Введение в психологию

Природа человека

Вряд ли есть вопрос, по которому взгляды людей расходились так сильно, как вопрос о природе человека. Самый характер вопроса объясняет резкость этих расхождений. Можно не соглашаться в чем угодно, сохраняя мир и взаимное уважение; но люди, по-разному рассуждающие о человеке, фатальным образом оказываются во враждебных лагерях. «Человек слаб и подл», – вещает Великий Инквизитор; «Человек – это звучит гордо», – возражает ему Максим Горький. Доктрины, провозглашаемые в этом стиле, иногда претендуют на объективность, но легко выдают свое происхождение. Всякий, кто высказывает подобные доктрины, повествует не о человеке вообще, а о самом себе. Изгнанник, изнывающий в Семипалатинске от скуки и одиночества, пишет унизительные письма вельможам, льстит императрице, чтобы вернуться в Петербург; ему необходимо учение о человеке, по которому все люди изначально сломлены. Сормовский мастеровой, обласканный в салонах, не уверенный в своих манерах и в своем праве на внезапно свалившуюся славу, нуждается в концепции человека, оправдывающей – без особой утонченности – его вызывающе народную внешность и молодой аппетит к жизни.

Если бы дело было только в этом, мы бы имели столько представлений о человеке, сколько людей, и уж во всяком случае, не меньше, чем темпераментов и типов характера; тогда разговоры о природе человека имели бы тот же смысл, как и другие виды «структурирования времени». Но в действительности на этом остановиться нельзя, по двум разным причинам.

Первая причина состоит как раз в том, что некоторые особенно настойчиво провозглашаемые доктрины о человеке, подходящие к общему психологическому фону эпохи, из личных построений превращаются в мифы, и в этом качестве необычайно вредны. Вторая причина, не позволяющая отнести природу человека к разговорному жанру, заключается в практической важности вопроса. Испокон веку люди манипулировали друг другом. Знание о человеке, позволившее пользоваться и управлять им, предшествовало всякому другому знанию; как и всякое знание, поначалу оно было бессознательным. Но еще в начале истории жрецы и вожди научились вполне сознательно манипулировать человеком; это значит – применять общее знание людей для достижения частных целей. Возникает вопрос – в каком смысле можно человека знать? И можно ли его знать вообще? На первый взгляд кажется, что «знание людей», в обиходном смысле этого выражения, совсем не похоже на те знания, которым учат в аудиториях, выписывая формулы на доске. Не похоже, хотя бы уже потому, что знанию людей нигде не учат. Однако, у некоторых людей такое знание вырабатывается; самый правоверный физик вынужден признать, что это – знание в том же смысле, как его собственное, поскольку оно позволяет предсказывать результаты экспериментов. Опыты над людьми не одобряются, но производятся везде и всегда. Человека намеренно ставят в положение, в котором ожидают увидеть определенную реакцию, и он реагирует заранее предсказанным образом; тем самым проверяется некая теория о человеке. Результаты подобных экспериментов зачастую надежны и столь же воспроизводимы, как в физике или химии; но знание, используемое при этом, расценивается гораздо ниже. Больше того, «знание людей» вообще не пользуется статусом научного знания; при всей его практической важности его обычно считают всего лишь «интуитивным» или «донаучным». А подсознательное пренебрежение к «донаучному» знанию глубоко пронизывает нашу культуру. Люди, непосредственно не причастные к творческой работе, обычно не понимают, в какой степени всякое творчество, даже в самой формализованной теории, в самой хитроумной возне с приборами, направляется той же «человеческой», «донаучной» интуицией, которая позволяет нам выжить в мире людей.

Другая причина заблуждения, даже у высоко одаренных специалистов, – это магическое очарование машины, захватившее современного человека. Непонятная, но действующая машина за крышкой приемника, непонятные, но внушающие суеверное почтение формулы в научной книге, воспринимаются как объекты высокого, сложного знания. Кому эти вещи понятны, тот гордится своим пониманием и благоговеет перед еще более сложным механизмом лабораторий и научных журналов. Мы преклоняемся перед сложностью и не видим самого сложного – самих себя.

Наконец, мы живем в эпоху прагматизма, преклонения перед успехом. В такую эпоху должно высоко цениться знание, позволившее создать атомную бомбу или высадиться на Луне, – не все ли равно, в чем мы преуспели, лишь бы это было внушительно? Бесспорно, о человеке мы знаем гораздо меньше, чем о Луне и об изотопах урана. Наша беспомощность в решении личных и общественных задач свидетельствуют о том, что человека мы знаем плохо. А знание, получаемое без приборов и формул и не ведущее к сенсационным успехам, мы ценим низко.

Общепринятое объяснение, почему мы так плохо знаем человека, состоит в том, что человек сложен. Принято думать, что более простые предметы, заполняющие Землю и небо, уже достаточно изучены по причине их простоты; а растения, животные и особенно человек плохо изучены, потому что устроены сложнее. Нельзя отрицать особой сложности, присущей всему живому, и человеку больше всего; но дело совсем не в этом. Мы плохо знаем человека потому, что изучать его в научном смысле стали недавно, и потому, что это изучение сталкивается с тяжелыми помехами. Чтобы понять, что всегда препятствовало и все еще препятствует научному изучению человека, начнем с важного предмета, к которому нам еще не раз придется возвращаться – с поведения животных.

Простейшие наблюдения научного характера над поведением животных – даже домашних животных! – начались в тридцатых-сороковых годах двадцатого века. Эти наблюдения легли в основу важнейшей, совершенно новой биологической науки –этологии. Более того, Конраду Лоренцу удалось открыть закономерности эволюции поведения животных, что явилось столь же важной революцией в науке, как открытие Дарвином эволюции их строения. Все это достигнуто практически без применения приборов, простым и прямым наблюдением, но наблюдением научно поставленным и продуманным. Часто забывают, что и Дарвин обходился без техники; но теперь нас занимает другое. Можно спросить себя, почему же эти наблюдения не были сделаны раньше? Почему люди, тысячелетиями прислушиваясь к гомону птичьего двора, не услышали ничего интересного, до того как Лоренц принялся наблюдать своих гусей и уток? Причины здесь в точности те же, что в случае человека. Очень важно как следует продумать все эти препятствия, потому что они продолжают нам мешать.

Во-первых, чрезвычайно вредной помехой для изучения всего живого – и особенно человека – всегда была иллюзия понимания. Изучение гусей и уток обычно ограничивалось тем, что полезно в хозяйственном смысле; животные, столь обычные (и столь удобные для наблюдения!), мало привлекали внимание натуралистов. Человек тем более воспринимался как нечто известное и понятное. Именно потому, что изучение человека донаучными средствами началось так давно и дошло до такой изощренности, научное изучение этого привычного объекта казалось излишним и даже, в некотором смысле, неуместным.

Во-вторых, все живое – и особенно человек – постоянно подвергалось мистификациям. Самые важные предметы изучались раньше всего, на том этапе развития человека, когда границы между знанием, фантазией и мифом еще не существовали. Недостающее знание восполнялось «знанием» религиозным (кавычки означают здесь употребление слова с другом смысле). Человек, состоявший в непрерывном общении с божествами и демонами, и сам рассматривался как объект особого рода, с уникальными характеристиками вроде бессмертной души. Применять к такому объекту тривиальные методы научного исследования казалось более чем неуместным – это было грехом. Даже мертвый человек внушал слишком религиозные чувства, чтобы разрешить его анатомировать, – потому и не было анатомии. При этом, разумеется, главное препятствие составляли не внешние запреты, а внутренние табу: когда стали выкрадывать трупы и вскрывать их тайно от властей, появление анатомии было близко. Самые суровые табу окружали половую жизнь и психическую жизнь человека; достаточно было запретить исследование первой, чтобы совершенно мистифицировать все, касающееся второй. Как известно, все психическое в человеке связывалось с душой и производилось от бога, тогда как деятельность детородных органов составляла прерогативу дьявола. В конце девятнадцатого века, когда подлинные религиозные страсти уже угасли, сопоставление этих двух сфер упрямо отвергалось как неприличное; неприличие всегда оставалось суррогатом греха. Пуритански честный и буржуазно солидный Фрейд был подвергнут всеевропейской травле, и даже теперь его «глубинная психология» внушает страх людям, движущей силой которых является, в конечном счете, сексуальная неполноценность.

В-третьих, изучение человека всегда задевало интересы людей. Сколь угодно циничные жрецы или вожди не могли допустить, чтобы предметы их манипулирования знали о человеке что-нибудь, не входящее в одобренный канон. Таким образом, приятие или неприятие господствующей доктрины о человеке оказывалось, помимо своего религиозного значения, актом послушания или бунта. В менее важных делах гражданину может быть дозволено, как выражался Гегель, «слегка развиться вокруг своего места»; но raison d’état не допускает, чтобы налогоплательщик вообразил себя бессмертным духом.

