Выстрел (сборник)

I

Каждую зиму, начиная с сентября, в Сен-Клоде, в доме у префекта, устраивались балы. Пока молодежь танцевала, люди постарше собирались небольшими группами и вели серьезные беседы. В один из пока еще теплых дней возле окна, отворенного на улицу Пре, самую красивую и самую прямую в городе, стояли два человека. Они расположились поодаль от других и делали вид, что внимательно рассматривают каменистую мостовую, на которую причудливым узором ложились тени от соседних домов.

– Господин судебный следователь, – тихо произнес высокий худощавый старик с седыми усами и бородой, – я хочу поговорить с вами откровенно об одной тайне, которую вы носите в сердце и не смеете открыть.

– Генерал…

– Не пытайтесь притворяться, это напрасный труд. Взгляните на меня прямо и честно отвечайте. Вы любите мою дочь?

– Это правда, генерал, я люблю мадемуазель Сюзанну Горме всей душой, однако никогда, ни одним словом, ни малейшим намеком…

– Вы человек честный и благородный, господин Дампьер, я это знаю. Со своей стороны я глубоко уважаю вас. Вы перестанете в этом сомневаться, когда я скажу вам всю правду.

– Говорите, генерал, я слушаю вас.

– Я думаю, что моя дочь вас не любит.

– Она сама сказала вам об этом?

– Нет. Она говорит о вас как о человеке, к которому испытывает дружеское расположение, но у нее нет к вам никаких других чувств. Извините меня за кажущуюся грубость. У меня нет привычки подбирать слова.

– Могу я узнать, говорили ли вы с мадемуазель Сюзанной, прежде чем со мной?

– Нет, я руководствуюсь своими личными наблюдениями.

Генерал замолчал. Ему потребовалась вся его решимость, чтобы начать этот разговор. Ему не хотелось ранить сердце молодого человека, и если он нашел в себе мужество завести этот столь жестокий разговор, то лишь потому, что от всей души хотел избежать дальнейших неприятностей.

– Вы знаете, – продолжал он наконец, – какое воспитание получила моя дочь. Об этом много было толков в Сен-Клоде. Я не хотел, чтобы Сюзанна выросла робкой и боязливой девушкой, такой же куклой, как и окружающие ее особы. Я развил ее разум, не отняв сердца, и рано приучил смотреть на жизнь трезво и судить здраво, при этом не лишив ее женского очарования и грации. Она обладает и честностью, и чистосердечием, и прямотой. Не зная зла, она угадывает его – в этом ее сила. Она обладает разумной добротой и порой проявляет ее прежде, чем несчастный смиренно обращается к ней со своей жалобой. Сюзанна сохранила всю свою непосредственность, несмотря на то что она уже взрослая девушка. Она весела и серьезна, шаловлива и рассудительна, строга и кротка. В Сен-Клоде никто ее не понимает, за исключением, может быть, вас, потому что вы любите ее. Она удивляет и забавляет, я слышал, как мужчины говорят о ней: «Хорошенькая девочка». Другие находят, что она непоследовательна. Они ошибаются: она женщина, вот и все. И именно потому, что она женщина, ваша любовь не должна быть для нее тайной.

Сюзанне известно, что я не стану подчинять ее своей воле: ее выбор мужа я одобрю, закрыв глаза, потому что уверен заранее, что ее сердце заблуждаться не может, что она не подарит человеку недостойному свою нежность и любовь. А Сюзанна никогда не признавалась мне в склонности к вам, ваше присутствие не волнует ее, сердце ее не бьется сильнее, и ум, когда вы смотрите на нее, сохраняет девственную ясность. Если бы она полюбила вас, она не колеблясь сказала бы мне об этом. Я поверенный ее малейших душевных волнений, ее жизнь – прекрасная книга, все страницы которой она перелистывает со мной, но я не видел там ничего написанного для вас.

По мере того как говорил генерал, Дампьер опускал голову, и лицо его омрачалось. Им овладело отчаяние. Он не лгал, когда говорил, что страстно любит Сюзанну. Провести всю жизнь возле этого невинного существа было бы бесконечным блаженством, которое пугает, потому что слишком полно. Кажется слишком щедрым подарком судьбы пользоваться таким счастьем, и эта мысль уже сама по себе сильнейший яд. Дампьер два года был судебным следователем в Сен-Клоде, эта любовь стала праздником для его сердца, и молодой человек бросился в нее как в омут. Холодные слова генерала вдруг превратили эту мечту в кошмар и грубо пробудили спящего.

– Выслушайте меня, господин Дампьер, – продолжал генерал, – я выкажу вам свое уважение, а моей дочери – доказательство доверия. Я хочу, чтобы вы поговорили с Сюзанной без меня. Я стеснил бы вас. Скажите ей все, что вы думаете и чувствуете. Она ответит вам откровенно. В четверг у нас будет обедать кое-кто. Приходите, я устрою вам свидание с ней наедине.

Они разошлись в разные стороны. Инспектор Лестонна, толстяк с красным лицом, обратился к генералу Горме:

– Генерал, почему вашего сына нет с нами?

– Франсуа пригласили в пять часов к больному в деревню Мусьер. Он уже давно должен был вернуться. Я начинаю беспокоиться.

– Возможно, он поехал в Бушу нанести визит Гонсолену, – сказал Лестонна.

Расставшись с генералом, судебный следователь отправился в танцевальную залу. Его лицо, обрамленное бакенбардами каштанового цвета, выражало холодную сосредоточенность. Он шел медленно, чтобы дать время утихнуть буре, поднявшейся в его сердце. Тем, кто подходил к нему при виде его озабоченности, он отвечал односложными словами. Любопытство, которое возбуждала в других его внезапная грусть, терзало его и лишало сил.

Кто-то ударил его по плечу, и он услышал громкий и веселый хохот. Это был Лестонна, только что оставивший генерала.

– Я иду танцевать, – заявил инспектор. – Я пригласил мадемуазель Горме и слышу, что заиграли вальс. Вы идете? У вас какой-то похоронный вид.

Дампьер машинально пошел за ним. В зале уже раздавались звуки вальса. Толстяк Лестонна побежал к Сюзанне, требуя своей очереди.

– Вы чуть было не заставили меня ждать, – сказала ему девушка, смеясь.

С грацией Терпсихоры[1] она положила свою руку в белой перчатке на плечо низенького толстяка, и они закружились в вихре вальса. Ей было двадцать лет, но на вид она казалась восемнадцатилетней. Рука инспектора сгибала ее, как тонкий тростник, длинный шлейф платья, скользя по паркету при поворотах, путался в коротких ножках Лестонна. Она была белокурой, глаза ее походили на два озера, в которые Бог уронил кусочки чистого неба. В ее взгляде читалась ангельская доброта, лицо было овальное, нежное, бледное, губы влажные и пунцовые, на щеках ямочки. Кого любила эта девушка? Или кого полюбит? Для кого ее сердце забьется чаще? Чей взгляд заставит задрожать ресницы этих больших глаз, полных удивления и тайны? Кому достанется бесконечное наслаждение страдать, жертвовать собой, умереть за нее?

Вдруг послышался странный шум. Лестонна поскользнулся посреди залы и тяжело упал, увлекая за собой Сюзанну. Ее подняли и посадили в кресло, в которое она с трудом опустилась. Лестонна с потом на лбу, с красными, как мак, щеками, испуганный и пристыженный, запыхавшись, поспешно спрятался среди перешептывавшихся людей. Ему сделалось дурно от удушливой жары и яркого света люстр, но он не смел выйти из залы.

Прерванный вальс не начинался. Со всех сторон слышался шепот, исполненный замешательства. Молодые особы, закрывшись веером, бросали на Сюзанну злорадные и торжествующие взгляды. Вдруг дочь генерала встала, подошла к Лестонна, одутловатое лицо которого побледнело, как его манишка, и протянула ему руку. Наступила зловещая тишина.

– Надо закончить вальс, – сказала девушка с доброй улыбкой. – Я не устала, а вы?

Музыканты заиграли вальс, и танцоры вышли на середину. Сюзанна своей маленькой ручкой руководила толстяком, а тот бормотал с нерешительностью в голосе:

– Мадемуазель Горме, вы безмерно добры. Я ваш должник. Теперь вся моя преданность отдана вам. Может быть, мои слова покажутся вам смешными. Если так, простите меня и примите во внимание только мое намерение…

В эту минуту генерал Горме, стоявший у окна, вздохнул с облегчением:

– Наконец-то, вот и мой сын!

Высокий молодой человек лет тридцати, с широкими плечами, с полным лицом и большими рыжеватыми усами вошел и, увидев отца, направился к нему с протянутой рукой.

– Я беспокоился, – сказал старик. – Уже одиннадцать часов, и я боялся, не случилось ли чего…

Он замолк, пораженный необыкновенной бледностью молодого человека. Франсуа Горме обладал крепкой статью, что свойственно людям, проживающим в гористой местности. Его суровость и мужественность составляли резкий контраст с кротким и очаровательным лицом его сестры. Он явно прикладывал все усилия, чтобы справиться с волнением, но, несмотря на это, продолжал с ужасом смотреть на отца.

Генерал спросил:

– Что такое? Что случилось?

Франсуа опустился на стул. Услышав вопрос отца, он вновь поднялся и произнес:

– Гонсолена убили. Лесничий Гиде, которого я встретил по дороге, идет в суд, чтобы известить об этом.

В первую минуту генерал не мог найти слов. Франсуа, по-видимому, был не в состоянии пересказывать подробности. Он то делал несколько шагов, то останавливался, на лице его читалось неподдельное страдание.

– Убит! – воскликнул Горме. – Кем? При каких обстоятельствах? Почему? Говори же, что ты знаешь?

Франсуа пожал плечами:

– Я ничего не знаю. Я возвращался из Мусьера и встретил лесничего Гиде. По его испуганному виду я догадался, что случилось нечто чрезвычайное, и расспросил его. «Господин Гонсолен убит выстрелом из пистолета в голову! Госпожа Гонсолен без чувств, – сказал он мне, – за мной прибежали. Я пошел». Больше ничего не знаю.

– Твое присутствие наверняка могло быть полезно в Бушу. Почему ты не отправился туда?

– Я не занимаюсь лечением этой семьи. Мой коллега, Маньяба, как вам известно, не выносит меня, он видит во мне соперника и наверняка рассердится, если я вмешаюсь не в свое дело. Притом значительно важнее было сообщить властям о случившейся трагедии.

– Судебный следователь здесь, а вот лесничего я не видел.

– Гиде, вероятно, отправился в дом к Дампьеру, потом пошел в здание суда. Не застав его там, он, наверно, придет сюда. Я советовал ему предупредить Маньяба. Может быть, доктора тоже нет дома. Поэтому все и происходит медленнее, чем следовало бы.

Франсуа простился с отцом.

– Я оставляю вас, – сказал он. – Мне нужно отдохнуть. Завтра рано утром я должен быть опять в Мусьере.

Он вышел из залы, отыскал в других комнатах своих друзей, вкратце сообщил им о случившемся, а затем вышел из дома на улицу Пре. Луна все еще освещала кровли домов. Снег, выпавший вечером, придавал печальное однообразие всему городку, глубоко спавшему в этот час. Франсуа подошел к площади, украшенной фонтаном из сидящих на тритонах амуров, который перестал работать еще в начале осени. Он остановился возле одного из домов и прислонился к стене, почувствовав слабость. Правой рукой он оперся о стену, а вот левая рука висела бессильно: у Франсуа Горме было вывихнуто плечо. Вероятно, очень важная причина заставила его скрыть это обстоятельство, потому что в доме отца он не произнес ни малейшей жалобы. Лицо его было бледно, но отец и все, с кем общался Франсуа, объяснили это недомогание убийством Гонсолена, старого друга их семьи.

Франсуа неподвижно стоял на месте, ожидая, когда пройдет головокружение. Холодный ветер с гор пронизывал его насквозь, вызывая дрожь. Лишь стук колес экипажа по снежной мостовой заставил его опомниться. Он испугался, что его увидят, и бросился в узкий переулок. Кабриолет с зажженными фонарями проехал мимо переулка. Франсуа прошептал:

– Это доктор Маньяба, видимо, спешит в Бушу.

Франсуа быстрым шагом вышел из переулка, дошел до улицы Пойя и два раза стукнул молотком в ворота одного из тех домов, которые чудом избежали пожара в 1799 году. Здесь жили генерал Горме с дочерью и сыном.

