Вторая планета

— Ур-р-а, мы летим на Венеру!

Мы — это я, папа, мама и тётя Павлина.

Сначала, правда, собирались лететь только папа и мама. Меня же снова на всё лето спроваживали к тёте. Я, понятное, дело, упёрся, что к тётке я не хочу, а хочу с ними.

— Ты же пойми, тебе с нами нельзя, — убеждала меня мама. — Мы же летим не отдыхать, а в экспедицию.

— Ну вот и возьмите меня в экспедицию.

— Нет, ты просто невозможный!.. Пусть с тобой ещё папа поговорит…

Мама всегда так: чуть что, сразу отсылает к папе.

— Тебе не нравится у тёти Павлины? — спрашивает папа. — Тебе у неё неинтересно?

Вопрос не совсем честный: папа заранее знает ответ. Потому что ещё не родился человек, которому было бы неинтересно у тёти Павлины.

Потому что тётя Павлина не такая, как все.

Во-первых, она — генный инженер растительного и животного мира, и её небольшой коттедж, расположенный на исследовательской станции, набит такими штуковинами, что мороз по коже продирает, пока хоть немного привыкнешь к ним.

Что бы вы сказали про цветок, который сам себя поливает? Вот висит рядом трубка с краником, цветок протягивает что-то вроде зелёной руки, открывает краник и льёт себе на корни сколько ему требуется. Напился и — хоп! — закрутил. А подойдёшь к нему — так и наставит на тебя листья, словно локаторы. И хорошо знает тётю Павлину — сразу же тянется к ней стебельками.

Я сам не раз видел, как тётя его гладила: цветок аж выгибался, и мне казалось, что он вот-вот замурлычет, как кот.

Или вот кактус-сторож возле самых дверей. Двухметровый дед, усеянный вот такенными колючками. Скажет тётя Павлина: «Алтик, свои» — он пропустит, только колючками вслед махнёт. А скажет: «Чужой» — так отхлещет колючками, что мало не покажется. Однажды как рассердился на меня — весь день не пускал в двери. Пока тётя Павлина не пришла.

Я уж не говорю про Цезаря: тётя его тоже сконструировала — смешала одни гены с другими. (Это я так говорю, тётя же рассказывала по-другому: как-то очень сложно и пока что для меня непонятно. Я даже задремал. Тётя рассердилась на меня, хлопнула по лбу и сказала «Никогда из тебя не выйдет генетика». А для тёти Павлины генетик и нормальный человек — это одно и то же.)

Так про что это я?.. А, про Цезаря. Мне сроду не доводилось видеть такого чудно́го существа: тётя намешала в нём столько генов, что теперь, должно быть, и сама не разберётся, что к чему.

У Цезаря морда как у тигра, туловище как у льва, лапы как у обезьяны, а хвост как у бобра. Он ловко лазит по деревьям, перепрыгивая с ветки на ветку, бегает по земле и плавает в воде. Я и то не могу нырнуть так глубоко, как Цезарь. К тому же он мяукает, как кот, и лает, как собака. А когда рассердится, то выгибает спину и шипит, словно в него накачали сто атмосфер.

Как-то зашипел Цезарь и на меня — когда мы играли, и я ненароком его ущипнул.

— Что ты ему сделал? — допытывалась тётя.

Я ответил, что ничего. И про себя радовался, что Цезарь не умеет разговаривать. А то досталось бы мне от тётки!

Ну, с Цезарем мы помирились быстро, потому что ему без меня, как и мне без него, не обойтись никак. С утра до вечера носились мы по окрестным лесам или купались в речке, и вы бы видели, как поджимали хвосты все собаки, что встречались нам по дороге! А коты сразу взлетали на самые верхушки деревьев. И никто их мальчишек не смел меня и пальцем тронуть.

Так что мне у тётки было очень интересно.

— Так что тебе не нравится у тёти Павлины? — допытывался папа.

Не зная, что ответить, я опускаю голову. И тут меня выручает сама тётя Павлина: звучит мелодичный звонок, и на видеофоне возникает её энергичное лицо.

Я смотрю на неё и уже в который раз думаю, что тётя Павлина поразительно похожа на папу: те же глаза, те же брови и нос, а когда она что-то говорит, то и губы складываются, как у него. У неё и походка не женская: ступает так широко, что не каждый за ней и угонится. И энергично размахивает при этом руками. Может, из-за этого тётя Павлина никогда в жизни не носила юбок. И так и не вышла замуж.

— Привет! — сказала тётя Павлина. — Вы тут живые ещё?

— Живые! — весело отозвался папа: он всегда веселел при виде сестры. — А как поживают твои людоеды? Скоро выйдут на улицу? (Тётя Павлина билась над тем, чтобы научить цветы передвигаться.)

— Скоро, братец, скоро. — Тут её взгляд остановился на мне. — А ты чего как в воду опущенный?

А надулся ещё больше.

— Что с ним стряслось? — это уже папе.

— Не хочет к тебе ехать! — насмешливо ответил папа. — Ему, видишь ли, у тебя надоело.

— И совсем не надоело! — невольно вырвалось у меня: тётю Павлину я любил и не хотел её обидеть.

— Вы что, собираетесь послать Витю ко мне?

— Собираемся! — воскликнул папа. — Ты ж сама об этом просила!

— Ничего не выйдет! — категорично заявила тётя Павлина. — Я лечу на Венеру.

— Ты?.. На Венеру?.. — у папы стало такое лицо, словно тётя сказа «В преисподнюю».

— На Венеру — куда же ещё! — тётя Павлина уже начала немного сердиться.

— Но мы ведь тоже летим на Венеру!

— Вот и хорошо: вместе веселее.

— А его куда девать? — сказал папа, уже совсем растеряно.

— Его? — глянула на меня тётя Павлина. — Пошлите в лагерь на море.

— Не хочу в лагерь! — завопил я. — Не хочу на море!

— Он не хочет в лагерь, — «перевёл» папа.

— Слышу, не глухая… Ты не хочешь в лагерь?

— Не хочу!.. Я там сразу утоплюсь!

Тётя Павлина какое время смотрела на меня так, словно прикидывала, какой из меня выйдет утопленник. Потом сказала:

— И правильно сделаешь, от таких родителей недолго и утопиться. Я тоже в детстве терпеть не могла лагерей…

— Так то ж ты! — завопил теперь и папа.

— А у него что, не наши гены?.. Не соглашайся, Витя, на лагерь: там со скуки помрёшь.

— Так куда же прикажешь его деть? — в отчаянии спросил папа.

— Куда?.. — Взгляд тёти снова остановился на мне, а я, чувствуя, что решается моя судьба, боюсь дыхнуть. — Вы оба летите на Венеру?

— Оба. Я ж тебе уже сказал.

— Ну так берите и его.

— Ур-р-ра!..

— Не прыгай, ты не козёл! — сердито говорит мне папа. — И кто же там за ним смотреть будет? — Это уже тёте.

— А чего за ним смотреть? Он у вас уже не маленький. Четырнадцать лет, жениться скоро, а вы с ним, как ребёнком.

Ну, насчёт «жениться» — тут тётя Павлина пальцем в небо: я девчонок терпеть не могу. А насчёт остального она права: что я, маленький? Как чем помочь, так уже взрослый, а как лететь на Венеру…

— Замолчи хоть ты! — хватается за голову папа: он уже, наверное, и не рад, что завёл разговор обо мне. — Так ты думаешь, его можно взять?

— Почему нет? Берут же другие с собой детей! Даже помладше…

— Другие же берут…

— Ты можешь хоть минуту помолчать? — громыхнул на меня папа. — Так ты советуешь взять?

— Ясное дело берите! Если у вас не будет времени — я за ним присмотрю. Зачислю в состав своей экспедиции…

Ух, какая у меня тётя! Сейчас я готов был её расцеловать.

— Я позову Таню, — сказал папа, поднимаясь.

Таня — это моя мама, и папа хочет, чтобы тётя Павлина сама ей сказала про меня. Но тётя не собирается ждать маму:

— Передай ей привет, а то мне некогда. До встречи на корабле!

Тётя пропала, экран погас. Папа всё ещё стоит, переваривая услышанное. Потом решительно машет рукой:

— Пошли, космонавт!.. Да не прыгай, посмотрим, что запоёт наша мама.

Маму застали в прихожей — над перфокартой нашего домашнего робота. Робот наш, Джек, стоял перед мамой на тоненьких ножках и все шесть своих рук держал сложенными на широком металлическом животе: он всегда так делал, ожидая перфокарты. Мама сосредоточенно тыкала пальцем то в одну клавишу, то в другую — программировала Джека на весь день.

— Привет, Джек! — громко сказал я: мы с роботом были большие друзья.

Джек сразу же повернул ко мне цилиндрическую голову с огромными, как блюдца, глазами — фотоэлементы в них так и заблестели. Внутри у него что-то загудело, затрещало, и зазвучал тонкий голосок:

— Привет, Витя! Надеюсь, ты хорошо спал?

Он всегда интересуется, как я спал. Наверное, потому что сам никогда не спит.

— Спасибо, хорошо. Знаешь, что мне снилось?

— Вы можете хоть немножко помолчать? — спросила мама с досадой. — Джек, я для кого стараюсь?

Мы оба замолкли, только Джек начал то сдвигать, то раздвигать свои телескопические ноги: он делал это нарочно, чтобы меня рассмешить. Да и трудно было не рассмеяться, видя, как Джек то поднимается под самый потолок, то почти опускается на пол. Я терпел, терпел, но в конце концов не выдержал.

— Нет, вы просто невозможны!

Мама дощёлкала перфокарту, ввела её в покорно подставленный Джеком бок. Он сразу же метнулся на кухню — готовить завтрак.

— Ну, — сказала мама, глядя на меня и папу, — чем обязана такому высокому визиту?

И тут папа выпалил:

— Ты знаешь, Таня, Витя полетит с нами!

Мама сколько лет прожила с папой, а до сих пор не может спокойно воспринимать его привычку выпаливать всё сразу. И в этот раз у неё аж глаза округлились:

— Куда полетит?

— На Венеру.

— Ты думаешь, что говоришь? — Мамино лицо сразу пошло красными пятнами. — Брать ребёнка на эту ужасную планету!

— Я не ребёнок!..

— Ты хоть помолчи!.. Ты знаешь, что нас там ждёт? — Это снова папе.

— Ничего страшного.

— Но ты же сам сказал, что его нельзя брать ни в коем случае! Ты сам предложил отвести его к Павлине!

— Тётя Павлина тоже летит на Венеру! — снова вмешался я. — И берёт меня в свою экспедицию!

— Витя, помолчи! — Это уже папа. — Или выйди, пожалуйста!.. Да, Павлина тоже летит на Венеру. И это она посоветовала взять Витю с собой.

Что ответила папе мама, я не разобрал: дверь закрылась. Я стоял за дверью, как на иголках, а по ту сторону всё звучали голоса: папин и мамин. Наконец, дверь открылась, и мама мимо меня прямо на кухню. А потом появился и папа:

— Пошли завтракать, венерианин!

И по тому, как он улыбнулся, я понял, что мама сдалась.

Мы живём на двести сорок втором этаже, а месяц назад жили на двадцать первом. Но мама считает, что время от времени мы должны дышать высотным воздухом, и тогда прилетает вертолёт и поднимает нашу пятикомнатную квартиру под самые облака. Меня всегда аж мороз продирает, хотя папа твердит, что ещё не было случая, чтобы вертолёт уронил квартиру вниз. Он зависает напротив свободной секции, срабатывают сверхмощные магниты, и квартира наша намертво прирастает к металлической башне.

Такие башни, каждая на сотни тысяч квартир, стоят сейчас повсюду, довольно далеко друг от друга, на огромных лапах-опорах, глубоко забитых в землю. Кроме квартир здесь есть и школы, и театры, и спортивные залы, и сады, и магазины — чего только нет! — а под землёй запрятаны фабрики и заводы, чтобы не занимали место и не отравляли биосферу. Так что вокруг только леса, реки и озёра, да ещё поля, где растут многолетние культурные растения, которые усваивают азот прямо из воздуха. Это мы уже изучали в школе и, кроме того, не раз бывали в музее, где узнали, как жили наши предки. В музее очень интересно, только я люблю всё рассматривать сам, и потому каждый раз стараюсь отстать от группы. Смотрю на тот или иной экспонат из двадцатого, к примеру, столетия и думаю: а что, если бы те далёкие предки вдруг ожили да и увидели, какой стала современная пшеница или фруктовые деревья. Что, если б попали в сад, где груши или яблони сами осторожно стряхивают дозревшие плоды в подставленные корзины? Или увидели бы современную пшеницу, которая не боится ни бури, ни ливня: сразу же ложится на землю, а распогодится — поднимается, словно ни в чём не бывало. И сеют её раз в десять лет. А тётя Павлина говорит, что её коллеги хотят сконструировать пшеницу столетнюю: посеяли… и сто лет знай только собирай!

Или про комаров, которые не кусают ни людей, ни животных. Как прочитаешь про мошкару старых времён, так удивляешься: как те предки терпели-то? Это же ни раздеться, ни искупаться, ни на солнышке полежать! А теперь хоть всю ночь ходи голяком.

Я раньше, когда не всё ещё понимал, удивлялся: почему бы их просто не уничтожить? А теперь уже знаю: хорошо, что комары остались. Иначе что бы тогда ели рыбы? А птицы? Да и почвы становятся от них плодороднее…

Или Венера…

Вот если бы ожили те предки — узнали бы они современную Венеру?

Про Венеру я всё время думаю, потому что скоро на неё полечу. И ещё потому, что папа как-то сказал:

— Напиши мне всё, что ты знаешь про Венеру.

— Зачем?

— Видишь ли, мне нужно подготовить лекцию про эту планету, вот ты мне и поможешь.

После этого я сразу же согласился: кто ещё из моих друзей писал заметки для лекции! Пошёл в библиотеку, важным голосом попросил подобрать мне всё, что написано про Венеру.

Библиотекарь посмотрел на меня, как на немного того… сумасшедшего:

— Всё про Венеру?

— Всё!

— Молодой человек, но это же невозможно! Вы знаете, сколько книг про эту планету? Десятки тысяч, если не сотни!

— Что же мне тогда делать? — растерянно спросил я.

— Вы готовитесь к популярной лекции?

— К популярной. — Хотя я, хоть убей, не знал, какой будет та папина лекция.

— Тогда я дам вам несколько книг, в которых вы найдёте всё, что вам нужно.

Отлично!

Так я принёс домой добрый десяток книг.

Прочитав их все, я занялся заметками. Освободил на столе место, поставил безленточную печатную машинку, заложил чистый лист магнитной бумаги. Сел: с чего же начать?

И только задумался — Джек на пороге.

— А что ты делаешь?

— Пишу! — сердито ответил я: ужас как не люблю, когда мне мешают!

