Взгляд бездны

Глава 1

Студеный ветер гнал поземку первого снега, набивал колючую крупу за шиворот и в сапоги, кусал за лицо. Трофим Смага прикрыл рукою глаза и вполголоса чертыхнулся. Нет службы хуже, чем в такую погоду на воротах стоять. Лучше нужники солдатские чистить, дерьмо в бадейке носить. С острожного вала открывалась белая пустошь, изгиб подмерзшего Иртыша и черный окоем задремавших лесов. Тобольск, малая кроха Руси, крепость на высоком речном берегу. Вокруг – накопившаяся ненависть, чужая земля. За надежными деревянными стенами мир иной, непонятный и страшный, пахнущий кровью и колдовством. Ночами в метели хохотали снежные ведьмы, оседлавшие мертвых волков, подводные чудища с треском ломали лед на озерах, а с древних могильников несся призрачный вой.

– От завернуло, – притопнул напарник, Евсей Косорот. – В тепло бы, да бабу под бок.

– Ага, жди, – Трофим кривенько усмехнулся. На дороге появилась темная точка. Гости в острог сегодня шли неохотно, с утра проскочил меховой обоз да притащилась стайка крикливых вогулов с нартами, полными рыбы. Визг ветра принес неясное, равномерное бряканье. До идущего осталось саженей сто.

– Двое их, – сказал глазастый Евсей.

И правда, черная точка обернулась двумя прижавшимися друг к другу людьми. Девочка-сибирячка с плоским лицом тренькала колокольчиком, поддерживая под руку высокого, тощего мужика, обряженного в лохмотья. Мужик был одноногий и неуклюже скакал, опираясь на сучковатый костыль. Пара доковыляла до ворот, и Трофим зябко поежился. У мужика не было глаз. Он стоял грязный, обросший и запаршивевший, пялясь куда-то мимо солдат жуткими незрячими дырами. Мокнущая кровяная корка потрескалась, сочась зеленоватой гнильцой.

– Чьих будете? – поборов оторопь, поинтересовался Трофим.

Девочка в ответ замотала головой и залепетала по-своему.

– Не понимаешь? – вздохнул Трофим и осекся. Слепец, услыхав голоса, сдавленно замычал. В беззубом рту ворочался обрывок черного языка. Девочка заговорила быстро-быстро, успокаивая спутника, и повела его за ворота. Мужик стонал, сипел и пробовал вырваться. Под сводами башни они упали, и слепой забился в снегу. Девочка гладила по грязным спутанным волосам и ласково ворковала.

– Дочка никак, – предположил Евсей.

– Эй, подь-ка сюды, – Трофим вытащил из-за пазухи кусок сухаря. – Не бойся, дуреха.

Девочка равнодушно посмотрела на хлеб и еще теснее прижалась к слепцу, словно кроме любви и заботы их связывало что-то еще. Что-то страшное и голодное, до поры сокрытое в подступающей темноте…

(девятью днями ранее)

Подыхать не хотелось, но ноги подкосились сами собой, и Игнат Забелин рухнул плашмя, подмяв жухлый брусничник и россыпь истекающих черной слизью, дряблых грибов. Обрывок сальной веревки вырвался из рук и уполз грязной змеей. Игнату было плевать, истрескавшиеся губы жадно зачмокали, обсасывая влагу с бархатистого, отдающего болотиной мха. Распухший, по-кошачьи шершавый язык ворочался во рту огромным червем. Изможденное тело сводили судороги, в глазах темнело и плясали багровые огоньки. Кто-то наступил на Игната и матерно выругался, словно собака залаяла. Шаги и треск сушняка под ногами обтекали Игната с обеих сторон. Он втянул голову в плечи. Авось не заметят, авось отлежусь, Господи, помоги…

– Отдыхай, выпороток свинячий, сибирцы нагонят, в гузно оглоблю воткнут, – Игнат узнал хрипатый голос Угрима Перепойцы, казачьего атамана, знакомство с которым Игнат не иначе как через дьявола свел. Будь проклят тот день вместе с Угримом, дьяволом и всей Сибирской землей.

Игнат, надсадно сопя, перевернулся на спину. Чахлые елки кружили бешеный хоровод, закрывая верхушками серое небо, плачущее мелким, моросящим дождем.

– Вставай, дура, – рыкнул Угрим. Лицо атамана чернело в мозглой туманной дымке – раздутый фиолетовый нос, щеки, изрытые оспой, на правой скуле – незаживающий, воняющий гнилью нарыв, в клочковатой бороде, слипшейся от грязи и слюны, застряли веточки и хвоя. Тощая фигура Угрюма дернулась и растворилась в подступающей темноте.

Игнат с трудом поднялся на четвереньки. Сил не осталось, грудь сжимали огненные тиски, кипящая кровь набатом стучала в висках. Он расстегнул зипун и вытащил серебряное блюдо тонкой работы. На блюде всадник бился с грифонами, поверх рукой мастеровитого туземца были грубо нацарапаны сатанинские письмена. Ох и дикий народ! Испоганили красоту! Сам черт разберет, как персидское серебро попало в Сибирь. Вогулы, надуваясь от гордости, плели небылицы, де раньше были они так сильны, что все цари мира платили им дань. Брехали, поди, ведь ныне их могущество – шишки, тухлая рыба и каменные топоры. Игнат надрывно вздохнул и упрятал блюдо обратно за пазуху. Помрет Игнат, но драгоценную посудину, добытую на поганом языческом капище, до дому донесет.