Франсуа поднялся на первый этаж, в свою комнату, поспешно запер дверь и тяжело опустился в кресло. Потом с большим трудом снял пальто, сюртук, разделся и, не дав себе времени отдохнуть, принялся за странное занятие. Один за другим он отпирал все ящики своего письменного стола, вынимал оттуда безделушки и письма и бросал на стол. Потом придвинул стул, сел и принялся их рассматривать.

Франсуа действовал лихорадочно, спеша закончить. Тут были такие письма, которые он, похоже, перечитывал очень часто, и многие из них еще хранили легкое и тонкое благоухание. Он подносил их к губам, страстно целовал, прежде чем бросить в огонь, затем вынул фотографию женщины, очень высокой, с черными огненными глазами, потом прядь волос, потом перчатку, кусочек кружева, ленту, увядшие цветы, множество безделушек, из которых каждая дарила воспоминание о минутах наслаждения и нежности. Все это: цветы, ленты, кружева, перчатки, пряди волос и письма – летело в камин, чтобы сгореть.

Франсуа отворил окно и выглянул на улицу. Внизу текла река Такон, чуть дальше сливаясь с Вьенной. Луна освещала висячий мост, соединяющий площадь Сен-Пьер с Этапской горой. Вокруг не было ни души. Франсуа вынул из кармана револьвер, посмотрел на него с отвращением, смешанным с испугом, поколебался секунду, потом, снова наклонившись, осмотрелся, определяя, могут ли увидеть его с моста. Протянув руку, он с силой бросил револьвер в быстрые воды реки Такон. Только тогда Франсуа свободно перевел дух.

– Теперь мне нечего опасаться, – прошептал он и затворил окно.

В эту минуту раздался звук молотка в парадную дверь. Она отворилась. На лестнице послышались шаги. Это генерал и Сюзанна вернулись с бала. Девушка постучалась в комнату брата и спросила:

– Ты спишь, Франсуа?

– Нет.

– Спокойной ночи, и спи хорошенько.

– Спокойной ночи, сестра, – ответил молодой человек изменившимся голосом, – благодарю тебя.

Когда легкие шаги сестры стихли, Франсуа, не раздеваясь, бросился на постель и разразился продолжительными рыданиями.

II

Из Сен-Клода в Бушу дорога идет сначала по правому берегу Такона, потом, оставив слева Сетмонсель, пересекает реку по мосту. Долина Такона невероятно живописна. Потоки воды бегут с гор и, сливаясь с ручьем, шумно текут по каменистому ложу.

Гонсолен, один из самых богатых торговцев лесом в департаменте Юра, жил в Бушу, на том месте, где находился древний приорат[2], от которого теперь остались лишь едва заметные развалины. Дельцу принадлежал большой лесопильный завод к юго-востоку от Бушу. Гонсолен, потеряв свою первую жену, которая умерла еще молодой и не подарила ему детей, оставался вдовцом до сорокалетнего возраста. Он не предполагал жениться во второй раз, но случай свел его с бедной девушкой, Мадлен Рейно, красота которой произвела на Гонсолена неизгладимое впечатление. Любовь, дремавшая в нем с тех пор, как он лишился жены, пробудилась с новой силой. Он тотчас решил жениться на Мадлен. Опасения, внушаемые ему голосом рассудка, не могли заставить его передумать. Он сделал девушке предложение.

Гонсолен был меркантильным стариком, не обладающим приятной наружностью. Когда жители Сен-Клода узнали о его предложении, они изрядно повеселились. Никто не думал, что Мадлен Рейно согласится, однако все ошиблись. Несмотря на свои двадцать лет, несмотря на блеск изумительной красоты и огромную разницу в возрасте, Мадлен захотела стать женой торговца лесом. По городу распространились самые невероятные слухи, а потом эту историю постепенно перестали обсуждать.

Мадлен с мужем поселились в Бушу, редко бывали в Сен-Клоде и вели уединенную жизнь. Бывшие приятельницы госпожи Гонсолен говорили: «Как она, должно быть, состарилась и как она скучает». Прошло десять лет. Что стало с любовью Гонсолена? Она не утратила своей силы, несмотря на седые волосы, несмотря на старость и преждевременную дряхлость. А каким могло быть супружество старика с молодой женщиной, которая становилась только красивее с годами, так как была горячей по натуре, а ее сердце оставалось незанятым? Сродни аду.

Эта история столь драматична и столь тесно связана с нашим рассказом, что мы не можем не поведать о ней в нескольких словах. Согласившись стать женой Гонсолена, Мадлен думала только об одном – во что бы то ни стало избавиться от нищеты, в которой была погребена ее молодость. Дочь помощника лесного инспектора, она жила с матерью на жалкую пенсию, доставшуюся им после смерти Жана Рейно, на которого во время урагана упала сломанная сосна. Последствия этого природного катаклизма все еще помнят старожилы Сен-Клода.

Несмотря на свою красоту, Мадлен была вправе рассчитывать на внимание только тех женихов, которые, хотя и могли избавить ее от нищеты, были не в состоянии внести в ее жизнь блеск и роскошь. Предложение Гонсолена, его любовь, его ослепление принесли с собой неожиданное богатство. А полюбить этого человека, который дарил ей преданность своего возраста, прямоту сердца, богатство, приносимое экономной жизнью и усиленным трудом, она и не помышляла. Любить Гонсолена, громадного, как башня, с квадратными плечами и мощной головой, огромными ногами, такими же крепкими, как скалы в Юра, по ее мнению, было невозможно. Мадлен относилась к своему замужеству как к двери, отворяемой в сторону счастья. Ее прежняя нищая жизнь была сном, и Гонсолен разбудил ее.

Через несколько месяцев, рассчитывая на любовь мужа, она захотела оставить Бушу и поехать или в Безансон, или в Париж. В Бушу, этом горном краю с его скалами, лесами, долинами, потоками, гротами и каскадами, где снег не тает месяцев восемь или девять, царила невероятная красота, но Мадлен говорила, что с таким богатством, как у Гонсолена, то есть более чем тридцатью тысячами франков годового дохода, неблагоразумно проводить двенадцать месяцев в году среди этого однообразия и уединения. Она родилась не в этом краю и не хотела больше оставаться там. После смерти Жана Рейно бедность мешала ее матери и ей оставить Сен-Клод, но теперь, когда любовь Гонсолена сделала ее богатой, у нее было только одно желание, одна мысль – бежать из Бушу, где она задыхалась, как будто цепь гор обрушилась на ее грудь. Гонсолен выслушал жену, потом, покачав головой, лаконично ответил: «Нет, я не хочу оставлять Бушу».

Первый раз, когда Мадлен обратилась к мужу с этой просьбой и получила отказ, она стала настаивать, думая, что ее хорошеньких надувшихся губок и мольбы в больших глазах будет достаточно, чтобы сломить сопротивление мужа. Но он повторил: «Я родился в Бушу и здесь составил свое состояние. Притом я скоро умру – едва ли проживу больше года. Я не хочу уезжать. К чему это?»

Мадлен наткнулась на несгибаемую волю. Напрасно она пускала в ход все свои хитрости и уловки. Она огорчала мужа, но ей не удалось поколебать его решимость. Неприятные сцены и упреки нарушили домашнее спокойствие. Они всегда кончались одной фразой, холодно и твердо произносимой торговцем леса: «Я хочу остаться в Бушу». Между тем Гонсолен продолжал любить Мадлен, и будущее всегда казалось ему бесконечным горизонтом спокойного моря, в котором отражается золотистое сияние лучезарного солнца.

Когда Мадлен осознала, что все ее просьбы напрасны, она замолчала. Но тогда для Гонсолена началась ежеминутная мука. Внешне холодная и сухая, молодая женщина замкнулась в себе. Равнодушие Мадлен к мужу перешло в ненависть, тем более жестокую, что она скрывала ее. Гонсолен клал к ее ногам всю свою любовь и всю свою душу, отказываясь только от одного – оставить Бушу, а она принимала вид женщины, которая покоряется капризам самовластного и грубого деспота. Гонсолен наконец заметил эту перемену в Мадлен, но было уже поздно, и он напрасно старался смягчить обиду, которую затаила в своей душе молодая женщина. Он наткнулся на совершенное бесстрастие.

Гонсолен решил предложить жене новые развлечения, сделал новые пристройки к своему дому, меблировал его с роскошью вельможи, старался разбудить в жене прихоти, чтобы иметь радость исполнять их. Это был преданный и робкий невольник. Он ползал перед женой, целовал подол ее платья, вытирал губами пыль с ее ботинок и упрямился лишь тогда, когда улавливал в словах Мадлен намек на отъезд из Бушу. Он всю жизнь прожил в этих горах, среди сосен, буков и скал, жизнь уже долгую, и покинуть эту деревню для него было равносильно медленному отравлению. Он не выдержал бы и умер. Он это понимал, чувствовал. Этот человек, у которого была любимая жена, который мог ежечасно упиваться ее красотой, блеском ее глаз, гладить своей огрубелой красной рукой шелковистые и тяжелые пряди черных волос, дышать ее жизнью и пьянеть от страсти, теперь боялся умереть. Он не мог решиться расстаться с этим существом, один взгляд которого сводил его с ума или терзал. Эта мысль ужасала его.

Он чувствовал странную ревность. Что случится, когда он умрет? Что сделает Мадлен? Как долго она будет вспоминать его? Долго ли будет сожалеть о нем? Он часто сомневался в любви своей жены. Умереть значило оставить Мадлен другому. Кем будет этот другой? А его, Гонсолена, забудут! Он станет одним из тех призраков утреннего сна, которых прогоняет первый луч солнца. Ревность странная, но воистину мучительная.

Молодая женщина, со своей стороны, проводила жизнь в смертельной скуке. В глубине ее души таилось безумное желание покончить с этим однообразием. Ее сердце не жило до сих пор, а в материнстве, которое могло бы отвлечь ее мысли, может быть, спасти ее, успокоить ее возмущение, – в материнстве ей было отказано.

На горе недалеко от парка, в центре которого был выстроен дом Гонсолена, жил лесоруб, Томас Луар, часто работавший у торговца лесом. Это был очень странный и причудливый малый, о котором ходили различные слухи. Одни называли его контрабандистом и смелым браконьером, который не побоялся бы вступить в драку с жандармами, лесничими или таможенными. Другие представляли его прилежным работником, глубоко привязанным к своей старой матери и окружавшим ее заботой и нежностью.

Томас Луар был браконьером, как все крестьяне в Бушу, возможно, чуть смелее других, потому что не любил прятаться. Часто Томас становился контрабандистом. Хотя он был крепкого сложения и не имел недостатка в работе, он не всегда располагал средствами, чтобы оказывать матери ту помощь, которой требовало ее слабое здоровье. Он хотел, чтобы в доме ее окружал достаток, а его тяжелое ремесло, как ни был он искусен и неутомим, не избавляло старушку зимой от холода, не позволяло покупать нужные лекарства и приглашать доктора из Сен-Клода, когда больной делалось хуже. Тогда Томас брал свои сбережения, бросал топор, застегивал штиблеты и отправлялся в Швейцарию, откуда возвращался по горным тропинкам с тюком табака на спине. Его называли дикарем, но он был всего лишь робок. Его называли добрым, и не ошибались.

Томас получил некоторое образование. В детстве он был смышленым, и это заметили в школе. Приходский священник полюбил его, взял к себе, а так как мать его в то время работала, а отец был еще жив, священник поместил Томаса Луара за казенные деньги в семинарию в Сольнье. Томас оставался там четыре года. В этот промежуток времени отец умер, а мать занемогла. Пришлось забрать ребенка из семинарии.

Вернувшись в Бушу, Луар выбрал ремесло лесоруба и работал с утра до вечера. Он не жаловался, не сожалел. В холодных стенах семинарии Томас задыхался. На него надели оковы, с которыми он никак не мог смириться. Он умирал в семинарии, как волчонок в конуре. Свобода стала для него громадным облегчением. В двадцать пять лет Томас Луар был высоким и крепким молодым человеком с правильными чертами лица, с кротким взглядом и квадратным лбом. Темно-каштановые волосы были острижены под гребенку. Он не носил ни усов, ни бороды и потому казался еще моложе.

