Вячеслав Леонидович Кондратьев
ВСТРЕЧИ НА СРЕТЕНКЕ
Повесть
Володька шел по Сретенке, по главной своей улице... Если считать по нумерации домов, то начиналась она от Сретенских ворот, но для Володьки - от Колхозной, бывшей Сухаревской площади, где когда-то, впрочем не так давно, возвышалась знаменитая Сухаревская башня. Слева на углу магазин одежды, до революции Миляева и Карташева, до сих нор так и называемый москвичами "миляй-карташев". За ним шел магазин спорттоваров, потом молочный. Напротив, на правой стороне улицы - большой гастроном, бывший торгсин, затем столовая, банк, а пройдя мимо Большого Сухаревского переулка, кинотеатр "Уран". Чуть наискосок от него Селиверстов переулок, где был небольшой, но уютный пивной бар... Вообще вся Сретенка полна была магазинов, больших и маленьких, многие из которых сейчас закрыты. На углу Малого Головина переулка в сороковом году построили новую школу, куда влилась старая Володькина с 1-й Мещанской. Дальше, ближе к Сретенским воротам, букинистический магазин, часто посещаемый Володькой в довоенные времена, ну, а еще дальше, в Колокольном переулке, Дзержинский райвоенкомат, учреждение, памятное и важное для всех ребят их района.
На Сретенке и в ее переулках жили многие Володькины одноклассники и однополчане по Дальнему Востоку. Поэтому он, как и в отпускные дни сорок второго года, шел по родной улице, приглядываясь к прохожим в смутной надежде кого-нибудь встретить. Шел к бульварному кольцу, чтобы сесть на "аннушку" и добраться до госпиталя, где лежал сейчас его школьный товарищ и
тезка Вовка Деев. Это было на второй день его возвращения в Москву из ивановского госпиталя - 27 мая сорок пятого года...
- Как ты думаешь, сколько народу угрохано в войну? - спросил Володька, после того как поговорили они с Деевым о разных житейских мелочах.
- Миллионов пять... шесть, наверное... - не сразу, а подумав, ответил тот.
- Да, не меньше... - вздохнул Володька.
Они сидели на скамейке в госпитальном садике... По дорожкам гуляли выздоравливающие, многие на костылях. У Деева тоже костыли, прислоненные сейчас к скамейке...
- Я же, дурак, отсрочку имел... Когда война началась, перешел уже на четвертый, - сказал Деев, поступивший в архитектурный с первого захода в тридцать восьмом. - Но как же, все в военкомат - на фронт хотим, ну и я тоже. В пехотное училище попал. Досталось. Характер мой знаешь, подчиняться терпеть не могу. За шесть месяцев четыре раза на "губу" гремел. Два - на "строгую". А там, известно, хлебец и водица, выйдешь - без ветра шатает... Кстати, Володька, твоя мать здорово меня своими письмами поддержала, да и посылки присылала. Поблагодари ее. Как выпишусь, зайду, конечно.
Володька покуривал и слушал Деева, прозванного в школе "кобылой" за длинное лицо и крупные зубы, которые часто скалил в смехе, тоже напоминавшем лошадиное ржание. А ржал он часто, подковыривая ребят и давая им разнообразные, не всегда остроумные, но всегда обидные клички, за что его не очень-то любили. Подковыривал он и Володьку, несмотря на дружбу, одну парту и шахматные матч-турниры, но тот особого внимания на это не обращал - такой уж у Деева характер, черт с ним...
- Знаешь, сколько раз они мне ногу резали? - продолжал Деев. - Четыре раза! Ранило меня в ступню, я и не переживал поначалу, думал, отваляюсь месяцок, и все. Но попал к бабе-хирургу, бывшему гинекологу, ну она, стервь, как следует операцию не сделала, и началась гангрена... Вот видишь. - задрал он пустую штанину, - почти до самых... и оттяпали. Наверно, протез будет трудно приспособить. Да, и говорили мне, что в протезном институте на два года очередь...
Они немного помолчали, потом Деев спросил:
- Как на воле... в Москве?
- На воле? - усмехнулся Володька. - Шик-модерн! В коммерческих магазинах всего навалом, полно народу, берут и колбаску, и икорочку, и водочку, разумеется...
- Да ну? Откуда же у людей деньги? - удивился Деев.
- Черт их знает, - пожал плечами Володька. - И рестораны открыты, туда тоже по вечерам очереди.
- Засранцы тыловые! Спекулировали небось, гады, - выкатил глаза Деев и даже схватился за свой костыль. - Я бы их...
Володька рассмеялся, вспомнив первые дни своего отпуска, когда его раздражали тыловые мужики в штатском и при галстучках.
- Чего смеешься? - оборвал его Деев. - Кого-то убивали, кого-то уродовали, а какая-то сволочь на войне наживалась. Гадство это! - Он помолчал немного, потом спросил: - Ты-то хоть с деньгами вернулся?
- С какого приварка деньги-то? Половину аттестата матери высылал. На Новый год в госпитале просадил порядком. Тысячи две, наверно, есть, но это сейчас, браток, не деньги...
- Мда... - протянул Деев. - Особо не разгуляешься. Я, правда, кое-что привез, но тратиться не могу. Ты же знаешь, с отцом мы не в ладах, хочу самостоятельно жить. Вот сколько пенсии положат? Пенсия плюс стипендия. Проживу, как думаешь?
- Жив будешь, но ничего не захочешь, - ухмыльнулся Володька.
И тут Деев заржал, как ржал в школе, издеваясь над кем-нибудь, но сейчас он смеялся над собой, а потом сразу оборвал смех и нахмурился.
- Я по собственной дурости на передок угодил, - начал он после недолгого молчания. - Из училища меня на Северо-Западный отправили, а фатер мой там начальником санотдела армии был, ну и пристроил меня при штабе, командиром комендантского взвода. Та припухаловка была после училища - рай небесный... Он задумался.
- Как же на передок оттуда?
- Тоже история вышла... Вот выпишусь, заберемся с тобой куда-нибудь, расскажу. На сухое горло не получится. - Немного помолчав, спросил: - Из наших никого пока не видел?
- Нет... Еще настоящая демобилизация не началась. Но, наверно, скоро кто-нибудь появится.
- Если не на том свете уже, - скривил губы Деев.
- Да, вернутся не все... - Володька сплюнул докуренную цигарку, затоптал окурок подошвой сапога. - Но все-таки мы победили, Вовка. Понимаешь, победили!
- Да, победили, конечно... Но мы-то с тобой в двадцать пять годков инвалиды, - он взял костыль и начал что-то чертить на песке, которым были посыпаны дорожки госпитального садика.
- Но все-таки живые, - ударил Володька по последнему слову.
- А как жить будем, задумывался? - с тоской в глазах спросил Деев.
- Тебе что, - сказал Володька, - пойдешь сразу на четвертый курс, а мне с первого начинать. Архитектурный - ауфвидерзеен, не гожусь с одной рукой... А куда идти, не знаю. Никуда что-то не тянет... - Он ловко завернул левой рукой самокрутку и запалил.
- Опять засмолил, - отмахнулся от дыма Деев.
- А ты и на фронте не закурил?
- Нет. Водку, будь она проклята, трескать научился, а курить нет.
- Чего водку проклинаешь? - улыбнулся Володька.
- Из-за нее на передовую и угодил, - сказал Деев, выругался, а потом вдруг повернул разговор: - Знаешь, что подумал? Наверно, больше мы потеряли? Помнишь, сколько под каждой деревенькой клали?
Володька втянул в себя густой махорочный дым, выдохнул и тихо ответил:
- Помню... и не забуду. Это на всю жизнь...
Оба задумались, видать, вспоминая каждый свое, но Володьке почему-то показалось, что спросит сейчас Деев про Юльку, а он не хотел, да и не мог рассказать о ней и потому, поднявшись, стал прощаться.
- Ты навещай меня... До сентября, видимо, тут проваляюсь. Гноится культя, черт бы ее побрал, - сказал напоследок Деев.
От Деева Володька шел по Интернациональной улице к Солянке и, чтобы не думать о Юльке, стал вспоминать ивановский госпиталь... Половину предплечья правой руки, перебитой разрывной пулей, ему ампутировали еще в сентябре, но у него было и ранение обыкновенной пулей, которая задела нервы в плечевом сплетении, из-за него-то и отправили в нейро-хирургический госпиталь, в глубокий тыл. Здесь предстояла ему операция по сшиванию нервов - авось после нее недвижная в локте рука оживет...
Иваново - вообще город женский, ну а в войну мужчин почти совсем не стало, потому и пользовались раненые особым вниманием ивановских девиц, которые даже в дни карантинов прорывались в госпитальный зал на первом этаже, где почти каждый день крутили фильмы, а после них танцы под надрывные довоенные танго.
С палатой Володьке повезло - на четверых. Военфельдшер Костик, как его все звали, уже прошел комиссию, получил ограничение второй степени и готовился к выписке. У него было обмундирование, которое прятал под матрацем. Он почти каждый вечер отправлялся в "пикировку" и иногда даже не ночевал в палате. Появлялся утром в довольно помятом виде, самодовольно ухмыляясь и почему-то шепотом выдавал свои восторги.
- Ну, ребя, какая девочка была! Парадоксально! Он закатывал глаза и прищелкивал пальцами.
Володька усмехнулся, так как не раз видел его "девочек" и ничего такого уж особенного, а тем более "парадоксального" в них не находил. После завтрака Костик заваливался спать, просыпая порой обед и поднимаясь только на ужин. После кино и танцев исчезал.
Однажды после очередной танцульки он вернулся в палату, держась за живот.
- Ой, умора! Ой, не могу! Понимаете, ребя, танцую с одной, полненькая такая, пышненькая, ну я в давке незаметно руку с ее талии спускаю все ниже и ниже и вдруг чувствую, не то, слишком уж мягко что-то... Так знаете... Подушечку она себе сзади приспособила! Не умора, а? Это, значит, чтоб соблазнительной быть. Еле сдержался, чтобы прямо там, в зале, смехом не грохнуть. Ой, не могу! - Он бросился на койку и захохотал.
- Хватит ржать! - прикрикнул Володька. - Неужто не понимаешь?
- Чего понимать-то? Смешно же прямо до колик... Позавчера у одной буфера подложные заметил. Во, как они нашего брата оболванить хотят. Они, эти ивановские, ушлые, знают, чем взять.
Володьке же, когда он иной раз оставался на танцы, было жалко этих не очень-то хорошо одетых девчонок, усталых, полуголодных, худеньких и бледных, несмотря на губную помаду и румяна, которые после тяжелой и утомительной работы все же рвались в госпиталь в надежде кого-то встретить, может быть, полюбить, так как знали, окончится война, и в городе мужчин будет еще меньше, чем было, а пример нескольких счастливиц, вышедших замуж за госпитальных ребят, обнадеживал остальных - а вдруг?..
- Голодают же девчонки, эх ты... - Володька махнул рукой.
- Он просто кобель, - презрительно сказал армянин Артем, занимавший койку напротив Володьки.
- Погодите, вот после операции боли у вас пройдут, тоже хвост задерете... А потом чего мне? Девка моя под немцами была. Пишу, пишу, ответа нет. Может, и не жива. Короче, не ждет меня никто. А на фронте не знаю, как вам, а мне не обламывалось. Я в санвзводе был, на передовой все время. Так что сейчас за всю войну отыгрываюсь, - с чувством полной своей правоты ответил Костик.
За несколько дней до Нового года появилась у них в палате гостья. Смело вошла, остановилась, улыбнулась и стала их поочередно разглядывать веселыми глазами.
Ребята смутились... Кто-то не успел еще побриться, кто-то лежал под одеялом. Даже Костик растерялся, вылупил глаза и не сразу щелкнул пальцами.
- Ну, кто из вас Канаев? Погодите, не отвечайте, попробую угадать, сказала она, еще раз оглядев всех, и затем решительно направилась к Володьке. - Угадала?
- Да-а... - недоуменно пробормотал Володька.
- Тогда здравствуйте, - она протянула руку. - Я Клава.
- Парадоксально! - брякнул Костик.
- Вы меня не знаете, но, может, помните, иногда к вашей бабушке приезжала ее гимназическая подруга из Иванова Ольга Федоровна?
- Помню.
- Я ее дочь.
Володька пожал ей руку, а она скользнула взглядом по пустому рукаву его пижамы.
- Вас выпускают в город? - спросила Клава.
- Вообще-то нет, но можно выбраться... через забор. Только у нас одно обмундирование на всех... вот у него, - кивнул Володька на Костика.
- Ох, какие вы бедненькие, - засмеялась она.
- Володя, - великодушно выступил Костик, - если нужно, моя одежда в твоем распоряжении. Сапоги у меня, правда, сороковой...
- Не подойдет, - огорчился Володька.
- Жаль... Мама очень хотела, чтобы вы навестили нас. Наш дом на этой же улице, совсем недалеко. Кроме того, мальчики, я могу вам устроить билеты в театр. На оперетту хотите?
- Хотим-то хотим, но не можем, - улыбнулся Артем.
- Я могу, только если два билетика, - вытянулся Костик. - Гвардии лейтенант медицинской службы Васин, а по-простому Костик.
И Клава сказала, что устроит ему два билетика, потом спросила:
- Мальчики, а как Новый год собираетесь справлять?
- Да никак, - отозвался Володька. - Попросим няню купить на базаре водочки, ну и справим как-нибудь.
- А можно, я приду к вам? Принесу патефон, пластинки... огурчиков своих на закуску. Можно?
- Наверно, надо получить разрешение, - неуверенно сказал Володька.
- Это я беру на себя, - заявил Костик. - Мария Павловна мне не откажет. Во-первых, коллеги как-никак, а потом женщина, - он был очень уверен в своих мужских чарах.
- Вот и договорились. Я еще забегу к вам до праздника. Хорошо, мальчики?
Все, конечно, заулыбались и стали благодарить. Она простилась с ними за руку и упорхнула, оставив запах духов и смятение в мужских госпитальных сердцах.
- Ну, Володимир, не теряйся. Это бог тебе послал. Перебивать, уж так и быть, не буду. Сам знаешь, от своих отбою нет. - И Костик начал напевать дурацкую песенку, каждый куплет которой оканчивался "кверху попой". Изводил он их этой песенкой с самого своего появления в палате. Поначалу было смешно, но потом надоело всем до чертиков.
- Кончай трепаться! У тебя одно на уме, - возмутился Володька.
- Правильно, - согласился Костик. - Только одно! А о чем мне сейчас думать? Как жить на гражданке буду? Что-то не хочется об этом, привык на войне часом жить... - Он на минуту задумался. - И знаете, ребятки, не скоро это у нас пройдет - часом-то жить...
