Все рассказы о комендантстве в Бугульме

КОМЕНДАНТ ГОРОДА БУГУЛЬМЫ

В начале октября 1918 года Революционный Воен­ный Совет левобережной группы в Симбирске назна­чил меня комендантом города Бугульмы. Я обратился к председателю Каюрову.

— А вам точно известно, что Бугульма уже взята на­шими?

— Точных сведений у нас нет,—ответил он.— Весьма сомневаюсь, что она уже сейчас в наших руках, но наде­юсь, что, пока вы туда доберетесь, мы ее займем.

— А будет у меня какое-нибудь сопровождение? — спросил я тихим голосом.— И еще одно: как я туда до­еду? Да и где она, собственно, находится?

— Сопровождение вы получите. Мы вам даем команду из двенадцати человек. А что касается второго, посмо­трите по карте. Думаете, у меня только и забот, что пом­нить, где лежит какая-то там Бугульма?

— Еще один вопрос, товарищ Каюров: где я получу деньги на дорогу и прочие расходы?

Моя наивность заставила его всплеснуть руками.

— Да вы с ума сошли! Вы же будете проезжать деревнями, где вас накормят и напоят. А на Бугульму наложите контрибуцию...

Внизу, в караулке, меня уже ждала моя «свита» — двенадцать статных парней чувашей, которые очень пло­хо понимали по-русски. Я даже никак не мог у них добиться, мобилизованы они или же добровольцы.

Но их боевой, устрашающий вид позволял предпола­гать, что скорее всего это были добровольцы, готовые на все.

Получив мандат и командировочное удостоверение, в котором весьма внушительно предлагалось всем гражда­нам от Симбирска до Бугульмы оказывать мне всевоз­можную помощь, я отправился со своими провожатыми на пароход, и мы пустились в путь по Волге, затем по Каме до Чистополя.

Дорогой никаких особых происшествий не случилось, если не считать что один чуваш из моей команды, напив­шись, свалился с палубы и утонул.

Итак, у меня осталось одиннадцать провожатых. Ко­гда мы в Чистополе сошли с парохода, один из них вы­звался пойти за подводой, и... только мы его и видели. Мы решили, что он, наверно, захотел повидаться со сво­ими родителями, поскольку от Чистополя до его родной деревни что-то не больше сорока верст. Осталось десять провожатых...

После долгих расспросов у местных жителей я нако­нец-то все записал: и где находится эта Бугульма и как до нее добраться. Оставшиеся чуваши достали подводы, и по непролазной грязи мы тронулись на Крачалгу, затем — через Еланово, Москово, Гулуково, Айбашево.

Во всех этих деревнях живут татары, только в Гулу-кове есть и черемисы.

Поскольку между чувашами, лет пятьдесят тому на­зад принявшими христианство, и черемисами, которые и по сей день остаются язычниками, господствует страш­ная вражда, в Гулукове у нас произошло небольшое столкновение. Мои вооруженные до зубов чуваши, совер­шив обход деревни, приволокли ко мне старосту — Давледбея Шакира, который держал в руках клетку с тремя белыми белками. Один из чувашей, тот, что лучше дру­гих умел говорить по-русски, дал мне такое разъяс­нение:

— Чуваши — православные... один, десять, трид­цать, пятьдесят годов. Черемисы — поганые свиньи.

Вырвав из рук Давледбея Шакира клетку с белками, он продолжал:

— Белая белка — это их бог. Один, два, три бога. Этот человек их поп. Он скачет вместе с белками, ска­чет, молится им... Ты его окрестишь...

Чуваши выглядели столь угрожающе, что я велел при­нести воды, покропил Давледбея Шакира, бормоча нечто невразумительное, и после этого отпустил его.

Потом мои молодцы забрали всех черемисских богов и... теперь я могу заверить каждого, что суп из черемисского господа бога получился просто замеча­тельный.

Затем меня навестил также магометанский мулла Аб­дулгалей, который выразил свое удовлетворение тем, что мы этих белок съели.

— Каждый должен во что-то верить,— изрек он.— Но.белки... это свинство. С дерева на дерево скачет, а посадишь в клетку — гадит. Хорош господь бог!..

Он принес нам много жареной баранины и трех гусей и заверил, что если вдруг ночью черемисы взбунтуются, то все татары будут с нами.

Но ничего не произошло, поскольку, как сказал Дав­ледбей Шакир, явившийся утром к нашему отъезду, бе­лок в лесу сколько угодно...

Наконец мы проехали Айбашево и к вечеру без вся­ких приключений добрались до Малой Письмянки, русской деревни в двадцати верстах от Бугульмы.

Местные жители были хорошо информированы о том, что делается в Бугульме. Белые три дня тому назад без боя оставили город, а советские войска стоят по другую сторону города и не решаются войти, чтобы не попасть в засаду. В городе безвластие, и городской голова вме­сте со всем городским управлением уже два дня ожидает с хлебом и солью, чтобы почтить того, кто первым всту­пит в город.

Я отправил вперед чуваша, который умел говорить по-русски, и утром мы двинулись к Бугульме.

На границе города нас встретила огромная толпа на­рода. Городской голова держал на подносе каравай хле­ба и солонку с солью.

В своей речи он выразил надежду, что я смилуюсь над городом. И я почувствовал себя по меньшей мере Жижкой перед Прагой, особенно когда заметил в толпе груп­пу школьников.

Отрезав кусок хлеба и посыпав его солью, я в длинной речи поблагодарил присутствующих и заверил, что при­был не для того, чтобы лишь провозглашать лозунги, но что моим стремлением будет установить спокойствие и порядок.

Напоследок я расцеловался с городским головой, по­жал руки представителям православного духовенства и направился в городскую управу, где было отведено поме­щение для комендатуры.

Затем я велел расклеить по всему городу приказ № 1 следующего содержания:

«Граждане!

Благодарю вас за искренний и теплый прием и за угощение хлебом-солью. Сохраняйте всегда свои старые славянские обычаи, против которых я ничего не имею. Но прошу не забывать, что у меня как у коменданта го­рода есть также свои обязанности. Поэтому прошу вас, дорогие друзья, завтра к 12 часам дня сдать все име­ющееся у вас оружие в городскую управу, в помещение комендатуры.

Я никому не угрожаю, но напоминаю, что город нахо­дится на военном положении.

Сообщаю также, что имею полномочия наложить на Бугульму контрибуцию, но настоящим приказом город от контрибуции освобождаю.

Подпись».

К двенадцати часам следующего дня площадь напол­нилась вооруженными людьми. Их было не меньше тысячи человек, все с винтовками, а некоторые притащили и пулеметы.

Наша маленькая группа из одиннадцати человек сов­сем бы потерялась в такой лавине людей, но они при­шли сдавать оружие. Эта процедура затянулась до са­мого вечера, причем я каждому пожимал руку и говорил несколько теплых слов.

На следующее утро я распорядился напечатать и ра­склеить везде приказ № 2:

«Граждане!

Приношу благодарность всему населению города Бу­гульмы за точное исполнение приказа № 1.

Подпись».

В тот день я спокойно отправился спать, не пред­чувствуя, что над моей головой уже навис дамоклов меч в образе Тверского Революционного полка.

Как я уже сказал, советские войска стояли невдалеке от Бугульмы — на расстоянии примерно пятнадцати верст к югу от города — и не решались вступить в него, опасаясь ловушки. В конце концов они получили приказ от Революционного Военного Совета из Симбирска во что бы то ни стало овладеть Бугульмой и создать тем самым базу для советских войск, оперирующих к востоку от города.

В результате командир Тверского полка товарищ Еро­химов отважился в ту ночь на завоевание Бугульмы, где я уже третий день был комендантом города и в страхе божием исполнял свои обязанности, ко всеобщему удов­летворению всех слоев населения.

«Ворвавшись» в город и проходя улицами, Тверской полк сотрясал воздух залпами. Сопротивление оказал ему только патруль из двух моих чувашей, разбуженных на посту у комендатуры, которые не хотели пустить внутрь здания товарища Ерохимова, шествовавшего во главе своего полка с револьвером в руках, чтобы овладеть городской управой.

Чувашей арестовали, и Ерохимов вступил в мою кан­целярию (она же и спальня).

— Руки вверх! — воскликнул он, упоенный победой, направляя на меня револьвер.

Я спокойно поднял руки кверху.

— Кто такой? — начал допрос командир Тверского полка.

— Комендант города.

— От белых или от советских войск?

— От советских. Могу я опустить руки?

— Можете. Но, согласно военному праву, вы должны немедленно передать мне управление городом. Я завоевал Бугульму.

— Но я был назначен,— возразил я.

— К черту такое назначение! Сначала нужно уметь завоевать! Впрочем... Знаете что...— великодушно доба­вил он после паузы, — я назначу вас своим адъютантом. Если не согласитесь, через пять минут будете расст­реляны!