Он встал на подгибающиеся ноги и, шатаясь, устремился за уходящей станицей. В чаще жутко верещало и хрюкало. За спиной, среди корявых стволов, чудились нагоняющие сибиряки, сухие ветки напоминали короткие копья. Не дай Боженька дикарям в руки попасть. Звериная жестокость вогулов известна: сдерут кожу живьем, поджарят на углях, надрежут брюхо, напустят внутрь мурашей. Помнят в Тобольске Фому Рытова, удальца, каких не видывал свет. Промышлял мехами, как на дрожжах богател, в самые нечистые дебри без страха всякого лез. Однажды сплавщики увидели на Нефедовской косе страшную образину, извивавшуюся в воде. Думали, чудище лесное, решили прибить во славу Христа, а оказалось, то человек – грязный, худющий, окровавленный, гнусом изъеденный до кости, мясо на руках и пузе стерто, в ранах опарыши завелись. Едва опознали Фомку – бедовую голову. Отрезали нехристи парню ноги, раны железякой каленой прижгли, как он выжил и сколько верст по тайге на брюхе прополз, так и не понял никто. Нет, в лапы вогулам попадаться нельзя…

Игнат прибавил шагу, ичиги проваливались в мох, оставляя глубокие, наполненные бурой жижей следы. Впереди мелькали ссутуленные спины станичников: Угрима, его бабы – Акыс, низенькой и страшной на рожу вогулки, двух казаков и пары мужиков из острога – Яшки Крола и Степана Суры. Последним, вихляясь и хромая, бежал монах Капитошка. С ними добыча – четыре вогульские девки, нагруженные мехами и серебром. Дюжий, широкоплечий казачина Онисим тащил девок на привязи, не обращая внимания на стоны и рев. Игнат догнал вереницу и подхватил волочащийся по грязи конец. Лишь бы Онисим не увидал, силен казак, тяжел на руку, на расправу скор.

В набег Игнат не от хорошей жизни ушел. Выпала мужику из нижегородской деревеньки Леньково злая судьба. Сеял Игнат хлеб, плотничал, в самый голодный год не бедствовал, вот только с женой, Пелагеей, долго не было детишек у них. Господь смилостивился в год воцарения императрицы Анны Иоанновны. Пришли к Игнату радость и горе. Разродилась Пелагея девкой, а сама кровями великими изошла. Остался Игнат с дитем на руках, нянчился, выхаживал, ночами не спал, исхудал, теплым молоком с тряпицы, как кутенка, малышку поил. Выжила дочка, крестили Анфисой, стала синеглазая улыбчивая егоза опорой и надеждой отцу. Души в ней не чаял Игнат, в мать Анфиса пошла – тоненькой, красивой и ласковой. Семь годков дочке исполнилось, по зиме подхватила горячку, три дня промучилась и у отца на руках умерла. Поседел Игнат, постарел, руки хотел на себя наложить, волком выл. Бросил работать, пропился до гроша. Очнулся осенью, когда барский прихвостень за недоимком пришел. А платить нечем. И тут черт дернул лакея худым словом Игната назвать. Помутился разум у Игната, взял он и пробил поленом лакейскую дурную башку. Суда дожидаться не стал, ударился в бега, подальше от казенного сыска и собственной памяти. Шел ночами, днем таился в лесу, жрал что ни попадя, побирался у добрых людей. Добрался до Пермского края, подался за Камень, едва не угодил на шахты, где через год работы человек начинал выплевывать собственные кишки. Побрел Игнат куда глаза глядят, в поисках воли и справедливости. Остановился в Тобольске, город рос, богатея на пушнине и кожах, и умелые руки там были ох как нужны. Платили исправно, прошлое не тревожило, минуло несколько лет. Надумал Игнат жениться, сошелся с солдатской вдовой, решил ставить избу. А где денег взять? Тут, на грех, и подвернулся Угрим Перепойца, атаман с дурной славой и самый отъявленный душегуб. Искал Угрим в ватагу верных людей. Пьяный монах Капитошка трезвонил по кабакам, дескать, знает становище богатства невиданного и без всякой охраны. Живут посередь гнилого болота шаманки, и мужикам туда ходу нет. А нехристей грабить – дело богоугодное. Подписался Игнат. На Покрова вышли из Тобольска на трех насадах вверх, по полноводному Иртышу. Плыли два дня, пристали к берегу, схоронили лодки, вечером вышли к шаманскому капищу. Все было, как монах обсказал – никакой охраны, бабы одни. А с бабами какой разговор? Старух, ряженных в шкуры и оленьи рога, перерезали, молодух похватали, снасилили, взяли в полон. Добра надрали по пуду на брата – денег, персидской посуды, самоцветных камней, собольих и лисьих мехов. Не скупились вогульские нехристи на подношения бесам-богам. В жертвенных ямах, вперемешку с человеческими костями и пеплом, настыли золотые слитки с курье яйцо. Идолищ поганых, измазанных салом и кровью, свалили в гигантский костер. Радовались, дураки. Отрезвление утром пришло, когда из рассветной дымки явились вогулы огромным числом. Ватага устремилась к реке. Да не тут-то было, развеселая гулянка закончилась, сибирцы перекрыли пути, пришлось разворачиваться на север в надежде вырваться к Иртышу. Угрим кружил среди топей и россыпей мелких озер, но сбросить с хвоста погоню не мог. Люди валились от усталости, двух пленных баб, отказавшихся идти, зарезали в назидание другим. Ватага истекала кровью и потом. К полудню туземцы повисли на пятках, позади, совсем близко, слышались боевые кличи и жуткий, выматывающий душу неистовый вой.

Под ногами стало посуше, впереди, среди обомшелых завалов и корявых стволов забрезжил просвет. Неужели река? Игнат обрадовался, заторопился. Господи, лишь бы вырваться из этого проклятого, воняющего гнилью, перепревшего, бесовского леса. Нет в этих болотистых чащах места православному человеку, оттого и селятся в Сибири испокон веку дьяволопоклонники, камлая на древних могилах и принося человечьи жертвы в каменных рукотворных кругах. Два века русские люди усмиряли огнем и железом эту суровую землю, да без толку все.

– Поднажмем, браты! – захрипел Угрим. – Немножко ужо! Иртыш впереди!