Старшина Николай, четвертый их сосед, занимавший офицерскую должность и потому попавший в эту палату, сказал задумчиво:
- А жить-то надо будет... На войне, конечно, тяжело было и страшно, но ведь на всем готовом: сапоги прохудились - держи новые... У меня специальности никакой, десятилетка и армия. Учиться дальше не выйдет, родители старенькие, на их хлеба переходить совесть не позволит. Иногда представишь, и не по себе становится. Отвыкли мы, ребята, от нормальной жизни... У тебя, Володька, тоже специальности никакой?
- Да... - вздохнул Володька.
Ему тоже садиться на материнскую шею нельзя, да и не прожить им вдвоем на ее зарплату.
- У меня, ребята, с этим делом проще... Заберусь в какое-нибудь селение заведующим медпунктом, погуляю годик, а там женюсь на какой-нибудь Марфушке с домом и огородом... И буду в тишине поживать, - мечтательно произнес Костик.
- Ребята, если не устроитесь, - валяйте ко мне в Армению. Всех устрою, всех переженю. Слово даю, - Артем обвел палату добрыми глазами. - Правда, ребята... Сдружились мы тут, словно родными стали. Приму всех, место найдется
- Может, и махну к тебе, - сказал Николай. - Стариков своих навещу, покажусь живым и махну. Климат у вас мягкий, одежи зимней не нужно.
- И ты, Володя, подумай, - повернулся к нему Артем.
- Подумаю...
Неподалеку от поворота Солянки на площадь Ногина шумела пивная "деревяшка", выплескивая гомон на улицу. Володька глянул через стекло, народу тьма. После встречи с Деевым хотелось промочить горло. Он постоял немного, облизывая пересохшие губы, но не зашел - кружка пива стоила двадцать два рубля шестьдесят копеек, - а направился к Спасоглинищевскому переулку, чтобы выйти к Маросейке, оттуда к Мясницкой, а там и до родной Сретенки рукой подать...
У Сретенских ворот он вошел в троллейбус и... увидел Майку!
Она сидела впереди, но он и со спины узнал ее. На ней было легкое платье без рукавов, и, судя по круглым открытым плечам, она пополнела еще больше.
Нет, у него не екнуло сердце, не участилось дыхание, но что-то все же произошло - ярко вспомнились мучительные сны на Дальнем Востоке, желание увидеть ее во время отпуска, танцы на школьных вечерах...
Майка обернулась на Володькин взгляд, увидела его, изменилась в лице, сразу поднялась и стала пробираться к нему. Володька тоже подался к ней.
- Володька, Володька, - радостно, с каким-то придыханием произнесла она, схватив его за плечи, - ты живой, живой... Как я рада.
Публика в троллейбусе повернулась к ним и начала глазеть.
- Выйдем возле "Урана", - сказала она и потащила его к двери.
Они вышли и быстро нырнули в Даев переулок, где было меньше народа. Остановились. И почему-то очень долго молчали. У Майки слегка дрожали губы и повлажнели глаза.
- Никого из наших не видела? - спросил наконец Володька.
Она отрицательно помотала головой.
- Ну, как живешь?
- Хорошо, - сказала она. - Мы все не о том, Володька. Не о том.
- Почему не о том? - смутился он.
- Все это ерунда - кого видела, как живу... Главное, ты вернулся. И я... я так счастлива, Володька, - она схватила его руку. - Ты никуда не торопишься?
- Куда мне торопиться, - усмехнулся он.
- Тогда пойдем, - она взяла его под руку.
- Куда?
- Все равно, куда. Хочешь, зайдем ко мне в Коптельский? Я там уже не живу, но ключи от маминой комнаты есть.
- Пойдем, - согласился Володька. - Ты мирово выглядишь, - оглядел он Майку.
- Я говорила, что хорошо живу...
Она вдруг остановилась, опустила Володькину руку, странно так посмотрела и выпалила:
- Я хочу тебя поцеловать, Володька.
- Сейчас, на улице? - не то удивился, не то испугался Володька.
- Именно сейчас и именно на улице, - рассмеялась Майка и, охватив его шею, притянула к себе, поцеловала крепким, но коротким поцелуем. - Ну вот, победоносно взглянула она.
- Зачем это, Майя? - спросил ошарашенный Володька.
- Мы же с тобой никогда не целовались, а мне давно этого хотелось. Вот и выполнила давнишнее желание. - Она опять рассмеялась, глядя на смущенного Володьку. - Мальчишка ты еще. Совсем мальчишка, хоть и прошел войну.
- Я не мальчишка, Майя, - придавая значительность своему голосу, сказал он.
- Брось! В двадцать пять лет мужчина - еще мальчишка. И не делай серьезного лица. - Она шутливо похлопала его по щеке. - Мальчик ты. Почти такой же, каким был в школе. Кстати, вспоминаешь школу?
- Редко...
- А я часто... - задумчиво произнесла Майка, вынимая из сумочки пачку "Казбека". - Бери.
- Давно не курил таких, - он взял длинную папиросу, достал трофейную зажигалку.
Остальную дорогу они шли молча. Майка крепко держала его под руку, прижимая к себе, и он чувствовал движение ее бедер, но это почему-то не волновало его. Когда повернули в переулок, Володьку вдруг будто что толкнуло. "Только с Майкой не встречайся", - всплыли Юлькины слова, и он непроизвольно отшатнулся от Майки, освободив руку. Она недоуменно посмотрела на него, и, чтобы как-то объяснить это, он полез в карман за носовым платком.
Майкин дом был вторым от Садовой, небольшой двухэтажный домик с облезлым фасадом.
- По-моему, ты был у меня раза два? - спросила она, открывая ключом дверь в квартиру.
- Да, приносил какую-то книгу...
- Верно... Ну, проходи, - она впустила его в комнату. - Здесь у мамы все по-прежнему. Садись, я сейчас приготовлю поесть.
Майка подошла к старому буфету, достала оттуда две банки консервов, хлеб, тарелки и рюмки. Потом долго чего-то искала.
- Была у мамы бутылка вина, но что-то не найду...
- Да ладно, - бросил Володька.
- Ну как же? Надо отметить твое возвращение. Я схожу к соседям, Володька...
- Не надо, - сказал он не совсем искренно, потому как выпить не отказался бы.
Майка к соседям не пошла, стала искать в других местах и наконец вытащила небольшой графинчик с зеленоватой жидкостью.
- Тут мало, но хоть чокнемся.
Открыла банку американской колбасы и разлила содержимое графина.
- За твое возвращение, Володька, и за Победу.
Они чокнулись, выпили. Володька без особого стеснения навалился на колбасу, пахнувшую какими-то специями.
- Ты и вправду хорошо живешь, - заметил он, как-то сухо поглядев на Майку.
- Да, хорошо, - подтвердила она, но лицо было грустным. - Я замужем, Володька...
- Вот как! - Это неприятно поразило его. - И давно?
- Еще до войны...
- Кто же твой муж?
- Литератор...
- Ого, - криво усмехнулся Володька. - Не воевал, конечно?
- Был на фронте полгода, но обострилась язва, его отпустили... - Она поглядела на него и замолчала. Володька насупился и отвел глаза.
- Я слыхала, ты был в сорок втором в Москве, - продолжала Майка. - Почему не зашел?
- Так, - пожал он плечами. - Не до встреч было.
- Очень жаль... - протянула она, наливая ему вторую рюмку.
Он выпил, потом налил себе еще, стараясь заглушить поднявшееся вдруг раздражение против Майки, но не заглушил и, не сдержавшись, грубовато ляпнул:
- Ты вот талдычишь, что хорошо живешь... Нет, ты плохо прожила эти годы.
- Почему? - Ее глаза забегали. - Почему? - повторила она, остановив взгляд на нем уже с некоторым вызовом.
- Ты прошла мимо...
- Мимо чего? - перебила она.
- Войны!
- Вот ты о чем? - Она облегченно вздохнула. - Я работала, училась. Не думай, что это легко было совмещать. Правда, я в последние годы не голодала, но и это было.
- Училась, работала... Все не то!
- А что то? Поехать на фронт, стать чьей-нибудь "ппж" и вернуться с брюхом? - жестковато, в упор сказала она и усмехнулась. - Я же красивая, Володька. Ко мне приставали бы без конца... Ты помнишь Лелю из девятого "Б"? Я видела ее недавно. Вернулась с фронта беременная, родила, и от нее ничего не осталось, выглядит на все тридцать... А какая была хорошенькая! Нет, милый, я не принимаю твоих упреков.
- Она живет там же? - спросил Володька.
- Леля? Да, на Колхозной. Зачем тебе?
- Хочу навестить.
- Что ж, навести... Увидишь, во что она превратилась.
- С ней хоть поговорить будет о чем... У нас общее - фронт.
- Понимаю... - с горечью сказала Майка. - А со мной говорить не о чем? Да? Но разве у нас нет другого общего - детство, юность, школьные вечера, танцы?
- Школа - слишком давно. И не то, - сказал он и вдруг понял, что сделал ей больно.
- А для меня то! Я всю жизнь буду помнить...
- Прости. Я тоже, конечно, вспоминаю школу... Это я так...
- Скажи, я нравилась тебе тогда?
- Да... И здорово, - признался Володька.
Она поднялась, подошла к столику, где стоял патефон, и поставила пластинку - какое-то старое танго, из тех, под которые танцевали они когда-то
- Потанцуем? - предложила Майка.
Она стояла перед ним красивая, но такая благополучная, что Володька, сам не понимая почему, отрицательно мотнул головой.
- Что-то не хочется, да и разучился я, - буркнул он и поднялся.
- Ты уходишь? Погоди, давай покурим. - Она торопливо вытащила папиросы, протянула ему. - Посиди еще немного.
Володька взял "казбечину", закурил и присел... Так же суетливо Майя налила еще рюмку.
- Выпей... Я все понимаю, Володька. Тебе надо многое забыть... эти страшные годы... эту войну... Я очень хочу помочь тебе в этом, но не знаю как. Очень хочу!
- Спасибо, Майка, - сказал он дрогнувшим голосом, тронутый ее искренностью и уже пожалев о своей грубости.
- Запиши мой телефон... И звони, звони, когда тебе почему-либо станет плохо. Звони, - повторила она каким-то жалким, просящим тоном, так не идущим к ее самоуверенному виду.
Новый год Володькина палата встретила лучше, чем другие ранбольные: была Клава, был патефон, к купленной на базаре водке домашняя закуска - картофель в мундире, соленые огурчики и капуста. Но все же было грустновато, хотя этот Новый год - первый встреченный ими в мирной обстановке глубокого тыла.
Клава не выделяла никого и танцевала с каждым по очереди. Только под конец вечера, сидя на Володькиной койке и воспользовавшись тем, что ребята о чем-то заспорили и не смотрели в их сторону, украдкой поцеловала Володьку, шепнув:
- Приходи к нам обязательно... Буду ждать каждый вечер. - И во вкрадчивом шепоте было обещание.
У Володьки все кругом пошло, и он пересохшими губами еле выдавил:
- Приду...
Она крепко сжала его руку, и в этом пожатии, как и в словах, тоже было обещание.
На одной из площадок полутемной лестницы, когда шли к выходу, Клава остановилась, распахнула шубу и прижалась к нему. Они долго не могли оторваться друг от друга, но вспугнули шаги спускавшегося по лестнице дежурного врача.
...Володька не мог уснуть в ту новогоднюю ночь... Боли, приглушенные выпитой водкой, почти не изводили его, и вспыхнувшая чувственность, задавленная тяжелыми буднями войны, усталостью и недоедом, каждодневным ожиданием смерти и ранением, рисовала всевозможные картины того, что произойдет у Клавы. А в том, что это произойдет, он не сомневался - Клава была откровенна и всем своим поведением не скрывала, что хочет того же, что и он... Завтра он выпросит у Костика обмундирование, разыщет по палатам подходящие сапоги и отправится к ней. Да, завтра же! Откладывать нельзя, потому что через несколько дней предстоит операция, а после нее придется неделю, а то и две валяться на койке.
Сапоги Володька не раздобыл и сейчас натягивал Костины при сочувственном внимании всей палаты. О портянках не могло быть и речи, а носков ни у кого не было. На босу ногу сапоги с трудом, но налезли...
- Так ноги сразу заморозишь, - покачал головой Артем.
- Черт с ними! Дойду как-нибудь, - бросил Володька.
- Значит, ты не теряйся, - советовал Костик. - Особо не рассусоливай, они этого не любят. Ближе к делу, как говорится. Девка в самом соку, ей подкладывать ничего никуда не надо, все на месте - и спереди, и сзади. - И он обрисовал на себе все выпуклости Клавиной фигуры. - Хорошо бы четвертинку поставила. Понимаешь, когда я до операции в "пикировку" бегал и боли еще не прошли, бывало, в самый, так сказать, решающий момент схватит боль, ну и все... опозорился.
Володька с некоторым раздражением слушал Костины наставления. Сегодня на трезвую голову ему уже не представлялось таким реальным то, о чем думалось ночью. Фантазии все это, наверно...
Одеваться Володьке помогали все. Оказалось, что при одной руке надеть гимнастерку, застегнуть ее, подпоясаться ремнем не так просто, это не пижаму накинуть. И сапоги напяливали на него всем миром... Выскользнув из госпиталя, он направился к дырке в заборе, координаты которой сообщил Костик. Но, когда Володька эту дыру нашел, она оказалась забитой досками, вот досада. Как он будет перелезать через забор с одной рукой, Володька не представлял, но знал, как-нибудь перемахнет. Не с первой попытки сумел он в прыжке ухватиться левой рукой за верхнюю доску забора, не сразу нащупал ногой, во что упереться. Наконец-то, напрягая все силы, удалось ему подтянуться так, чтобы перекинуть тело через заостренные доски... Лишь бы не порвать Костину шинель, беспокоился он, но все обошлось благополучно, не считая, что с забора он упал не на ноги, а боком и рвануло резкой болью и культю, и рану в плече, но это уже пустяки перед тем, что могло ожидать его на Сосневской улице, всего в двух кварталах от госпиталя. Но эти два квартала надо было еще пройти, а не успел он сделать и сотню шагов, как босые ноги, сжатые узкими сапогами, сразу закоченели... Еле доковылял до Клавиного дома, кривясь от боли, проклиная Костины хромовые сапоги.
Одноэтажный деревянный домик приветливо светил маленькими окнами. Володька открыл калитку и... остановился - вспыхнула мысль о Тоне... Но она так давно ему не писала, что стала почти нереальной, как и вообще те дни отпуска в сорок втором году... Он шагнул к двери и постучался. Открыла ему Клава и тут же в темной передней поцеловала долгим поцелуем, от которого он чуть не задохнулся.
- А теперь проходи, - шепнула она, пропуская его.
Ольгу Федоровну, Клавину мать, Володька сразу узнал, как и она его, и эта знакомая по Москве пожилая женщина, которую он увидел здесь, в чужом Иванове, и эта обыкновенная комната с развешанными по стенам фотографиями, старым буфетом, фарфоровыми чашками на столе возвратили его в довоенную жизнь, растрогали до умиления и отринули от грешных мыслей.