— Я не возражаю против того, чтобы быть вашим адъютантом,— ответил я и позвал своего вестового: — Василий, поставь-ка самовар. Попьем чайку с новым комендантом города, который только что завоевал Бугульму...

Что слава? Дым...

АДЪЮТАНТ КОМЕНДАНТА ГОРОДА БУГУЛЬМЫ

Первой моей заботой было освободить арестованных чувашей. Потом я пошел досыпать — наверстывать упу­щенное из-за переворота в городе.

Проснувшись к полудню, я установил: во-первых, что все мои чуваши таинственно исчезли, оставив засунутую в мой сапог записку весьма невразумительного содержа­ния: «Товарищ Гашек. Много помощи искать туда, сюда. Товарищ Ерохимов секим-башка»; и во-вторых,— что товарищ Ерохимов с утра потеет над составлением сво­его первого приказа к населению города.

— Товарищ адъютант,— обратился он ко мне.— Как вы думаете, так будет хорошо?

Из груды проектов приказа он взял листочек с пере­черкнутыми строками и вставленными словами и начал читать:

«Всему населению Бугульмы!

В связи с занятием мною Бугульмы с сегодняшнего дня я беру управление городом в свои руки. Бывшего коменданта за неспособность и трусость я отстраняю от должности и назначаю его своим адъютантом.

Комендант города Ерохимов».

— Да, здесь сказано все,— похвалил я.— А что вы собираетесь делать дальше?

— Прежде всего,— ответил он торжественно и важ­но,— объявлю мобилизацию конского состава. Потом прикажу расстрелять городского голову и возьму десять заложников из местной буржуазии. Пусть сидят в тюрь­ме до окончания гражданской войны... Затем я произведу в городе повальные обыски и запрещу свободную тор­говлю... На первый день этого хватит, а завтра еще что-нибудь придумаю.

— Разрешите мне сказать,— попросил я.— Не имею решительно никаких возражений против мобилизации конского состава, но решительно протестую против рас­ стрела городского головы, который встретил меня хлебом и солью.

Ерохимов вскочил.

— Вас встречал, а ко мне даже не изволил явиться!

— Это можно исправить. Пошлем за ним. Я сел к столу и написал:

«Комендатура города Бугульмы,

№ 2891

Действующая армия. Городскому голове города Бугульмы.

Приказываю вам немедленно явиться с хлебом и солью по старославянскому обычаю к новому коменданту го­рода.

Комендант города Ерохимов. Адъютант Гашек».

Подписывая это, Ерохимов добавил: «В противном случае будете расстреляны, а дом ваш сожжен».

— На официальных бумагах,— заметил я,— не пола­ гается делать подобных приписок, иначе они будут не­ действительны.

Я переписал послание, восстановив первоначальный текст, дал Ерохимову на подпись и отослал с вестовым.

— Затем,— обратился я к Ерохимову,— я катего­рически возражаю против того, чтобы посадить в тюрьму и держать там до окончания гражданской войны де­сятерых заложников из местной буржуазии. Такие вещи решает лишь Революционный Трибунал.

— Революционный Трибунал,— важно возразил Ерохимов,— это мы. Город в наших руках.

— Ошибаетесь, товарищ Ерохимов. Что такое мы? Ничтожная двоица — комендант города и его адъютант.

Революционный Трибунал назначается Революционным Советом Восточного фронта. Понравилось бы вам, если бы вас поставили к стенке?

— Ну, ладно,— отозвался со вздохом Ерохимов.— Но повальные обыски в городе — этого-то уж нам никто не может запретить.

— Согласно декрету от 18 июня 1918 года,— ответил я,— повальные обыски могут быть проведены лишь с санкции Местного Революционного Комитета или Совета. Поскольку таковой здесь еще не существует, отложим это дело на более позднее время.

— Вы просто ангел,— нежно сказал Ерохимов.— Без вас я пропал бы. Но со свободной торговлей мы должны покончить раз и навсегда!

— Большинство из тех,— продолжал я,— кто зани­мается торговлей и ездит на базары,— это крестьяне, му­жики, которые не умеют ни читать, ни писать. Чтобы прочесть наши приказы и понять, о чем в них идет речь, им нужно сначала научиться грамоте. Думаю, что преж­де всего мы должны научить все неграмотное население читать и писать, добиться, чтобы они понимали, чего мы от них хотим, а потом уже издавать всякие приказы, в том числе и о мобилизации конского состава.

Ну, вот скажите мне, товарищ Ерохимов, зачем вам нужна эта мобилизация лошадей? Ведь не собираетесь же вы превратить пехотный Тверской полк в кавалерий­скую дивизию. Учтите, что на это существует инспектор по формированию войск левобережной группы.

— Пожалуй, вы опять правы,— снова со вздохом согласился Ерохимов. — Что же мне теперь делать?

— Учите население Бугульминского уезда читать и писать,— ответил я.— Что же касается меня, пойду по­смотрю, не вытворяют ли ваши молодцы какие-нибудь глупости, да проверю, как они разместились.

Я вышел из комендатуры и отправился в обход по городу. Солдаты Тверского революционного полка вели себя вполне прилично. Никого не обижали, подружились с населением, попивали чай, ели «пеле-меле», хлебали щи, борщ, делились своей махоркой и сахаром с хозяе­вами — словом, все было в порядке.

Пошел я посмотреть, что делается и на Малой Бугульме, где был размещен первый батальон полка. Там я нашел ту же идиллию: пили чай, ели борщ и держа­лись дружески.

Возвращаясь поздно вечером, я увидел на углу пло­щади свежий плакат, который гласил:

«Всему населению Бугульмы и уезда!

Приказываю, чтобы все жители города и уезда, которые не умеют читать и писать, научились этому в течение трех дней. Кто по истечении этого срока будет признан неграмотным, подлежит расстрелу.

Комендант города Ерохимов».

Когда я пришел к Ерохимову, он сидел с городским головой, который, кроме хлеба и соли, аккуратно сложен­ных на столе, захватил с собой и несколько бутылок ста­рой литовской водки. Ерохимов был в великолепном на­строении и дружески обнимался с городским головой. Он встретил меня словами:

— Читали? Видите, как я выполняю ваши советы? Я сам пошел с этим в типографию. Пригрозил заведующе­му револьвером: «Немедленно напечатай, голубчик, а то я тебя, сукина сына, пристрелю на месте!» Тот, сво­ лочь, аж затрясся весь, а как прочел, его начало трясти еще сильнее. А я — бац в потолок!.. Ну и напечатал. Здорово напечатал! Уметь читать и писать — это вели­ кое дело! Издал приказ—все читают, все понимают, и все довольны. Верно, голова? Выпейте, товарищ Гашек.

Я отказался.

— Ты будешь пить или нет?! — крикнул он угро­ жающе.

Я вытащил револьвер и выстрелил в бутылку с литов­ской водкой. Потом нацелил его на своего начальника и выразительно произнес:

— Или ты сейчас же идешь спать, или...

— Иду, иду, голубчик, душенька, это я так... Не­множко повеселиться, погулять...

Я отвел Ерохимова и, уложив его, вернулся к город­скому голове:

— На первый раз я вам это прощаю. Можете идти домой и будьте довольны, что так легко отделались!

Ерохимов спал до двух часов следующего дня. Про­снувшись, он послал за мной и, неуверенно глядя на меня, спросил:

— Вы, кажется, хотели вчера меня застрелить?

— Совершенно верно,— ответил я.— Хотел тем са­мым предотвратить то, что сделал бы с вами Революци­онный Трибунал, узнав, что вы, будучи комендантом города, позволили себе напиться.

— Голубчик, я надеюсь, что вы об этом никому не скажете. Я больше не буду. Буду учить людей грамоте...

Вечером появилась первая депутация крестьян из Кар-лачинской волости: шесть старушек в возрасте от 60 до 80 лет и пять старичков примерно такого же возраста.

Они упали мне в ноги:

— Батюшка, не губи ты души наши. Не одолеть нам грамоты за три дня. Голова уж не та стала. Спаси­тель ты наш! Смилуйся над волостью!

— Приказ недействителен,— ответил я.— Все это на­творил тот глупец, комендант города Ерохимов.

Ночью пришло еще несколько депутаций. Но наутро по всему городу были расклеены новые объявления, та­кие же разосланы были и по всем деревням Бугульминского уезда. Текст гласил:

«Всему населению Бугульмы и уезда!

Сообщаю, что я сместил коменданта города товарища Ерохимова и снова приступаю к своим обязанностям. Тем самым его приказ № 1 и приказ № 2, касающийся ликви­дации неграмотности в течение трех дней, отменяется.

Комендант города Гашек».

Теперь я мог себе это позволить, так как ночью в го­род вступил Петроградский кавалерийский полк, кото­рый привели мои чуваши.

КРЕСТНЫЙ ХОД

Итак, я сместил Ерохимова с поста коменданта, и он отдал приказ Тверскому полку в полном боевом порядке выступить из Бугульмы и расположиться в ее окрестно­стях, а сам пришел попрощаться со мной.