Все эти причины, мешавшие научному изучению человека, существовали всегда и будут существовать еще долго. Есть, однако, иная предпосылка такого изучения, возникшая не так давно. Я имею в виду научный метод. По сравнению с историей человечества научный метод выглядит почти сомнительным новшеством: ему всего триста лет. Имена Галилея и Ньютона отделяют Новое время от Старого более четко и доказуемо, чем плавание Колумба или Французская революция: с них начинается научное понимание природы. Конечно, развитие науки началось с тех ее отраслей, где она была не только необходима, но и респектабельна. Пожалуй, теория движения планет ничуть не проще психоанализа. Но, как утверждает одна из аксиом Ньютона, «вездесущие божие не препятствует движению тел». Так или иначе, научный метод сложился на материале физики, химии, астрономии. Многое в биологии не могло быть понято без этих вещей; но для многого просто не было психологических условий. Современная психология стала возможной лишь на основе научного метода, пришедшего в нее извне. Что здесь важно, это не приборы и не формулы, а стиль мышления. В разные времена неумение думать прикрывалось разными масками. В наше время имя ему Кибернетика, и на щите его Интеграл. Злоупотребление формулами из невинной забавы инженеров превратилось в «рэкет», в метод запугивания и вымогательства. Читатель не найдет в этой книге ни интеграла, ни x²; последний символ характерен для специального вида надувательства, выступающего под именем Статистики.

Итак, под природой человека мы будем понимать лишь то, что можно узнать о человеке объективно.Иначе говоря, мы будем называть знанием лишь те факты, касающиеся человека, которые любой наблюдатель может получить, действуя единообразным методом, или те представления о человеке, из которых единообразным методом выводятся предсказания таких фактов. Существенно здесь, что всякое знание должно сопровождаться указанием способа проверки этого знания [Здесь нет надобности входить в обсуждение тонкостей, связанных с такой проверкой. Это примечание адресовано не читателю, а логику по фамилии Поппер.]. Высказывания, способ проверки которых отсутствует, не имеют объективного (научного) смысла. Это – очень важное методологическое требование. Некоторые люди, страстно верящие в некоторый факт или в некоторую доктрину, убеждены в том, что их вера носит не только личный характер, а обязательна и для других людей, которые должны были бы разделить эту веру, если бы не были так плохи. Как правило, ссылка на моральные качества оппонентов как раз и означает отсутствие у веры объективного смысла. Ниже приводится список утверждений «объективного» и «необъективного» характера; справа от каждого объективного утверждения указан способ проверки, придающий ему точный смысл; в остальных случаях стоит вопросительный знак.

Чтобы эта таблица не показалась Вам такой уж смешной, сделаем к ней некоторые комментарии. Прежде всего, под проверкой мы понимаем эмпирическую проверку; поэтому (и для простоты дела) мы не указали в п.(2) на проверку путем доказательства, разумеется, вполне убедительную. В п. (6) подразумевается, что известно, о каком рыжем и каких часах идет речь. В пп. (9), (10) высказывания сами по себе бессмысленны; по существу, следовало бы расширять такие высказывания, например: «Павел физически слаб», «Петр склонен к отречению в день пасхи». Вообще, желательно, чтобы способ проверки лишь уточнял, а не создавал смысл высказывания. В п. (8) можно было бы «создать» смысл высказывания, но лучше таких утверждений избегать. Пп. (5), (11) не поддаются никакой проверке и никакому уточнению; это не утверждения, а выражения эмоций.

Конечно, все эти рассуждения не для того, чтобы объяснить, как выглядит объективное знание о человеке, а для обратной цели: объяснить, как оно выглядеть не может. Читатель уже догадывается, что автор не случайно выбрал для осмеяния тезис Великого Инквизитора: символ веры пишущего эти строки, очевидно состоит в том, что «человек – это звучит гордо». Однако, эта последняя фраза, точно так же, не имеет объективной проверки и просто выражает некоторую эмоцию.

К сожалению, с помощью формальной логики от Великого Инквизитора нам отделаться не удастся. Его тезис – не только выражение личной эмоции, например, усталости от допроса непосильного числа еретиков; это упорно функционирующий, злокачественный миф. Попытки вложить в него смысл и, тем самым, оснастить этот миф критериями проверки не прекращаются и становятся чуть ли не главным занятием во время Великой Чумы, в Смутное время, а также в периоды личных Katzenjammer‘ов любого происхождения. Наиболее распространенный вариант осмысления мифа состоит в том, что человек по природе своей жесток, готов и всегда рад терзать другого человека не только для выгоды, но просто для удовольствия; что моральные, религиозные и другие препоны не могут помешать ему в этом (ведь он слаб), и только страх возможного наказания от начальства или соседей удерживает его от немедленного каннибализма. Конечно, жителю любой не слишком спокойной эпохи нетрудно в это поверить – если есть у него такая потребность. Человек без такой специфической потребности скорее удивится невероятному разнообразию человеческого поведения, совмещению в одном теле зверства и нежности, чередующихся иногда без связи с ситуацией, короче, удивится спонтанности человека. Иначе видит все это Иван Карамазов, он же Федор Михайлович Достоевский. Потребность, о которой была речь выше, у него имеется. И, как всегда в таких случаях, мнение Ивана Карамазова о человечестве есть не что иное, как его рационализированная исповедь о самом себе.

Мы встречаемся здесь с одним из простейших законов психологии, действие которого можно проследить в целом ряде случаев, вплоть до самых тривиальных: идеология воров сводится, как известно, к тому, что «крадут все». Трудности общения с людьми, происходящие от специфического личного недостатка, преодолеваются с помощью одного из нескольких механизмов, достаточно хорошо изученных; механизм умозаключений Ивана Карамазова вполне элементарен, но покоряет неискушенного читателя благодаря художественному изложению. Итак, мы должны, прежде всего, отмежеваться от всякого рода компенсирующих рассуждений, целью которых является личное утешение или душевный комфорт. Конечно, исцеление специальных недугов вроде садизма, мазохизма, инфантилизма, психической импотенции в прямом и переносном смысле, – все это также входит в круг задач психологии. Однако, мы хотим прежде всего выяснить то, что присуще не отдельным людям, а человеку вообще; если такие свойства найдутся, их и придется, очевидно, отнести к «природе человека».

Биологическую основу человека составляют инстинкты, общие с другими высшими животными; обычно выделяют инстинкт самосохранения, инстинкт питания, половой инстинкт и так называемый «ориентировочный инстинкт». Последний из них проявляется также и в отсутствие первых трех, вовсе не сводясь к ориентировке, – в действительности это беспокойная жажда деятельности, заставляющая сытую собаку разгребать листья в лесу, исследователя же – размышлять, для чего она это делает. Вся эта классификация представляет, конечно, лишь грубое приближение к инстинктивному, т.е. унаследованному и «автоматическому» поведению животных. Вряд ли возможно отрицать, что перечисленные выше инстинкты, присущие всем людям, совершенно нейтральны в моральном смысле: не хороши и не плохи сами по себе. За исключением немногих последователей крайних доктрин, усматривающих зло в самом существовании человека, никто не возмущается тем, что человек ест, производит детей и любуется окружающим миром. Инстинкт, лежащий в основе «так называемого зла» называется иначе и изучен совсем недавно: это – «внутривидовая агрессивность». Чтобы подчеркнуть биологическую природу вопроса, Конрад Лоренц озаглавил свою книгу именно этими словами: “Das sogennante Böse” (подлинник вышел в 1963 г.; более известно сокращенное английское издание под заголовком “On aggression”). Речь идет о враждебном отношении животного к особям своего же вида; сюда не относится поведение животного по отношению к животному другого вида, служащему его обычной пищей. Как подчеркивает Лоренц, волк, преследующий зайца, не более «зол» на него, чем обедающий человек на котлету; моральное осуждение может коснуться его не больше, чем охотника (если он выходит в поле не затем, чтобы настрелять себе на завтрак окрестных фермеров). Предметом морали является отношение человека к человеку; животному мы сочувствуем лишь в той степени, в какой оно напоминает нам человека. Мы оставим здесь в стороне вопрос о том, является ли внутривидовая агрессивность «новым» инстинктом, или сложной комбинацией давно известных. Важно, что это специфическое, выработанное эволюцией поведение, направленное против любой особи своего вида. «Целью» такого поведения (а точнее, причиной биологической полезности его, потому что природа не знает целей) является охрана охотничьего участка и, тем самым, обеспечение равномерного распределения животного данного вида по ареалу (области) его распространения. «Взаимное отталкивание» особей создает условия, при которых может прокормиться более многочисленная популяция; а более многочисленный вид имеет лучшие шансы на выживание. Поэтому виды, не выработавшие механизма внутривидовой агрессивности, должны были вымереть, уступив место тем, у которых установился «волчий закон» всеобщей агрессивности к «ближним». Некоторое понимание универсальности этого закона проникло уже в популярные журналы; все знают, что соловей поет боевую песню, удерживающую конкурентов от посягательства на его владения. У тех видов, которые не имеют хотя бы временной оседлости на определенных участках питания, не вырабатывается и механизм внутривидовой агрессии. Таковы, например, стадные животные вроде сельди или саранчи. Но эти животные вовсе не «любят» друг друга, вполне равнодушны к другой особи, реагируя только на поведение стада. Условием узнавания индивида и, тем самым, формирования личности животного является как раз личное владение участком земли или моря, неотделимо связанное с интенсивной защитой этого участка от особей своего вида. Таким образом,без внутривидовой агрессивности невозможно развитие личности: первичный способ «узнавания» других и «осознания» самого себя и есть столкновение в процессе распределения пищи.

