел на корму рядом со мной, спросил:

— Что случилось? У вас такой обычай? Мы хотели дать всем отдых, тишину.

Никак не совместима была эта песня, этот коллективный ор с пролетевшей нильской цаплей, с островом, обрамлённым цветущими бугенвиллеями.

Я вышел на берег убеждённый, что вся поездка испорчена. Но постепенно, идя по аллеям среди пальм и цветов, ощутил спокойствие и красоту неповторимого утра. Шел один. Остальные вслед за Мохаммедом шагали по другой, параллельной дорожке, записывали названия растений.

Всеми порами впитывал в себя солнце, атмосферу пальмового леса, воды, обтекающей остров. В этой атмосфере таилось особое очарование. Остановился, выставил торчком ладонь, закрыл глаза. «Остров, что ты за чудо такое, откройся, — молил я про себя. — Что за энергия разлита вокруг, поделись своей тайной...»

Подошвы ног закололо, реально ощутимая тёплая волна стала подниматься, как ртуть по градуснику. И тут слуха коснулся какой-то звук, словно треснула ветка. Открыл глаза, увидел старичка — специалиста по романской литературе. Высунув лысую голову из-за мохнатого ствола пальмы, тот внимательно глядел... Я сделал вид, что ничего не произошло, двинулся дальше по аллее.

Остров кончился маленьким открытым кафе над заводью. В ней спокойно плавало множество птиц — белые лебеди, гуси... Все они казались знакомыми.

Я купил у стоящего за стойкой продавца чашечку кофе, бутылку «Кока-Колы», сел за один из пустых столиков.

Тем временем группа переправлялась на фелюге через узкий рукав Нила к близкому левому берегу, чтобы посетить виднеющийся вдали среди песка мавзолей Ага-хана — первого главы Организации Объединенных Наций.

Я решил, что Ага-хан нисколько на меня не обидится на том свете, а может, и возблагодарит за то, что одним ротозеем будет меньше у его могилы.

Где-то там, за этой заводью, за скалистым извивом Нила, был юг, был экватор — совсем рядом. Над головой в кронах пальм щебетали скворцы, может быть прилетевшие на зиму из России...

— Артур, позвольте к вам подсесть? Не возражаете? — Передо мной с чашечкой кофе в руке стоял специалист по романской литературе. — Меня зовут Эдуард Сергеевич. Уже столько дней вместе, пора познакомиться поближе, не так ли?

Откинувшись на спинку стула, я с недоумением смотрел на то, как бесцеремонный старик располагается за столиком.

— А где жена? Отпустили её со всеми?

— Она хочет осмотреть мавзолей Ага-хана, а я — наконец поговорить с вами. Дело в том, что ещё в Москве я слышал о вас, об Артуре Крамере. Моя племянница приходила к вам лечиться от гипертонии.

— Вылечилась?

— Да. У неё нормализовалось давление.

— Ну и слава Богу! — Я решил пресечь разговор, досадовал, что меня «засветили».

Но Эдуард Сергеевич, явно понимая свою навязчивость, тем не менее ринулся в бой.

— А вам не кажется, что это всего лишь психическое воздействие на особо податливых пациентов? Что модные у нас и во всём мире парапсихологи, экстрасенсы лишь эксплуатируют эту податливость? Не хочу сказать о вас лично ничего плохого. Вы производите впечатление скромного человека. Тем более странно, просто загадка для меня, что занимаетесь такой, извините, чушью. Я видел, как вы вели себя в каирском музее, как стояли здесь, выставив ладонь... Ну, что вы так смотрите, Артур? Не сердитесь на меня. Я много читал по этому поводу, пытаюсь разобраться. В конце концов, я старик и хочу понять, может быть, самое главное. Или я всю жизнь прожил как идиот...

Уже не первый раз меня втягивали в подобный разговор. Зачем это нужно было собеседникам, я понимал. Не желая реально хоть что-нибудь сделать для собственного продвижения, многие просто обожали поболтать о парапсихологии, астрологии, религии, индийских йогах. Мне же участие в подобной болтовне ничего не давало, даже, наоборот, только изматывало, обесточивало.

— Незадолго до отъезда, — продолжал Эдуард Сергеевич, — по телевизору был круглый стол учёных. Видели? А я видел! Так вот, они объявили конкурс на самого сильного экстрасенса. К ним в лабораторию пришло несколько сот человек. С претензией, что они могут лечить, диагностировать. Ни у кого ничего не вышло! А если кто ставил верный диагноз — это была случайность, чистая случайность. Что вы на это скажете? Никаких особых энергий нет, есть просто тепло, тепловой массаж, который помогает в некоторых случаях. Вот и все. Не так ли?

Я поднялся, вытянул из-за столика Эдуарда Сергеевича, завёл его в густую тень под кроной пальмы. Тот испуганно стоял передо мной.

— У вас хорошее зрение?

Специалист по романской литературе достал из нагрудного кармана пиджака очки, надел их.

— Смотрите! — Я сблизил перед собой растопыренные пальцы рук, глубоко вздохнул и на задержке дыхания начал медленно их разводить. Между пальцами показались и стали растягиваться зыбкие розовые полосы.

— Вижу! — воскликнул Эдуард Сергеевич. — Честное слово, вижу!

— А теперь сделайте и вы то же самое.

Старик робко соединил и развёл пальцы. Едва уловимые глазом сероватые полосы таяли в тени.

— Не отвечаю за тех, кто приходил к учёным, — сказал я. — Знаю лишь то, что знаю. А именно: вы затеяли весь этот разговор, подсознательно надеясь, что я возьмусь вывести у вас камень из правой почки. Так?

— Так... — Эдуард Сергеевич был совершенно сбит с толку.

— При условии, что вы никому здесь, даже вашей жене, ничего не скажете, по приезде в Москву я постараюсь избавить вас от камня. Договорились?

— Спасибо. Простите меня...

Уже давно краем глаза я заметил, что продавец кофе и кока-колы с неподдельным интересом наблюдает за нами. Подумал: «Еще не хватает, чтобы этот торгаш вмешался в дискуссию».

Но продавец многозначительно поднял указательный палец, давая понять, что и он кое-что понимает в людях и их поступках, крикнул:

— Шахер-махер?

...День оказался огромен, как жизнь.

После плавания по Нилу группа вернулась в отель и, забрав багаж, направилась автобусом в Луксор. Так назывались бывшие Фивы.

Через несколько часов пути мы пообедали в луксорском ресторане и тотчас выехали в город мёртвых, где была найдена гробница Тутанхамона.

Шоссе извивалось в бесплодных бурых скалах. Автобус то и дело гудел, обгоняя длинные кавалькады туристов, едущих на осликах. Вид японцев и немцев, увешанных фото- и киноаппаратурой, являл собой жалкое зрелище. Что-то нарочитое, противоестественное было в этой купленной за деньги попытке перенести себя в обстановку древности. Неуклюжая посадка, напряжённые, порой испуганные лица людей, погоняющих маленьких покорных животных, — все это отдавало фальшью, какой-то вопиющей бездуховностью.

Промелькнул невозмутимый толстяк в пробковом шлеме с трубкой в зубах. Несчастный ослик с трудом тащил его в гору.

Вместе со всеми я побывал у расселины в скалах, где Картер нашёл гробницу Рамзеса, спустился в подземную камеру. Там лежала мумия Тутанхамона с золотой маской на лице. Выше в горах скрывался вход в усыпальницу фараона Сети.

Мохаммед добросовестно низвергал на туристов нескончаемый поток дат, имён, фактов. Саша Петров снимал все вокруг.

Я почувствовал, что пресытился, устал от впечатлений, а тут ещё повезли осматривать древний храм Хад Шапсур.

— Не пойду, — сказал я Мохаммеду, когда автобус остановился на асфальтовой стоянке посреди пустыни. — Обожду вас здесь.

— Правильно, — шепнул Мохаммед. — Ничего интересного.

Стоянка и здесь была окружена лавочками сувениров. Продавцы, как коршуны, наблюдали за мной. Оставшись один, я не спеша переходил от лавочки к лавочке, рассматривал бесчисленные статуэтки, бусы, фаянсовых и каменных жуков-скарабеев. Боялся тратить деньги. Ведь ни туфель для жены, ни термоса пока не купил.

Один из продавцов, одетый в длинную белую галабею, вышел из лавочки, спросил, явно гордясь своим знанием иностранных слов:

— Американ? Инглиш? Дойч?

— Москва, — я ткнул себя пальцем в грудь. — Совет Унион.

— О! — Продавец замер и тут же завопил: — Горбачев! Перестройка!

Через минуту все продавцы покинули свои лавочки. Кто-то вынес табурет с соломенным сиденьем.

Я восседал на нём, окружённый расположившейся на асфальте в высшей степени дружелюбной компанией. Она жаждала хоть что-нибудь услышать о далёкой загадочной России. Но нас разделял языковой барьер. Положение было нелепым, обидным.

Продавец в белой галабее понял моё состояние, вскочил, потрепал по плечу, что-то крикнул по-арабски. Вскоре подбежал мальчик с зажжённым узорчатым кальяном, почтительно поднёс его длинный мундштук к моему рту.

Мысли о СПИДе, венерических болезнях панически мелькали в мозгу. Я отрицательно замахал руками, головой, показывая, что не курю. И увидел истинное огорчение в глазах окружавших людей.

«Господи, спаси меня! Будь что будет!» — Взял мундштук в рот, несколько раз затянулся.

Послышались одобрительные возгласы. После чего кальян пошёл по кругу.

Продавец что-то ещё приказал мальчику. Тот скрылся в лавке и принёс оттуда маленького фаянсового скарабея на длинном шнурке, надел мне на шею.

Нужно было хоть чем-то отдарить. Хоть чем-то. Я начал шарить по карманам, нашёл металлический рубль с изображением Гагарина, отдал.

— Гагарин! — радостно произнёс продавец, протягивая монету мальчику. — Гагарин!

Услышав щелчок фотокамеры, я оглянулся. Саша Петров, который опередил возвращавшуюся группу, снимал и снимал экзотический кадр.

— Фотографию в Москве хоть подарите? — спросил я, когда мы уже ехали в автобусе.

— Постараюсь, — неопределённо ответил Саша. — Кодаковская плёнка, для слайдов. Печатать с неё фотографии дорого.

Потом, в Москве, несколько раз звонил Саше, напоминал, но не получил ни одного фото.

Уже под вечер приехали к знаменитым колоссам Мемнона. Мохаммед напомнил всем, что эти колоссы когда-то издавали некие таинственные звуки. Как я ни прислушивался, ничего, кроме галдёжа туристов, не было слышно. Колоссы стояли среди развалин одинокие, полуразрушенные, нелепые. Над ними затеплились первые звезды. Что-то тёмное косо метнулось, пролетело, обдав ветерком висок.

Воспоминание о, может быть, самом необыкновенном случае в жизни как бы само собой стало разворачиваться передо мной в автобусе на обратном пути в Луксор.

...Тогда я гостил в Колхиде на раскопках у археологов. Близ этих раскопок стоял древний христианский храм. Запущенный. Без дверей, с проломленным куполом. Как-то на рассвете, когда все ещё спали, я подошёл к нему, ступил сквозь дверной проём в сумрак осквернённого святилища, навстречу испуганно метнулась летучая мышь. Точно так же обдало ветерком.