На прощание я заверил его, что если он со своим пол­ком попытается еще раз выкинуть какую-нибудь штуку, то Тверской полк будет разоружен, ему же придется по­знакомиться с Революционным Военным Трибуналом фронта. В конце концов играем в открытую.

Ерохимов, со своей стороны, не преминул с полной искренностью пообещать мне, что, как только Петро­градский полк покинет город, я буду повешен на холме над Малой Бугульмой, откуда буду хорошо виден со всех сторон.

Расстались мы лучшими друзьями.

Теперь нужно было подумать, как поудобнее разме­стить петроградскую кавалерию, состоящую сплошь из добровольцев. Мне хотелось, чтобы петроградским мо­лодцам понравилось в Бугульме.

Кого же послать убрать в казармах, вымыть там полы и вообще навести в них порядок? Разумеется, того, кто ничего не делает. Но из местных жителей каждый чем-то занят, где-то работает...

Долго размышлял я, пока наконец не вспомнил, что в Бугульме есть большой женский монастырь Пресвятой богородицы, где монашенки томятся от безделья: только молятся да сплетничают друг про друга.

Я составил следующее официальное предписание игуменье монастыря:

«Военная комендатура г. Бугульмы. №3896.

Действующая армия.

Гражданке игуменье монастыря

Пресвятой богородицы.

Немедленно направьте пятьдесят монастырских де­виц в распоряжение Петроградского кавалерийского полка. Пошлите их прямо в казармы.

Главный комендант города Гашек».

Предписание было отослано. Не прошло и получаса, как из монастыря донесся необычайно гулкий, могучий трезвон. Гудели и рыдали все колокола монастыря Пре­святой богородицы, и им отвечали колокола городского храма.

Вестовой доложил, что старший священник главно­го собора с местным духовенством просят принять их. Я согласился, и в канцелярию сразу ввалилось несколько бородатых попов. Их главный парламентер выступил вперед:

— Господин товарищ комендант, обращаюсь к вам не только от имени местного духовенства, но и от всей православной церкви. Не губите невинных дев — невест Христовых! Мы только что получили весть из монас­тыря, что вы требуете пятьдесят монахинь для Петро­градского кавалерийского полка. Вспомните, что есть над нами господь!

— Над нами, между прочим, только потолок,— отве­тил я.— Что же касается монашенок,— приказ должен быть выполнен. В казармы нужно их пятьдесят. Если же окажется, что там хватит тридцати, остальных двадцать я отошлю обратно. Но если пятидесяти будет недоста­точно, возьму из монастыря сто, двести, триста. Мне все равно.

А вас, господа, ставлю в известность, что вы вмеши­ваетесь в служебные распоряжения, по сему случаю я должен наложить на вас взыскание. Каждый из при­сутствующих должен будет доставить сюда три фунта восковых свечей, дюжину яиц и фунт масла. Вас же, гражданин старший священник, уполномочиваю выяс­нить у игуменьи, когда она пришлет мне своих пятьде­сят монашенок. Скажите ей, что они действительно очень нужны и что они вернутся обратно. Ни одна не пропадет.

В скорбном молчании покидало православное духо­венство мою канцелярию. В дверях старший, с самыми длинными усами и бородой, обернулся ко мне:

— Памятуйте: есть над нами господь!

— Пардон,— ответил я,— вы принесете не три, а пять фунтов свечей.

Был ясный октябрьский день. Ударил крепкий моро­зец и сковал проклятую бугульминскую грязь. Улицы начали заполняться людьми, которые спешили к храму. Торжественно и величаво звонили колокола в городе и в монастыре. Это был уже не набат, как незадолго перед тем, сейчас они созывали православную Бугульму на крестный ход.

Лишь в самые тяжкие времена устраивался в Бугульме крестный ход: когда город осаждали татары, когда свирепствовали чума и черная оспа, когда разразилась война, когда застрелили царя, и... вот теперь.

Колокола звонят жалобно, как будто собираются расплакаться.

Вот открываются монастырские врата. В них появ­ляется процессия с иконами и хоругвями. Четыре ста­рейшие монахини во главе с игуменьей несут большую тяжелую икону, с которой испуганно взирает пресвятая богородица. За иконой— череда монашенок, старых и молодых, все в черном. Звучит скорбное песнопение.

...И повели его, чтобы распять его...

Там распяли его и с ним двух других по ту и по другую сторону...

Тут из храма выходит бугульминское духовенство в ризах, расшитых золотом; за ним с иконами православ­ный люд.

Оба шествия сливаются воедино, раздаются возгласы:

«Христос живет! Христос царствует! Христос по­беждает!»

И все это множество людей затягивает псалом:

В день скорби моей взываю к тебе...

Крестный ход огибает храм и направляется к ко­мендатуре, где я подготовил уже приличествующую случаю встречу. Перед домом поставлен накрытый бе­лой скатертью стол, на нем каравай хлеба и солонка с солью; в правом углу икона с горящей перед нею свечой.

Когда голова процессии приближается к комендатуре, я важно выхожу навстречу и прошу игуменью принять хлеб-соль в знак того, что не питаю никаких враждебных умыслов. Предлагаю православному духовенству также отведать хлеба-соли. Подходят один за другим и прикла­дываются к иконе.

— Православные,— произношу торжественно,— бла­годарю вас за прекрасный и необычайно заниматель­ ный крестный ход. Мне пришлось видеть его впервые в жизни, и он произвел на меня незабываемое впечатление. Я вижу здесь поющую массу монахинь, это напоминает шествия первых христиан во времена императора Неро­на. Может быть, кто-нибудь из вас читал роман Сенкевича «Quo vadis?».

Не хочу долго злоупотреблять вашим терпением. Я просил всею пятьдесят монашенок, но уж если здесь собрался весь монастырь, дело пойдет гораздо быстрее. Прошу барышень-монашенок отправиться со мною в ка­зармы.

Люди стоят передо мной с обнаженными головами и поют:

Небеса проповедуют славу божию,

и о делах рук его вещает твердь...

Выступает вперед игуменья — старенькая, подборо­док у нее трясется — и спрашивает:

— Во имя господа бога, что мы там будем делать? Не губи душу свою!

— Православные! — кричу я в толпу.— Там нужно вымыть полы и привести все в порядок, чтобы можно было разместить Петроградский кавалерийский полк! Идемте!

Крестный ход поворачивает за мной, и к вечеру — при таком-то количестве старательных рук! — казармы блистали образцовой чистотой.

Вечером молодая монашенка принесла мне маленькую иконку и письмо от старушки игуменьи с одной лишь простой фразой: «Молюсь за вас».

Теперь я сплю спокойно, потому что знаю, что еще и сейчас под старыми дубовыми лесами Бугульмы стоит монастырь Пресвятой богородицы, где живет старушка игуменья, которая молится за меня, грешного.

СТРАТЕГИЧЕСКИЕ ЗАТРУДНЕНИЯ

В конце октября 1918 года ко мне в комендатуру по­ступил приказ Революционного Военного Совета Восточ­ного фронта: «Шестнадцатый дивизион легкой артил­лерии в походе. Подготовьте сани для отправки дивизио­на на позиции».

Эта телеграмма повергла меня в страшное замеша­тельства Что может представлять собою такой дивизи­он? Сколько тысяч людей в его составе? Где я возьму такую уйму саней?

В военных делах я был полнейший профан. В свое время Австрия не предоставила мне возможности полу­чить настоящее военное образование и всеми силами со­противлялась моему стремлению проникнуть в таинство военного искусства.

Еще в начале войны меня исключили из офицерской школы 91-го пехотного полка, а потом спороли и нашивки одногодичного вольноопределяющегося. И в то время, как мои бывшие коллеги получали звания кадетов и пра­порщиков и гибли, как мухи, на всех фронтах, я обжи­вал казарменные кутузки в Будейовицах и в Мосте на Литаве. А когда меня наконец отпустили и собрались отправить с «маршкумпачкой»^{1} на фронт, я скрылся в стогу и пережил таким образом три «маршкумпачки».

С тех пор счастье мне улыбалось. Во время похода к Самбору я присмотрел для господина поручика Лукаша квартиру с очаровательной полькой и великолепной кух­ней — и меня сделали ординарцем. Когда же, позднее, в окопах под Сокалем, у нашего батальонного командира завелись вши, я обобрал их с него, натер своего началь­ника ртутной мазью — и был награжден большой се­ребряной медалью «За храбрость».

Но при всем этом никто не посвящал меня в тайны военного искусства. Я и до сих пор не представляю себе, сколько полков в батальоне и сколько рот в бригаде. А теперь в Бугульме я должен был знать, сколько по­требуется саней для отправки на фронт дивизиона лег­кой артиллерии. Ни один из моих чувашей этого также не знал, за что я присудил их условно к трехдневному заключению. Если в течение года они каким-нибудь путем разузнают это, наказание с них снимется.

