Вся в белом

Лафкадио Хирн «Вся в белом» Lafcadio Hearn «All in White» (1879)

— Нет, — сказал он, — я недолго пробыл в Гаване. Думаю, это ужасное место для жизни. Каким-то образом, несмотря на всю тропическую яркость, этот город временами напоминал мне огромную могилу. На его узких улочках чувствуешь себя словно погребенным. Красивые женщины? Полагаю, да, но я видел только одну. Это произошло на одной из причудливых улиц, которые наводят на мысли о том, что испанцы научились строить свои города у мавров — небольшой разрыв между высокими зданиями и балконы, нависающие сверху, закрывающие вид на узкую полоску голубого неба. На улице никого не было, кроме меня, и ропот городской жизни, казалось, доносился издалека, как призрачный шепот… Тишина была такой странной, что мне казалось, будто я иду по каменному полу церкви и нарушаю религиозную тишину своими неосторожными шагами. Я остановился перед большим окном — оно было без стекол, но забрано железной решеткой, — а за решеткой лежала самая прекрасная женщина, которую я увидел в Гаване при свете дня. Ей было не больше восемнадцати лет — настоящая испанская красавица — смуглая, очаровательная, с благородными чертами имеющего овальную форму лица и длинными ресницами, покоящимися на бледной щеке. Она была мертва! Вся в белом — как призрачная невеста из германских преданий — в белых одеждах, белых атласных туфлях, и с одним белым цветком в черных волосах, сияющим, словно звезда. Я не знаю его названия, но его аромат долетел до меня через окно, сладкий и незнакомый. Молодая женщина, спавшая там вся в белом на фоне темноты безмолвной комнаты, очаровала меня. Мне казалось, что смотреть на нее так долго — это неправильно, но я ничего не мог с собой поделать. Зажженные свечи стояли возле ее головы и ног, и в тишине жаркого воздуха их желтое пламя горело ровно и спокойно. Вдруг я услышал тяжелую поступь в конце улицы. Ко мне приближался батальон испанских солдат. Здесь негде было укрыться, и у меня не осталось времени, чтобы покинуть это место. Улица была настолько узкой, что мне пришлось прижаться спиной к стене, чтобы пропустить их. Они прошли мимо в мертвой тишине — я слышал только их шаги, механически ровные и порождающие гулкое эхо. Они тоже были все в белом. Каждый мужчина смотрел на меня, проходя мимо; и каждый взгляд был мрачным, зловещим, подозрительным. Мне очень хотелось избежать этих тысяч испанских глаз, но я не мог этого сделать, не повернувшись лицом к стене. Я не думаю, что хоть кто-то из них взглянул на мертвую девушку, но каждый смотрел на меня и вынуждал смотреть на него в ответ. Я не осмелился даже улыбнуться — ибо на их смуглых лицах не было и тени улыбки. Ситуация стала по истине неприятной. Происходящее было похоже на один из тех кошмаров, в которых вы вынуждены стать свидетелем бесконечной вереницы фантомов, каждый из которых заставляет вас смотреть на него. Если бы я даже услышал одинокий вскрик — «Carajo Americano»[1], я бы почувствовал облегчение, но все происходило в мертвой тишине. Я был словно пронзен насквозь черной сталью, по крайней мере, двух тысяч испанских глаз, и все они смотрели на меня так, будто я был уличен в каком-то ужасном преступлении. Почему они не смотрели в окно вместо того, чтобы пронзать меня своими взглядами, я не могу сказать. После того, как они прошли, я снова взглянул на мертвую девушку, и мне показалось, что я заметил призрак улыбки — циничной насмешливой улыбки на ее губах. Она была отмщена — если ее освященный покой нарушили мои еретические глаза. Я до сих пор чувствую аромат белого цветка и могу увидеть даже шелковые завязки на белых атласных туфлях — неподвижные желтые языки свечей — тонкое мертвое лицо, которое, казалось, улыбалось, и тысячу зловещих лиц, лишенных улыбок, и пытаюсь заставить себя улыбнуться.

Перевод — Роман Дремичев