- Хорошо у вас, - невольно вырвалось у него.
Вскоре на столе стоял самовар, тарелки с горячим, только что сваренным картофелем. Но такой необходимой, по словам Костика, четвертинки не было.
Володька ерзал на стуле, стараясь если не снять, то хотя бы спустить сапоги с окоченевших сдавленных ног, и Клава, заметив это, сказала матери, чтобы та принесла валенки, так как у Володи, наверно, замерзли ноги. Когда они помогли ему снять сапоги и увидели, что надеты они на босые ноги, Ольга Федоровна ужаснулась, а Клава выразила восхищение Володькиным мужеством мороз-то на дворе около двадцати.
Надев теплые, с печки, валенки, Володька почувствовал себя уютнее, а когда, выпив горячего чая, согрелся весь, то и еще лучше. Заметив, что на столе очень мало хлеба и совсем нет сахара, он обругал себя за недогадливость и виновато пробормотал, что как-то не догадался захватить из госпиталя хлеб и сахар.
Вечер пролетел незаметно в неторопливых домашних разговорах, а к концу его сама Ольга Федоровна предложила Володьке остаться ночевать - постелет ему в отдельной комнатке, он никого не стеснит, и нечего еще раз лезть ему через забор... Володька согласился сразу, хотя присутствие матери и спокойная непринужденность Клавы не сулили ему ничего особенного, но выходить на мороз и топать до госпиталя в Костиных сапожках страшно не хотелось.
Клава провела его в комнату, смежную с большой, где они пили чай, отгороженную только легкой дощатой перегородкой, не доходившей до стены и оставлявшей небольшую щель как раз в том месте, где стояла ее кровать. Постель для него была уже приготовлена.
- Ну... Спокойной ночи, - пожелала Клава спокойно, пряча в глазах усмешку.
- Не усну я, - сказал он жалко.
- Уснешь. - Она погладила его по голове и вышла.
Володька стал раздеваться, что было не очень-то легко с одной левой рукой. Справившись, он лег, накрылся одеялом, и тут его стала бить дрожь, которую никак не мог унять... Он слышал, как в большой комнате ходила Клавина мать, убирала со стола, ходила долго то сюда, то туда и наконец вышла. Значит, спать будет в другой комнате, обрадовался Володька. Потом он слышал, как раздевалась Клава, как легла в постель, потушив свет... Стало темно и очень тихо... Он достал папиросу и закурил, чтобы успокоиться.
- Ну, как ты? Не спишь? - услышал он Клавин шепот, а потом ощутил горячую руку, прикоснувшуюся к его лицу.
Он схватил ее руку в свою и крепко сжал.
- Я скажу, когда прийти... Мама уснет как следует...
- Хорошо, - еле слышно ответил он осекшимся голосом.
Только эта тоненькая дощатая стенка отделяет его от Клавы, и ему даже не верилось, что вот-вот он поднимется и на цыпочках пройдет в ее комнату. Что будет потом, Володька реально не представлял. Он даже страшился немного, видимо, потому, что Клава была уже замужем, а у него опыта никакого. Что случилось у Надюхи, он плохо помнил, был тогда сильно пьян, и вообще все как во сне.
Володька докурил папиросу, но она не успокоила, все так же трепыхалось сердце и била мелкая дрожь, а время тянулось бесконечно долго... И вот наконец протянулась Клавина рука, послышался ее сдавленный шепот:
- Иди. Только постарайся не шуметь...
Он осторожно, чтобы не скрипнула кровать, встал и на цыпочках направился к Клавиной комнате. Хорошо, подумал, что на нем трусы, а не ужасные госпитальные кальсоны, и хорошо, что нет двери, а только проем с занавеской. К Клавиной постели он подходил, дрожа всем телом. Она подвинулась к стене, давая ему место. Он прилег.
- Как ты дрожишь, - шепнула Клава и положила руку ему на грудь. - Сердечко бьется...
Потом она обняла его и прижалась горячим телом, таким горячим, что Володька дернулся, отпрянул, но не успел...
- У тебя так давно не было женщин? - несколько обескураженно спросила Клава.
- Да... - только и мог сказать он, смущенный случившимся.
- У меня тоже никого не было... всю войну, - прошептала она со вздохом и стала целовать Володьку жадными, изголодавшимися губами.
Наутро, обессиленный, он еле добрался до своей постели и проснулся уже тогда, когда Клава ушла на работу, а на столе кипел самовар, дымилась только что сваренная картошка. Ольга Федоровна пригласила к завтраку, внимательно посмотрела на него и, увидев черные круги под глазами, наверно, догадалась обо всем.
...В палате его встретили хихиканьем и глупыми расспросами. Он ничего не стал говорить, бухнулся на койку, потому что боли, исчезнувшие ночью, вернулись опять и, чтобы уйти от них, надо было поскорее заснуть.
Идя от Майки, Володька дошел до Колхозной и повернул на 1-ю Мещанскую, прошел бывшую немецкую школу, в которой до восьмого класса учился Сергей, прошел особняк греческого посольства и дошел до Ботанического сада, где часто бывал в детстве... За ним около "деревяшки" "Пиво-воды" толпился народ. Володька замедлил шаги, вглядываясь в лица, потому что с первого дня приезда в Москву ему все время казалось, что вот-вот он встретит кого-то из одноклассников или дальневосточных однополчан, но знакомых не обнаружил и пошел дальше, но тут его кто-то сильно толкнул в бок. Он обернулся.
- Толька?!
- Он самый... Ну, привет, друже, привет... Сколько же не видались?
- С сорок первого.
У Толика была сытая розовая физиономия. На небольшой, крепко слаженной фигуре ладно сидела комсоставская гимнастерка, а хромовые сапожки сверкали, как на параде.
- Давно в Москве? - спросил Володька.
- Месяца четыре уже. Из госпиталя я, видишь, - показал Толик сведенную кисть правой руки. - По чистой.
С Толей Лявиным Володька учился до седьмого класса, потом тот пошел в ФЗУ и пропал. Неожиданная встреча произошла в тридцать девятом в вагоне эшелона, стоявшего на Красной Пресне, куда их погрузили вечером, довезя автобусами из призывного пункта в Марьиной роще. Ночь они простояли, а утром, проснувшись, Володька увидел напротив себя сидящего на нижних нарах Толика. Оба обрадовались, как-никак знакомые.
- Я только оттудова... Понимаешь? И погулять не дали - в армию сразу, объяснил Толик.
Володька не сразу понял, откуда Толик, но расспрашивать не стал, только удивился очень, когда по приезде в часть на вопрос о специальности Толик заявил - повар.
Дорога на Дальний Восток оказалась Толику знакомой, потому что еще в Александрове он посоветовал всем запасаться водочкой - чем дальше, тем с нею труднее будет. Но знал об этом, видимо, не только он - в Александрове винная палатка была почти разнесена марьинорощинской братвой.
За Уралом водки было уже не купить. А у них с Толиком порядок. Здесь-то и начал Толик - за стопочку требовал флакон одеколона. Поначалу Володька не понял зачем, но вскоре, когда уже ни на одной станции спиртного нельзя было достать, Толик торжественно раскупорил флакончик и предложил попробовать. Володьку чуть не стошнило, но потом за неимением другого пошел и одеколончик.
- Ну, что делать собираешься на гражданке? Как жить? - спросил Толик.
- Осенью в институт пойду... Правда, не знаю пока, в какой. А ты?
- Я? - Он засмеялся. - Сам понимаешь, домушничать больше не буду. Туда больше не хочу, да и дружки порастерялись... Ты мне, Володька, объявление не сделаешь: "Есть свежее, холодное пиво. 22 р. 60 к. кружка"?
- Зачем тебе? - удивился гот.
- В "Уране" пивом торговать буду.
- Ты - пивом?
- Ага... "Уран" - только начало. На Сретенке точку обещают. Знаешь, рядом со столовой помещеньице есть, узенькое такое?
- "Ущелье Аламасов"?
- Оно самое... Сделаешь?
- Ты же видишь, - показал Володька на руку.
- А левой не сумеешь?
- Попробую.
- Так приходи завтра в "Уран". Пивком угощу... Ты когда на фронт угодил?
- В сорок втором, после училища.
- Ах да, вас же в Серышевское запихнули... Ну, а меня долго из санчасти не брали, да и не взяли бы, но одна история вышла. Ты капитана Иванова помнишь?
Володька кивнул.
- А женку его видел? Молоденькая такая, худенькая, но огонь...
- Видел.
- Закрутил я с нею... Да влипли, зашухерил капитан. Меня сразу в маршевую и на запад. Но не жалею. Такой бабенки больше не попадалось, а уж втрескана в меня была - жуть!
Володька посмотрел на Толика. Личико у него было прямо херувимское, ангелочек, и только. Разумеется, женщинам он нравился, здесь Толик не врал.
- Ты очень устаешь, мама? - спросил Володька, увидев, как тяжело и со вздохом опустилась она в кресло, придя с работы.
- Да нет, Володя... Когда шила белье, уставала больше. Просто как-то раскисла... Шла война - мы все держались изо всех сил, а сейчас, видимо, реакция. Странно, но у нас на работе некоторые стали жаловаться на недомогания, которые не давали о себе знать во время войны, - она улыбнулась. - Все три года я жила как под дамокловым мечом - ждала самого страшного, но теперь все кончилось, ты дома, а я все еще не верю этому чуду. Нам очень повезло, Володя.
Он кивнул... Мать ни разу ни слова не сказала о его увечье, не охала и не ахала, даже делала вид, что не обращает никакого внимания на его безжизненную руку. И "нам повезло" она повторяла часто.
Да, конечно, повезло не угодить в число тех пяти-шести миллионов, о которых поминали с Деевым.
После обеда мать посмотрела на Володьку и сказала:
- Володя, я очень боюсь, вдруг Юлины родители как-то узнают о твоем возвращении и... - она замолчала. - Тебе трудно идти к ним, я понимаю, но это надо, Володя.
- Я схожу к ним, только чуть позже... Сейчас не могу. - Он взглянул на мать.
Она выглядела не только усталой, похудела еще больше с того, сорок второго года, появились морщины и седые волосы, а ей только сорок три, и Володька в школе всегда хвастался, что у него самая молодая мать. Она ответила на его взгляд слабой понимающей улыбкой, но все же твердо повторила:
- Это надо, Володя. И не откладывай, пожалуйста.
Юлькина часть оказалась недалеко от расположения их бригады, километрах в восьмидесяти... И, как только через Москву они обменялись адресами, переписка пошла частая, особенно когда после коротких, но тяжелых боев на участке Сытьково - Бутягино их часть отвели на отдых и появилось время... Первые Юлькины письма не вызывали тревоги, она находилась не на передовой, но вскоре появилось в них нечто обеспокоившее его.
"Дорогой Володька! Наверное, ты все-таки был прав, говоря, что война не для девчонок. Трудно порой бывает. Помнишь, я жаловалась, что выдали мне такую огромную шинель, в которую можно меня обернуть три раза? А вот недавно она меня спасла - пока меня вывертывали из нее, я проснулась и так завопила, что все вскочили, как по тревоге, и тому человеку пришлось ретироваться. Таких немного, но противно и надоедает..."
Володька злился, кусал губы и не раз намекал начальству, чтоб отпустили его денька на два, но начальство намеков не понимало, вернее, делало вид, а Володька мучился: всего часа четыре на попутных машинах до Юльки, а невозможно. Он думал, что появление его в Юлькиной части положило бы конец всяким там приставаниям к ней.
В другом письме Юлька писала, что, на ее беду, понравилась она одному майору, человеку, на ее взгляд, нехорошему, и что если его ухаживания не прекратятся, то придется просить о переводе в другое подразделение. Это встревожило Володьку еще больше, ведь "другое подразделение" могло обернуться передовой.
После того письма Юлька долго молчала, и Володька не знал, что и думать, ходил мрачный, все валилось из рук. Занятия со взводом разведки, увлекшие его поначалу, стали тяготить и надоедать... Когда он возвратился в свою часть, ему предложили на выбор либо роту, либо взвод разведки. Володька взял взвод, точнее, его остатки. В боях на участке Сытьково - Бутягино взводу не пришлось быть в деле, и сейчас он, помня свою разведку на Овсянниково, в которой только чудом удалось добраться до немцев и захватить "языка", усиленно занимался с ребятами. Каждую ночь ползали они на имитированную оборону противника, сделанную по всем правилам - и с проволочными заграждениями, и минами, и консервными банками. Раздобыли трофейные немецкие осветительные ракеты. Их запускали бойцы, изображающие противника... Целую неделю не удавалось им скрытно, не обнаружив себя, подобраться к "противнику". Долго не могли научиться бросать ножи и много переломали немецких штыков, хрупкая сталь которых не выдерживала неудачных бросков. Многое приходилось осваивать самим, так как не все было в руководствах и инструкциях. И вот эти занятия после последнего письма Юлькиного Володька стал проводить вяло, без прежнего напора.
Жили они в лесу, километров шестьдесят от передовой... Недалеко находились две деревеньки, но ходили туда редко, да и незачем - молодух не было, одни старики да старухи... Кормили неважно, но с этим мирились и те, кто побывал на передовой, и те, кто прибывал на пополнение из госпиталей, знали: лучше любой недоед, чем передний край, куда можно попасть за два ночных перехода. Но бригада пополнялась медленно, и вряд ли раньше зимы попадут они на фронт. В лесу обжились, устроили большие землянки с двойными нарами, обзавелись печурками - живи не тужи.
Пивная кружка с пеной у Володьки вышла неплохо. Некоторая небрежность акварельных мазков, сделанных неумелой пока левой рукой, даже пошла на пользу. А вот с текстом он намучился, буквы получились кривоватые, края неровные... Ладно, сойдет, подумал Володька и, завернув ватман, направился в "Уран" к Толику.
Тот стоял за буфетной стойкой в белом халате с очень серьезным и деловым видом.
- Принес?
- Держи, - протянул Володька сверток.
Толик развернул, расправил лист, посмотрел.
- Порядок... Спасибо. Я наливаю тебе?
- Валяй.
Володька оперся о стойку и стал тянуть пиво. Оно было действительно холодное и свежее, как он и написал в рекламе. Народа почти нет, и они могли поговорить.
- Ты и на фронте поварил? - спросил Володька.
- Нет, не вышло... В стрелковую роту запихнули. Думал, уже хана, живым не выйти, но потом ротный в ординарцы взял, ну и кормил я его. Однажды батальонный зашел, попробовал моего варева - забрал к себе. Там уже полегче, но все равно два раза долбануло. Первый - легко, в санбате отлежался, а второй раз осколком... Еще налить?
- Налей, - согласился Володька, подумав, сколько же кружек отвалит Толик за работу.
Отвалил три, а потом сказал, что ему в подсобку надо. Они попрощались, и Володька вышел на улицу... Пиво немного ударило в голову, домой идти не хотелось, и он зашагал к Сретенским воротам, а оттуда вниз по бульвару к Трубной...
