Всё равно я люблю. Стихи

Ворошили голуби помойку,

ворошили баки у стены.

Находили голуби помногу.

Ворковали, жирны и нежны.

И я вспомнил город тот сутулый,

азиатский город на песке.

А в газетах: ОН уже у Тулы.

А на рынке: ОН уже в Москве.

И восстали вновь сороковые.

Те года святые не предам.

Мы тогда сбегались по России

к пассажирским редким поездам…

Вот стоим, худы, бритоголовы,

в довоенных продранных портках.

И шапчонки сдавлены в голодных,

грязноватых наших кулаках.

Реки тихие, дали пустые

да лесов неизбывная рать.

Нагляжусь, надышусь на Россию

и поеду в Москву умирать.

Там, в столице, живу ли? дышу ли?

Тьма на сердце — таи не таи…

Арзамасы, Касимовы, Шуи…

Золотые, родные мои.

Привязался я к средней России,

где на сирых полях вороньё,

где просторы гудят ветровые,

где грустят деревеньки её

молчаливые, тёмно-кривые,

так похожи на наше житьё.

Для чего мне сюда так стремиться?

Разве жизнь эта так хороша?

Лес, да небо, да редкая птица.

И душа…

Снег подтаявший, матовый, позавчерашний.

Тёмно-серый посёлок — домов ералаш.

И огромная водонапорная башня

вместо церкви вдали завершает пейзаж.

И ползёт вдоль плетня грузовик с неохотой.

Следом розвальни тянутся возле плетня.

И поёт радиола французское что-то

из барака, в закатное марево дня.

И цепочка столбов через поле ступает.

Токи с треском в провисших бегут проводах.

Я стою. Я смотрю. И слеза подступает…

Эх, да что ж это я — при моих-то годах!

Я очнулся в неведомом мире,

в блёклой дымке ушедших времён,

за Уралом, за Обью — в Сибири,

в деревушке, где царствует сон,

средь болот, среди хляби зелёной,

где ночами вздыхает сова,

где корнями, стволами и кроной

тыщевёрстно сплелись дерева,

где лошадка понурая ходит,

лебеда возле церкви растёт…

Эта жизнь всё проходит, проходит…

Всё никак не пройдёт, не пройдёт…

Воздух чист. Небеса не прогоркли.

А лесник работящ и небрит.

Лишь долблёнку сменил на моторку,

глушит рыбу и в уток палит.

А поляны цветочные — в волнах,

под ногой голубика хрустит,

и ромашка — с хороший подсолнух,

и осклизлый маслёнок блестит.

Небосвод неколеблем и вечен.

Цельный мир! И ясна голова.

И поёт невидимка-кузнечик,

и по грудь золотая трава.

В старинной обжитой Европе,

исполненной благородных традиций,

не сжигают свои города, если их взял неприятель,

как мы сожгли Москву в 1812 году.

Не обороняют города до полного самозабвенья,

как мы обороняли Ленинград.

Наполеон брал целёхоньким Берлин,

Гитлер брал целёхоньким Париж…

Как это гуманно и как удобно!

В старинной обжитой Европе,

исполненной благородных традиций,

не ездят по таким дорогам, как у нас, —

там они считаются непроходимыми…

И столько стихов не читают,

столько спиртного не пьют,

по родине так не скучают,

песен таких не поют…

Два часа пополудни, а вечер.

Мгла. Огни сухогруза видны.

Снег, да брызги, да воющий ветер,

да размытое око луны.

Рядом остров — маяк за дорогой,

лысый берег, скупое жильё…

Острый нож красоты этой строгой

проникает под сердце моё.

Я смотрю: что ж, и это Россия,

где полгода полярная тьма.

Всё равно — здесь настолько красиво,

что от этого сходишь с ума.

Я под снегом стою перекрестным

и придавлен, как будто бедой,

этим Севером, диким и честным,

беспощадной его красотой.

Этот день был скуден и не долог.

Тусклый свет витал над головой.

Я запомнил запах свежих ёлок,

монастырь огромный, снеговой.

Этот день, наверное, обыден

у природы вечной на кругу.

Был покойник так и не увиден

за толпой, сомкнувшейся в снегу.

Но открылось странное явленье

(я принять такое не готов):

я читал тоску и потрясенье

даже по глазам его врагов.

И слеза особенного рода

мир разъяла — несколько минут

забивали гвозди в крышку гроба.

Это был единственный салют.

Бухали и вскрикивали доски,

отдаваясь в сердце и в мозгу.

И, казалось, Александр Твардовский

всё сопротивлялся молотку.

А потом мелькнули, поразили

и исчезли в мареве Москвы

скорбный профиль совести России

и седины маленькой вдовы.

Слова летят, обильны, как листва.

Но нет ствола, ветвей, корней предмета.

Тут может быть избыток мастерства,

но нет тепла и щедрости поэта.

И, может, стоит время поберечь

и не вникать в повадочку уродца.

Сей серый сумрак может и увлечь,

но никогда душа не отзовётся.

Нет Бога — и не будет ничего.

Нет отклика — холодная пустыня.

Лишь цепкий ум, да злое мастерство,

да едкая бесовская гордыня.

Я стою и смотрю в эти блёклые дали:

три коровы, коза, травяной бережок.

Дальше горстка домов. Средь вселенской печали

это место Господь всё ещё бережёт.

Прохожу через лес, через поле и речку…

Словно стайка гусей, стайка храмов встаёт.

А кругом гомонит суматошно-беспечный,

нежно окающий полупьяный народ.

Мутно смотрит в глаза, голубо или сине.

Ворошит огород, где картошке цвести…

Сколько раз Бог спасал бедолагу Россию,

неужели теперь не сумеет спасти?

Но не нужен я им. И глаза их враждебны.

Изобьют иль убьют… Я мгновения длю…

Всё равно я люблю эти выси и бездны,

это поле, и речку, и рощу люблю.

Сколько мыслей больных; сколько чувств виноватых!

Я, наверно, уеду, но помнить хочу

этот сбор белогрудых церквей гусеватых.

Я и сам по-над ними взлетаю… лечу…