— Про что пишешь? — Любопытный, как ребёнок, Джек всё должен знать.

— Про Венеру… Не мешай, мне некогда!

Джек замолкает. Зато начинает манипулировать своими ногами: то вырастает под потолок, то оседает до пола. Хочет меня рассмешить.

Но мне сейчас не до смеха, и я как можно строже говорю:

— Выйди и не мешай мне работать! А то пожалуюсь маме.

Джек боится мамы как огня. Должно быть, потому, что только мама составляет для него программы. Он сразу же повернулся и вышел.

А я, сморщив лоб, начинаю тыкать в клавиши.

Сперва отпечатал, какой Венера была пятьсот лет назад, когда на неё полетели первые космические станции, а специальные аппараты опустились в её атмосферу. Потому что человек в те времена не мог бы пробыть там и минуты: сгорел бы, расплющенный. Пятьсот же градусов по Цельсию и сто атмосфер давление! Металл, и тот не выдерживал. К тому же, в атмосфере почти не было кислорода — один углерод. Словно специально, чтобы живые существа туда не и носа не совали.

Но учёные собрались и стали думать, как сделать Венеру пригодной для жизни. Думали, думали, сто лет почти думали, и наконец додумались: остудить Венеру! Понизить её температуру до земной.

Сперва хотели перевести Венеру на другую орбиту. От Солнца подальше. Построить на полюсах огромные атомные двигатели да и запустить. Но потом, когда подсчитали, то поняли, что ничего не выйдет. потому что вывести Венеру на новую орбиту означало нарушить орбиты всех остальных планет, в том числе и нашей Земли. К тому же Венера во время перелёта потеряла бы почти всю атмосферу. И деформировалась бы.

Тогда учёные решили: планету не трогать, а создать вокруг неё солнцезащитный экран. Прикрыть, словно зонтиком, который отражал бы почти всё инфракрасной излучение, пока планета не остынет до нужной температуры.

Теперь, если посмотреть на Венеру в телескоп, «зонтик» этот сразу же бросается в глаза. Сияет, словно расплавленное серебро.

А потом занялись углеродом: прямо в атмосферу высеяли специальные бактерии, которые жадно поглощали углерод, выделяя кислород. Каждая бактерия, размножаясь, каждую секунду делилась на две, и так без конца.

Каждое растение, завезённое туда с Земли, начинает расти, как бешеное. «Венерианский гигантизм» — так окрестили это явление учёные. Я сам видел в венерианском музее эти невероятные растения. Лист лопуха величиной с большую комнату. Или картофелина весом сто тридцать два килограмма! Или тридцатикилограммовое яблоко. Могло бы вырасти и больше, да не выдерживал хвостик — обрывался. Вот если бы такое яблоко упало вдруг на голову. Хотя бы тому же Сашке — терпеть его не могу. Такой уже задавака!..

Ну а потом, когда атмосфера стала значительно тоньше и наполнилась кислородом, стали думать про водород, потому что жизни без воды не бывает, а вода — это Н₂O. И снова высеяли бактерии, теперь уже в почву, в скальные породы. Это были фабрики водорода, который непрерывно поступал в атмосферу. Там он соединялся с кислородом под непрерывными молниями, и потоки воды лились с сверху, заполняя самые крохотные впадинки

Так образовались моря и океаны, реки и озёра, словом, всё, как и на нашей Земле, только восемь материков вместо наших шести и гораздо больше гор и вулканов.

Не забыл написать и про климат: сплошные субтропики, потому что влажность там гораздо больше, чем у нас. Так что снег не выпадает никогда, а давление — полторы атмосферы.

Ещё там живут искусственно выведенные разумные существа. Генетики сконструировали их так, чтобы они были идеально приспособлены к тем нелёгким условиям. Потому что землянин больше пяти лет не выдерживает — кожа покрывается мхом, и тогда надо нужно немедленно бежать на Землю.

Поэтому постоянно на Венере живут лишь венериане.

Их разум ничем не уступает человеческому, и внешне они очень похожи на нас, только туловище у них длиннее и мощнее, и руки и ноги более мускулистые.

Кроме венериан, там есть ещё оранги. Точные копии орангутангов, которых можно увидеть в зоопарке. Только с почти человеческим разумом. Это одна группа генетиков, когда решали, кем заселить Венеру, обратила в своих поисках внимание на обезьян, идеально приспособленных к субтропикам. Да и решили — взять тело орангутанга, а разум — человеческий. Что из этого вышло, расскажу немного позже. Мы с папой, собственно, из-за них и летим…

Добавлю только, что тех орангутангов с почти человеческим разумом стали называть «орангами». Всё же не животные, а почти люди.

Что ещё интересного на Венере? Ну, разные растения, которые сами там расплодились. Произошли какие-то таинственные мутации, как говорит тётя Павлина. Она за этим туда и едет: изучать эти мутации.

Интересно, возьмёт она с собой Цезаря или нет? Наверное, не возьмёт: папа сказал, что с этим очень строго. А жаль. Да и Цезарь скучать будет…

Что ещё про Венеру? Вроде бы всё. А про что не написал, то увижу на месте. Иначе для чего тогда и лететь?

— Много же ты понаписал, — насмешливо сказал папа. — Целых две неполные странички!

Прочитал напечатанное, положил в папку.

— Ну иди, отдыхай, работяга!

Я ушёл, немного обиженный. Этим взрослым никогда не угодишь.

Зашёл в свою комнату, взял махолёт, вынес на лоджию. Лоджия у нас огромная, больше, чем все комнаты вместе, и вся заросла травой, кустами, деревьями, цветами: сразу выходишь словно в парк. И бабочки летают, и пчёлы, есть даже две ящерицы: Кузя и Тузя; когда мы жили ниже, то часто прилетали синицы. Одна пара даже гнездо у нас свила — в прошлом году. Так мама мне к этому гнезду и подходить запретила: боялась, что я птенцов напугаю. И Джека не пускала на лоджию, даже цветы поливала сама.

Как-то тётя Павлина, гостя у нас, предложила посадить что-нибудь из тех, ею выведенных, но мама решительно отказалась:

— Не хватало ещё, чтобы меня цветы за ноги хватали! Или того твоего жуткого кактуса!

Тётя Павлина не на шутку обиделась. И долгонько нас не проведывала. А потом они помирились, и теперь мы все вместе летим на Венеру.

Я подошёл к краю лоджии, глянул через перила вниз. Ух-х… Как над пропастью — аж голова закружилась. Вот откуда бы прыгнуть! Но я не отваживаюсь, хоть и знаю, что махолёт не подведёт: он сконструирован так, что всё время подстраховывает того, кто им пользуется. Для этого и питание пристёгнуто сбоку — аккумуляторы.

Сейчас весь наш наземный транспорт — на аккумуляторах. Подъехал к станции, поменял аккумулятор — и кати хоть за тысячу километров. А самолёты и вертолёты — на водородных двигателях. И все подземные фабрики и заводы — электричество и водород.

Несу махолёт к скоростному лифту. Нажимаю двадцатый этаж снизу — там есть стартовая площадка.

На площадке пусто. Только какой-то малыш возится возле своего махолётика. Аж сопит, бедолага!

— Что, не выходит? — подошёл я к нему.

Малыш глянул на меня и засопел ещё сильнее.

— Ты же не на ту кнопку нажимаешь! Надо вот на эту.

Малыш аж отвернулся от меня. И снова стал жать на ту же кнопку, что и раньше.

Вот чудак! Ну пусть понажимает, пока не надоест.

Я нажал жёлтую кнопку, и махолёт выпустил крылья. Огромные, лёгкие, опушенные синтетическими перьями — в точности такие, как у птицы. У журавля или орла. Нажал ещё одну кнопку, в этот раз красную, чтобы убедиться, что всё в порядке с двигательными устройствами. Махолёт сразу же ожил, зажужжал по-осиному, крылья напряглись, махнули раз, другой — меня так и оторвало от пола. Выключил, пошёл на край площадки. Перед тем, как прыгнуть, оглянулся на мелкого: тот и дальше тыкал в одну и ту же кнопку.

Просунул руки в специальные петли под крыльями, зажмурил глаза, прыгнул. Вернее, не прыгнул, а лёг на крылья. Они сразу же подхватили меня, понесли над лесом. Было такое ощущение, словно у меня уже не руки, а крылья, как у птицы, я почти чувствовал, как тугой, упругий воздух обтекал каждое пёрышко. Хотелось подниматься выше и выше, под вон те облака, где кружились несколько спортсменов, но мне пока нельзя — у моего махолёта крылья не красного, а белого цвета, а это значит, что мне запрещено подниматься над землёй выше, чем на сто метров. Ну ничего, недолго осталось ждать. Вот сдам нормы кандидата в мастера и тоже буду летать под облаками.

Подо мной внизу, у самой земли, парят совсем маленькие дети: крылья их махолётов разрисованы всеми цветами радуги. Как бабочки.

Резко спускаюсь вниз, к небольшой речке, где расположен пляж.

— Эй, шпингалеты, разлетайтесь, а то собью! — кричу мелкоте, и они сразу кидаются врассыпную.

— Не хулигань! — кричит мне воспитательница; крылья её махолёта красные. — Убирайся отсюда!

Ну вот, уже и пошутить нельзя. Я молча облетаю мелких и спускаюсь на пляж.

Никого из друзей не застал, даже из тех, которые были готовы и ночевать на пляже. Интересно, куда все подевались? Может, рванули в лес, землянику собирать? Я постоял, постоял, раздумывая, не полететь ли дальше, а потом решил пока искупаться.

Наплавался вволю и лёг на горячий песок. Песок аж скрипит. А солнце аж поджаривает. Интересно, как сейчас там, на Венере? Эх, жаль, ребят нет — я бы им рассказал, куда собираюсь лететь…

А малыш тот полетел, или до сих пор раздумывает над кнопкой? Вот ведь чудило! Жаль, что его тётя Павлина не видела. Она таких вот любит больше всего: говорит, из них вырастают настоящие учёные.

Ну и пусть вырастают. Я и не собираюсь становиться учёным. Я буду водить космические корабли. Сначала межпланетные, а там и межзвёздные. Хоть папа и твердит, что к звёздам человечество полетит ещё не скоро, но я считаю по-другому. Иначе для чего тогда жить на свете?

Ох и скучно мне было в эти десять дней. И как я их выдержал?

— Ничего не поделаешь — карантин, — утешал меня папа.

Я и сам знал, что карантин. Что на тот корабль, которым мы полетим на Венеру, мы не должны занести ни единой бактерии. Но десять дней просидеть в изоляторе, проходя бесконечные медицинские процедуры — не пожелал бы и врагу. Как вспомню тот кабинет, в котором мне желудок промывали — так до сих пор тошнит.

Только и развлечений было, что мой папа. Он страшно боится щекотки. Стоит неожиданно дотронуться до него — он так и подскакивает. А тут врачи приказывают раздеться и начинают ощупывать холодными пальцами. Папа корчится-корчится, а потом не выдерживает: начинает смеяться. До икоты. И я смеюсь, на него глядя. И врачи не выдерживают — начинают смеяться. Не смеётся только мама.

— Ты как мальчишка! — выговаривает она потом папе. Аж стыдно за тебя.

Папа виновато затихает. Он и сам, наверное, не рад, что так боится щекотки, а тётя Павлина всегда добавляет:

— Да у него что-то с генами. — И смотрит на папу так, что дай ей волю — разобрала бы его на молекулы.

— Так у них же пальцы холодные! — не выдерживает папа.

— А ты не можешь сказать, чтобы согрели? — спрашивает тётя Павлина. — Пусть бы попробовали ко мне прикоснуться холодными пальцами!

Я смотрю на тётю Павлину и не могу себе представить врача, который осмелился бы такое сделать. Вокруг неё все врачи ходят чуть ли не на цыпочках. Да что там врачи — дикие звери её боятся! Чувствуют, что тётя Павлина может в любой момент разобрать их на мельчайшие частицы.

К тому же тётя Павлина, когда была молодой, закончила школу каратэ. Была даже чемпионом. Она и сейчас ребром ладони может сломать вот такенный кол. Честное слово!..

Ещё мы все эти дни смотрели фильмы про Венеру. Документальные. Про растительный и животный мир, про природные условия, про жизнь и быт венериан. Как они там живут, над чем работают, как учатся. Тоже в школах и вузах, точно таких же, как у нас, на Земле. И отдельно — фильм про держи-дерево. Раз пять нам его крутили по требованию тёти Павлины. Потому что это же как раз то, что её нужно, за чем она летит: растение, которое загадочно появилось на Венере. Венерианская мутация.

Ох и страшилище, скажу я вам! Особенно, когда показали, как оно ловит и пожирает животных. Моя мама побледнела и сразу вышла, а я и тётя Павлина досмотрели до конца. И потом долго спорили с папой: есть у держи-дерева разум, хотя бы примитивный, или нет.

Ещё тётя сказала, что кадры эти уникальны. Что держи-дерево мало кто видел, хотя за ним охотилась не одна экспедиция.

— Почему?

— Потому что оно имеет привычку расти в самых недоступных местах, — объяснил мне папа.

— Расти! — фыркнула тётя Павлина. — Ты говоришь так, будто это обычное растение.

— Ну а что ж тогда, если не растение?

И снова сцепились. Вот так всегда: как сойдутся, так и заведут препирательства. А встрянет кто-то третий — так оба на него накинутся. Из-за этого я всегда стараюсь держаться на отдалении…

Мама же никогда не спорит с тётей Павлиной. Потому что она не генетик — геолог. Доктор геологических наук моя мама! И летит не за держи-деревом, а за венерианскими опалами.

Я те опалы видел: мама как-то домой приносила. Голубые-голубые, аж глаз притягивают. Бирюза, и та бледнее кажется. А в центре — яркий огонёк. Так туда-сюда и бегает.

Но если бы они были просто голубые, мама, наверное, ими бы и не заинтересовалась. А ведь они ещё и цвет меняют. Перед грозой, перед внезапной сменой погоды. Становятся синие-синие, аж чёрные. А огонёк внутри так и пылает, так и мечется. Мама говорит, учёные до сих пор не могут объяснить это явление. Есть разные теории, но ни одна из них не даёт исчерпывающего ответа. Мама тоже разработала собственную теорию и теперь летит на Венеру, чтобы разобраться: права она или ошибается.

Я же думаю, что маме и лететь не нужно. потому что не было ещё случая, чтобы мама в чём-то ошибалась. Так, по крайней мере, утверждает она сама. Моя мама всегда всё наперёд знает. И когда что-то случается, она так и говорит:

— Я так и знала!

Папа же летит как социолог и как историк. И папе на Венере достанется, должно быть, больше всех. Я сам слышал, как мама его уговаривала:

— Ты бы хоть про нас подумал, если своей головы не жалко.