Ему приписывали много любовных интриг. Когда он шел утром по дороге в Бушу и останавливался поговорить с фермером, гнавшим быков, редко бывало, что разговор не оканчивался такими словами: «Ну, Томас, ты все еще ходишь к своей блондинке?» Молодой человек смеялся и пожимал плечами. Дело было в том, что он еще не думал о любви. Его жизнь наполняла трудная и беспрерывная работа да привязанность к матери. Когда кто-нибудь из молодых людей в Бушу женился, Томас чувствовал неопределенную печаль, но он быстро отбрасывал ее от себя с улыбкой, и если грусть возвращалась, он говорил себе: «Пройдет!» И грусть в самом деле проходила, как мелкий дождь, прогоняемый лучами веселого солнца.

Однажды на тропинке, поднимавшейся в гору между соснами, Томас встретил молодую женщину. Тропинка была узкая, и Томас посторонился, чтобы пропустить женщину. Это была Мадлен. Луар не мог сдержать восторга и пробормотал, сам не зная, что говорит:

– Боже, как она хороша!

Прошло несколько месяцев. В одно прекрасное весеннее утро лесоруб охотился в парке Гонсолена. Он не обращал внимания на угрозы лесничего Гиде, хотя ему уже дважды пришлось повздорить с самим хозяином. С ружьем под мышкой, спрятавшись в кустарнике, он поджидал косулю, которая скрывалась в чаще. Это было в апреле. Солнце, уже теплое, пробивалось сквозь ветви, освещая зазеленевший мох, распускающиеся почки деревьев и первые фиалки. Вдруг Томас услышал голоса, потом затрещали веточки, свалившиеся с сосен: кто-то приближался к месту, где притаился охотник. Он спрятался за дерево.

Мадлен Гонсолен, небрежно опираясь на руку мужа, шла по тропинке в десяти шагах от Томаса. Ее иссиня-черные волосы блестели на солнце, она не потрудилась причесать их, и пряди свободно падали на шею и на спину. Она оставила мужа, нарвала цветов и вошла в лес. Не сделав и двух шагов, женщина вдруг остановилась и вскрикнула от испуга: она очутилась лицом к лицу с лесорубом. Он смотрел на Мадлен с простодушным, почти детским восторгом. Гонсолен прибежал на крик жены. При виде молодого человека он рассвирепел.

– Опять ты, Томас Луар? – сказал он грубо.

Томас не слушал. Он не спускал глаз с Мадлен.

– Слушай же, негодяй! – продолжал злиться старик. – Предупреждаю тебя, я приказал моим лесничим всадить тебе в ребра дробь, если они застанут тебя в парке.

Томас не шевелился, тогда Гонсолен стал его трясти. Томас казался удивленным. Он как будто пробудился ото сна, закинул ружье на плечо и пробормотал:

– Ах, да! Я охотился. Одной косулей больше или меньше в вашем лесу, какая вам разница, господин Гонсолен?

И, опять взглянув на Мадлен, он машинально повторил дрожащими губами:

– Боже! Как она хороша!..

Мадлен покраснела. Эта грубая лесть понравилась ей. Томас убежал, не оборачиваясь. Приятель, встретивший юношу, когда тот выходил из парка, и удивленный его неровной походкой, закричал:

– Томас, уж не пьян ли ты, что у тебя ноги заплетаются?

Томас действительно опьянел.

III

С этого дня Луар проводил в окрестностях дома Гонсолена все время, которым мог свободно располагать. В воскресенье он бесцельно бродил по парку и ложился отдохнуть в кустарнике, на опушке. Он целыми часами ждал Мадлен, которая приходила сюда каждое утро – то одна, то с мужем. Когда она шла по дорожке, касаясь ветвей и цветов своей нарядной одеждой, Томас следил за ней упоенным взглядом. В такие минуты он переставал существовать. Вся кровь приливала к его сердцу, и он был вынужден закрывать глаза. Он остерегался сделать даже малейшее движение, чтобы не рассеять волшебное видение.

Когда еще издали он видел, как Мадлен выходит из дома и идет по аллеям сада, проходит через маленькую лужайку, отделяющую калитку от первых деревьев леса, на его лице появлялось выражение восхищения и счастья. Глаза его увлажнялись, дыхание становилось прерывистым, сердце билось с болезненной скоростью. Он бормотал себе под нос, как бы пугаясь своего душевного волнения и испытываемого чувства:

– Боже мой! Неужели я схожу с ума?

Каждый раз, когда Мадлен возвращалась домой, он начинал плакать, потом, пробираясь между ветвями, целовал след, оставленный молодой женщиной на траве, еще мокрой от утренней росы. Потом убегал как безумный. В следующее воскресенье он опять оказывался на своем посту и устремлял лихорадочный взгляд на окна дома Гонсолена.

Однажды Мадлен прошла так близко от него, что ее платье коснулось руки, которую он положил на листья куста. У Томаса закружилась голова. Другой раз ветка зацепилась за корсаж молодой женщины, и розы, сорванные ею, упали на траву. Она прошла мимо. Томас бросился на колени, подобрал лепестки и стал горячо целовать их. Мадлен услышала шум его шагов. Она обернулась и увидела юношу, однако продолжила прогулку, погрузившись в свои мысли. Томас ничего не заметил.

Как-то раз женщина не приходила две недели. Томас занемог. Потом он опять увидел ее. Казалось, теперь он должен был немного успокоиться, но нет, ничуть! Любовь приводила его в исступление, за которым вдруг следовало еще большее уныние. Страсть одерживала верх, впрочем, страсть без надежды, без иллюзий. На что он мог надеяться? Не должен ли он был, напротив, скрывать в самой глубине своей души то, что чувствовал, чтобы избавиться от поглотившей его любви?

Его больная мать, внимательная ко всему, что касалось ее сына, удивлялась этим переменам в его настроении – то шумной веселости, то внезапной грусти. Когда к ней приходили женщины из деревни, она жаловалась им на сына. «Ему пора жениться», – отвечали сплетницы, но сыну она не смела ничего сказать.

Однажды вечером, когда Томас вернулся в унынии и отказался ужинать, его мать осторожно спросила:

– Почему ты не ешь суп? Ты бел как саван! Что с тобой?

– Ничего, – пробормотал лесоруб, вздыхая.

Через несколько недель Мадлен поняла, что Томас приходит в лес, чтобы тайно полюбоваться ее красотой. Теперь она подолгу останавливалась возле того места, где прятался лесоруб, используя для этого малейший предлог, или садилась и занималась рукоделием, или читала роман, или рвала цветы. Томас, видя ее издали, мог свободно рассматривать ее фигуру, исполненную энергии и страсти. Хотя лицо Мадлен выражало полнейшее равнодушие и она была невероятно бледна, тишина в лесу и неподвижность, которую сохранял Луар, постепенно успокаивали ее. Тогда глаза ее оживлялись, и под белизной кожи постепенно проступал румянец.

Томас имел мужество написать ей. Это было сумбурное, путаное, пылавшее огнем любовной страсти письмо, смелое и робкое одновременно. Он писал:

«Милостивая государыня, прошу вас, не бойтесь меня. Я слаб как ребенок. Вы меня знаете. Я тот, кого ваш муж при вас назвал негодяем. Зачем я набрался смелости писать вам? Затем, что я люблю вас любовью, не имеющей названия. Не кажется ли вам постыдным обожание такого человека, как я? Вы знаете, почему я вас люблю, не правда ли? Вы восхитительны, и я часто вижу вас. Другой причины нет… Я не думаю ни о чем!.. Я не желаю ничего… Мне хотелось бы только быть камердинером вашего мужа, чтобы чаще видеть вас… Всякий раз, как ваше платье в лесу коснется фиалки или листа, я срываю их и уношу с собой, любуюсь ими и говорю с ними, как будто они переняли частичку вас… Прочтете ли вы это письмо до конца?..»

В воскресенье, когда Мадлен пришла в лес, Томас Луар бросил письмо посреди тропинки и принялся ждать. Мадлен была одна и шла медленно, рассеянно. Она наклонилась, подняла письмо, распечатала его и улыбнулась при первых словах, потом спрятала письмо за корсаж и продолжила прогулку. Вскоре она исчезла за кустами, а Томас Луар почти лишился чувств от восторга.

IV

Две недели Томас не видел Мадлен. Он думал, что его письмо напугало молодую женщину, и ему на ум пришла мысль о самоубийстве. Но, вспомнив о больной матери, которая останется в страшной нищете, он подавил приступ отчаяния. Томас решил во что бы то ни стало увидеть госпожу Гонсолен и с безумной смелостью принялся отстреливать зайцев и косуль, опустошая господский лес. Но он ни разу не встретил свою возлюбленную. Мадлен, по-видимому, навсегда отказалась от своих обычных прогулок.

В один из вечеров он решительно направился к дому Гонсолена. Тот как раз выходил из дома. Очутившись лицом к лицу с Томасом, он удивился и рассвирепел:

– Что тебе нужно?

– Господин Гонсолен, – ответил лесоруб, – я работаю за четверых и занимаюсь контрабандой и все же не могу прокормить больную мать. Вы богаты, и я пришел попросить у вас денег, чтобы решить насущные вопросы.

– А-а! – протянул Гонсолен. – Вот чего ты просишь! Уж не хочешь ли ты, чтобы я увеличил твою зарплату за то, что ты убиваешь дичь в моем лесу?

– Нет. Мне хотелось бы получить новую работу, все равно какую. Может быть, я был бы вам полезен на лесопильном заводе.

Он вытер платком свой лоб, покрытый потом. Гонсолен посмотрел на него с лукавым видом.

– Но, мой милый, кто же мне поручится, что на другой день после того, как я возьму тебя к себе, ты не улепетнешь в Швейцарию по известным тебе тропинкам и не унесешь в своем мешке мое серебро и бриллианты моей жены?

Томас Луар вздрогнул, а затем сжал кулаки и сделал шаг навстречу мужу Мадлен с таким выражением ярости в глазах, что тот испугался, но Томас сдержался. В эту минуту вышла Мадлен. Она услышала злорадный смех мужа.

– Что здесь происходит? – спросила она, узнав Томаса.

Гонсолен объяснил ей странную просьбу лесоруба. Томас оробел и потупил глаза. Когда Гонсолен закончил рассказ, Мадлен с улыбкой произнесла:

– Почему же не взять его?

– Это безумие. Мне никто не нужен.

– Вы говорили вчера, что вам нужен мастер.

– Я предпочитаю встать на два часа раньше, чем поручать свои дела такому негодяю.

– Почему же он негодяй?

– Браконьер, контрабандист! Прекрасная репутация! В деревне будут злословить.

– Вы настолько независимы, что можете пренебрегать клеветой, и настолько добры, что не можете не помочь господину Луару… когда он говорит вам о своей матери.

Ее последние слова были полны злой иронии. Наступило молчание. Гонсолен колебался. Он давно сердился на Томаса, и так как был суров по характеру, то ему было все равно, есть или нет работа у лесоруба. С другой стороны, он боялся разгневать жену. Если он уступит ей, это, может быть, даст ему долгожданную возможность сблизиться с ней, заставить забыть о супружеских ссорах.

– Вы настаиваете, чтобы я согласился? – спросил он.

– Вы знаете, что я не имею права выражать свою волю. Но мне кажется, это будет доброе дело.

– Вы вынуждаете меня совершать глупости.

– Как знать? – произнесла Мадлен странным тоном.

Гонсолен обернулся к лесорубу:

– Приходи сюда завтра утром. Я посмотрю, чем ты можешь быть мне полезен.

Луар с трудом нашел силы поблагодарить его. Радость душила его. Сама Мадлен ходатайствовала за него! Стало быть, она прощала ему его любовь. Значит, Мадлен догадалась о его страданиях? Значит, она сжалилась над ним? Это было невозможно. Написав ей, он поддался необдуманному порыву. Это было безумием. Но никогда, никогда не лелеял он надежды, что эта женщина удостоит его взглядом. Он чувствовал к ней обожание, безграничную преданность, которая походила на преданность собаки хозяину. Жить возле нее – какое бесконечное счастье! И это счастье он обрел благодаря ей! Какой прекрасный сон!

Последовавшие за тем месяцы действительно прошли как в раю. Мадлен и Томас часто виделись, но редко разговаривали – иногда лишь обменивались несколькими словами. Молодая женщина находила развлечение в том, что позволяла юноше безмолвно восхищаться ею. Это восхищение так ясно выражалось в его глазах, во всей его наружности, в малейших движениях, что она даже опасалась, не приметит ли этого ее муж. Мог ли Гонсолен подозревать, что крестьянин, получавший у него жалованье, осмелился смотреть на его жену? Мог ли он подозревать, что эта страсть волновала сердце Мадлен? А главное, мог ли он предполагать, что молодая женщина сама поощряла эту любовь?

