Вы только поверьте

Она записывала слова сокращённо, торопясь поспеть за мыслью. Получалась не рукопись, а какая-то стенограмма, но это ничуть не смущало Надежду Ивановну.

«Потом, всё потом, — мельком подумала она, отодвигая ворох исписанных страниц. — Потом всё расшифрую, каждое слово на зуб попробую. Сейчас главное — успеть записать…»

Она пососала погасшую папиросу и взяла новую.

Ей давно так легко не работалось. Зимой, в Переделкине, тоже было хорошо, но иначе, совсем по-другому. Там она вставала в шесть, пила крепкий чай без сахара — сытый не писатель, а мученик, — и садилась за письменный стол. Работа обычно начиналась с разглядывания Карты жизни Острогорова. Карту Надежда Ивановна нарисовала ещё в мае, когда изучила всё, что написал Дмитрий Никанорович и что написали о нём, а свидетельства его современников и документы создали в её воображении детальную картину жизни гениального учёного — от детских лет и до смерти. Карта, как объясняла она друзьям, показывала продвижение героя во времени и пространстве и помогала ей воспринимать отгоревшую и исчезнувшую жизнь в динамике: то есть, не как слежавшийся пласт прошлого, а как поток событий и превращений. Карта легко вводила её на «территорию» чужой судьбы и тогда, не часто, правда, происходило волшебство, которое теоретики писательского труда именуют перевоплощением. Свои карты Надежда Ивановна ещё называла «географией биографии».

Писательница взяла новую папиросу, взглянула на лист ватмана, на котором был изображён целый континент: академик Острогоров много ездил, любил друзей и пользовался взаимностью, увлекался лыжным спортом, состоял в двенадцати советах, комитетах и комиссиях и успел при жизни опубликовать свыше трёхсот научных работ. На карте было много фотографий. Вот круглоголовый мальчик лет шести-семи, вот Дмитрий среди призёров первенства Союза по волейболу, доклад в Дубне, будущая жена, вручение Нобелевской премии… На карте-судьбе были свои пики — например, создание теории гравитации, и свои пропасти, когда дух учёного не видел выхода из тупика, когда его одолевали сомнения и неверие в себя. Ближе к пятидесяти — обширное чёрное поле: смерть жены, тоска, неудачи и новые метания в поисках истины. Дмитрий Никанорович вечно спешил и поэтому частенько ошибался; карта и это фиксировала — скачки, скачки, скачки… Саму жизнь героя Надежда Ивановна изображала на ватмане в виде реки. Воды её она расцвечивала в разные тона, сообразно общему душевному настрою Острогорова в разные годы жизни. Получалось всяко. Чёрное поле ещё простиралось — то были дурные обстоятельства, период острого непринятия учёным миром блистательной теории Дмитрия Никаноровича, а река его жизни, миновав порог инфаркта, вдруг разливалась широко и мощно. Её наполняла голубизна — цвет радости и возрождения души. В том далёком сентябре, в больнице, Дмитрий Никанорович познакомился с Ольгой Ильиничной Курагиной, тридцатисемилетней хохотушкой и певуньей, врачом-кардиологом, которая заставила больное сердце Острогорова стучать ещё почти тридцать лет…

Ужасно захотелось есть. Такое, когда работала ночью, с Надеждой Ивановной случалось всякий раз. Она потерпела ещё полчаса и, как всегда, решила не противиться преступному в её возрасте желанию. Вскипятила чайник, приготовила растворимый кофе, добавив туда сливок.

Нарезать сыр не хотелось. Надежда Ивановна отломила треть куска и стала есть, как хлеб. Было уже около четырёх, ночь уходила из Москвы. Надежда Ивановна обратила внимание: тополя за окном расшумелись — видно, к дождю. От форточки тянуло сыростью.

Писательница с удовольствием выпустила клуб дыма и погрузилась в думы о своей работе.