Я велел позвать городского голову и строго сказал ему:

— Ко мне поступили сведения, что вы скрываете от меня, сколько человек входит в дивизион легкой артиллерии.

В первый момент у него просто язык отнялся. Потом он упал на колени и, обнимая мне ноги, запричитал:

— Ради господа бога не губи меня! Я никогда ничего подобного не распространял!

Я поднял его, угостил чаем, махоркой и отпустил, за­верив, что убедился в его полной невиновности в данном случае.

Он ушел растроганный и вскоре прислал мне жаре­ной свинины и миску маринованных грибов. Я все это съел, но все еще не знал, сколько же людей в дивизионе и сколько для них потребуется саней.

Пришлось послать за командиром Петроградского кавалерийского полка. В разговоре я попытался неза­метно подвести его к нужной теме.

— Это просто удивительно,— начал я,— что Центр все время изменяет количественный состав в дивизионах легкой артиллерии. Особенно сейчас, когда создает­ся Красная Армия. В связи с этим возникает масса вся­ких неудобств. Вы не знаете случайно, товарищ коман­дир, сколько раньше было солдат в дивизионах?

Он сплюнул и ответил:

— Вообще-то мы, кавалеристы, не имеем дела с ар­тиллерией. Я, например, сам не знаю, сколько у меня дол­жно быть солдат в полку, потому что не получал на этот счет никаких директив. Мне был дан приказ создать полк, ну, я его и создал. У одного есть приятель, у дру­гого — тоже приятель, вот так понемногу и набралось. Если людей будет слишком много, назову хотя бы бригадой.

Когда он ушел, я знал ровно столько же, сколько и раньше, и в довершение всех несчастий получил из Симбирска еще одну телеграмму:

«В связи с критиче­ской ситуацией на фронте вы назначаетесь командую­щим фронтом. В случае прорыва наших позиций на реке Ик сосредоточьте полки на позиции Ключево — Бугульма. Создайте Чрезвычайную комиссию для охраны горо­да и держитесь до последнего солдата. Эвакуацию города начать с приближением противника на расстояние пяти­десяти верст. Мобилизуйте население в возрасте до пя­тидесяти двух лет и раздайте оружие. В последний мо­мент взорвите железнодорожный мост через Ик и у Ключева. Пошлите на разведку бронепоезд и взорвите пути...»

Телеграмма выпала у меня из рук. И лишь немного опомнившись от потрясения, я дочитал ее до конца:

«...Подожгите элеватор. Что нельзя будет вывезти — уничтожьте. Ожидайте подкреплений. Позаботьтесь о размещении войск и обеспечении их довольствием. Орга­низуйте военную подготовку и регулярную доставку бое­припасов на позиции. Приступите к изданию газеты на русском и татарском языках для информации и успокое­ния населения. Назначьте Революционный Комитет. Не­выполнение приказа или отклонения от него караются по законам военного времени.

Революционный Военный Совет Восточного фронта».

Это было под вечер, но я не зажигал огня. Сидел в кресле... И когда в окно моей канцелярии заглянул месяц, он увидел человека, сидящего в кресле с телеграм­мой в руках и тупо уставившегося в темноту.

В таком же положении застало меня и утреннее солн­це. К утру этого не выдержала даже икона, висевшая в углу: слетела со стены и раскололась. Стоявший перед дверью на посту чуваш заглянул в комнату и укоряюще погрозил ей пальцем.

— Вот сволочь, упала и человека разбудила!

Я достал из кармана фотографию моей покойной ма­тушки. Из глаз у меня полились слезы, и я зашептал: «Милая мамочка! Когда мы несколько лет тому назад жили с тобой на Милешовской улице в доме № 4 на Краловских Виноградах, тебе и в голову не могло прийти, что через пятнадцать лег твой бедный сыночек должен будет сосредоточивать полки на позиции Ключево — Бугульма, взрывать железнодорожные пути и мосты, поджигать эле­ватор и держаться при обороне города до последнего сол­дата, не говоря уже о всяких других вещах... Зачем не стал я бенедиктинским монахом, как хотелось тебе, ко­гда я впервые провалился в 4-м классе? Жил бы себе припеваючи... Служил бы обедни да потягивал церков­ное винцо...»

И как бы в ответ что-то вдруг подозрительно загрохо­тало в юго-восточной части города, затем еще и еще раз... — Здорово шпарит артиллерия! — обратился ко мне вестовой, только что прибывший с фронта.— Каппелевцы перешли Ик и вместе с польской дивизией жмут нас на правом фланге. Тверской полк отступает.

Я отправил на фронт следующий приказ: «Если части генерала Каппеля форсировали Ик и вместе с польской дивизией подходят к нашему правому флангу, форсируй­те Ик с другой стороны и двигайтесь к их левому флангу. Посылаю Петроградскую кавалерию в тыл противника».

Я вызвал командира Петроградской кавалерии.

— Наши позиции прорваны,— сообщил я ему.— Тем легче вам будет пробраться в тыл противника и захва­тить всю польскую дивизию.

— Ладно,— ответил командир петроградских кавале­ристов, козырнул и ушел.

Я отправился на телеграф и дал в Симбирск телеграм­му: «Большая победа. Позиции на реке Ик прорваны. На­ступаем со всех сторон. Кавалерия в тылу противника. Много пленных».

СЛАВНЫЕ ДНИ БУГУЛЬМЫ

Наполеон был болван. Сколько, бедняга, трудился, чтобы проникнуть в тайны стратегии! Сколько всего изу­чал, прежде чем додумался до своего «непрерывного фронта». Учился в военных школах в Бриенне и в Пари­же... Изобрел досконально разработанную собственную военную тактику... А в конце концов дело закончилось поражением под Ватерлоо.

Ему многие подражали и всегда получали взбучку. Сейчас, после славных дней Бугульмы, победы Наполео­на, от осады мыса Лаквилетты до сражений под Мантуей Кастильоне и Асперн, кажутся совершеннейшей ерундой.

Я уверен, что, если бы Наполеон под Ватерлоо посту­пил подобно мне, он наверняка разбил бы Веллингтона.

Когда Блюхер врезался в правое крыло его армии, он должен был распорядиться, как я у Бугульмы, когда корпус добровольцев генерала Каппеля и польская ди­визия оказались у нас на правом фланге.

Почему он не приказал своей армии врезаться в ле­вый фланг Блюхера, как это сделал я в своем приказе Петроградской кавалерии?

Петроградские кавалеристы творили подлинные чуде­са. Поскольку русская земля необозрима и какой-ни­будь лишний километр не имеет никакого значения, они домчались до самого Мензелинска и под Чишмами и бог знает где еще зашли в тыл противника и гнали его перед собой, так что его победа обернулась пораже­нием. К сожалению, большая часть вражеских войск стянулась к Белебею и Бугуруслану, а меньшая, подго­няемая сзади Петроградской кавалерией, оказалась в пятнадцати верстах от Бугульмы.

Вэ ти славные дни Бугульмы Тверской Революцион­ный полк во главе с товарищем Ерохимовым неустанно отступал перед потерпевшим поражение противником.

На ночь он обычно размещался по татарским дере­вушкам и, уничтожив там подчистую всех гусей и кур, отступал дальше, постепенно приближаясь к Бугульме; затем останавливался в новых деревнях, пока наконец в полном порядке не вступил опять в город.

Ко мне прибежали из типографии с сообщением, что командир Тверского полка Ерохимов грозит заведую­щему револьвером и требует напечатать какой-то при­каз и объявление.

Я взял с собой четверых чувашей, захватил два брау­нинга, кольт и отправился в типографию. В канцелярии я увидел сидящего на стуле заведующего типографией, а напротив, на другом стуле,— Ерохимова.

Положение печатника было не из приятных, посколь­ку Ерохимов держал револьвер у его виска и твердил:

— Напечатаешь или нет?

Напечатаешь или нет? Я услышал мужественный ответ заведующего:

— Не напечатаю, голубчик, не могу!

Тогда его «собеседник» с револьвером начал упра­шивать:

— Напечатай, душенька, миленький, голубчик! На­печатай! Ну, япрошу тебя!

Увидев меня, Ерохимов, в явном смущении, подошел ко мне, сердечно обнял, пожал руку и, подморгнув за­ведующему, сообщил:

— А мы тут ужа с полчаса беседуем. Давненько я его не видел.

Заведующий сплюнул и проворчал:

— Хороша беседа!

—Я слышал,— обратился я к Ерохимову,— что вы

хотели дать что-то напечатать: объявление какое-то, или приказ, или еще что-то в этом роде... Не были бы вы так любезны дать мне познакомиться с текстом?