Мало-помалу между Луаром и госпожой Гонсолен установились близкие отношения. Однажды, когда они были одни, Мадлен отворила ящик письменного стола, ключ от которого носила при себе, вынула письмо и подала его Томасу. Это было его послание к молодой женщине.

– Возвращаю вам это письмо, – сказала она, усмехнувшись. – Хочу доказать вам, что я незлопамятна.

Томас покраснел, пролепетал несколько слов, потом вдруг потупил голову и замолчал. В словах молодой женщины была ирония, заставившая его страдать. Однако он пробормотал:

– У меня никогда не хватало мужества попросить у вас прощения.

Она с любопытством посмотрела на него:

– Итак, вы находите меня красавицей?

– О!

Томас взял в руку ружье, которое Гонсолен, вернувшись утром с охоты, поставил у стены. Ружье было заряжено. Он взвел курок.

– Я готов убить себя ради вас, – уверенно сказал он.

Мадлен улыбнулась кончиками губ.

– Хорошо, – произнесла она, – я согласна!

Томас приставил дуло к груди и, пристально глядя на молодую женщину, дотронулся до курка. Он упал бы мертвым, если бы она не остановила его с гневом:

– Какой же вы ребенок!

Мадлен была сильно взволнована. Томас опустился на колени, она вырвала у него ружье и прошептала:

– Неужели вы в самом деле убили бы себя?

– Я вас люблю, – сказал Томас.

– Я запрещаю вам думать обо мне.

– Возможно ли это?

– Если я запрещаю!

– Позвольте мне взять ружье.

– Зачем?

– Потому что мне легче умереть, чем прогнать вас из моих мыслей.

– Какое безумие!

Прошло несколько дней. Мадлен и Томас часто виделись. Когда Гонсолен отлучался, они вместе проводили свободное время. Женщина то и дело приходила на фабрику, выдумывая разные нелепые предлоги, чтобы сделать свое присутствие естественным в таком месте, куда никогда не заглядывала до появления Луара, или уходила далеко в горы на свидания, которые назначала молодому человеку. Вместе они долго гуляли в сосновом лесу, в оврагах, у горных потоков и водяных каскадов. Теперь она одевалась с утонченным кокетством, а лесоруб не снимал выходной синей блузы и фатоватых штиблет.

Не возбудив подозрений у Гонсолена, привыкшего к фантазиям жены, Мадлен стала одеваться как крестьянка. Теперь она носила темную пуховую шляпку с черными лентами, обшитыми кружевами с двух сторон. Бледная, с большими карими глазами, Мадлен была восхитительна в этом головном уборе. Он высоко поднимался надо лбом, а сзади вплотную доходил до длинной белой шеи, на которой красовалась черная бархатка с золотым крестиком и сердечком. Передник был украшен золотыми цепочками, которые с каждого бока придерживали булавки с большими головками. Шерстяное платье было коротким и с высокой талией, рукава доходили только до локтей, а швы были прикрыты широкими шелковыми лентами. Цветная косыночка прикрывала лиф. Это был костюм юрских крестьянок. Горцы, приходившие к Гонсолену по делам, несмотря на свое невежество, были поражены изящным видом молодой женщины. А крестьянки восхищались, завидуя количеству складок на подоле платья, демонстрирующих богатство Гонсолена.

Мадлен одевалась таким образом в те дни, когда муж уезжал в Сен-Клод и оставлял ее одну с Томасом Луаром. Складывалось ощущение, что ее забавляло безумие бедного молодого человека. Возможно, ей было приятно привлекать и ослеплять Томаса всеми фантазиями своего ума, всем блеском своей красоты. Ей нравилось дразнить и смущать лесоруба. В минуты скуки она выучила наречие сен-клодских горцев и пела старинные крестьянские песни.

Однажды утром, на восходе солнца, она отправилась с лесорубом в лес. Они шли по тропинкам, влажным от росы, и Мадлен радостно напевала песенку о наивной и нежной любви. Молодые люди остановились на опушке соснового леса. Перед ними расстилался грандиозный пейзаж, впереди высился амфитеатр гор, громадные уступы которых громоздились на горизонте, кое-где покрытые буками и соснами. Все это походило на волшебное представление.

Они сели рядом, и Томас Луар как во сне слушал куплеты, которые напевала Мадлен. Он взял обе ее руки в свои и горячо поцеловал.

– Вы сведете меня с ума!

– Надеюсь, – сказала она с улыбкой, затем, однако, отняла свои руки, и, когда он попытался удержать их, лицо ее омрачилось.

– Нет, – произнесла она, качая головой. – Вы меня пугаете, когда даете себе волю таким образом.

– Но я вас люблю!

– Разве я запрещала вам любить меня?

– Этого недостаточно.

– Чего же вы еще хотите?

– Знать, взволновано ли ваше сердце…

Мадлен встала.

– Вы обещали никогда не задавать мне этого вопроса, – сказала она резко. – Разве вы не счастливы? Разве я не добра? Разве я огорчала вас когда-нибудь?

Он покачал головой, не находя в себе сил ответить, боясь испугать ее.

– Вы любите меня, вы считаете меня неотразимой, вы говорите мне это, и я вам верю, – продолжала Мадлен. – Я не рассердилась на вашу любовь. Я приняла ее и поощряла. Вы со мной, это большая милость с моей стороны, и мне не следовало оказывать вам ее. Вы можете меня видеть ежечасно, присутствие моего мужа не удерживает вас. Чего еще вы хотите?

– Ничего, – произнес он изменившимся голосом.

– Я ваш друг. Разве вы надеялись, что я полюблю вас? Я сожалею об этом. Вашей любовницей я не буду.

– Мадлен!

– Вы вынуждаете меня говорить вам жестокие вещи.

– Это правда, – сказал он очень тихо, – я вынуждаю вас. Мне было бы так легко жить с надеждой. О! Я никогда не возвышусь до вас, но можете ли вы снизойти до меня?

Мадлен молчала. Она рассеянно смотрела на сен-клодскую долину, в эту минуту ярко освещенную солнцем, потом, пожав плечами, сказала:

– Вы испортили нашу прогулку, вернемся.

Они вошли в лес и тут заметили лесничего Гиде, скрывшегося за поворотом дороги. Мадлен побледнела. Видел ли их Гиде? Томас встревожился. Он знал, что Гиде – его личный враг. Это был старый слуга Гонсолена. Гиде с гневом воспринял поступление лесоруба на завод – он не хотел иметь в друзьях браконьера, эта мысль возмущала его. Он не скрыл от хозяина своей досады и удивления. Гонсолен ответил ему тогда: «Что же делать, Гиде, об этом попросила меня жена».

Лесничий был злопамятен и скрытен, как большинство крестьян. Внешне он был вежлив с Томасом, но не терял его из виду. Стал ли он свидетелем тайного свидания молодых людей?

V

Каждое лето генерал Горме проводил несколько дней у Гонсоленов. Франсуа учился медицине в Париже и редко бывал в Сен-Клоде. Генерал, человек практичный, принудил сына не бездельничать в свободное время, а путешествовать по Европе, чтобы у других народов набраться ума и знаний, необходимых в столь хитроумной науке, как медицина. Блистательно выдержав докторский экзамен, Франсуа вернулся в Сен-Клод, открыл свою практику и познакомился с Мадлен. Он много слышал о ней от отца и его друзей, знал о ее блистательной красоте и странном браке, на который она согласилась.

В первые дни после возвращения в Сен-Клод у Франсуа было много свободного времени, и он пользовался любой возможностью, чтобы развлечься. Он намеревался возобновить знакомство с Гонсоленом, прерванное его пребыванием в Париже, но никак не предполагал, что уже вскоре его станет привлекать в Бушу не желание провести вечер в мужской компании, а глубокое чувство, внушенное Мадлен.

Франсуа еще не любил никого. Любовные интрижки его студенческой жизни не затронули душу. Теперь же, в свои тридцать лет, он полюбил всем сердцем, как человек, не знавший страсти.

Мадлен ответила на его любовь взаимностью. Привязанность к ней Луара, как ни была она трогательна и глубока, вызывала в ней только чувство сострадания. Сначала женщина думала, что полюбит его. Это было в тот день, когда Томас в припадке любовного безумия хотел убить себя, чтобы доставить женщине жестокое удовольствие узнать, что из-за нее умер человек. В тот день Луар подумал, что Мадлен побеждена. Но юноша был слишком робок. В его любви было чересчур много искренности и смирения, чтобы он мог рассчитывать на возможность успеха. После того случая привязанность Луара была для молодой женщины всего лишь развлечением, способным избавить от грусти и скуки, которые она нередко испытывала.

Мадлен быстро поняла, какое впечатление она произвела на сына генерала, и со своей стороны почувствовала волнение и трепет. Она стала вместе со своим мужем ездить в Сен-Клодскую долину. У подножия гор супруги часто примечали издали на белой дороге, при ясном утреннем солнце, экипаж, в котором сидела Сюзанна; старший Горме и его сын ехали впереди верхом. Сюзанна и Мадлен махали друг другу платками, и скоро оба экипажа сближались. Мадлен позволяла генералу целовать себя, потом, бледнея, протягивала руку Франсуа. Сквозь перчатку она ощущала сладость его поцелуя. Потом к Мадлен возвращалось хладнокровие, она начинала смеяться, целовала Сюзанну и делала вид, что не замечает страстных взглядов, которые тайком бросает на нее Франсуа.

Каждый такой день до самого вечера был наполнен для них счастьем. Они понимали и любили друг друга, хотя в те короткие минуты, когда молодые люди оставались одни, оба отчаянно скрывали друг от друга свои чувства. Страсть сквозила в их взглядах и нерешительных улыбках. Ни он, ни она не боролись с собой. Это была страсть бешеная, разгоревшаяся с силой пожара.

Однажды они остались одни в гостиной. Гонсолен, Сюзанна и генерал пошли в сад. Сюзанна с крыльца крикнула брату:

– Ты придешь к нам, Франсуа? Я жду тебя, чтобы сделать букет.

Мадлен прошла мимо молодого человека, направляясь к двери. Она обернулась к Франсуа с нерешительной улыбкой:

– Вы слышите? Вас зовут.

В комнате царил полумрак. Большие карие глаза Мадлен, обращенные к молодому человеку, сверкали, точно два бриллианта. Внезапный порыв привлек влюбленных друг к другу. Они обнялись, и девушка произнесла со страстью в голосе:

– Вы всегда будете меня любить?

– До самой смерти.

– Вы обдумали свое решение?

– Нет.

– Мы будем несчастны, мы будем страдать в разлуке. Может быть, лучше было бы для вас… еще есть время… если бы вы уехали…

– Молчите!

– Стало быть, решено! Вы этого хотите?

– Хочу.

– И это будет на всю жизнь?

– На всю жизнь.

Они держались за руки, сердца их бились, в глазах плясало пламя.

– Послушайте, мы будем осторожны, – сказала Мадлен. – Наше счастье и спокойствие зависят от этого. Если я лишусь вас, я умру. Однако мы должны видеться. Нам надо договориться о времени наших свиданий и способах переписки. Приходите сегодня в час ночи к оранжерее. Я буду ждать вас там.

Эти слова были произнесены тихим голосом, как будто девушка не могла до конца решить, готова ли она на столь решительный поступок.

– Сегодня ночью, в час, – повторил Франсуа, очень взволнованный.

В эту минуту Сюзанна снова закричала:

– Ну, Франсуа, что же ты?

Сюзанна побежала в сторону дома, чтобы поторопить Франсуа.

– А вот и моя сестра, – сказал Франсуа, – расстанемся.

Он вышел, а Мадлен, ослабевшая от накала страстей, опустилась в кресло, бледная и дрожащая.

Настала ночь. Дождь принудил Горме и Гонсолена остаться в гостиной. Они играли до десяти часов, Сюзанна и Мадлен развлекались музыкой, Франсуа, сидя возле окна, разрезал страницы журналов, по-видимому, поглощенный чтением. При этом он украдкой следил за движениями госпожи Гонсолен, встречая в зеркале ее страстные взгляды. Вскоре гости разошлись. Дождь продолжал лить. Через несколько минут огни в доме погасли. Но вот на часах церкви в Бушу пробило одиннадцать, потом полночь, потом час. Окно, убранное со стороны сада цветами и ползучими растениями, бесшумно отворилось. Мадлен высунула голову, прислушалась, удостоверилась, что никто не ходит по саду, потом закуталась в широкий плащ, скрывавший изящество ее стана, и пошла по аллее, в конце которой находилась оранжерея.

