Выбор Пути

Глава 18 ВОПРОСЫ И ОТВЕТЫ

Загнанных лошадей прежде пристреливали. Правда-правда, это не для красного словца говорилось. Мне Сашка Харин рассказал. Он из нашего класса единственный, кто поступал на ветеринарный факультет сельскохозяйственного института. И поступил, конечно. Туда парней берут с превеликим удовольствием. Мечтает лечить зверей. Тигров, слонов, лошадей, хомячков. Ему книгу подарили, английского ветеринара, по имени James Herriot. Ещё когда он в седьмом классе учился. Прочитал он ту книгу — и загорелся. Хотя и понимал, что у нас не Англия, да.

Так вот, если лошадь загнали, то есть довели чрезмерной нагрузкой за пределы нормальной физиологии, вылечить её невозможно. Отдых, питание, медикаменты — всё бессильно. В лучшем случае будет инвалид первой группы. И потому ковбои и сапогейро этих лошадей пристреливали: чтобы не мучались. А сейчас, спросил я. А сейчас их сдают на мясокомбинаты, ответил Харин, и не шутил.

Вывод простой: если не стоит вопрос о жизни и смерти, то и загоняться не нужно. Тот уйдёт далеко, кто идёт неспешно, но не сворачивая с выбранного пути.

Это относится и к шахматам. За три недели каждому нужно сыграть пятнадцать партий. Если каждую партию проводить на пределе сил, то недолго стать загнанным. Потому стратегия строится так: экономия сил прежде всего. Следствие — много «гроссмейстерских ничьих», где в позиции, кишащей возможностями, опытные, умудренные жизнью игроки соглашаются на ничью.

Но я-то молод, здоров, полон амбиций, и силы восполняю ежедневно путём физических упражнений, рационального питания, научно обоснованного режима дня и размышлений в духе диалектического материализма. Потому, товарищи шахматисты, на легкую ничью не рассчитывайте. И господа шахматисты пусть тоже не рассчитывают. Мы, советские люди, милостей от иностранцев не ждём. Взять своё — вот наша задача.

Сегодня пятый тур. Четыре предыдущие партии я выиграл, и тем начал оправдывать высокое звание чемпиона Советского Союза. Наша газета — имею в виду «Фольксштимме» — каждой победе искренне радовалась, публикуя кратенькие примечания к игре, написанные Антоном. И у меня образовался круг болельщиков из читателей газеты, преимущественно пенсионеров: остальным ведь работать нужно, а тут и развлечение, и коммунистическая солидарность. Две дюжины пожилых венцев приходили перед туром, усаживались в первом ряду и смотрели, как представитель Советского Союза доказывает превосходство социалистического строя. Ну, и не только они: народы любят победителей, везде есть охотники за славой.

На этот раз моим соперником был Пахман. Людек Пахман. Член чехословацкой компартии с сорок пятого года, он стал гроссмейстером в пятьдесят четвертом году, в год моего рождении. Шестикратный чемпион Чехословакии — это кое-что, да значит. Четырежды играл в межзональных турнирах, тоже показатель высокого класса. Но…

Но сейчас он — борец и с коммунизмом, и с Советским Союзом. Объявлял голодовки, отсидел полтора года в тюрьме, теперь живёт в Западной Германии, и оттуда регулярно клевещет. Это мне разъяснили компетентные люди. Разъяснили и посоветовали держаться с Пахманом осторожно, но без страха. Не горбиться. Нам его бояться нечего, пусть он боится.

Что ж, осторожно, так осторожно.

Я осторожно протянул руку: ну, как плюнет? Что мне, в ответ плеваться? Он, Пахман, старше меня на тридцать лет. Почтенный старик, можно сказать. И выглядит культурно: серый костюм, белая рубаха, чёрный галстук.

Нет, не плюнул. Пожал руку. Сели. Пустили часы.