Того удивления Москвой, какое было в сорок втором, Володька не ощущал. За месяцы госпиталя уже свыкся с мыслью, что отвоевался и что вернется в родной город, но бродить по московским улицам было приятно. Вот и Рождественка напомнила институт, экзамены. Может, зайти? Но кольнула мысль о Тоне, и он прошел мимо.
За Петровскими воротами, около Никитских, у "деревяшки" толпился разный люд. Володька остановился, раздумывая, но тут подъехал к нему какой-то оборванный, замухрышистый тип, уперся в Володьку долгим немигающим взглядом. Он подумал, может, знакомый какой, но пока не узнавал, внимательно вглядываясь в лицо человека, так пронзительно и неприятно уставившегося на него.
- Помрешь скоро, лейтенант, - вдруг прохрипел тот, и в голосе всплыло что-то далекое, знакомое.
Володька вздрогнул, не владея собой, он выдал прямым ударом в лицо этому типу... Тот отлетел к стене "деревяшки" и упал. Теперь Володьке стало стыдно псих, наверно, или контуженный, - и он подошел к упавшему.
- Ненормальный ты, что ли? Чего порол?
- Струсил, лейтенант... Наконец-то страшок в твоих глазах увидел. Не узнаешь? - осклабился тот, продолжая лежать.
- Не узнаю, - пробормотал Володька, хотя опять что-то знакомое почудилось в голосе.
- Куда тебе всех нас запомнить? А я вот век тебя не забуду.
- Ладно, вставай, - протянул Володька руку.
- Сто граммов поставишь? Тогда встану, - не принял он Володькиной руки. И напомню тебе кое-что.
- Поставлю, черт с тобой. Поднимайся!
Тот взял Володькину руку, встал.
- Гони монету на стопку, или пойдем вместе.
- Пить я с тобой не буду. Держи, вынул Володька тридцатку и червонец.
- Брезгуешь, значит? - тот взял деньги грязной, в какой-то экземе лапой. Так вот, командир, забыл небось, как гнал нас? Инвалид я на всю жизнь... Ясно было - захлебывается наступление, а ты все вперед и вперед... Вспомнил? Да куда там, тебе разве каждую серую скотину упомнить? Ты и за людей нас не считал.
- Врешь! - взорвался Володька. -- Где это было? Где? Отвечай!
- У вороны в гнезде, - зло бросил тот. - Удаль свою показывал, форсун.
- Я всегда в цепи шел... Впереди шел. Говори, где это было?
- Да катись ты... - выругался тот и вошел в пивную. Остановившись в дверях, обернулся и с ненавистью: - Все равно помрешь скоро, помяни мое слово, - и шмыгнул в помещение.
Когда Володька вынул папиросу и когда зажигал спичку, пальцы у него подрагивали. Вот так неожиданно, как бы из-за угла ударил его Ржев, если действительно этот тип из его роты. Не из взвода, конечно, своих он помнил до сих пор если не по фамилиям, то по лицам. Наверное, из другого взвода Володькиной роты, а тех ребят, разумеется, упомнить он не мог, просто не успел...
Володька пошел дальше к Пушкинской, и наконец вроде бы туманно стал вырисовываться в его памяти один случай в том первом их наступлении, как не мог он поднять командой какого-то залегшего бойца и пришлось ухватить его за шиворот, дернуть и сильным ударом стволом автомата в спину подтолкнуть... Обернувшись, тот огрызнулся: "Потише, командир, смотри..." - и блеснул глазами, в которых таилась угроза. Побежав дальше, Володька невольно ощутил холодок между лопатками и, оборачиваясь на ходу, увидел, как вырос куст разрыва рядом с тем бойцом... Но было в те минуты не до раненых, не до убитых. Рвал глотку Володька в крике "Вперед, вперед!" и бежал, бежал...
Что ж, может быть, на миг прихваченное взглядом лицо того бойца ушло из памяти, и это он, тот самый, который сейчас выплеснул накопленную за годы инвалидности ненависть, считая виноватым во всем Володьку.
Он дошел до памятника Пушкину и присел на скамейку. У памятника, как и в сорок втором, лежали цветы. Сразу вспомнилась арбатская старушка с ее единственным цветком, так растрогавшая его тогда. Вряд ли жива она. Но эта мысль пробежала мельком. Володьке было нехорошо, он никак не мог успокоиться, стряхнуть кинутый в него склизкий и словно бы прилипший комок.
Чтобы рассеяться и не думать об этой встрече, он стал разглядывать проходящих по бульвару людей. Было много военных, порядочно инвалидов... Некоторые женщины и девушки хорошо одеты, не в наше, москвошвеевское, а в американское, может, и немецкое, не разберешь. Того и другого на московских рынках предостаточно. Подложенные плечики делали женские фигуры строгими, а погончики на платьях напоминали о недавней войне.
Володька вдруг почувствовал себя одиноким среди множества людей, идущих мимо него, спешащих по каким-то своим делам, сидящих на скамейках и, видно, ждущих кого-то... Ему захотелось встретиться с кем-нибудь, поговорить, в общем, не быть одному, и он вытащил блокнот с Майкиным телефоном.
- Неужели это ты? - обрадованно воскликнула она, услышав его голос. Хочешь встретиться? Очень хорошо. Давай в восемь... Приглашаешь в ресторан? В какой? Не знаешь? Пойдем в кафе "Националь". Около него и встретимся. Хорошо.
Потом она сказала, чтобы он пришел пораньше и занял очередь, там всегда много народа.
До вечера еще полно времени, и Володька пошел домой... Пришедшая с работы мать не обратила внимания, что он принарядился, то есть с грехом пополам выгладил гимнастерку и почистил сапоги. Синий шевиотовый костюмчик, купленный в тридцать восьмом в бывшем "Мюре и Мерилизе", оказался узок. Он долго примерял, вертясь перед зеркалом, и вспоминал историю его покупки: всю ночь простояли они с приятелем на Пушечной, укрываясь в парадных от милиции, а утром влились в толпу, которая понесла их к дверям магазина, прижала, потом взметнула на четвертый этаж... Костюмы они купили одинаковые, выбирать особенно было не из чего, и около часа дня вышли с торжественными лицами, крепко держа в руках пакеты - это были первые костюмы в их жизни.
- Мама, не жди меня к ужину. Я вернусь, наверно, поздно, - сказал Володька.
- Куда ты отправляешься?
- Поброжу по Москве... Может, зайду куда-нибудь. Надо же отметить возвращение.
- Хорошо, Володя. Только не трать много денег. У нас же нет никаких перспектив, - вздохнула она.
- Да, мама...
Слова матери сразу испортили настроение, ужин в ресторане стал чем-то недозволенным: действительно, какое у него право выбросить сегодня пятьсот рублей - а именно такую сумму прикинул он, зная ресторанные цены, - когда впереди только пенсия и стипендия, которые вместе составят, наверно, не больше того, что он задумал истратить.
"А ладно, какого черта! - подумал он. - Провоевать почти всю войну, остаться живым и не иметь права посидеть с женщиной в ресторане. Вон они, нашивки за ранения - два легких, два тяжелых! Это же кровь! Чего еще раздумывать!" - отбросил он сомнения и прибавил шагу.
Около кафе "Националь" стояла очередь, человек тридцать... Не успел спросить, кто последний, как подошла Майя и, схватив его за рукав, отвела в сторону.
- Я совсем забыла, Володька... Здесь могут попасться знакомые. Пойдем в другое место.
- В "Коктейль?" - спросил он.
- Туда тоже не стоит.
- Куда же?
- Не знаю... Пойдем пока просто прогуляемся. - Она взяла его под руку, и они пошли вверх по Тверской.
Володька любил старые названия московских улиц, да и неудобно было говорить "пойдем по Горького". Надо было прибавлять "улице", а это лишнее слово всегда выпадало, и получалась нелепость.
- Володька, ты очень дружил с Сергеем. Где он сейчас? - спросила Майка.
- Жив. Но еще не демобилизовался.
- Мы встретились в сорок втором... Он был в штатском при "звездочке" и вроде не собирался воевать.
- Он пошел, Майя.
- А его отец? Сергей говорил что-то о посылках... без которых...
- Отец сам отказался от его помощи, - перебил Володька. - Через два года он должен выйти... Сережке повезло, его взяли в школу военных переводчиков.
- Повезло? - усмехнулась она. - Наверное, сам объявил, что знает немецкий.
- Возможно... - безразлично протянул Володька.
- Он тебе ничего не рассказывал... про меня? - Майка взглянула прямо в глаза Володьке.
- Про тебя? Говорил, что ты стала роскошной женщиной, - улыбнулся он. - И был прав.
- Терпеть не могу этого слова! Больше ничего не говорил?
- Ничего.
Ему показалось, что она облегченно вздохнула, но он не придал этому значения.
- Куда же нам зайти? Я настроился посидеть где-нибудь.
- Володька, у тебя, наверно, не так много денег? Давай просто пошатаемся по Москве...
- Может, зайдем в самотечную "Нарву"?
- В эту забегаловку? Нет, Володька, погуляем. Разве тебе не приятно бродить по Москве... победителем, - досказала она.
- Да, победителем, - задумчиво сказал Володька. - Правда, Вовка Деев при нашей встрече высказался: войну-то выиграли, а мы с тобой калеки...
- Не смей об этом! - резко прервала Майка.
- Знаешь, когда шла война, не страшно было никакое увечье, а вот сейчас... На параде-то не мы прошлись, - закончил он.
- Впереди вся жизнь, Володька. Неужели ты этого не понимаешь?
- Умом понимаю, но вот почувствовать это душой что-то не получается, задумчиво произнес он.
- Получится, - она дотронулась до его руки и слегка пожала.
Они вышли к Страстному бульвару, повернули направо и двинулись к Трубной. Возле пивной, где сегодня напророчили Володьке скорую смерть, он остановился.
- Зайду куплю папирос. Подожди меня.
Через несколько минут он вышел с пачкой в руках. Около Майки стоял какой-то пожилой, хорошо одетый мужчина и, держа ее за локоть, что-то говорил. Володька подошел и с недоумением уставился на него.
- Володька, этому гражданину я очень понравилась. Приглашает в ресторан. Скажи ему пару слов, - спокойно проговорила она, усмехнувшись.
- А ну пшел! - процедил Володька, отрывая руку мужчины от Майкиного локтя. - Пшел! - повторил он, надвигаясь на него.
Тот растерянно скривил рот, потоптался на месте, ища выхода из создавшегося положения, но, когда Володька отвел руку для удара, пробормотал:
- Извините, я не знал, что дама не одна... - и отошел от них.
- Вот видишь, - рассмеялась Майка. - А ты говорил - в армию...
- Надо было врезать... Сколько сволочей развелось, - угрюмо проворчал Володька.
- Ты все такой же, - ласково потрепала она его по щеке, вспомнив, видно, школьные "подвиги" и частые отметины на Володькиной физиономии.
- Я сегодня на этом самом месте уже дал одному...
И рассказал про утреннее происшествие.
- Ты уверен, что он из твоей роты? - немного помедлив, спросила Майка.
- Черт его знает!
- Забудь об этом. Просто какой-то псих, - сказала Майка.
Пройдя дальше по бульвару, они присели на скамейку и закурили. Володька с наслаждением тянул дымок "Казбека", казавшийся таким ароматным после махры, которую он постоянно курил.
- Скажи, Володька, у тебя был кто-нибудь на фронте? - вдруг спросила она.
- Не было... Я же в пехоте воевал, а там... - О Клаве он умолчал. - Почему ты спрашиваешь?
- Так... Не переживай, у тебя все будет.
- Я и не переживаю, - улыбнулся он. Потом поднялся и решительно произнес: - Пойдем в ресторан.
- Нет, - покачала она головой, - не хочется. Погуляем еще...
Домой Володька вернулся не поздно, чему мать, видевшая его приготовления перед уходом, удивилась:
- Ты уже пришел? Давай ужинать.
За скудным ужином - немножко хлеба, жидкий чай с полкусочком сахара - мать опять спросила, когда же он пойдет к Юлькиным родителям.
Володька сразу сжался и пробормотал, что пока ему очень трудно.
- Знаю, но это нужно, - настойчиво сказала она.
- Мама, я четыре года делал только то, что надо... Я устал от этого.
- Володя, ты думаешь, если окончилась война, это слово потеряло свое значение? Нет, оно на всю жизнь. - Она вздохнула и внимательно поглядела на него.
Он поднялся из-за стола и, закурив, стал ходить по комнате. Вдруг остановился, осененный новой для него мыслью.
- Знаешь, мама, наверно, сейчас я имею право делать все, что х о ч у. И к черту всякие "надо"! По крайней мере, пока, до института. - Он смотрел на мать, ожидая ответа, но она отвечать не спешила, покачала головой, взяла папиросу, прикурила от Володькиной и только потом сказала:
- Это может тебя далеко завести.
- Нет, мама, - горячо возразил он. - Просто нужно немного расслабиться. Сама же говорила...
- Я говорила о другом, Володя, - перебила она и, помедлив, спросила: - Как ты себя вообще чувствуешь?
- Хорошо. Почему ты вдруг?..
- Так... - неопределенно ответила мать, еще раз поглядев на него. И он понял, что она не поверила в его "хорошо".
Вовка Деев выписался из госпиталя и позвонил Володьке.
- Ну вот я и вышел на волю, так сказать, - сказал он в трубку, - а посему приглашаю долбануть по этому поводу.
- Куда пойдем?
- Заходи ко мне, решим... Куда-нибудь недалече от дома, а то ковылять на этих чертовых костылях трудновато.
- Приду.
Недолго размышляя, они решили отправиться в самотечную "Нарву" - и от Деева недалеко, и место знакомое. Деев долго рассматривал меню.
- Мясца охота... Давай по бифштексу по-гамбургски.
- Валяй, - согласился Володька, ощутив, как рот наполнился слюной.
- Так... По стопочке, конечно, и пивка холодного, - чмокнул губами Деев.
Жареного мяса Володька не ел с тридцать девятого года, не считая лошадиной губы, которую, проткнув штыком, поджаривал на костре под Ржевом. И Вовка Деев, наверно, тоже давно не едал такого, а потому проглотили они залитое яйцом мясо в один присест, не ощутив сытости. Деев, немного помявшись, все же решился выбросить еще пару сотен - заказал по второй порции и еще по стопке. В головы немного ударило, и Деев начал:
- Ты же знаешь, с отцом у меня еще до войны были сложные отношения, гулял он, бабник невозможный, а тут совсем распоясался - начальничек же... Ведь, считай, с дочками спал, с девчатами нашего с тобой возраста, меня не стеснялся. Короче, мне эта тыловая, прифронтовая жизнь, как передохнул и отъелся после училища, осточертела, плевать я на нее хотел, воевать же шел, а не в тылу отираться, - он задумался. - Тут и получилась история.