Я взял со стола бумагу, которой так и не удалось про­честь жителям Бугульмы. А они, несомненно, были бы чрезвычайно удивлены тем, что приготовил для них Еро­химов, так как текст был следующего содержания:

«Объявление № 1

Возвращаясь во главе победоносного Тверского Ре­волюционного полка, настоящим ставлю в известность, что принимаю власть над городом и окрестностями в свои руки. Создаю Чрезвычайный Революционный Три­бунал, председателем которого являюсь я. Первое заседа­ние состоится завтра. Будет разбираться дело особой важности. Перед Чрезвычайным Революционным Трибу­налом предстанет комендант города товарищ Гашек как контрреволюционер и союзник врага. Если он будет при­говорен к расстрелу, приговор будет приведен в испол­нение в течение 12 часов. Предупреждаю население, что всякая попытка к сопротивлению будет караться на месте.

Ерохимов, комендант города и окрестностей».

К этому мой друг Ерохимов хотел присоединить еще приказ:

Приказ № 3

Чрезвычайный Революционный Трибунал Бугульмин­ского округа сим извещает, что бывший комендант горо­да Гашек, на основании приговора Чрезвычайного Ре­волюционного Трибунала расстрелян за контрреволю­цию и заговор против Советской власти

Ерохимов, председатель Чрезвычайного Революционного Комитета».

— Это на самом деле только шутка, голубчик,— вкрадчиво сказал Ерохимов.— Хочешь револьвер? Возьми его. В кого мне стрелять?

Его уступчивость показалась мне подозрительной. Обернувшись, я увидел, что четверо моих чувашей с грозным и непреклонным видом направили на него дула своих винтовок.

Я приказал им опустить винтовки и принял револьвер от Ерохимова. А он, уставившись на меня своими дет­скими голубыми глазами, тихонечко спросил:

— Я арестован или на свободе?

Я рассмеялся.

— Вы просто дурак, товарищ Ерохимов! За шутки не арестовывают. Вы же сами сказали, что это только шут­ка. Я должен был бы арестовать вас за другое — за ваше позорное возвращение. Поляки разбиты нашей Петро­ градской кавалерией, а вы отступали перед ними вплоть до самого города. Могу вам сообщить, что из Симбирска получена телеграмма с приказом Тверскому полку, что­ бы он добыл новые лавры на свое старое революцион­ное знамя.

Револьвер, который вы мне сдали, я вам возвращу, но при одном условии — что вы со своим полком немед­ленно покинете город, обойдете поляков и приведете пленных. Но ни одного пленного не смеете пальцем тро­нуть! Мы не можем срамиться перед Симбирском. Я уже телеграфировал, что Тверской полк взял много плен­ных.

Я ударил кулаком по столу.

— А где твои пленные? Где они?—И, размахивая перед ним кулаком, я зло и угрожающе выкрикнул: — Погоди! Ты у меня допрыгаешься! Может, хочешь еще что-то сообщить перед тем, как отправиться за пленны­ми?.. А ты знаешь, что я теперь командующий фрон­том, высший начальник?

Ерохимов стоял, как вкопанный, и только моргал гла­зами от волнения. Опомнившись наконец, он отдал честь и отчеканил:

— Сегодня же вечером разобью поляков и приведу пленных. Спасибо вам!

Я отдал ему револьвер, пожал руку и сердечно рас­прощался...

Ерохимов блестяще сдержал слово. К утру Твер­ской полк начал приводить пленных. Казармы были на­биты ими до отказа, их уже некуда было девать.

Я пошел взглянуть на них и... от ужаса чуть не обмер. Вместо поляков Ерохимов насбирал по ближайшим де­ревням татар: поляки не стали дожидаться внезапного нападения Тверского полка и трусливо скрылись.

НОВАЯ ОПАСНОСТЬ

Товарищ Ерохимов решительно не хотел понять, что мирные татары из местного населения никак не могут сойти за поляков. Поэтому, когда я отдал приказ выпу­стить на свободу всех «пленных», он почувствовал себя оскорбленным и тотчас же помчался на телеграфное от­деление Петроградского полка и попытался отправить Революционному Военному Совету в Симбирск теле­грамму такого содержания:

«Докладываю, что после трехдневных боев я со своим Тверским Революционным полком разбил противника. У неприятеля огромные потери. Мною захвачено 1 200 белых, которых комендант города отпустил на свободу. Прошу выслать специальную комиссию для расследова­ния дела. Комендант города товарищ Гашек — человек абсолютно ненадежный, явный контрреволюционер и имеет связь с противником. Прошу разрешения создать Чрезвычайку.

Ерохимов, командир Тверского Революционного полка».

Начальник телеграфного отделения телеграмму от товарища Ерохимоза принял, заверив его, что она будет отправлена, как только освободится линия, а сам тут же сел в сани и приехал ко мне.

— Вот вам, батюшка, и Юрьев день! — приветство­вал он меня с выражением полной безнадежности на лице.— Прочтите-ка вот это,— и подал мне телеграмму товарища Ерохимова.

Я прочитал и спокойно сунул ее в карман. Начальник телеграфного отделения почесал в затылке и, нервно мор­гая глазами, проговорил:

— Поверьте, мое положение очень тяжелое, просто чертовски тяжелое! Согласно распоряжению Народного Комиссариата, я обязан принимать телеграммы от ко­мандиров полков. А вы явно не хотите, чтобы эта теле­ грамма была послана. Я ведь пришел не для того, чтобы отдать ее вам. Хотел только, чтобы вы познакомились с ее содержанием и послали одновременно против товари­ща Ерохимова свою телеграмму.

Я сказал начальнику телеграфного отделения, что глубоко уважаю Народный Военный Комиссариат, но мы находимся не в тылу.

— Здесь фронт. Я — командующий фронтом и могу делать то, что считаю необходимым. Приказываю вам при­нимать от товарища Ерохимова столько телеграмм, сколь­ко ему заблагорассудится составить, но запрещаю их от­сылать. И приказываю немедленно доставлять их ко мне!..

— Пока что,— закончил я,— я оставляю вас на сво­боде, но предупреждаю, что всякое отклонение от нашей договоренности будет иметь для вас далеко идущие по­следствия, какие вы себе даже и представить не можете.

Мы попили с ним чаю, беседуя при этом о разных будничных вещах. На прощание я ему велел сказать Ерохимову, что телеграмма отправлена.

После ужина ко мне ворвался стоявший на посту чуваш и сообщил, что здание комендатуры оцеплено двумя ротами Тверского Революционного полка и това­рищ Ерохимов держит к ним речь, извещая, что «пришел конец тирании».

Действительно, вскоре в канцелярии появился това­рищ Ерохимов в сопровождении десяти солдат, которые со штыками наперевес встали у дверей.

Не говоря мне ни слова, Ерохимов начал размещать их по комнате:

— Ты идешь туда, ты — сюда, ты будешь стоять здесь, ты иди в тот угол, ты встань к столу, ты стой у этого окна, ты — у того, а ты будешь все время при мне.

Я свертывал цигарку, а когда зажег ее, был уже окру­жен направленными на меня со всех сторон штыками и мог с интересом наблюдать, что предпримет товарищ Ерохимов дальше.

По его неуверенному взгляду чувствовалось, что он не знает, с чего начать. Подошел к столу со служебными бумагами, штуки две разорвал, затем несколько раз про­шелся по канцелярии, сопровождаемый по пятам солда­том с примкнутым штыком. Остальные солдаты, стояв­шие вокруг меня по всем углам, держались очень строго, и только один из них — совсем мальчишка — спросил:

— Товарищ Ерохимов, можно закурить?

— Курите,— разрешил Ерохимов и сел против меня. Я предложил ему табак и бумагу, он закурил и не­ уверенно произнес:

— Это симбирский табак?

— Из Донской области,— ответил я кратко и, не об­ращая на него внимания, начал разбираться в бумагах на столе.

Наступила томительная тишина... Наконец Ерохимов тихо спросил:

— Что бы вы сказали, товарищ Гашек, если бы я был председателем Чрезвычайки ?

— Мог бы вас лишь поздравить,— ответил я.— Не хотите ли еще закурить?

Он закурил и продолжал как-то печально:

— А что, если я и в самом деле им являюсь, товарищ Гашек? Если Революционный Военный Совет Восточного фронта действительно назначил меня председателем Чрезвычайки?

Он встал и многозначительно добавил:

— И если вы теперь в моих руках?!

— Прежде всего,— ответил я спокойно,— покажите мне ваш мандат.

— Наплевать на мандаты! — воскликнул Ерохи­мов.— Я и без мандата могу вас арестовать!

Я улыбнулся.

— Сядьте-ка спокойно, товарищ Ерохимов. Сейчас принесут самовар, и мы с вами побеседуем о том, как назначаются председатели Чрезвычайки.

— А вам тут нечего делать!— повернулся я к про­вожатым Ерохимова.— Давайте-ка отсюда! Скажите им, товарищ Ерохимов, чтобы моментально исчезли.

Ерохимов смущенно улыбнулся.

— Идите, голубчики, и скажите тем, снаружи, чтобы тоже шли по домам.