Испанская партия, сиречь дебют Руи Лопеса. Белые атакуют, черные обороняются. Всё просто: кто сильнее, тот и победит. Но у белых, то есть у меня, крохотное преимущество первого хода. Я могу выбрать, какой вариант играть. Впрочем, чёрные тоже свободны в выборе: на е четыре ответить це шесть, и никакой испанской партии, а защита Каро-Канн, сыграть це пять — сицилианская защита, дэ шесть — защита Уфимцева, дэ пять — скандинавская партия, e шесть — французская защита, и прочая, и прочая, и прочая. Каждым ходом древо дебютов раскидывается шире и шире, и у чёрных возможностей повлиять на ход партии ничуть не меньше, чем у белых. Более того, есть сторонники теории, что при безошибочной игре с обеих сторон партия обязана окончиться вничью, и, следовательно, кто первым ошибется, тот и проиграет. А поскольку первый ход делают белые, у них и шансов на ошибку больше.

Все эти мысли шли параллельно игре. Первые шесть, восемь, а порой и двадцать ходов — это теория. Хоженые перехоженые тропы. Конечно, в любой момент можно свернуть в кусты, но ничего хорошего обычно в кустах не ждёт. Можно и вступить в неприятную субстанцию. Вот если загодя всё разведать, пометить незримо, где и куда свернуть, тогда да. Тогда рождается новый вариант. Но из десятка таких вариантов жизнеспособный едва ли один, потому чаще идут проторенной дорогой, перенося всю борьбу на середину игры, а то и сразу в окончание. Ничейное.

Но это не наш случай.

На девятом ходу я применил новинку. Ход не давал преимущества, его задача была сбить с толку соперника, ввести в состояние «шёл в комнату, попал в другую». Время — столь же важный ресурс как фигуры. Порой даже важнее.

Пахман выбрал лучшее продолжение. Я сделал ещё один неожиданный ход. Потом ещё — и тут гроссмейстер ошибся. Немного, чуть-чуть. Но к двадцатому ходу мелких ошибок накопилось настолько, что позиция черных стала очевидно хуже, к двадцать пятому они потеряли пешку, а к тридцатому приняли решение прекратить бесполезное сопротивление и капитулировать.

Мои болельщики оживились: теперь можно и расходиться. Я поблагодарил их поклоном и прошёл в комнату отдыха — так она называется. Не потому что хотел отдохнуть, а — обязан. Там меня могут ждать корреспонденты, и, по условиям организаторов шахматного конгресса, я должен отвечать на их вопросы, если таковые вдруг будут. Реклама турнира — святое дело.

В комнате отдыха меня ждала команда: все трое получили аккредитацию. Расход невелик, а дело нужное. Пусть и остальные шахматисты привыкают, что Чижик не одинок, его запросто не слопаешь.

Корреспонденты были. Три человека, двое мужчин и дама.

И дама начала первой, удивив вопросом:

— Это правда, что вам запретили разговаривать с господином Пахманом?

— Нет, — ответил я. И остановился, не развивая тему.

— Но вы с ним не разговаривали!

— В самом деле?

— Я специально смотрела!

— Мы здесь не для разговоров, это первое, и отвлекающие разговоры во время игры в турнирном зале запрещены правилами, это второе. И да, вы не представились.

— Инесса Раманд, «Кляйне цайтунг». Но как вы, лично вы, относитесь к позиции господина Пахмана?

— Хороший вопрос. До одиннадцатого хода позиция господина Пахмана была безупречна. Я не имел никакого преимущества. Но ход конем на це пять, думается, был ошибочным, что и показало дальнейшее развитие партии…

— Я имею в виду политическую позицию, — перебила меня Инесса Раманд.

— И я тоже. Выпад коня на це пять видится мне преждевременным, поскольку одновременно не только усиливает давление на пункт е три, но и допускает возможность…

— Вы не поняли, я говорю о позиции господина Пахмана в отношении Пражской весны…

— И в этом случае у белых есть неочевидный, но интересный маневр — перевести ладью на е два с последующей консолидацией ферзевого фланга — я продолжал гнуть свою линию. — Вы записывайте, записывайте, это очень интересно. Возможно, этот вариант назовут Венским. Дело в том, что кажущийся активным выпад ферзя на бэ пять может похоронить надежды белых на атаку, поскольку опровергается простым движением пешки а шесть…

Наши хихикали, не особо и стесняясь. Корреспонденты записывали — поскольку говорил я вещи дельные, для шахматистов интересные. А дамочка даже и не знала, что думать: для неё эти пешки да слоны были тарабарщиной, но вдруг я намекал на что-то очень важное? Передавал особым шахматным кодом сенсацию? Какую?