Станица, обрадованно гомоня, вывалилась на опушку. Крики затихли. Реки не было. Прогалина обрывалась гранитной осыпью и уводила в широкую, залитую молочной хмарью долину, не имеющую конца. Из тумана густо торчали вершины елей и причудливые каменные останцы, навевающие беспричинную жуть. Словно чудища застыли по мановению руки древнего колдуна. Ветер швырял в лица колючую промозглую взвесь. Игнат едва не расплакался.

– Хер там, а не Иртыш, – озлобленно сплюнул Лукьян, увитый жилами, обликом схожий на турка казак.

– Сдохнем все! – взвизгнул Капитошка, нацепивший поверх драной рясы безрукавку волчьим мехом наружу. На шее монаха, рядом с крестом, покачивались ворованные шаманские амулеты из бусинок, косточек, мышиных черепов и монет.

Ватага застонала, рассыпая проклятия Богу, дьяволу, ангелам и святым.

– Едала прикрыли! – рявкнул Угрим. – Солнце где, зрите? Прямо на реку идем! Чую, версты две осталось, не боле того.

Игнат с тоской посмотрел на болезненное, расплывчатое пятно, едва просвечивающее сквозь пелену дымчатых туч. Какие две версты, ежели и шага больше невозможно ступить?

– Не отставай! – Угрим первым спустился по склону, оскальзываясь на поросших лишаями камнях. Акыс заорала истошно, нахлестывая вогулок. Тонкая плетка резала одежду и плоть. Тощей девке досталось поперек рожи, располосовав щеку жуткой ухмылкой, хлюпающей кровавой слюной. Она лишь утробно охнула и присела от удара. Вереница пленниц потянулась в долину. «Откуда в бабе жестокость»? – мысленно ужаснулся Игнат. Сам он мухи не обидел, ну не считая того барского холуя. Курям бошки крутил, было дело, но чтобы живого человека пороть? На некрасивом плоском лице Акыс застыла маска злобного удовольствия.

Бежали, хромая и вихляясь, в могильной тишине слышались надсадное дыхание и кашель. Отмахали саженей двести, вогулка в середине цепочки споткнулась о мягкую кочку и рухнула на четвереньки, сзади налетели товарки, образовав кучу-малу.

– Собаки! – Акыс, взбеленившись, сыпала ругательствами, прыгала вокруг на кривых толстых ногах и секла плетью по чему попало, усугубляя начавшийся хаос.

– А ну осади! – Онисим шагнул и перехватил руку вогулки. – Не замай!

Акыс взвизгнула от обиды и боли, с трудом вырвалась и кинулась к Угриму, ища спасения и вопя:

– Он, он меня… Угримушка! Ох…

Атаман, влепив бабе пощечину, угрожающе прошипел:

– За дело. Не трогай их, слышь. В Тоболе за каждую десять рублев дадут, а тебе цена пшик.

– Угримушка… – Акыс упала к атаманским ногам.

Угрим брезгливо отпихнул ее сапогом и застыл, глядя за спины. Игнат повернулся и обомлел. Позади, на пологом обрыве, открывавшем дорогу в долину, из белесой мглы проступили фигуры – неподвижные, застывшие, как мертвецы.

– Вогулы, – выдохнул кто-то из мужиков.

Нехристей было несколько десятков, они неподвижно стояли на откосе, опираясь на копья, увитые струящимися щупальцами сырого тумана. Ни боевых кличей, ни воплей, ни угроз, ничего. А оттого вдесятеро страшней.

– В круг, в круг! – заорал Угрим, раздирая рот. Ватага приготовилась подороже продать свою жизнь, сбилась в кучу, вогулок загнали в середину. Казаки раздували фитили. Игнат вытянул из-за пояса топор на длинной захватанной рукояти. Ладони осклизли, стало нечем дышать. Ни разу не был Игнат в настоящем бою. А тут первый и сразу последний, видать. Не сдюжить против вогулов. Засыплют свистящими стрелами издали, метя в руки и ноги, навалятся толпой и посекут. Построил избу, дурак? Теперь и могилки не будет, зверье кости по тайге разнесет. Успокаивало одно: Яшка со Степаном, такие же, как и он, простые тобольские мужики, со страху еще больше тряслись.

– Ближе подпустим, – хищно осклабился Лукьян, приникнув к пищали.

– Прощайте, браты, – выдохнул Онисим.

Вогулы не двигались. У Игната дрожали колени от напряжения, струйки пота ползли из-под шапки, заливая глаза. Давно ли до нутра промерзал? Ну грейся теперь… Ожидание смерти хуже всего. Нехристи издевались, отмеряя последние капельки жизни группе уставших, вымотанных погоней людей.

– Ну чего встали, ублюдки? – не выдержав, заорал Лукьян. – Давай, подходи!

Ватага завопила, заулюлюкала. Яшка со Степаном затянули обидную частушку. Лукьян для острастки пальнул из пищали, облако едкого порохового дыма проглотил налетевший с ветром туман.

Игнат заорал матерно, выплескивая накопившийся страх. Крик застрял в пересохшей глотке. Вогулы, все в том же зловещем молчании, растворились в мареве и косых нитках дождя. Будто и не было их. Словно туман слизнул языком.

– Чего это? – удивился стоящий рядом Яшка Крол, мужик степенный и рассудительный, а оттого хер знает зачем попершийся в этот набег.

– Испужались? – предположил Капитошка. Посиневшие губы монаха мелко тряслись.

– Тебя никак, – фыркнул Угрим. – Подлянку готовят, поди.

Игната повело, он шагнул вперед и неловко плюхнулся на колени. Топор выпал, он поднял руку и осенил себя широким, размашистым крестом, ткнулся лбом в землю и истово прошептал:

– Чудо, чудо Господне! Господь спас!