Когда все вышли и был внесен самовар, я сказал Ерохимову:

— Видите ли, если бы у вас был мандат, тогда вы могли бы меня и арестовать, и расстрелять, и вообще сде­лать со мною все, что, по вашему мнению, вы должны бы­ли совершать в качестве председателя Чрезвычайки...

— Я этот мандат получу,— тихо отозвался Ерохи­мов.— Обязательно получу, мой милый.

Я вынул из кармана злосчастную телеграмму Ерохимова и показал ему ее.

— Как она к вам попала? — воскликнул потрясенный Ерохимов.— Ее уже давно должны были отправить!

— Дело в том, дорогой друг,— ответил я ласково,— что все военные телеграммы должны быть подписаны командующим фронтом. Поэтому мне и принесли теле­грамму на подпись. Если желаете и настаиваете на своем, я могу ее подписать. Можете даже сами отнести ее на телеграф, чтобы убедиться, что я вас не боюсь.

Ерохимов взял свою телеграмму, разорвал ее и начал всхлипывать:

— Душенька, голубчик, я ведь просто так! Прости, друг ты мой единственный!

И мы почти до двух часов ночи распивали чай. Он остался у меня ночевать. Спали на одной постели.

Утром мы опять попили чаю, и я дал ему на дорогу четверть фунта хорошего табаку.

ПОТЕМКИНСКИЕ ДЕРЕВНИ

Уже восемь суток отделяло нас от славных дней Бу­гульмы, а о Петроградском кавалерийском полку все еще не было ни слуху ни духу.

Товарищ Ерохимов, который после своей последней аферы прилежно меня навещал, ежедневно внушал мне свое «твердое подозрение», что петроградские кавалери­сты перешли на сторону противника.

Он предлагал:

1. Объявить их предателями республи­ки..

2. Послать в Москву телеграмму, в которой подробно описать их подлый поступок.

3. Организовать Револю­ционный Трибунал фронта, перед которым должен пред­стать начальник телеграфного отделения Петроградского полка, так как он должен знать, что произошло; а если даже и не знает,— все равно судить его, поскольку он на­чальник связи.

В своей обличительной деятельности товарищ Ерохи­мов был необычайно пунктуален. Он являлся ко мне ров­но в восемь часов утра и твердил свои наветы до поло­вины десятого; затем удалялся, а в два часа приходил с новым запасом аргументов, бомбардируя меня ими до четырех. Вечером он наносил мне еще один визит и во время чая заново начинал подстрекать меня против пет­роградцев, что затягивалось иногда до десяти-одиннадцати часов ночи.

При этом он шагал по канцелярии с опущенной голо­вой и меланхолически бормотал:

— Это ужасно! Такой позор для революции! Нужно немедленно телеграфировать! Свяжемся прямо с Моск­вой!

— Все обернется к лучшему, товарищ Ерохимов,— утешал я его.— Вот увидишь, что петроградцы возвра­тятся.

В это время я получил телеграмму от Революционного Военного Совета Восточного фронта: «Сообщите количе­ство пленных. Последняя телеграмма о большой победе под Бугульмой неясна. Направьте Петроградскую кава­лерию под Бугуруслан к Третьей армии. Сообщите, вы­полнено ли все, что было в последней телеграмме, а так­же, сколько выпущено номеров пропагандистской газеты на татарском и русском языках. Название газеты. Пошли­те курьера с подробным отчетом о своей работе. Твер­ской Революционный полк направьте на восточные пози­ции. Составьте воззвание к солдатам белой армии с при­зывом переходить на нашу сторону и разбросайте его с аэроплана. Каждая ошибка либо невыполнение отдель­ных пунктов карается по законам военного времени».

Вслед за тем пришла новая телеграмма: «Курьера не посылайте. Ожидайте инспектора Восточного фронта с начальником Политического отдела Революционного Во­енного Совета и членом Совета товарищем Морозовым, которые облечены всеми необходимыми полномочиями».

Товарищ Ерохимов был как раз у меня. Прочтя по­следнюю телеграмму, я подал ее Ерохимову, чтобы по­смотреть, какое впечатление произведет на него такая страшная инспекция, которую он все время жаждал вызвать.

Чувствовалось, что в нем началась тяжелая внутрен­няя борьба. Какая великолепная возможность отомстить мне, восторжествовать надо мною!

Проблеск радостной улыбки, который в первый мо­мент заиграл на его лице, вскоре все же исчез, уступив место выражению озабоченности и душевного терзания.

— Пропал, голубчик,— произнес он печально.— Не сносить тебе буйной головушки.

Он принялся шагать по канцелярии и напевать мне тоскливым голосом:

Голова ты моя удалая,

Долго ль буду тебя я носить...

Затем он уселся и продолжал:

— Я бы на твоем месте удрал в Мензелинск, оттуда в Осу, из Осы — в Пермь, а там — поминай как звали... Передашь мне командование городом и фронтом, а я уж тут наведу порядок.

— Мне кажется, что у меня нет оснований опасать­ся,— заметил я.

Ерохимов выразительно свистнул.

— Нет оснований опасаться! А ты мобилизовал кон ский состав? Не мобилизовал. Есть у тебя где-нибудь заложники из местного населения? Нет. Наложил ты контрибуцию на город? Не наложил. Посадил контрре волюционеров? Не посадил. Нашел ты вообще какого-нибудь контрреволюционера? Не нашел.

А теперь скажи мне еще: приказал ты расстрелять хотя бы одного попа или купца? Не приказал. Расстре­лял бывшего пристава? Не расстрелял. А бывший город­ской голова жив или мертв? Жив.

Ну, вот видишь! А ты еще говоришь: «Нет оснований опасаться». Плохо твое дело, браток!

Он снова поднялся, начал ходить по канцелярии и на­свистывать:

Голова ты моя удалая,

Долго-ль буду тебя я носить...

Потом он схватился за голову и, пока я спокойно наблюдал, как копошатся тараканы на теплой стене у печки, бегал от окна к окну, от окон — к дверям и при­читал:

— Что делать! Что делать! Пропал, голубчик! Не сносить тебе буйной головушки!

Побегав так около пяти минут, он с безнадежным ви­дом опустился на стул и произнес:

— Тут уж, действительно ничего не поделаешь! Если бы ты хоть мог сказать, что у тебя тюрьма переполнена. А кто у тебя там есть? Да никого. Или если бы по край­ ней мере ты мог показать инспекции, что спалил какой- нибудь дом, где скрывались контрреволюционеры. Так ведь ничего же нет! Совершенно ничего! Даже обысков в городе не произвел... Люблю я тебя, но, говоря откро­венно, мнение у меня о тебе самое неважное.

Он встал, опоясался ремнем, засунул за ремень револь­вер, кавказский кинжал длиною в полметра, подал мне руку и сказал, что поможет мне; пока еще не знает, ка­ким способом, но наверняка что-нибудь придумает.

После его ухода я отправил в Симбирск ответную телеграмму:

«Количество пленных выясняется. Подвижность фронта и отсутствие карт не дают возможности подроб­но описать победу под Бугульмой. Инспекция уточнит все на месте. Издание газеты на русском и татарском языках связано с трудностями: нет татарских наборщи­ков, не хватает русских шрифтов, белые забрали с собой печатный станок. Когда в Бугульму прибудет авиационный парк, смогу разбрасывать воззвания к солдатам бе­лой армии с аэроплана. Пока что сижу без аэроплана. Тверской Революционный полк находится в городе, в резерве».

Спал я в эту ночь сном праведника. Утром ко мне явился Ерохимов и сказал, что уже кое-что для моего спасения он придумал. Провозился с этим всю ночь.

Он повел меня за город, к бывшему кирпичному заво­ду, где был выставлен караул из солдат пятой роты Тверского полка. Они стояли с примкнутыми штыками и, когда кто-нибудь проезжал мимо, кричали:

— Давай налево! Сюда нельзя!

В середине оцепленного пространства меня ожидал небольшой сюрприз: три свежие могилы. Около каждой стоял крест с прикрепленной к нему дощечкой с над­писью. На первом кресте была надпись: «Здесь похоро­нен бывший пристав. Расстрелян в октябре 1918 года за контрреволюцию». На втором кресте было начертано: «Здесь погребен расстрелянный поп. Казнен в октябре 1918 года за контрреволюцию». Третья могила была снабжена надписью: «Здесь покоится городской голова. Расстрелян за контрреволюцию в октябре 1918 года».

У меня затряслись колени... С помощью Ерохимова я кое-как добрался до города.

— Мы все это обделали за ночь,— хвастался Ерохи­ мов.— Я же обещал тебе помочь, чтобы было что по­ казать инспекции, когда она прибудет. Долго ничего не приходило в голову. И вдруг вот придумал, эту штуку... Хочешь их видеть?

— Кого? — спросил я испуганно.

