Монументы Марса (сборник)

Так начинаются наводнения

За окном плыли облака. Таких облаков я раньше не видел. Снизу, с изнанки, они были блестящими, гладкими и отражали весь город – крыши, зеленые и фиолетовые, с причудливыми резными коньками, кривые улочки, мощенные кварцевыми шестигранниками, людей в кирасах и цилиндрах, идущих по улочкам, старомодные автомобили и полицейских на перекрестках. В углу у окна, у рамы, располагалось самое любимое из отражений – кусочек набережной, рыболовы с двойными удочками, влюбленные парочки, сидящие на парапете, женщины с малышами. И дома, и люди на облаках были маленькими, и мне часто приходилось додумывать то, чего я никак не мог разглядеть.

Доктор приходил после завтрака и садился на круглый табурет у моей постели. Он глубоко вздыхал и жаловался мне на свои многочисленные болезни. Наверное, он думал, что человеку, попавшему в мое положение, приятно узнать, что не он один страдает. Я сочувствовал доктору. Названия болезней часто были совсем непонятны и от этого могли показаться очень опасными. Даже удивительно, как это доктор еще живет и даже бегает по коридорам больницы, постукивая высокими каблучками по лестницам. Всем своим видом доктор давал мне понять: разве у вас ожог? Вот у меня зуб болит, это да! Разве это доза – тысяча рентген? Вот у меня в коленке ломота… Разве это удивительно – тридцать два перелома? Вот у меня…

Сначала я лежал без сознания. И это он выходил меня после первой клинической смерти. И после второй клинической смерти. Потом я пришел в себя и пожалел об этом. Правда, у них изумительные обезболивающие средства, но я ведь знал, что они все равно не справятся с тысячью рентген, – все это чистой воды филантропия. Не больше.

– Сегодня на рассвете один старик поймал в реке большую рыбину, – говорю я, чтобы отвлечь доктора от его болезней.

– Большую?

– С руку.

– Это вы в облаках рассмотрели?

– В облаках. Почему они такие?

– Долго объяснять. Да я и не смогу. Вот выздоровеете, поговорите со специалистами. Облака не круглый год. Месяца за два до вашего прилета было солнце. Тогда все меняется.

– Что?

– Наша жизнь меняется. Прилетают корабли. Но это ненадолго.

– К вам редко кто прилетает?

– Пассажирских рейсов нет. Да и откуда им быть? Расписания не составишь…

«Почему?» – хотел спросить я, но пришла сестра. Вместо этого я сказал:

– Доброе утро, мой милый палач.

И сразу забыл о докторе. Сестра – значит, процедуры.

Днем я заснул. Мне снова снилась катастрофа. Мне снилось, что я поседел. Но, наверное, мне никогда так и не узнать, поседел ли я на самом деле. Голова моя наглухо замотана – только глаза наружу.

– С Землей связались, – сказал доктор, заглянув ко мне вечером.

Он казался очень веселым, хотя мы оба знали, что с Земли лететь сюда почти полгода.

– Ну-ну, – вежливо сказал я и стал смотреть в потолок.

– Да вы послушайте. Нам сообщили, что «Колибри» заправляется на базе 12–45. Завтра стартует к нам. Это далеко?

Я хотел бы успокоить доктора, но он все равно узнает правду. Я сказал:

– Будут дней через сорок.

– Замечательно, – ответил доктор, не переставая широко улыбаться. Но ему уже было невесело. Он тоже понимал, что и сорока дней мне не протянуть. Но он был доктором, и поэтому он должен был что-то сказать. – У них на борту врач и препараты. Вас поставят на ноги в три часа.

– Тогда некого будет ставить на ноги…

По реке на облаках плыл вниз трубой длиннющий пароход, и белый дым из его трубы свисал с облака к самому окну.

– Надо быть молодцом, – сказал доктор.

Я не стал спорить.

Ночь была длинной. Я ждал рассвета, а его все не было. Сколько длятся их сутки? Если не ошибаюсь, двадцать два часа с минутами. И поделены они на периоды и доли. Об этом я читал в справочнике. Еще на базе.

Наконец стало светать. Я удивился, увидев на облаках, что улицы полны народу. Обычно прохожие появлялись часа через полтора после рассвета.

Открылась дверь, и вошел доктор.

– Вас еще не кормили? – спросил он.

– Нет, рано еще.

– Пора, пора, – сказал он.