Незачем объяснять после этого, что внутривидовая агрессивность сама по себе нейтральна по отношению к морали; но легко можно подумать, что в ней-то и заложен источник всякого зла. Это совсем не так просто! Прежде всего, самые понятия «добра» и «зла» предполагают личность, несущую эти свойства. Где личности нет, где особи не узнают друг друга как особую часть среды, там мы находимся «по ту сторону добра и зла»: истинно свободны от морали – селедки. Слабо развита «индивидуальность» у стадных животных, кочевой образ жизни которых не связан с определенным участком питания. У них проявления внутривидовой агрессии развиваются в рамках другого механизма – полового отбора. Но вообще от травоядных не приходится ожидать особых успехов в формировании «личности» и достаточно интересных «межличностных отношений»: для этого они недостаточно агрессивны. Как показала этология, четкое формирование личности и отношений между личностями, соответствующих «высшим эмоциям» человека, возможно только у хищников. Конечно, «хищники» здесь понимаются в биологическом, а не обиходном смысле слова: это животные, питающиеся животными. С этой точки зрения гуси, утки и соловьи такие же хищники, как волк.

Итак, хищник, охраняющий свой участок, обретает вместе с ним свою индивидуальность и «осознает» (точнее,воспринимает) индивидуальность соседа. Здесь важно, что он живет «отдельно», не в муравейнике или большом городе, а в «собственной усадьбе; таким образом, право собственности имеет и некоторые позитивные аспекты. Попытка соседа нарушить это право приводит к борьбе – просто по той причине, что эволюция наделила хозяина участка инстинктом нападения на всякое, без исключения, животное того же вида – внутривидовой агрессивностью. Однако, эволюция позаботилась и о том, чтобы такие столкновения не были слишком кровопролитны. В самом деле, у вида, представители которого при каждой встрече истребляют друг друга, было бы мало шансов на выживание; «целью» природы является не уничтожение соседа, а изгнание его на принадлежащую ему территорию, обеспечивающее, как мы уже видели, равномерное заселение ареала обитания вида. Поэтому у всех видов животных столкновения имеют, как правило, не «серьезный», а «демонстративный» характер; драки между ними аналогичны рыцарским турнирам, а не военным действиям. Замечательно, что по мере углубления в чужие владения, «захватчик» чувствует себя все менее уверенно: его боевая сила закономерно убывает. Зато «хозяин», как это и подобает спортивному характеру состязания, сильнее всего играет «на своем поле». По мере изгнания «захватчика» на его территорию соотношение сил меняется на обратное, что приводит, в конечном счете, к установлению «вооруженного мира» с правильным размежеванием сфер влияния.

Чем опаснее вооружен хищник (а оружие нужно ему для охоты на добычу другого вида), тем основательнее позаботилась эволюция о предотвращении «настоящих» внутривидовых сражений, тем более изощренной оказывается система условных движений, составляющая ритуал поединка. Напротив, чем менее вооружен вид, тем слабее эволюционная охрана его от «убийства». Зайцы дерутся и нередко убивают друг друга; волки не убивают друг друга почти никогда, и даже не наносят друг другу серьезных ран. Кто читал книгу о волках Ф. Моватта, проникся достаточным уважением к этике волчьей стаи. Верно, что «ворон ворону глаза не выклюет», потому что ворон – хищная птица; менее известно, что голуби в драке выклевывают друг другу глаза. И это еще не все. У хищников оказалась необходимой для сохранения вида особая защита самок и потомства. Для этого выработались особые механизмы распознавания и торможения. Если бы волки или собаки, с их мощными челюстями, всерьез нападали на самок или щенков, их вид существовал бы недолго.Именно потому, что они – сильные хищники, эволюция снабдила их тонкими защитными механизмами, снимающими агрессивность, когда она угрожает потомству. Чтобы освободиться от этих биологических механизмов, нам, людям, пришлось в значительной степени утратить былую агрессивность, приблизившись к домашнему скоту.

Таким образом,инстинкт внутривидовой агрессии у хищников, где он особенно силен, привел к формированию так называемых «высших эмоций», лежащих в основе таких, казалось бы, специально человеческих явлений, как сопереживание, сострадание и отвращение к убийству. Интересно сопоставить с этим тот факт, что у высших приматов (шимпанзе, горилла, орангутанг) в естественной обстановке не встречается столкновений с серьезным исходом. Одного этого факта, твердо установленного наблюдениями последних лет, было бы достаточно, чтобы опровергнуть домыслы о биологически обусловленной «жестокости» человека!

Другим результатом действия внутривидовой агрессии оказывается механизм взаимоотношений между полами. Замечательно, что этот механизм развивается совершенно одинаково у видов, очень далеко отстоящих в системе животных – у морских окуней, гусей, высших млекопитающих. Основу механизма составляет взаимодействие инстинкта внутривидовой агрессии, обусловливающее «отталкивание» каждых двух особей (в том числе разного пола), и полового инстинкта, вызывающего «притяжение» особей разного пола. Удалось открыть простейшие формы этого взаимодействия, сводящиеся к чередованию сближения и бегства. Близкие разновидности и виды (близкие по морфологии, т.е. по строению тела!) весьма отличаются по своему поведению, воспроизводящему, наподобие кадров фильма, все исторические этапы эволюции поведения. Благодаря этому факту, Лоренцу удалось проследить эволюцию отношений между полами. Из чередования движений, выражающих «притяжение» и «отталкивание», возникло характерное «зигзагообразное» движение, напоминающее ритуальный танец. Таким образом выясняется происхождение «любовной игры», предшествующей у всех высших животных половому акту. Игра эта, вызывавшая в случае человека моральное осуждение и до сих пор противопоставляемая «серьезному» отношению к «вопросам любви и брака», оказывается древнейшим биологически обусловленным механизмом, а вовсе не проявлением специальной испорченности человека. Дальнейшее усложнение «ритуальных» движений, известных у человека и животных под названием «ухаживания», привело к возникновению всех сложнейших форм сексуального поведения, какие наблюдаются у высших животных и человека. Вместе с механизмами торможения агрессии, обеспечивающими сохранение потомства, это изощренное эволюцией сексуальное поведение составило биологическую основу всей общественной – а тем самым и личной – жизни человека.

Итак, биологическим носителем «зла» – враждебного отношения человека к человеку – является инстинкт внутривидовой агрессии, совершенно нейтральный в моральном смысле, и возникший из необходимости равномерного распределения участков питания. Из этого механизма развилось все сложное и разнообразное поведение человека в семье и в обществе – личность, понимание другой личности, десять заповедей, дружба, любовь и самая мораль. Биологическое поведение человека воспринимается в наше время с таким же недоверием и отвращением, как сто лет назад – происхождение человека от обезьяны. Как правило, каждое великое открытие, подрывающее исторически сложившиеся научные или донаучные взгляды, встречается в штыки. Люди, жившие сто лет назад, возражали против Дарвина совсем не потому, что у них были убедительные доводы по поводу происхождения человека. Психологическая причина такой реакции состояла в традиционном представлении о высоком (божественном) источнике человеческого рода, – но не только в этом. «Происхождение» не является сухой научной абстракцией; оно ассоциируется с половым актом, в котором действующими лицами являются отец и мать мыслящего субъекта, он сам и его жена; подсознательная подстановка вместо одного из них обезьяны (негра, еврея и т.д.) достаточно объясняет трудности, с которыми сталкивается научное исследование человека. Через сто лет после Дарвина число людей, знакомых с доказательствами животного происхождения человека и всерьез проверивших доводы за и против него, не так уж велико; но представление об этом вошло в учебники, стало респектабельным и принимается на веру. Точно так же, опыты австрийского профессора над гусями и утками воспринимаются нашими современниками как нечто смехотворно низменное по сравнению с жизнью человека; в повседневных перепалках собственной жизни мы не слышим интонаций птичьего двора. И если мы не верим больше в божественного отца, в грехопадение и бессмертие души, то на месте веры, в качестве ее суррогата, остались формулы приличия: «Человек – это звучит гордо». Что же говорит этология о природе человека? Биологическая природа человека не хороша и не дурна – она морально нейтральна. Книги, написанные серьезными биологами в последние годы, значительно лучше изображают сообщества высших животных, чем знали их наши деды, читавшие занимательные россказни Брэма. К сожалению, я не знаю хорошей книги о шимпанзе, наиболее близких к человеку. Книга Шаллера о гориллах изображает сообщество высших обезьян, утративших свою хищность и не имеющих естественных врагов (кроме человека). Гориллы травоядны; интересно было бы знать, чем питались их предки. Сомнительно, чтобы столь мощные, хорошо вооруженные животные происходили от травоядных предков, поскольку далекие предки нынешних обезьян были всеядны, как теперь шимпанзе, пожирающие даже маленьких обезьян других видов. Шаллер отмечает у горилл черты вырождения, делающие их общество вялым и статичным; вероятнее всего, это эволюционный тупик. Гораздо интереснее сообщество волков, изученное Моваттом. В нем с предельной отчетливостью видны выработанные эволюцией свойства высокой агрессивности, во многих отношениях заставляющие нас завидовать этому благородному зверю. Здесь не нужны никакие кавычки: мы знаем теперь, что эмоции животных и человека не просто аналогичны, но в основе своей тождественны. Собака «хочет», «волнуется» и даже «страдает», вопреки запретам И.П.Павлова.