— Ну, этих: попа, городского голову и пристава. Они у меня все заперты в свином хлеву. Как только инспекция уедет, мы их отпустим по домам... Ты не думай, никто ни­чего не узнает. К могилам никто не допускается. Мои мо­лодцы умеют держать язык за зубами. А ты сможешь все-таки кое-чем похвастаться перед инспекцией.

Я взглянул на него. В профиль его черты напомнили мне князя Потемкина... Пошел проверить, правду ли он говорит, удостоверился, что все так и было. Из свиного хлева доносился поповский бас, который гудел какие-то очень жалобные псалмы, сопровождаемые неизменным рефреном: «Господи, помилуй, господи, помилуй».

Ну, как тут было не вспомнить о потемкинских дерев­нях?

ЗАТРУДНЕНИЯ С ПЛЕННЫМИ

Подозрения товарища Ерохимова не оправдались: Петроградский кавалерийский полк не только не пере­метнулся к врагу, но и привел еще с собой пленных — два эскадрона башкир, которые взбунтовались против своего ротмистра Бахивалеева и добровольно перешли на сторону Красной Армии. А взбунтовались они потому, что Бахивалеев не разрешил им поджечь при отступле­нии какую-то деревню. Искали теперь счастья на дру­гой стороне.

Кроме башкир, петроградцы привели и других плен­ных. Это были парни лет по 17-19, в лаптях; насильно мобилизованные белыми, они выжидали благоприят­ной возможности, чтобы разбежаться по домам.

Пленных насчитывалось около трехсот человек, ху­дых, в потрепанной домашней одежде. Среди них были мордвины, татары, черемисы, которым смысл граждан­ской войны был понятен не более, чем, скажем, реше­ние уравнения десятой степени.

Перешли они в полном порядке, с винтовками и боеприпасами, и привели своего полковника, которого гнали перед собой. Старый царский полковник был разъярен до предела. Он дико вращал глазами и даже в плену не переставал кричать на своих бывших подчи­ненных, обзывая их сволочами и грозя, что «набьет им морду».

Я распорядился разместить пленных в пустующем винокуренном заводе и зачислить их на довольствие — часть при Петроградской кавалерии и часть при Твер­ском полку.

Получив этот приказ, ко мне тут же примчались то­варищ Ерохимов и командир Петроградской кавалерии и категорически потребовали, чтобы я, как командую­щий фронтом и городом, взял заботу о снабжении плен­ных на себя.

Товарищ Ерохимов даже пригрозил при этом, что скорее велит перестрелять тех пленных, которые падают на его долю, чем будет их кормить. Тут командир Петроградской кавалерии наступил ему на ногу и посо­ветовал не болтать глупостей. Он своих пленных никому не даст расстреливать. Это можно было делать на фрон­те, а не сейчас, когда его ребята все это время делились с ними хлебом и табаком. Если уж кого-то нужно рас­стрелять, так это только того полковника из 54-го Стерлитамакского полка — Макарова.

Против этого возразил я, сказав, что, согласно де­крету от 16 июня 1918 года, все офицеры старой царской армии, даже если они попадают в плен, счи­таются мобилизованными.

Полковника Макарова нужно будет отправить в штаб Восточного фронта, где уже сидят несколько бывших царских офицеров, неся службу непосредственно в штабе.

Товарищ Ерохимов заметил, что вот таким образом контрреволюция и проникает в штабы Красной Армии. Пришлось объяснить ему, что там за ними осуществляет­ся надзор со стороны политических органов и что они используются исключительно в качестве специалистов.

Но Ерохимов не сдавал своих радикальных пози­ций и чуть ли не со слезами на глазах продолжал клян­чить:

— Голубчик, ничего у тебя не прошу — выдай мне только этого полковника.

Затем он перешел на угрожающий тон:

— Не забывай, что в ближайшие дни сюда приедет инспекция. Что она скажет? В наши руки попал полковник и выбрался от нас жив и невредим. Наплюй ты на декреты! Может, их составляли такие же «спе­циалисты».

Командир петроградцев быстро вскочил и закричал на Ерохимова:

— Ты что?! Ленин тебе «специалист»?! Говори, негодяй! Совет Народных Комиссаров, который издает декреты, тоже «специалисты»?! Сволочь ты, сукин сын!

Он схватил Ерохимова за шиворот, вытолкал за дверь, а сам продолжал бушевать:

— Где был его полк, когда мы брали Чишмы и за­ хватили два эскадрона башкир и батальон 54-го Стер­литамакского полка вместе с полковником? Где он скры­вался вместе со своим Тверским Революционным пол­ ком? Где он был со своими паршивцами, когда каппе­левцы и поляки подступили к самой Бугульме?

Вот возьму свою кавалерию и выволоку весь его слав­ный революционный полк на позиции! А пулеметы велю, расставить сзади, за полком, и погоним их в атаку! Сволочь паршивая!

Попутно он упомянул матушку Ерохимова да и мату­шек всех его солдат. Умолк он лишь после того, как я за­метил ему, что проводить подобные дислокации войск имеет право лишь командующий фронтом на основе при­каза Верховного штаба.

Тогда он вернулся к началу нашего разговора, повто­рив, что обеспечение пленных продовольствием падает исключительно на коменданта города и командующего фронтом. Он не даст на это дело ни копейки. У него в полковой кассе всего 12 тысяч рублей, и он уже триж­ды посылал в военное казначейство за деньгами, но пока не получил оттуда ни гроша.

Я сообщил ему, что в моей кассе осталось всего-на­всего два рубля, а если сосчитать, сколько я задолжал за месяц разным организациям, снабжавшим проходя­щие части, получится сумма, превышающая миллион рублей. И хотя я посылал счета в Симбирское ин­тендантство через государственный контроль, до сих пор ни один из них не был оплачен. Так что баланс моего месячного пребывания здесь составляет: актив — два рубля, пассив — свыше миллиона рублей.

И при таком колоссальном обороте я уже третий день — утром, в обед и вечером — пью только чай с мо­локом да с белым хлебом. Сахару нет ни куска, мяса не видел больше недели, щей не ел свыше двух недель, и как выглядит мясо или сало, даже не помню.

У командира Петроградской кавалерии слезы навер­нулись на глаза.

— Если уж дело так плохо, буду кормить всех плен­ных,— сказал он, явно тронутый.— Запасов у нас поря­дочно. Мы немножко поднабрали в тылу врага.

Выяснив точное число пленных, он ушел. После его ухода я связался непосредственно со штабом Восточ­ного фронта и передал туда несколько депеш: две чи­сто хозяйственного характера и одну — относительно пленных.

Тут же получил ответ: «Военному казначейству был дан приказ выдать вам авансом 12 миллионов рублей. Пленных зачислите в воинские части: башкирские эска­дроны — в Петроградский кавалерийский полк, в каче­стве самостоятельной единицы, которую пополняйте пленными башкирами вплоть до создания Первого Совет­ского Башкирского полка. Батальон 54-го Стерлитамакского полка включите в Тверской полк. Распределите пленных по ротам. Полковника Макарова немедленно на­правьте в распоряжение штаба Восточного фронта, в слу­чае сопротивления — расстреляйте».

Я послал за Ерохимовым и командиром Петроград­ской кавалерии. Пришел лишь командир петроградцев, а вместо Ерохимова явился полковой адъютант, который сообщил, что товарищ Ерохимов только что вывел из винокуренного завода, где находятся пленные, полков­ника Макарова и, взяв с собой двух вооруженных сол­дат, направился с ним к лесу.

Я вскочил на лошадь и догнал Ерохимова в низком ельнике, когда он со своими солдатами и полковником Макаровым уже поворачивал на Малую Бугульму.

— Куда? — заорал я на него.

В этот момент Ерохимов был похож на школьника, которого учитель застиг в своем саду запихивающим в карман наворованные груши. Некоторое время он беспо­мощно глядел на полковника, на ельник, на солдат, на свои сапоги, потом отозвался несмело:

— Иду с полковником в лес... немного прогуляться.

— Ну,— сказал я,— нагулялись уже достаточно! Идите вперед, а я возвращусь с полковником один.

На лице раздраженного полковника не видно было никаких следов страха. Я повел коня за узду, полков­ник шел возле меня.

— Полковник Макаров,— обратился я к нему,— я только что высвободил вас из весьма неприятной ситуа­ции. Завтра вы будете направлены в Симбирск, в штаб. Вы мобилизованы...

Едва я это произнес, как полковник внезапно ударил меня своей громадной медвежьей лапой по виску, и я, не успев даже вскрикнуть, повалился в придорожный снег.

Так бы я там и замерз, если бы несколько позднее не нашли меня двое мужичков, ехавших на санях в Бугульму. Они взвалили меня на сани и доставили домой.

На другой день я вычеркнул из списка пленных пол­ковника Макарова, а из реестра конского состава комен­датуры — своего верхового коня, на котором исчез полковник, чтобы от красных снова попасть к своим белым.