– Сколько сейчас времени? – спросил я.

– Тринадцать долей третьего периода, – сказал доктор.

Я не стал просить разъяснений. Третьего так третьего.

– Мне придется вас покинуть, – сказал доктор. – Много работы.

Доктор вернулся через час и долго рассматривал ленты с записями моей температуры, давления, пульса и прочих штук, свидетельствующих о том, что я еще жив. Ленты ему явно не нравились, поэтому доктор начал насвистывать что-то веселое.

– Ну и как?

– Совсем неплохо. Жалко, что вам сбили режим. Головы за это отрывать надо!

– За что?

– За полную безответственность. Ему, видите ли, не хотелось с ней прощаться. Ну ладно, потом объясню. Кстати, вы не будете возражать, если к вечеру мы сделаем вам переливание крови?

– А мое возражение будет принято во внимание?

Доктор вежливо улыбнулся и ушел.

На следующий день мне стало хуже. Доктор сидел на круглом табурете и о своих болезнях ни гугу. За окном метет. Вчера еще было тепло и рыболовы покачивали над водой удилищами, как жуки усиками. А сегодня метет.

– Через полчаса кончится, – сказал доктор. – Недосмотрели.

– Вы управляете климатом? – спросил я.

– Да ничем мы не управляем, – вздохнул доктор. – Это не жизнь, а сплошное безобразие. Скорей бы облака уходили.

– Вы вчера что-то говорили о безответственности.

– Ах, вы об этом инциденте? Это неизбежно. Один молодой человек… Что с вами?

Мне было плохо. Я еще слышал доктора, но уже не мог удержаться на поверхности мира. Мне казалось, что я держусь за слова доктора, как за скользкие тонкие бревнышки, но вот слова выскальзывают и остаются на воде, а я ухожу вглубь, не смея открыть рта и вздохнуть…

Я очнулся. Они не знали, что я очнулся. Не заметили. И я слышал их разговор. Доктора и другого врача, специалиста по лучевой болезни.

– Два-три дня, не больше, – сказал специалист. – Очень плох.

Я знал, что говорят обо мне, но очень хотелось, чтобы слова эти не имели ко мне никакого отношения.

Вторично я очнулся ночью. Доктор сидел на своем табурете и раскладывал на коленях нечто вроде пасьянса из карт, похожих на почтовые марки. Мне показалось, что доктор осунулся и постарел. Я был благодарен доктору за то, что он не ушел ночью домой, за то, что он сидит у моей постели, и даже за то, что он осунулся всего-навсего оттого, что в его отделении умирает человек с Земли, с совсем чужой и очень далекой планеты.

– Спите, – приказал доктор, заметив, что я открыл глаза.

– Не хочу, – ответил я. – Еще успею.

– Не дурите, – сказал доктор. – Безвыходных положений не бывает.

– Не бывает?

– Еще одно слово, и я дам вам снотворное.

– Не надо, доктор. Знаете, что удивительно: я читал, что перед смертью люди вспоминают детство, родной дом, лужайки, залитые солнцем… А мне все чудится, что я чиню какого-то ненужного мне кибера.

– Значит, будете жить, – сказал доктор.

Я задремал. Я знал, что доктор все так же сидит рядом и раскладывает пасьянс. И мне, как назло, приснилась лужайка, залитая солнцем, та самая лужайка, по которой я бегал в детстве. Лужайка была теплой и душистой. На ней было много цветов, пахло медом и жужжали пчелы… Доктору я не стал говорить о своем сне. Зачем расстраивать?

Вошла сестра.

– Все в порядке, доктор, – сообщила она. – Проголосовали.

– Ну-ну?

– Сто семнадцать «за», трое воздержались.

– Чудесненько, – сказал доктор. – Я так и думал.

Он вскочил, и карты, похожие на марки, рассыпались по полу.

– Что, доктор?

– Жизнь чудесна, молодой человек. Люди чудесны. Разве вы этого не чувствуете? Ох, как у меня болит зуб! Вы не можете себе представить… У вас когда-нибудь болели зубы? Вы еще вернетесь на свою поляну. Она вам снилась?

– Да.

– Вернетесь, но со мной. Вам придется пригласить меня в гости. Всю жизнь собирался побывать на Земле, но недосуг как-то. Если мы с вами продержимся еще два дня, считайте, что мы победили.