Ночь была темной. По небу неслись тучи, луна, которую они закрывали, окаймляла молочной белизной их рваные края. В воздухе стояла свежесть, гроза кончилась. Цветы издавали благоухание, на тропинке под ногами молодой женщины хрустели камешки. Мадлен шла, не разбирая дороги, она то и дело задевала за ветви, окроплявшие ее шею и затылок каплями воды. Женщина накинула шлейф от платья на руку, оставив открытой белую юбку, резко выделявшуюся на фоне черного платья. Дважды она останавливалась: ей казалось, что она слышит шум шагов. Но каждый раз женщина ошибалась. Это был шорох летучей мыши в листве или шум от падения дождевых капель на землю.

Возле оранжереи ее уже ждал Франсуа. Увидев Мадлен, он пошел ей навстречу. Женщина упала в его объятия, вся трепеща, и он на руках унес ее в оранжерею. Она прижалась к его сердцу, как испуганная птичка, у которой еще нет крыльев и которая, выпав из гнезда, укрывается как умеет. Глубокая темнота, окружавшая их, вернула мужество Мадлен, и она сказала почти без трепета:

– Видишь, я пришла, я не побоялась. Я люблю тебя. К чему сопротивляться? Это значило бы замедлять мое падение. Я не спасалась. Я чувствую себя побежденной. Ответь мне, любишь ли ты меня?

Франсуа покрыл ее руки и волосы горячими поцелуями, в которых были и лихорадочная увлеченность, и жгучее счастье. Он произнес ей на ухо безумно нежные слова. Положив голову на плечо молодого человека, она слушала, томно опустив веки, пожимая ему руки, прерывая его иногда быстрым поцелуем, который она запечатлевала на его устах как награду. С тех пор как молодые люди полюбили друг друга, они еще не пользовались такой свободой, не могли доверить друг другу свои опасения, свои мечты, свои надежды.

– Мы будем теперь счастливы, – говорила Мадлен, – но нам необходимо принимать ежедневные, ежечасные предосторожности, если мы не хотим лишиться этого бесконечного блаженства – взаимной страсти… Я сумею быть равнодушной к вам, смогу демонстрировать вежливую холодность, всегда буду сохранять ровное расположение духа, старательно следить за своим лицом и глазами – словом, во всей моей наружности, несмотря на слабость моих нервов, не будет ничего, что выдаст нашу тайну. Я сделаю так, что никто не сможет догадаться о той страсти, которая влечет меня к вам. Но вы, Франсуа, сможете ли вы так искусно притворяться? Не измените ли себе? Захотите ли ежеминутно приспосабливаться к новой роли? Хватит ли у вас на это сил и сдержите ли вы при Гонсолене, при тех, кому будет интересно узнать о наших отношениях, свое нетерпение в любви?

Мадлен была готова на все притворства, на всякую ложь, на все страдания, потому что она любила, и эта любовь была единственной в ее жизни. Она готова была дойти даже до бесславия, до стыда, чтобы сохранить ее, но могла ли она ручаться за Франсуа? Не наскучит ли ему это чувство? Сила ее любви к нему поглотит все, заключит в себе все ее мечты, все честолюбие, всю ее душу. Но не пугает ли его то, что у него не будет других желаний, других мыслей, другой жизни, кроме тех, что связаны с фантазиями женщины? Он окажется в неволе. Не возмутится ли он и не вздумает ли разорвать свои цепи?

Ах! Она давно обдумала это. Один случайный взгляд, невольный трепет, минута забывчивости могут разрушить их спокойствие. Неосторожный намек их погубит, слово, шепот, вздох навлекут грозу. Твердо ли он решился жить этой темной и таинственной жизнью? Хватит ли у него сил?

Если это так, то нерушимая тайна их любви, это неизмеримое счастье, неизвестное никому, будет неслыханным наслаждением. Боязнь лишиться его, страх разлуки станет только обострять удовольствие от их свиданий, а сдержанность, которую они всегда должны будут демонстрировать, чтобы обеспечить безопасность своих проступков, сделает пыл их страсти сильнее во сто раз.

О! Какие порывы, какой любовный трепет ждет их в те ночи, когда они будут видеться! Они наверстают страшные дни, проведенные в лицемерном томлении, в горестном равнодушии! Конечно, подобные минуты стоят целой жизни, и она готова заплатить своей жизнью за эту страстную нежность. Пугает ли его такая любовь? Мадлен замолчала, взяла молодого человека за голову, прильнула губами к его губам. Потом прерывающимся голосом сказала:

– Ответьте мне, ответьте, успокойте меня!

– Я люблю вас, – сказал Франсуа серьезным голосом, дрожащим от волнения.

– Как мы будем переписываться?

– Пишите мне в Сен-Клод. Я каждый день получаю много писем. Опасности нет никакой, подозревать не станут, что письмо из Бушу от вас.

– А я разве останусь без писем?

– Это необходимо.

– Ах! – вздохнула она.

– Когда я поеду в вашу сторону и у меня не будет возможности навестить вас, я вам напишу и спрячу мое письмо в лесу в условленном месте.

– Как я узнаю об этом?

– В такие дни я под каким-нибудь предлогом напишу вашему мужу, он передаст вам мой поклон, и таким образом вы узнаете, что вас ждет письмо.

– А как мы будем видеться?

– Это труднее…

– Особенно зимой, когда дороги заносит снегом. Мой муж в такие дни редко выходит из дома, и потом вы приезжаете в Бушу только летом.

– Я сделаю вид, что пристрастился к охоте, и буду помогать вашему мужу воевать с кабанами.

– Хорошо. А я буду ездить в Сен-Клод. Я смогу видеть вас там. Кроме того, мои родные живут в Безансоне. Может быть, я смогу уехать в этот город дней на пять или шесть, и вы приедете ко мне, сказав моему мужу, что направляетесь в Париж. Возможно ли это?

– Да. А для большей предосторожности я действительно могу поехать в Париж. Из Безансона вы напишете мне, предупредите, и я приеду тотчас.

– Стало быть, вы любите меня, действительно любите?

– До безумия.

– И так будет всегда, вы не расстанетесь со мной?

– Клянусь.

Они замолчали. Мадлен вдруг задумалась.

– Что с вами? – спросил Франсуа с удивлением.

Она не отвечала.

– Какая мысль пришла вам в голову? Мне кажется, вы побледнели.

– Это правда, Франсуа, мне пришла безумная мысль.

– Какая?

– Я не могу сказать вам это…

– Мадлен, умоляю вас!..

– Это безумие, говорю вам…

Он взял ее за руки, привлек к себе и принялся страстно целовать.

– Говорите, – сказал он, – не скрывайте от меня ничего. Вы хотите о чем-то спросить меня, почему вы боитесь? Разве вы не знаете, что я весь ваш? Вы отдали мне свою жизнь, и я также отдаю вам свою. Чего вы хотите? Какой жертвы требуете от меня?

– Это действительно жертва.

– Соглашаюсь заранее.

– По крайней мере выслушайте, чего я хочу. Вы доктор, вы недавно живете в Сен-Клоде. Вы должны открыть здесь практику. А для этого вам придется жениться. Ваш отец и друзья скоро постараются найти вам какую-нибудь девушку, чтобы она стала вашей женой.

– Я не женюсь.

– Вас принудят.

– Нет, никому не удастся сделать это.

– Как доктор, вы не можете оставаться холостым.

– Почему?

– Это значит пожертвовать своей известностью. Это помешает вашей карьере, внушит недоверие местным жителям. Вам нужна семейная жизнь.

– Ваша любовь заменит мне все. Я не стану думать о практике. К счастью, я достаточно богат и пользуюсь полной независимостью. Число моих клиентов будет, конечно, ограничено, но я буду счастлив вашей любовью.

– И без сожаления, без беспокойства?

– Уверяю вас, Мадлен.

– Но строгость вашего отца?

– Я не поддамся ни его строгости, ни его просьбам. Впрочем, будьте уверены, мой отец не станет на меня сердиться, он сочтет уважительными все те причины, которые я ему приведу. Успокойтесь же, а главное – доверьтесь мне.

– О! Я доверяю вам, – сказала женщина. – Итак, вы будете любить меня больше всего, больше вашего отца, вашей сестры Сюзанны, вашей славы, ваших занятий, ваших друзей…

– Я буду любить вас так, как вы этого пожелаете.

– Я бесконечно счастлива.

Они вышли из оранжереи в сад. Тучи рассеялись, луна сияла, озаряя своим светом ночной сад. Дорожки высохли, с листьев не падали больше жемчужные капли, но запах цветов был так же силен. Влюбленных окружала тишина. В доме, побелевшем от лунного света, по-прежнему спал старый Гонсолен, доверявший чести своей жены.

Влюбленные обнялись в последний раз, не в силах расстаться. Они боялись вновь оказаться в одиночестве и погрузиться в мысли о том, что никогда не смогут свободно принадлежать друг другу. Наконец Мадлен нашла в себе мужество отстраниться.

– Мы с тобой увидимся завтра, – сказала она, обращаясь к нему на «ты» в пылу страсти, – здесь, в это же время, хочешь? Как долго твой отец рассчитывает остаться в Бушу?

– Две недели.

– Стало быть, мы будем видеться четырнадцать ночей. Прощай, оставь мои руки, приказываю тебе. Я должна быть осторожна, ты это знаешь. Сейчас два часа. В три начинает светать. Нам надо расстаться. Останься еще ненадолго. Я уйду первая.

Франсуа не сводил с Мадлен горящих глаз, пока девушка не скрылась в темноте ночи.

VI

Они виделись каждую ночь, как и условились. Днем ничто в их отношениях и обращении друг с другом не изменилось. Ни человеку предубежденному, ни даже самому внимательному наблюдателю не удалось бы угадать в их взглядах или движениях ни малейшего следа той пылкой страсти, которая соединяла их друг с другом.

Гонсолен, влюбленный в свою жену, даже не подозревал о ее измене. Другая на месте Мадлен, чтобы усыпить бдительность мужа, удвоила бы свое внимание к нему. Обыкновенно случается, что по мере того, как приближается падение женщины, она становится нежнее по отношению к супругу. Госпожа Гонсолен была слишком скрытна, слишком осторожна, чтобы демонстрировать мужу большую привязанность, чем прежде. Она всегда оставалась чрезвычайно сдержанной и холодной, а он пользовался любым представившимся случаем, чтобы удовлетворить самые прихотливые ее фантазии.

После тех ссор, что происходили в первое время их совместной жизни в Бушу, молодая женщина с ледяным равнодушием и мраморным лицом принимала доказательства любви, расточаемые ей Гонсоленом. Прошли годы, не смягчив этой неприязни. Мадлен не любила Гонсолена, она не могла ему простить отказ. Его упрямство разрушило ее мечты и планы, которые она строила, рассчитывая на его богатство. После нескольких месяцев глубокого спокойствия, во время которого ни один намек не напоминал о прошлом, теперь, когда у нее был любовник, теперь, когда она любила страстно, когда была принуждена к постоянной осторожности, не стоило пробуждать подозрений у Гонсолена, не стоило проявлять к нему чувства, к которым он не привык. Следовало предвидеть, что торговец лесом удивится этой внезапной привязанности, постарается узнать причину и станет следить за своей женой. Правильнее всего, конечно, было – что, впрочем, и согласовалось с философией молодой женщины – с прежней суровостью и прежней сухостью принимать безграничную преданность и смешанную с тревогой нежность Гонсолена. До сих пор ни малейшее сомнение не закрадывалось в душу старика.

Мадлен без раздумий показалась бы в объятиях Франсуа на публике, если бы он потребовал от нее этого доказательства любви. Но, поскольку случай мог открыть их тайну, поскольку в глубине души Мадлен боялась, что муж жестоко поступит с Франсуа, если когда-нибудь узнает о нанесенном ему оскорблении, она предпочитала окружать свою связь таинственностью. С необыкновенным хладнокровием она предпринимала все предосторожности, которые было только возможно.

Особенно ее тревожил Томас Луар. Мадлен спрашивала себя, не будет ли он проницательнее ее мужа, не станет ли подозревать ее и следить за ней. Этого действительно надо было опасаться. Однако те две недели, которые семейство Горме провело в Бушу, прошли в безмятежном спокойствии, и ничто не заставляло любовников тревожиться за будущее. По прошествии этого времени Франсуа и Мадлен продолжали встречаться, никогда не забывая о предосторожностях и стараясь сделать все, чтобы сохранить свою тайну.