- Какая? - заинтересовался Володька.
- Из-за девки, конечно.
- У тебя из-за девчонки? - удивился Володька.
- Чего удивляешься? В школе, и верно, я девчатами не интересовался, но пришло, видать, время, двадцать два стукнуло. И понравилась одна. Девчонка была красивая, многие за ней ухлестывали. Вот я и сцепился с одним лейтенантом. Вначале по мордасам друг друга лупили, а потом за пистолеты схватились... Ну и влепил я ему в плечо... Трибунал, как сам понимаешь. Тогда штрафбатов еще не было, разжаловали и на передок рядовым... - Он отхлебнул еще пива, нахмурился и выдохнул: - Досталось... Через три месяца за то, что в самое пекло лез, звание вернули и судимость сняли... А через полгода шлепнуло меня. Остальное знаешь.
В ресторане было шумно, дымно и душно... Большинство посетителей военные, но и штатских хватало. Около военных крутились раскрашенные девицы, которых сразу приглашали за столик, и они жадно наваливались на еду. Фронтовики, ошалевшие и оттого, что вышли из войны живыми, и оттого, что находятся в столице - многие, возможно, впервые и проездом, - пораженные непривычным ресторанным великолепием довольно-таки замызганной "Нарвы", широко пировали с подцепленными девицами. Один капитан, сидевший за соседним столиком и напоминавший Володьке кого-то, щедрым жестом бросил на стол часики и растроганным от собственной доброты голосом предложил своей спутнице:
- Выбирай любые... Дарю на память.
Около Деева и Володьки девицы не вились, оба без погон, без орденов и медалей, столик их был скромным, да и заняты они своим разговором.
- После всего, Володька, что мы хватили, гулять бы нам хоть полгодика напропалую, ан не на что, - Деев обвел взглядом веселящийся зал.
- Тебе охота учиться? - спросил вдруг Володька.
- Наверно, да, - задумчиво сказал Деев, разгоняя рукой дым от Володькиной папиросы, а потом, вздохнув, добавил: - Что мне еще остается? Чем черт не шутит, быть может, удастся сказать свое слово в архитектуре, оставлю, так сказать, след...
- А мне что-то неохота, - протянул Володька. Деев понимающе глянул на него.
- Надо же, Володька.
- Для чего? - В глазах Володьки была тоска.
- Ну как для чего? - встрепенулся Деев. - Высшее образование, специальность...
- Только для этого? Скучно... - он выдохнул дым и смял докуренную папиросу.
- Придумал более веселое?
- Ни черта я не придумал! Понимаешь, после того, что мы сделали, все остальное кажется мне какой-то мелкой возней - институт, учеба, потом работа... - Он замолк, разливая пиво. - У меня такое ощущение, что главное в жизни нами уже совершено, а дальше... дальше пойдет что-то малоинтересное.
- Тебе что, здорово интересно было на войне? - осклабился Деев.
- Представь себе, да. Тяжело было, страшно, но - интересно.
- Хреновину порешь! Вы с Сергеем любили философию разводить по любому поводу, вот и теперь чушь городишь. Может, в штабах тыловых или где-нибудь около фронта и было кой-кому интересно, а на передовой... - он задумался. Знаешь, идиоты мы были все-таки, мальчишки сопливые! Сами под пули лезли! Разве не так? - У Деева запрыгали губы, и он опрокинул стопку.
- Не так! - стукнул по столу Володька. - Мы выше себя брали!
- А ну тебя! Романтик ты моря, - пренебрежительно бросил Деев.
Вышли они из ресторана нельзя сказать чтобы пьяные, но сытые, и это ощущение сытости пьянило больше, чем водка
- Зайдем к тебе, хочу твою маму повидать, - сказал Деев, и они отправились к Володьке домой
Володькина мать обняла Деева, поцеловала, но ни словом не обмолвилась о ранении. Деев, видимо, оценил это и, когда благодарил ее за теплые письма и посылку, не мог сдержать дрожь в голосе, даже прослезился, чем очень удивил Володьку. Грубоватый, всегда насмешничавший над другими, с излюбленным своим словечком "засранец", Деев вдруг размяк, растрогался и был совсем не похож на себя.
- Вова, ты знаешь, что этот молодой человек, - она показала на Володьку, не желает учиться в архитектурном?
Володькина мать обращалась к Дееву на "ты", так как знала его с третьего класса. С Сергеем же познакомилась, когда ребята были в восьмом, и величала его на "вы".
- Слыхал, - ответил Деев.
- Что скажешь по этому поводу?
- Трудно ему будет...
- Разумеется, но разве из-за этого "трудно" можно бросить институт, в который он поступал два раза?
- Мама, мне и вправду стал неинтересен архитектурный, - вмешался Володька.
- Почему так вдруг? - с недоумением спросила она.
- А вот этого объяснить не могу. Неинтересен, и все, - упрямо повторил Володька и перевел разговор на другое.
Мать не стала продолжать, но Володька понимал ее разочарование - выходило, что он испугался трудностей, а это было не так, действительно архитектура перестала его занимать. И для чего тогда мучиться, учиться рисовать и чертить левой, когда нечем прижать рейсшину, накапать тушь в рейсфедер и прочее, прочее...
Деев начал рассказывать что-то про училище. Вспоминал его плохо, не раз вырывались крепкие словеса, которыми крыл он почем зря всех, начиная от начальника и кончая отделенными. Для Володьки училище прошло легко. После двух лет кадровой службы все было знакомо и оказалось гораздо проще полковой школы на первом году службы.
После ухода Деева Володьке почему-то припомнился капитан из "Нарвы", даривший трофейные часики... Кого же он ему напоминал? Ба, да Генку Атласова, конечно!
Их было пятеро - пожилой подполковник, подтянутый интеллигентный капитан, старший лейтенант с озорными глазками, молоденький лейтенантик и Володька. В коротком ночном марш-броске им было не до знакомства, а теперь вот в землянке при слабом свете коптилки Володька разглядывал тех, с кем завтра идти ему в бой.
За ночь протопали они по раскисшим, в ухабах и ямах проселкам не менее сорока верст, и на коротких привалах было не до разговоров. Сейчас, когда, усталые и промокшие, они бухнулись на пол, застеленный лапником, и долго не могли отдышаться, тоже не до разговоров. Лишь потом, понемногу придя в себя, стали присматриваться друг к другу.
- Ну, давайте знакомиться... Кто за что? Или: "Как вы попали на этот курорт?" - первым начал старший лейтенант, процитировав реплику Кости-"капитана" из фильма "Заключенные". - Закуривайте. - И он широким жестом бросил Володьке, ближнему от него, расшитый кисет, оглядел всех голубыми навыкате глазами.
Неспешно завернув по цигарке, все с наслаждением закурили, но представляться никто не стал - измотаны вусмерть, болтать неохота. Старшой же продолжил:
- Молчите? Ну, я не робкий, начну первый... Звать меня Генка, звание гвардии старший лейтенант... На курорт этот попал по дурости.
- От большого ума сюда не попадают, - усмехнулся Володька.
- Но я действительно по дурости... Потоптал на отдыхе одну, а она, стерва, с комполка путалась. Ну и началось. Заявила, что я силой, а сама и не рыпалась... - Старший лейтенант затянулся махорочным дымом, помолчал немного, затем продолжил: - Теперь вот искупай кровью! А за что? Сама со мной в лес ночью пошла. Чай, не маленькая, должна соображать, что к чему... Ну, какая моя вина? - развел руками Генка и сплюнул.
- Не понимаете? - тихо спросил сидящий напротив него капитан и прошелся по Генке брезгливым взглядом.
- Ни черта!
- Завтра поймете... Под пулями.
- Не знаю, как другим, а нам это не впервой. Мы в штабах не отсиживались, - отпарировал Генка, и ему нельзя было отказать в наблюдательности: капитан, и верно, был похож на штабника. Потом с улыбочкой поинтересовался: - А вот вы за какие такие подвиги в нашу компанию попали?
- Рассчитался с мерзавцем вроде вас, - спокойно и так же тихо ответил капитан.
Генка вскочил, ударился головой о потолок, матюкнулся, и всем показалось, что он бросится сейчас с кулаками на капитана, но удержался и только процедил угрожающе, с кривой усмешечкой:
- Знаешь, капитан, я к таким ласковым прозвищам не привык.
- А вы привыкайте, - спокойно бросил капитан, затем, обернувшись к остальным, добавил: Словцо-то какое выдумал - потоптал. А невдомек было, что девушка эта в армию, на фронт пошла ему же помогать, его раны перевязывать... Может, и полюбить его хотела, а он... в лес и потоптал... Подлость!
Генка окинул всех вопрошающим взглядом, стараясь угадать реакцию. Подполковник, лежавший в углу, видно, дремал, молоденький лейтенант стыдливо опустил глаза, Володька бросил недокуренную цигарку в сторону Генки и прохрипел:
- Знал бы, не взял табаку у тебя ни крохи. Один такой тип сейчас в госпитале коряжится.
- По вашей милости в госпитале-то? - спросил капитан, улыбнувшись.
- По моей...
- Понятно, - и капитан вроде участливо посмотрел на Володьку.
- Что вы, ребята? Что вы? Ведь сама в лес меня потащила... Ладно, завтра в бой вместе идти, ссориться нам ни к чему. - Генка говорил растерянно. Не ожидал, видно, общего осуждения.
Володька после участливого "понятно", сказанного капитаном, расположился к нему и подвинулся ближе. Капитан протянул руку.
- Ширшов Иван Алексеевич.
Володька крепко пожал руку и тоже представился. Они помолчали, потом капитан наклонился к Володьке.
- Вот вы сказали, что от большого ума сюда не попадают. Может быть, - он задумался. - Я поначалу тоже так думал: погорячился, безрассудно поступил. А потом поразмыслил - нет, правильно...
- А за что вы? - спросил Володька осторожно, добавив: - Если не хотите, не рассказывайте.
- Тайны никакой нет... Представляете, сижу в блиндаже, слушаю доклад командира взвода разведки, и вдруг выстрелы! Выбегаю, перед строем немцев, которых разведчики приволокли, стоит какой-то пьяный майор, причем не из нашей части, хлопает из пистолета поверх голов, чуть ли не пилотки с них сбивает... Один здоровый рыжий немец мундир рванул, хрипит: "Шиссен, сволошь!" Я к майору: "Прекратите безобразие! Нечего над пленными издеваться!" За руку хватаю, пытаюсь пистолет вырвать, а он уже мало что соображает и... в меня. Промазал. Ну тогда я... из его же пистолета...
- Насмерть? - спросил Володька.
- Нет, к счастью. Ранил.
Как ни тихо говорил капитан, Генка услышал и, усмехнувшись, процедил зло:
- Самосуд, значит? Хорош штабник! А не подумал, капитан, что у этого майора, может, семья немцами загублена или еще что...
- Ничто не дает права издеваться над безоружным. Есть соответствующие приказы в отношении военнопленных.
- Приказы? - насмешливо повторил Генка. - А они, гады, не издеваются над нашими? Уж больно добренький вы, капитан. А "Убей его!" разве забыли?
- В бою, старший лейтенант. В бою! - отрезал капитан Ширшов.
Разговор на этом заглох... Пожилой подполковник, умученный маршем более других, закрыл лицо воротником шинели и ни на что не реагировал. Лейтенантик с розовым личиком, назвавшийся Вадимом, сидел в углу, сжавшись комочком, и неумело докуривал цигарку, часто покашливая, и в разговор не вступал, занятый, видимо, своими мыслями, пока капитан Ширшов не спросил его:
- Вы, наверное, недавно в армии?
- Да, всего полгода...
- Что же натворили? - мягко задал вопрос капитан.
- Я? Не спрашивайте! Такая получилась история, - Вадим махнул рукой и еще больше вжался в угол землянки.
- История! - усмехнулся Генка. - Струсил небось, вот и вся история.
- Нет, не струсил! - почти вскрикнул Вадим, приподнявшись, а потом добавил угасшим голосом, опять вжимаясь в угол: - Хуже, я приказ не выполнил.
- Хорош, голубчик! - воскликнул Генка.
- Почему же не выполнили? - спросил капитан, невольно убирая мягкость в голосе.
- Он... он показался мне... явно преступным... - не совсем уверенно произнес Вадим.
- Без году неделя как в армии, а уже ему показалось, - с издевкой сказал Генка.
- Да, показалось, - увереннее повторил лейтенант и обвел всех взглядом. Понимаете ли, мой взвод посылают в наступление первым, причем только мой взвод... А до нас батальон наступал и... весь на поле остался... Разве это не преступно?
- В штаны наложил, ясно, - пренебрежительно бросил Генка.
- Говорю, не струсил я! - Вадим покраснел, голос его дрожал. - Я ротному сказал - один пойду, а людей не поведу. И пошел бы...
- Фазан ты... Раз приказ такой дали, значит, какие-то соображения у начальства были. Может, ты своим взводом отвлечь внимание немцев должен был или еще что... Скажи, струсил, - Генка глядел презрительно.
- Нет! Честное слово, нет! - почти вскрикнул Вадим. - Вот увидите завтра.
- Завтра... - пробурчал Генка. - Завтра трусить не придется... Завтра только вперед. - Он сжал пальцы рук, и блеск его нагловатых глаз потух.
И всех прихватило этим "завтра"... Представилось запорошенное мокрым снежком поле, на котором будут они как на ладони, и страшная жгучая команда "вперед", не оставляющая надежд. Володька завернул еще цигарку и жадно затянулся. Вадим побледнел. Заворочался в углу немолодой подполковник. Смачно сплюнул Генка. Хрустнул пальцами капитан. Стало тихо, тихо... Эта тишина была неприятна, она угнетала, и потому, когда капитан Ширшов сказал, что неплохо бы подумать, как будут они действовать завтра, все облегченно вздохнули, а Генка сразу кинулся в спор:
- Чего думать, капитан? Оперативный план наступления, что ли, будем разрабатывать? Эх, все от своих штабных замашек не избавишься, начальничек. Рядовые мы теперь! Наше дело телячье - куда погонят, там и пасись. Винтовочку в руки - и ать-два! От карандашика надо отвыкать, капитан.
- Да, пожалуй, нам думать нечего, - заметил Володька.
- Думать всегда надо, - не согласился капитан Ширшов. - Вы, конечно, понимаете, что никакой поддержки не будет. Командование и не рассчитывает, что мы возьмем этот населенный пункт. Цель другая - разведка боем, как вы сами догадываетесь. - Ширшов обвел всех взглядом, немного помолчал, а потом огорошил: - А если мы эту деревню возьмем?! Что тогда?
- Брось, капитан, - махнул рукой Генка. - Слыхал я, что здесь не одна часть наступала и ни хрена не вышло... Лично у меня только одна мыслишка ранило бы, да не очень сильно. Искупил кровью, и все.