– Господь спас, – эхом отозвался Онисим.

– Чудо, – затрясся Степан Сура, человек семейный и бондарь не из последних, внезапно променявший бадьи и бочки на вольную жизнь, – спаси Господи.

Станичники мешками оседали на колени и крестились, с надеждой заглядывая в низкие хмурые небеса. Благодарили Бога, еще не зная, что Бог отвернулся от них.

Понимали: чудо чудом, а сибирцы вернутся – клочки по закоулочкам полетят. Ватага втянулась в долину, держа путь на закат. Верили – еще чуть, и река. Там на плоты и домой, хвастаться подвигами и добро пропивать. Стояла мертвая тишина. Нудный дождик усилился, туман расползся драными клочьями, прибился к пожелтелой траве, обнажив осколки старых, искрошенных временем скал. Елки и пихты росли чахлыми рощами, упавшие стволы утопали во мхах.

Ветер принес запах падали, резкий, тошнотворный и липкий. Идущий первым Лукьян остановился на полушаге и выругался сквозь зубы. Ватага сгрудилась, напряженно сопя. Впереди, в неглубокой ложбинке, дыбилась туша мерзкого черно-зеленого цвета, бугристая, мягкая даже на вид, размерами в пару коров.

– Дохлятина, – поморщился Угрим.

– Поглядим, – Онисим взвесил на руке камень и бросил без замаха. Хлюпнуло, камень провалился в склизкую тушу, из дыры плеснула гнойная слизь.

Подошли ближе, от вони заслезились глаза. Трупанина напоминала вязкий кисель, черная шкура понизу прорвалась, на земле растянулись сине-белесые потроха. Желтые иззубренные кости, размером с руку взрослого человека, торчали наружу в лохмотьях плоти, слипшейся шерсти и чего-то похожего на чешую.

– Где голова, где жопа, хер разберешь, – сплюнул Лукьян.

– Во, вроде пасть, – Степан вооружился палкой. Мокро чавкнуло, гнилое мясо разошлось, открыв узкий провал, усеянный сотнями мелких острых зубов. Игната передернуло, рот у твари располагался где-то на месте груди.

– Кит энто, – заявил Капитошка, человек, видевший книги, а значит, ученый и знающий.

– Кит? – Угрим недоверчиво вздернул бровь. – Ну да, тут до моря рукой подать, пара тыщ верст, вот он посуху и доплыл.

– У отца Федора книга была с описанием всяких заморских страстей: людей с песьими головами, самоедов и гадов пучинных, – не сдался монах. – Так в книге той писано про дожди из рыб и лягух. Предвещают конец света и пришествие Сатаны. А раз киты валятся из небес, знать, недолго ждать.

– Не кит, а мамон, – со знанием дела возразил Лукьян. – Зверь чудесный, с горбом, и рога назад гнутые, вся Сибирь костями усыпана. Говорят, померли мамоны давно, а Ермолай Якун сказывал – в землях якутских до сих пор стада мамонов живут. Крестом клялся Ермолай, сам видел, как инородцы собак кормили свежатиной.

– Свежатины и я бы пожрал, – мечтательно причмокнул Онисим.

– А мамона этого драного, гляньте, даже птахи с куницей не жрут, – мотнул головой на тушу Угрим.

– Тут нет птиц, и зверья нет, – выдохнул Игнат тревожную мысль. – Пусто и падаль одна.

– Точно, – кивнул Лукьян. – А я все думаю, чего здесь не то.

– Зима на носу, вот и попрятались, – без особой уверенности отозвался Угрим. – Эх, чудище бы в соли обвалять да в Тюмень отволочь, есть там полудурушный барин, серебром платит за всяких тварюг.

Тащить сгнившую тушу в Тюмень охотников не нашлось, ватага сокрушенно поохала и поплелась в густеющий, вязкий туман. Игнат задержался, разглядывая черный слизистый след, насохший в примятой траве. Тварь ползла из объятой сумерками долины, пока не издохла. Зачем? Выяснять Игнат не хотел.

Больное, подтекающее гноем солнце утонуло в сырых небесах, смешав землю и облака в мутную пелену. Из клочьев тумана призрачными кораблями выплывали останцы. Каменные глыбы нависали над головой. Игнат изумленно разглядывал покрывшие скалы картины – изломанные фигуры с рогами, маленьких человечков, убегающих от жутких чудовищ, кривые загогулины и всякую срамотень: сплетенных в непотребных позах людей и зверей. Не иначе тешились бесы, а то как бы человеку выбить рисунки на такой высоте? Игнат поежился, увидев на отвесной скале спиралью завитый лабиринт с огромным красным глазом внутри. Глаз следил за Игнатом, куда ни вступи, будто великан-людоед пялился из толщи скалы. Волосы под шапкой зашевелились. Игнат прибавил ходу, заспешил, но все же не сдержался и оглянулся. Глаз смотрел на него.

Видимость упала до сотни шагов, туман струился белыми волнами, и там, в непроглядной обморочной пелене, временами вздыхало и ухало. Далекие протяжные стоны навевали жуть. Ветер играет в останцах – успокоил себя Игнат. Он промок до нитки и озяб, приклацывая зубами. Станичники брели сквозь марево, с трудом переставляя уставшие ноги. Лабиринт не шел у Игната из головы. Угодили в паутину, и выхода нет…

Приступ скрутил Игната в упругий комок. На макушку будто капнул раскаленный свинец и тоненькими жгучими струйками потек на виски. Рядом зашелся кашлем и припал на колено Степан. Капитошка катался по земле, вырывая мох и траву. Лукьян блевал, выворачивая нутро. Щенящейся сукой выла Акыс, пленные вогулки глухо скулили, крайняя билась в истерике, разбрасывая выдранные клочья волос. Боль ушла внезапно, оставив привкус гнили на языке.

– С-сука, – выдавил Угрим, вытирая рукавом хлынувшую из носа кровь.