Книга об Острогорове была для Надежды Ивановны шестой по счёту романизированной биографией. Началось всё с прочитанного в популярном журнале очерка, которому она не поверила. Во-первых, её поразила работоспособность Острогорова — статьи и монографии по теоретической физике, интереснейшие исследования в области космогонии, философские эссе, научно-популярные книги и учебники — всего более четырёхсот листов. Невообразимо даже само количество. Во-вторых, ей показалось, что личность академика изображена в очерке в каких-то сказочных тонах: спортсмен, путешественник, человек, влюблённый во все удовольствия мира, полемист и лирик, чудовищно неорганизованный и в то же время автор подробнейшего дневника, который он вёл изо дня в день… Надежда Ивановна решила опровергнуть вымыслы журналиста. Она подняла архивы и… убедилась: личность и жизнь Дмитрия Никаноровича Острогорова были во сто крат богаче, чем мог вообразить себе автор очерка. Три года изучала Надежда Ивановна материалы. И вот, наконец, книга готова, остаётся написать эпилог — об этом её попросили в редакции серии «Жизнь замечательных людей». Она и сама понимала: на айсберг личности учёного надо взглянуть как бы с высоты, осознать его как планетарное явление. Ключ к этому осознанию, по-видимому, следует искать в самом Дмитрии Никаноровиче. Но он так много написал, о многом думал…

Надежда Ивановна вернулась в кабинет, в который раз раскрыла «Дневник» Острогорова. Вот она, последняя запись, сделанная за день до смерти:

«…Есть нечто, привязывающее нас к жизни. Человек всегда представлялся мне почему-то в образе воднолыжника. Пока он в движении, всё для него — пространство, ветер, даль. Но только вдруг вырвало из рук фал или он, не дай бог, лопнул — и ты повержен. Из лихого наездника ты в одно мгновение превращаешься в беспомощное существо, которое, барахтаясь, идёт ко дну. Что есть смысл нашей жизни, что?..»

Надежда Ивановна отодвинула книгу. «Что есть смысл нашей жизни? Что, в самом деле, удерживает нас на плаву, заставляет всех куда-то мчаться? Всех! Дмитрия Никаноровича, меня, соседку Соню, то есть Софью Павловну, учительницу Ксюшу из третьего подъезда… Всех!»

За окном громыхнуло. Зашумел тяжёлый дождь.

Надежде Ивановне оставалось дописать один-два абзаца.

Она отодвинулась от стола, привычно взглянула на Карту жизни Острогорова. В правом верхнем углу, рядом с фотографией мальчика, рядом с истоком, был нарисован серый песок. Река Дмитрия Никаноровича уходила в тот песок. Круг замкнулся. На семьдесят девятом году… движения.

Надежда Ивановна сознательно обошла надоевшее ей понятие. Как биограф, она вообще не любила понятия жизнь, смерть, сознание, замусоленные от частого употребления. И тем не менее обойти их, вовсе отказаться от них не могла. По той простой причине, что каждый из её героев так или иначе обращался к этим вечным проблемам, не мог не обратиться, пытаясь познать самого себя и своё место в мире.

Фронт грозы приблизился настолько, что Надежда Ивановна отложила ручку и стала с любопытством ожидать: вот-вот одна из молний падёт на тополя, растущие во дворе. Гроза была созвучна её мыслям. Она думала о сильном человеке, природа играла своей силой — всё закономерно.

Гром ударил по веткам. За окном полыхнуло так яростно и близко, что в этом адском огне, казалось, подтаяли стёкла.

В следующий миг знакомый по магнитофонным записям и двум коротеньким сюжетам кинохроники голос произнёс откуда-то из-за спины, от стеллажа с книгами:

— Ради бога, Надежда Ивановна, не пугайтесь меня. Я сам себя боюсь.

Она живо повернулась.

Возле распахнутого окна стоял коренастый мужчина с седыми волосами. Тело его колебалось, чуть смазывалось в пространстве, будто незваного гостя показывали по телевизору. Надо только встать и покрутить ручки, чтобы изображение стабилизировалось. Надежде Ивановне не надо было ни вспоминать, ни угадывать. В углу комнаты, возле стеллажа с двухсоттомником всемирной библиотеки, стоял академик Острогоров.

— Вы дух? — Надежда Ивановна засмеялась. — Я, получается, вызвала вас из небытия? Ах, вздорная старуха. Мне, конечно, чертовски интересно. И даже лестно… Да, да, во время войны я немного практиковалась в спиритизме. В Оренбурге, вместе с Клавкой Тумановой. Её муж сгорел в танке, так она, дура, всё его дух тревожила… Что? Да, дух танкиста матерился, а Клавка плакала. «Он, точно он, — повторяла, — как живой. Когда я его допекала…»

— Всё обстоит гораздо хуже, — сказал Дмитрий Никанорович. — Я, кажется, уже вполне материален.