Откуда же происходит то «неблагородное», «низменное» и «жестокое» поведение человека, которое приписывают ему – с достаточным основанием – Великий Инквизитор и Иван Карамазов? Простейшее объяснение состоит, как будто, в том, что дурна не биологическая, а общественная природа человека; но в такой общей форме это лишь видимость объяснения. В самом деле, когда мы говорили выше о «биологической природе» высших животных, то в понятие «биологии» включалось их общественное поведение, с одной существенной оговоркой:в естественной среде. В исключительных условиях, резко отличающихся от обычных условий существования вида, поведение животных меняется. Загнанная в угол крыса оказывает сопротивление врагу, от которого в обычных условиях спасается бегством. Более интересны аналогичные реакции на мнимую опасность, вообще на все неизвестное, не содержащееся в опыте вида. Вообще, в непривычных условиях механизм внутривидовой агрессии нарушается: агрессивность получает случайное, часто «противоестественное» направление. Особенно сильные извращения этого инстинкта наблюдаются при клеточном содержании животных. В клетке нет условий для «демонстративного» поединка; во всяком случае, нет смежной территории, куда мог бы с достоинством удалиться побежденный. Механизм торможения и условные ритуалы, выработанные эволюцией для сохранения вида, расстраиваются. Но вызвавший их первичный инстинкт остается, а он возбуждает животное к нападению на любую особь своего вида. Это придает столкновениям затяжной характер и приводит к тяжелым увечьям, а иногда и к каннибализму.

Извращения человеческого общения, подобные садизму и мазохизму, могут быть поняты по аналогии с клеточным содержанием животных. Различные ячейки общества – семья, группа знакомых, служебная обстановка – аналогичны клетке, поскольку препятствуют размежеванию владений и создают положение длительной конфронтации. В этом положении неумолимо действует инстинкт внутривидовой агрессии, заложенный в каждом из нас и направленный против каждого другого, – инстинкт благотворный и созидающий, породивший все, что делает нас людьми, но не приспособленный к клеточному содержанию людей. Действие этого извращения тем страшнее, чем меньше мы понимаем, что заперты в клетку.

Как мы видели, вопрос о природе человека сам по себе имеет смысл, если освободить его от субъективных построений и эмоций. Конечно, многие люди совсем не заинтересованы в объективном изучении человека: им дороже иллюзии и привычки мышления, помогающие им жить. С другой стороны, знание само по себе недостаточно, чтобы сделать жизнь человека глубокой и осмысленной.: для этого нужны цели. В действительности именно от наших целей зависит, что мы хотим и чего не хотим знать. Существуют такие цели, которым знание абсолютно противопоказано, например, психический комфорт в разлагающемся обществе. Читатель сам может судить, насколько интересно ему объективное знание о человеке; а что это такое, видно из сказанного выше.

Изучение биологической природы человека приводит к выводу, что все инстинктивное, врожденное в человеке – в моральном смысле нейтрально, то есть не имеет отношения к морали. Те особенности поведения, которые делают человека «злым», «жестоким» по отношению к себе подобным, происходят от специфического извращения инстинкта, связанного с условиями общественной жизни людей. Разговоры о «звере в человеке», о «слепой силе инстинкта», о «законе джунглей» являются суррогатами, оставшимися на месте христианской концепции первородного греха, и заслуживают сохранения лишь в качестве социологических курьезов. Определенные общественные механизмы делают человека «злым», точно так же, как другие делают его «добрым». Действие этих механизмов можно понять лишь в том случае, если вместе с биологической, инстинктивной основой поведения человека рассмотреть специфические ограничения, налагаемые на человеческую жизнь общественной средой и традицией. Но, в отличие от животных, человек может сознательно изменять условия своего существования. Более того, он вынужден это делать, если не хочет предоставить естественному отбору найти другого хозяина для этой планеты. Для такого действия есть два пути.

Первый путь предполагает, что спасительная формула уже известна. В этой формуле заключена достаточная мудрость для преодоления всяческого зла; и если зло все еще не исчезло с лица Земли, то единственно по той причине, что формула была недостаточно усвоена. «Возлюби своего ближнего, как самого себя (или больше себя)». «Человек – мера всех вещей. Все в человеке, все для человека». «Благоговение перед жизнью». «Мао – Красное Солнышко». Людям, которым достаточно одной формулы, никакое знание не нужно. Это путь веры.

Другой путь предполагает, что человек сложен и не может быть описан одной формулой, как нельзя вывести из одной формулы всю физику. Что длительный путь познания человека – только начинается. Что памятные неудачи известных экспериментов над человеком имеют такое же объяснение, как и всякие опыты без достаточной информации. И что цели, касающиеся человека и общества, могут быть достигнуты, если вы о них достаточно знаете. (Но, конечно, прежде всего у вас должны быть цели). Для этого пути тоже нужна вера. Гораздо больше веры.

Структура личности

Крутым поворотом в понимании человека были открытия Фрейда, получившие широкую известность в начале этого века, особенно в двадцатые годы. Споры вокруг имени Фрейда все еще продолжаются в некоторых общественных средах. Особенно комическое впечатление производят интеллигенты, обычно преклоняющиеся перед общим мнением, но по своему провинциальному положению не осведомленные о статусе Фрейда; от них можно услышать слово «фрейдизм», употребленное с тем же пугливым недоверием, как в 18-ом веке говорили «ньютонианство».

Как мы уже видели, враждебное отношение к научному открытию пропорционально его новизне. Из этого правила исключаются лишь те авторы, достижения которых совсем непонятны публике. Выводы, к которым пришел Фрейд, были ошеломляюще непривычны и вдобавок относились к человеку, а потому считались понятными. Они были встречены с крайней неприязнью. До этого нам нет дела; вопрос в том, насколько они достоверны. Вряд ли что-нибудь компрометирует популярную литературу больше, чем смешение уровней достоверности. Читателю сообщают о жизни на Марсе в таких выражениях, как будто эта сказка еще принимается всерьез; телепатия и футурология также предлагаются в научной упаковке. Некритическое чтение работ Фрейда (в безграмотных переводах двадцатых годов) может привести современного читателя в замешательство. Прежде всего, Фрейд пользовался повседневным (не «научным») языком. Мы привыкли к «научному» изложению, для которого в каждом случае изобретается специальная терминология. Но у Фрейда не было такой терминологии, потому что предмет его исследования был совершенно новым (для науки). Врач по образованию, он мог до известной степени обходиться языком медиков, пока речь шла об описании неврозов. Но чем дальше (и глубже) он уходил от своего исходного пункта, тем меньше можно было пользоваться терминологией врачей, впрочем, довольно архаической. Для описания новых понятий Фрейд создавал свои термины, употребляя для этого слова обиходного, иногда «философского», а иногда просто латинского языка. Поскольку такие слова имеют еще и другой, первоначальный смысл, этого уже достаточно для недоразумения. Конечно, таким же способом создаются все научные термины; но физический термин «энергия» не вызывает у Вас ассоциаций («энергичный мужчина»), а «рассеяние» не связывается с рассеянностью. Лучше всего термины вроде «энтропии», не вызывающие в нашем уме никаких привычных представлений; но все это не страшно, раз уже известно, что термины относятся к физике.

Если же предметом изучения является человек, то условное значение терминов угрожающим образом переплетается с их ненаучным подтекстом. Эта угроза касается также и ученых, если они не обладают культурой формального мышления. Когда же предмет излагается для общей публики, иллюзии понимания и комедии псевдопонимания становятся общим правилом. «Подсознание», «libido», «эдипов комплекс» и т.п. становятся штампами обиходного языка (особенно на Западе, где психоанализ давно популярен) и, в свою очередь, заслуживают исследования – уже как социальное явление.

После Фрейда было положено много усилий для уточнения понятий психоанализа. К сожалению, культура мышления людей, которые этим занимались, часто оставляла желать лучшего. Огромная популярность и огромная доходность профессии (психоаналитики, как правило занимаются врачебной практикой) породила необозримую литературу, почти столь же дурнопахнущую в научном отношении, как пресловутая «социология». Поэтому все уровни достоверности, все термины и все их мыслимые значения до сих пор смешиваются. Так будет до тех пор, пока некий подвижник не напишет строго логический трактат по психоанализу, заменив все «живые» слова точным символизмом. Это и случится, но не скоро. Пока же, напротив, обилие ученых терминов в интересующей нас области служит безошибочным признаком шарлатанства. Итак, будем осторожны в толковании слов! Не будем понимать их слишком буквально, даже у самого Фрейда, кстати, не обладавшего способностью к четкому изложению. Постараемся понять, чтo он пытался выразить своим тяжеловесным стилем.