Пол храма был загажен человеческими испражнениями, мусором. Подошел к остаткам каменного алтаря, глядя вверх в прорезь оконца, откуда пробивался сноп солнечных лучей, помолился Богу.

Потом покинул храм, шёл по тропинке среди развалин. Что-то заставило обернуться.

Снизу, от каменного порога дверного проёма поднималось синее пламя с красными языками... За считанные секунды оно, как живой занавес, заслонило собой весь проем.

Это была реальность. От созерцания которой я остолбенел.

Вокруг не было видно ни души. Ни одного свидетеля. Лишь вдалеке мальчик гнал на выпас корову. Я крикнул, позвал, думая, что это он каким-то непостижимым образом успел развести в храме костёр.

Пока мальчик шёл навстречу, пока мы вместе бежали к храму, пламя исчезло. Ни пепла, ни золы, ни следов кострища я не нашёл. Мальчик с недоумением объяснил, что он только что проснулся, выгнал корову из сарая.

Вернувшись в Москву, я рассказал своему духовному отцу о необыкновенном случае, стал доказывать, что это была не галлюцинация. «Не суетитесь, — перебил священник. — В храме наверняка когда-то молились верующие, накопилась духовная энергия. Потом всё пришло в запустение. Кто знает, на сколько столетий. И вот теперь появились вы со своей молитвой, своей духовной энергией. Произошел контакт. Всё это вырвалось на наш физический, материальный план в виде пламени».

«Всё равно не понимаю. Честно говоря, меня охватил страх, я весь горел от корней волос до подошв. Это был ужас перед чудом, нечто нестерпимое для рассудка».

«Большего не могу вам объяснить, — ответил священник. — Да и то, что я сказал, — лишь предположение. Разве вы не знаете из Библии, что есть тайны, которые не вмещает ум человеческий? Смиритесь. И призадумайтесь о том, что удостоились видеть. Это, несомненно, знак, налагающий очень большую ответственность».

Я и предположить не мог, что смогу забыть о таком непостижимом случае и вспомню о нём лишь в Египте у колоссов Мемнона.

«Вот она, деталь этого путешествия, — думал я, глядя в окно на черноту египетской ночи. — К чему она?»

Фары автобуса высветили усталую кавалькаду туристов на ишаках, возвращавшихся в Луксор. Толстяк в пробковом шлеме с тупой невозмутимостью продолжал сосать свою трубку.

«Ну как его прошибить, этот мир мирового мещанства? — думал я. — Ведь именно на него, на средний уровень, ориентируются экономика, промышленность, торговля. Во всех странах. На всех материках. Литература, искусство — всё на потребу обывателям, людям, которые и не пытаются разгадать тайну жизни, не чувствуют себя её соучастниками. А значит, мертвы. Пока они мертвы, будут равнодушно опустошать недра, сводить леса, превращать реки и моря в отстойники нечистот. Как оживить этих ходячих мертвецов? Как спасти их для жизни?»

Я чувствовал, что решение этого вопроса существует. Казалось, какая-то тонкая плёнка отделяет, не даёт прорваться уже готовому, ослепительно простому ответу.

Поздно ночью в луксорском отеле «Санта Мария» лежал в постели, откинув голову на длинный валик, и последнее, о чём успел перед сном подумать, было: «Летучая мышь у колоссов Мемнона, напомнившая о грузинском храме, и толстяк в пробковом шлеме — иероглифы жизни, которые, кажется, прочитал...»

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Со станции Холодная Речка до Сухуми я доехал на электричке. Шел пятый час вечера. От вокзала до Дома правительства Абхазской АССР, где помещалось Министерство лесного хозяйства, нужно было пройти половину города.

Много раз мне доводилось бывать здесь, и теперь, уверенно шагая по улицам со своей перекинутой через плечо сумкой, испытывал ощущение, будто вернулся в собственную юность.

Шестнадцатилетним школьником однажды, томимый жаждой путешествий, удрал из дому, добрался до Одессы. Оттуда, купив на последние рубли билет палубного пассажира, поплыл на пароходе «Победа» Черным морем в Сухуми. На палубе оказался в плотном окружении профессиональных нищих, которые перебирались на промысел в те же края.

Полуоборванные бродяги, они могли при случае и зарезать. С тех пор я хорошо запомнил, как победил страх, как прорвалось врождённое чувство жадного любопытства к людям, кем бы они ни были.

Предводителем нищих был старый еврей Соломон. «Хочешь, станцую тебе всю мою жизнь?» — спросил он, когда я простодушно рассказал о том, что в Сухуми на Почтамте меня должен ждать денежный перевод от родителей.

Именно тогда, на ночной палубе, освещённой косым светом мачтового прожектора, я убедился в поразительных возможностях танца, увидел целую поэму горестной человеческой жизни, поэму, пропетую без помощи слов.

И это была не просто история одного человека, а история всего народа — униженного, гонимого. Но вечного.

По прибытии в Сухуми вся орава нищих, возглавляемая Соломоном, почтительно дожидалась у Почтамта, пока я получал деньги, а потом повела на базар, где мы приобрели три литровые бутылки огненной чачи и кулёк персиков на закуску.

Для полного блаженства местом распития был избран кинотеатр под открытым небом. При свете первых звёзд компания, передавая друг другу бутылки, с энтузиазмом предавалась просмотру английской комедии «Джордж из «Динки-джазаІ», а под конец свалилась на землю между рядами стульев и уснула.

Сейчас, идя по Сухуми, я с улыбкой вспоминал, как пробудился в полном одиночестве и тотчас полез в карман, убеждённый, что деньги, оставшиеся на обратный билет в Москву, исчезли. Но они были целы.

Я не чувствовал своего возраста, разницы лет. И теперь, входя в подъезд Дома правительства, взбегая по ступенькам лестницы на второй этаж, где помещалось министерство, ощущал себя все тем же шестнадцатилетним Артуром, готовым к любым неожиданностям, авантюрам. Всё время помнил о задании Йовайши — найти клад, зарытый Семеновым. И вот конечная, и главная, цель командировки приблизилась. Я был в Сухуми.

— Извините, все уже разошлись по домам, — объяснил единственный сотрудник министерства, молодой парень, встретившийся в коридоре. — У нас штат всего четырнадцать человек, включая министра. Что ж вы не позвонили заранее? Мы бы забронировали вам номер. Где вы хотите остановиться?

— Если можно, в гостинице «Абхазия». В своё время я прожил в ней целую зиму.

— Она на ремонте. Хотя давайте попробуем. У меня там знакомая администраторша.

К моему удивлению, сотрудник по фамилии Гогуа надел тёплую зимнюю дублёнку и меховую шапку.

— Вам не жарко? — спросил я, когда мы вышли на улицу. — Сейчас, наверное, градусов восемнадцать...

— Конец октября, осень, — важно ответствовал Гогуа. — На Чукотке уже мороз.

Да, Гогуа был типичным представителем этого города, где высшим шиком было похвастаться новой богатой одеждой, все устремления сугубо материальны, а главной целью любого парня — жениться на москвичке.

По дороге к гостинице Гогуа неоднократно встречал знакомых, останавливался посреди тротуара, подолгу говорил с ними.

— Нужные люди, понимаете. Надо поприветствовать, иначе обидятся.

Пока он беседовал с очередным знакомым — одутловатым, страдающим одышкой толстяком в тесном джинсовом костюме, я увидел на уличном лотке фрукты, купил целлофановый пакет коричневых груш бэра, бросил в сумку.

Наконец подошли к белому округлому зданию гостиницы «Абхазия», стоящему на приморской набережной. Все вокруг было перекопано. Внутри, в пустом вестибюле высились помосты для маляров.

— Дайте ваше командировочное удостоверение, паспорт и обождите, — сказал Гогуа, направляясь к стеклянной загородке, за которой сидела администраторша.

Минут двадцать я слонялся по вестибюлю. Усталость от командировки стала наваливаться, захотелось спать.

— Вот ключ от номера на третьем этаже, — сказал, подойдя, Гогуа. — Гостиница, как я уже говорил, не работает. Есть только один трёхкомнатный для иностранцев и один номер — броня КГБ. Там сейчас никто не живёт. Вас поселили на двое суток с обязательством выехать по первому требованию. Давайте отнесём вашу сумку. Придется вести вас ужинать в «Рицу», здесь ресторан закрыт.

Я поблагодарил Гогуа за заботу, отказался от ужина и, уговорившись с ним завтра, в пятницу, поехать по лесным хозяйствам, поднялся по лестнице на третий этаж.

В номере было сумрачно. Включил свет, заперся, огляделся. Роль окна выполняла балконная дверь, вместо письменного стола у кровати стоял круглый столик с телефоном. Ни ванны, ни душа. Из крана умывальника сочилась тощая струйка холодной воды.

Я достал из сумки целлофановый пакет, вымыл одну из груш и, сбросив плащ, рухнул на постель. Даже не было сил съесть грушу, снять куртку. Чувствовал себя полностью обес-точённым.

Шел только седьмой час вечера. Еще можно было выйти в город, с которым у меня было столько связано.

Внезапно я осознал истинную причину своей обесточенности: все друзья, знакомые или уехали отсюда, или же давно оборвали связь со мной, человеком безвестным, никакого интереса и выгоды не представлявшим... Некуда было идти в этом городе. Разве что подняться на гору, которая в своё время называлась горой Сталина, где был ресторан и где когда-то меня едва не убили.

...В ту зиму я жил в Сухуми у человека, которого считал самым близким другом. Оба писали стихи, обоих не печатали. Будущее не сулило никакого просвета. Тем не менее мы были молоды, беспечны. Верили, что все лучшее впереди.

Однажды в середине марта, когда уже сильно припекало солнце, когда на набережной появились продавцы весенних цветов, оба сидели на скамье, любуясь морем, как раз тут рядом, против гостиницы «Абхазия». Мимо нас прошла девушка. В чёрных волосах её была приколота красная роза. Девушка прошла раз, другой. Затаив дыхание, мы следили за ней как за олицетворением соблазна.

То, что она присела рядом на скамью, показалось чудом. Я сорвался с места, купил неподалёку мокрый букетик фиалок и, потрясённый собственной храбростью, вручил красавице.

К моему удивлению и радости, та благосклонно приняла дар и не стала отказываться от приглашения пойти погулять по весеннему городу. Приятель, который, не проронив ни слова, присутствовал при завязавшемся знакомстве, наотрез отказался составить нам компанию.

Молча проводил до первого перекрёстка и отстал.

Улицы уводили все дальше от моря, мы поднимались в гору мимо зацветающих кустов мушмулы. Пролетела первая пчела. Девушка доверчиво взяла меня под руку. Ее звали Лола.

Шли, болтая о том о сём. Я уже принял решение провести её по спирали шоссе на вершину горы Сталина, где стоял ресторан. Всех денег, что у меня имелись, должно было хватить на обед с бутылкой хорошего вина. А там будь что будет!