Но папа настаивал:

— Кто-то же должен исследовать это явление… К тому же, я уже дал согласие.

Мой папа такой: если уж что надумал, то сделает по-своему. Хоть что ему говори.

Я папой горжусь. И, признаться, очень ему завидую. Это ж только подумать: одному, без оружия, без ничего, с голыми руками углубиться в венерианские джунгли, куда не добиралась ещё ни одна экспедиция. И всё для чего? Чтобы познакомиться с орангутангоподобными, которые все до одного одичали. Да-да, одичали! Лет сто назад покинули города и подались в джунгли. И с того времени — никаких контактов с цивилизованным миром. Было несколько попыток завязать с ними отношения, но все экспедиции после многомесячных блужданий так и не встретили тех одичавших существ. И папа пришёл к выводу, что посылать надо не экспедицию, а одного-двух человек. Потому что те приматы экспедиций боятся, а если будет один человек или два, то вряд ли станут прятаться. Папа пойдёт с венерианином Ван-Геном, тоже социологом, который уже ждёт его на Венере. Я его уже видел, на фото. Папа говорит, что Ван-Ген очень талантливый, автор множества монографий. Они с папой переписываются уже несколько лет.

— А почему они, приматы те, одичали?

— Пока что точно неизвестно, — отвечает папа. Есть разные версии, но их нужно проверить.

— Какие версии? — допытываюсь я.

Пана недовольно хмурится: он терпеть не может не доказанных научно допущений.

— По-моему, наиболее вероятно, что когда конструировали орангов, допустили какую-то ошибку. Эта ошибка в условиях Венеры привела к нежелательному отклонению, и у приматов вспыхнули животные инстинкты… Кстати, — усмехнулся папа, — кое-кто из венериан утверждает, что те приматы начитались Ницше и Гитлера…

— А кто такие Ницше и Гитлер?

Папа начинает объяснять. Ницше — реакционный философ, который жил ещё в девятнадцатом столетии, а Гитлер…

— Неужели вам в школе не рассказывали про Гитлера?

— А-а, это тот, что развязал последнюю мировую войну! — припоминаю я, наконец. — Он ещё проповедовал расовую теорию? И хотел истребить целые народы?

— Ты смотри, вспомнил всё-таки! — говорит папа. — Удивительно, как ты умудрился получить по истории «отлично»?

— Потому что меня про это не спрашивали!

— Ну, разве что не спрашивали…

— Так что с теми приматами? Ну папа, расскажи!

— Пока ничего достоверного, — предостерегает папа. — Просто кое-кто из венерианских социологов, включая и моего приятеля Ван-Гена, допускает мысли, что современные руководители тех одичалых приматов взяли на вооружение Ницше и Гитлера, в частности — расовую теорию.

— Так приматы от этой теории и одичали?

— Наоборот — теория легла на хорошо подготовленную почву, — объясняет папа. — Нормальное разумное существо никогда не станет фашистом…

— А если они вас с Ван-Геном убьют? — Мне ужа становится страшно за папу.

— Вряд ли, — отвечает папа. — Скорее всего, нас захватят в плен. А это даст нам прекрасную возможность изучить причину этой психической аномалии. — Папин голос звучит так, будто речь идёт про какой-то невинный эксперимент. Теперь я понимаю, почему так тревожится мама.

А я, повторяю, папой очень горжусь. Только вот жалко, что и мне нельзя пойти вместе с ним. Остаётся только надежда, что Ван-Ген внезапно заболеет, и тогда папа возьмёт меня с собой…

Наконец, карантин наш закончился, и мы полетели на космодром.

Я уже бывал здесь в прошлом году: наш класс во время зимних каникул возили на Луну. Космодром огромный, его строили двенадцать лет. Это ж одного металла сколько надо было поднять с Земли. Хорошо, что до этого сотни лет подряд запускали спутники. Так их почти все поразбирали да и переплавили тут же, в космосе.

Теперь космодром похож на мяч, который всё время вращается, чтобы внутри была сила тяжести. А по бокам вмонтированы трубы, на которых висят корабли: огромные и совсем маленькие. Маленькие — это те, что летают между космодромом и Землёй, а большие — те, что стартуют к другим планетам.

Перед тем, как пустить нас на корабль, нам выдали специальную обувь с магнитными подошвами: ведь как только корабль отведут от космодрому, на нём настанет невесомость. Я потом, уже в каюте, специально выпустил фотоаппарат: он так и поплыл в воздухе!

— Мам, можно я разуюсь?

— Зачем?

— Хочу немного полетать.

— Тебя ещё тут не хватало! — Мама как раз пытается поймать вылетевшую из сумки расчёску. Пока её ловили, из сумки повылетало всё: и пудра, и зеркальце, и платок. — Да помоги же мне! — Это уже папе, который стоит и с интересом смотрит, как мама мотается по каюте.

Когда мы вместе всё переловили, я снова попросился:

— Я разуюсь, мам? На минуточку!

— Пусть парень разуется! — поддержал меня папа.

— Разувайтесь оба! — махнула рукой мама. — Хоть штаны с себя снимайте!

Я, понятное дело, штаны снимать не стал, а от ботинок избавился. И сразу же взлетел в воздух. Как в воду нырнул. Только в воде всё же тянет на дно, а тут висишь вверх ногами и на пол не падаешь.

Ух, как интересно!

Я плавал под самым потолком, чтобы не мешать маме и папе: они пытались пораспихать чемоданы, которые были, словно живые.

Потом, когда я вволю наплавался, папа меня поймал и опустил вниз. Я снова обулся, и мои ноги приросли к полу.

— Сейчас будем стартовать, — сказал папа. — Давайте посмотрим. — И включил телеэкран.

Одна из стен нашей каюты засветилась, и я сразу увидел наш корабль. Два буксира отводили его от космодрома всё дальше и дальше; вот они отцепились, отлетели, а наш корабль завис неподвижно. Как-то даже не верилось, что это — наш корабль и мы сейчас в нём. Корабль напоминал длинную стрелу: в остром наконечнике — пассажиры и экипаж, а далеко в хвосте — термоядерные двигатели. Вот из их сопел потекли тоненькие струи, похожие на пар, а стены каюты едва ощутимо завибрировали.

— Запускают, — сказал папа.

Сопла сразу же окружила туча. Она аж кипела, слепящие молнии пронизывали её, вырывались длинными огненными хвостами. Стены каюты завибрировали сильнее, а корабль сдвинулся с места. Папа нажал другую кнопку, и мы увидели удаляющийся космодром и огромную, во весь экран, Землю. В каюте забрякало, заскрипело, мамина сумка поползла по столу, упала на пол, раскрылась, и из неё всё снова посыпалось. Мама тут же кинулась всё собирать, а папа задумчиво сказал:

— Появилось тяготение. Полпути мы будет лететь с постоянным ускорением, другую половину будем тормозить. Так что тяготение будет всё время.

Тут в дверь постучали, и зашла тётя Павлина. Не в магнитных ботинках, а в обычных домашних тапочках.

— Ну, как вы тут устроились?

Мы все ответили, что устроились хорошо. Даже мама.

— Да чтоб те сгореть!

— Не ругайся! — говорит мама.

Папа на минуту замолкает. Сердито сопит, пытаясь запихать в рюкзак большой футляр с биноклем. Футляр никак не хочет залазить, и папа снова не выдерживает:

— Ч-чёрт!

— Ты можешь не ругаться? — Поскольку папа продолжает яростно толкать ни в чём не повинный футляр, мама подходит к нему:

— Дай я. И где такой уродился?

Футляр залазит в рюкзак, словно смазанный.

— Как ты сумела его запихать? — растерянно бормочет папа.

Заглядывает в рюкзак, будто не верит, что в нём оставалось место ещё и для футляра.

Потому что ты вечно спешишь, как на пожар. Мотаешься, хватаешься, а толку никакого… Ничего не забыл?

— Вроде ничего, — отвечает нерешительно папа и оглядывается вокруг.

— Смотри, — говорит мама, — там не достанешь.

“Там» звучит у неё так, что сразу понимаем, про что речь. «Там» — это за много-много километров отсюда: сначала вертолётом, потом — пешком. По бескрайним джунглям, где из-под гигантских деревьев не видно неба, где дождь идёт почти каждый день. А что такое венерианский дождь, я уже знаю. Вода льётся сверху сплошной рекой, она яростно ревёт, а потом листья на деревьях сворачиваются, и ветви опускаются вдоль стволов. Потому что иначе дождь всё пообломает.

— Да берегитесь держи-дерева! — уже в который раз велит мама. — Одно облегчение, что Ван-Ген с тобой идёт.

Мама тяжело вздыхает: она очень переживает за папу. Глаза у мамы красные: должно быть, недавно плакала.

— Пеленгатор не забудь включить… Не забыл его?

Папа говорит, что не забыл. Закатывает рукав водонепроницаемой куртки, показывает крохотный кристаллик, вмонтированный в металлический браслет. А у нас во всю стену — карта того района Венеры, где будут идти папа и Ван-Ген. Пока что на карте нет ничего, только горы, леса и реки, но как только папа и Ван-Ген сойдут с вертолёта, углубятся в джунгли, так на карте две точки и засветятся. И куда бы они потом ни пошли, эти точки покажут их маршрут.

— Ну, присядем на дорожку, — говорит папа. И потом, когда мы примостились, кто где стоял, обращается ко мне: — Ты ж, Витя, смотри: помогай маме. Ты теперь единственный в семье мужчина.

— Скажи, пусть слушается маму!

— Слушайся маму…

— И чтобы не шлялся, где нельзя!

— Не шляйся, где нельзя…

Папе аж стыдно давать мне такие наставления. Но и он, и я хорошо понимаем, что всё это делается ради спокойствия мамы.

— Ты слышишь? — довольно спрашивает мама. —

— Слышу.

— Он у нас разумный парень, — папина ладонь ложится мне на голову, и у меня аж в горле перехватывает: так мне жалко его сейчас! Но я — мужчина, поэтому не плачу — держусь изо всех сил.

— Ну, пошли, — поднимается папа.

Я подхватываю его рюкзак, и мы выходим из дома. Всё небо в тучах, они обвисают, как одеяло — вот-вот прольются водой.

— Ливня не будет, — говорит мама, взглянув на венерианский опал в обручальном кольце.

— Всё равно влажно, — говорит папа, вытирая взмокший лоб.

Я тоже вытираю пот, хотя сейчас что, мы уже малость привыкли. А когда только прилетели — это было что-то! В первые дни на улицу носа не совали — сидели в комнатах с искусственным климатом. Потому что как выйдешь из дома, так на тебе всё и облипнет. А дышишь словно паром. И всё время хочется пить: сколько ни пьёшь, а во рту сухо. Венерианские субтропики, одним словом.

Сейчас мы уже акклиматизировались, хотя нам далеко ещё до Ван-Гена или его сына Жорки. Бежит за своим папашей, аж подпрыгивает. А ведь тоже несёт за ним рюкзак, ежё больший, чем у меня.

Ван-Ген здоровается, пожимает каждому руку.

— Как ваше здоровье?.. Как ваше здоровье?..

Даже у меня спрашивает. Он вежливый. И мне он очень нравится.

На Ван-Гене точно такой же костюм, как на папе: из биоткани. Крошечные лепестки на нём сейчас оттопырены: пропускают воздух к телу. А пойдёт дождь — лепестки разом опустятся, и ни одна капля не попадёт на тело. У меня у самого есть такой костюм, я уже летал в нём с тётей Павлиной к ближним горам. Это был наш пробный вылет, а скоро мы отправимся в настоящую экспедицию: искать держи-дерево.

Поздоровавшись, Ван-Ген спрашивает у меня:

— Ну что, Витя, не надумал ещё с нами лететь?

Я знаю, что Ван-Ген шутит, и даже не обижаюсь на него.

— Не надумал, — отвечаю. — Мы с вашим Жорой за держи-деревом пойдём. Правда, Жора?

Жора кивает головой — правда, мол. И при этом смеётся. Он часто смеётся, а лицо у него очень подвижное.

Мы с Жоркой дружим: уже успели даже подраться. Он меня укусил, а я ему пустил юшку из носа. Родителям про это не сказали ни слова — ни я, ни Жорка. Так что Жорка — товарищ на пять!

Жорка гораздо ниже меня, а рюкзак несёт, как пёрышко. И совершенно не потеет.

— Тебе тяжело? — тихо спрашивает меня. — Давай понесу и твой.

— Пхе! — отвечаю с гордостью. Это для меня пустяки! — Хотя рюкзак всё больше и больше оттягивает плечи.

Вот и аэропорт, из которого улетают папа и ванн-Ген. Это, по сути, и не аэропорт, а небольшая площадка, вымощенная плитами. Из нетвёрдого материала. Здесь, на Венере, все дороги мостят такими плитами, потому что асфальт или бетон не продержался бы и дня — трава порвала бы в клочки. Венериане непрерывно воюют с ней: и перепахивают, и выжигают, а сады обносят сплошной стеной. Ещё и рвы копают с ядовитой жидкостью.

Вот такая здесь трава! Ляжешь на неё и не встанешь — так и прорастёт сквозь тебя.

Пока я думал про траву, папа уже попрощался с мамой. Взял у меня рюкзак, похлопал по щеке:

— Ну, держись, воин!

— Буду держаться, — пробормотал я смущённо: мне очень хотелось обнять папу, но я стеснялся Жорки и Ван-Гена.

Папа поцеловал меня и побежал к вертолёту: Ван-Ген уже там, машет ему рукой.

Мы стояли до тех пор, пока ярко-красная машина не исчезла за горизонтом. Потом мама грустно сказала:

— Пошли, Витя, домой.

Мне же домой не хотелось. Мы с Жоркой ещё вчера договорились: как только проведём родителей, сбегаем на стадион.

— Ты, я смотрю, совсем не скучаешь по отцу, — говорит с упрёком мама. — Ну бегите, раз вам так уже приспичило, а я зайду к тетё Павлине.

— Я недолго, мам!

— Знаю я ваше «недолго»! Да ноги не поломайте! — Мама почему-то больше всего боится за мои ноги. Она убеждена, что с головой моей ничего не случится.

Мама пошла к тёте, а мы рванули на стадион.

Там ещё никого не было. Мы погоняли мяч, но вдвоём было неинтересно. В конце концов Жорка предложил:

— Пошли на спортплощадку!

На площадку мне не очень хотелось: я уже знал, что Жорка там даст мен сто очков форы. Для него что турник, что кольца, что брусья — всё едино. Летает на них, как птица, такие сальто выкручивает, что все наши земные чемпионы позеленели бы от зависти. Я по сравнению с ним — тряпочка подвешенная, хоть и имею первый спортивный разряд.

Оно и не удивительно. Если бы мне такие же руки и ноги, я бы тоже не отставал от Жорки.