– Как поленом огрело, – Онисим шумно мотнул головой.

– Роздыху нужно, – просипел Яшка.

– До Иртыша доберемся, там отдохнем, – Угрим качнулся, едва не упав, и пошел в дымную пелену.

Игнат волокся последним, промокшие, разбухшие от влаги и грязи ичиги тянули по пуду, каждый шаг отдавался ломотой в костях. Лес густел, из мха дыбились скользкие, похожие на щупальца корни. Космы сырого лишайника свисали с ветвей. Время остановилось. День, вечер, ночь? Напитанные безумием туманные сумерки и неподвижное бледное пятно, распятое в небесах. Не было тропинок, не было сторон света, не было направлений, только древние скалы и мертвый, нагой, коченеющий на ветру березняк. Игнатом завладевала тревожная мысль присутствия в тумане чего-то зловещего. Затылком чувствовался ненавидящий, озлобленный взгляд. Однажды, на плече крутой скалы, почудилось быстрое, смазанное движение. Браты по ватаге тоже беспокоились, крутили головами, прислушивались. Откосы дыбились застывшими волнами, кривые сосны на вершинах никли к земле. Угрим вел отряд по руслу пересохшей реки. Когда-то давно между каменными холмами несся бурный поток. Глинистые берега оплыли, дно устилала круглая мелкая галька. Под ногой хрустнуло, Игнат глянул и сдавленно засипел, увидев череп, наполовину ушедший в мелкий песок. Пожелтевший, треснувший, покрытый ошметками мха, он злорадно пялился на Игната тремя глазами. Фух, нет, не тремя, посередке лба зияла круглая дырка, похожая не на след удара, а на работу буравчика. Чуть дальше вперемешку лежали черные кости. Причитающие вогулки сбились стаей неопрятных ворон.

– Дурное место, – перевела Акыс.

– Умные бабы, – хмыкнул Онисим. – А то я сумлевался без них.

Ветер расслоил молочную дымку, и Игнату захотелось, чтобы туман вернулся, скрыв ужас, от вида которого сердце оборвалось. Горло сдавил панический страх. Берег раззявился трещиной саженей пять высотой, со стенками, вымощенными сотнями человеческих костяков. Кости, утопленные в серую глину, соткали безумное кружево, перемешались и слиплись между собой. Ребра треснули, беззубые рты распахнулись в крике, полном боли и ужаса. Игната пробила мелкая дрожь. Сколько народу набросали вповалку в глубокую ямину. И кто набросал?

– Страсть-то какая, – перекрестился Степан.

Гнетущее молчание как прорвало:

– Господи.

– Мать честная.

– Паскудство…

– Цыть! – оборвал Угрим. – Мослов старых не видели? Промедлим, сами будем лежать. Айда за мной, казачки!

Из глины до самого низа провала торчали бедренные головки, проломленные черепа, просыпавшиеся фаланги и позвонки. На глубине, в окаменевшей глине, чернели круглые дыры-ходы, устланные костьми. И чем дольше Игнат смотрел в эти дыры, тем больше его манило спуститься и посмотреть, что внутри.

– Это дорога в Ад, – просипел Лукьян. – Души наши будут черти глодать.

Казак нехорошо рассмеялся и пошел по гальке и древним костям. Игнат оглянулся и увидел позади тощую, искривленную тень. В испуге попятился, моргнул, и видение рассеялось. Туман расползся плесневелыми тряпками, оставив мертвое дерево с облетевшей корой.

Игнат утробно вздохнул и, превозмогая боль в гудящих ногах, поплелся за остальными. Меньше всего ему хотелось остаться здесь одному, блуждая среди мутного марева и мертвецов. Мерзкая морось припустила с удвоенной силой, ледяная рубаха примокла к спине, в ичигах хлюпало, кишки примерзли к костям. Перед носом маячила спина Онисима, и Игнат устало подумал, что было бы здорово рубануть собрата-ватажника топором, вскрыть ребра и, поскуливая от удовольствия, засунуть руки по локоть в горячую, дымящуюся плоть, согревая окоченевшие пальцы. Он даже тихонечко застонал от томного предвкушения и тут же прогнал невесть откуда взявшуюся кошмарную мысль. Вот так и пропадают в тайге. Бесы начинают нашептывать всякое, и слабый верой поддается на уговор. Этих баек Игнат наслушался досыта по тобольским загаженным кабакам. О братьях, порезавших друг дружку из-за горстки золотого песка; о чужих голосах в голове; о бесконечном пути среди чащ, где от усталости и однообразия люди сходят с ума; об идолах, слепленных из кусков человеческих тел; о том, как впадают в безумие и приходят в себя среди трупов с куском человечины в зубах.

Из туманной взвеси донеслось монотонное бряканье. Бряк-бряк-бряк. Металлический звук расплывался в дымке, наполняя долину призрачным эхом. Бряк-бряк.

– Корова! – глупо хихикнул Степан.

– Чичас доглядим, – Угрим обнажил траченную ржавчиной саблю. Корова – это хорошо, подумал Игнат. Дикари божью скотину не держат, значит там свои, русские люди. Может, деревенька какая или монашеский скит, где можно обогреться и отдохнуть. Бренчание приближалось, выводя их вереницей слепцов из густеющей темноты. Дребезжание, вселяющее смутное беспокойство, приблизилось, и вместо коровы секущий розгами дождь выплюнул навстречу маленькую туземную девочку с плоским скуластым лицом. Она стояла возле горелой сосны в платье из оленьей шкуры, украшенном кожаными лентами и узором из бисера, и смотрела на приближающуюся ватагу без всякого страха, будто встретить в проклятой тайге страшных бородатых мужиков – дело обычное. Побренькивал медный колокольчик, зажатый в правой руке. Левой девчонка прижимала к груди подгнившую и изгрызенную человеческую ладонь. Ребенок улыбнулся, оскалив черные острые зубы. Тьфу, мерзость какая, скривился Игнат. Он видел такое и раньше, нехристи подпиливали бабенкам зубы, такая вот особенная сибирская красота, век бы ее не видать.