Столбик пепла от чудом непогасшей папиросы упал на ковёр. Гость заглянул за штору, которую колебали порывы ветра, протянул писательнице керамическую пепельницу. Она взяла. На её лице промелькнула тень смятения: Надежда Ивановна наконец убедилась в реальности происходящего.

— Что же я наделала? — спросила сама у себя старушка. — Дух — ладно, но если вы есть вы… Получается что-то неладное. Противоестественное. Хотя лично я ужасно вам рада, Дмитрий Никанорович. Кстати, вы не голодны? Я на днях набила холодильник всяческой едой.

— Какая непосредственность, — пробормотал Острогоров. — Вы даже не спрашиваете: откуда я, каким образом…

Надежда Ивановна оттолкнула недописанную страницу, встала из-за стола.

— Допрос — не лучший метод взаимопонимания, — сказала она. — Я, в самом деле, ничего не понимаю, но я не так дурно воспитана… Да и сами вы вряд ли что понимаете.

Пепел опять упал на ковёр.

— Я всё понял, Надежда Ивановна, — академик прикрыл окно, сел в кресло. Гроза, по-видимому, заходила над Москвой по второму кругу. — Я же физик… Вы знаете, что сейчас произошло? Вы таки вызвали меня из небытия. Воскресили! Произошло редчайшее совпадение многих различных факторов. Вы писали обо мне книгу, уже написали. То есть, вы произвели в своём воображении синтез фактов моей биографии, моих работ, дневников, писем. Да, все эти годы вы непроизвольно моделировали мой духовный мир, мою память. Информация о человеке, об отдельной личности, чрезвычайно рассеяна. Часто она с годами рассеивается ещё больше и исчезает вовсе. Но я кое-что оставил потомкам… А вы, Надежда Ивановна, сконцентрировали информацию обо мне… Плюс гроза, близкий разряд. Аккумулированная информация нашла, наконец, возможность выразиться материально. Произошло превращение количества в новое качество. Всё это, согласен, необычно, однако элементарно просто.

— Что же вам теперь делать? — вырвалось у Надежды Ивановны. Она стала прикуривать, сломала спичку.

Острогоров погрустнел.

— Не знаю. Всё моё уже потеряно, не моё…

Он пожал плечами, две резкие морщины пересекли его лоб. С внезапной жалостью старая писательница подумала, что если чудо и свершилось, то не до конца, презрев логику чуда: учёный так же стар, как и при жизни, по-видимому, так же болен. Увы, если она и выступила в роли чудотворца, то всё равно не властна над чужой судьбой — молодость Острогорову не вернуть.

— Может, я ещё исчезну? — негромко сказал академик, пробуя на ощупь лицо, грудь, колени. — Может, я — временное создание, как-то связанное с вашим воображением?— Он задумался, благодарно улыбнулся. — А вообще вы, писатели-биографы, настоящие волшебники. Вы воссоздаёте личности, навсегда потерянные землёй и временем. Согласитесь, вы меня реставрировали, будто фреску. Ничего не было — и вот вам я.

За окном опять громыхнуло. Дождь свирепо полосовал листья.

— Почему потеряно? — удивилась Надежда Ивановна. — Напротив. Извините, я просто неудачно выразилась: «Что делать…» По-моему, нет никаких проблем. Главное — вы вернулись.

Острогоров покачал головой:

— Ради бога, Надежда Ивановна… Я понимаю щекотливость своего положения. Если я не… временный, то возникает масса трудностей с восстановлением моего статуса человека. Представляете, какая процедура? При мне нет никаких документов, квартира, по-видимому…

— Там музей, — сказала Надежда Ивановна.

— Вот видите. Я — никто. Только «я» — и всё.

Писательница вдруг засуетилась, начала убирать с письменного стола бумаги и огрызки цветных карандашей.

— Разве этого мало, Дмитрий Никанорович, — живо возразила она. — Велика беда! Поживите какое-то время у меня. Сын полгода назад получил квартиру, комната пустует. Что за проблемы, Дмитрий Никанорович?!