Лола была в возрасте, называемом «цветение плоти». На одном из поворотов пустынного шоссе не выдержал магнитного притяжения, поцеловал её в губы. И они доверчиво раскрылись...

Я совсем потерял голову.

Из-за ресторанного столика далеко внизу был виден освещённый солнцем город, синяя стена моря.

Подогреваемый отличным красным вином «Киндзмараули», я угощал девушку, рассказывал о том, как впервые попал в Сухуми с компанией нищих, читал наизусть собственные стихи.

Наступил вечер. «Проводишь домой?» — спросила Лола.

Подозвал официанта, расплатился и увидел, что на все про все осталась жалкая трёшка. «Ничего. Займу у кого-нибудь», — бесшабашно подумал я.

Спускались серпантином шоссе, целуясь на каждом шагу. Теплые руки обнимали мою шею, нежное тело прижималось вплотную...

Из-за поворота полоснул свет фар. Легковая автомашина подъехала, остановилась. Стекла её были опущены. Машина была набита молодыми усатыми красавцами. Я решил, что сейчас предстоит драться, отстаивать своё право на любовь. Был готов ко всему.

Но Лола, отстранив меня от машины, начала о чём-то говорить с парнями, что-то им горячо доказывать. Судя по всему, они были знакомы! Мало того, разговор шёл на непонятном грузинском языке. Я ждал, набычась. Исполненный ревности.

Вдруг машина развернулась и уехала вниз. Лола снова взяла под руку, прижалась.

— В чём дело? Кто они такие?

— Так. Знакомые. После скажу, — ответила Лола. — Знаешь, тебя любит Бог.

— А ты?

Было уже совсем темно, когда Лола, приложив палец к губам, ввела меня в одну из комнат деревянного домика рядом с железнодорожной станцией и заперла за собой дверь.

Часа через два я шёл, перешагивая через рельсы, шёл наугад, под звёздами. Хотелось петь. Еще бы! Чувствовал себя дважды рождённым.

На прощанье Лола открылась. Оказалось, что она — наживка, приманка для приезжих толстосумов. Что ищет знакомства с ними, заводит на гору в ресторан. Что этот маршрут на самом деле выбирает она, а потом является банда, грабит, а то и убивает, скидывает тело в пропасть. Что она пожалела меня. Тем более что видела оставшуюся трёшку и с трудом убедила бандитов не пачкаться.

Лишь на рассвете я добрался до приятеля. Одетый, мрачный, он ещё не ложился.

— Где тебя носило? Я уже звонил в милицию, в морг.

Я почувствовал себя виноватым. Почувствовал, что, если бы действительно оказался в морге, приятелю стало бы легче.

— Извини. Если можно, я лягу. Спать хочу.

— У тебя было с ней что-нибудь, было? — домогался, снедаемый завистью, приятель. — Отвечай, чёрт возьми!

Вспоминая об этом рискованном приключении в номере сухумской гостиницы, я улыбался, на ощупь взял с круглого столика грушу, ел, вдыхая её нежный аромат, и думал о том, что без истории с Лолой жизнь была бы беднее, и пожалел, что не рассказал о ней своему батюшке или даже старцу отцу Николаю. Я был убеждён, что они бы меня не осудили.

Ночью проснулся от яростного треска. Треск раздавался над самым ухом.

Вскочил, зажёг свет. Из лежащего на круглом столике целлофанового пакета с грушами прыснули на пол огромные чёрные крысы. Одна из них заметалась по паркету. Пришлось запустить в неё ботинком.

«Еще одна деталь этого путешествия», — подумал я. Все груши были покусаны, пакет разодран.

Вынес остатки в коридор и решил попробовать уснуть, не выключая электричества.

«Интересное дело, — думал я, снова улёгшись и запрокинув руки за голову. — Поселяют в номер, забронированный КГБ, гостиница на ремонте, ресторан закрыт. Крысам нечего жрать. Я покупаю груши, вспоминается чудная, в общем, история с Лолой, и вот нападение крыс... И это сейчас, когда я приблизился к главной цели поездки — поискам записей Семенова...»

Утром, проснувшись, я получил такое доказательство неслучайности всего происходящего, что замер, онемел.

Передо мною за стеклом балконной двери в голубом небе висел крест!

В первую секунду я решил, что это сон, что мне кажется. Однако крест продолжал неподвижно стоять в воздухе.

Рывком поднялся, кинулся к двери, распахнул её, вышел на балкон. И перевёл дыхание.

В море против гостиницы стоял на якоре пассажирский дизель-электроход. Верхний конец мачты, увиденный с постели, был явным, уже кричащим знаком, безусловно связанным с моим намерением завтра же приступить к исполнению поручения Йовайши.

Я ещё не знал, что через одиннадцать лет именно крест-брелок к ключу ляжет в ладонь в самом начале путешествия по Египту...

Так или иначе нужно было довести дело до конца. Уже невозможно было, находясь здесь, отступиться.

Робость охватила меня. Я понял, что в одиночку просто боюсь ехать на Каштак отыскивать закопанный клад алхимика, и тут мне пришло в голову узнать через справочную телефон «Геологоразведки», попробовать найти тех приятелей, которые несколько лет назад показывали загадочную штольню на высоте 2400 метров.

Неожиданно быстро дозвонился. Нукзар, не расспрашивая ни о чём, сказал, что с удовольствием повидается, составит компанию, тем более что завтра суббота, нерабочий день. Я положил трубку, оделся, сошёл в вестибюль.

До условленной встречи с Гогуа оставалось полчаса. Вышел на улицу, прошёл по мосткам над разрытой траншеей, собираясь успеть позавтракать в соседней столовой, когда кто-то окликнул:

— Артур! Я тебя помню! Зазнался? Не узнаешь? — Обросший щетиной чистильщик в круглой кепке призывно махал рукой.

— Вано?! Хоть ты один в этом городе меня помнишь! — Я подошёл к его будочке на углу.

— Давай обувку тебе почищу!

Я сидел в расшатанном кресле, Вано энергично махал щётками по ботинкам и рассказывал о городских новостях.

— Помнишь, клумба здесь была? Большая цветочная клумба-календарь, каждое утро цветами число выкладывали. Так вот, под ней жил царь крыс со своими подданными. Когда ремонт начался, когда стали здесь копать, трубы прокладывать, землю туда-сюда бульдозером двигать, крысы вышли из-под земли. Тысячи крыс! Из-под клумбы, из подвалов гостиницы. Это утром было, сам видел. Все они во главе с царём пошли вон туда, в соседнюю гостиницу «Рица». Царь седой, крупный, а за ним поток, тысячи тысяч! Движение остановилось, машины не могли проехать, клянусь! Все ушли!

— Не все.

— Может, не все, — согласился Вано, откладывая щётки. — Как думаешь, у них разум есть? Представляешь, под клумбой, под невинными цветочками у них был целый город, много этажей с подземными ходами...

Расплатившись с чистильщиком, я увидел остановившуюся поодаль «Волгу», из которой вышел Гогуа.

Так и не позавтракав, выехал в леспромхозы.

История, рассказанная Вано, воскресила чувство омерзения. Хруст целлофанового пакета, ночное пиршество этих тварей, которые теперь, видимо, совершали свои набеги из «Рицы»... «Косная, тёмная сила бытия, — думал я, сидя на заднем сиденье машины. — Что ты мне хочешь сообщить, на что намекаешь?»

Вспомнилось, как однажды был приглашён в ресторан той же «Рицы» на банкет, организованный по случаю возвращения из зарубежных гастролей молодёжного танцевального ансамбля Абхазии. Стройные красавцы в черкесках лихо отплясывали между накрытых столов. Особенно хорош был один, ухитрившийся танцевать с бокалом вина на ладони и не проливший ни капли. Навсегда запомнилось его имя — Зураб, его породистое, хрящеватое лицо с тонкими усиками. А через месяц весь город был потрясён известием, что все танцоры арестованы. Они знакомились с приезжающими курортницами, увозили их показать горы. Там насиловали, грабили и убивали.

Узнав об этом, я содрогнулся. Весь тот вечер сидел рядом с выродками, чокался с ними... Было точно такое же чувство омерзения, как ночью при виде застигнутых врасплох крыс.

«Зачем эти крысы напомнили о Зурабе? Простая цепь ассоциаций? Нет, чтобы помнил о все том же тревожном потоке тёмного, страшного бытия, текущего под внешне приглаженной, ухоженной, как цветочная клумба, действительностью».

Через одиннадцать лет судьба вновь показала мне в высшей степени благополучного Зураба в аэропорту Шереметьево-II.

Под покровом цивилизации люди в массе своей несут в себе зверское начало. Несмотря на все ухищрения психологов, политиков, моралистов, количество преступлений в стране, на земном шаре растёт. Видимо, что-то в корне неверное, ошибочное кроется в устремлениях мира, в самых его основах.

Можно было отчаяться от этих мыслей. И я был рад хоть на время уйти от них, переключиться.

Вместе с Гогуа и лесниками ходил по делянкам, обозревал в бинокль горные склоны и опять повсюду видел страшные незаживающие раны на теле земли.

Убийство людей, убийство природы — все это было наглядным выражением того же крысиного начала...

В сущности, командировка была закончена. Вечером мы возвращались в Сухуми. По дороге заехали в кассы «Аэрофлота». Я купил билет до Москвы. Оставался последний день, день поездки на Каштак.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Нужно было встать к семи тридцати, чтобы успеть позавтракать в ресторане. Предстояла далёкая поездка в Карнакский храм, посвящённый богу Амону.

Я поднялся в шесть. Тихо оделся, вышел из отеля. Хотелось застать Луксор спящим, увидеть, как здесь начинается утро. Эту часть суток я люблю больше всего. Утро таит обещание. Каждый раз даёт шанс на то, что жизнь может стать необыкновенной...

Всё время путешествия по Египту, перенасыщенный воспоминаниями о кавказской командировке, я испытывал нарастающее чувство значительности происходящего. Что-то должно было случиться. Во мне шла какая-то работа, и от этого росло внутреннее напряжение.

В небе таяла ущербная луна. На улицах, погруженных в предрассветный сумрак, тянуло горьковатым дымком. У ворот домов светились огоньки жаровен. Вокруг них на деревянных помостах, совсем как в Средней Азии, возвышались старики в чалмах, курили кальян.

Я пожалел, что оставил в номере плащ. Было холодно. Всё-таки наступало тридцать первое декабря — последний день года.

Увидел лачугу с навесом, под которым сидели за столиками люди. Пожилой бородач в коричневой вязаной шапочке гостеприимно показал на свободный стул. Сел. Заказал кофе. Незнакомец что-то спросил по-арабски, по-английски.

Я решил не открываться. Жестом показал, что не понимаю ни слова. Хотелось побыть просто человеком, не принадлежащим ни к какой стране, нации.

Бородач подозвал хозяина кафе, о чём-то попросил его. Тот принёс два маленьких стаканчика. Бородач вытащил из внутреннего кармана потёртой кожаной куртки плоскую флягу, открутил пробку.

— Философия, — сказал он, разливая по стаканчикам светлую пахучую жидкость. — Гегель. Кант. Шопенгауэр.