– Дите! – удивился Онисим. – Вот тебе на!

– Стоять, – коротко приказал Угрим и повысил тон: – Кто такая?

Девочка прислушалась, зашевелила губами, пробуя чужое слово на вкус, и залопотала по-своему.

– Говорит, потерялась, – перевела Акыс. – Где стойбище, не знает.

– Потерялась, ага, – сплюнул Лукьян. – Тут ни единой живой души верст на десять кругом.

– Бывает и такое, – возразил Степан. – У кумы в прошлом годе сынок махонький в лесу заплутал. Думали, пошел волкам на прокорм, отпели раба божьего Дмитрия, новое дите решили строгать, а через седмицу привезли добрые люди мальца живого и здорового, ну разве ссаться под себя стал и родичей первое время не узнавал. Так ушкандыбал, стервец, ажно до Чистых болот, хорошо охотники встретились.

Акыс что-то спросила, выслушала ответ и пояснила:

– С матерью-анки собирала хумасвэл, ягоду красную.

– И где мать? – спросил Угрим.

– Майпар задавил, – Акыс помедлила, подбирая русское слово, и, не найдя, изобразила косолапого, вставшего на дыбки. – Девочка убежать и спрятаться. Когда вернуться, мать мертвый совсем. Майпар сытый, выжрать потроха и уйти. Девочка три дня возле тела сидел.

– И чего девочка жрать? – нахмурился Угрим.

– А вона, рука, – подтвердила страшную догадку Акыс.

Мужики зачертыхались. Для туземцев человечину есть, что для русского хлеб. В голодные зимы от вымирающих стойбищ за версту тянуло духом мясным, и не дай Боже в булькающее на углях варево заглянуть. Еще в царствование Алексея Тишайшего казаки из отряда атамана Федора Усова угостились вогульской жратвой, нахваливали да радовались, пока на дне котла разваренную человеческую башку не нашли. Порубили казаки людоедов, а сами, вернувшись в Тобольск, заложили Крестовоздвиженский храм, грехи великие отмолить, ибо как сказано в Писании – человекоядцам в Царствие Небесное ходу нет.

– Тьфу, волчья сыть, – Угрим передернул плечами. – Вели бросить.

Акыс прикрикнула, девочка отшатнулась, насупилась, прижимая материну руку крепче к груди, и затараторила.

– Думает, хотите мясо отнять, – давясь кудахтающим смехом, перевела Акыс.

– Маленькая баба, а уже дура, – прогудел в бородищу Лукьян.

– Хай с ней, пусть жрет, – отмахнулся Угрим. – Как ее звать?

– Нун нама келне? – спросила Акыс.

– Энны, – девочка робко улыбнулась, смекнув, что огромные белые люди припас не сожрут.

– Энны, – передразнил Угрим. – Щас глянем, что ты за птица, Энны. Капитошка, спытай Божьим словом, вдруг тварь какая под видом дитя.

Монах опасливо приблизился на пару шагов и осенил ребенка крестным знамением.

– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь.

Девчонку не свели жуткие корчи, на голове не выросли рога, и копыт тоже не было. Энны стояла, удивленно улыбаясь и хлопая узенькими глазами.

– Вроде живая, – пожал тощими плечами монах.

– Пущай с нами идет, – велел Угрим. – Деньгу за такую мелочь великую не дадут, но все ж таки прибыль. И кормить не надо, мамку доест.

Господи, дитем торговать, ужаснулся про себя Игнат. Хоть и язычница, а все одно грех. Маленькая вогулка напомнила погибшую дочь. Хотелось обнять кроху, угостить сластью какой. Игнат машинально коснулся блюда, спрятанного на груди. Если не заартачится атаман, выкупит девку Игнат. Хер с ней, с избой. Мать сгинула, так отец знамо мечется – ищет своих. Из шкуры Игнат вывернется, а дочку ему возвернет. Одно у них горе, Игнат той беды вдоволь хлебнул. Не приведи кому Бог.

Энны словно прочитала мысли и одарила Игната улыбкой. Сверкнули острые зубы. Он поспешно отвел глаза.

Угрим всмотрелся в окоченевшее солнце, почмокал губами и повел ватагу в распадок, заросший чахлой крушиной и лиственницами, уронившими побуревшие иголки на мох. В тумане зловеще стонало и выло. Может, ветер, а может, вогулы снова напали на след. Игнату было плевать. Он еле передвигал окоченевшие ноги, запинаясь о мелкие валуны. С пепельного неба хлопьями повалил густой мягкий снег с примесью ледяной крошки и капель дождя. Снег таял на размокшей земле и оседал на спинах, превращая людей в медленно бредущие бело-черные тени.

– Все, не могу, – охнул Яшка и мешком свалился в сырую траву возле гранитной скалы, раздвоенной на манер змеиного языка.

– Ног не чую, – заскулил Капитон.

– На берегу отдохнем, – упрямо мотнул головой Угрим. – Ты, Яшка, смотри, ждать не будем тебя.

– Я сейчас, сейчас, – заторопился Яшка. – Обождите, браты, скоренько я. Ношу облегшу, тяжко идти…

Он, безумно скалясь, распустил завязки узла, набитого деньгами и побрякушками вперемешку с золой. Капище грабили в потемках и впопыхах, пихая драгоценности и всякую грязь. Яшка набрал полные горсти, пропустил сквозь пальцы и, тихонько подвыв, стал выкидывать монеты с полустертыми ликами древних царей, золоченые серьги, перстни с камнями и ожерелья тонкой работы, оставляя себе угли и комья земли.

– Яшка, – позвал Степан. – Ты зачем?