И он не лгал. Он не успокаивал меня. Он был уверен в том, что я выживу. Это было странно, потому что неоткуда было взяться оптимизму.

– Сестра, приготовьте стимуляторы. Теперь не страшно. – Доктор взглянул на часы. – Когда начинаем?

– Через пять минут. Даже раньше.

Сквозь толстые стекла окон донесся многоголосый рев сирен.

– Через пять минут. Вы уже знаете? – сказал незнакомый врач, заглядывая в палату.

– Закройте шторы, – приказал доктор сестре.

Сестра подошла к окну, и я в последний раз увидел серебряную подкладку облаков. Я хотел попросить, чтобы они не закрывали шторы, объяснить им, что облака нужны мне, но неумолимая тошнота подкатила к горлу, и я, не успев уцепиться за воркование докторского голоса, понесся по волнам, задыхаясь в пене прибоя.

– …Так, – сказал кто-то по-русски. – Ну и состояньице!

Я не знал, к какому из отрывочных видений относится этот голос. Он не давал уйти обратно в забытье и продолжал гудеть, глубокий и зычный. С голосом была связана растущая во мне боль.

– Добавь еще два кубика, – приказал голос. – Трогать его пока не будем. Глеб, перегони-ка сюда третий комплект. Сейчас он очнется.

Я решил послушаться и очнулся. Надо мной висели черная широкая борода, длинные пушистые усы и брови, такие же пышные, как и усы. Из массы волос выглядывали маленькие голубые глаза.

– Вот и очнулся, – сказал бородатый человек. – Больше уснуть мы тебе не дадим. А то привыкнешь…

– Вы…

– Доктор Бродский с «Колибри».

Бродский отвернулся от меня и выпрямился. Он казался высоким, выше всех в комнате.

– Коллега, – перешел он на космолингву, – разрешите мне еще разок заглянуть в историю болезни.

Мой доктор достал ворох белых катушек с лентами записей.

– Так, – бормотал Бродский. – День одиннадцатый… день четырнадцатый… А где продолжение?

– Это все.

– Нет, вы меня не поняли. Я хотел спросить, где вторая половина месяца? Ведь не четырнадцать же дней он болеет.

– Четырнадцать, – ответил доктор, и в голосе его прозвучали звенящие нотки смеха.

– Сорок три дня назад мы стартовали с базы, – между тем гудел Бродский. – Мы сэкономили в пути трое суток, потому что больше сэкономить не могли…

– Я вам все сейчас объясню, – сказал доктор. – Но, кажется, приехал ваш помощник…

Через шесть часов я лежал на самой обычной кровати, без лат, без шин, без растяжек. Новая кожа чуть зудела, и я был еще так слаб, что с трудом поднимал руку. Но мне хотелось курить, и я даже поспорил, хоть и довольно вяло, с Бродским, который запретил мне курить до следующего дня.

– Давайте-ка все-таки распутаемся с этой штукой, – продолжал Бродский, склонившись над моей историей болезни. – Сколько же мы летели, и сколько наш больной пролежал у вас?

Бродский достал из кармана большую трубку и принялся ее раскуривать.

– Тогда вы сами не курите, – потребовал я. – А то отниму трубку. Ради одной затяжки я готов сейчас на преступление.

– Больной, – строго сказал Бродский. – Что дозволено Юпитеру, то не дозволено кому?

– Быку, больным, космонавтам в скафандрах, – ответил я. – У меня высшее образование.

Мой доктор слушал наш разговор, умиленно склонив голову к плечу. У него был взгляд дедушки, внук которого проглотил вилку, но в последний момент умудрился с помощью приезжего медика вернуть ее в столовую.

– Даже не знаю, с чего начать, – наконец сказал доктор. – Все дело в том, что наша планета – весьма нелепое галактическое образование. Большую часть года она целиком закрыта серебристыми облаками, которые полностью отрезают нас от внешнего мира.

– Но ведь мы же прилетели сюда…

– Корабль может пробить слой облаков, но этим обычно никто не хочет заниматься. И вот почему: облака каким-то образом нарушают причинно-следственную связь на поверхности планеты. Вы помните, как несколько дней назад в городе рассвело несколько позже, чем обычно?

– Да, помню, – сказал я. – Я решил сначала, что слишком рано проснулся.