Он поднял свой стопарик, видимо призывая меня выпить во славу философии. Чокнулся с ним, выпил. Это было виски. Быстро запил виски глотком кофе, поднял вверх палец, произнёс:

— Аллах акбар!

Бородач отрицательно замахал головой и снова наполнил стаканчики.

— Маркс! — воскликнул он, постучав кулаком по своей голове, явно отдавая дань уважения мудрости теоретика пролетарской революции.

— Христос! — Я указал пальцем на небо.

Бородач расхохотался.

— Маркс! — убеждённо повторил он и снова плеснул в стаканчики виски.

— Христос, Аллах, Будда! — Во мне проснулось весёлое стремление повернуть незнакомца к духовной жизни.

Тот пренебрежительно отмахнулся. Взглянул на часы и встал.

Я решительным жестом остановил его. Глубоко вздохнул, задержал дыхание, поднёс к глазам бородача ладонь левой руки с растопыренными пальцами.

Это был рискованный момент. Бородач, исполненный предубеждения, мог не захотеть увидеть синего сияния, разлившегося вокруг ладони.

Секунду тот стоял неподвижно, тупо глядел на неё. Потом отшатнулся. И вдруг, оглядываясь, побежал по улице.

К счастью, никто из сидящих за столиками не обратил на происшедшее никакого внимания. Египтяне судачили о своих делах.

Небо поголубело. Где-то кричали петухи. Пастух гнал мимо припаркованных автомашин стадо чёрных овец.

«Ну зачем меня вывело на этого человека? — Я шёл обратно к отелю «Санта Мария», задним числом поражённый случайной встречей. — На ловца и зверь бежит? Магнитное притяжение? Надо же, здесь, в Асуане, столкнулся с почитателем Маркса и виски! Воистину Аллах акбар!»

И опять последним пришёл к завтраку.

— Где вы были? — подозрительно спросил Саша Петров.

— Что-нибудь достали? Приобрели? — вытаращила глаза Изольда Егорова.

Я сел за стол. Намазывал на булочку ананасовый джем, пил чай и посматривал на своих соотечественников. Куда им было до уровня бородатого незнакомца! Никому из них никогда не пришло бы в голову поднять тост за философию. Вряд ли кто-нибудь хоть раз прочёл труды Гегеля, Канта и Шопенгауэра.

Даже специалист по романской литературе, трогательно лупивший для супруги вареное яичко, являл собой скучнейшее из воплощений мещанского здравого смысла. Казалось, раскачать эту публику, хоть на йоту продвинуть от быта к Бытию, было немыслимо.

Вошел Мохаммед со своей подвязанной к груди рукой, поторопил всех в автобус.

Яркое солнечное утро разгоралось над Луксором. Покинув город, водитель подъехал к заправочной станции.

У бензоколонки работало, пело и отплясывало удивительное человеческое существо. Это был ребёнок. Мальчик, лет семи, одетый в продранный синий комбинезон.

Вставив пистолет шланга в отверстие бензобака, он задрал голову, оглядел сидящих за стёклами автобуса иностранцев. И так заулыбался, так засверкали его озорные глаза, что я не смог не улыбнуться тоже.

Мальчик, поймав эту ответную улыбку, пустился в пляс, не забывая, однако, поглядывать на счётчик колонки. Безусловно, он выплясывал себе бакшиш, какой-нибудь подарок, хоть денежку.

Мелькали его руки, ноги, белозубая улыбка. Здесь, в этом бензиновом чаду, запахе масел, он казался явлением многорукого Шивы, всех богов индийского пантеона. Видно было, что он наслаждается самим процессом танца, солнечным утром, самой жизнью. Которая, конечно же, несмотря ни на что, всегда прекрасна.

Нечего было подарить ребёнку. Нечего. Я встал с сиденья, прошёл к выходу из автобуса, спрыгнул со ступенек на покрытый пятнами асфальт. Как раз в этот момент какой-то взрослый человек, тоже одетый в комбинезон, одной рукой выдернул пистолет шланга из переполненного бензобака, откуда хлестал бензин, а другой дал мальчишке затрещину.

Мальчик стоял, схватясь за ухо. Я поманил его к себе, сунул десятифунтовую купюру. Если бы можно было, я бы немедленно забрал с собой, усыновил этого пацанёнка.

Глаза мальчика просияли.

— Сэнкью! Данке! Мерси! — закричал он, снова пускаясь в отчаянный пляс.

Я вернулся в автобус. Шел к своему креслу под взглядами, полными ненависти.

— У вас что, денег много? — не преминул спросить Саша Петров.

Мальчик был жив. Они были мертвы. И с этим фактом ничего нельзя было поделать. Все они были мертвы.

Минут через пятнадцать я уловил какое-то общее движение сидящих в автобусе. Все, перегнувшись с сидений, смотрели налево.

Над ширью Нила, над возделанной равниной поднимался голубой воздушный шар. Даже отсюда, издалека, было видно, что он огромен. Черная точка гондолы лишь угадывалась под ним. Саша Петров немедленно защёлкал фотоаппаратом.

«Ну что же нужно показать, чтоб души их оживились? — думал я. — Что может их поразить, заставить вспомнить о самих себе, выдернуть из скорлупы эгоизма? Прилет инопланетян?»

Повсеместный интерес к проблемам уфологии, к «летающим тарелкам» стал обычной темой для пересудов. Эта загадка никоим образом не пробуждала духовной жизни. Я знал людей, которые в свободное время могли до хрипоты спорить об источнике появления НЛО, о парапсихологии. Мало того, они могли ходить по воскресеньям в церковь, ставить у икон свечки, исповедоваться, причащаться, и при этом мясник воровал в магазине мясо, отец семейства регулярно пьянствовал, создавал в своём доме настоящий ад, хирург оперировал за взятки...

«Наши христиане далеко не христиане, — не раз сокрушался мой духовный отец. — Истинное христианство, может быть, только начинается. Ведь для Господа тысяча лет как один день».

Когда автобус подъехал к Карнакскому храму и я вместе со всеми вошёл в каменные джунгли обелисков, скульптур, проломанных стен и ворот, больше всего поразили толпы туристов со всего мира. В этот раз это были на редкость некрасивые люди. То чрезмерно худые, то болезненно толстые, зобастые, низенькие, как карлики, или, наоборот, неестественно длинные, они явно несли на себе печать вырождения.

Я приписал это впечатление своему состоянию, мрачным мыслям.

У ног гигантской статуи Рамзеса Второго кривозубая англичанка, умирая от смеха, показывала мужу на бегающих вокруг барашков, которые вскакивали сзади на овечек, совокуплялись. Муж, осклабясь, снимал все это видеокамерой.

Изольда Егорова стояла в короткой тени обелиска, кокетливо обмахивалась своей шляпой, а Мохаммед здоровой рукой надевал ей на ногу свалившуюся босоножку.

— Марихуана, марихуана, — пристал ко мне гнилостный тип в панаме, поднёс к глазам какие-то пакетики.

— Пошел вон!

Раздался напевный призыв муэдзина. Только сейчас я обратил внимание на то, что в часть древнеегипетских стен вмонтирована действующая мечеть с минаретом. Смотрел, задрав голову, на полумесяц и звезду над ним и испытал приступ отчаяния. «Все — декорация, — думал я, — и мусульмане — не мусульмане, наверное, иудеи — не иудеи. От религии остался один ритуал, обряды. Больше ничего».

Автобус катил обратно в Луксор.

«Религия — это же связь, контакт с Богом. О какой связи может идти речь в этом мире наркоманов, террористов, в мире, где каждый вечер по телевизору правоверным мусульманам показывают вращение жирного женского зада, а у нас в Москве беснуются телевизионные рок-группы с крестами на груди и в ушах? Происходит дьявольская подмена. И это устраивает всех».

Я жаждал, чтобы автобус снова заехал на заправку, хотелось ещё раз, хоть издали, увидеть лучезарного мальчика, причаститься его улыбке — улыбке завтрашнего человечества. Но мы возвращались другой дорогой. По сторонам тянулись одноэтажные домики с нарисованными на стенах львами, прибитыми к дверям сушёными крокодильчиками. Мохаммед объяснил, что это знак того, что хозяин дома совершил хадж в Мекку.

«Эта культура расселилась поверх умершей древнеегипетской, ничего у неё не переняв. Вот в чём беда. Прервалась эстафета. — Я сам поразился своему выводу. — Они существуют одна над другой, как базар, устроенный над кладбищем».

После того как вернулись в Луксор, пообедали в отеле, Мохаммед объявил, что все оставшееся время — свободно. А вечером, в восемь часов, после прощального ужина состоится отъезд на вокзал.

— Идемте с нами по магазинам! — остановила меня в вестибюле Наталья Георгиевна. — Вы же не умеете торговаться.

— Практически не осталось денег, — простодушно ответил я и тотчас пожалел о сказанном.

— Позволяете себе заказывать кофе, раздавать десятки фунтов оборванцам, — вмешалась Изольда Егорова и мстительно улыбнулась. — По одёжке протягивай ножки.

Я поднялся в номер, принял душ, побрился.

Оставались считанные часы пребывания здесь, на юге Египта. Я был даже рад тому, что кончились деньги. Можно было свободно, без суеты попрощаться с Луксором.

Решил по возможности уйти от центра, от набережной Нила, окунуться в истинную, непоказную, жизнь теперешних египтян.

Выйдя из гостиницы, свернул в первую же улицу направо, потом свернул снова и углубился в тесноту грязных кварталов, где орали ишаки, где прямо над тротуаром висели на крючьях свежеразделанные туши быков и баранов, а рядом торговали то апельсинами, то картошкой, то сахарным тростником.

Я уже не чувствовал робости от того, что не знаю языка, не боялся и местных злодеев, хотя то и дело попадались люди с воистину злодейскими физиономиями.

Один из них, бритоголовый великан, похожий на джина, одетый, как показалось, в кальсоны, настойчиво совал фотографии толстых прелестниц с тройными подбородками и тянул за рукав куртки в затхлый переулок. Чтобы отвязаться, я конфиденциально сообщил ему запомнившуюся с детства скороговорку:

— Наши пинкертоны ваших пинкертонов перепинкертонят и перевыпинкертонят!

Джин обалдело остановился и, видимо, стал размышлять над таинственным изречением.

Всё, что я видел в этих кварталах, по сути, походило на задворки Душанбе, Ашхабада, того же Сухуми. Это была жизнь на уровне удовлетворения глотательного и полового инстинктов, не более того. Все остальное — узорчатые вывески, разбитый фонарь на углу, несколько неожиданная здесь фотография группы «Битлз» за пыльной витриной, изукрашенная цветным стеклярусом упряжь лошади, влекущей телегу с тяжёлыми мешками, откуда на грязную мостовую сыпался рис, — всё это казалось лёгким гримом, макияжем на лице всеобщей безнадёжности. И вовсе не бедность была тому причиной. Люди не знали цели. Духовной цели. Жизнь каждого вяло текла от колыбели до гроба, ничем, в сущности, не отличаясь от более загримированной, припудренной внешней респектабельностью жизни более удачливых классов.

Создавалось впечатление, что никто ничего не хотел, никуда не стремился, разве что под благовидным предлогом или без него старался хоть немножко обмануть ближнего, извлечь из него хоть какую-нибудь выгоду.