С Томасом Луаром Мадлен вела себя как прежде. Все ее мысли были заняты Франсуа, однако она сохранила присутствие духа и власть над собой, чтобы скрыть поглощавшую ее страсть от лесоруба, запальчивости и ревности которого она опасалась.

Их прогулки продолжались, но в разговорах было меньше романтических излияний, и если Луар выказывал прежнее восхищение по отношению к своему предмету обожания, то Мадлен, слушая его, со своей стороны начинала испытывать утомление и скуку. Прежде ее развлекало это приключение, теперь же признания крестьянина надоедали ей и звучали в ее ушах фальшиво. Прежде, когда плохая погода вынуждала Мадлен оставаться дома, Луар писал ей письма. Если его отправляли в город по делам и он не мог увидеть Мадлен до отъезда, то подбрасывал письмо в ее комнату. Теперь она даже не читала того, что он ей писал.

VII

Гонсолен мало-помалу проникся доверием к лесорубу. Он возложил на него управление лесопильным заводом, стал поручать ему продажу и покупку леса. Аккуратность молодого человека, его честность, понятливость и смышленость в делах наконец преодолели инстинктивную антипатию, которую в первое время чувствовал к нему Гонсолен.

В конце лета торговец лесом поручил своему мастеру уладить одно дело, которое требовало его присутствия в Париже в течение нескольких дней. Накануне Мадлен уехала в Безансон провести неделю у родных; Луар, радуясь развлечению, которое представилось ему во время отсутствия Мадлен, охотно принял предложение Гонсолена. Он немедленно приготовился к поездке и на другой же день отправился в путь. Первые три или четыре дня он занимался делами Гонсолена, юноша не мог и думать об утонченных развлечениях этого города, который знал по рассказам, по описаниям в романах и который представлялся его воображению в романтическом ореоле.

В один из вечеров, закончив неотложные дела, Луар решил побродить по бульварам. Была вторая половина октября, но день стоял на редкость теплый. Наступивший вечер не принес никакой прохлады. По всей линии бульваров светились огни витрин, демонстрируя при газовом свете товары из бронзы, бриллианты и жемчуг, сверкавшие на темном бархате футляров, великолепие всевозможных материй. Толпы гулявших по городу горожан заполняли улицы. Томас Луар с любопытством рассматривал малейшие детали. Он не торопясь шел мимо магазинов, засунув руки в карман, с улыбкой на губах. По улицам беспрерывно мчались фиакры, экипажи и омнибусы. На небе собирались тяжелые тучи.

Луар несколько раз останавливался на тротуаре и с удовольствием смотрел на бесконечный ряд экипажей. На углу улицы Шоссе-д’Антен сверкал огнями театр «Водевиль». Томасу захотелось войти, но еще не было семи часов. На улице возле кофейни со столиками сидели мужчины, женщины проходили мимо, накинув на руки длинные шлейфы и демонстрируя края вышитых юбок. Луар спросил, где находится Комеди Франсэз. Ему указали. Он отправился туда. Играли комедию Мюссе. Он купил билет и вошел.

После второго акта Луар вышел на улицу освежиться. В зале, набитой зрителями и освещаемой газом, было ужасно жарко. Томас прохаживался под арками у здания театра, с интересом поглядывая в сторону Лувра. Вдруг он остановился. Мимо него прошел высокий молодой человек, и Луар узнал в нем сына генерала Горме; в Бушу он часто видел, как доктор беседовал с Мадлен. Франсуа никогда не обращал внимания на Луара и с трудом узнал бы его.

Томасу пришло в голову подойти к Франсуа и заговорить с ним. Он бросился в толпу, протянул контрамарку контролеру и поднялся по лестнице наверх. В коридоре его задержала толпа и разлучила с доктором в ту самую минуту, когда он уже подходил к нему, однако Томас успел заметить, как Франсуа постучался в ложу, как отворилась и таинственно затворилась за ним дверь. Мелькнула рука в белой перчатке.

Начинался третий акт. Томас прошел на свое место, взволнованный сам не зная почему. Он чувствовал странное беспокойство, необъяснимая боль сковала ему сердце.

Его не интересовало, что происходит на сцене, он неотрывно смотрел на ложу, куда вошел Франсуа, и старался рассмотреть женщину, сидевшую рядом с ним, но незнакомка упорно оставалась в тени. Франсуа время от времени наклонял голову, рассеянно оглядывался, а потом опять исчезал в тени.

В начале следующего антракта Луар уже стоял в коридоре, подстерегая Франсуа, но на этот раз дверь ложи не отворилась. Из залы невозможно было приметить, что за женщина так старательно прячется от чужих глаз. «Очевидно, – думал Томас Луар, – доктор встретился со своей любовницей. Его сестра не стала бы прятаться таким образом. Она хорошенькая, и ей нечего опасаться любопытных взоров, к тому же она настолько кокетлива, что охотно позволила бы любоваться собой».

Странное, безотчетное беспокойство, похожее на предчувствие, овладело Томасом.

– Что мне за дело? – тихо пробормотал он. – Разве меня волнуют любовные похождения Франсуа Горме?

И все же словно какая-то таинственная сила заставляла его подсматривать за Франсуа. Опасаясь, что молодой человек в последнем акте выйдет из ложи и ускользнет, Томас не вернулся в театр, а стал в дверях у подъезда, прислонившись к пьедесталу статуи. Наконец по шуму шагов и громким голосам Луар догадался, что спектакль кончился. Толпа спускалась по лестнице, женщины накидывали на шеи платки, мужчины надевали пальто. Между тем полил дождь, загремел гром. Отовсюду слышалось:

– Дождь, дождь!

Томас, спрятавшийся за статуей, смотрел на людей, что проходили мимо него. Постепенно толпа начала редеть. Томас не увидел Франсуа. «Может быть, я ошибся, – говорил он себе. – Принял за него незнакомого мне человека…»

Вдруг Луар страшно побледнел, и обе его руки, опиравшиеся о пьедестал статуи, мгновенно ослабели. По лестнице очень медленно спускалась женщина под руку с молодым человеком; нежность и счастье сияли в ее глазах, во всем ее лице, несколько утомленном духотой театра. Это были Франсуа Горме и Мадлен.

Каким образом они очутились в Париже и какой странный случай свел их с Томасом? Читатели помнят, что Мадлен уехала из Бушу раньше лесоруба. Следовательно, она не знала, что Гонсолен пошлет Томаса в Париж. Она провела в Безансоне у родных всего лишь несколько дней, потом Франсуа Горме написал из Сен-Клода, что будет ждать ее в Париже, она и приехала к нему туда. Молодые люди чувствовали потребность пожить на свободе, не опасаясь взоров окружающих. Несмотря на старания, которые Мадлен постоянно прикладывала, чтобы не выдать свою влюбленность, радость свиданий в Бушу отравлял естественный страх. Здесь же, в Париже, они могли гулять в толпе, среди равнодушных людей. Они собирались провести в городе только два дня, чтобы не возбудить подозрений. И вот вечером, на второй день пребывания в столице, Мадлен в Комеди Франсэз лицом к лицу встретилась с Томасом.

При виде молодой женщины, идущей под руку с Франсуа, лесоруб забыл, где находится, и пробормотал, сам не зная, что говорит:

– Негодная! Негодная!

Когда Мадлен прошла мимо него, в двух шагах от статуи, за которой он прятался, он хотел было броситься к ней, схватиться обеими руками за ее белую, длинную, грациозную шею, склонившуюся на плечо к Франсуа, и сдавить ее. Но ноги его задрожали и подогнулись, голова закружилась. Несколько секунд в глазах Луара стоял туман, капли пота выступили на лице, а по телу пробежала дрожь. Когда слабость прошла, влюбленные уже ушли, он остался один. Подошел сторож.

– Вам пора идти, – сказал он Томасу.

Шатаясь, Луар вышел из театра. Дождь все еще лил, кое-кто из поклонников Мельпомены[3] ждал экипажей. Подъезжали извозчики и увозили пассажиров. Под аркой галереи стояла женщина, закрывая лицо капюшоном плаща. Луар был уверен, что это Мадлен. Франсуа оставил ее, чтобы найти карету, а она пряталась, будто боялась катастрофы. Луар подошел к незнакомке, схватил ее за руку, крепко сжал и пробормотал:

– Что вы здесь делаете?

Женщина испугалась и невольно вскрикнула:

– Томас Луар!

Ее карие глаза метали молнии, а между тем она, казалось, едва держалась на ногах.

– Уходите, – тихо сказала она.

– Вы обманывали меня! Вы издевались надо мной!

– Молчите, на нас смотрят.

Мадлен выдернула руку и оттолкнула его. В эту минуту смятения и удивления силы почти оставили ее. Она сказала опять:

– Уходите, я не хочу, чтобы вас увидели…

– Чтобы он увидел меня? – спросил Томас тихим голосом, в котором звучали свирепые интонации. – Он? Если он увидит меня, если услышит, что я говорю с вами таким тоном, он захочет узнать причину. Тогда мне придется рассказать ему все, вот что пугает вас!

Вдруг Мадлен выпрямилась. Надо было прогнать Луара во что бы то ни стало, угроза разоблачения заставила ее опомниться. Холодным надменным тоном она произнесла:

– По какому праву вы расспрашиваете меня?

– Я вас люблю, а вы насмехались над моей любовью…

Она презрительно улыбнулась, а потом безжалостным тоном произнесла:

– Я приказываю вам оставить меня.

Луар глядел на нее, не опуская глаз. Им овладела ярость. Лицо его побледнело. Он судорожно сжал кулаки и воскликнул:

– Мне хочется убить вас обоих!

– Полно! – улыбнулась женщина, пожав плечами; она изо всех сил старалась скрыть свой страх.

Мадлен попятилась от лесоруба. В эту минуту остановился фиакр, и Франсуа вышел подать руку Мадлен. Молодая женщина стремглав бросилась в карету, Франсуа сел возле нее, дверца захлопнулась, и фиакр тронулся.

Оторопевший Томас не успел остановить их. Жестокость этой женщины растоптала его чувства. Мимо проезжали кареты, на которые лились потоки дождя, а Томас, не отрывая глаз, следил за той, которая увозила Франсуа и Мадлен. Молодая женщина прислонилась к плечу доктора, приписывая своей любви и стыдливости то волнение, которое почувствовала при встрече с Луаром. А Томас оставался нечувствителен к дождю и порывистому ветру. Он шел, обезумев от горя, опустив голову, не зная, куда идет, наудачу. Томас прошел площадь, добрел до улицы Гренель, миновал Люксембургский сад и вышел на набережную.

Дождь продолжался. Луар остановился возле моста, облокотился на парапет и посмотрел на Сену. Заметив лестницу, он машинально спустился по ней и очутился возле воды. Мысль о самоубийстве мелькнула его в голове. Он чувствовал отвращение к жизни, тоска сжимала его грудь, и лишь смерть, казалось, могла освободить его.

Томас простоял у реки несколько часов. Дождь перестал. Луар уже не думал о самоубийстве. Его остановили не воспоминания о матери, которую он оставил бы без всяких средств к существованию, а мысли о женщине, которая разбивала ему сердце и которую ему безумно хотелось лицезреть. Ему казалось, что она не выдержит свидания с ним, что он сделает ее жизнь невыносимой. Им овладела жажда мести, и в то же время пришла мысль воспользоваться этой тайной, которую случай дал ему в руки, чтобы, в свою очередь, заставить страдать Мадлен. Но его любовь, вместо того, чтобы получить смертельный удар, стала лишь сильнее от отчаяния.

Он поднялся по лестнице и опять очутился на набережной. Начинало светать, улицы были пусты. Томас направился к Лувру. Свежесть утра успокоила его. У Нового моста он встретил двух полицейских и спросил, как ему найти гостиницу, которую ему указал Гонсолен. Вернувшись в свою комнату, он уложил чемодан, велел найти извозчика и поехал на железную дорогу.

В Сен-Клод Луар прибыл ночью и тотчас отправился в Бушу. Ему хотелось оказаться там поскорее, он думал, что Мадлен еще не вернулась. Он решил собраться с мыслями, прежде чем увидит ее, подумать о том, как ему теперь поступать. Мадлен вернулась через день, из Парижа она проехала в Безансон, где так и не увиделась с родными, и взяла билет в Юра.

