Вторая древнейшая

Магаданская область, командировка от местной небольшой газеты — я практикантка в ней, вот мне и выпала столь дальняя дорога, да еще и в выходной день. Делегация Географического общества из Москвы прибыла в эти края, чтобы установить памятный знак в месте только что найденной стоянки первопроходцев — по здешним меркам совсем недалеко от Магадана. Изба, построенная в дебрях у реки еще перед войной, давно разрушена, и от нее остался только чуть заметный в траве сруб, но кто-то из оказавшихся поблизости геологов наткнулся на лежащие квадратом бревна и сразу догадался, что жить на этом самом месте когда-либо могли только некие конкретные его предшественники, и никто другой.

По такому поводу к месту стоянки первопроходцев стекается геологическое начальство из Магадана и собранные кое-как в окрестных экспедициях бородатые мужчины, еду на торжество и я — представитель прессы, едет со мной и практикантка из областной «основной» газеты — студентка дальневосточного госуниверситета Лариса, двадцати семи лет. Возраст Ларисы — главное, что отличает ее от нас — других практиканток (почему-то в этот год в магаданских газетах с будущей профессией знакомятся в основном девчонки). Мы переспрашиваем друг у друга: «Сколько лет Ларисе? Двадцать семь?» Лариса — крупная вполне сформировавшаяся женщина с большими руками и зычным голосом, к месту и не к месту повторяющая всю дорогу, что она — дальневосточница. Например, когда я где-нибудь в пути отказываюсь от предлагаемой мне водки, не представляя, как ее в себя волью, — до ужаса невкусно, не могу! — Лариса выпивает и налитое мне с надоевшим уже присловьем «мы — дальневосточники», и люди вокруг нас прищелкивают языками, глядя на нее: «У-у, баба!»

Наши старички-географы из Москвы уже на месте, мы едем к ним то в «бобике» главного геолога Магаданской области, то в чьем-то раздолбанном автобусе, то в кузове грузовика, без дорог, по топкому заросшему травой пространству, иногда пересекаем вброд какие-то неглубокие быстрые реки. Раза четыре или пять под общее недовольство я прошу остановить машину и еле успеваю высунуться наружу, как меня рвет в ослепительную под солнцем зелень или в прозрачные до самого дна реки, где я распугиваю каких-то длинных рыб, и тогда за спиной — опять — раздается это: «Ну, слабачка! А вот мы — дальневосточники…» И каждый раз, когда Лариса открывает рот, кажется, что в машине кто-то сдуру включил на всю катушку радио.

Наташка — машинистка из редакции — рассказывала мне, как они с Лариской ходили в ресторан. Мужчины сразу же подсели к ним за столик, и Лариска отпихивалась от них и хохотала на весь зал:

— Нет, здесь у вас не выгорит, облом, вы ищете не там! Если хотите знать, я люблю только одни руки!

И под общий смех рассказывала про какого-то Костю, морячка из Владивостока, и тот, который сидел ближе к ней, лапал ее под общий смех, а вообще водит она их к себе в общагу, еще как водит, хоть и заливает всем про своего Костю. А на самом деле никакого жениха у нее и нет, как у всех остальных!

Единственная из всех практиканток, я уже замужем, но это ничуть не добавляет мне уважения в глазах Ларисы. Она смотрит на меня, как сенбернар на карманную собачонку.

В какой-то миг мы с Лариской оказываемся в автобусе вместе с какой-то экспедицией — здесь только мужики, уже не знающие сами, сколько прожившие, как это говориться, «в поле» — и сексуальный голод заполняет наш автобус, как табачный дым. Я забиваюсь в угол и сижу там в оцепенении, Лариска же, наоборот, вдруг расцветает, как петушок в курятнике. Только все куры здесь мужского пола, а петушок, наоборот, женского. В воздухе, заполненном желанием, она раскраснелась, ее жесты и гримасы таковы, точно она предлагает себя всем сразу — и мужчины распаляются еще сильней. Они тянут к ней руки, но не касаются ее. Их останавливает то, что Лариса — журналистка, очевидно, она первый представитель прессы, которого они видят в своей жизни (я — не в счет). Ларискина профессия вызывает в них что-то вроде священного трепета, и они, блестя глазами, спрашивают у нее:

— Над чем вы сейчас работаете?

А кто-то, желая показать особенно глубокий интерес к ее профессиональной деятельности, спрашивает ее, как именно она собирает материал для публикаций.