Время здесь влачилось разбитой клячей, и драгоценные часы человеческой жизни, как зёрнышки риса, просыпались зря.

Поздно вечером всем табором прибыли на луксорский железнодорожный вокзал. Мохаммед и водитель автобуса под аплодисменты туристов получили из рук Изольды Егоровой своих матрёшек и по грампластинке с записями русских народных песен в исполнении Зыкиной. Мохаммед удостоился ещё и поцелуя.

...За окном вагона мелькали редкие огоньки. «Отдаст ли мне деньги Нина? Ни туфель для Анны, ни термоса я ещё не купил...»

Проводник подвёз на тележке лотки с ужином, выдал по цветной маске из папье-маше. Одна изображала нарумяненное лицо клоуна, другая — череп с проваленным носом. Выяснилось, что администрация поезда приглашает всех к одиннадцати часам в диско-бар на встречу европейского Нового года.

Саша быстро расправился с ужином, надел маску клоуна, захватил фотоаппарат со вспышкой и ушёл к своим покровителям.

«Вот ещё «детали этого путешествияІ, — подумал я, вертя в руках страшную маску. — Наступает Новый год — мне остаётся маска смерти».

Не будучи суеверным, всё-таки решил её не надевать. Во-первых, маска сама по себе была гадостна. А во-вторых, уже давно мною было замечено, что подобное действительно притягивает подобное и все люди, особенно поэты и художники, которые позволяли себе баловаться с темой смерти, так или иначе заигрывать с ней, рано умирали.

К самой смерти, к тому, что ожидает человека после этого рокового перевала, я относился со жгучим любопытством. Как православный христианин, безусловно верил тому, что говорит о посмертном существовании Евангелие. Уходя из жизни в вечность, человек, когда бы он ни умер, оказывается на Страшном суде. Ведь время в вечности отсутствует. Таким образом, пугающего всех смрадного пребывания в могиле для души просто нет...

В дверь постучали.

— Водка? Шампань? Бренди? — спросил проводник. Он был настолько нагл, что полез прямо к сумке.

Я рванул молнию, показал, что там нет ни одной бутылки. Тогда проводник осклабился.

— Диско-бар! Диско-бар! — повторил он несколько раз, указывая в коридор.

Не хотелось туда идти. С другой стороны, нехорошо было одиноко сидеть в купе.

Поезд мчался в кромешной египетской тьме. Я шёл по пустым освещённым коридорам, переходил из вагона в вагон, пока не оказался в битком набитом людьми диско-баре. Получив у входа бокал с коктейлем и тарелочку бутербродов, в замешательстве остановился. Все столики были заняты. Из динамиков раздавалась музыка.

— Артур! — крикнул из дальнего угла Саша Петров. — Идите сюда! Я занял вам место.

Я с трудом пробрался между танцующими, опустился в кресло. Кроме Саши, здесь, конечно же, сидели Сергей Петрович и Наталья Георгиевна.

— Допивайте свой коктейль, — шепнула она. — Есть бутылка водки. Через десять минут Новый год, разопьём, чтобы наши не видели. А то примажутся.

В двенадцать музыка смолкла. Стал слышен торопливый перестук колёс. Сергей Петрович достал из-под столика бутылку, быстро разлил водку в бокалы.

Звон бокалов, поздравления — всё заглушили взревевшие динамики. Зазвучал рок-н-ролл. Пространства для танцев не было. Но люди ухитрялись танцевать и в этой тесноте. Какая-то японка отплясывала прямо на столике. Появился голый человек в пёстрых трусах; очевидно, это и был его маскарадный костюм. Со стиснутыми зубами, отрешённый, он отбивал чечётку босыми пятками. Иногда в толпе мелькала округлая рука Натальи Георгиевны. Мадам помахивала платочком, изображая русскую барыню.

Вагон грохотал. Человек в трусах, оказавшийся англичанином, все так же отрешённо отбивал чечётку уже на столике. Японка вилась вокруг него, то приседая, то подпрыгивая. На других столиках отплясывали ламбаду латиноамериканцы. Даже старички — специалисты по романской литературе пытались вальсировать. И всюду сновал Саша Петров со своей камерой и фотовспышкой. Мелькали лица, маски, руки с поднятыми бокалами. «А где же Изольда Егорова?» — не успел я подумать о ней, как поэтесса оказалась у столика.

— Почему вы не танцуете? — спросила она, обмахивая пятернёй разгорячённое лицо.

— Не умею.

— Идемте! Это так просто. Я научу.

Я отказался.

— Гордец! Вы всех презираете, — сказала Изольда. Из её коровьих глаз покатились крупные горошины слез. — Я так несчастна!

Она уже изготовилась было присесть то ли на подлокотник кресла, где я сидел, то ли прямо мне на колени, но тут, к счастью, рядом возник пожилой негр с седым ёжиком волос. Не спрашивая разрешения, он обхватил Изольду за то место, где когда-то была талия, и увлёк в толчею танцующих.

«Что же, она права, — подумал я. — Всю дорогу веду себя как гордый сукин сын. Ну не люблю я этих людей, ненавижу. Так что ж мне, притворяться, что ли? Это ещё больший грех. С другой стороны, все они были когда-то мальчиками и девочками. Такими же, как пацанёнок у бензоколонки. Кто знает, что случилось с каждым из них?»

Отсюда, с этого кресла в углу, вагон, набитый представителями разных национальностей, казался символом всего человечества, несущегося сквозь ночь в неизвестность.

«Что делать, — сказал однажды мой духовный отец. — Мы имеем дело с тем человеческим материалом, какой есть. Выбирать не приходится. Христос приходил не к ангелам...»

В тот момент, когда вспомнились эти слова, музыка на миг оборвалась. Диск-жокей за стойкой бара менял кассету в магнитофоне. Люди остановились. Потные. Как бы застигнутые врасплох, они вдруг предстали такими, как есть. Без личин. Без грима.

Я смотрел на них, и в сознании разрывалась, истаивала та плёнка, сквозь которую столько времени не могла прорваться ослепительно простая мысль...

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Эту последнюю ночь в номере гостиницы «Абхазия» крысы меня не беспокоили. То ли потому, что на этот раз здесь уже не было никакой еды, то ли оттого, что, вспомнив одну историю, я с ними поговорил.

...Давно, когда ещё была жива мать, в квартире появились полчища тараканов. Мало того что последние годы перед пенсией мама работала врачом районной санитарно-эпидемической станции, по самой натуре она была чрезвычайно чистоплотна, с брезгливостью относилась ко всякой нечистоте. Как она ни травила этих тараканов — раскладывала на кухне смоченные ядом кусочки хлеба, специально поднималась средь ночи и, застав в мойке или в ванне усатого пришельца, пускала на него из крана горячую воду, — ничего не помогало. Мать была в отчаянии. Она проигрывала эту войну.

Как-то после долгого, затянувшегося разговора с Йовайшей я вышел вместе с ним из лаборатории и, пока он провожал меня к метро, поделился материнской бедой.

— Ни в коем случае нельзя с ними бороться, — сказал Йовайша. — Поговорите. И они уйдут.

— С кем?!

— С тараканами. У всех животных, даже у растений, в известной степени есть разум. Не мне вам об этом напоминать. Вспомните собственные опыты с семенами пшеницы.

— Но говорить с этими тварями? На каком языке?

— По-русски. Только на полном серьёзе. И они всё поймут.

Дома я строго-настрого запретил матери убивать несчастных насекомых. На другой день, когда она ушла на работу, застал на полу между мойкой и холодильником крупного рыжеватого таракана, склонился над ним и произнёс примерно такую речь:

— Я понимаю, тебе у нас хорошо. Тепло от газовой плиты, влажно под ванной... Но нам, людям, вы можете принести опасные болезни. Очень тебя прошу, сообщи всем своим, чтобы ушли. И сам уходи. Больше мы не будем делать вам ничего плохого. Если можно, прости за всё, что было. Уходи, ладно?

Таракан зашевелил усами и полез под мойку.

Я вовсе не был уверен в успехе эксперимента. Но на другой день тараканы исчезли. Навсегда.

Мать была крайне заинтригована. Я хранил молчание.

Вот и тогда, вечером в номере «Абхазии», отыскал большой крысиный лаз за плинтусом, не поленился встать перед ним на колени и, отдав должное крысиной мудрости, попросил больше не беспокоить.

Поднимаясь с колен, физически чувствовал на себе тяжёлый взгляд пошлости, так называемого здравого смысла, в тусклом понимании которого я, несомненно, выглядел последним идиотом, потенциальным пациентом психиатрической клиники.

Так или иначе, крыс не было, никто даже не шебуршал.

Тем обиднее показался приступ жестокой бессонницы. Не давало уснуть ощущение полной бессмыслицы всей этой кавказской командировки, собственного бессилия. Не мог, ничем не мог я помочь причерноморским лесам.

Я не понимал того, что кавказская командировка от начала и до конца происходит не для спасения лесов, а прежде всего для спасения моей души, для более чёткой фокусировки разумения людей, событий, причин и следствий.

Смутное чувство значительности происходящего трепетало, множась на тревогу по поводу надвигающейся с рассветом авантюры, в которую меня втравил Йовайша. Я заснул только под утро. А когда проснулся, снова увидел крест в голубом небе...

Это был уже другой дизель-электроход, ставший на якорную стоянку в том же самом месте.

Замерев на холодном полу балкона, смотрел на судно и думал о том, что ни Гогуа, ни администраторша гостиницы ни в коей мере не причастны к тому, что я получил именно этот номер, именно на третьем этаже, откуда конец мачты виден как крест.

Кто же причастен? Кому принадлежал голос? И разве так уж естественно, что Йовайша тоже знал Семенова?

Кое-как умылся под тощей струйкой воды, оделся, забрал свою сумку и, сдав внизу ключ администратору, распрощался с гостиницей «Абхазия».

И тотчас увидел Нукзара, который шёл навстречу посреди улицы, огибая разрытую траншею.

Обнялись. Выяснив, что я ещё не завтракал, Нукзар завёл меня в какой-то двор, усадил за один из стоящих там столиков, заказал подошедшей официантке два хачапури с сыром, а сам направился к старику-кофевару, колдовавшему над жаровней.

Нежное тепло восходящего солнца коснулось лица. Издали смотрел я на атлетическую фигуру Нукзара, ожидающего, пока сварится кофе в джезвее, и чувствовал, как спокойствие снисходит на душу.

За едой расспросил Нукзара о том, как продвигается геологоразведка в горах, о загадочной штольне — нет ли каких новых находок?

Выяснилось, что штольню год назад посетили археологи, вывезли на вертолёте оба гигантских молота. Ученые не смогли выдвинуть даже гипотезы о происхождении этого тоннеля...

— Лучше объясни, зачем мы едем на Каштак? — спросил Нукзар. — Смешно сказать, я за это лето ни разу не искупался. Работа заела. Вот сунул в карман плавки. Хоть окунусь.

— Напрасно. Вода ледяная.