В конце двадцатого века наследие Фрейда представляется не только старомодным, но и неравноценным. Отлично понимая значение своих открытий для изучения общества и истории, Фрейд в последние годы жизни много писал на «социологические» и «философские» темы. Но психоанализ не является волшебным ключом, открывающим все двери. Это лишь одно из орудий, необходимых для великого предприятия, к которому на ощупь приближается и наше поколение – для изучения человека. Поздние работы Фрейда находятся на гораздо более низком уровне достоверности, чем основное ядро «глубинной психологии», выдержавшее проверку временем. Фрейд-«философ» часто увлекается в своих фантазиях, и почти всегда проницателен в деталях; но не будем верить ему на слово [Попытки Эйнштейна построить «единую теорию поля», занявшие вторую половину его творческой жизни, также выходили за пределы возможностей его времени (и нашего!)].

Мы будем часто ссылаться на Фрейда, говоря о нынешнем состоянии психологии. Не столь важно, с чем он согласился бы сам; в конечном счете и евклидова, и неевклидова геометрия произошла от Евклида.

Теоретические представления о человеке, существовавшие до Фрейда, имели два разных источника. Древнейшим источником таких представлений была религия. В религиозных мифах и в практике религиозных культов содержалось – в фантастической форме – глубокое знание о человеке. Мы еще вернемся ниже к этому важному вопросу; здесь же достаточно заметить, что в эпоху просвещения все относящееся к религии было необратимо скомпрометировано – точнее, опозорено. Поскольку церковь хранила и защищала свое историческое наследие, не желая ни от чего отказываться, то вместе с библейской космологией, чудесами и папскими декреталиями были высмеяны все традиционные понятия о психической жизни человека. Добро и зло, грех и благодать, целомудрие, аскетизм, мистический экстаз – все эти понятия были подвергнуты не критике, но травле под аккомпанемент фанфар торжествующего разума. Между тем, религиозное понимание человека имело уже хотя бы то преимущество, что человек рассматривался как очень сложное, противоречивое существо. У философов-«просветителей», увлеченных легкостью своей разрушительной работы, человек оказывался чем-то неправдоподобно простым. Читатель, не знакомый с оригинальными сочинениями, может заподозрить нас в пристрастии. Чтобы понять, до какой степени беспочвенны и невероятны были представления рационалистов 18-го века о человеке, надо прочесть «Общественный договор» Руссо и трактат Кондорсе; надо осознать, что это были особенно влиятельные книги, которые воспринимались всерьез и непосредственно влияли на поведение людей. В понимании рационалистов того времени человек выглядит чем-то вроде вычислительной машины, подсчитывающей свои выгоды и невыгоды по раз навсегда встроенной шкале оценок. Точно так же, как в элементарных шахматных руководствах конь приравнивается двум пешкам, ладья – почти двум слонам, и т.п., все удовольствия и невзгоды человека предполагаются арифметически сравнимыми, а сам он – способным сравнивать и выбирать наилучшее; именно в этом смысле человек называется «разумным». «Разумное» отношение к жизни означает, таким образом, в точности то же, что теперь обозначают популярным словом «оптимизация». Руссо в «Общественном договоре» решительно оптимизирует человека, а затем и общество; категоричность этого построения комически подчеркивается его стилем, по своей запутанности почти беспримерным во французской литературе.

Так возник сценарий, по которому была разыграна французская революция. Это было столь же смешно, как идеи о воздухоплавании, стоившие жизни Икару. И очень скоро нашлись охотники смеяться, твердо стоявшие обеими ногами на исторической почве. За революцией последовала реакция. Реакционные мыслители, прежде всего Карлейль и Тэн, объяснили публике, почему все это не могло и никогда не может удаться. Мы изложим точку зрения консервативной реакции на языке нашего времени, как мы изложили выше аргументацию Просвещения. Консерваторы подчеркивают сложность человека. Точнее, они отрицают, что программа обработки выходных данных, именуемая человеком, задана раз навсегда; мало учитывать условия среды, поскольку и сами реакции человека на изменения среды не постоянны. С точки зрения консерваторов, от среды зависит и сама программа: человек есть существо историческое. Далее, особенно подчеркивается устойчивость основной информации, вводимой в начале эксплуатации машины, т.е. воспитания в сложившихся исторических условиях. Добавочная информация, получаемая впоследствии, не может изменить основных, уже сформировавшихся структур в этой программе, или меняет их очень мало. Таким образом, подчеркивается иерархическое устройство программы, с системой приоритетов, зависящих от времени (а также способа) введения данных. Наконец, предполагается, что машина снабжена механизмом случайного выбора; это значит, что все предыдущее еще не определяет поведения человека, а лишь делает его вероятным; поведение человека спонтанно.

Мы изложили консервативный образ мыслей не слишком серьезно, но зато с научной строгостью, о которой эти люди не могли и мечтать. Забавнее всего то, что консерваторы тоже пытались опереться на науку своего времени; от рационализма они апеллировали к опыту; вместо механики они вдохновлялись биологией, охотно ссылаясь на Дарвина, и все это очень смешно. Нет надобности воспроизводить все эти наукообразности столетней давности [Кто хочет убедиться, как закономерно возникают наукообразные химеры, может обратиться к Тэну (не к «Истории революции», а к «Истории искусства»)]; мы выделили в них то, что в них было серьезно и заслуживает внимания.

Девятнадцатый век, начавшийся с консервативной критики рационализма, становится эпохой эмпиризма. Но эмпиризм в естествознании и в истории лишь поверхностно задевает психологию. Усвоив, что человек сложен, психологи довольствуются немногим: они исследуют то, что в человеке просто. Возникает наука о простейших реакциях человека, типичным достижением которой является закон Вебера-Фехнера: «сила ощущения» пропорциональна логарифму мощности воспринятого сигнала. Эта наука – психология реакций – сама по себе, разумеется, полезна; она помогает тренировать шоферов и летчиков, уменьшает ошибки диспетчеров, предохраняет от грубых оплошностей в организации физического труда. Но беда в том, что это, собственно, не психология человека. В самом деле, чем отличается такая «психология человека» от «психологии высших животных»? Вряд ли можно серьезно говорить о качественном различии на этом уровне исследования. Единственный человеческий элемент в такой психологии – это использование информации, сообщаемой подопытным субъектом: человек, в отличие от животного, может рассказать о своих ощущениях. Но это различие – опять-таки, на уровне психологии реакций – не принципиально. Можно регистрировать ощущения, их интенсивность и динамику, например, по выделению адреналина. Ясно, «что психология реакций» не является специальной психологией человека; это психология животных, в которой человек выделяется лишь значениями изучаемых параметров. Даже в качестве психологии животных эта наука довольно поверхностна, в сравнении с тем, что объясняет нам этология.

Таким образом, почти до конца девятнадцатого века психологии человека, в серьезном смысле этого слова, еще нет. Рационалистическое объяснение человека разрушено «консервативной» критикой, но эта критика не конструктивна: она лишь подчеркивает сложность человека с позиций здравого смысла. Эмпиризм эпохи вызывает в психологии лишь поверхностные исследования, робко цепляющиеся за эксперименты «лабораторного» типа.

Как всегда в таких случаях, недостающее научное знание восполняется «донаучным». Мы можем оставить здесь в стороне Шопенгауэра, единственный интерес которого состоит в «консервативном» обличении рационализма (не с эмпирических позиций, а с точки зрения опошленной индийской философии). Несравненно более важный мыслитель, которого (при всем его «донаучном» стиле мышления) никак нельзя обойти, – это Ницше. Но к Ницше мы вернемся в дальнейшем. Даже в самом кратком обзоре психологии ему должна быть отведена отдельная глава.

Важнейшее открытие Фрейда, лежащее в основе всех остальных и положившее начало научной психологии человека, – это открытие подсознания. Что такое подсознание и как можно объективно его обнаружить?

Условимся называть сознательной ту деятельность человеческой психики, которая регистрируется и, при желании, запоминается подопытным субъектом. Человек запоминает, в отдельных случаях, довольно длинные цепи собственных представлений или умозаключений. Рассмотрим два крайних примера, относящихся к наиболее «противоположным» системам психической деятельности. Пожалуй простейшим примером психической деятельности человека может служить простое вспоминание последовательных восприятий, в хронологическом порядке их следования. На первый взгляд, здесь сознательно воспроизводится ряд картин, образующих нечто вроде документального фильма; если при этом получаются пробелы и искажения, то хотелось бы объяснить их «техническими» причинами – недостатками восприятия или памяти. Но в действительности последовательность воспоминаний мало напоминает документальную ленту, даже с пробелами и испорченными кадрами. Эпизоды чередуются прихотливо, все время сбиваясь с хронологического порядка, иногда возвращаются и, более того, перемежаются кадрами из других фильмов! Нетрудно убедиться, что никакое сознательное усилие не способно сдержать этот процесс и ввести воспоминание в «прямолинейную» колею. Напротив, чем большие усилия Вы прилагаете, тем хуже результат. Последовательность воспоминаний явно напоминает не документальный, а художественный фильм. (Мы пользуемся этим сравнением лишь для наглядности, сопоставляя более сложное с более простым; в действительности художественные фильмы в упрощенной форме имитируют «поток сознания» человека). «Монтаж» явно не случаен, и нередко в расположении эпизодов можно подметить некоторые тенденции; здесь налицо психическая деятельность, не фиксируемая сознанием.