А в это время товарищ Ерохимов выехал в Клюквино и через железнодорожное телеграфное отделение отпра­вил Революционному Военному Совету в Симбирск телеграмму:

«Товарищ Гашек отпустил на свободу захваченно­го в плен полковника 54-го Стерлитамакского полка Ма­карова и подарил ему свою лошадь, чтобы тот мог до­браться на сторону противника.

Ерохимов»

ПЕРЕД РЕВОЛЮЦИОННЫМ ТРИБУНАЛОМ ВОСТОЧНОГО ФРОНТА

«...schlechte Leute haben keine Lieder» ^{2},— написал немецкий поэт,

завершая одно из своих двустиший. В этот вечер я до поздней ночи распевал татарские песни, так что никто из окружающих не мог ни уснуть, ни даже просто спокойно лежать. Из этого я заключаю, что немецкий поэт явно солгал.

Наверно, я все-таки заснул раньше всех в комен­датуре. В конце концов меня самого утомили эти моно­тонные мелодии с неизменными повторами «Эль, эль, бар, але, эле, бар, бар, бар».

Разбудил меня один из моих чувашей, доложивший, что приехали на санях какие-то три человека, которые по­казывают постовым внизу свои бумаги.

Точная передача его сообщения звучала бы так: «Три сани, три люди, внизу полно бумаг. Одна, две, три бумаги».

— С тобой говорить,— продолжал он.— Злые, руга­ются...

— Проводи их наверх.

Распахнулись двери, и гости вторглись в мою канце­лярию-спальню.

Первым был блондин с окладистой бородкой, вто­рым — женщина в овчинном полушубке, третьим — муж­чина с черными усами и необычайно пронзительным взглядом.

На этот раз телеграмма до Симбирска дошла.

По очереди представились: «Сорокин, Калибанова, Агапов».

Последний при этом твердо и неумолимо добавил:

— Мы — коллегия Революционного Трибунала Вос­ точного фронта.

Я предложил им закурить, причем Агапов заметил:

— Как видно, товарищ Гашек, вам здесь не плохо живется. Такой табачок не могут позволить себе курить люди,, которые честно служат революции.

Когда принесли самовар, мы начали беседовать о са­мых различных вещах. Сорокин говорил о литературе и рассказал, что, еще будучи левым эсером, он издал в Петрограде книжечку своих стихов под названием «Вос­стание», которая была конфискована Комиссариатом пе­чати; но он теперь об этом не жалеет, потому что это бы­ла страшная глупость. Изучал филологию, а сейчас — председатель Революционного Трибунала Восточного фронта.

Это был действительно очень милый, приятный чело­век с мягкой русой бородкой, за которую я его во время чаепития осторожно потрогал.

Товарищ Калибанова была студенткой-медичкой, в недавнем прошлом тоже левая эсерка; очень живая, симпатичная особа, которая наизусть знала всего Маркса.

Агапов — третий член Революционного Трибунала — был самым радикальным из них. Служил раньше секре­тарем у одного московского адвоката, у которого ког­да-то скрывался генерал Каледин. По словам Агапо­ва, адвокат был величайшим подлецом на свете, поскольку платил ему всего 15 рублей в месяц, а сам в три раза больше дал как-то на чай официанту в Эрмитаже, который разрешил ему плюнуть себе в лицо.

По виду Агапова можно было судить, что все пред­шествовавшее падению царизма сделало из него чело­века сурового, неумолимого, жесткого и страшного, который давно уже сводит счеты с теми, кто платил ему те несчастные 15 рублей. И он борется с этими тенями прошлого везде, где бы ни появлялся, и переносит свои подозрения на окружающих, видя в каждом возможно­го предателя.

Говорил он короткими, отрывистыми фразами, пол­ными иронии. Когда за чаем я предложил ему кусок сахару, он сказал:

— Жизнь сладка лишь для некоторых, товарищ Гашек, но и для них она может стать горькой.

В ходе разговора речь зашла о том, что я по наци­ональности чех, тогда Агапов заметил:

— Как волка ни корми, он все в лес смотрит. Товарищ Сорокин ответил на это:

— Все выяснится при расследовании. Товарищ Калибанова, улыбнувшись, предложила:

— Вероятно, все-таки нужно показать товарищу Га­ шеку наши полномочия.

Я сказал, что мне будет приятно узнать, с кем имею честь познакомиться, поскольку без важной причины я не позволил бы никому будить себя среди ночи.

Агапов раскрыл портфель и показал мне мандат:

«Революционный Военный Совет штаба Восточного фронта № 728~в г. Симбирск

УДОСТОВЕРЕНИЕ

Дано сие Революционным Военным Советом Восточ­ ного фронта товарищам Сорокину, Калибановой и Ага­ пову в том, что они являются коллегией Революцион­ ного Трибунала Восточного фронта и, на основе своих полномочий, имеют право производить расследования в любом месте и по отношению к любому человеку. Для выполнения вынесенных ими приговоров все воинские ча­ сти обязаны предоставлять в их распоряжение необ­ ходимую военную силу. (подписи)».

«— Думаю, что этого вполне достаточно, товарищ Га­шек,— сказала Калибанова.

— Разумеется,— согласился я.— Но разденьтесь все-таки, здесь достаточно тепло, и, кроме того, скоро принесут самовар.

При этом Агапов не преминул вставить:

— А вам не тепло? Думается, что вам даже жарко.

— У меня есть градусник,— отозвался я.— Если хо­тите— взгляните, вон там, у окна. По-моему, здесь как раз вполне нормальная температура.

—

Сорокин, самый серьезный из них, положил свой по­лушубок на мою постель и сказал, что сразу после чая приступим к делу.

Вспоминая сейчас товарища Агапова, я чувствую, что и теперь еще люблю его за прямоту и откровен­ность. Именно он первый попросил, чтобы я распоря­дился убрать самовар, так как пора начинать допрос и разбирательство дела. Приглашать свидетелей нет необходимости. Вполне достаточно того обвинительного заключения, которое было составлено в Симбирске на основании телеграммы товарища Ерохимова о том, что я отпустил на свободу полковника Макарова и подарил ему свою лошадь, чтобы он мог добраться к белым.

Агапов предложил судебное разбирательство на этом закончить и потребовал приговорить меня к расстрелу. Приговор должен быть приведен в исполнение в те­чение 12 часов.

Я спросил у товарища Сорокина, кто, собственно, является председателем, ведущим судебное разбиратель­ство. Он ответил, что все в полном порядке, поскольку Агапов — представитель обвинения.

Тогда я попросил позвать товарища Ерохимова, по­тому что в конце концов каждый может в порыве гне­ва послать телеграмму. Нужно выслушать его как свиде­теля лично.

Агапов согласился со мной, заметив, что раз Ерохимов посылал телеграмму, у него можно узнать и нечто большее.

Мы договорились, что Ерохимов будет сейчас же по­зван для свидетельских показаний. Я послал за ним.

Ерохимов пришел заспанный и угрюмый. Когда Ага­пов сообщил ему, что он видит перед собой Револю­ционный Трибунал Восточного фронта, который прибыл, чтобы на месте провести расследование по делу това­рища Гашека и вынести приговор, лицо Ерохимова при­няло выражение безграничной тупости. Он взглянул на меня... По сей день остается психологической загад­кой, что происходило тогда в его душе.

Его взгляд перебегал с одного члена Революцион­ного Трибунала на другого, потом — снова на меня.

Я дал ему сигарету и сказал:

— Закурите, товарищ Ерохимов, это тот самый та­ бак, который мы тогда вместе с вами курили.

Ерохимов еще раз окинул взглядом всех собравшихся и произнес:

— Я эту телеграмму, голубчики, послал спьяну.

Поднялся товарищ Сорокин и прочитал целую лек­цию о вреде «зеленого змия». В том же смысле выска­залась и Калибанова. Затем встал Агапов и, весь кипя от возмущения, потребовал сурово наказать Ерохимова за пьянство, поскольку он совершил этот поступок, буду­чи командиром Тверского Революционного полка. Пре­красный в своем негодовании, Агапов предложил при­говорить Ерохимова к расстрелу.

Я тоже поднялся и сказал, что здесь не найдется ни одной живой души, которая согласилась бы стре­лять в Ерохимова. Это привело бы к восстанию в полку.

Тогда Калибанова предложила приговорить его к 20 годам принудительных работ. Сорокин высказался за разжалование.

До самого утра обсуждались все «за» и «против» по поводу каждого предложения. В конце концов сошлись на том, что Ерохимову будет вынесен строгий выговор с предупреждением, а если нечто подобное повторится, к нему будет применено самое суровое наказание.

В течение всего разбирательства Ерохимов спал.

Утром Революционный Трибунал Восточного фронта выехал из Бугульмы. На прощание Агапов еще раз повторил мне с иронией:

— Как волка ни корми, он все в лес смотрит. Гляди, брат, а то голова прочь!

Мы пожали друг другу руки.