– Нет, это запоздал рассвет. Один влюбленный молодой человек не хотел расставаться со своей возлюбленной. И что же он сделал? Он забрался на башню, на которой стоят главные городские часы, и привязал гирю к большой стрелке. Часы замедлили ход. В любом другом месте Галактики от такого поступка ровным счетом ничего бы не случилось. Ну, может быть, кто-нибудь и опоздал бы на работу. И все. А на нашей планете в период «серебряных облаков» замедлился ход времени. Рассвет наступил позже, чем обычно.

Доктор вдоволь насладился нашим изумлением и продолжал:

– Беда еще и в том, что в одном городе часы могут идти вперед, а в другом отстают. И рассвет наступает в разных местах по-разному. Чего только мы не предпринимали! Запрещали пользоваться личными часами – ведь время зависит даже от них, ввели обязательную почасовую сверку всех часов планеты… Но потом от всех мер такого рода отказались. Просто-напросто каждый житель планеты имеет часы. И раз на планете живут сто двадцать миллионов человек, то среднее время, которое показывают сто двадцать миллионов часов, правильно. Одни спешат, другие отстают, третьи идут как надо. Понятно?

– Значит, – спросил я, – если вы сейчас подведете свои часы вперед, то и время ускорит свой ход?

– Ну, на такую малую долю, что никто не заметит. А если ошибка становится крупной, достаточно чуть-чуть сдвинуть стрелки главных курантов – и все встанет на свои места.

– А ваш влюбленный об этом знал? – спросил Бродский.

– К сожалению, да. Об этом знают все.

– И часто случаются казусы?

– Очень редко. Мы волей-неволей дисциплинированны. Но, с другой стороны, мы знаем, что в случае крайней необходимости можем управлять временем. Так было и с нашим больным. Совет планеты принял решение спасти гостя. Мы знали – жить ему два, от силы три дня. Вашему кораблю лететь до нас сорок дней. Помните, я попросил сестру закрыть шторы?

– Да.

– Для того чтобы вас не смущало мелькание дня и ночи.

– Так эта мера очень болезненна для планеты?

– Мы сознательно пошли на некоторые трудности. Больше того, как сейчас выяснилось, «Колибри» пришел на пять часов раньше, чем мы предполагали. Значит, многие жители города сами подводили вперед ручные часы и будильники.

…Через три дня мы приехали на космодром. Доктор улетал с нами на Землю. Я еще был слаб и опирался на трость. Легкий снежок сыпался с серебряных облаков и мутил их гладкую поверхность. Впервые я увидел собственное отражение. Если задрать голову, то маленький человечек с палочкой тоже закинет голову и встретится с тобой взглядом.

Проводы затянулись, и я, устав, взялся рукой за круглую палку, привинченную к стене космовокзала. Так стоять было удобнее. Бродский говорил довольно длинную речь, в которой благодарил жителей планеты.

– Пора, – сказал стоявший рядом со мной капитан «Колибри». – Через пятнадцать минут старт.

Я обнимаюсь и раскланиваюсь с друзьями…

И тут вдалеке зародился невнятный, зловещий гул, словно кто-то заиграл на огромном контрабасе. Гул разрастался, дробился на отдельные звуки и приближался к нам.

Люди вокруг нас прервали разговоры, оглядывались. Послышался взволнованный женский голос:

– Крошка, где ты? Беги ко мне.

Мне показалось, что на горизонте, у далеких гор, поднимается стена тумана.

– Что такое? – взволновался доктор. – Что случилось?

Провожавшие, видно, разобравшись, в чем дело, бросились в укрытие космовокзала. Доктор по-птичьи покрутил головой и впился взглядом в меня.

– Сейчас же уберите руку! – крикнул он. – Что вы наделали!..

Я отдернул руку и, обернувшись, посмотрел на круглый предмет, за который я держался. Оказалось, самый обыкновенный ртутный термометр.

– Это не часы, – неловко пошутил я, – это термометр.

– Вот именно! – закричал доктор, схватив меня за руку и волоча к дверям космопорта. – Вы забыли о причинно-следственных связях.

Бродский тяжело топал сзади, оглядываясь через плечо на близкую уже стену тумана.

Я начал догадываться и, надеясь еще, что догадка моя ложна, спросил неуверенно:

– Что случилось, доктор? Что я натворил?

– Неужели вы не понимаете? Посмотрите на термометр. Вы же согрели его и подняли температуру на несколько градусов. Во всем городе! И снег растаял… Не теряйте же ни секунды. Скорее в корабль! Начинается наводнение!