— Пошли лучше искупаемся, — говорю я ему; в воде Жорка против меня слабак. Он почему-то боится воды: как почувствует, что ногой уже дна не достаёт, сразу что есть сил выгребает к берегу. И плавает по-собачьи: молотит что есть сил руками и ногами, аж брызги летят. А чтоб нырнуть — про это и речи нет! Сколько я его ни уговаривал, так и не отважился.

Поэтому Жорка хоть и согласился идти купаться, но не слишком охотно.

Потом мы снова гоняли мяч, и я, понятное дело, опоздал домой, и мне влетело от мамы.

— Ты совсем отбился от рук! — сказала она под конец. — Обрадовался, что папа уехал.

Это меня больше всего обидело: папу я очень люблю. Весь вечер сидел неподвижно в кресле и думал про него: как они там с Ван-Геном? Продираются сквозь джунгли или спускаются по реке на плоту?

Потом пошёл в папин кабинет, глянул на карту. Сперва ничего не заметил, хотел было уже выйти, но внезапно на ней словно сверкнула какая-то крохотная искорка. Я аж дыхание затаил. Присмотрелся внимательнее — огонёк! Один, второй…

— Ма-ам! — закричал я что есть сил. — Ма-ам!

Вбежала перепуганная мама.

— Что стряслось?

— Папу вот видно!

Мама так и кинулась к карте:

— Где?

— Да вон, ты не туда смотришь!

Мама, наконец, увидела огоньки. И только увидела — слёзы из глаз. Смотрит и плачет. Ну с чего бы тут плакать? Тут радоваться надо, что папу увидели!

Мама долго смотрела на огоньки, которые едва заметно двигались по карте. Вот остановились.

— Что это с ними? — забеспокоилась мама.

— Наверное, остановились на ночь.

Мама взглянула на часы:

— И правда, поздно уже… Иди-ка, Витя, спать.

— А ты?

— Я тут прилягу, на тахте.

Я сразу догадался — мама и ночью не хотела отходить от карты. И утром, когда я ещё спал, мама легонько потрясла меня за плечо:

— Витя, вставай: папа уже встал!

Я, как был в трусах, бегом помчался к карте: два огонька уже двигались вдоль небольшой речки, терявшейся в джунглях.

— Давно они встали?

— Уже больше часа.

Мама, должно быть, не спала всю ночь: стерегла папин сон.

— Ты, Витя, позавтракай уж сам.

— А ты?

— Я уже завтракала. мне надо бежать, я на работу опаздываю. — Сколько помню маму, она всегда опаздывает. И часы у неё постоянно отстают.

— Ты в лабораторию?

— А куда ж ещё! — отвечает, хлопоча, мама: она как раз причёсывается.

Потом хватает сумочку, целует меня напоследок и выбегает из комнаты. Я бегу к окну, чтобы посмотреть на маму. На улице она строгая, собранная, на маму как-то и не похожая. Вот её нагнала ярко-красная машина, мама махнула рукой, машина остановилась, осела на землю: в ней двое венериан. Один из них выскочил, открыл дверцу, мама села; машина сразу же поднялась над дорогой, немного повисела на месте, потом полетела вперёд.

Теперь я не увижу маму до позднего вечера. Разве что по видеофону.

Позавтракал, сел думать, что делать дальше. Делать было что, стоит только свистнуть Жорке, но мне захотелось побыть одному. Вдруг вспомнил: я же обещал папе вести дневник. Записывать всё, что увижу без него и что со мной будет происходить.

Сне ужасно не хотелось садиться за писанину! Они мне в школе надоели, эти домашние задания! И по литературе пиши сочинение, и по истории, и по географии. А я что, писатель? Я буду космонавтом, буду водить корабли на другие планеты. или полечу к далёкой звезде — искать следы разумной жизни.

Но ничего не поделаешь: дал слово — держи. Потому что папа, когда вернётся, обязательно поинтересуется дневником.

Значит, так. Я прилетел на Венеру две недели назад и за это время уже увидел много интересного. Мы остановились в специальном научном центре, где живут только учёные, не менее выдающиеся, чем у нас на Земле. Все они носят белые костюмы, потому что в чёрных тут можно запариться, так печёт солнце. И ещё спасает защитный экран, который вокруг Венеры, а то температура могла бы подняться до ста градусов: вода закипела бы и всё живое погибло. Даже растения.

А растения здесь необычные, на Земле я таких и не встречал. Вот хотя бы чертополох. У нас он вырастает по пояс… ну, по плечи человеку. А здесь — словно дерево. Ствол — не обхватишь руками. А деревья — настоящие гиганты высотой до двухсот метров. Росли бы, наверное, и выше, но мешает сила тяжести: не выдержат стволы.

Мы уже привыкли к яблокам, которые весят десятки килограммов, к метровым огурцам и помидорам размером с ведро: принесёшь такой помидор и ешь целую неделю.

А на арбузы даже страшно смотреть: одним ломтиком можно накормить десяток людей.

Вообще мне здесь очень интересно, если бы только не было так жарко. В первые дни, когда выходил из помещения, то едва волочил ноги. И надевал специальный шлем с холодильным устройством. А теперь уже обхожусь без шлема: ношу шляпу из биоткани.

А Жорка вообще на голову ничего не надевает. И хоть бы что! Да оно и не удивительно: он же родился здесь, на Венере, и если бы попал на Землю, то, наверное, мёрз бы. Забавный он, Жорка: и минуты не посидит спокойно. И всё, про что ни подумает, прямо на роже написано. А видели бы вы, как он лазит по деревьям! Перелетает с ветки на ветку — аж дух захватывает! Вот бы мне так научиться!..

Он перешёл в восьмой класс, как и я. И мой папа как-то сказал, что у Жорки блестящие математические способности.

А ещё здесь страшные грозы. Особенно осенью и зимой. Хотя зимы здесь и не бывает, Жорка представления не имеет, что такое снег, а лёд видел только в холодильниках, но зимой температура всё же немного ниже, чем летом, и без конца льёт дождь. А что такое венерианская гроза, я уже видел не раз. Тучи наползают такие, что страшно смотреть: чёрные-чёрные и всё время перемешиваются… И аж полыхают от молний. И не одна молния или две, как у нас на Земле, а несколько сотен одновременно. Треск такой, словно вот-вот конец света. И весь воздух вокруг начинает светиться, а с пальцев, к чему ни прикоснись, искры так и сыпятся. И волосы на голове аж сверкают от искр. Деревья же, как по команде, опускают листья и ветви — только стволы торчат, а мы забиваемся в помещения. Застукает ливень на улице — потонешь в один момент!..

Только что говорил по видеофону с тётей Павлиной: спрашивала, как папа. Тётя Павлина вчера полетела в другой научный центр, на конференцию.

— Как там они?

Я смотрю на карту и вижу две искорки, которые упорно углубляются в джунгли.

— Двигаются! — кричу тёте Павлине.

— Скоро отправимся и мы… Твоя мама, надеюсь, не будет возражать?

Отвечаю, что пусть только попробует!

— Молодец! — хвалит меня тётя Павлина. — Я тоже такой в твои годы была.

— А можно взять Жорку? Он парень на пять!

Тётя Павлина говорит, что можно: Жорку она знает.

Ещё спросил тётю, долго ли продлится та конференция. Потом тётя Павлина передала привет моей маме, и экран погас. А я сел и записал наш разговор в дневник. Хоть и не знаю, всё ли надо записывать. Ну, это пусть папа потом разбирается, когда читать будет.

Ф-фу, устал! Аж рука занемела. Никогда не думал, что так тяжело их писать, эти дневники.

Спрятал тетрадку в стол, пошёл на махолёт. Полетаю, пока мама не вернётся. Вот только Жорку позову — вдвоём веселее.

Вышел на балкон: дома здесь низкие, не то, что у нас на Земле. У нас в одном доме живёт миллионов по тридцать, а тут душ по двести, не больше. Потому населения на Венере всего тридцать семь миллионов, а материков ещё больше, чем у нас, на Земле. Вот и города тут пока что такие, какие были у нас лет четыреста назад — больше расползаются в стороны, чем растут вверх.

Приладил махолёт, прыгнул, полетел. Всё выше и выше, пока дома не стали маленькими.

С вчерашнего дня мы с мамой не находили себе места: что-то случилось с папой. Уже четырнадцать дней они с Ван-Геном бродят по джунглям, и мы каждый вече выходим по радио на связь: разговариваем с ними по полчаса. Мама сразу допытывается, что они едят — ей всё время кажется, что они голодают, папа же её всё время успокаивает. Концентратов у них хватит на несколько месяцев. К тому же Ван-Ген находит в джунглях какие-то съедобные плоды, иногда очень непривычные и вкусные.

— Смотрите, ещё отравитесь!

Папа отвечал, что не отравятся.

— А тех ужасных существ не встречали?

Папа отвечал, что не встречали. Видели только их следы, один раз даже наткнулись на ещё тлеющий костёр — было такое впечатление, что оранги, заметив их, исчезли. Ещё у папы такое ощущении, будто за ними кто-то всё время наблюдает.

— Смотрите, чтобы они не наделали вам какого-нибудь вреда!

— Если до сих пор не наделали, то уже не наделают, — беззаботно отвечает папа.

Мама лишь головой покачивает в ответ на папино легкомыслие.

— Дай трубку Ван-Гену! — говорит она. — Ван-Ген, вы же там смотрите, будьте осторожны! — Мама почему-то считает, что у Ван-Гена больше здравого смысла, чем у папы. — Слышите, Ван-Ген.

Ван-Ген успокаивает маму, как только может.

— Я знаю, вы человек рассудительный, — льстит мама Ван-Гену. Положив же трубку, добавляет: — Оба они какие-то легкомысленные. — Мама твёрдо убеждена, что всё мужчины немного того…

Я, к примеру, в её глазах вообще «с приветом». Но я не обижаюсь: уже привык.

Посля каждого разговора с папой мама становится весёлой и очень доброй. Проси у неё, что хочешь…

А вчера с ними что-то случилось. Я первый заметил, совершенно случайно. Как раз собирался взять дневник и по дороге к столу глянул на карту: два огонька, которые до сих пор держались вместе, почему-то разлетелись. Один трепетал на месте, словно приклеенный к карте, а другой метался по кругу.

Вот он тоже застыл, а потом начал двигаться зигзагами, тычась то в одно сторону, то в другую, словно ослеп

Охваченный тревогой, я позвал маму…

С тех пор мы с мамой не отходим от карты. Нам уже сообщили, что в тот район вылетела поисковая группа. Группа та вынуждена была вскорости вернуться назад: приближалась гроза. Нужно было переждать, пока прояснится, и тогда только продолжать поиски. И мы с мамой ждали и звонили каждый час узнать, вылетели ли вертолёты.

Наконец, нам сообщили: вылетели.

Да мы уже и сами видели, что вылетели: десятки огней оторвались от нашего посёлка и двинулись в сторону джунглей. Вот они перевалили через горный хребет, облетели огромное озеро, а потом разделились: одна группа двинулась в сторону замершего огонька, другая начала охотиться за искоркой, которая беспорядочно металась по карте.

Догнали, накрыли.

Это был не папа и не Ван-ген, а пеликан. И браслет с пеленгатором висел у него на шее.

Второй браслет сняли с ноги антилопы. Чем-то ужасно напуганная, она неслась, не разбирая дороги, и попала в объятия держи-дерева. Пока долетели, от антилопы остался только скелет и браслет с пеленгатором.

Про всё это рассказал командир поисковой группы. Ещё он рассказал, что удалось разыскать место, где произошла встреча папы и Ван-Гена с орангами. Они обследовали широкую поляну, на которой папа с Ван-Геном остановились на привал. Вот на этой поляне оранги на них и напали…

— Напали? — бледнеет мама.

— Ну, не напали, а забрали с собой, — уточнил командир поисковой группы. — Встреча, должно быть, была довольно мирной, потому что мы не нашли никаких следов борьбы. Но ведь ваш муж как раз и рассчитывал попасть в плен к орангам. Вот он своего и добился…

— А пеленгаторы? Почему они сняли пеленгаторы?

На этот вопрос у командира тоже есть готовый ответ. Те существа в первую очередь заботятся о том, чтобы их не выследили. И первое, что они делают — снимают со своих пленников пеленгаторы и цепляют их на пойманных животных или птиц. Или закидывают в реку или озеро.

— Пленников? — переспрашивает мама. — Значит, они не впервые берут пленных?

— Такие случаи были, — неохотно отвечает командир.

— И они… вернулись?

Мама смотрит с такой надеждой, словно от того, вернулись те пленники или нет, зависит теперь и судьба папы. Я на месте командира ответил бы утвердительно — лишь бы успокоить маму. Но венериане просто не способны обманывать: ещё до того, как командир открыл свой широкий рот, ответ уже был написан на его лице.

— Они их, к сожалению, не отпускают… Но это ничего не значит: тех ведь увели к ним насильно, а ваш муж пошёл по своей воле.

— Это не меняет сути, — с отчаянием в голосе говорит мама. — Плен есть плен…

Она подходит к карте, касается того места, где ещё недавно горела неподвижная искорка.

— Здесь вы нашли антилопу?

— Здесь.

— А поляна — рядом?

— Да метрах в двухстах.

— Я должна слетать туда.

Командир пробует отговорить маму, но я уже знаю, что это безнадёжное дело: если мама что-то решит, то нет такой силы на свете, чтобы её остановить. Даже тётя Павлина. Она позвонила нам в тот же вечер.

— Летишь?

— Лечу.

— Когда?

— Завтра.

— Надолго?

— Не знаю.

— А Витя?

— Витя останется дома.

— Гм… — сказала тётя Павлина. — Тогда я завтра прилечу к вам. Побуду, пока ты не вернёшься.

— Спасибо, — сдержанно ответила мама: она и сама не любит, когда её за что-то сильно благодарят.

Мама улетела не на следующий день, а через день: не пускали туманы. Густющие, аж чёрные, в полуметре ничего не видать. Протянешь руку — и уже пальцев не видишь. Даже дышать тяжело — сплошная вода. Здешние жители, и те стараются не выходить из помещений.

Хорошо, что такие туманы бывают редко.

— А как же птицы и звери? — спрашивал я Жорку.

— Бегут в горы. Туда эти туманы не доходят.

Я подумал, что и те одичавшие существа, должно быть, подались сейчас в горы. И папу с Ван-Геном с собой прихватили.

Так что мама смогла выбраться лишь через день. А ещё через два дня я, Жорка и тётя Павлина полетели к ближайшим горам. «На денёк», — сказала тётя Павлина. И пилоту, который вёл вертолёт, сказала прилететь за нами часов через десять.