- Если мы возьмем ту деревню, то вину может искупить весь батальон, а не только те, кого ранит. Ясно? - И капитан Ширшов уперся взглядом в Генку.
- Вот ты как, капитан, завернул, - пробормотал Генка недоверчиво. - Такое дело обмозговать, наверно, стоит. А ты что, старшой, думаешь? - повернулся он к Володьке.
- Во-первых, как нам ее взять? Потом, почему вы, капитан, решили, что нам за это вину скостят?
- Я не решил, а высказал предположение. А вот как взять, об этом и думаю. Ведь целый офицерский батальон! Стоит же он чего-то!
Пожилой подполковник перестал посапывать, опустил воротник и повернулся к ним - заинтересовался, видать, разговором. Вадим глядел на Ширшова широко раскрытыми глазами.
- А что? Давайте возьмем! Во будет здорово! - вырвалось у него. - И всех отпустят...
- Ну куда ты лезешь, фазан? - уже добродушно остановил его Генка.
Но у остальных не вызвал улыбки наивный лепет Вадима, наоборот, они насупились, задумавшись о том, что ждет их завтра, точнее, уже сегодня на рассвете, а Вадим подвинулся ближе к Володьке, который казался ему доступнее других.
- Вы знаете, - зашептал он, - до сих пор не могу опомниться... Все как во сне... передовая, приказ, наступление... и все, что случилось... Мне орден надо во что бы то ни стало, а я... я в штрафбате...
- Орден? Во что бы то ни стало? - усмехнулся Володька.
- Да, - очень серьезно ответил Вадим. - Мне он вот так, - поднял он руку к шее, показывая жестом, что орден ему нужен позарез.
- Своей девчонке обещался героем вернуться?
- Нет, - покачал головой тот. - Я человека могу спасти...
- Вот что... - протянул Володька.
- Поможет орден, как вы думаете? - Губы его дрожали.
- Должен помочь, - стараясь придать голосу убежденность, ответил Володька, кладя руку на плечо Вадима.
- Спасибо, что так ответили. А то мне некоторые говорили... Спасибо... Вадим схватил Володькину руку, пожал, а потом добавил: - Лишь бы не убило... раньше времени. - И сказал это как-то так спокойно, отрешенно, что Володьку передернуло и он перевел взгляд на Ширшова.
Тот сидел в той же позе, сжав пальцы рук, а потухшая цигарка торчала в тонких, крепко сжатых губах.
- Ну, что надумал, капитан? - небрежно спросил Генка.
- Разве мы с вами на "ты"? - поднял глаза Ширшов, почему-то только сейчас обративший внимание на это, хотя Генка и до того говорил ему "ты".
- На воле выкать будем, а здесь нечего, одна должность - рядовые, буркнул тот и повторил вопрос: - Что надумал, спрашиваю?
Ширшов не успел ответить, полог из плащ-палатки, закрывавший вход в землянку, приоткрылся, и по земляным ступеням стал спускаться к ним молодой розовощекий командир штрафбата в лихо заломленной кубанке, из-под которой вился светлый чуб. Вадим и Володька приподнялись первыми, но комбат остановил.
- Сидите, - сказал он, присев на корточки у печурки. - Курить будем? достал пачку "Беломора" и протянул.
- Спасибо, - поблагодарил Ширшов, взяв папиросу. - Очень хорошо, что вы зашли. Мы вот думаем тут, товарищ старший лейтенант, как взять нам деревню, на которую завтра будем наступать.
- Взять? - поднял брови комбат и с интересом посмотрел на Ширшова. - Два месяца с этой деревенькой бьются. Потому нас и прислали. Трудно будет. Очень трудно. Что вы придумали, капитан?
- В сорок втором в нашем подразделении сложилась схожая обстановка, тоже была поставлена задача овладеть населенным пунктом, а до нас его не могли взять несколько частей, все поле было усеяно. Мы с командиром батальона решились на такую операцию: к концу ночи вывести батальон на исходные позиции и, пока темно, проползти сколько удастся, а потом в атаку, причем молча, без всяких "ура" и без перебежек. С ходу пробежать остаток поля, несмотря ни на какой огонь...
- Получилось? - перебил комбат.
- Получилось. И потерь было мало. Немцы очнулись, когда мы были уже на полпути. Бежали быстро, они не успевали менять минометные прицелы. Все поле только бегом! Полагаю, раз такое могли обыкновенные солдаты, то мы офицерский батальон - тем более. - Ширшов замолчал.
Комбат штрафного оглядел всех.
- Как остальные на это дело смотрят?
- Если возьмем деревню, искупим вину? - спросил Генка.
- Это будет решать командование, - суховато сказал комбат и неодобрительно взглянул на Генку. - Я бы на вашем месте, старший лейтенант, постеснялся о таком спрашивать. Выполните боевую задачу сперва.
- Прости, старшой, вырвалось невзначай, - Генка не очень смутился. - А вообще стоит. Может, с ходу и выйдет. Договориться надо со всеми - без перебежек так без перебежек! Чтоб только раненый имел право залечь,ну и... убитый, конечно...
- Разумеется, только так, - подтвердил Ширшов.
- Сколько до деревни, комбат? Метров восемьсот?
- Даже чуть меньше.
- Пробежим, где наша не пропадала! - резанул ладонью воздух Генка.
- Ну, что же... - поднялся комбат. - Пойдемте со мной, капитан.
- Есть, - вытянулся Ширшов.
Когда комбат с Ширшовым вышли из землянки, Генка продолжил:
- Такое по мне. Либо грудь в крестах, либо голова в кустах. Соображает штабник все-таки. А ты как смотришь? - спросил он Володьку.
- Другого-то нету!
Тут подал голос пятый, и они увидели полноватое, обрюзгшее лицо подполковника.
- Чернов, - представился он. - Я слышал предложение капитана. Мне, конечно, трудновато будет без перебежек, мотор уже не тот, но, думаю, можно надеяться на успех. Главное - надежда... - Он завернул цигарку и закурил.
Некоторое время все молчали... Вадим занялся печкой, ломал ветки сушняка и подкладывал в огонь. Генка вынул кисет, подвинулся к Володьке.
- Закуривай, - предложил он. - Тебя Володькой звать?
Володька кивнул.
- Просьба к тебе, Владимир. Вот я тут адресок нашей части нацарапал... В случае чего отпишешь Галке, что очень сожалел Генка Атласов о случившемся, что просит простить... Ну и что искупил кровью, жизнью своей молодой. Отпишешь?
- Отпишу, если...
- Не думай об этом! Я и сам надеюсь, что не прибьют, но... на всякий случай. Галине Велиховой. Разобрал, что я нацарапал?
- Разобрал.
- Понимаешь, врал я вам, что она с комполка путалась... Слухи, конечно, ходили. Я верил и не верил. Сейчас почему-то понял, брехня это была. А что нажаловалась на меня, так на грубость обиделась... Пьяный же я был, не соображал... Отпиши еще, Володимир, что, ежели в живых останусь... женюсь на ней, искуплю грех...
- Ну ты это сам, раз живой останешься, - не мог не улыбнуться Володька.
- Да, верно, заговорился... Отпиши, что любовь у меня была, вот и все. Генка задумался, потом встряхнулся. - А чего я хороню себя прежде времени? Не знаешь?
- Не знаю.
- Вообще-то вроде как в психическую пойдем.
- Как в психическую?! - встрепенулся Вадим.
Угадал Володька, что закрутились перед глазами младшего лейтенанта кадры из "Чапаева", в которых шагают каппелевцы... Нет, не так они пойдут. Они побегут, рассыпавшись редкой цепью, и бегом, бегом, что есть мочи, не останавливаясь ни на секунду, скорей, скорей к той деревне, где их ждет рукопашная... Володька ощутил знакомое противное посасывание где-то под ложечкой, тянущееся снизу и постепенно подкатывающееся к сердцу, наполнявшее холодком, неизбывное состояние перед боем, от которого не избавиться, видно, до самого конца войны.
- Да, как в психическую, - повторил Атласов, а потом, махнув рукой, сказал тоже знакомые, неизбежные слова, которыми всегда успокаивали они себя перед боем: - Была не была!..
Володьке назначили физиотерапию, и через день ходил он в поликлинику на процедуры... Случайно столкнулся с врачом, делавшим ему перевязки во время отпуска, хотел проскользнуть мимо, но тот узнал Володьку и остановил. Врач постарел, был очень худ, и по запавшим глазам, по выражению их понял Володька, что сын его не вернулся.
- Очень рад, очень рад... - говорил он, пожимая Володькину руку. - А это ваше ранение... Это ничего. Если хорошо сделали операцию, то нервы восстановятся. Массаж вам делают?
Володька кивнул.
- Делайте и сами. Нельзя допустить атрофии. А потом, когда появятся движения, упражняйте руку... - Помолчав, он спросил: - Будете продолжать учебу в институте?
- Наверно...
- Почему так неуверенно?
- Не знаю... - пожал плечами Володька.
- Ну, желаю вам всего хорошего, - врач пожал руку и отошел неровной усталой походкой.
Володька посмотрел ему вслед и тяжело вздохнул.
Из поликлиники Володька всегда шел по Сретенке и проходил до бульвара, потом обратно, надеясь повстречать кого-то из школьных ребят или из дальневосточных однополчан. Своих, ржевских, он встретить не надеялся - знал, что после того, как попал в штрафной, бригада начала тяжелейшие наступательные бои.
Каждый раз, проходя мимо телефона-автомата, он приостанавливался, нашаривал в кармане гривенник и... не заходил в кабину. Что удерживало его от звонка Тоне, он и сам толком не знал... Какая-то натянутость началась с того, что Володька очень долго не писал, находясь в штрафбате, а потом неумело врал, объясняя свое молчание разными причинами. Кстати, о штрафном он не писал и матери, которая не знает об этом до сих пор.
Тоня, почувствовав неладное, забросала его встревоженными письмами. На них тоже Володька ничего вразумительного не смог ответить. Вообще-то после всего случившегося с Юлькой и с ним Москва сорок второго года, Тоня и ее квартира на Пироговке подернулись таким плотным туманом, что стали казаться ему каким-то сном, бесконечно далеким от его сегодняшних дней под Невелем, где он в новой стрелковой части безуспешно атаковал со своей ротой безымянную высоту, которую надо было - как всегда на войне! - во что бы то ни стало взять, хоть кровь из носу.
Володька тянул со звонком Тоне, боясь услышать вдруг равнодушный голос, понимая, что чем дальше тянуть, тем труднее будет объяснить ей, почему, вернувшись, не позвонил сразу...
И вот он набрал Тонин номер... Услышав длинные гудки, почувствовал, как заколотилось сердце. Ответил мужской голос. Володька попросил Тоню.
- Ее нет в Москве... Кто спрашивает? Володька хотел повесить трубку, но, помедлив немного, спросил:
- А когда она будет?
- В конце августа... Кто это? Не лейтенант Володька?
- Да, это я... - напряженно ответил Володька.
- Слушай, как здорово, что ты позвонил. Я Виктор. Живой, значит?
- Живой...
- Тонька у отца в Германии... Я проездом. Скоро буду опять в Москве, давай тогда встретимся. Я очень хочу с тобой познакомиться. Тоня рассказывала, как ты поставил всех в "Коктейле" по стойке смирно. Мирово! Ну и то, что под крылышко моего фатера не пошел, тоже здорово! Хотя Тонька переживала, конечно... Слушай, Володька, ты на Калининский попер ради этой девочки... Юли, кажется?
- Не только... Понимаешь, девчонка будет на настоящем фронте, а я... Ну и к своим должен был... Я же много дров наломал поначалу.
- А кто не наломал? - с горечью сказал Витька. - Только к середине войны научились воевать... Да и то не все,- добавил, вздохнув. - Дай мне твой телефон, как приеду, позвоню, и встретимся где-нибудь.
Володька дал номер, потом спросил с трудом:
- Как вообще Тоня?
- Это долгий разговор, Володька. При встрече поговорим. Сегодня же черкну ей, что ты звонил и чтоб она не дурила. Я к тебе хорошо отношусь, лейтенант Володька. Мы должны подружиться.
- Надеюсь, - сказал Володька, уже по короткому телефонному разговору ощутив расположение к Тониному брату.
Наконец-то встретился Володьке однополчанин дальневосточный - Женька Казаков. Не виделись они с декабря сорок первого и страшно оба обрадовались, жали руки, хлопали друг друга по спине и хотели было направиться в ближайшую "деревяшку", чтобы за кружкой пива поговорить о том, кто чего прихватил на войне и где воевал, но, к сожалению, оказалось, что денег у них нет, а потому пошли в сквер, запалили по самокрутке, благо табачок имелся.
Казакова от пехотного училища, в которое попал Володька, уберег комбат Герасименко, любивший Женьку и не желавший отпускать от себя. Но в сорок втором сам капитан вырвался на фронт - последняя из многочисленных его докладных была удовлетворена. Забрал он с собой и Казакова, сказав: "Ты все на фронт торопился, меня небось ругал, что задерживаю. Теперь зато вместе поедем. Со мной воевать весело будет, ты меня знаешь".
- Помнишь его, конечно? - спросил Женька. - Командир что надо. Угодили мы с ним в морскую пехоту. Братва отчаянная, но Герасименко приняли, ну и меня, разумеется. В десанте были под Новороссийском. Там война настоящая, - добавил он с сумрачной усмешкой. - Полазили по немецким окопам... работали на славу. Да что говорить, сам всего хватил, - закончил он.
Вообще, заметил Володька и по госпиталям, и по встречам в Москве, мало ребята говорили о войне. Чего болтать? На своей шкуре все всё испытали, чего особо распространяться?
- Знаешь, - сказал Женька, - институт я побоку.
- Почему?
- Ждала меня одна девчонка из нашего класса. Наверно, женюсь. Ведь столько смертей повидал, а семья, так сказать, продолжение жизни. Устраиваюсь в лабораторию при одном НИИ. Руки у меня умелистые, там что-то паять надо, конструировать, ну и соображать, конечно. Это я смогу. Зарплата восемьсот, ну и Валя - это девчонка моя - уже институт окончила. Как-нибудь проживем. Мне почему-то сейчас стало казаться, что семья - единственное, что осталось в мире устойчивое. А ты как думаешь?
- Не знаю... Как-то не задумывался.
- А я еще на фронте мечтал: представляешь, приходишь с работы домой, и тебя уже ждут, на столе обед, в комнате уютно, чисто, тепло. Покой. И войну из головы напрочь! К чертовой матери! Будто и не было ее. - Он помолчал немного, потом досказал: - Мы же там, в десанте, часто ножичками орудовали. Понимаешь, что это значит?
- Конечно. Мне тоже один раз пришлось.
- Тебе один, а мне... - Женька сморщился, словно от боли, передернул плечами.
Они завернули еще по самокрутке, задымили.
- А Дальний Восток помнишь? - спросил Казаков.
- Да... И знаешь, хорошо вспоминается. Кстати, Лявина встретил.