Другой пример – процесс решения математической задачи. Легко заметить, что фактический ход решения очень мало напоминает его окончательную запись, «отредактированную» подопытным субъектом. Процесс размышления над задачей состоит из различных линий (попыток, подходов), прихотливо сменяющих друг друга и, как правило, не ведущих к цели («ошибочных»). Опять-таки, способ переключения этих линий не поддается контролю сознания; мы сознаем, что и как мы ищем на каждом этапе, но не сознаем, каким образом переходим от одного плана поиска к другому. По-видимому, основное планирование наших мыслительных операций также не фиксируется сознанием. Но самым загадочным представляется появление решения. Решение возникает всегда неожиданно, после очередного неправильного хода мысли; складывается впечатление, что решение приходит «извне», из некоторого невидимого механизма, внезапно выбрасывающего его в сознание. Все предыдущие неправильные попытки были нужны, по-видимому, только для стимуляции этого механизма. Как только идея решения возникла, начинается рутинная работа сознания; оно регистрирует, сравнивает, располагает в ряды, словом, «оформляет» решение в его законченном виде, пользуясь злополучным термином наших канцелярий. Загадочный способ, которым к нам приходят идеи, давно привлекал внимание ученых и философов; последние изобрели для его объяснения термин «интуиция» и написали на эту тему множество сочинений. Во всяком случае, ясно, что идеи и решения получаются сознанием в готовом виде, вырабатываются же они в результате деятельности, от сознания ускользающей.

В обоих рассмотренных нами примерах отчетливо видно наличие в нашей психике деятельности, не фиксируемой сознанием и происходящей, следовательно, в некотором другом механизме мозга, остающемся невидимым и обнаруживающем себя лишь косвенным путем. По-видимому, в этом механизме следует искать источники творческой деятельности человека. Как мы увидим дальше, цели, к которым стремится человек, также задаются его сознанию извне; они происходят от биологических стимулов, формирование которых мы непосредственно не замечаем. В этом проявляется, быть может, глубокая мудрость эволюции, скрывшей от нас движущие силы жизни.

В самом деле, если сознанию человека отводится роль контроля, расчета, обработки данных, словом, роль бухгалтерии жизни, то важно оградить от мелочного вмешательства этого контроля более глубокую деятельность, от которой зависит выработка решений. Но самый надежный способ убрать помехи – это полностью скрыть самое существование «верховной власти». По такому пути и пошла природа.

Часто сравнивают человеческую психику с айсбергом, главная часть которого находится под водой и невидима, как подсознание. Открытие подсознания вызвало кризис в сознании Запада, воспитанном на доктринах рационализма и позитивизма. Впечатление, произведенное этим открытием на дофрейдовского человека, выразил в 1920 году Бертран Рассел, сказав, что «современная психология проникла гораздо глубже в тот океан безумия, по которому совершает опасное плавание утлая лодка человеческого разума». Можно понять настроение философа, сообщившее эмоциональную окраску этим словам; но для самой психологии подсознание безумно лишь в техническом смысле, точно так же, как для оптики ночь «темна» лишь в смысле условий освещения.

В действительности исследование невидимого и составляет основную задачу науки. Но для этого ей приходится прибегать к методам, необычным для нашей повседневной жизни. Вы мало узнаете о пищеварении, если будете только есть; положение радикально изменится, если прибегнуть к вскрытию желудка. Правда, для изучения психики столь прямолинейные методы непригодны, и дело здесь, может быть, не только в младенческом состоянии нейрофизиологии. Важнейшие механизмы природы были открыты задолго до того, как удалось обнаружить их материальные носители. Атомы и гены стали неотъемлемой составной частью человеческого знания совсем в другую эпоху, чем были созданы средства для их экспериментального обнаружения. Впрочем, самое понятие «обнаружение» не так уж просто. Крупные молекулы, соответствующие менделеевским генам, были обнаружены в смысле, близко напоминающем обиходный смысл этого слова. С атомами дело обстоит уже иначе. «Увидеть» их принципиально невозможно, и доказательства их существования по необходимости всегда будут «косвенными». Все эти соображения мало тревожат представителей наиболее развитой из естественных наук, физики. В действительности физики для объяснения природы строят модели. Более сложная модель опирается на «наглядные представления», заимствованные из более простой, т.е. уже ранее построенной привычной модели, опробованной сравнением с экспериментом. Но при этом составным частям модели вовсе не приписывают прямой связи с какими-то математическими носителями; электронные орбиты, спины и излучение фотонов – всего лишь привычные опоры для математических построений, а наглядные представления об этих вещах не принимаются слишком всерьез. Никто не рассчитывает, что эти чрезвычайно полезные вещи будут когда-нибудь «обнаружены» с помощью более утонченных приборов; и есть глубокая причина, почему на это надеяться напрасно. Дело совсем не «обнаружении» составных частей модели: о достоинстве модели судят по ее следствиям. Нет причины иначе подходить и к моделям психологии, независимо от того, будут ли когда-нибудь найдены их «носители» вроде генов, или же они останутся лишь мысленными схемами описания, наподобие моделей атомной физики.

Согласно Фрейду, наша «сознательная» психическая деятельность составляет лишь часть нашей психической жизни; другая часть ее не регистрируется и не запоминается, а проявляется лишь своими результатами, проникающими в сферу сознания и – через нее – в поведение человека. Эта скрытая часть жизни человека и называется подсознанием. С функциональной точки зрения подсознание является ведущей частью психики, а сознание – подчиненной. Это значит, что основные стимулы, определяющие поведение человека, рождаются в подсознании; что там же находится «диспетчерский пункт», задающий режим работы сознания; что оттуда происходят идеи, решения и «монтажные схемы». Это не значит, что поведение человека всецело зависит от подсознания: в нем часто выступает сознательная компонента, которую нельзя недооценивать, но об этом потом.

В основе подсознания лежат инстинкты, общие у человека с животными. Их можно представить себе как первичные, врожденные структуры мозга, разрушение которых приводит к патологическому поведению и часто к гибели субъекта. Инстинкт самосохранения – это механизм, порождающий страх; инстинкт питания вызывает голод; половой инстинкт вызывает половое влечение; ориентировочный инстинкт и внутривидовая агрессивность приводят к эмоциям, менее точно описываемых в терминах обиходного языка: «беспокойство», «жажда деятельности», «агрессивность», «раздражение». (Само собой разумеется, словесное обозначение эмоций крайне условно, при отсутствии специально разработанной терминологии, может привести к недоразумениям. Но при неизбежной неточностипонятийлучше пользоваться обиходным языком, чем выдумывать новый). Итак, все эти эмоции суть состояния подсознания, обусловливаемые работой инстинктивных механизмов. Человек иногда знает об этих состояниях, а иногда нет. В самом деле, «знать» можно лишь ту часть психической деятельности, которая проникла в сознание; самое слово «сознание» указывает, какой частью аппарата мы «знаем». Значительная часть наших эмоций остается в подсознании и в сознание не проникает, во всяком случае, в прямой форме. Мы знаем, что боимся попасть под машину; мы, как правило, не знаем, что боимся определенных людей и житейских ситуаций. Мы обычно знаем, что голодны, но под действием более сильных эмоций можем этого долго не знать; затем голод становится более сильной эмоцией и проникает в сознание. Мы в ряде случаев не знаем о своих половых влечениях (и отрицаем их, когда их принято отрицать). И уж, конечно, мы почти никогда не отдаем себе отчета в эмоциях, привлекающих нас к разным любопытным предметам и побуждающих нападать на других людей. Из всего моря наших эмоций, бушующего в подсознании, мы видим только гребни самых высоких волн. Совокупность наших инстинктивных влечений и эмоций, не контролируемых сознанием, Фрейд обозначает латинским словом “Id” («Оно»). Каким же образом можно убедиться в существовании неосознанных эмоций? И вообще, какие факты доказывают, что подсознательная деятельность существует?