Мы высадились под горным кряжем, потому что держи-дерево встречается преимущественно на возвышенностях, на высоте тысячи метров над уровнем моря. Здесь уже кончались джунгли с почти непроходимыми лесами и болотами, с вечнозелёными деревьями, которые так густо сплетаются кронами, что внизу всегда царят сумерки. А если добавить ещё толстенные, с человеческое туловище лианы, которые обвиваются вокруг стволов, и колючие, с широченными листьями кусты, то остаётся только удивляться, как папа с Ван-Геном через такие джунгли продирались.

Перед нами были высоченные горы со скалами красного цвета, а ниже них тянулась узкая полоса лесостепи: зелёная трава по пояс, одиночные, похожие на баобабы деревья. Тётя Павлина строго-настрого наказала, чтобы мы от неё ни на шаг не отходили, потому как именно в такой траве и прячется держи-дерево: подстерегает легкомысленную жертву. Сама же она несла мачете: острый, как бритва, меч, чтобы отрубить хоть чуть-чуть от держи-дерева, если мы на него наткнёмся.

— Старайтесь ступать там, где только что прошли антилопы, — поучала нас тётя Павлина. — Вот, видите, какою они протоптали тропу.

Антилопы виднелись повсюду: одни паслись, другие дремали, сбившись в небольшие табунцы, третьи с интересом рассматривали нас. И не боялись нисколечко: подпускали почти вплотную. Здесь, как и у нас, на Земле, охота на диких животных была строго запрещена.

Мы долго брели по траве, но на держи-дерево так и не набрели. Тётя Павлина срывала то один цветок, то другой, чтобы потом положить в гербарий, а нам с Жоркой стало уже скучно. Нас так и тянуло к скалам, высившимся рядом: взобраться бы на одну, посмотреть с высоты.

Наконец и тёте Павлине надоело собирать цветы, и она сказала, что, так и быть, пойдём к скалам.

— К вон той, ближайшей.

Мы с Жоркой наперегонки помчались к скале. Жорка всё время отставал, потому что у него ноги короче, чем у меня, а руги длинные, аж до колен.

Зато когда мы начали взбираться на скалу, Жорка сразу же очутился впереди. Тут уж ни один альпинист не может с ним соперничать. Я ещё не добрался до середины, а он уже на верхушке. И аж прыгает от радости, что меня обогнал.

— Жора, сорвёшься! — кричит ему тётя Павлина.

Жорка заскакал ещё сильнее.

Выбрались наверх, отдышались, оглядываемся вокруг.

Ох и красота, я вам скажу. Внизу, куда ни глянь — джунгли, как море. А прямо под нами — трава, кое-где деревья и полно животных. Антилопы, жирафы, зебры, а вон и львы.

— Где? Где? — спрашивает меня Жорка.

— Вон, возле дерева!

Все эти звери были когда-то завезены с Земли, ещё до того, как появились венериане. И птицы тоже.

А ещё раньше были завезены растения — живые фабрики кислорода.

И рыб тоже завезли. Потому что воды на Венере хоть отбавляй…

Позади нас вздымаются скалы. Всё выше и выше — до самого неба. А небо серебристо-серое — аж слепит, если на него долго смотреть. Это защитный экран вокруг Венеры. Без него всё здесь испеклось бы в шашлык.

При этой мысли мне захотелось есть.

Тётя Павлина развязывает рюкзак, достаёт огромные бутерброды, тюбики с разными пастами, эластичный термос с горячим кофе. И мне кажется, что никогда я ещё не ел такой вкуснятины.

— Не торопись, подавишься! — замечает мне тётя Павлина.

И тут Жорка, не донеся бутерброд до рта, так и замер:

— Посмотрите, что там такое!

Я повернулся в ту сторону, куда указывал Жорка: внизу, почти под скалой, на которой мы сидели, увидел небольшую антилопу. Антилопа спокойно паслась, и я хотел было уже спросить у Жорки, что такого необычного он там увидел, как вдруг тётя Павлина ухватила меня за локоть:

— Держи-дерево!

Антилопа подняла голову, насторожилась: до неё, должно быть, донёсся возглас тёти Павлины. Постригла-постригла ушами, потом снова принялась пастись.

Тут и я, присмотревшись, заметил какое-то движение в траве. Какой-то большой тёмный круг, постепенно сжимающийся вокруг животного, какое-то словно бы сплетение ветвей, которое ползло, подминая под себя траву. Сантиметр за сантиметром, беспрестанными конвульсивными движениями продвигались те ветви вперёд, и что-то в этом продвижении было такое неумолимое, такое жестокое, что у меня аж похолодело в груди.

— Спасайся! — крикнул Жорка изо всех сил.

Вскочил на ноги, замахал на животное руками.

Антилопа резко прыгнула в сторону, судорожно поводя боками. Она никак не могла понять, откуда доносится звук.

— Беги, дурная! — закричал и я, а Жорка, подхватив камень, кинул его вниз.

Антилопа сорвалась с места, помчалась от скалы. Но уже было поздно: не успела она пробежать и нескольких метров, как перед ней поднялась зелёная стена, и тысячи длинных, увенчанных колючками веток захлестали в воздухе. Антилопа шарахнулась, бросилась в другую сторону, но и там наткнулась на подвижную стену — всюду, куда бы она ни кидалась, вырастала эта чудовищная стена, маша колючими плетьми.

Мы кричали, кидали в держи-дерево камни, пытаясь хоть чем-то помочь несчастному животному, но колючие ветви неумолимо двигались вперёд; высокая зелёная стена сжимала кольцо.

Вот антилопа совсем выбилась из сил, остановилась. Она вся тряслась, её мокрые бока ходили ходуном, и тысячи гибких, длинных веток тянулись к несчастному животному.

— Отвернитесь! — сказала тётя Павлина.

Но мы всё равно смотрели, хоть нам было и страшно. Вот первые ветки дотянулись до животного, впились в него колючками — антилопа отчаянно рванулась и сразу же обмякла, упала на колени. Держи-дерево задвигалось ещё быстрее, навалилось на антилопу, обернулось вокруг ней сплошным шевелящимся клубком. Клубок запульсировал, сжимаясь что есть сил, потом быстро покатился от скалы.

— Всё, — сказала тётя Павлина.

— Давайте догоним! — воскликнул Жарка: его аж трясло.

— Не догоним. Пока спустимся, держи-дерева и след простынет. Теперь оно здесь не скоро появится: забьётся в чащу и несколько дней будет переваривать добычу.

— И мы его так и не отыщем? — спросил я разочаровано: после того, что я видел, мне страшно захотелось встретиться с держи-деревом.

Лицом к лицу. С мачете в руках. Я бы его так рубил, что щепки бы летели!

— Отыщем! — сказала тётя Павлина. Не это, так другое, но отыщем!

Ну, пусть оно мне только попадётся!..

Потом мы спускались со скалы. Только не знакомым путём, а с противоположной стороны: тётя Павлина заметила внизу, на дне глубокой расщелины, красивые цветы синего цвета. А если её что-то заинтересует, то она забывает про всё: не то что в расщелину — в самое пекло полезет!

Спускаться было ещё труднее, чем подниматься. Из-под ног всё время выскальзывали камни, и нужно было быть очень внимательным, чтобы не сорваться с кручи.

Наконец, спустились: мокрые, хоть выжимай!

Тётя Павлина сразу же ринулась к цветам, словно они не могли её подождать. Вблизи они оказались огромными, больше метра в диаметре, и синие-пресиние. А посередине каждого цветка по пять длинных усиков с жёлтыми шишечками. И вот, тётя Павлина пошла за цветами, а мы с Жоркой, немного передохнув, решили прогуляться по расщелине.

— Далеко не забирайтесь! — крикнула нам тётя Павлина.

— Нет, мы только посмотрим, что за тем поворотом.

За тем поворотом ещё один поворот, за ним ещё один… Мы взбирались выше и выше, перелезая через валуны, скользя по мокрой гальке, а расщелина становилась всё глубже и глубже, и всё теснее сходились высокие стены из тёмно-рыжей глины. А над ними высились скалы, и некоторые так нависали над нами, что мы вжимали головы в плечи.

— Жорка! — позвал я шедшего впереди друга. — Возвращаемся назад!

Жорка словно и не слышит: остановился перед стеной, что-то рассматривает.

— Жора, что там?

Он повернулся, махнул мне рукой.

— Иди сюда!

— Что там?! — кричу я уже на бегу.

— Иди, покажу.

Подбежал. Стена как стена, та же рыжая глина и больше ничего.

— Сюда посмотри!

— Присмотрелся внимательнее: какая-то словно бы ниточка. Синяя-синяя.

— Что это? — спрашиваю.

— А ты глянь под ноги!

Глянул: под ногами словно кто-то натолок голубого стекла. Так и блестит. Наклонился, поднял кусочек — и в нём сразу же вспыхнул яркий огонёк.

Я так и охнул:

— Опал!

Жорка кивнул головой: он уже долбил острым камешком глину, освобождая жилу.

— Жора, ты знаешь, что мы нашли?!

Жорка продолжал колупать глиняную стену. Тогда, подобрав самый острый камень, занялся жилой и я.

— Ничего у нас так не получится, — сказал я Жорке через некоторое время: глина была твёрдая, как камень. — Надо позвать тётю Павлину. У неё же мачете… Ты постой здесь, чтобы не потерять это место, а я быстренько сбегаю.

Тётя Павлина сначала не поверила:

— Какие ещё опалы? Что ты выдумываешь?

— Да опалы же, — чуть не плакал я. — Настоящие! Так вот такенная жила!

— Такая толстая? — усмехнулась недоверчиво тётя Павлина.

— Ну, может, немного потоньше… Вот идёмте, сами посмотрите.

Тётя Павлина неохотно оторвалась от цветов, подобрала мачете.

— Пошли. Только быстрее, а то мы и так задержались.

Меня не надо было подгонять: побежал вперёд — откуда и силы брались.

— И правда опалы, — сказала заворожено тётя Павлина. — Так вы знаете, ребятки, что нашли?

И принялась долбить стену.

Теперь, когда у нас было мачете, дела пошли веселее: глина так и сыпалась вниз, опаловая жила проступала всё яснее. Сначала тонкая, как ниточка, она утолщалась прямо на глазах: сначала толщиной с палец, потом с два… А когда мы выдолбили целую пещеру, то на стене светилась жила в ладонь толщиной.

Тётя Павлина теперь уже не торопилась: осторожно зачистила стену, достала из рюкзака тряпочка, намочила из термоса, промыла жилу. И стену сразу будто порезала голубая молния — сверху донизу. И на этом голубом фоне вспыхивали ярко-красные огоньки. Они всё время двигались, всё время словно стекали вниз яркой цепочкой.

— Красиво? — спросила тётя Павлина; её лицо сияло.

— Очень красиво! — выдохнули мы с Жоркой.

Тётя Павлина провела по жиле ладонью, с сожалением отлепилась от стены.

— Пора, ребятки, в обратный путь…

— А жила! — в один голос закричали мы.

— Жила ваша никуда не денется. Вот вернётся твоя мама, Витя, тогда и приведёшь её сюда. Знаешь, какой это будет для неё сюрприз? Пока же заберём то, что наковыряли… Хоть это бы унести.

Мы и правда наковыряли целую гору опалов. И уже жалели, что у нас только один рюкзак — у тёти Павлины.

— Выбирайте те, что побольше.

Набили почти полный рюкзак и ещё осталось столько же.

— А эти спрячем, сказала тётя Павлина.

Стали собирать опалы, складывать под жилой. И тут Жорка закричал:

— Смотрите!

Мы повернулись к нему: Жорка уставился на зажатый в руке опал.

— Что там у тебя?

— Посинел, — испуганно сказал Жорка.

Я поднял другой опал, поднёс к глазам. Камень, только что голубой, вдруг стал тёмно-синим, а внутри испуганно заметались огоньки.

— Надвигается ливень, — встревожено сказала тётя Павлина.

И только она это сказала, как горы словно бы вздохнули: глухое, едва слышное громыхание докатилось до нас с неба.

— Надо бежать! — тётя Павлина рывком надела рюкзак.

Я представил себе, какой бешеный поток помчится по этой расщелине, и весь аж содрогнулся. А тётя Павлина уже спускалась вниз, перескакивая с камня на камень.

— Скорее, ребятки, скорее!

Сзади непрерывно громыхало. И хотя небо над нашими головами светилось серебристой чистотой, нам уже казалось, что расщелина погрузилась в тень, холодную и жуткую. Я не выдержал и на ходу оглянулся: из-за острых вершин, поднимаясь стремительно в небо, вырастала чёрная стена. Тяжёлая и хмурая, она аж клубилась, и слепящие молнии раскраивали её. С крутых стен расселины от непрерывных ударов грома сухо осыпалась глина.

— Скорее, ребятки, скорее!

Тётя Павлина уже бежит, мы что есть духу мчимся за ней.

— Пещера! — внезапно крикнул Жорка. — Вон там пещера!

Запыхавшиеся, мы остановились, посмотрели вверх. Метрах в двухстах, прямо над нами, возвышалась скала, и в ней чернела пещера.

— Взбираемся! — решила тётя Павлина и первая полезла на крутую стену.

— Подниматься было очень тяжело: сухая глина осыпалась из-под ног, мы часто съезжали вниз. Хорошо, хоть иногда попадались кустики, которые мы и цеплялись, что было сил. В груди у меня уже аж горело, а сердце колотилось так, что в глазах темнело. Мы лезли и лезли вверх, а скала словно отодвигалась от нас, убегала.

— Передохнём, — сказала тётя Павлина.

Упершись ногами в выступ, она завалилась на спину. Грудь у неё ходила ходуном, а широко раскрытым ртом она жадно хватала воздух.

У меня, должно быть, вид был не лучше. Держась за куст, чтобы не съехать вниз, я лежал, обессиленный, и мне уже казалось, что никакая сила на свете не заставит меня подняться, чтобы снова лезть вверх. О громыхание всё нарастало и нарастало, и нам уже приходилось кричать во всю мочь, чтобы услышать хоть слово. Огромная туча быстро катилась с гор, закрывая небо.

— Двинули, тут мы не удержимся! — закричала тётя Павлина.

Я глянул на её рюкзак и крикнул, чтобы она его бросила, и без рюкзака сердце разрывается, но тётя павлина то ли не услышала, то ли не хотела расставаться с опалами.

Мы влезали всё выше и выше, а молнии уже били рядом — сплошной огненной стеной…

Ещё метр… Ещё два… Наконец!..

Попадали на входе в пещеру, совершенно без сил. И только попадали, как молнии заплясали совсем близко, а от раскатов грома зашатались стены пещеры. Огромный огненный шар завис прямо перед нами, бешено вращаясь. Пещера сразу наполнилась зеленоватым светом, таким резким и неприятным, что аж заболели глаза. С пронизывающим шипением шар качнулся вверх и проплыл мимо нас.

— В пещеру!.. Быстро! — закричала тётя Павлина.