Томас, занятый делами, никогда не приходил днем в дом Гонсолена, только вечером он проводил час у хозяина, чтобы отчитаться о сделанной работе и получить новые указания. Когда Луар вечером вошел в залу, Мадлен беседовала с мужем. Подойдя к ней поклониться, Томас был так бледен, а слабость его была так очевидна, что Гонсолен спросил его с вовсе несвойственным ему добродушием:

– Что с тобой, мой милый? Не болен ли ты? С тех пор, как ты вернулся из Парижа, ты постоянно чем-то озабочен.

Луар сослался на усталость. Мадлен обернулась к нему с жестоким равнодушием, выдержав пристальный взгляд молодого человека.

Гонсолен и Томас заговорили о работе. Во время их беседы Мадлен встала и вышла из комнаты. Луар простился с хозяином и отправился к себе. В ту минуту, когда он свернул на тропинку, которая вела от лужайки к лесу, молодая женщина предстала перед ним.

– Мне надо поговорить с вами, – резко произнесла она.

При виде Мадлен Томас бессознательно отступил:

– Что вы хотите мне сказать?

Повисло молчание. Тропинка привела Мадлен и Луара в лес. Стемнело, и они могли не бояться, что кто-нибудь увидит их. Вдруг Томас заговорил тихим, прерывающимся от волнения голосом. Жгучие вопросы и упреки срывались с его губ.

– Вы хотите оправдаться?

– Нет.

– Я имею право потребовать от вас отчета в вашей измене.

– Измены не было, потому что не было обещания.

– Вы жестоко издевались надо мной.

– То, что вы принимаете за жестокость, было состраданием. В чем вы можете упрекнуть меня? Я и сейчас отношусь к вам со всей искренностью и чистосердечием. Но я никогда не смогла бы стать для вас кем-то, кроме преданного друга, снисходительного и сдержанного. Сказала ли я вам хоть одно слово, которое заставило бы вас усомниться в моих намерениях? Я отказалась стать вашей любовницей. Я говорила вам это не раз. Почему же теперь вы упрекаете меня за мою любовь?

– Стало быть, вы любите этого человека?

– Глубоко.

– И он вас любит?

– Страстно.

– И давно?

– Да.

– И это на моих глазах! Все это время вы не переставали улыбаться мне, ласково обращаться со мной. Какое вероломство! У вас не хватило смелости прогнать меня!

– Вы собираетесь угрожать мне?

– Я ненавижу его.

– Пусть так. Но из любви ко мне, если вы знаете нашу тайну, вы будете молчать. Вы не захотите сообщить обо всем моему мужу, я уверена, что вам будет противно прибегнуть к такому мщению.

– Да, это было бы низостью, поэтому я отомщу вашему любовнику.

– Я запрещаю вам.

– Я ослушаюсь.

– Стало быть, вы замышляете убийство?

Томас пожал плечами:

– Я оскорблю его, и он будет драться.

– Вы этого не сделаете!

– Кто же меня удержит?

– Я.

– Каким образом?

Мадлен молчала. Сердце ее бешено колотилось в груди. Томас безжалостно продолжал:

– Вы не в силах помешать мне. Я накажу вас обоих. У вас никогда не хватит мужества сказать вашему любовнику о том, что произошло между нами.

Женщина подошла к Луару и взяла его за руку:

– Томас, вы не сделаете того, что замышляете.

– Я убью вашего любовника, или он меня убьет.

– Это безумие! – Сжав руку Луара, она привлекла его к себе. – Что может исправить эта дуэль? Если один из вас будет ранен или убит, разве от этого не пострадаю я? Будьте рассудительны, Томас, выслушайте меня. Я люблю Франсуа, это правда. Но неужели вы думаете, друг мой, что я останусь равнодушной к вашей смерти? Я глубоко и искренне привязана к вам. Разве моя вина, что эта привязанность – не любовь? Зачем упрекать меня за это? Могу ли я приказывать своему сердцу? Нет, вы не будете драться, друг мой. Это невозможно. Говорите! Вы не отвечаете мне. Вы прячете глаза и не смеете на меня взглянуть. Вы колеблетесь?

– Нет.

– Значит, вы хотите, чтобы я жила, опасаясь катастрофы, которой вы угрожаете мне? Это решено?

– Да, Мадлен, решено.

– Томас!

– Я отомщу!

Мадлен побледнела, услышав последние слова лесоруба. Она надеялась, что имеет над ним власть, что сможет его убедить, но она столкнулась с человеком, душа которого была глубоко уязвлена и который слушался только голоса собственной обиды. Тогда она испугалась не за себя: Томас Луар все еще любил ее и не будет ей мстить. Мадлен задрожала от страха за Франсуа. Томас, не в силах справиться с охватившим его безумием, бросился в лес. Постояв несколько минут в нерешительности, Мадлен вернулась домой.

VIII

В последующие дни Томас и Мадлен несколько раз встречались, но не говорили друг с другом. Женщина несколько раз пыталась увидеться с ним наедине, но лесоруб старательно избегал этих встреч. Сложившееся положение было ужасно для молодого человека, и он жестоко страдал. Томас старался скрыть от всех то глубокое отчаяние, в которое был погружен. Дикая натура Томаса с трудом поддавалась подобному притворству. Он попросил Гонсолена найти ему преемника. Тот посмотрел на него с удивленным видом, думая, что ослышался.

– Что это ты говоришь, мой милый? – спросил он.

Мадлен, которая присутствовала при этом разговоре, подняла голову и с беспокойством посмотрела на Луара. Томас повторил:

– Некоторые причины вынуждают меня оставить вас, господин Гонсолен.

– Могу я узнать эти причины?

– Они вас не касаются. Позвольте мне не объяснять.

– Твой поступок весьма странный. Ты недоволен кем-нибудь?

– Нет.

– Хочешь прибавки жалования?

Луар отрицательно покачал головой:

– Того, что вы мне даете, вполне хватает моей матери и мне.

– Может быть, ты нашел другое место?

– Нет. Я хочу опять стать лесорубом. Надеюсь, что вы не откажете мне в этой работе. Ничего больше я не прошу.

– Стало быть, ты хочешь оставить мой дом?

Луар не отвечал.

– Я имею право знать причины этого намерения, которое удивляет меня и смущает. Тебе известны мои дела, а я знаю, что ты ответственный человек. Твой отказ очень некстати. Я уже стар. У меня уже нет прежних сил. Разве причины, о которых ты говоришь, настолько важны?

– Очень важны.

– Почему ты не хочешь сообщить их мне?

– Я не могу!

– Стало быть, твое намерение твердо? Ты хочешь уйти? Настаивать бесполезно?

– Вы меня обяжете, если не станете настаивать.

Гонсолен, раздосадованный, прохаживался по комнате, заложив руки за спину. Лицо его было озабочено, брови нахмурены. Вдруг он сказал:

– Конечно, если ты непременно хочешь уйти, я не стану тебя удерживать. Только вспомни, при каких условиях ты пришел сюда, и пойми, по крайней мере, что я считаю странным такой поспешный и беспричинный отказ.

Томас не отвечал. Он видел Мадлен в каминное зеркало. Она сидела у окна и занималась рукоделием, слушая молодого человека. Ее щеки, обыкновенно бледные, горели ярким огнем, и каждый раз, когда она поворачивала голову к мужу, под длинными черными ресницами сверкал ее влажный, полный немой тревоги взор. Луар протянул руку Гонсолену, который крепко ее пожал.

– До свидания, мой милый, – сказал он. – Если когда-нибудь передумаешь, не забудь, что я на тебя не сержусь и что мой дом всегда для тебя открыт.

Подходя к Мадлен, Томас колебался. Однако он простился с ней без трепета. Молодая женщина протянула ему руку, он подержал ее секунду в своей, затем пошел к двери, остановился и обернулся в последний раз; смертельная бледность покрыла его лицо, голова его закружилась, и глаза затуманились. Шатаясь, он спустился по лестнице и, словно пьяный, побрел по аллее.

Очутившись в лесу, один среди кустов, покрытых первой зимней изморозью, и деревьев, поднимавших к лазурному небу свои исхудалые остовы, он почувствовал неизмеримую тоску, упал на сухие листья и заплакал как ребенок.

Когда Томас вернулся домой, он узнал, что его мать занемогла. Старая женщина уже давно чувствовала себя все хуже и хуже. А тут захотела встать, натолкнулась на стул, упала и, ударившись об угол шкафа, ушибла себе голову. К счастью, один из лесорубов услышал ее стоны, вошел, положил женщину на кровать, оказал ей первую помощь и побежал к Гонсолену сообщить об этом Томасу. Он не нашел молодого человека и из дружбы и сострадания сидел у изголовья старушки в ожидании Луара.

В Бушу врача не было. Томас тотчас послал в Сен-Клод за доктором Маньяба, но, когда тот приехал на другой день на рассвете, было уже поздно. Ночью старушка умерла, не приходя в сознание. Глубокое горе отвлекло мысли Томаса от дома Гонсолена и Мадлен.

Однажды утром Гонсолен пришел к Томасу. Тот еще не выходил.

– Милый мой, – произнес с заботой в голосе торговец лесом, – ты теперь один, может быть, жизнь кажется тебе тяжелой. Не хочешь ли ты занять свое прежнее место? Оно ждет тебя. Я так и не взял никого тебе на замену.

Томас покачал головой:

– Нет, господин Гонсолен, благодарю вас.

Старик настаивал, но напрасно, ему не удалось преодолеть сопротивление лесоруба.

– Странный человек, – пробормотал Гонсолен, уходя. – Тут есть какая-то тайна, которую скрывают от меня и которую я должен разузнать. Все это весьма странно…

Дни проходили печально и скучно для Томаса. Теперь он не пытался увидеть Мадлен, а, напротив, избегал ее. Он боялся ее, ее больших глаз, метавших молнии, ее красоты. При виде ее он трусил, мужество его покидало, решительность ослабевала. Два раза он писал Франсуа Горме, требуя свидания, – он хотел вызвать его для объяснения, которым грозил Мадлен, – и дважды воспоминания о ней заставляли его разрывать письма. Намерение наказать Мадлен, убив ее любовника, все еще оставалось, но уже появились сомнения. К чему было мстить? Разве он имел на нее право? В чем он мог упрекнуть ее? Она сжалилась над ним, как и заявила ему. Разве в течение нескольких месяцев он не наслаждался безмерным счастьем жить возле нее? Разве не разделяла она с ним тайну? Притом он ли не первым будет страдать от горя, которое ее постигнет? Не лучше ли забыть ее? Забыть! Возможно ли, когда при одной мысли об этой женщине он теряет рассудок? Эта страсть жгла его, словно раскаленный металл. Так что же делать? Убить себя? Томас боялся смерти. Принудить Мадлен принадлежать ему, пригрозив в ином случае все рассказать Гонсолену, было бы низостью… Уехать куда-нибудь? Но он не мог сделать этого, не повидавшись с Мадлен… один раз… последний… не сказав ей, что эту жертву он приносит для нее, не получив по крайней мере одного доброго слова, быстрого пожатия руки, взгляда…

Томас написал письмо:

«Я навсегда оставляю Бушу. Вы больше не увидите меня никогда. Но прежде позвольте мне увидеть вас еще раз, сказать вам, как я вас люблю. Если вы согласны, будьте в одиннадцать часов в конце сосновой аллеи возле сарая. Стена, отделяющая сад от луга, не очень высока в этом месте, и я легко перелезу через нее. Там я буду ждать вас, Мадлен».

На конверте он сделал надпись: «Госпоже Гонсолен». Затем, чтобы избежать подозрений и не желая заходить к Гонсолену, он отправился в Сен-Клод, бросил письмо в почтовый ящик и вернулся.

На другой день торговец лесом нашел это письмо среди своей корреспонденции и отложил его в сторону для Мадлен, которая еще не выходила из своей комнаты. Никогда переписка жены не тревожила его, он относился к ней с полным доверием. У молодой женщины было несколько приятельниц в Сен-Клоде, письма от них со штемпелем этого города меньше всего привлекали его внимание. Правда, теперь одно обстоятельство поразило его. В конверте было что-то знакомое, хотя он не мог с точностью определить, что именно. Гонсолен принялся за работу. Но бессознательно взгляд его то и дело устремлялся на конверт, надписанный крупным почерком.

– Странно, – пробормотал он, пожав плечами.

Гонсолен приводил в порядок бумаги, оставшиеся после ухода Томаса, и вдруг ему попалась на глаза ведомость, составленная Луаром. Он вздрогнул: почерк был тот же, что и на конверте с письмом, адресованным Мадлен.

– Какого черта он пишет моей жене?