— А я закалённый. С детства плаваю. Знаешь, у нас в Тбилиси в моём квартале был бассейн под открытым небом. С вышкой. Круглый год прыгал, купался. Один раз, уже в юности, мне шестнадцать было, как-то ночью после застолья шёл домой, решил сбить хмель. Разделся, залез на вышку, бросился оттуда ласточкой. А воду, оказывается, спустили! Сухо! Все кости переломал, руки, ноги... После больницы только спорт меня спас. Даже крепче стал. Смотри, какие бицепсы! — Нукзар согнул руку.

Я с уважением потрогал сквозь ткань джинсовой куртки упругие мускулы.

— А кости как? Не ноют?

— Ноют. В непогоду. Всё-таки двенадцать переломов. Так зачем мы едем на Каштак?

— Видишь ли, тут такое дело... — Я понимал, что Нукзару придётся так или иначе рассказать о цели поездки. Но не все. Нельзя было вводить в соблазн этого симпатичного человека.

Пришлось придумать, будто в канистре, которую предстояло найти, хранятся важные для истории воспоминания художника.

— А как ты её будешь искать?

Этот вопрос тоже был неминуем. Пришлось, пока шли к остановке троллейбуса, посвятить Нукзара в некоторые проблемы парапсихологии, поведать о её возможностях.

Оказалось, что Нукзар более или менее в курсе дела.

— У нас в Грузии есть такие люди. Человек идёт с веткой ивы и, когда она нагибается к земле, находит воду. Называется — лозоходство. Они действуют с помощью ветки, ты — ладонью. Так?

— Примерно.

— Интересно, чёрт возьми! Едем скорей! А твоего гинеколога я беру на себя. Ничего не бойся. Ищи себе спокойно. Вот увидишь, всё пойдёт как по маслу.

Его энтузиазм встревожил меня.

— Только, пожалуйста, не заводись, будем вести себя по-джентльменски, — увещевал я Нукзара, когда мы вышли из троллейбуса в конце маршрута. — Если этот скаред заподозрит, что у него забирают что-то важное, он может и милицию вызвать.

Без труда нашёл я знакомую улочку и калитку в заборе. К моему удивлению, она была приоткрыта.

Дом, обветшалый, в бурых пятнах от непогод, стоял посреди пустого участка, как надгробье. Тем не менее он был обитаем. Между двух деревьев на верёвке висело сохнущее белье.

Я сбросил сумку на дощатый столик, стоящий у кипариса, прошёл по тропинке ко входу в первый этаж, увидел заколоченную дверь, окно.

— Начинай, — шепнул Нукзар. — Никого нет. Много времени потребуется? Смотри, вон и лопата возле сарая!

— Сначала, наверное, нужно разбить всю территорию на квадраты. Чтоб я ничего не пропустил. Поможешь?

— О чём речь! Наберем на пляже гальку, все разметим, а найдёшь — я откопаю.

Но только мы двинулись к обрыву над пляжем, как скрипнула дверь и наверху наружной лестницы с тазом в руках появилась обрюзглая баба, одетая в ночную рубашку.

— Вы к кому, милые мои? — спросила она.

— К вам, — ответил я. — Знакомые Константина Васильевича Семенова.

— Ах ты, батюшки мои, ведь он помер, уже четыре года как помер. Да вы садитесь за стол на скамеечку. Я сейчас. И расскажу, и угощу. Пригласила бы в дом, да хозяин хворает.

Мы с Нукзаром переглянулись, опустились на скамью. Я решил, что дело осложняется.

— В кои-то веки гостей Бог послал! — вновь послышалось сверху. — Посидим с вами, ребята. Хоть душу отведу.

На этот раз в руках бабы, принарядившейся в пёстрый халат, был поднос с графином, стаканчиками и блюдом с помидорами и сулугуни.

Она тяжело спустилась по ступенькам. Нукзар перенял поднос, поставил на столик.

— До чего же вежливые ребята, хорошие. А красавцы какие! Что один, что другой. Изабеллу-то пьёте? Надо бы чего покрепче, да хозяин не держит — совсем дохлый стал.

— А вы кто ему будете? — спросил я.

— Жена. Кто же ещё? Все один куковал, а как помирать — женился. Чтоб было кому убирать за ним да готовить.

— Давайте выпьем за его здоровье! — предложил Нукзар, разливая вино из графина. — Чтоб встал на ноги! Чтоб ещё сто лет жил с такой красавицей!

— Какие сто лет? На ладан дышит, хочет уж картины продавать, да никак не расстанется.

— Кому продавать? — спросил я. — Государству?

— Кому ж ещё? Приезжала целая комиссия. Большие деньги сулят. Константин Васильевич-то шаромыгой жил, а картинки его вон как ценятся! Говорите, вы его знали?

— Знал. Как он умер? Отчего?

— Все варил свои варева. Ртутью надышался. Врачи сказали: ртутное отравление.

— А я здесь чуть не целое лето прожил. Вот и заехал с другом. Хочется побродить, вспомнить...

— Пожалуйста! Все как было, так и осталось.

Я поднялся со скамейки.

— Иди, иди, — подбодрил Нукзар. — А мы здесь пока обо всём поговорим, выпьем, закусим... Не все же стирать и готовить бедной женщине. Как вас зовут?

— Маня. Мария Исидоровна. Ох вы, мои ребятки золотые, знала б, что вы приедете, курочку бы оттаяла. У меня в холодильнике есть. А может, блинов испечь?

Я быстро набил карманы камешками на пляже, быстро ходил по земле, размечал на большие квадраты участок. Неподалеку от входа в мастерскую увидел под кустом олеандра закопчённые тигли, поднял наконечник египетского копья, бросил его обратно в мусор.

Некогда было, некогда. Куда уж там обращать внимание на все детали...

Нукзар и Мария Исидоровна мирно разговаривали за столиком, опустошая графин и закусывая. Я ещё не успел разметить до конца участок, как до моего слуха донёсся чей-то громкий, тревожный голос:

— Приехал?! Как это я пропустила! Это не Артур Крамер?

Вдоль забора к калитке бежала высокая простоволосая женщина. Она влетела на участок, бросилась к Нукзару.

— Это вы? Вы — Артур Крамер?

Нукзар в растерянности опустил рюмку, показал на меня.

Я приближался к ним, уже предчувствуя, что всё сорвалось, отыскать канистру не дадут.

— Боже, так боялась вас пропустить! Здравствуйте! Несколько дней назад получила открытку от нашего друга Йовайши Игоря Михайловича. Он написал, что вы здесь обязательно будете и, может быть, сможете помочь моему отцу. Я — дочь Платона Христофоровича. Папа болен, умирает. Позавчера «неотложка» снова увезла в больницу. Может, поедем? Может, спасёте? У него боли. Сейчас мама дежурит, еду сменить... Поедемте, ради Христа! Дорога каждая секунда! Я вам заплачу, сколько хотите!

За забором медленно прокатила автомашина.

— Такси! — закричал Нукзар, бросаясь на улицу.

...Я сидел рядом с водителем, спрашивал не оборачиваясь:

— Что у него, рак?

— Да, — отозвалась сзади дочь Платона. — Пищевода. Неоперабельный. С метастазами. Вы знали моего папу? Знали? Помните его?

— Знал. Помню. Но я не лечу рак, Йовайша в курсе дела.

— Умоляю, хоть боли снимите! Не спит, страшно мучается.

— Артур, сними хоть боли, — вмешался Нукзар. — Видишь, какое у людей горе...

Водитель гнал машину по шоссе, проехали мимо станции Келасури, мимо турбазы, крытого бассейна и оказались в центре у здания городской больницы.

— Держи свою сумку, — сказал Нукзар. — Я тебе позвоню в гостиницу.

В тот момент я даже не сообразил сказать ему, что уже выписался, что улетаю вечерним рейсом в Москву.

В вестибюле с меня сняли плащ, напялили белый халат, потом повели по лестницам, коридорам. Я и не заметил, когда рядом со мной и дочерью Платона Христофоровича очутилась его жена.

И вот все трое мы стояли в палате перед кроватью, на которой лежал умирающий. Он был отгорожен ширмой от других больных. И это несколько ободрило меня. Присутствие посторонних обычно сковывало, особенно если это тоже были страдающие люди.

Платон Христофорович, исхудалый, со спёкшимися губами, смотрел, силился что-то сказать. Я нагнулся к нему.

— Здравствуйте. Я вас помню, — прошептал старик.

Рядом с кроватью стояла табуретка. Я опустился на неё, попросил мать и дочь выйти.

«Господи Иисусе Христе! Если можно, дай этому человеку, Платону, избавление от мук. Дай мне сил помочь ему во имя Твое...»

И хотя я молился про себя, стонущий больной вдруг явственно произнёс:

— Сначала надо читать «Отче наш».

Стараясь не выдать своего изумления, я послушно, теперь уже вслух, прочёл «Отче наш».

Давно не стриженные седые волосы крутыми завитками покрывали потный лоб больного. Я поднялся, отёр краем простыни лоб и лицо Платона Христофоровича, сотворил крестное знамение, простёр руки над его телом. Ладони загудели, включились.

Минут через пятнадцать стоны как обрезало. Но я продолжал делать пасы от головы к ногам, промывать энергией бессильное тело.

— Хорошо. Не болит, — сказал больной. — Пусть мои едут к себе. Сутками дежурят. С ног сбились. Теперь усну. И они пусть отдыхают.

Я вышел в коридор, передал жене и дочери пожелание Платона Христофоровича. И снова вернулся в палату.

— Не смотрите так скорбно, — произнёс больной. На лице его проступила слабая улыбка. — Благодарствую. Завидуйте мне! Ухожу в руки Бога Живого...

И в этот момент я увидел, что лицо Платона Христофоровича светится. Отблеск золотистого света лежал и на подушке вокруг головы. Глаза его закрылись.

Я перекрестился. Тихо покинул палату.

Шел по городу, не разбирая дороги. Очнулся, только когда показалась набережная, гостиница «Абхазия».

«Что же это за грозная сила выкинула меня обратно из Каштака в город? — думал я, замерев на углу улицы. — Все так удачно складывалось. Был почти у цели. А ведь интуиция с самого начала подсказывала: не надо искать канистру Семенова. Не надо. Так что же отбросило, вернуло назад, на то же место, откуда поехал? Цепь случайностей?»

И хотя я уже давно понимал, что никаких случайностей нет, косное сознание сопротивлялось очевидности.

Чуть поодаль у лотка толпились люди. Продавали ярко-оранжевые апельсины. Продавец набирал их в пластмассовую миску из картонного ящика с наклейкой, на которой был виден профиль Нефертити и надпись «Egypt»...

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

За силуэтами пальм обозначалась красноватая линия восхода. Из-за неё высунулся слепящий диск солнца. С непостижимой лёгкостью и быстротой он оторвался от горизонта.

Поезд подходил к столице.

Начинался первый день нового года и последний моего пребывания в Египте.

Я поймал себя на том, что уже думаю о Москве — через сутки можно будет позвонить редактору, узнать о судьбе рукописи.

Тогда, одиннадцать лет назад, вернувшись после поездки на Кавказ, даже не заехал домой, пересел в электричку. Мчался к своему духовному отцу, переполненный всем, что произошло за время этой командировки.