Я вскочил и метнулся вглубь. И последнее, что увидел — это рюкзак с опалами, оставленный тётей Павлиной. Пещера вдруг словно бы взорвалась, разлетелась на тысячи слепящих осколков, меня оторвало от пола, крутануло, швырнуло…

— Живой?

Я весь мокрый, а тётя Павлина ещё и поливает меня водой. Для этого достаточно выставить наружу пригоршни, и они моментально наполняются: в полуметре от меня ревёт водяная стена.

Я никак не могу сообразить, как здесь оказался: я же отлично помню, что бежал вглубь пещеры.

А огненный шар?.. Куда он делся?..

Обвожу взглядом нависающий над головой высокий свод и вижу, что он весь оплавлен.

— Успели убежать! — весело кричит тётя Павлина: она, должно быть, очень рада, что я остался жив.

Рядом что-то зашебуршилось. Я присмотрелся внимательней и аж подскочил: Жорка! Та молния спалила ему волосы на голове, и теперь Жорка похож на ощипанного цыплёнка. Я не выдержал и захохотал. Глядя на меня, рассмеялась и тётя Павлина, а вслед за ней засмеялся и Жорка. Он аж через голову перекатился, так был рад, что мы все уцелели.

Пострадал лишь рюкзак с опалами: осталась только кучка белого пепла. Да ещё мачете: лезвие оплавилось, свернулось, а рукоятка обуглилась. Вскоре мы выяснили, что молния вывела из строя и датчики, вмонтированные в браслеты.

— Не беда! — успокоила тётя Павлина. Вертолёт всё равно прилетит, а мы постараемся добраться до того места, где он нас высадил.

Ливень вскоре утих. Посверкал на прощание молниями и ушёл в сторону джунглей. Мы вышли из пещеры: прямо под ногами, выплёскиваясь из глубокой расселины, ревела вода. В бурном потоке, сплошь покрытом пеной, мелькали то кусты, то целые стволы деревьев. Вода бросала их от стены к стене, переворачивала, подбрасывала вверх. Я с ужасом подумал, что бы было, если бы мы не успели удрать из этой расселины. И как мы теперь переберёмся на ту сторону? Ведь даже когда спадёт вода, нам всё равно ни спуститься, ни подняться по крутым стенам.

Оставалось лишь как-то обойти расселину.

Сначала полезли наверх, но через какую-то сотню метров уткнулись в каменный выступ: даже Жорка не смог забраться на него. Попробовали обойти, да только время потеряли — выступ тянулся на много километров, и весь был как обструганный: ни одной, хоть крошечной, трещинки, за которую можно бы было зацепиться.

— Придётся спускаться вниз, — сказала тётя Павлина.

Оны была хмурая и встревоженная. И я её понимал: внизу расселина расширяется, так что там ещё меньше шансов перебраться через этот бурный поток.

А мы ведь должны до захода солнца дойти до того места, где высадились!

— Не вешайте носы, ребятки! Проберёмся!

Тётя Павлина снова бодрая и уверенная. И, глада на неё, веселеем и мы.

Осторожно спускаемся вниз. Кругом скалы и скалы, мокрые, скользкие, только и смотри, чтобы не сорваться, а попадаешь на глину — ещё хуже. Всё из-под ног так и плывёт, спасают лишь кусты, за которые мы цепляемся…

— Площадка! — кричит Жорка, который идёт впереди.

Мы осторожно подходим: Жорка стоит на краю обрыва, а внизу зеленеет трава и огромное дерево над самым ущельем. Оно как раз поднимает вверх опущенные ветви, расправляет свёрнутые листья. Мне даже не верится, что это — растение, а не какое-то фантастическое существо.

А немного ниже начинаются джунгли.

— Ну, кажется, выбрались, — бодро говорит тётя Павлина.

Выбраться-то выбрались, но как мы туда спустимся? И где найдём брод через поток, который разлился настоящей рекой.

А Жорка уже лезет вниз. Вцепился в куст, нависший над обрывом, покачался-покачался и прыгнул на узкий выступ, торчащий прямо под нами.

— Давайте сюда! — кричит.

Я глянул вниз и попятился: выступ торчал нас самой пропастью, сорвёшься — костей не соберёшь.

Тётя Павлина ухватилась за куст, раскачалась. Потом, широко расставив руки, прыгнула. Я аж глаза зажмурил от страха: показалось, что тётя не удержится на это порядке.

— Витя, прыгай!

Открыл глаза, а тётя Павлина уже рядом с Жоркой.

— Прыгай! — кричит мне снизу. — Мы тебя подстрахуем!

Что есть силы вцепившись в куст, ложусь на живот, осторожно сползаю в жуткую пустоту. Ползу, и мне уже кажется, что внизу ничего сейчас нет: ни порожка, ни тётя Павлины, ни Жорки — лишь пропасть. Ветки трещат, вот-вот оборвутся, а мне же ещё надо раскачаться, чтобы запрыгнуть на тот порожек.

— Прыгай, Витя!.. Прыгай! — голос Жорки доносится словно сквозь вату.

Никак не могу отцепиться от куста. Пальцы словно не мои: хочу их разжать, а они не разжимаются.

— Да прыгай же!

Легко ему говорит! Наконец, прыгнул.

Немного постояли, собираясь с духом, потом Жорка осторожно двинулся вправо. Миновал острый выступ, закричал из-за него:

— Здесь ущелье! Идите сюда!

— Иди впереди, — говорит тётя Павлина. — Я тебя подстрахую. И не смотри вниз.

Вцепившись в стену, осторожно продвигаюсь вперёд. Карниз не такой уж узкий, как казалось сверху, если бы не этот выступ: нависает над карнизом, ни подлезть под него, ни перелезть.

Мои ладони прикипают к скале, пальцы судорожно нащупывают малейший выступ. Карниз упирается в грудь, толкает назад, словно хочет сбросить меня в пропасть, во мне всё начинает дрожать, и тут звучит спокойный голос тёти Павлины:

— Так… так….молодец!.. Спокойно… спокойно…

Тётина рука ложится мне на плечо, прижимает к скале, и я уже смелее переставляю ноги. А с той стороны меня хватает Жорка.

Ф-фу, перебрался наконец.

— Где твоё ущелье? — спрашиваю, отдышавшись.

— Вот.

И только теперь вижу узенькое ущелье. Прорезанное водой, оно опускается вниз, да ещё и заросло, на наше счастье, кустами. Без кустов мы бы не спустились ни за что, а так через полчаса оказались внизу.

Уставшие, измученные, побрели по высокой траве — под дерево, на высокие корни, где было не так мокро.

Я, сколько живу, так ещё не уставал. Сидел, упёршись спиной в ствол, разбросав руки и ноги. Не хотелось даже думать про поток, который всё ещё ревел неподалёку и через который надо будет перебраться. Да и с чего, собственно, нам через него брести? Разве нельзя подождать, пока спадёт вода? Пока он совсем не пересохнет?.. Ведь Жорка практически не умеет плавать — утопнет ещё! К тому же. от грозы не осталось и следа — небо снова чистое-чистое.

И солнце вон сияет… Непривычное тут солнце. Большое-большое, и какое-то размытое.

— Держи-дерево! — Тревожный вскрик Жорки звучит, как выстрел.

Я как раз задремал, и теперь аж подпрыгнул.

Тётя Павлина тоже поднялась на ноги: смотрит в ту сторону, куда показывает Жорка.

— Вон, в траве!..

Теперь вижу и я: оно надвигается прямо на нас, подминая под себя траву, тёмное и похожее на холмик.

Мы какое-то время стоим, онемев, а потом тётя Павлина резко хватает нас за руки:

— Быстро вниз!..

Кидаемся от скалы, откуда движется держи-дерево, но и там вырастает навстречу такой же тёмный холмик. Огромным полукругом, охватывающим берег потока, неумолимо подступает к нам, и мы снова отступаем под дерево. Я бросаю взгляд на поток: жёлтые пенистые валы так и бушуют, а берег аж дрожит под напором воды. Через него нам сейчас не перебраться ни за что, и держи-дерево, словно понимая это, не торопится: медленно и словно бы нехотя подступает к нам.

— Спасение одно: забраться на дерево, — говорит тётя Павлина. — Ну, Жора, выручай ещё раз!

Потому что на это дерево способен забраться только Жорка. И это ещё не факт: толстенный ствол словно отполирован, и самая нижняя ветка так высоко, что ни за что не достать. Но тётя Павлина уже что-то придумала: стала лицом к стволу, упёрлась руками в колени:

— Витя, залазь мне на плечи!

— Всё равно не достану, — мрачно отвечаю тёте.

— Залазь, говорю! — кричит она сердито, и я взбираюсь к ней на плечи.

— А теперь, Жора, ты!.. Лезь на Витю!.. Витя, прислонись к стволу, чтобы не упасть!

Прижимаюсь что есть сил к стволу. Жорка царапается, как кот, но я терплю.

— Ну как? — глухо спрашивает тётя.

— Достал!

Жоркины ноги, что топтались мне по плечам, исчезают.

— Не слазь! — кричит мне тётя. — Жора, тяни его к себе!

— Давай сюда руку! — Это уже Жорка.

Уткнувшись лицом в ствол, вслепую поднимаю руку. Жоркины пальцы обхватывают моё запястье, тащат наверх. Немного, ещё немного… Кто бы мог подумать, что Жорка такой сильный… Наконец!.. Обхватываю руками толстенную ветку, подтягиваюсь.

Ф-фу, аж спина взмокла.

А тётя Павлина внизу. И держи-дерево подступает к ней.

— Снимайте ремни и давайте сюда! Быстро!

Нас подгонять не нужно; сорвали ремни, кинули тёте. Она их связала вместе, добавила ещё и свой. С одной стороны сладила петлю, бросила нам.

— Обвяжите вокруг ветки! Только покрепче!

Мы, как могли, обвязали , тётя Павлина, подпрыгнув, ухватилась за кончик ремня, упёрлась ногами в дерево. Её лицо аж покраснело от натуги, она что есть сил вцепилась в ремень, подтягиваясь, ноги скользили по склизкому стволу, ища, за что зацепиться.

Вот она сорвалась, упала вниз.

Держи-дерево подступало всё ближе и ближе. Вот оно остановилось, стало расти вверх — сотни гибких, усеянных колючками плетей поднялись над тётей.

— Тётя, залазьте! — закричал я во всё горло.

— Ничего, Витя, ничего.

Тётя Павлина снова подпрыгнула, вцепилась в ремень, но ноги скользили по проклятому стволу, а держи-дерево было уже рядом: почти доставало её своими плетьми.

— Не могу! — простонала тётя Павлина.

Она всё ещё висела на ремне, из последних сил сжимая пальцы.

Я, кажется, закричал, а Жорка быстро скинул один ботинок, потом другой, перелез через меня, обхватил ветвь ногами, повис вниз головой. Протянул длинные руки и ухватил тётю за воротник штормовки.

Ткань аж трещала, так он её тянул, а я вцепился в Жоркины ноги, прижал их что есть сил к ветви.

Выше!.. Ещё выше!.. Тётя Павлина последний раз перехватила руками связанные ремни, её разбухшее лицо посерело… Ещё, Жора, ещё!.. Вот тётина рука достала до ветви, вот другая впилась в дерево, и я, оставив Жоркины ноги, вцепился в тётины руки.

Когда тётя Павлина наконец оказалась на ветке, у нас не было сил даже радоваться.

Держи-дерево тем временем подползло к стволу. Тыкалось вслепую ветками, ища добычу, которая вдруг куда-то пропала.

— Оно долго тут будет? — шёпотом спросил я тётю: мне уже казалось, что держи-дерево может нас услышать.

— Не знаю, — ответила тётя. — Жаль, что у нас нет мачете. — Смотрела на держи-дерево так, что если бы была хоть малейшая возможность, спустилась бы вниз, чтобы отломать хоть веточку. — Интересно, где у него расположены органы чувств? Неужели в этих плетях?

— Оно что, видит? Или запахи чует?

— Скорее, оно вооружено органами, воспринимающими тепло. Как у наших гадюк… Ведь оно охотится только на теплокровных животных.

В это время держи-дерево, опустив колючие плети, замерло. Оно будто раздумывало, что делать дальше.

Потом зашевелилось снова: плети, цепляясь колючками за ствол, поползли вверх, а вся тёмно-зелёная переплетённая масса словно начала набухать.

— Оно лезет за нами, — испуганно прошептав Жорка.

Мы посмотрели наверх: над нами был отполированный ствол и лишь высоко-высоко снова начинались ветви.

А держи-дерево было почти рядом: оплело весь ствол, нащупывало плетьми нашё ветку. Вот оно снова замерло, словно принюхиваясь, а потом двинулось прямо на нас.

Прикипев к нему взглядом, мы начали отползать к краю ветки. Всё дальше и дальше, цепляясь на сучки, а держи-дерево неумолимо ползло за нами. Ветка становилась всё тоньше и тоньше, потрескивала, а внизу ревел бурный поток.

И когда отступать было уже некуда, тётя Павлина скомандовала:

— Витя, прыгай!

Я уже приготовился прыгать, но посмотрел на Жорку: прижавшись телом к ветке, он цеплялся за неё руками и ногами. Я сразу же вспомнил, что он почти не умеет плавать, и закричал ему:

— Прыгаем вместе!

Жорка зажмурил глаза, замотал головой.

— Отрывай! — закричала тётя Павлина: держи-дерево шевелилось уже у неё за спиной.

Наконец нам с тётей удалось оторвать обе Жоркины руки от ветки, и я что есть сил потянул его за ноги — Жорка истошно заорал, и мы клубком полетели в поток. Я ещё в воздухе выпустил Жоркины ноги и бултыхнулся головой в воду. Меня сразу же закрутило, потянуло на дно. Я обо что-то больно ударился, оттолкнулся руками изо всех сил, стал отчаянно выгребать наверх.

Откашливаясь, я высунул голову из воды как можно выше, оглянулся вокруг. Кругом кипела мутная вода, высокий берег стремительно проносился мимо, дерево, на котором мы только что сидело, осталось далеко позади, а впереди надвигалась сплошная стена джунглей. Недалеко от себя по левую руку я увидел тётю Павлину: рассекая руками поток, она плыла почему-то не к берегу, а вдоль течения. Я глянул туда и увидел Жоркину голову: она то скрывалась под водой, то выныривала. Жорка, должно быть, тонул.

— Жорка, держись! — закричал я и рванулся к нему.

Если до сих пор у меня и был какой-то страх, то он тут же исчез: каждый раз, как Жоркина голова ныряла под воду, мне казалось, что он уже не выплывет. Я даже обогнал тётю Павлину и первый добрался до товарища.

— Руку давай!.. Руку!..

Но Жорка, похоже, уже ничего не соображал: он лишь кашлял, выплёвывая воду. Тогда я ухватил его под локоть, потому что он снова собрался уйти под воду.

И в этот момент подплыла тётя Павлина.

— Давайте на дерево!