Гадай, гадай, голубушка.

Потом меня сфотографировали — вместе с командой. Не только корреспондент «Фольксштимме» — газета считала нас своим открытием, — но и другие. Концепция шахмат, как командной игры, потихоньку привлекала внимание. Нет, и прежде у шахматистов нередко был тренер, но вот чтобы и тренер, и специалист по физической подготовке, и психолог — к этому стоит присмотреться. Результаты Chizzick’а должны же иметь объяснение.

Наши утренние разминки привлекают уже не только прохожих — я видел людей с кинокамерами. Пока с любительскими. Но это начало.

Наконец, мы освободились. И завтра — день, свободный от игры. Выходной. Ага, как бы не так. Мы ведь советские люди, комсомольцы, и выходной для нас — повод сделать что-нибудь общественно-полезное.

Ну, а нынешний вечер мы провели в греческом кабачке. Нет, точнее в Griechenbeisl, поскольку так называется заведение. Летом, говорят, здесь столики нужно заказывать предварительно, но сейчас февраль. В феврале не нужно. Диалектика: и у февраля немало хороших сторон.

Посидели. Попили пива (не я, я пил воду), попели «Майн либер Августин» на три голоса, получилось недурно, заслужили аплодисменты. С нами даже фотографироваться просились. Видно, за артистов приняли. Местные, ресторанные артисты, поначалу на нас смотрели с подозрением, но видя, что денег мы не просим, а просто веселимся от души, растаяли, и специально для нас спели «Песню гризеток». А я подпел.

В общем, повеселились. Что и требовалось. Ну, устали мы. Пять дней заграницы, в ожидании провокаций, врастание в язык, дорогу на красный ни-ни, и всё остальное. Нелегко. Но постепенно привыкаем.

В «Сойку» вернулись до полуночи. Обсудили планы на завтра — и разошлись.

Я спать не торопился. Нет смысла ложиться до часу ночи. Прохладный душ, полстакана минералки, Грюндиг, настроенный на «Маяк» — здесь, в Вене, «Маяк» кажется много интереснее, чем дома. Приёмник играет тихонько, едва-едва, потому что заполночь — это свято, и сон остальных постояльцев тоже свят. Я в свежей шёлковой пижаме (Лиса нашла прачечную-автомат неподалеку) сижу у окна и смотрю на Вену. Отсюда, из окна второго этажа, Красная Площадь не видна, но с «Маяком» забыть о себе не дает. Да и не нужно.

Позывные «Маяка» предупреждают: сейчас начнутся сигналы точного времени. Здесь час ночи, в Москве и Чернозёмске — три.

Я очнулся в четыре. По венскому времени. То есть среднеевропейскому. Три часа я проспал? продремал? прогрезил, сидя у окна?

Получается, так.

Встал, размяк затекшие руки, затекшие ноги, затекшего себя.

Что за сны мне в странном сне приснились? Не могу вспомнить. Мелькают обрывки — дымящая Останкинская телебашня, краснозвёздные танки, идущие по Москве, тысячи бродяг под стенами Кремля, и небоскрёбы, небоскрёбы, небоскрёбы…

И ещё запомнилось, как вешали какого-то старичка, а толпа бесновалась от счастья.

Так себе сон.

Навеянный буржуазным окружением.

Ну, хоть никто меня не грыз. И на том спасибо.

И я лег в постель. Досыпать.

Утро прошло в обычном режиме. Никаких «поспать подольше в выходной». Да и не хотелось: семь здесь — это девять дома. Куда уж позже.

В скверике, где мы обычно проводим разминку, стояли телевизионщики. Снимали. Имели право, общественное место. Да мы и не возражали. Более того, мы были только рады: пропаганда здорового образа жизни советских граждан на деньги австрийских налогоплательщиков, что может быть лучше? Тут у них спорт на телевидении в фаворе, показывают много и часто. Вот и нас где-нибудь покажут. Это сейчас, когда турнир только миновал дебют. А дальше… Дальше будет видно. Не хвались, на рать идучи.