Путь, который мы избрали для первого знакомства с подсознанием, состоял в анализе нашей сознательной психической деятельности. Как мы видели, должен существовать механизм, «монтирующий» последовательность воспоминаний или мыслимых образов. Существует также механизм, внезапно вызывающий «идеи» или «решения» сознательно обдумываемых задач. То и другое объяснимо лишь в том случае, если некоторая часть нашей психической работы остаетсявне нашего контроля. Фрейд пришел к этому заключению, исходя из других фактов. Он обнаружил прорывы подсознания в повседневной жизни людей, в виде так называемых обмолвок; он впервые подверг научному исследованию сновидения, вызывавшие до того произвольные толкования философов и гадалок. Человек иногда говорит не то, что хочет сказать; этот факт, прежде не привлекавший особенного внимания, имеет в глазах Фрейда фундаментальное значение. Обмолвка – это невольная замена одного слова другим, чаще всего возникающая от замены или перестановки одного-двух звуков. Обычно такая замена искажает смысл фразы или делает ее бессмысленной; но за этим стоит глубокий смысл, который может быть систематически исследован. Обмолвки делятся на вполне определенные типы, и в каждом случае можно обнаружить скрытые эмоции, выражение которых вовсе не входило в планы говорящего. Чиновник с негодованием описывает поведение своего коллеги, «сорвавшего» мероприятие уважаемого начальника; если при этом «сорвал» превращается в «соврал», то обмолвка относится, как правило, к начальнику. Молодой человек невинно предлагает женщине снять пальто, но вместо «пальто» произносит «платье». «Историчка» превращается в «истеричку», «остается» в «отдается», «чудный» в «нудный», и т.д. Более того, обмолвками могут быть и целые фразы, неудачная форма которой обличает подлинные чувства говорящего. Начало фразы «заносит» таким образом, что к нему не удается приделать «запланированный» конец. Говорящий неловко останавливается, начинает фразу сначала, и слушатели фатальным образом догадываются, почему его «занесло». В других случаях фраза, как будто бы, складывается по плану, однако, вместо одного слова вкрадывается синоним, намекающий на нечто непредусмотренное, иногда крайне нежелательное. Каждый может припомнить подобные случаи, но обычно их воспринимают с забавной стороны. Между тем, обмолвки глубоко значительны, а часто и трагичны. Они свидетельствуют о том, что параллельно сознательному, так сказать «официальному» психическому процессу происходит неосознанный, подспудный, угрожающий при любой возможности прорваться на поверхность. Бывает так, что говорящий отдает себе отчет в своих подлинных чувствах или мыслях и сознательно лицемерит; подсознание, не стесняемое этим искусственным режимом, вырабатывает вместо «придуманного» слова «подлинное» и выдает его наружу, в момент расслабления или беспечности. Но это – не самый интересный случай. Гораздо важнее такие обмолвки, в которых субъект выдает чувства и реакции, неведомые ему самому. Чиновник может и не сознавать свое подлинное отношение к начальнику, а молодой человек, перепутавший предметы одежды, может не подозревать о своей специальной заинтересованности (например, считать себя верным мужем, или видеть в женщине только жену друга, и т.п.) Все эти официальные чувства для подсознания не обязательны.

Другой способ «разгрузки» подсознания – это сновидения. Согласно Фрейду, сновидения представляют собой выражения чувств и настроений, в фантастической и спутанной форме хранящихся в подсознании – иногда известных человеку, но сознательно подавляемых в состоянии бодрствования, а чаще таких, о которых сам человек и не знает. Но, как и в случае обмолвок, эта информация о подсознании нуждается в расшифровке. Подсознательная ненависть даже во сне редко проявляется в прямой форме. Чаще мы видим нашего подсознательного врага в странных и неожиданных ситуациях. Он может быть – во сне – наказан случайным происшествием, или выставлен на смех третьим лицом. Он может быть даже замещен, по определенным законам, нейтральной личностью, чувства к которой не подавляются, – козлом отпущения. Подавляемые эротические влечения могут также удовлетворяться – или не удовлетворяться – фантастическим или символическим способом. Фрейд обнаружил целый ряд замещающих предметов и действий, появление которых во сне символизирует половые органы, способы их возбуждения и половой акт. Эти символы связаны с образом жизни индивида, с его биографией, а больше всего – с эротическим опытом детства. Одно из важнейших открытий Фрейда состояло в том, что эротический опыт человека начинается в детстве – с самого рождения!). Эротические сновидения представляют подлинную комедию масок и переодеваний. Мало того, что определенный, существенный для человека эротический объект заменяется другим, «невинным» или неопределенным; его могут заменить, в некотором смысле, части его одежды, его внешние атрибуты, даже предметы, формы которых ассоциируются с эротическими зонами объекта. Прямые эротические акты также могут замещаться символическими или «извращенными» (это слово мы берем в кавычки, поскольку оно употребляется не в моральном, а в техническом смысле). Чем сильнее подавлены, загнаны в подсознание Ваши эмоции, тем более странны и фантастичны Ваши сны.

Поскольку движущей силой психики является подсознание, роль сознания может показаться второстепенной и пассивной. Но дело представляется иначе, если мы хотим объяснить поведение. Инициатива, стимуляция безусловно принадлежит подсознанию; сознание безусловно является «исполнительной», «формальной» инстанцией; однако поведение человека, наблюдаемое в конечном счете, в огромной степени зависит от сознания. Ясно, прежде всего, что сознанию принадлежит взвешивающая, оценочная функция, до выполнения которой стимул у нормального человека никогда не переходит в действие. Сильнейший подсознательный стимул может столкнуться в сознании с тривиальными препятствиями, вроде расписания поездов, или с более далеким, вполне холодным расчетом. Это обстоятельство настолько очевидно, что не стоило бы на нем задерживаться, если бы словесные формулировки не имели магической силы для неискушенного читателя (пусть сколь угодно изощренного в другом!). Вопрос, что главное и что второстепенное, вообще не имеет смысла, пока не указано, по какому критерию производится сравнение. Если Вас интересует, откуда исходят наиболее глубокие стимулы Вашего поведения, где рождаются его мотивы, – тогда «главным» оказывается подсознание. Если же Вы хотите знать, как Вы, в конечном счете, поступите, то очень часто «главную» роль играет сознание. Вообще действовать могут только оба механизма вместе – каждый из них в отдельности просто не проявляется. Может быть, даже материальные носители обеих систем смогут быть разделены лишь условно – когда они станут нам известны.

Ограничения, налагаемые сознанием на подсознательные стимулы, зависят не только от «экспертизы» внешних обстоятельств. В самом деле, поступающий из подсознания стимул сопоставляется также со всеми осознанными и фиксированными в сознании стремлениями, страхами, переживаниями, в общем, с эмоциональным содержанием личности. Совокупность всех эмоций, сознаваемых личностью, Фрейд называет техническим термином «Эго» (от латинского ego=я). Конечно, не очень понятно, что считать эмоциями, и что не считать ими. Некоторые из них мало подходят под обиходный смысл этого слова (желание заниматься астрономией; боязнь самопонимания; отношение к телепатии). Иначе можно сказать, что Эго – это сознательное Я субъекта. Мы не включаем, таким образом, в понятие Эго чисто информационного содержания сознания, не вызывающего и не связанного с эмоциями (знание таблицы умножения). Эту часть психики мы назовем, для краткости, Интеллектом. Итак, в отличие от Id – совокупности подсознательных эмоций – Эго целиком находится в сфере сознания. Конечно, соотношение между осознанным и неосознанным не просто; инстинктивные стимулы могут быть вполне осознанными, а сознательные «чувства» могут быть лишь видимым выражением «темных» инстинктов.

Третий важнейший механизм психики, тесно связанный с обоими предыдущими, Фрейд обозначил термином «Суперэго». Если между “Id” и «Эго» можно провести отчетливую границу, отнеся к первому все не сознаваемое субъектом, а ко второму – все сознаваемое им, то граница между «Эго» и «Суперэго» гораздо более условна. К «Суперэго» Фрейд относит ту часть психической деятельности человека, которая обусловлена его системой ценностей, то есть усвоенными или выработанными им представлениями о том, что «хорошо» и что «плохо», что «допустимо» и что «недопустимо», что «прилично» и что «неприлично». Мы намеренно упрощаем здесь понятие ценности, которым подробнее займемся в конце этой работы. Кавычки, как обычно, указывают на техническое употребление слов обиходного языка: для нас здесь совсем не важно, что именно представляется субъекту хорошим, допустимым и приличным. Важно, однако, что такие представления у всех людей существуют, оказывая существенное воздействие на их психическую жизнь и поведение. Ценности воспитываются с детства и зависят от традиции, социальной среды, а в некоторых случаях также от самостоятельной умственной работы индивида. Поскольку ценности являются частью «официальной», «сознаваемой» психической жизни субъекта, их следовало бы, как можно подумать, включить в состав Эго. Подчеркиваем, что здесь рассматриваются лишь представления субъекта, а не его расчеты и деловые соображения; существует много людей, воздерживающихся от известных поступков из трезвой оценки последствий, но нисколько не озабоченных ценностной стороной самого поступка. К Суперэго относится лишь оценка человеком поступка, как такового, а не соображения по поводу его выгодности, последствий или реакции других людей. Такая оценка, как можно заметить, всегда связана с эмоциями. Следовательно, Суперэго в значительно мере пересекается с Эго: некоторые ценности настолько усвоены субъектом, что являются частью его подлинного эмоционального мира. Однако, в ряде случаев дело обстоит как раз наоборот, что и дает основание выделить Суперэго в качестве особой части психики. Может случиться, что предписания Суперэго приходят в противоречение с подлинными эмоциями человека, составляющими его Эго и его Id; результат возникающего при этом конфликта зависит от соотношения сил между «враждующими» отделами психики. В любом человеческом обществе некоторые поступки считаются дозволенными, одобряются или поощряются, другие же – считаются недозволенными, осуждаются и наказываются. Ограничения, возникающие отсюда, составляют основу всякой культуры; в элементарном виде, как мы знаем, они наблюдаются уже у высших животных. Обучение этим ограничивающим правилам происходит с самого рождения человека, а раннее обучение, как мы уже упоминали, наиболее прочно усваивается. Совсем не важно, чему именно общество учит человека, и какие «рациональные» причины служат для обоснования этого учения. Важно, что взрослый человек, а в значительной мере уже и ребенок, является носителем более или менее крепко «встроенного» в его мозг ценностного механизма. Есть все основания считать, что без воспитания этот механизм не складывается и, в частности, не является врожденным; дети, выросшие без общения с людьми, не только лишены ценностей, но вполне звероподобны. Таким образом, гипотеза о врожденных человеку понятиях «добра», «совести» и т.п. не может обойтись без дополнительных разъяснений, вроде того, что человек наследует лишь способность к восприятию этих представлений. А воспринимает он их от людей, или не воспринимает вовсе.