Мне сперва почудилось, что она кричит «Держи-дерево». Что оно плывёт следом за нами. От страха я чуть не выпустил Жорку. Глянул вверх по течению: догоняя нас, следом за нами плыло дерево. Гигантский ствол был почти весь погружён в воду, только ветви торчали над водой. Когда дерево поравнялось с нами, мы с тётей Павлиной схватились за ветки и, таща за собой Жорку, выбрались на ствол. Жорка весь аж трясся. Он сразу уцепился за ветку, прирос к ней.

Поток быстро нёс нас вперёд. Вот мы нырнули в джунгли: огромные деревья поднимались над нами, смыкаясь кронами, зелёные сумерки охватили нас со всех сторон, мы мчались словно с туннеле и не думали оставлять дерево, которое так вовремя нам подвернулось. К тому же тётя Павлина сказала, что нам нечего делать в джунглях, а поток рано или поздно куда-нибудь нас вынесет: или в реку, или в озеро, а может быть, и на берег моря.

Через какое-то время скорость потока словно бы увеличилась. Сквозь шум воды, сквозь плеск волн начал прорываться какой-то необычный звук: словно где-то далеко-далеко гудели самолёты. Тётино лицо стало напряжённым и встревоженным.

— Что это? — спросил я у неё.

Тётя Павлина даже не обернулась: наоборот, подалась вперёд, к чему-то прислушиваясь. А звук всё нарастал и нарастал: что-то гудело и ревело впереди, ненасытно, непрерывно и жутко.

Берега, до сих пор довольно далёкие, постепенно сходились, и теперь это была уже не глина, в скала. Закрученный жгутом и вспененный, чёрный густой поток бешено мчал нас вперёд. Тётя обернулась к нам, закричала:

— Водопад!

— Я глянул вперёд и увидел острую скалу, треугольником торчавшую из потока. Сразу же за скалой, по обе стороны от неё, поток обрывался и с гулом и рёвом падал вниз. Вода с такой силой била в камень, что аж вспучивалась, и огромная шапка жёлтой пены всё время плясала на этом месте, а дальше плыло марево, и в нём всё плясало и тряслось: и скала, и берег.

Нас понесло ещё быстрее; огромное дерево, на котором мы плыли, внезапно развернулось и с треском врезалось в скалу. Меня резко тряхнуло, но я удержался. Чувствовал, как вибрирует под ногами могучий древесный ствол, сопротивляясь бешеному потоку, а потом нас снова развернуло, и дерево, зацепившись одним концом за скалу, а другим — за берег, стало поперёк течения. Огромная волна накрыла нас с головой, пытаясь оторвать от ствола, швырнуть прочь…

Тётя Павлина что-то кричала, но я ничего не мог разобрать, так страшно ревела вода. Тогда она показала рукой в сторону берега.

Я глянул туда: наше дерево, зацепившись ветвями за берег, медленно сползало вниз. Ещё несколько минут — и течение снова подхватит его, бросит в водопад. А впереди, перепрыгивая с ветки на ветку, пробиралась к берегу тёмная фигура Жорки.

Я ещё раз оглянулся на тётю: цепляясь за ветки, она пробиралась ко мне. Тогда я тоже двинулся в сторону берега.

Вода перекатывалась через ствол, всё время пытаясь нас смыть. Дерево сползало всё ниже и ниже: вот-вот оно совсем оторвётся, и тогда нас уже ничто не спасёт…

Наконец добрался до берега, сразу же упал. У меня всё противно тряслось, перед глазами плыло. Меня затошнило. Я лежал, боясь оглянуться назад, на поток: а что, если тётя Павлина исчезла в водопаде?

— Живой?

Тётя Павлина! Отжимает волосы, отряхивается от воды.

— Ну, теперь проживём тысячу лет!.. Пошли посмотрим.

Я не успел спросить куда, а тётя уже взбиралась на скалу. И мы, хочешь — не хочешь, полезли за ней.

Стояли на скале и со страхом смотрели под ноги. Срываясь со стометрового порога, гигантская масса воды с рёвом падала вниз. Там бурлила, вздымалась, пенилась, и там же уже было наше дерево. Его крутило, швыряло, как щепку — вот оно совсем нырнуло под воду и исчезло.

Потом мы обернулись в сторону джунглей. Отсюда, с этой высокой скалы, было видно, какие они бескрайние: сплошное зелёное море, только на самом горизонте краснеют горы.

— Далеко же нас занесло, — сказала тётя Павлина. — Ну, ничего: если хорошо будем идти, то завтра доберёмся до места… Как, ребятки, согласны?

Мы хмуро ответили, что согласны. А что ещё сделаешь? Не оставаться же на этой скале, пока с голоду не помрём!

Мне сразу же захотелось есть. Так захотелось, что хоть камни грызи.

И зачем я полетел за этим держи-деревом? Оно мне нужно было?

— Пошли! — скомандовала тётя Павлина. — Пока не начало смеркаться, надо пройти хотя бы десять километров.

Легко сказать «пройти». Только мы спустились со скалы, только углубились в джунгли, как под ногами зачавкало болото. Вода ту, должно быть, не высыхала никогда, ноги всё время разъезжались в сырой глине, куда ни кинь взгляд — огромные стволы деревьев, поросшие мхом, обвитые лианами, в высоко наверху — сплошной полог, почти не пропускающий света. Душно, влажно, как в бане, воздух какой-то липкий, пропитанный гнилью. Я бреду и бреду, еле переставляя ноги, и всё у меня будто рыхлое: и голова, и руки, и грудь.

Жорке достаётся ещё больше. Он гораздо ниже меня ростом и часто бредёт в болоте по пояс.

А в животе аж бурчит — так хочется есть…

И чего я полетел на эту проклятую Венеру? Сидел бы сейчас за чистым столом, а Джек подавал бы обед…

При мысли о Джеке у меня аж слёзы на глаза навернулись — так стало себя жалко! И на Джека злость: сидит сейчас, небось, в чистой квартире, а ты тут меси болото.

— Привал! — объявляет тётя Павлина. — Пять километров уже одолели…

Ха, пять километров! Откуда она знает, что пять километров?

Смотрю на тётю Павлину уже со злостью: мне кажется, что она нарочно нас сюда затащила. Чтобы мы тут от голода мучились.

Тётя Павлина тем временем вытирает корень, который торчит из болота, приглашает:

— Садитесь, ребятки! Тут посуше.

— Не хочу! — мрачно отвечаю я.

Упрямо стою, хотя ноги просто подламываются.

— Не хочешь, как хочешь. А мы с Жорой посидим.

Теперь я уже злюсь на Жорку. Он сразу же примостился на корне. Глаза б мои на них не смотрели!..

— Ну, дальше двинули, — немного отдохнув, сказала тётя. — Уже недалеко.

«Ага, недалеко! Целых пять километров! Вам хорошо идти: вы посидели!..»

Понуро бреду за ними. И уже ничего вокруг не вижу. Появись сейчас держи-дерево — не обратил бы на него никакого внимания: попёр бы прямо на него.

— Поляна! — воскликнула тётя Павлина. — Ребятки, поляна!

Впереди и правда светлеет. И под ногами больше нет болота. Только мох и перепрелые веточки.

Высоко поднимая ноги, Жорка бежит на этот свет. Он всегда такой: только увидит что-то интересное, сразу забывает про усталость. Мы и дойти не успели, а он уже взобрался на дерево, растущее посреди поляны.

— Витька, лови! — И швыряет вниз длиннющие зелёные колбасы.

— Похоже на бананы, — говорит тётя Павлина. Поднимает метровую колбасу, нюхает, пробует сколупнуть твёрдую лоснящуюся шкурку. — Жора, их есть можно?

— Можно!

Примостившись на ветке, Жорка уплетает, только шкурки вниз летят.

— Ну, если можно есть… — И тётя решительно впивается в банан зубами.

А у меня сразу же — полный рот слюны. И спазмы в животе.

— Витя, а ты чего?

Поднимаю одну из колбас — ого, какая тяжеленная!

Бананы я уже не раз пробовал: на Земле, дома. Папа их очень любит, а мама терпеть не может: говорит, сырая картофелина и то вкуснее. Я же к бананам был просто равнодушен. А сейчас показалась, что ничего вкуснее не ел. Как ананас, только намного душистее. Мякоть нежная-нежная, так и тает во рту.

Умял почти всю «колбасу». А Жорка снова кричит сверху:

— Витька, лови ещё!

— Не хочу!

Я уже на них пересердился: и на Жорку, и на тётю Павлину. Они оба хорошие, это я просто так…

— Здесь и заночуем, — решает тётя Павлина.

Собрала все бананы, сложила в кучку под деревом.

— Рвите траву, ребятки!

Мы с Жоркой, который уже спустился с дерева, быстро нарвали травы, наносили целыми охапками. Тётя Павлина утоптала, получилась постель — лучше не бывает.

Улеглись рядком. Только сейчас почувствовал как сильно устал. Тело болит, мышцы сводит. Хочется спать, а заснуть не могу. Только глаза закрою, так вижу то болото, то воду. Тот бешеный поток.

Крутился, вертелся — лёг на спину.

Небо высокое-высокое и всё словно из серебра. Сияет — звёзд не видно. Я уже привык к нему, а поначалу было как-то не по себе. Гигантские деревья обступают поляну со всех сторон — нигде ни шороха. Всё вокруг словно вымерло. Да и кто в этих болотах жить станет?

Хотел спросить тётю Павлину, долго ли нам ещё выбираться, да и не почувствовал, как заснул.

Проснулся от того, что приснился пожар. Будто бы загорелся дом, тот, в котором живём на Земле. Выбежал на лоджию — огонь аж ревёт вокруг. Метнулся за махолётом, а он тоже в огне. Я от страха и проснулся.

Лежу с закрытыми глазами, а в веки вспышки так и бьют.

Неужели лес загорелся?

Сел, открыл глаза: лес не горит. Зато всё небо переливается огнями. Белые, красные, синие, жёлтые, зелёные — огни катились гигантскими волнами от края до края. Но вот волны словно бы осели, и на серебристом фоне появились ослепительные огненные столбы. Словно включил кто-то огромные прожектора. Столбы полыхали всё ярче и ярче, они то скрещивались, сливаясь, то снова расходились, и, наконец, пропали, и небо снова задёрнулось серебряным занавесом. Я уже подумал, что всё закончилось, когда из-за горизонта одна за другой поднялись огромные ярко освещённые шары. Медленно вращаясь, переливаясь всеми цветами радуги, они поднимались всё выше и выше, и я, не выдержав, разбудил тётю Павлину.

— Сияние, — сказала тётя Павлина: она восхищённо уставилась в небо. — Ради одного этого стоило забраться в джунгли.

— Посмотрите на деревья! — воскликнул Жорка, который тоже проснулся.

Неподвижные до тех пор деревья враз ожили, зашелестели листьями. Ветви медленно поднимались вверх. Деревья словно протягивали зелёные руки к небу, к светящимся шарам, которые плыли и плыли без остановки. Вот шары пропали, по небу снова покатились волны, и тогда весь лес, все деревья вокруг стали ритмично покачиваться: в одну сторону — в другую, в одну — в другую. Беззвучно и таинственно, лишь слышно было, как ритмично потрескивают ветви.

— Танец леса, — потрясённо прошептала тётя Павлина. — Я слышала про такое, но до сих пор не верила.

Наконец, волны снова начали опадать и бледнеть. Вот они совсем растаяли, и небо снова стало спокойным и серебристым. Деревья, покачавшись ещё немного, словно в трансе, опустили ветви. Сомкнулись кронами, застыли. А мы всё ещё сидели переполненные впечатлениями от только что увиденного; сидели, и молчали.

Нам так и не удалось добраться до гор: на следующий день, где-то около полудня, нас захватили в плен.

Мы как раз обходили большое болото, проваливаясь в густую грязюку по пояс.

— Это уже последнее, — утешала нас тётя Павлина. Джунгли скоро закончатся.

Хотя мне лично казалось, что джунглям не будет конца-края: мы продирались через них самого утра. На плечах несли две «колбасы», потому что не знали, встретится ли ещё где еда.

Так вот, мы как раз обходили болото, когда по левую руку в зелёных сумерках я заметил какие-то чёрные фигуры. Я так и замер. Фигуры двигались в том же направлении, что и мы, они то исчезали за стволами, то появлялись снова. Двигались они быстро и бесшумно, как привидения.

Тётя Павлина тоже их заметила: она спряталась за ствол и помахала мне рукой. Я метнулся к ближайшему дереву, осторожно высунул голову.

Фигуры уже не двигались: сбились в кучу, замерли. Они, должно быть, заметили, как я убегал за дерево и смотрели, кажется, в нашу сторону.

Вот они рассыпались веером, двинулись прямо на нас.

Прикипев к стволу дерева, я не спускал с них глаз.

Фигуры приближались. Уже ясно видно, что одни из них высокие и массивные, а другие гораздо ниже, мельче, и те, мелкие, снуют впереди массивных, как охотничьи собаки, заглядывают за каждое дерево. У них в руках не видно оружия, а те, что идут следом, вооружены тяжёлыми дубинами и луками.

Тут я вспомнил про орангов. Про папу и Ван-Гена, которые отправились на поиски одичавшего племени и сгинули в джунглях без следа. Мне стало так страшно, что я не выдержал: кинулся к тёте Павлине.

Но стоило мне высунуться из-за дерева, как те низкорослые существа, что сновали впереди и очень походили на венериан, заверещали и кинулись ко мне. Они двигались так быстро, что перехватили меня на полпути, окружили, вцепились в руки и ноги. Они аж визжали от радости и тащили меня вглубь, к тем мрачным существам, которые, медленно подходили, наставив луки. Но тут на них вихрем налетела тётя Павлина.

Только теперь я своими глазами увидел, что такое каратэ: у тёти Павлины сразу словно выросло сто рук и сто ног. Бросив меня, существа накинулись на тётю Павлину и встретили такой град ударов, какого, должно быть, ещё не встречали никогда. Они отлетали от неё, как мячи, катились в болото, орали от боли, и ещё неизвестно, чем бы закончилась эта стычка, если бы не подоспели оранги.

Здесь уж и тётя Павлина была бессильна. Могучие лапы и ноги, толстые, как деревья, туловища, тяжёлые челюсти и низкие надбровья, ещё и страшные дубины и луки. Я боялся, что тётя сгоряча полезет в драку и с ними и они её тут же убьют, но тётя Павлина уже, должно быть, поняла, что ничего против них не сможет сделать: обхватила только меня за плечи, прижала к себе.

Один из тех великанов, видимо, старший, что-то коротко буркнул. С нас сразу же посрывали браслеты, закинули в болото. Потом связали за спиной руки, погнали вперёд. Они снова выстроились в походную колонну: впереди, ко всему приглядываясь и принюхиваясь, бежали существа помельче, за ними тяжело ступали оранги, а позади двигались мы с тётей Павлиной. Да ещё два охранника, не спускающих с нас глаз.