Гонсолен встал из-за письменного стола и, задумавшись, стал ходить большими шагами по кабинету. Старик размышлял, не смея принять какое-либо решение. Затем опять сел за письменный стол и начал вертеть в руках письмо. Подозрение закралось в его душу. «Вероятнее всего, в письме заключается объяснение поспешной отставки Томаса, – думал он. – Но что общего все это может иметь с Мадлен?»

Наконец Гонсолен решился. Он разорвал конверт и развернул письмо. Когда он дочитал написанное до конца, ему показалось, что он так ничего и не понял. Он опять принялся читать. Его толстое лицо, обыкновенно красное, в эту минуту было смертельно бледным. Он пролепетал:

– Так… так они любят друг друга… и, без сомнения давно…

Старик с перекошенным от гнева лицом скомкал письмо в руке и запустил пальцы в свои седые волосы, остриженные под гребенку. «Почему Томас Луар уезжает, если он любит Мадлен?» – думал он. Эта мысль не давала ему покоя. Тут снова скрывалась какая-то тайна.

– Я узнаю все! – пробормотал он глухим голосом. – Я узнаю все сегодня же!

Так как конверт был разорван, письмо не могло быть передано Мадлен, она не узнает ничего и не придет на свидание. «Но, – подумал Гонсолен, – если она не придет, Томас, возможно, отважится пробраться в дом и постарается увидеться с ней». Гонсолен решил притвориться, что уезжает, вернуться вечером и проследить за лесорубом. Через час он предупредил Мадлен о своем отъезде.

– Куда ты едешь, друг мой? – спросила она.

– Хочу провести два дня у Обюрто в Мусьере. Ты знаешь, что меня давно приглашали на охоту. Вернусь послезавтра.

Мадлен подставила ему лоб, как делала всегда, и старик запечатлел на нем холодный поцелуй. Она проводила его до калитки сада. На прощание муж сказал ей:

– Кстати, сегодня утром я получил письмо от Франсуа Горме. Он, конечно, передает тебе поклон. Ты найдешь письмо на моем письменном столе.

Гонсолен уехал. При последних словах мужа Мадлен вздрогнула. Она вспомнила, что Франсуа сказал ей в самом начале их романа. «Когда я напишу Гонсолену, это будет означать, что в условленном месте тебя ждет письмо». Она провела немного времени дома, чтобы убедиться, не передумает ли ее муж, потом побежала в лес и приподняла мшистый камень под сосной. В ее действиях не было ни малейшей нерешительности. Обнаружив письмо, она распечатала его и лихорадочно пробежала глазами.

«Уже несколько дней, – писал Франсуа, – я езжу к больному в Мусьер, но в Бушу смог попасть только вчера. В эту ночь я буду здесь, буду тебя ждать. Лошадь я оставлю в Мусьере. Я постараюсь увидеться с тобой без лишних свидетелей, ради нашей общей безопасности и из опасения возбудить подозрение слишком частыми визитами. До свидания, увидимся вечером».

IX

В тот вечер, когда было назначено это двойное свидание, и начался наш рассказ. У сен-клодского подпрефекта устраивали бал. Читатели знают, при каких обстоятельствах генерал Горме узнал от своего сына об убийстве Гонсолена. Так что теперь мы продолжим наш рассказ с первой главы.

Утром в Бушу приехали судебный следователь Дампьер и прокурор Фульгуз. Доктор Маньяба, поспешивший в город, провел ночь в доме Гонсолена. Гиде встретил судебного следователя и прокурора со слезами на глазах. Передав сообщение о трагедии, лесничий вернулся в Бушу.

– Проводите нас к госпоже Гонсолен, – потребовал судебный следователь.

– Ах, это невозможно!

– Почему?

– Она без сознания, господин доктор думает, что в ближайшее время она не очнется.

– Скажите доктору Маньяба о нашем приезде и вернитесь вместе с ним. Вы нам нужны. Позаботьтесь также, чтобы никто из тех, чьи показания могут быть полезны для следствия, никуда не отлучался.

Фульгуз и судебный следователь расположились на нижнем этаже, в той комнате, которая служила Гонсолену кабинетом. Через несколько минут к ним пришли доктор и лесничий. Маньяба, предвосхищая вопросы, которые читал в глазах обоих, указал на Гиде и сказал:

– Лесничий первым даст вам показания, потом буду говорить я.

Гиде сильно волновался. Крупные слезы катились по его загорелым щекам, а губы были плотно сжаты под густыми седыми усами. Он несколько раз принимался говорить, отирая слезы рукой.

– Извините меня, господин судебный следователь, и вы, господин прокурор, – наконец начал он, – если я говорю не с тем хладнокровием, которого вы, без сомнения, ждете от меня. Но я пятнадцать лет служил господину Гонсолену, и между нами никогда не возникало разногласий. Вы понимаете, это ужасное несчастье…

– Соберитесь с силами и расскажите нам все, что знаете.

– Ах! К несчастью, совсем немного. Мы с моим товарищем Рамаже договорились караулить через ночь. Вчера была моя очередь оставаться в постели, я крепко спал, как вдруг меня разбудил выстрел. Я подумал: «Опять эти браконьеры! Они, похоже, совсем потеряли стыд». Я встал, оделся и вышел во двор с ружьем. Иду по сосновой аллее, вдруг из-за деревьев выскочил неизвестно откуда какой-то высокий человек, сбил меня с ног и побежал к стене. Тьма была – хоть глаз выколи. Очевидно, так бежать мог только виноватый, не правда ли? Я, не вставая, а по-прежнему растянувшись на снегу, выстрелил из ружья в ту сторону, куда убежал мужчина. Промахнулся я или попал – не знаю. Стрелял я наудачу. Хотел выстрелить еще раз, как вдруг услышал громкие крики в доме: «Помогите! Помогите! Убивают!» Тогда я кинулся туда. Это кричала горничная госпожи Гонсолен из окна гостиной. Когда я вошел…

Лесничий запнулся, слова с трудом вырывались у него из горла.

– Продолжайте, – попросил Дампьер.

– Ах, господин судебный следователь, какое зрелище! Даже если бы мне пришлось прожить сотню лет, я сохранил бы воспоминание о нем. Ужас!..

Он опять прервался. Члены судебного ведомства уважили его молчание. Наконец лесник немного успокоился и продолжил:

– Господин Гонсолен лежал посреди залы в луже крови. Руки у него были сложены крестом. Одна нога подогнута, другая зацепилась за стул, который он, без сомнения, увлек в своем падении. Лицо его было обращено к двери, в которую я вошел, поэтому я тотчас увидел, что его обезображивает ужасная рана. Пуля вонзилась ему в голову, несколько выше левого глаза, но больше всего меня поразило свирепое выражение его лица. Полузакрытые глаза, тусклые и страшные, как будто смотрели на меня. Красная пена выходила изо рта, искривленного усмешкой. Это было отвратительно… Я не трус, господин судебный следователь. Я сражался в Севастополе, в Италии, в Мексике, служил в роте вольных стрелков во время войны с Пруссией, но при виде этого трупа, распростертого в зале, меня охватило отвращение. Я колебался. Это продолжалось недолго, успокойтесь. Но это еще не все. В углу на полу лежала госпожа Гонсолен, она казалась тоже мертвой, как и ее муж. Я сначала подумал, что совершено двойное преступление. К счастью, она была в обмороке, вероятно, от испуга. Похоже, что господин Гонсолен был убит на глазах у моей бедной госпожи. С помощью старой Жервезы, горничной, я хотел оказать первую помощь моему хозяину, но я сразу же понял, что все усилия вернуть его к жизни будут бесполезны. Он был мертв. Мы перенесли госпожу Гонсолен на постель, потом пришел доктор, месье Маньяба, а я немедленно отправился в Сен-Клод, чтобы сообщить о несчастье.

– Узнали вы человека, который сбил вас с ног в сосновой аллее?

Гиде немного поколебался, потом сказал:

– Нет, это случилось неожиданно, а ночь была слишком темная. Я могу сказать только, что он высокого роста, и, судя по тому, как он повалил меня в снег, я думаю, что он весьма силен…

– Вы не подозреваете никого?

– Нет, по крайней мере теперь.

– Почему же именно теперь?

Лесничий вертел свою шапку со смущенным видом.

– Послушайте, – сказал он, – я не обвиняю никого, повторяю… Но только один человек в Бушу способен сбить меня с ног.

– Кто же это?

– Лесоруб Томас Луар, контрабандист и браконьер. Он был здесь мастером на лесопилке, потом господин Гонсолен прогнал его.

Судебный следователь поспешно записал все, что говорил лесничий, – первые часы, последовавшие за убийством, всегда имеют чрезвычайную важность. От своевременности дознания, от скорости, с которой открывают незначительные на первый взгляд детали, может зависеть успех всего расследования.

– Пришлите горничную, – обратился Фульгуз к Гиде.

Лесничий вышел. Через несколько минут он вернулся с Жервезой. Она казалась испуганной и шла сгорбившись, не смея взглянуть в глаза мужчинам.

– Чего вы от меня хотите? Я ничего не знаю, я ничего не видела, зачем вы меня позвали?

– Расскажите нам, как вы узнали о преступлении, – ласково попросил ее Дампьер.

– Я услышала выстрел. Я сплю на втором этаже, в комнате над залой. Выстрел разбудил меня. Я побежала. Гиде вам рассказал, что он видел, я ничего больше не знаю. Одно только: когда я вошла, окно было открыто настежь, несмотря на холод и снег, я помню это. Да! Я не ошибаюсь… Когда я высунулась из окна позвать на помощь, то увидела убегавшую тень и услышала шум ломающихся ветвей возле у шпалерника[4].

– Видимо, этот человек не хотел бежать по аллее и бросился через сад, – перебил ее Гиде.

– Не знаю, – сказала Жервеза.

– Господин судебный следователь, – обратился к нему лесничий, – позвольте мне задать Жервезе вопрос?

– Говорите.

– С какой стороны выбежал этот человек? Из сосновой аллеи, конечно?

– Нет, – ответила горничная, указывая в противоположную сторону. – От оранжереи.

– Вы уверены в этом?

– Да, я видела и слышала.

Дампьер обратился к лесничему:

– Странно! В то время как вас сбили с ног в сосновой аллее, эта женщина видела, что кто-то бежал в другом конце сада.

– Да, странно, – недоумевая, повторил Гиде.

Жервеза подошла и, подняв руку, сказала:

– Я клянусь в этом, я хорошо видела!

В эту минуту Гиде, услышав шум шагов на аллее, подошел к окну и тотчас вернулся.

– Это мой товарищ, Рамаже, другой лесничий, – сказал он, – он подает мне знак. Наверно, он хочет что-то вам рассказать. Может быть, стоит выслушать его.

– Позовите Рамаже.

Лесничий вернулся к окну и закричал:

– Иди сюда! Ты нам нужен!

Через минуту пол в передней заскрипел от тяжелых шагов, и вошел Рамаже.

– Извините, – сказал он, снимая шапку и ставя двуствольное ружье в угол залы. – Я кое-что узнал от деревенских лесорубов и могу рассказать вам. Вы сами рассудите, пригодится это вам или нет.

– Мы слушаем вас.

– Нынешней ночью я шел по лесу Гот-Бют и вдруг услышал, как кто-то бежит среди кустов. Сначала я подумал, что испугал косулю. Но вдруг в двадцати шагах от меня человек бросился на тропинку, а потом опять в чащу. Больше я не видел его.

– В какую сторону он бежал?

– К Мусьеру.

– Вы его узнали?

– Нет. Но ростом он был с Томаса Луара, лесоруба.

– Где живет Томас Луар?

– Именно в Гот-Бюте.

Дампьер задумался, а потом тихо посоветовался с Фульгузом.

– Который был час? – спросил прокурор.

– Около одиннадцати.

Дампьер обратился к Гиде:

– Этот час совпадает с тем временем, когда вы сами, как вам показалось, узнали лесоруба?

– Точь-в-точь, господин судебный следователь.

– Да, в этот час было совершено преступление, – добавила Жервеза.

Следователь и прокурор расспросили Гиде о Томасе Луаре. Читатели помнят, с какой неприязнью лесничий относился к молодому человеку. Он рассказал все, что знал о лесорубе. Ходили слухи, что Гонсолен выгнал Луара, выдумывали истории о причинах этого события. Может быть, это убийство было мщением. В деревне не говорили ничего конкретного, одни пересуды, вот и все. До сих пор показания, впрочем, без доказательств и важных улик, сводились к косвенному обвинению Томаса Луара. Судебный следователь, несомненно, должен был воспользоваться этими показаниями.