Всего один неверный шаг

Глава 22

— Мне очень жаль, — выдохнул Игорь.

Он терпеть не мог эту дежурную фразу. Чего жаль? Девочку, которой досталась такая жизнь? Талант её отца, который оказался невостребованным? Грёбаный мир, что катится в тартарары, если баснословные деньги в нём платятся за чужую боль и изнасилованных детей?

Но он должен был что-то сказать. Хоть что-то.

— О, всё это уже давно в прошлом. Однажды отец просто повесился, — деланно равнодушно отмахнулась Света. Беззаботно и даже весело улыбнулась. — Стоит ли плакать над смертью шута, ведь он всего лишь шут. Всё давным-давно в прошлом.

Именно эта искусственная весёлость и говорила Наварскому, что нет. Не в прошлом. И не так уж давно. Ей двадцать восемь. Десять-двенадцать, даже пятнадцать лет для таких травм — не срок.

Да и лечатся ли они вообще?

Отец Игоря умер тридцать лет назад, мама — почти двадцать, да и то он не мог говорить равнодушно ни об их смерти, ни о жизни, хотя и не было в ней особых потрясений и мук творчества.

Он понимал, Света не хотела докучать ему своими проблемами, не хотела «давить слезу» и вызывать сочувствие. Он попросил — она рассказала. Но больше обсуждать это не хотела.

— Эта картина тоже дорогая? — показав на мольберт, спросил он, чтобы сменить тему.

— Да. Очень. После смерти художника все полотна взлетают в цене.

— А её почему не купили?

— Я её не продаю. И никогда не продам, сколько бы она ни стоила, — накрыла она картину и позвала Наварского дальше.

Что-то смущало его во всей этой истории.

Что-то было неправильное в картине, в растерзанной женской наготе, в непринуждённости, с которой Света водила его по комнатам, рассказывая о прежних жильцах, в её словах «я была готова на что угодно».

Во всей той естественности, прямоте и честности, с которой она жила.

Словно всё это её не касались: ни грубость, ни обыденность, ни пошлость во всех её значениях.

Старая кухня с гудящей газовой колонкой, ледяная ванная, где страшно даже руки помыть, не то, что помыться целиком. Тень отца, что повесился на скрипучей балке прямо в мастерской.

И тотальное, абсолютное, как зло, одиночество этой странной девушки с жёлтыми глазами.

Девушки, что продавала роскошь, но жила в нищете. Была дочерью художника, а любила стихи. Девушки, что жила в выдуманном мире, где взрослые дяди дарят заботу хрупким девочкам и ничего не просят взамен.

Не знаю — права ли,

не знаю — честна ли,

не помню начала,

не вижу конца… — читала она ему в тот день.

Я рада,

что не было встреч под часами,

что не целовались с тобой

у крыльца.

Я рада, что было так немо и прямо,

так просто и трудно,

так нежно и зло,

что осенью пахло

тревожно и пряно,

что дымное небо на склоны ползло.

Что сплетница сойка

до хрипу кричала,

на всё побережье про нас раззвоня.

Что я ничего тебе

не обещала

и ты ничего не просил

у меня.

И это нисколько меня не печалит,-

прекрасен той первой поры неуют…

Подарков не просят

и не обещают,

подарки приносят

и отдают.*

____

*Вероника Тушнова

Наверное, Наварский невольно стал частью её волшебного мира, потому что ничего не просил.

И она не проверяла его на вшивость. Не притворялась, не капризничала, не соблазняла. И в какой-то момент, наверное, перестала бояться, что он поведёт себя как все: схватит за сиську, похабно намекнёт, потребует близости и сломает её, сомнёт, как бумажную балерину.

Но он не сломал, он обозначил границы и ни разу их не переступил.

Разве что сбил её с толку тем сообщением, что написал из гостиницы, на которое получил ответ, что сбил с толку его.

— Где, ты сказал, видел Свету? — возвращаясь в настоящее, снова спросил Наварский у Сокола. То ли он прослушал его ответ, то ли тот так и не ответил. — И зачем ты к ней поехал?

— Где, она тебе сама скажет. А зачем? — Сокол вздохнул. — Да хер знает, наверное, хотел кое в чём убедиться.