Куда же подевался Жорка? Что с ним случилось?

Я зря крутил во все стороны головой: Жорки не было видно. Спросить же у тёти я не отваживался: а вдруг оранги понимают наш язык?

Украдкой приглядывался к ним. Все они, кроме тех существ, на которых болтались короткие фартучки, были одеты в какую-то причудливую одежду: огромные ботинки и краги из чёрной кожи, чёрные мундиры, чёрные фуражки. Луки с колчаны со стрелами, также покрашенные в чёрный цвет, висели у них за плечами, а в толстых мохнатых руках — тяжеленные дубины из чёрного дерева.

И у каждого на груди — большая блестящая бляха: на белом фоне — мохнатая рука, стискивающая горло венерианина, а ниже какой-то странный знак, сплетённый из колючек держи-дерева… Я где-то его уже видел, этот знак, похожий на две паучьи ноги, уложенные одна на другую.

— Свастика, — тихо говорит тётя Павлина.

Её таки досталось в схватке: какое-то из существ цапнуло её зубами, и теперь из раны течёт кровь. Но тётя Павлина не обращает на неё внимания: с интересом рассматривает орангов. Она уже как будто довольна, что попала в плен.

Только теперь я припоминаю, где видел этот знак: в одной книжке на фотографии. И что ниже, под этой свастикой, написано, тоже могу сказать.

«Мы будем править миром» — вот что там написано.

Значит, мы и правда попали в лапы одичавшего племени. К орангам, которые провозгласили себя наследниками Гитлера, который сотни лет назад мечтал уничтожить целые народы. А кого собираются уничтожать эти? Кем править? Такими, как Ван-Ген, или как Жорка? Тогда кто эти существа, так похожие на венериан?

Ничего не понимаю. И тётю Павлину спросить не могу: охрана не отстаёт от нас ни на шаг.

Мы долго шли по джунглям. Я очень устал, потому что ноги всё время разъезжались на скользкой глине, а связанные за спиной руки затекли. Молчаливая наша охрана бдительно следила за нами: стоило мне хоть на минутку задержаться, как толстая лапа сразу же толкала меня в спину и звучал угрожающий выкрик, похожий на свирепое рычание.

— Держись, Витя, джунгли скоро закончатся, — говорила тётя Павлина.

Она всё время меня подбадривала, хоть её и доставалось не меньше, чем мне.

Джунгли и вправду вскорости кончились. Болото пропало, началась возвышенность, деревьев становилось меньше. Вот они и совсем расступились, и мы вышли на опушку.

Впереди, сколько хватало глаз, лежала степь. Дул приятный ветерок, высокая, по пояс, трава катила шёлковые волны, повсюду паслись табуны антилоп. А совсем-совсем далего, километрах в тридцати, краснели горы. Это их мы, должно быть, видели со скалы над водопадом.

Мы не сразу вышли из леса: остановились под крайними деревьями. Оранги долго и подозрительно вглядывались в степь; мелкие существа возбуждённо метались у них под ногами. Вот старший отдал короткий приказ, и существа кинулись вперёд, нырнули в траву. Несколько орангов, положив на землю дубинки, достали из-за спин луки.

Я никогда не видел ещё таки жутких луков, даже на спортивных состязаниях. Они были изготовлены из толстенного дерева, должно быть, очень тяжёлого и крепкого, а тетивы были толщиной в палец. Чтобы пустить стрелу из такого лука, надо иметь нечеловеческую силу.

Оранги тем временем достали стрелы размером с копьё. С одного конца они были оперены, на другом торчал крепко привязанный острый шип.

— Держи-дерево, — потрясённо прошептала тётя Павлина. — Они приделали к стрелам ядовитые колючки держи-дерева.

Я аж содрогнулся, представив себе, как эти колючки впиваются в тело. Оранги же, наложив стрелы на луки, опустились на колени и поползли в траву. Расползлись веером, замерли.

Замерли и мы.

Впереди, метрах в двухстах, пасся табун антилоп. Животные щипали траву, не подозревая об опасности. Лишь одна из них, должно быть, самец, стояла поодаль, поворачивая голову то в одну сторону, то в другую. Вот ветер, дувший из степи, донёс до ней подозрительный запах: антилопа содрогнулась, подала короткий сигнал. Табун тут же оторвался от еды и помчался вперёд. И тогда на противоположной стороне зашевелилась трава, и дикий визг прорезал тишину степи: облава началась.

Табун бежал прямо на залегших в траве орангов. Всё ближе и ближе подбегали до смерти перепуганные животные, и за ними с криком и воплями гнались мелкие существа. Большой самец, стоявший на страже, мчался впереди, и я поневоле залюбовался им: так легко он летел над травой, закинув назад длинные, закрученные винтом рога. Вот он будто на всём скаку налетел на стену: остановился, задрал передние ноги, а в его груди уже торчала та страшная стрела.

Табун остановился, смешался, антилопы падали одна за другой, поражённые стрелами, а между ними уже забегали мелкие существа. Возбуждённые погоней, они кидались на антилоп, катились в траву, сбитые копытами, сражённые рогами.

Охота закончилась так же быстро, как и началась. Добрый десяток антилоп остался на месте, существа, которым досталось в сутолоке, зализывали раны, а двое уже не могли подняться: одному антилопа повредила позвоночник, а другое получило рогами в живот. Старший оранг замахнулся дубиной и раздробил череп сначала одному, а потом другому.

Бросив трупы, оранги захлопотали вокруг добычи. Достали острые ножи, висевшие у каждого на ремне, начали свежевать антилоп. Мелкие существа тем временем стаскивали сухие ветки: на них, похоже, дикая расправа с двумя смертельно раненными не произвела никакого впечатления.

Вскоре на опушке запылал костёр. Оранги насадили на острые колья огромные куски мяса и засунули их в огонь. Скоро от них пошёл такой запах, что у меня аж челюсти свело. Оранги же, зажарив мясо, принялись пировать: огромные куски один за другим исчезали в их животах. Мелкие существа сидели вокруг, не сводя с еды голодных глаз, и жалобно поскуливали. Время от времени кто-то из орангов кидал им обгрызенную кость, и тогда среди них начиналась драка. Они вырывали кость друг у друга, кусались, дрались, пока кость не оказывалась в руках самого шустрого.

Кинули кость и нам. Даже есть перестали: смотрели, что мы с ней будем делать.

— Не смей! — сказала тётя Павлина.

Словно я мог ту кость поднять! У меня ж руки до сих пор связаны!

Немного подождав, один из орангов подошёл ко мне, взял за волосы. Наклонил, ткнул лицом в кость. Я сцепил челюсти, сомкнул губы. Даже глаза зажмурил, чтобы не видеть того проклятого мяса.

Оранг отпустил мою голову, толкнул со всей силы: я так и покатился в траву…

Наевшись, оранги собрали оставшееся мясо, кинули на угли. Мелкие существа сразу же кинулись к костру. Хватали друг вперёд друга подгоревшие куски, жадно запихивали в рот. Оранги теперь их не отгоняли: смотрели и хохотали.

Когда мелкие тоже поели, оранги подкинули в костёр хвороста, взяли два куска мяса, которые отложили было в сторону, зажарили и положили перед нами. Они уже, должно быть, сообразили, что мы не сможем есть связанными, и освободили нам руки.

— Что ж, если так уже угощают…

Тётя Павлина подняла свой кусок и отряхнула его от пепла и угольков.

— Ешь, Витя, а то нам ещё немало идти.

Тётя Павлина угадала: мы шли весь день, почти не останавливаясь. Только когда солнце село за горы, оранги завернули под высокое дерево, стоящее посреди степи. Мелкие сразу же полезли на дерево обламывать сухие ветки. Наломали столько, что стало понятно: костёр разводится на всю ночь.

Огонь и правда горел до самого утра. Огромным кольцом окружил он дерево. Он отгораживал нас от ночной степи, где всё время рычали львы и выли шакалы, откуда долетал испуганный топот и стон животных, попавших на зуб хищнику. А мы лежали за огненной стеной, надёжно нас защищающей, и кто знает, дожили бы мы до утра без этого огня. Даже оранги не раз вскакивали и хватались за стрелы и луки.

А где-то среди ночи всполошились все: и мелкие, и оранги. Я проснулся от истошного вопля и долго не мог понять, что случилось. Оранги словно взбесились: кричали, ухали, метались по кругу, хватали пылающие ветки и швыряли их в траву. Хорошо, что трава здесь влажная, а то не миновать пожара. Мы с тётей тоже вскочили на ноги.

— Держи-дерево! — воскликнула тётя Павлина и схватила меня за руку.

Теперь и я увидел страшную картину: зелёная стена, размахивая плетьми, медленно надвигалась на нас. Она была уже совсем близко от огненного кольца — доставала до него самыми длинными из своих плетей, доставала и одёргивала, словно обжегшись. Вот она подползла почти вплотную, остановилась.

Оранги закричали ещё громче, швыряли в костёр охапки хвороста, выхватывали горящие ветки, бросали в жуткую стену. И как только пылающая ветка долетала до держи-дерева, оно тут же отшатывалось, отползало назад.

— Оно боится огня, — прошептала тётя Павлина.

Когда наваленный хворост разгорелся, держи-дерево немного отползло назад. Однако, кажется, и не думало занимать оборону. Застыло терпеливо, словно сама смерть, будто выжидая, пока прогорит костёр.

Тогда оранги начали хватать мелких. Одного, другого, третьего… Те даже не сопротивлялись — лишь испуганно повизгивали. Оранги же, подступив к самому костру, начали швырять их через огонь. Распластанные чёрные тела взлетали высоко в воздух, а по то сторону их уже встречали вскинутые вверх плети. Тысячи плетей с ядовитыми колючками. Сплошная до сих пор стена, обступившая нас со всех сторон, враз распалась, большие тёмные шары, сжимаясь вокруг добычи, стали один за одним откатываться в степь. Через несколько минут держи-дерево исчезло, словно его и не было, лишь оранги возбуждённо дышали да дрожали уцелевшие мелкие.

Мы с тётей Павлиной уже не заснули до самого утра. Вокруг храпели оранги, съёжившись, дремали мелкие, и то один, то другой начинал тихонечко повизгивать: должно быть, им снилось держи-дерево; дремали даже сторожа, просыпаясь только для того, чтобы подкинуть в огонь хвороста. А мы с тётей не спали. Я никак не мог забыть распластанные тела мелких, летящие через огонь, тётя же Павлина смотрела в костёр и о чём-то думала.

— А что, если оно снова вернётся? — спросил я через некоторое время.

— Не вернётся. Иначе оранги не спали бы так спокойно. Наверное, держи-дерево, поймав добычу, долго её переваривает.

— Как удав?

— Может быть, как удав.

— А если другое приползёт? Голодное?

— Вряд ли, — ответила, подумав, тётя Павлина. — Скорее всего у держи-дерева, как у каждого хищника, есть свои охотничьи угодья, которые она ревниво оберегает от других… Так что вряд ли поблизости есть другое держи-дерево.

Потом мы долго молчали. Я всё думал, куда нас ведут и что с нами сделают. А ещё думал про папу: мне почему-то казалось, что мы обязательно с ним встретимся…

Выступили рано: до восхода солнца. Высокая трава было покрыта росой, и мы сразу же промокли, и я замёрз, хотя было довольно тепло. Не успели пройти и километра, как мелкие, которые бежали впереди, внезапно подняли шум, погнались за кем-то. Они то ныряли с головой в траву, то снова появлялись — травили какое-то невидимое отсюда животное.

Вот они наконец его догнали, сбились, покатились огромным клубком: животное, должно быть, отчаянно защищалось. Тогда старший оранг бросил короткую команду, и два оранга, тяжело ступая, побежали в ту сторону.

Разметали клубок, кого-то сгребли, закричали торжествующе.

— Жора! — ахнула тётя Павлина.

Жорка ещё сопротивлялся, цепляясь ногами за траву, но что он мог поделать против чудовищной силы орангов!

На Жорку нельзя было смотреть без жалости: покусанный, поцарапанный, он всё ещё продолжал отбрыкиваться, не понимая, должно быть, что любое сопротивление бесполезно. И лишь увидев нас, Жорка затих, опустил голову.

Столпившись вокруг, оранги долго его разглядывали. Потом о чём-то совещались, даже спорили, и мелкие подпрыгивали, радуясь удачной охоте. Я с ненавистью смотрел на них и уже жалел, что их всех не покидали держи-дереву.

Наконец, оранги пришли к какому-то решению: схватили Жорку за руки, подтащили к нам.

Теперь мы шли втроём. Жорка, немного придя в себя, стал рассказывать, что он делал после того, как нас захватили оранги.

Он успел тогда взобраться на дерево, и его не заметили. Дождавшись, пока мы отойдём, Жорка спустился на землю. Он сразу же решил идти за нами, чтобы выследить, куда нас поведут. Надеялся потом как-то добраться до дома и рассказать, что с нами случилось и куда нас увели.

— Где ты был сегодня ночью?

— Лежал в траве.

— Ты нас видел?

— Ага… костёр всё время горел.

— А держи-дерево?

Жорка пожал плечами. Держи-дерево он заметил только тогда, когда оно нас осадило, и сторожа подняли панику. А потом мимо него прокатился тёмный шар, и он долго лежал, скованный ужасом.

— Ну, твоё счастье, — вздохнула тётя Павлина. — Ты хоть ел что-нибудь?

Жорка ответил, что ел. Тот длиннющий банан, который нёс. Сегодня утром его и дожевал.

— Ну, хорошо… Главное, что ты жив остался.

Я смотрел на Жорку и думал: до чего же он внешне похож на тех мелких существ, которые бежали впереди! Только и разницы, что Жорка, хоть и в лохмотья, но был одет, а те почти голые: лишь забавно болтались впереди короткие фартучки. Да ещё у каждого был ошейник с блестящей бляхой.

— Жора, ты не знаешь, кто они?

Жорка двинул плечами: про этих существ он ничего не знал. Про одичавших орангов слышал, а про этих — нет.

— Они даже разговаривать не умеют, — сказал Жорка. — Только визжат.

Это я заметил и без него: если оранги разговаривали между собой на каком-то непонятном языке, то мелкие только визжали и размахивали лапами. Однако они хорошо понимали приказы своих хозяев.

Равнина, по которой мы шли, постепенно переходила в возвышенность. Трава сделалась ниже и стала жёсткой, словно из проволоки. Вместо одиночных деревьев появились усеянные колючками кусты с огромными красными цветами; они так пахли, что кружилась голова. По этим цветам ползали золотистые насекомые, похожие на пчёл, только гораздо больше; я аж отшатывался, когда они проносились мимо. Укусит такая — враз отбросишь копыта.