Итак, в зависимости от культуры, в которой человек вырос, он усваивает представления о неприемлемости, запретности тех или иных поступков: насилия по отношению к некоторой группе людей, или ко всем людям вообще; сексуальных действий по отношению к женщинам, за исключением дозволенных случаев; бегства в бою; публичного произнесения известных выражений, и т.д. Наиболее глубоким слоем запретов психологи считают воспитываемые у людей препятствия к людоедству и к кровосмешению (половому общению с ближайшими родственниками); здесь обучение настолько прочно, что противоположные стимулы обычно отсутствуют или, во всяком случае, загнаны в подсознание.

Из всех этих «официальных», общественно обусловленных запретов и состоит Суперэго. Отношение их к Эго (и тем более к Id) зависит от того, насколько они «интегрированы», т.е стали неотделимой частью личности. Так, например, сознательное стремление к убийству встречается у «цивилизованного» человека сравнительно редко, и заповедь «не убий» сталкивается, как правило, не с Эго, а с Id; тем самым, существование такого стремления не осознается. Напротив, недозволенные сексуальные стремления, опять-таки у современного «цивилизованного» человека, в ряде случаев сознаются, и Суперэго, вступает тем самым в конфликт с Эго. На первый взгляд, здесь нет ничего особенно нового, и можно даже усомниться в полезности изобретения особых терминов для общественных явлений. Вспомним, однако, что эти термины описывают объективное содержание психики субъекта, подлежащее изучению психологом, но, как правило,не известное ему самому. Субъект не подозревает о влиянии Id, а в ряде случаев искренне считает Суперэго частью самого себя, между тем как ценностные предписания не более близки его личности, чем проглоченная пуговица – его желудку. И точно так же, как врач обнаруживает инородное тело там, где больной чувствует лишь раздражение, психолог изучает психику человека с помощью своей системы понятий, добираясь до вещей, вовсе не известных самому субъекту. После того, как Вы это прочли, Вы по-прежнему не знаете, из чего состоит у Вас Id, Эго и Суперэго; но Вы знаете теперь, что этого не знаете, и что это все-таки можно узнать.

Столкновения между различными психическими механизмами оказываются, таким образом, повседневным содержанием человеческой жизни. Прежде всего, Id сталкивается со всеми «верхними», или «дневными», слоями психики: с Интеллектом, информирующим о фактических возможностях, вроде расписания поездов, погоды или денежных средств; с Эго, где могут обнаружиться эмоции другого направления; с Суперэго, предъявляющим свои заповеди; и, наконец, с другими стимулами самого Id. Кроме того, Эго вступает в конфликт со всеми другими механизмами; Суперэго время от времени предъявляет свои претензии. Только один Интеллект не имеет самостоятельной инициативы, если его деятельность не способна вызывать эмоции и, тем самым, не затрагивает Эго. Постоянное напряжение, в котором находится психика человека, не исчезает даже в глубоком сне. Ясно, что организм может выдержать лишь ограниченный уровень напряженности, в течение ограниченного времени. Дальше наступает расстройство, именуемое неврозом. До Фрейда не было никакого научного понимания неврозов, а, следовательно, не было и специфического их лечения. Это значит, что врачи могли прописывать невротику «общеукрепляющий режим», отдых или успокаивающие препараты общего действия, вроде брома. Конечно, в самых простых случаях можно было установить непосредственную причину болезни, например, конфликт между долгом и чувством или, как мы теперь сказали бы, между Суперэго и Эго. Но в подавляющем большинстве случаев неврозы выглядели совершенно таинственно. С изучения неврозов, собственно, и начались исследования Фрейда, специальностью которого была невропатология. Он обнаружил, что в каждом случае невроза присутствует конфликт между психическими механизмами, один из которых, как правило остаетсяне известным больному. Различные типы неврозов Фрейд проиллюстрировал большим числом клинических наблюдений, именуемых в медицине «историями болезней». Мы изобразим их в обобщенном виде при помощи введенных выше понятий. Представим себе, что человек страстно ненавидит кого-нибудь, но сам этого не знает; более того, он привык рассматривать предмет своей ненависти как уважаемого, близкого, даже любимого человека. Ненависть заключена в его Id, а положительные чувства – в его Эго и Суперэго. Так, очень значительная часть матерейне любит своих детейпримерно с пятилетнего возраста (что доказывается точными психологическими исследованиями и стало известно не так давно; Фрейд этого еще не знал!).

Мы отложим пока объяснение методов, позволяющих обнаружить такие факты; теперь для нас существенно другое: все эти матери безусловно уверены в том, что детей любят, заботятся о них, и крайне возмущаются при любом сомнении в их чувствах. Любовь к детям прочно заложена в их Эго; ненависть к детям бушует в темноте Id. Когда Вы видите раздраженную мать с очевидной ненавистью отчитывающую ребенка (для его же пользы), не сомневайтесь в ее ненависти, потому что она более подлинна, чем ее забота. Здесь заложен источник значительной части женских неврозов, и можно предположить, что ответственны в этом эволюционные механизмы, выработавшие у самки вполне нормальное и полезное для вида равнодушие к достаточно взрослым детенышам (в каком возрасте созревают человекообразные обезьяны?).

Очень значительная часть детей не любит, (даже ненавидит) своих родителей, не отдавая себе в этом отчета; это было хорошо известно Фрейду, но не его современникам, воспринявших его объяснение детских неврозов с должным негодованием. Очень значительная часть жен и мужей ненавидит своих супругов, но очень редко эта ненависть сознается (в этих случаях продолжение брачных отношений мотивируется выгодой или престижем). Как правило, в Эго существует только любовь и забота. «Дизъюнктные» чувства загнаны в подсознание и не признаются субъектом; обратите внимание на добросовестный характер его заблуждения. (Лицемерие есть конфликт между разными субъектами, или между Эго и Интеллектом).

Другой весьма распространенный тип неврозов возникает в тех случаях, когда человек испытывает сильное эротическое влечение, но сам этого не знает; более того, он привык рассматривать предмет влечения как совершенно непричастный к своей половой жизни. Сюда относятся, прежде всего, влечения, запрещаемые традицией: относящиеся к близким родственникам, к лицам, состоящим в браке, и к лицам того же пола. Половое влечение к матери, отцу, сестрам или братьям, как правило, вообще не сознается; один из классических случаев Фрейда – невроз у девушки, ухаживавшей за больным отцом и подсознательно воспринимавшей при этом эротические стимулы. Врачу удалось вылечить девушку; но публика была бы ему больше благодарна, если бы он не обнаружил причину болезни. Влечение к женам и мужьям друзей часто эффективно подавляется и изгоняется в подсознание; у лиц со скованными эмоциями могут остаться неосознанными все влечения, кроме освещенных браком.

Наконец, гомосексуальные влечения не сознаются, как таковые, подавляющим большинством их носителей – а их значительно больше, чем думали во времена Фрейда. Открыв причину неврозов в конфликте Id и Эго, Фрейд обнаружил при этом, что болезнь тем острее, чем сильнее противоречие между Эго и вытесненным стремлением. Напротив,осознанные конфликты сравнительно легко разрешаются или принимают не медицинский, а ситуационный характер, допуская тем самым применение практических мер. Исходя из этого, Фрейд пришел к методу лечения неврозов, основанному на раскрытии вытесненного стремления и осторожном извлечении его из подсознания больного. Длительные беседы, в процессе которых психоаналитик зондирует подсознание больного и извлекает оттуда на поверхность травмирующий предмет, представляют собой своеобразное сочетание научного подходя с интуитивным личным пониманием, скорее принадлежащим искусству. В руках самого Фрейда и его лучших последователей этот метод приводил к блестящим результатам. Понятно, что в невротическом обществе такое лечение должно было принести Фрейду славу и достаточный контингент интересных больных, несмотря на неприятный характер его открытий; ясно также, что в руках худших врачей этот метод вырождается в шарлатанство. В последние двадцать лет широкое применение химических средств дающих иллюзорное временное облегчение невротических явлений, удовлетворило потребности большинства невротиков, не имеющих денег или доступа к психоаналитическому лечению.