Батюшка принял меня в церковном домике при храме. За окном тесного кабинетика шёл дождь.

Я говорил волнуясь, перебивал сам себя. Внимательные глаза священника излучали спокойствие и любовь.

— Вы накануне дела чрезвычайной важности, — сказал священник. — Нужно написать книгу о том, как вы стали тем, чем стали. Повторяю, для читателя нет ничего важнее начала, точки отсчёта. Первой ступеньки духовного поиска. А потом, со временем, всё — от посещения отца Николая в монастыре до удивительной истории со смертью Платона — обязательно станет второй ступенью, второй книгой.

— Но кто это напечатает? Нет никаких надежд. Никаких...

— А это уж не ваше дело. Ваше — написать. И я благословляю вас! — Священник встал, перекрестил меня, обнял. — Божий Промысл неведом ни мне, ни вам. Всё может измениться. Я уверен, ваш опыт необходим каждому и в нашей стране, и за рубежом. Подумайте сами — случайно ли вы писатель, случайно ли то, что с вами происходит?

С тех пор во мне словно были заведены часы, начавшие некий отсчет...

Но сначала нужно было написать очерк о лесах. Я долго бился над ним, пока не сдал в редакцию. Потом работал над статьёй о Кавкайкине, о его домах-дирижаблях. Пристроил её в научно-популярный журнал. С трудом вырвал обещание дирекции Союзгосцирка забрать медвежонка у пограничников. И лишь рассчитавшись с долгами, получил возможность переключиться на главное.

...Вселённый все в тот же 804-й номер отеля «Фараоны», я опять стоял на балконе, снова видел перед собой утро Каира. Но сейчас я уже не был безмятежным созерцателем. Проходило расслабление, мобилизующий отсчёт особого, отпущенного только мне, Артуру, времени ощущался тем сильнее, чем меньше часов оставалось до возвращения в Москву.

В дверь номера кто-то стучал. Это была переводчица Нина.

— Вы один? А где напарник?

— Очевидно, ещё завтракает.

— Как съездили? Довольны? — Нина вынула из сумочки конверт. — С трудом удалось реализовать. Тут пятьдесят пять фунтов. Поверьте, это максимальная цена. Сигары вообще никто не хотел покупать.

— Очень благодарен.

— В другой раз везите икру.

— Навряд ли другой раз будет. Спасибо.

Я выпроводил её, пересчитал деньги. Сегодняшнее утро было отведено на посещение магазинов. Выпадал последний шанс купить туфли для Анны. А может быть, и термос.

Я уже не робел оказаться на улице иностранного города, не зная языка. Едва вышел из отеля с намерением найти ближайший обувной магазин, как увидел старичков — специалистов по романской литературе и Изольду Егорову. Они остановили такси, яростно торговались с водителем.

— Не хотите составить нам компанию? Едем на знаменитый каирский базар? — Немедленно накинулась вся троица на меня. — Шофер требует восемь фунтов. Получится всего по два фунта на каждого.

— Поехали. — Я сел рядом с водителем. По дороге кто-то несколько раз дотрагивался сзади до плеча.

— Это я — Эдуард Сергеевич, — робко сказал старичок. — Вы не забыли о своём обещании?

— Каком?

— Ну, насчёт камня. Может быть, сразу запишу ваш московский телефон? А то в суете забудем, последний день...

— Пожалуйста. — Я продиктовал номер телефона. Был недоволен тем, что это происходит при Изольде. И она не преминула вмешаться:

— Вы о драгоценных камнях? У меня дома гарнитур из топазов. Есть кольцо, браслет, ожерелье. Нет броши. Просто необходим камень для броши! Не могу достать!

— Речь идёт о камне в правой почке!

Изольда озадаченно смолкла.

Такси остановилось возле громадной мечети на площади Хусейна.

Покидая машину, я решил во что бы то ни стало отделаться от своих спутников. Невдалеке виднелся вход на великое торжище, куда втекала и откуда вытекала пёстрая толпа. Я вошёл на базар, как в реку. И она понесла меня мимо чистильщиков обуви, мимо ювелирных лавочек, продавцов печёной репы, жареных кукурузных початков. Сквозь всю эту толчею ухитрялись пробираться кошки. Постукивая впереди себя палочкой, шёл слепой муфтий.

Справа и слева тянулись сотни магазинчиков, просто открытых прилавков, заваленных товарами со всего света. В сущности, это была увеличенная копия асуанского базара, за тем исключением, что здесь не продавались те платья, какие мне посчастливилось купить в Асуане.

Зато глаза разбегались от обилия обуви. Я высмотрел чёрные лакированные туфли с бантиками, уплатил, не торгуясь, тридцать фунтов и пошёл обратно, довольный уже тем, что выполнил просьбу Анны.

Неподалеку от выхода с базара, у магазинчика с зеркальной витриной стоял Эдуард Сергеевич, что-то сердито выговаривал своей седенькой жене. Та плакала, умоляла:

— Дай мне ещё семь фунтов!

— Дал тридцать, и хватит с тебя!

— Но костюм стоит тридцать семь. Такого я больше никогда нигде не куплю, ну пожалуйста.

Я было прошёл мимо. Вдруг какая-то сила развернула меня. Шагнул к старушке.

— Вот семь фунтов. Возьмите.

Та сквозь слезы смотрела на мужа.

— Что вы, что вы?! — засуетился Эдуард Сергеевич. — У нас на двоих вдвое больше, чем у вас. Спасибо. — Он достал бумажник, выдал жене недостающие деньги.

...Я пересёк площадь Хусейна и стал углубляться в центральный район столицы. По пути оглядывал витрины, заходил то в один, то в другой магазин. Термосов нигде не было видно.

Как это обычно бывало, раздражённый бытовым заданием, я терял себя, переставал помнить, что Провидение для своих целей порой использует самые прозаические поводы.

Захотелось просто растратить оставшиеся двадцать пять фунтов на покупку записных книжек, блокнотов и авторучек — у меня профессиональная слабость к такого рода изделиям. Но вот в витрине крохотного магазина на одной из стеклянных полок с выставленными товарами заметил то, что искал.

Белый с розовыми цветами термос стоял на самом верху.

Я распахнул дверь, прошёл к прилавку, за которым скучала продавщица. Ни на прилавке, ни на полках за её спиной термосов больше не было.

Продавщица никак не могла меня понять. Я выманил её из-за стойки на улицу.

Наконец, сообразив, что нужно, она вошла в магазин, кого-то позвала.

Из глубины помещения появился невзрачный человек в сером свитере, что-то спросил по-английски.

— Термос! Термос! — повторил я, указывая на витрину. — Хочу купить этот термос.

— Вы русский?! Откуда вы?

— Москва, — ответил я, даже не сообразив в первый момент того, что хозяин магазина говорит на моём родном языке.

— Обождите, пожалуйста.

Через минуту хозяин вернулся со стремянкой и отвёрткой. Он влез на лесенку и стал развинчивать стекла витрины.

— А сколько стоит? Хау мач? — мне было неловко, что наделал столько хлопот.

Хозяин ничего не отвечал.

Когда он слез со стремянки и протянул термос, я повторил вопрос:

— Сколько стоит?

Хозяин пристально смотрел на меня снизу вверх, закусив губу.

— Откуда вы знаете русский язык? — спросил я.

— Я тоже из России, — глухо ответил хозяин. Он взял у продавщицы фирменную коробку, упаковал в неё термос. — Куда направляетесь?

— В Гизу. Отель «Фараоны».

— Позвольте, я вас немного провожу?

Мы вышли на улицу.

— Я из Запорожья. Араб по национальности. Выехал сюда в шестьдесят втором году, с тех пор все мои близкие — жена, сын — все умерли. Не знаешь, где найдёшь, где потеряешь. Так, кажется, говорят в России?.. Мне было тридцать лет, когда уехал. Теперь одинокий старик.

— Выходит, вам ещё нет шестидесяти?

— Ну и что? Прожил бессмысленную жизнь.

— Вы тут не прижились?

— Нет. Не прижился. Не только в этом дело. Знаете, не о том мечтал в юности. Хотел быть астрономом, проникнуть в тайны Вселенной. Сам телескоп сделал из линз и фотоаппарата... А теперь содержу эту лавку. Не дай вам Бог, как говорят в России, такую судьбу.

Дошли до моста через Нил, за которым была Гиза. Араб отдал мне коробку с термосом, сказал:

— Пусть это будет на память.

— Послушайте, неловко брать этот подарок. Тем более, нечем отдарить.

— Не изменяйте себе. Стремитесь, куда влекло с юности. Вы мне подарили встречу... Что может быть дороже?

Простившись с ним, я шёл через мосты. Небо над Каиром сияло.

«Как бы там ни было, что бы ни решилось с рукописью, нужно немедленно браться за новое дело, — думал я. — Есть люди, которые меня поймут. Прав батюшка, главное — написать. Пока не поздно. Пока калейдоскоп кавказской командировки, так засверкавший во время этой турпоездки, свеж в голове. Пока все детали этого путешествия складываются в картину жизни. Ничего не стану придумывать, приукрашивать. Пусть это будет документальное повествование. Лайнеру, чтобы взмыть в небо, нужно разбежаться по земле, по взлётной полосе аэродрома».

По дороге к отелю зашёл в несколько лавочек, купил на оставшиеся деньги кусок хорошего туалетного мыла, зубные щётки. И несколько авторучек для будущей работы.

Выйдя из лифта и подходя с покупками к своему номеру, я рассчитывал хоть немного отдохнуть. Дверь 804-го номера была открыта. Он был набит народом. На постели лежал Саша Петров. Стонал.

Я свалил покупки на свою кровать. Сбросил плащ.

— Что происходит?

Присутствующие затараторили, перебивая друг друга. Ясность внесли Сергей Петрович и Наталья Георгиевна. Выяснилось, что они с Сашей после пробега по базару и магазинам оказались в отеле «Шератон», зашли там в бар, потом поднялись на крышу. Саша по обыкновению много фотографировал, не заметил какой-то ступени, упал, сильно подвернул правую ногу.

— Ну-ка, отойдите от постели! — Я склонился над больным, осмотрел вспухшую лодыжку. — Что ж вы не наложили компресс? Нужно было взять полотенце, намочить холодной водой.

— Да мы только вошли. Привезли его на такси, — оправдывался Сергей Петрович. — Какое из полотенец Сашино?

— Теперь уже поздно. — Я опустился на колени, простёр ладони над опухшей лодыжкой и скомандовал: — А сейчас все, все, кто находится в комнате, устремите мысли на мои руки, помогайте! Да спадёт опухоль, да исчезнет боль! Саша будет здоров.

«Пусть подключаются! — думал я. — Хватит играть с ними в прятки! Пусть убедятся наглядно, на собственном опыте!»

Был рад тому, что изменил решению не раскрываться перед этими людьми, полностью стал самим собой.

— Имейте в виду, — говорил я, продолжая держать руки с растопыренными пальцами над опухолью, — здесь, в Египте, когда фараон заболевал, жрецы собирали тысячи людей вокруг дворца, они брались за руки, образовывали цепь, молили своих богов. Фараон выздоравливал! И вы беритесь за руки, немедленно. Не я — вы будете его лечить! Беритесь за руки, концентрируйте свою мысль на его лодыжке, представляйте её такой же здоровой, как левая!