Яшка мотал головой, словно не слышал, и пускал тягучие слюни, выбрасывая сокровища в тающий снег.

– Головенкою тронулся, – хмыкнул Лукьян. – Умишко на место встанет, будет скулить. Я ни копейки не дам, тут каждый всяк за себя.

Яшка отшвырнул последнюю монетку, сгреб грязное месиво в кучу, утрамбовал, завязал узел все с той же блудливо-довольной ухмылкой и встал, закинув груз на плечо.

– Все, все, готовый я. – Он, не оглядываясь, потопал в снеговую крупу.

– Тьфу, бесово семя, – сплюнул Угрим и погрозил пальцем Капитошке, бочком подбиравшемуся к выброшенным деньгам. – Своего мало? Не тронь, пуп надорвешь.

Монах виновато затряс бороденкой и припустил следом за казаками. Игнат, проходя мимо кучки украшений, отвел глаза. Пошли за шерстью, вернемся стрижены… Он внезапно заволновался и ощупал серебряное блюдо, укрытое на груди. Фух, показалось. От одной мысли потерять драгоценную ношу бросило в дрожь. Долину топили мутные сумерки. Истощенное солнце цеплялось за щербатые верхушки останцев, не в силах прорвать свинцовую пелену секущих ледяным крошевом и дождем облаков. Местность шла под уклон, попадались небольшие болотца и луговины с осокой и белокрыльником. За спинами изредка стонало и хлюпало, мерещились осторожные, вкрадчивые шаги. Обессилевший Игнат не мог повернуть головы и посмотреть, кто скрывается в полутьме. Он втайне надеялся, что появятся вогулы и прекратят мучения раз и навсегда. Пытки уже не пугали, измученное тело перестало чувствовать боль. Порой казалось, он уже умер и бредет среди скал и тумана в компании присыпанных снегом, гнилых мертвецов. Живой казалась только стосковавшаяся по людям Энны, прыгающая вокруг соплеменниц и беспрестанно щебечущая на своем языке.

Густая темнота поднималась из мерзлой травы, обвивала колени длинными щупальцами, цепляла за ичиги и сапоги, мешая идти. Каменные откосы смыкались и разбегались, уводя сотнями узких отнорков и выщербленных, заваленных гнилыми деревинами ям. Атаман обогнул низкую выветренную гряду и застыл, все услышали безумный, клокочущий смех.

Игнат смахнул налипший на ресницы лед и почувствовал, как сердце сжалось в упругий комок. Над ними высился останец в виде змеиного языка.

– Это другая, – с затаенной надеждой просипел Капитон.

– Та самая. Видали? – Лукьян шагнул и носком сапога ковырнул кучку выброшенных Яшкой монет. – Бесы нас кружат.

– Пропадем, – едва слышно ухнул Онисим.

– Проклято шаманское золото, – Яков затрясся. – Кто взял с капища монеточку малую, будет вечно блуждать среди краденого золота, умертвий и древних костей.

– Хайло прикрой, – огрызнулся Угрим. Тон атамана скрывал затаившийся страх. – Али никто в тайге не блудил? От усталости то. А вы: бесы, бесы… Где Угрим Перепойца прошел, там бесов нет. Заночуем, а утром разведрится, выйдем к реке. Мое слово крепко!

– Здесь живет злой дух Куль-Отыр! – взвизгнула Акыс. – Не дает нам уйти, требует кровавую дань.

– Чего мелешь, чертова баба? – вспылил Угрим.

– Ты сюда завел нас, Угрим, – обронил в морозную пустоту Лукьян. – С тебя и спрос.

– Ты, что ли, спросишь? – Лицо атамана хищно заострилось в подступающей темноте. Снег прекратился, пар от дыхания вырывался клубами и повисал в выстывшем воздухе.

– А если и я? – Лукьян смотрел под ноги.

Обнаженные клинки лязгнули одновременно. Игнат отступил, не желая попасть меж огней. Где казаки дерутся, мужику делать нечего… Угрим и Лукьян сходились по широкому кругу.

– А меня Марфа с дочками ждут. – Спокойный голос заставил всех обернуться. Обнаженный по пояс Степан стоял к ним спиной, чуть покачиваясь на леденящем ветру. Скомканный зипун и рубаха валялись в мокрой траве. – Три дочки у нас. Сыночка хотели, а Марфа как крольчиха заладила девок рожать. Прям душу вынула всю. Три дочки-то с Марфой у нас.

Ватажники онемели, Угрим с Лукьяном забыли о мимолетной вражде. Несущий околесицу Степан казался нереальным в мрачной долине, забитой падалью и костьми.

– Любят меня доченьки. – Худые плечи Степана тряслись. – А я их больше жизни люблю. Только из-за них в поход и ушел. Вернусь, поведу всех на торг, бусов накуплю, платья разного, жене шубу справлю. Заживем, а там, глядишь, и сыночка родим…

От Степана веяло уютом, спокойствием и домашним теплом. Его слушали, боясь развеять мимолетное очарование внезапно открывшейся мужицкой души. Игнату вспомнилась полюбовница Ольга, статная, румяная, теплая, пахнущая хлебом и парным молоком.

– Михайлой сынка наречем, в дедову честь… – Степан повернулся, бережно придерживая всаженный в брюхо клинок. Лицо украшала счастливая маска. Он, улыбаясь, повел ножом, вспарывая живот. Плоть разошлась ломтем белого подкожного жира, на пальцы плеснула черная в сумерках кровь. Хлюпнуло. Степан запустил руку в рану и, покопавшись, вытащил серо-розовую кишку.

– Иду я, девоньки мои ненаглядные, иду, встречайте отца, – Степан покачнулся и упал, ломая заиндевевшие от мороза кусты. Ноги рыли мох и снежную кашу, руки вцепились в траву.