Острогоров встал с кресла, пересёк кабинет.

— Вы позволите? — он заглянул в бумаги Надежды Ивановны. — Я так и знал — новая книга… Если вы и дальше будете писать так хорошо, то вскоре в вашей квартире негде будет повернуться. К вам, Надежда Ивановна, сойдутся все ваши герои.

— Хм, я отвыкла от комплиментов. — Писательница улыбнулась и тут же испуганно охнула: тело Острогорова вдруг вновь заколебалось и как бы потеряло резкость изображения.

— Что с вами, Дмитрий Никанорович?

Академик побледнел, поднял взгляд к потолку, как бы прислушиваясь к своему естеству.

— Всё-таки я не стабильный, Надежда Ивановна. Необычная флуктуация пространства и времени… Чудес, увы, не бывает. С минуты на минуту я исчезну.

— Как это не бывает?! — возмутилась старушка. — А то, что мы с вами среди ночи толкуем, — не чудо?! Не паникуйте, Дмитрий Никанорович. Вы же учёный. Подумайте, поищите способ, как вам тут остаться. В смысле — закрепиться.

— Я думаю, — тихо сказал Острогоров. — Как никогда интенсивно. Кое-какие соображения есть, но… Вы очень точно заметили — «закрепиться». По-видимому, меня выталкивает реальность, континуум оперативной, то есть, сиюминутной информации. Факт моего существования не закреплён в сознании людей.

— Что же делать? — Писательница закурила, поспешно и жадно затянулась.

— Ума не приложу. — Острогоров пожал плечами. — Не побегу же я на улицу, чтобы кричать каждому встречному: «Я жив, поверьте в меня!» Да и нет там никого. Ночь, все спят…

— Если только за этим остановка… — усталое лицо Надежды Ивановны осветила улыбка. Она швырнула папиросу в окно, потянулась к телефону. — Сейчас я всю Москву на ноги подниму.

Первому она, по-видимому, позвонила сыну:

— Серёженька, извини — срочное дело. Ни о чём не спрашивай, а слушай и действуй. Передай всем, кому сможешь, известие: «Академик Острогоров жив…» Да, произошло чудо… Все «как» и «почему» — потом. Дорога каждая секунда. Начинай звонить, Серёженька.

Надежда Ивановна набрала новый номер. Через несколько минут разговора она разозлилась:

— …Вы можете хоть раз в жизни поверить так, на слово?! Доказательства потом, Клавдия Степановна… Нет, я абсолютно здорова… Позвоните, пожалуйста, своим знакомым… Что? Плевать! Это даже к лучшему. Пусть думают, что старуха спятила. Главное — сообщить весть об Острогорове как можно большему количеству людей. — Писательница засмеялась. — Да, Клавдия Степановна, мне нужна огромная сплетня. Сейчас! Ночью! Внезапная, как пожар. Позвоните моим врагам. Они подхватят и разнесут.

Академик с восхищением смотрел на разрумянившееся от переживаний лицо Надежды Ивановны, ловил каждое её слово. Затем, в перерыве между двумя звонками, посоветовал:

— Говорите, что вы участвуете в эксперименте по психологической поддержке. Люди любят научнообразные объяснения.

Они не заметили, как ушла гроза. Небо за окном стремительно светлело.

— Всё! — Надежда Ивановна растерянно полистала блокнотик. — Я не думала, что моих друзей осталось так мало. Как вы считаете — этого достаточно для… «закрепления»?

Острогоров пожал плечами.

— Не знаю. Однако мои шансы резко возросли. И вообще… Как бы ни обстояли мои дела с точки зрения физики, но ваше стремление защитить чудо, любой ценой умножить вокруг себя количество добра — это поражает.

Старая писательница пересела в кресло, устало откинулась на спинку. Она представила, как просыпаются сейчас в столице телефоны — встревоженно, насмешливо, недоумённо. А то и со злорадством.

«Пусть, — подумала Надежда Ивановна. — Пусть! Лишь бы поверили… Лишь бы мёртвые трубки наполнялись голосами и жизнью… Лишь бы не исчез мой гость».

Острогоров тоже присел.

Он неотрывно смотрел в окно, откуда, будто свет надежды, проливалась заря.