Стоя полукругом у постели, робко, как дети, они наконец взяли друг друга за руки...

— Смелее! Подумайте о том, что Земля, все планеты, кружась вокруг себя и вокруг Солнца, одновременно со сказочной скоростью куда-то летят... Каждую секунду мы попадаем в новые пространства Вселенной. Где никто ещё никогда не бывал! Откройтесь этой школьной истине, и вы немедленно ощутите энергию Космоса, направляйте её сюда взглядом, мыслью! Изольда, не бойтесь. И у вас все получится, все!

Туристы стояли, окаменев. Опухоль исчезала у них на глазах.

— Саша! Что вы лежите, как мумия? Нельзя быть таким мнительным. Сядьте, взгляните на свою лодыжку!

Я поднялся с колен, отряхнул брюки.

Когда Саша Петров сел, а затем встал и заявил, что не чувствует никакой боли, на меня обрушился град вопросов.

Вопросы были наивные, порой глуповатые, но я помнил, что в своё время и сам прошёл эту, может быть, самую трудную стадию — ломки коросты обыденного мышления.

Терпеливо отвечал. Казалось, физически слышал скрип отворяемой ржавой незапертой двери...

После обеда нас повезли на самую последнюю и долгожданную экскурсию. Опять за окном тянулась пустыня. А впереди в её бескрайнем море косыми парусами показались пирамиды.

Особое волнение охватило меня. Они приближались, как старые знакомые.

Шел третий или четвёртый год обучения в лаборатории парапсихологии, когда Йовайша завёл однажды вечером в свой кабинет, указал на остов пирамиды, сделанный из толстой медной проволоки. Остов стоял на столе, небольшой, всего сантиметров тридцать в высоту. Рядом лежал конвертик, в котором, как оказалось, находились семена пшеницы.

— Мне хочется, чтобы вы занялись одним исследованием, — сказал Йовайша. — Сейчас на западе с ума сходят по поводу таинственных свойств пирамид. Якобы внутри таких вот макетов самозатачиваются затупленные бритвенные лезвия, лучше растут цветы. Один дотошный профессор соорудил большую пирамиду из стекла, спал в ней и утверждает, что у него полностью восстановилась память, исчезли болезни... Короче говоря, я заказал крохотный макет, максимально точно воспроизводящий пропорции пирамиды Хеопса. Вы увозите его домой и ставите серию опытов. Если они получатся, воспроизведём их здесь, в лаборатории. Методика проста. Вот семена пшеницы и две чашечки Петри. В каждую из них вы отсчитываете, скажем, по пятьдесят зёрен, смачиваете. Одну ставите внутрь макета пирамиды, другая — контрольная. Пусть она стоит рядом, чтобы была точно такая же температура. Имейте в виду, очевидно, играет роль высота. Пишут, что наиболее активная внутренняя зона расположена на одной трети от основания. Значит, под чашечку нужно будет подложить что-нибудь нейтральное, не металлическое, хотя бы коробок-другой спичек.

— Но ведь это даже не пирамида, а только её проволочные очертания! — Я был абсолютно убеждён в бессмысленности подобного опыта, не хотел тратить на него время.

— Только не вздумайте облучать семена своей энергией, — как ни в чём не бывало продолжал Йовайша. — Когда первые семена прорастут, вы должны подсчитать и зафиксировать на бумаге точное количество проростков в опытной и контрольной чашечках. О результате расскажите мне.

— Игорь Михайлович, а почему бы вам самому не поставить этот опыт?

— Уже поставил. И хочу сравнить свой вывод с вашим. Поручаю это дело вам, потому что вы честный человек, не станете подгонять результат к тому, что желаемо. Не так ли?

Я кивнул. Хотя ужасно не хотелось браться за это, казалось, пустопорожнее занятие.

Каково же было моё изумление, когда через неделю почти вся пшеница, находившаяся в чашечке под макетом, дружно взошла. А в контрольной проклюнулось лишь несколько семян.

И вот пирамиды — одно из семи чудес света — были рядом.

— Тем, у кого повышенное давление, гипертония, не советую спускаться в пирамиду Хеопса, — сказала Магда. — Заболит голова, бывали несчастные случаи. Кто решился, идите за мной.

Голова у меня заболела сразу. Отделившись от своей группы, я не спеша шагал к пирамиде. У её основания клубились толпы экскурсантов. Какие-то школьники играли в волан. Щелкали затворы фотоаппаратов, стрекотали кинокамеры. Араб заманивал девушек-американок фотографироваться на величественном верблюде, обряженном в изукрашенную попону с колокольчиками.

Чем ближе я подходил к пирамиде, тем больше народа толпилось вокруг. И тем сильнее разбаливался затылок.

Левее, на отшибе виднелась большая стационарная палатка с японским флагом наверху. Очевидно, здесь базировались те самые учёные-археологи, о которых месяц назад писали в газетах, что они при помощи новейшей лазерной аппаратуры просвечивают толщу пирамиды в поисках ещё не открытых пустот.

Сейчас у этой палатки было безлюдно и тихо. Боль в затылке прошла. Не дойдя до неё нескольких шагов, я повернулся лицом к пирамиде Хеопса, вытянул ладонь, закрыл глаза.

Шарящим движением слева направо, вверх-вниз ощупывал всю мощь этого потока энергии. Грани отталкивали, плоскость притягивала, словно магнит. Усилием воли перевёл фокусировку своего умозрения с поверхности в глубь. И перед внутренним взором из темноты стали проявляться смутные очертания узких лазов, прерывистых наклонных штолен, заваленных глыбами, опустелых камер. Вдруг всплыло помещение, забитое тесно уложенными одинаковыми предметами. Длинными, толстыми, с торчащими изнутри ручками. Они были деревянными, эти ручки... Я ещё немного сдвинул фокусировку и не столько увидел, сколько понял: свитки папирусов, библиотека!

Ладонь покрылась капельками пота. Вытер её платком и, ошеломлённый своим открытием, пошёл к сфинксу. Если это библиотека, если это действительно так, человечеству ещё предстояло прочесть то, что египетские жрецы доверили вечности.

Было чувство, что я сам только что находился в затхлом помещении, чуть ли не дотрагивался до свитков, покрытых толстым слоем пыли.

— Бакшиш! Бакшиш! — орал на Сашу Петрова владелец верблюда.

Как выяснилось, он требовал денег только за то, что Саша сфотографировал своего шефа и его Наталью Георгиевну на фоне разукрашенного животного.

И Саше пришлось откупиться. Он вынул из кармана сигареты «Космос», отдал.

Араб был недоволен.

— «Мальборо»! — требовал он, вертя в руках незнакомую пачку.

Верблюд свысока смотрел на эту сцену, жевал своими скептическими губами, явно собираясь харкнуть.

Пришлось увести от греха подальше всю компанию к сфинксу.

— Вы ничего не потеряли, оттого что не спускались с нами в пирамиду, — сказала Наталья Георгиевна. — Крутая лестница, короткая галерея, духота.

— И, действительно, головная боль, — подтвердил Сергей Петрович.

Без отвалившейся короны, без бороды, с избитыми ядрами наполеоновских пушек каменными щеками, сфинкс имел жалкий вид. Он был меньше и ниже, чем казалось по репродукциям.

От пирамид потянулись чёрные конусы теней. За них заходило солнце Египта. Непривычное. Как бы состоящее из белой, раскалённой плазмы.

«Пожить бы здесь спокойно хоть неделю-другую, — думал я, возвращаясь к автобусу, — обследовать со всех сторон не только пирамиду Хеопса. Но даже если б это когда-нибудь удалось, кто мне поверит? Можно было бы точно найти то место, где находится хранилище папирусов. Кто знает, какие тайны, какие знания хранит эта библиотека? Каковы свойства самих пирамид, если всего лишь проволочный каркас макета стимулирует всхожесть семян?»

Собираясь войти в автобус, увидел вдали знакомое лицо в группе молодёжи, шествующей за своим гидом.

— Джованна!

Девушка обернулась, подбежала.

— Оказывается, идём параллельным курсом! — сказала она.

— Сколько вам лет? — спросил я.

— Двадцать один.

— Слушайте меня внимательно, — я пригнулся к её уху. — Вот здесь, в пирамиде Хеопса, при вашей жизни будет открыта библиотека. Запомните это.

— Откуда вам известно? — удивилась девушка.

— Когда откроют, вспомните обо мне. Пусть в городе Флоренции хоть один человек знает. До свиданья.

— Но мы увидимся в Москве?

Я кивнул и стал подниматься в автобус.

— У вас уже здесь знакомые! — констатировала Магда, которая пересчитывала вернувшихся и рассевшихся по местам экскурсантов.

Автобус тронулся в путь.

«Зачем я расхвастался? — подумалось мне. — Отчего внезапно пришло это знание, что библиотека скоро будет открыта?»

Я был обескуражен, досадовал сам на себя и в то же время по опыту знал: подобное озарение никогда не обманывает.

Автобус привёз всех в отель.

Саша, улучив момент, когда мы вдвоём поднимались в лифте, вдруг вымолвил:

— Знаете, Артур, только сейчас я понял, в каком я дерьме. Я ведь бывший детдомовец, все хотел выбиться в люди. И вот довыбивался — я ведь, что называется, «стукач» при нашей компании...

После ужина подошёл руководитель группы Сергей Петрович. Оказывается, он в душе верил в Бога, терзался какими-то грехами, о которых глухо сказал: «Эх, Артур, на мне каинову печать ставить негде...»

«Что мне с ними делать? Что делать с собой? — думал я, складывая вещи в темно-вишнёвую сумку. — Вернемся в Москву — все разбегутся по своим путям. И всё пойдёт, как прежде. А ведь рычаг найден. Нужно как можно скорее обучать всех тому, чему я научился. Только с этого конкретного дела — раскрытия духовных возможностей — начнётся конкретное перерождение внутри каждого. Если каждый начнёт с себя, изменится весь мир».

Снова, уже который раз в жизни, ощущал на своих плечах тяжкий груз ответственности. Чтобы не согнуться под ним, нужно было знать и понимать многое. А я знал и понимал лишь одно: тайна бытия неисчерпаема. Чем больше познавал, тем больше возникало вопросов. Но по-другому и быть не могло. Я всегда руководствовался словами своего любимого Гёте: «Человек должен непоколебимо верить, что непостижимое постижимо, иначе он ничего не сможет исследовать».

«Почему не уходит из головы этот мальчик у бензоколонки? Зачем геологи вывели меня к штольне в горах? Почему последнее, что я увидел тогда в Сухуми, была именно надпись на ящике с апельсинами «Egypt».

Всё, что случилось раньше, и всё, что происходило сейчас, несомненно, было связано, подспудные причины порождали явные следствия.

Поздно вечером на самолёте Ту-154 туристская группа вылетела в Москву. Я сидел в кресле, глядя в иллюминатор на исчезающие огни Каира. Чувствовал: во мне фокусируется простая цель, ради достижения которой не жалко положить жизнь.

1990—1991