- Тольку?
- Ага. В "Уране" пивом торгует.
- Ну, этот не пропадет... Если только не зарвется.
- Может, зайдем к нему? Пивом угостит, - сказал Володька.
- Нет. Я этих блатных не люблю, насмотрелся. Вот говорят, хорошо они воевали. Вранье! Были у меня в отделении... А Толька... Помнишь, как разоделся он сразу, когда при санчасти поваром устроился? Сапожки хромовые и прочее. Ну его, - махнул он рукой.
- И у меня Гоша такой был, классный разведчик, - не согласился Володька.
- Бывают исключения, но вообще-то дерьмо они, эти урки, - заявил Казаков.
Они поговорили еще кое о чем, и Володька проводил Казакова до Колокольного переулка, где тот жил почти напротив родного Дзержинского военкомата. Обменялись, конечно, телефонами, решили почаще встречаться, потому как двое их пока, не считая Толика, из дальневосточного мирного полка. Но, увы, частых встреч как-то не получилось.
Совершенно неожиданно на Садово-Сухаревской, около Склифосовского, он прямо-таки наткнулся на Майку, идущую с мужем... Володька рванул в сторону, но она окликнула его, и ему ничего не оставалось, как подойти к ним.
- Олег, - обратилась она к мужу, - это мой школьный товарищ Володя Канаев. Познакомься.
И Володьке пришлось жать протянутую руку, любезно улыбаться этому пожилому мужчине с холеным тонким лицом, с сединой на висках, мило и ободряюще глядевшему на смущенного Володьку.
- Кстати, Олег, Володька командовал разведвзводом... Ты же хотел писать о разведчиках...
- Действительно, задумал одну вещицу... Я мало пробыл на фронте, демобилизовали по болезни, но кое-что повидал. Сюжет у меня есть, но не хватает деталей... Если бы вы согласились помочь мне, Володя, был бы благодарен. - Он вопросительно поглядел на Володьку.
- Не знаю, смогу ли рассказать что-нибудь интересное, - замялся Володька.
- Ну, интересное мы придумаем, а вот поговорить о житье-бытье вашего взвода, о каких-то конкретных случаях, о бытовых деталях было бы полезно. Заходите к нам, не откладывая в долгий ящик. Посидим, побеседуем, - он ждал ответа, а Володька переминался с ноги на ногу, безуспешно придумывая какую-нибудь вескую причину для отказа.
- Приходи, Володька, - подтвердила Майя. - Тебе, наверно, удобнее зайти в Коптельский, ближе от дома? Я позвоню, и мы договоримся. Хорошо?
- Хорошо, - промычал Володька и заспешил прощаться.
Ему было неудобно... Ведь именно в Коптельском и случилось то, видимо неизбежное. Правда, увы, не совсем так, как снилось ему на Дальнем Востоке, проще и обыкновеннее, без того ощущения невероятного счастья, но было. И вот он стоял минуту назад перед ее мужем, не таким старым, как она говорила, стоял смущенный, чувствуя себя виноватым.
Почему Майка не прошла мимо? Видела же, как рванул в сторону. Зачем познакомила? И была еще такая спокойная, веселая, лукаво на него поглядывала, забавляясь, видно, его смущением. Все это Володьке было неприятно, и на другой день он позвонил ей.
- Зачем ты меня остановила? - сразу начал он.
- Познакомить с Олегом, - не задумываясь, ответила Майка.
- Для чего это?
- Глупенький, - пропела. - Олег, и верно, задумал повесть о разведчиках. Ну и нам спокойнее - школьные друзья. Сможешь заходить когда угодно. Все будет проще.
- Не проще, а наоборот, - вспыхнул он.
- Ревнуешь к мужу? Это уже глупо.
- Я не ревную... Просто неудобно...
- Ну, знаешь, - протянула она. - Тебе в монастырь надо идти, - и засмеялась. - Думаешь, мой Олег - безгрешный ангелочек? Отнюдь... Приходи к нам и ни о чем не беспокойся.
- Я не приду, Майя, - сказал он твердо и повесил трубку.
Слова Майки, что ее муж не ангел, не сняли с Володьки чувства какой-то виноватости перед этим человеком, и даже мелькнула мысль, не прекратить ли вообще с ней встречаться, хотя и понимал, как трудно ему будет.
Вечером он сидел у себя в комнатке, курил и думал об этом. Потом его мысли перескочили на повесть о разведчиках, которую собирается писать Майкин муж. Он недоумевал, как же ее писать с чужих слов, не испытав, что это такое выползти на освещенную ракетами нейтралку и ползти, ползти, укрываясь то за одним трупом, то за другим, прижимаясь и ежесекундно ожидая пулеметной очереди, которая то ли минует тебя, то ли нет... Да, нейтралка всегда полна убитых - и наших и немцев, ведь в этой войне не было никаких перемирий, хотя бы на час-два, чтобы каждая сторона могла убрать своих, а попытки сделать это всегда кончались новыми жертвами. Но убитые помогали разведчикам: переползая от одного к другому, прячась за ними, и удавалось незаметно добираться до немецких траншей. Да, помогали, но трудно было отделаться от мысли, что и ты можешь остаться на этом поле вместе с ними...
Потом Володька подумал: что разведка? Вот рассказать бы о штрафном! И его мысли перекинулись к тому страшному рассвету.
...После слов Генки Атласова "Была не была!" разговор угас. Все молча смолили самокрутки. Через полчаса вернулся капитан Ширшов и сказал:
- Наше предложение командованием принято.
Он не сказал "мое предложение", сказал "наше", и всем в землянке показалось, что и верно, они все надумали эту предрассветную отчаянную атаку без перебежек.
- Начнем затемно. Вначале ползком, пока немцы не обнаружат. Надеюсь, метров двести - триста мы таким макаром продвинемся, ну а потом... Потом только бегом, молча, без "ура" и перебежек, - тихо, но отчетливо произнес Ширшов. - Сейчас комбат и его заместитель доводят до всех это решение. Итак, товарищи, все зависит от нас самих. Возьмем деревню, возможно, искупим свою вину. Понимаете?
- Ясненько, капитан, - воскликнул Генка.
- Мне надо быть первым, - вырвалось у Вадима, видать, непроизвольно, так как он сразу смутился, покраснел и опустил голову.
- Даешь, младшой, - усмехнулся Генка.
- Всем надо быть первыми, - спокойно и веско бросил Ширшов, словно точку поставил.
Заснуть Володька не мог. Не спали, как казалось ему, и остальные. Так, подремывали, может, с потухшими цигарками в зубах. Часто ворочался и покряхтывал подполковник, несколько раз постанывал Вадим, иногда глубоко вздыхал Атласов. Капитан Ширшов сидел у печурки, глядел в огонь и беспрерывно курил.
Тихое "подъем" сразу подняло всех на ноги. После тепла землянки обожгло холодом. Холодом изнутри и снаружи - наступает самое главное. Сейчас они выйдут к полю и... поползут... А затем атака!
В штрафбате, хоть и числился он батальоном, было около полутораста человек - не густо... Подтянувшись к кромке леса, держа интервал, по шепотливой команде "вперед", передаваемой по цепи, они поползли...
Поле было в серой предрассветной дымке... Немецкие ракеты все реже и реже взлетали в небо, уже бессильные пробить своим светом предутренний туман. Батальон полз, полз быстро; умело хоронясь за трупами, и Володьке думалось, что метров на двести, если не больше, они продвинулись. Деревня все яснее и яснее вырисовывалась острыми крышами изб... Скоро, скоро надо будет подниматься в атаку... Рядом полз Генка, с другой стороны Вадим, подполковник приотстал - возраст.
- Ну, значит, в последний, решительный? - прошептал Генка, криво усмехнувшись.
И сразу же после его слов с левого фланга немецких позиций застрочил трассирующий пулемет. Красные нити заметались над людьми - надо подниматься. Без всякой команды, как один, поднялись с земли и побежали... Поначалу бежали молча, потом кто-то выматерился, а за ним и другие...
Немцы усилили огонь. Вся немецкая передовая расцветилась огоньками выстрелов, но рев матерных вскриков, густо нависший над полем и перекрывающий, пересиливающий пулеметный бред, дал понять немцам, какое подразделение прет на них, и огонь начал угасать, а мины, перелетая, рвались уже позади батальона. Володька видел, как немцы стали покидать свои позиции - орущие, с разодранными ртами и налитыми кровью глазами штрафники приближались к их окопам.
Володька бежал, запыхавшийся от быстрого, безостановочного бега, но внутренне почему-то очень спокойный, почти уверенный, что его сегодня не убьют... Соскочив в немецкий окоп, он наткнулся на здоровенного фрица, бросившегося к нему с винтовкой, нацеленной штыком в живот. Вот когда впервые за всю войну пригодилось Володьке фехтование на штыках, которым с увлечением занимался в дальневосточном полку, он отбил вниз винтовку немца, и ее штык только чуть скользнул по ноге. Ударом приклада по виску свалил его, а потом выстрелил в упор. Из всего этого оставалось в памяти лишь одно - аккуратная заплата на брюках немца, которую увидел, когда распахнулась шинель. Выскочив из окопа, он побежал дальше, догонять других, уже забрасывающих гранатами избы деревни...
Немцы выбегали полураздетые, отстреливались, но штрафников уже не остановить - минут через двадцать деревня, за которую положили столько жизней, была взята!
Несколько десятков человек в запале боя бросились преследовать немцев уже за деревней, но их остановили. Подоспевший к тому времени станковый пулемет расстреливал бегущих в спину, пока не добежали они до небольшого леска и не скрылись в нем... Все было кончено. Была победа!
Володька снял сапог, хотел задрать штанину, но рана оказалась почти у самого бедра. Пришлось спускать бриджи. На левой ляжке, залитой кровью, он увидел рваную полоску сантиметров в пять, но, по всей видимости, не очень глубокую. Достав индивидуальный пакет, он перевязался сам и, чуть прихрамывая, пошел к капитану Ширшову, стоящему рядом с командиром штрафбата. У того было радостное раскрасневшееся лицо, кубанка набекрень еле держалась на голове, а выбившийся светлый чуб полоскало ветерком.
- Вышло, черт возьми! Вышло! Ну, капитан, прошла твоя задумка. Благодарю, - говорил он Ширшову, а когда увидел прихрамывающего Володьку, спросил: - Что, долбануло? Сильно?
- Ерунда. Царапнуло штыком ляжку.
- Все равно искупил кровью. Иди в тыл... Надо же, взяли все-таки! Эту деревеньку чертову! Взяли!
Володька побрел уже спокойным, неспешным шагом через то поле, по которому они неслись всего полчаса тому назад, и даже не верилось в это, будто все во сне... Потерь в батальоне было немного, но все же несколько убитых увидел он на поле. И среди них Вадима. Он лежал на спине с полуоткрытым по-детски ртом, раскинув как-то беспомощно руки... Володька нагнулся, закрыл ему глаза, накрыл лицо шапкой. Потом взял его винтовку и двинулся дальше. Очень жалко, конечно, этого мальчика, но столько смертей уже видел Володька, что притупились чувства, да и знакомы-то были они всего два дня...
- Погоди, старшой! - услышал он сзади крик, сразу узнал голос и остановился.
Генка с перевязанной рукой подошел и с расплывшейся по всему лицу улыбкой обнял Володьку.
- А молодцы мы! А? Разве не так? Здорово мы их, гадов, разделали!
- Здорово! - ответил Володька. - Тебе свернуть?
- Да. Самое время покурить.
Они присели прямо на землю и запалили. И только тут почувствовал Володька огромное облегчение - бой позади, вину искупил... Теперь неделька санбата, а там резерв, формирование... На месяц-два уйдет от него война. А красноармейскую книжку, выданную ему, как и остальным, где записано: звание старший лейтенант, должность - рядовой, подразделение - штрафной батальон, сменят на офицерское удостоверение.
- Повезло нам, Генка! - Володька хлопнул его по плечу.
- И не говори.
...Кто-то ухватил Володьку сзади и ладонями закрыл глаза.
- Кто? - спросил он, стараясь освободиться от крепко держащих его рук.
- Не узнаешь, командир? - прошепелявил знакомый голос.
- Гошка! - радостно вскрикнул Володька, узнав своего бывшего разведчика.
- Он самый, командир! Во где встретились! - Гошка отпустил руки, повернул Володьку к себе. - Живой, значит? С рукой что?
- Отняли полпредплечья.
- В штрафном долбануло?
- Нет. Там я легко отделался... А тебя-то как выходили? Вроде бы мертвого притащили - две пули в грудь, одна почти у сердца. Мне в санвзводе говорили, не выживешь.
- Живучий я оказался... И еще воевал.
- В разведке опять? - спросил Володька.
- Где же еще мне? Сами знаете, разведчиком был классным... А что вытащили тогда с поля, век буду помнить.
- Брось выкать, Гошка. Не в строю.
- Привык, товарищ командир. Уважал я вас очень. Вот выпьем сейчас на брудершафт, тогда, может...
- С деньгой у меня туговато, Гоша...
- А я на что? Думаете, у Гошки денег нет? Во-о, - он похлопал по оттопыренному карману гимнастерки. - И у вас, командир, будут. Я такое дело открыл...
- Ты проездом в Москве?
- Нет. Живу у одной девахи. Ладно, командир, где тут шалман поближе? Зайдем, и Гоша все по порядку вам выложит.
- Пошли. У бывшего торгсина "деревяшка" есть. Они быстренько дотопали до пивнушки. Гоша оглядел незавидное сие заведение, поморщился.
- Мне, командир, хотелось угостить вас в хорошем месте, чтоб посидеть можно было, а тут... - он брезгливо махнул рукой.
- Не будь фрайером, Гоша. Сойдет и это, - усмехнулся Володька.
- Нет, лейтенант... "Бабки" у Гоши есть, такая встреча и... в забегаловку. Не пойдет. Я вас в ресторан поведу, а пока поговорим где-нибудь.
Они отошли от пивной и направились к бульвару... По дороге поговорили о делах минувших, о ребятах, которые неизвестно теперь где, живы ли, покалечены ли или уже и косточек не сыщешь, потому как война долгая еще была после того, как расстались они. Выйдя к Сретенским воротам, присели на скамеечку. Гоша развалился, небрежным жестом вынул пачку "Беломора", протянул Володьке.
- Теперь о деле, командир. Ты только не брезгуй. Дело чистое. Ни обмана, ни воровства - одна солдатская находчивость... Я же завязал, хватит! Надоело по тюрягам сидеть, да и война мозги прочистила. Я себя на ней только человеком и почувствовал - нужным, знаменитым даже. Сам знаешь, полковники за ручку здоровались... А за того обера сам комбриг расцеловал. Помнишь?
- Помню, - улыбнулся Володька, которому было хорошо с Гошкой.
- Так что дело чистое, командир... Ну, конечно, временно все это. Вот распишусь я с дивчиной этой, получу прописку и на работу буду устраиваться, а пока и погулять можно. Можно, командир? Разве не заслужили?