Позавтракали — и в Kunsthistorisches Museum. Картинами любоваться. Знаю и вижу — команде изобразительное искусство пока не в радость. Но ничего, привыкнут понемногу. Картины, музыка, архитектура не только самоценны: они стимулируют различные участки мозга. Развивают ассоциативные связи. И тем самым наращивают эффективность мышления. То есть посещение картинной галереи или филармонии — это не блажь, а необходимость, и понимание этой необходимости, учёт этой необходимости и выполнение этой необходимости даёт преимущество в развитии. Правящие классы украшали свои жилища и рабочие места произведениями искусства не из эстетических соображений, а осознавая, что это позитивно сказывается на умственных способностях как их самих, так и их наследников.

Вот такая у меня теория. Её, как и учит марксистско-ленинская философия, я поверяю практикой. То есть самим собой в первую очередь, но теперь подключаю команду. Посмотрю, как и что у них получится.

А пока смотрим голландцев. Здесь их много, и всё лучшие.

Походили, посмотрели. Полтора часа — и довольно. Во всём нужна мера.

Да и график…

Надежда договорилась о встрече с коммунистической молодежью Австрии. Сегодня. В дискуссионном клубе Венского университета.

И мы пошли в дискуссионный клуб. Но прежде пообедали в «Балдуине», поскольку дискуссии на голодный желудок имеют обыкновение обращаться в свару. А зачем нам свара?

Венский университет… Да… Была великая мировая держава, а теперь — маленькая. Нейтральная. А университет остался прежний. Университет великой державы. Только лауреатов Нобелевских премий в области медицины — пятеро, последний, Лоренц, получил её, премию, в прошлом году. А когда последний раз Нобелевскую премию получил выпускник ли, преподаватель ли нашего Черноземского института имени Николая Ниловича Бурденко?

Однако величие Венского Университета восхищало, но не подавляло. За ним, за Венским Университетом прошлое и, отчасти, настоящее. За нами — будущее. Нет премий? Будут премии, дайте только срок.

И мы пришли в студенческий дискуссионный клуб с высоко поднятыми головами. Ну, просто пришли, если честно. Головы у нас всегда подняты, если не ищем грибы или оброненную вещицу. Мы комсомольцы, а не какие-нибудь попрошайки.

Дискуссионный клуб проводил свое заседание в небольшой аудитории, человек на сто. И заполнена она была на две трети, не больше. Ну что ж, будем работать с тем, что есть.

Тема моего доклада звучала так: «Шахматное состязание как проверка эффективности мышления в условиях, близких к боевым». Знай наших!

И начал свой доклад я классически:

— Предмет моего доклада — эффективное мышление шахматиста. Что такое, товарищи студенты, мышление шахматиста? Это человеческая мысль, облеченная в логическую шахматную форму. Даже с ничтожными силами можно овладеть всей доской. Всё зависит от эффективности мышления каждого индивидуума в отдельности. Например, вон тот блондинчик в третьем ряду. Положим, он играет хорошо…

Блондин в третьем ряду, как по заказу, зарделся.

— А вон тот брюнет, допустим, хуже.

Все повернулись и осмотрели также брюнета.

— Что же мы видим, товарищи? Мы видим, что блондин играет хорошо, а брюнет играет плохо. И никакие лекции не изменят этого соотношения сил, если каждый индивидуум в отдельности не будет постоянно повышать эффективность собственного мышления!

Но шахматы — это лишь модель. Эффективное мышление дает преимущество во всех отраслях человеческой деятельности. Так, используя эффективное мышление, можно предмет, требующий, к примеру, триста часов изучения, усвоить за сто часов, а остальные двести потратить либо на углубление и расширение знаний о предмете, либо для изучения иных предметов. Известны случаи: университетский курс человек осваивал за два года, как, например, вождь мирового пролетариата Владимир Ленин или нобелевский лауреат в области медицины Илья Мечников. Оба они обладали умом поразительной остроты, оба они вошли в историю. Вот пример эффективного мышления… — и в таком духе я продолжал двадцать минут. Двадцать минут — это регламент, о котором предупредили меня заранее.