Журналистика и все, что связано с ней, становится в нашем автобусе предметом общего напряженного внимания, и один из мужичков, желая блеснуть эрудицией, объявляет во всеуслышание:

— А я где-то читал, что это вторая древнейшая профессия!

— Да, — тут же откликается Лариска. — Журналистика — это очень, очень, очень древняя профессия! Я что скажу: первые письмена древних людей, высеченные на камнях в пещерах, уже можно считать журналистикой. Люди сообщали друг другу, сколько там они убили мамонтов и куда потом откочевало их племя — это как мы сейчас, если бы мы захотели оставить о себе запись для следующей экспедиции, которая здесь будет проходить…

Некоторое время мужики шумно выражают преклонение перед возрастом нашей с Лариской будущей профессии, и вдруг один из них спрашивает простодушно:

— А интересно, какая это профессия была первая древнейшая?

Лариска, даже если она и слышала, после чего именно журналистика считается второй, не подает виду. Вместе со всем автобусом (кроме меня) она включается в спор.

— Строительство — первая профессия, — доказывает один наш попутчик. — Сперва тебе что? Сперва крыша над головой нужна. А после уж и журналистикой можно заняться. А когда дождь у тебя задницу мочит — тогда никаких газет читать не захочешь, да хоть там будут и наскальные письмена!

— Так они жили в пещерах, — спорит другой. — Они сами не строили. Пещеру найдут — и хорош, рисуй свои письмена!

— Надо хлеб растить, — говорит третий. — Хлеба нет, так тебе и не до того, чтоб на скале что-то карябать!

— Они на охоту ходили…

— Значит, охотники — самая древняя профессия!

Я сижу ни жива ни мертва. Выясняется, что я самая развращенная в этом автобусе, даром что самая молодая. Стыд заливает мое лицо, и вместе с тем я больше всего боюсь хихикнуть — так боюсь, что слезы выступают у меня из глаз. Хорошо, что никто не обращает на меня внимания. Люди охвачены поиском истины. У них чуть не доходит до драки, каждый хочет, чтобы Лариска заметила его — именно его — во всей красе.

И тут они вдруг — ко всеобщей радости — договариваются до того, что самая древняя профессия — у геологов! Один из этих ребят приводит какие-то непостижимые для рассудка доводы, совершенно неподдающиеся пересказу, и все тут же соглашаются с ним: первая древнейшая — геология! И Лариску наперебой просят не обижаться за то, что их профессия чуть старше, — и в ответ Лариска заливисто хохочет, как будто бы в автобусе включили радио. Она прощает этих парней за то, что они древней ее. Она все равно любит их всех. Вспомнив вдруг обо мне, геологи и меня просят не обижаться. Я киваю им из своего угла.

Когда мы прибываем на место, кто-то предлагает Лариске выпить за то, что геологи — это первая древнейшая профессия, а журналисты — вторая, и за вековую дружбу двух древнейших профессий. Сперва же надо было найти скалу, на которой можно вырезать письмена. А то бывает камень, который только крошится под резаком.

Я уже говорю с московскими географами о первопроходцах, и о Москве, и о том, что здесь в Магадане все, все совсем иначе. Лариска идет разыскать меня, чтобы я снова отказалась при всех от водки и своим деревянным смущением создала ей фон, на котором она запросто хлопнет стаканчик и снова зычно пойдет рассуждать про наскальные письмена и про то, что она любит только одни руки — как будто бы над здешней низенькой тайгой загремело радио. Мы пьем горячий чай, не похожий ни на какой другой — вода его делает таким, или воздух, в котором его заваривали? Мне почти спокойно — сведениями о когда-то живших здесь первопроходцах я исписала уже весь блокнот. Наверное, не так много осталось вещей, про которые редактор молодежки завтра скажет мне: «Как ты не догадалась об этом расспросить? Ты журналист или не журналист?» На поляне за стеной кедрового стланика невидимые люди болтают о своих делах, я их не слушаю — там что-то о деньгах и о какой-то отложенной на день работе. Много непонятных мне слов, там за ветвями все о чем-то спорят, и вдруг кто-то заявляет среди спора: «Разберемся, не боись! Как-никак, мы — первая древнейшая профессия! Марку надо держать!»

— Во-во! — соглашаются все остальные.

И за кустами раздается дружный смех.