- Заслужили... Девчонку-то хорошую нашел?
- Любовь закрутил настоящую, командир. Поздравь... - в его голосе была нежность и даже какое-то удивление.
- Поздравляю, Гоша...
- Засохли мы, командир, без баб на войне... Ведь она, женщина, не только для тела нужна - и для души тоже. Я баб с пятнадцати лет знал, да что толку, не то все это... - Гоша задумался, а для Володьки внове были Гошины рассуждения. Таких разговоров в разведвзводе не вели. Там не до лирики. - Ну, пойдем, - стряхнул с себя задумчивость Гошка.
- Куда?
- К трем вокзалам. Время есть?
Володька кивнул - чего-чего, а времени у него вдосталь.
От Казанского вокзала они взяли вправо и вышли к военному продпункту, расположенному в деревянном домишке. У окошечка толпилась очередь из военных командировочных, демобилизованных, раненых из госпиталей... Гоша, бесцеремонно растолкав всех, пробрался к окошку, таща за собой Володьку, и кого же он там увидел?! Надюху!!!
Она, сразу узнав Володьку, посмотрела на него расширенными, растерянными глазами, потом заулыбалась.
- Лейтенантик... Живой... Не зря, выходит, молилась я вроде за тебя, сказала она, стараясь за небрежной шутливостью скрыть волнение и радость.
- Знакомы вы, оказывается, - нахмурился Гоша, и недобрый огонек зажегся в его глазах.
Он как-то резко вынул пачку, рванул папиросу и задымил.
- Что же проститься тогда не зашел? - спросила Надюха.
- Неожиданно я как-то уехал... раньше срока...
- И подо Ржев свой? Говорил мне Егорыч.
- Да, туда... к своим.
- Как же живым остался? - покачала она головой.
- Остался... Вот только, - показал глазами на пустой рукав.
- Не горюй, лейтенантик. Не такими возвращаются, это ерунда. Тебе руками не работать. Учиться же пойдешь?
- Наверно, - ответил Володька.
- Гошку-то откуда знаешь? - наконец спросила Надюха, поглядев на жадно курящего, насупившегося Гошу.
- Так он из моего разведвзвода, - сказал Володька.
- Я же говорил тебе, Надюха, - сумрачно вступил Гошка. - Он мне жизнюгу спас. Ребята на поле оставили, думали, убитый начисто, да и немец их в такой перехлест взял, еле ноги унесли. А он сам пошел за мной и ребят заставил, приволокли меня...
- Вот какие дела, надо же... И встретились, - протянула она. - Выходит, лейтенантик, спас ты для меня Гошку, - и стала вытирать глаза.
Сзади загудела очередь:
- Хватит трепаться... Давай работай... На поезда мы... Заговорились.
- Сейчас, мальчики, сейчас, - захлопотала Надюха. - Потом, ребята, поговорим. Я закроюсь скоро. К нам пойдем. Купи, Гоша, в коммерческом для встречи.
- Кому говоришь? Будто сам не понимаю...
К магазину шли молча... Гоша все так же часто затягивался папиросой, какой уже по счету, и Володька понял, что рассказала Надюха про него и Гошка переживает. Неожиданно Гоша остановился.
- Значит, так, командир. С Надюхой больше ни-ни. Что было, то было, но все. Понял? - Гошка в упор взглянул на Володьку.
- Конечно, Гоша... Случайно у нас было, по пьянке... - смутился Володька.
- Случайно не случайно, а поминала она тебя часто, все уши прогудела. Так что слово, командир?
- Слово, - подтвердил Володька и протянул ему руку.
В магазине Гоша легко и небрежно выложил двести рублей за бутылку водки, столько же за закуску и за ослепительно белый батон. Володька с некоторым удивлением смотрел, как просто выкладывал Гоша купюры, суммой больше половины материнской зарплаты. На обратном пути тот посвятил его в "дело", которое проворачивал вместе с Надюхой. Оно было простым. Демобилизованным, командировочным и прочему дорожному люду выдавались талоны на продукты. Они имели определенный срок действия, просроченные были уже простой бумажкой, которую можно выкинуть. Вот эти-то талоны и скупал Гоша за бесценок, обменивал на махру или вообще выпрашивал. Надюха же отоваривала их задним числом. Буханка черняшки на рынке стоила двести, за полтораста отрывали с руками, и таких буханочек у Гоши выходило в день около десятка.
- Вот видишь, командир, никакого мошенства, даже ловкости рук не треба. И никакого обмана. И никто не внакладе, потому как, не просрочь талон солдат, он эту буханочку съел бы... Кумекаешь?
- Да.
- Талоны будем вместе раздобывать, - как решенное, заявил Гошка, а когда заметил колебание на Володькином лице, добавил уверенно: - Голодуешь же сейчас.
- Почти.
- Сколько пенсии положили?
- Триста пятьдесят...
- Гроши!
- В институте стипендию дадут, рублей двести.
- Все это не деньги, командир, по нынешним временам. Мусор! - резанул рукой Гошка. - Ну, решили?
- Не знаю пока... Противно все это, - промямлил Володька.
- А лапу сосать не противно?! Ты, лейтенант, это фрайерство брось! Четыре года под смертью ходили. Расею, можно сказать, своей кровушкой спасли! И голодовать после этого! Нет уж... - горячился Гошка.
- Так все сейчас неважно живут, Гошка, - сказал Володька.
- Нет, не все! В коммерческом народа сколько? Некоторые гады разбогатели, пока мы с тобой жизни ложили, кровью заливались. Не хочу к старому возвращаться, а то бы копнул кой-кого. Видал же, осетрину берут, балычок, икру... А мы что с тобой на передке лопали? Пшенку-жидню! Помнишь, как я перед каждым поиском пятак бросал - орел-решка?
- Зачем, кстати? - спросил Володька.
- Мы, урки, в приметы верим. Три орла выходило - иду в дело спокойно... Да сам знаешь, мандража никогда не давал. А в тот раз три решки, ну и схлопотал две пульки... - Гошка призадумался, вспомнив, видать, безнадежные глаза склонившихся над ним врачей. - Не жил я, Володька... Не жил... Многое мы не добрали в жизни, так хоть теперь... - мечтательно закончил он.
Когда они подошли к продпункту, окошечко было уже закрыто. Гоша постучал в дверь, Надюха открыла, сказала: "Сейчас я..." - и вскоре вышла в нарядном платьице, подкрашенная, взяла их обоих под руки, и тронулись они к Домниковке.
Во дворе памятного Володьке дома сидел Егорыч и смолил самокрутку. Постарел он здорово за эти годы, лицо покрылось сеткой мелких морщинок, пробилась и седина в волосах. Узнав сразу Володьку, пустил слезу, запричитал:
- Живой, браток, живой. Уж и не чаял тебя увидеть, раз ты под этот проклятый Ржев подался. Совсем не чаял. Знаешь, полюбил я тебя, склеились мы как-то за твой отпуск... Помнишь, как пивко в автомате попивали?
- Помню, Егорыч, помню, - что-то сдавило Володькино горло.
- Ко мне пойдем, Николай Егорыч, - пригласила Надюха.
И стали они подниматься по деревянной полупрогнившей лестнице, и всколыхнули Володьку воспоминания о лете сорок второго, об уходе Юльки, о встрече с Тоней, в общем, о всех тех днях его отпуска.
- А я с "Калибра" ушла, - сказала Надюха. - Заболела сильно, истощение нервной системы, в больницу угодила, а оттуда с бумагой вышла - только на легкую работу годна. Вот на этот продпункт и устроилась. Вернее, устроили меня по знакомству. Подружка там работала. Ну и жизнь совсем другая стала.
Володька посмотрел на нее - поправилась, похорошела... А он хорошо помнил ее вдавленный живот и острые бедра...
- Вот уже месяц, как с Гошей познакомилась... Хороший он парень, лейтенантик?
- Лучший разведчик был, - ответил Володька.
- Разведчик разведчиком, а человек-то хороший? - спросила Надюха, будто Гоши и не было в комнате.
- Сама разберешься, - засмеялся Володька.
- Я ей все рассказал, командир... И что завязал, знает, - сказал Гоша.
- А я вот не завязал, Володька, - дрогнув голосом, горько произнес Егорыч. - Выпиваю... Сдал я, наверное, за эти годки?
- Да ничего, Егорыч, - ободрил его Володька.
- Рука сохнет. Видишь? На поправку надежды уже никакой... В сторожах работаю. Сутки отдежурил, двое гуляю. В общем-то ничего, голодновато, правда, ну так у всех такая житуха. - Егорыч глядел, как накрывает Надюха стол, как выставила бутылку, и ее блеск отразился в его глазах.
Глядел на стол и Володька, глядел на банки с тушенкой, на селедку с картошкой, но, в основном, на хлеб, которого было много. Очень много. От него-то и не мог оторвать взгляд - от хлеба.
Сели за стол... За победу, конечно, выпили, за новую, мирную жизнь, хотя и не знали точно, какая она будет, ну и братишек погибших помянули. Володька закусывал жадно, но тщательно пережевывал, так же, как смаковали они еду на передовой, когда перебои с жратвой бывали, а пил мало - не хотелось почему-то.
- Что не пьешь, лейтенант? - спросила Надюха. - Помнишь, в сорок втором мечтали: окончится война и наступит праздник на всю жизнь.
- У тебя-то, Надюха, каждый день праздник, - пробурчал Егорыч. - Тебе грех жаловаться.
- Что каждый день? Выпивка? Так это еще не праздник, Егорыч. Потому и выпиваем, чтоб праздник в душе почувствовать. Да и недолго я на своей работе собираюсь быть. Вот Гошка устроится, и кончу. Я ж заводская, а не фартовая. Перебьемся это времечко, и к черту! Верно, Гоша?
- Конечно, Надюха. Это дело ненадежное, временное, - кивнул он.
Обратно домой Володька шел, раздумывая о Гошкином предложении, не зная, принимать его или нет, но буханка хлеба на Надюхином столе неотвязно маячила перед глазами.
Мать была уже дома и ждала его к ужину. Володька, конечно, видел, что лучшие куски отдавались ему, что мать ела очень мало, а она ведь работала и, как он ни протестовал, как ни старался заставить ее съесть лишний кусок, твердо отказывалась, убеждая его, что сыта. Володька, сказав, что уже поел, принудил мать съесть весь хлеб... Он смотрел, как отрезала она тоненькие ломтики и медленно ела, запивая жидким чаем с сахаром вприкуску, и сердце сжималось жалостью... Подозревал, что мать сдает кровь, замечал, как приходила несколько раз очень бледная и сразу ложилась на диван, говоря, что устала, а после этого появлялось на столе несколько картофелин, кусочек сала и лишний сахар. За сданную кровь платили триста рублей и в день сдачи кормили обедом. Но что за эти триста купишь на рынке?
И на другой день рано утром Володька пришел к Надюхе, она была уже на работе, а Гоша сидел перед зеркалом, брился трофейной бритвой "золлинген".
- Пришел? Ну и правильно... Сейчас добреюсь и потопаем.
- Знаешь, Гоша, вчера посмотрел на мать... Доходит она у меня. С работы как тень возвращается... Ну и решил.
- А ты еще - подумаю... Чего тут думать? Подкормишь мать, сам подкормишься. Ну, поехали, - добавил он, протирая лицо одеколоном.
Добрались до вокзала, подошли к Надюхиному окошку, к которому вилась серо-зеленая очередь, стали спрашивать, у кого есть просроченные талоны. Таких оказалось много, ведь поезда ходили без расписания, опаздывали, на вокзальных продпунктах солдаты не успевали отовариваться, и просроченные талоны оказывались почти у каждого второго. Кто-то отдавал просто так, другие недоверчиво спрашивали "зачем тебе" и заламывали цену, но Гошка прибаутками и блатными присказками сбивал и цену, и недоверие. Через каких-то полчаса у них было уже полно талонов. Гошка юркнул в дверь продпункта и вскоре вынес два вещмешка. В многолюдности, суете и спешке никто не обратил на это внимания. Передав один мешок Володьке, он коротко скомандовал:
- Теперь на Центральный.
Торговлю Гоша вел умело, много не запрашивал, и через минут двадцать их мешки были пусты, а Гошины карманы набиты деньгами.
- Делим на три части. Третья - Надюхина, - объяснил Гоша.
- Разумеется, Володька был поражен легкостью и быстротой "операции", суммой, врученной ему Гошей.
- Можно и на второй заход, но я не люблю зарываться, - сказал Гоша. - По домам, командир, или как?
- По домам, - Володька спешил в коммерческий, чтобы купить сливочного масла, сахара и чаю.
Одну буханку он себе оставил еще до распродажи. Вечером мать была изумлена, откуда такое богатство, но Володька уже придумал объяснение: встретил фронтового друга, который вернул ему долг.
- На месяц-два хватит, мама. Будем жить, как боги. И ты у меня поправишься.
Мать пила крепко заваренный чай с сахаром внакладку и ела хлеб, густо намазанный сливочным маслом.
Володька глядел на нее и думал, что как ни противно "дело", но он будет им заниматься до института, чтобы хоть за эти месяцы подкормить мать.
После встречи с Майкиным мужем Володька очень долго не звонил ей - было как-то неловко. Позвонила она сама.
- Куда пропал?
- Никуда, - ответил, немного растерявшись.
- Почему не звонишь?
- Да как-то так... Дела...
- Что у тебя за дела? Не ври, Володька. Я понимаю, почему не звонишь. Но ты мне вот такой и нужен, - она вздохнула. - Знаешь, я, наверное, разойдусь с Олегом...
- А литерный паек? - усмехнулся он.
- Как-нибудь проживу... Не так это для меня важно. Приходи сегодня вечером в Коптельский, - попросила она.
Володька долго не отвечал.
- Не хочется? Боишься?
- Хорошо, приду, - согласился он.
- Вот и прекрасно. Поговорим, и ты кое-что поймешь.
Вечером, когда он пришел к Майке, она сразу начала:
- Ты, наверно, удивляешься, что я, совсем девчонка, выскочила за сорокалетнего?
- Вообще-то да, - пожал он плечами.
- Ты же знаешь, как я любила литературу. И, разумеется, обалдела, когда Олег обратил на меня внимание. Смотрела снизу вверх, ловила каждое слово. Короче, втюрилась по уши, - она помолчала немного. Вернее, мне казалось, что втюрилась... В общем, он, как выяснилось, не тот.
- Почему?
- Ну не тот, и все.
- Хороший он хоть писатель?
- Наверно, без таланта. Но, знаешь, когда мы познакомились в конце тридцатых, он был в какой-то растерянности, ничего не писал. По-моему, просто не знал, о чем... Теперь-то все начнут о войне. Ну и он тоже... - с оттенком некоторого пренебрежения сказала она. Потом, подумав, добавила: - Сейчас мне кажется, нет в нем чего-то.