Под конец я сказал:

— Говорить легко. Сделать трудно. Но мы делаем. Результат наших усилий можно увидеть уже завтра, в Доме Железнодорожника, где проходит Венский Шахматный конгресс. На шахматном поле без подвохов: правила одинаковы, силы одинаковы, время одинаково. Побеждает тот, кто думает эффективнее.

Потом пошли вопросы. Сначала по сути. Спросили, как и кого мы готовим.

Я рассказал о шахматной школе «Ч». Но ведь есть шахматная школа Ботвинника, сказал знаток. Шахматная школа великого советского шахматного чемпиона Михаила Ботвинника, — ответил я, — если упрощённо, ставит задачей юного мастера спорта или игрока близкой к этому квалификации сделать гроссмейстером. Наша задача — любого паренька или любую девушку посредством шахмат научить мыслить эффективно.

Я даже продиктовал адрес школы «Ч». Если заведётся пара-тройка зарубежных учеников — делу на пользу.

— Как вы относитесь к высылке Солженицына? — вдруг спросила девица из первого ряда.

— Никак. Я не имею к этому отношения.

— Но я хочу знать ваше мнение по поводу высылки великого русского писателя.

— Мдя… Вопрос к залу: кто сумел прочитать любое произведение Солженицына дальше десятой страницы, прошу поднять руку.

Никто не поднял.

— А вы? — обратился я к вопрошающей.

— Дело не в том, что он пишет…

— Позвольте. Для писателя дело именно в том, что и как он пишет. В отличие от вас, я Солженицына читал, и мне Солженицын не понравился.

— Что вы читали?

— «Один день Ивана Денисовича», «Матронин двор», «Для пользы дела». Эти произведения были опубликованы у нас общим тиражом около миллиона экземпляров.

Число произвело на аудиторию впечатление.

Я продолжил:

— Тогда я не владел методой эффективного мышления, и был к книгам нетребователен: все читают, и я читаю. Но мне не понравилось. Я не эксперт в области беллетристики, просто скажу — мне было неинтересно. А тратить время на неинтересные произведения, когда вокруг много произведений интересных — глупо. Я так думаю.

— Но весь мир возмущён его высылкой!

— Давайте за весь мир не расписываться, у вас нет таких полномочий. Вот вы, лично вы — возмущены?

— Да! — с вызовом сказала она.

— Куда, простите, его выслали?

— В Германию. В свободную Германию, — уточнила девушка.

— И что, там очень плохо, в этой Германии?

— Там очень хорошо. Во всех смыслах.

— Тогда что вас, собственно, возмущает? Человек оказался там, где очень хорошо во всех смыслах — так порадуйтесь за него. А вы почему-то возмущаетесь.

— Я не этим возмущена. Я возмущена тем, что вы не возмущены.

— Понимаю, вас заботит симулякр. Но толковать о симулякрах бессмысленно, мы только отнимаем время и у себя, и у других. Ещё есть вопросы?

Вопросы кончились. Меня поблагодарили сдержанными аплодисментами: видно было, что симулякр смутил их. Я так и читал на лицах: «Симулякр? Должно быть, французское слово. А чёрт его знает, что оно значит! Ещё хорошо, если только мошенник, а может быть, и того ещё хуже». Это я удачно ввернул, симулякр-то. Естественники и сникли. Философы, те знают. Но тут не было философов. «Я возмущена тем, что вы не возмущены», надо же.

Мы шли по улице, переживая встречу. Ну что, коммунистическая молодежь, как коммунистическая молодёжь, одна провокаторша погоды не делает. Но что они, сговорились, что ли? На турнире про Пахмана, в университете про Солженицына.

А и очень может быть, что сговорились. Ну и ладно.

Мы решили сходить в кино. На фильм «Live and Let Die». Посмотрим на хвалёного Джеймса Бонда…

Посмотрели. Ну почему, почему, почему у нас не снимут подобную чепуху? Крокодилов мало? Так можно резиновых наделать. Или деревянных. Чепуха, она чепуха, но ведь забавная.

Идею вновь посетить Griechenbeisl отвергли. Ну, как и там привяжутся, теперь уже с Сахаровым? Два раза удалось отвертеться, и довольно. Нечего испытывать судьбу. Два раза в один ресторан не ходим.

И мы пошли в скромное кафе «Прогулка на мосту». Ужинать. Без музыки и пения.