Люди застыли, и только Энны хлопала в ладоши, пританцовывая вокруг мертвеца. Игнат выдохнул. Смерти он видел и раньше, но чтобы так… Самоубивец! Нет ничего противнее Господу, чем себя жизни лишить. Не бывает в пекло дороги прямей. Он шарахнулся от подергивающегося тела, боясь испачкаться в смертном грехе.

Жуткий, лающий смех заставил всех обернуться. Яшка сидел в грязи и хохотал, пуская в бороду пенистую слюну.

– Я… я тут подумал, – Яшка поперхнулся и, оборвав глупый смех, веско сказал: – Дураки мы, чистые дураки. Радовались, дескать, от вогулов ушли, хрена им лысого показали, как же, ага. Нехристи могли нас еще у капища теплыми взять, а не взяли, принялись по тайге мотать, как лисы курей, нужной тропкой вели. А потом отстали. Чуете?

– Загнали нас, суки, сюда! – ахнул Лукьян. – Нечистому на поживу.

Игнат похолодел. И правда загнали, сходится все. Знали нехристи, долина эта проклятая, любой пытки страшней.

– А нам теперь разницы нет, выход надо искать! Чего лыбишься, дрянь? – Угрим отвесил затрещину веселящейся без меры Энны. Девчонка опрокинулась наземь, тут же вскочила на упругие ноги и разъяренной лаской вцепилась атаману зубами в бедро.

– Тварь, – Угрим, не изменившись в лице, оторвал ребенка, тряхнул за шкирку и отшвырнул. – Еще раз укусишь – убью.

Энны шмякнулась, перекатилась через себя и отползла в подступившую темноту. Степан затих и обмяк. Натекшая багровая лужа дымилась на морозном ветру.

– Я говорила, я предупреждала! – взвыла Акыс. – Куль-Отыр наказывает за разоренное святилище. Если не задобрить злого духа, будет беда! Погибель, погибель!

– Поганые сказки, – отмахнулся Угрим, подхватил пригоршню тающего снега и затер укус на ноге. – Мы православные, в Христа Спасителя веруем, нам твой Одыр иметый, что собаке репей.

– Нету здесь Христа, разве не видите? – Капитон шлепнулся задом в размякшую грязь и обнял острые коленки. Монаха трясло. Сопли и слюни нитями повисли на бороде. – Мы пришли за золотом и землей, а Бог остался там, позади, нечего ему делать среди бесовских лесов и болот. Баба дело говорит, атаман, – откупиться надо, кровью и мясом, только так спасение обретем.

– Даже черный человек согласен с Акыс! – вогулка победно воздела кривой палец. – Накормим Куль-Отыра, Акыс помнит древние слова, Акыс не забыла! Акыс слышала, как камлает шаман, когда приходит большая беда и жертвенная кровь льется в огонь! – Она резко повернулась к пленницам. – Вскроем глотки айлат!

Игнат охнул. Вогулка предлагала страшное. От одной мысли о человеческой жертве бросило в жар. Может, и прав Капитошка, нету тут Бога, но разве значит это, что заповеди отныне писаны не для них?

– Язычникам уподобиться? – нахмурился Онисим. – Черту душу продать?

– Хай с ними, с бабами, – Лукьян уставился на вогулок с нехорошим прищуром. – Как на капище резали, ты не особо-то возражал.

– Там другое, – смутился Онисим.

– Все одно грех, – возразил Лукьян. – Одним больше, одним меньше. Я, как Степка, не хочу из себя кишки по живому тянуть. Задобрим демона, а там поглядим.

– Делайте, – велел Угрим.

– Огонь нужен, огонь! – засуетилась Акыс.

Ватага разбежалась, стаскивая валежник и поваленные ветром стволы. Игната оставили охранять пленниц. Бабы ничего не понимали, но заметно радовались, видя костер. «Прости, Господи», – Игнат поднял к пепельному небу глаза. В суете можно было попытаться освободить женщин. Если не совсем дуры – сбегут. Но тогда на корм бесам пойдет сам Игнат. Прости, Господи, если сможешь, прости.

Зыбкие сумерки сменились непроглядной, гробовой темнотой. Зацокало кресало. Игната всегда удивляла способность сибирцев добыть огонь даже из насквозь отсыревших гнилух. Хищно заострившееся лицо Акыс подсветили слабые отблески. Трепещущий огонек лизнул скрученный комок бересты и пыхнул дымком. Вогулка наклонилась и тихонько подула, закрывая ладонями оранжевый язычок. Пламя занялось, пожирая тонкие еловые веточки, и вдруг вспыхнуло, отбросив сгустившуюся тьму на пару шагов. Весело затрещали дрова. Игнат будто впервые увидел лица товарищей. Люди осунулись, постарели, в запавших глазах поселились ужас и мрак. А еще надежда. Надежда, что четыре жизни выкупят жизнь остальным. Энны ползала рядом с мертвым Степаном. Акыс пустилась в пляс вокруг пламени, высоко подкидывая кривые ноги, хлопая в ладоши и монотонно подвывая. Слова были чужие и страшные, пахнущие свернувшейся кровью и плесенью.

Вогульские бабы зашептались и вдруг, одна за другой, повалились на колени в траву. Их тихие голоса вторили исступленному вою Акыс. «Сами отдают себя бесам», – мысленно ужаснулся Игнат. По знаку Акыс Лукьян вытащил нож и перерезал первой вогулке тонкую шею. Черная кровь хлынула в жадное пламя. Лукьян вскрывал глотки деловито и без суеты, словно скотину на Рождество забивал. Женщины встречали смерть с тупой обреченностью. Тела корчились и извивались возле костра. В круг света вступила удивленно хлопающая глазами Энны. Мордаха девочки была испачкана красным. Последняя вогулка засипела перерезанным горлом и ткнулась в огонь. К железному запаху крови примешался тошнотворный аромат псины и сгоревших волос.

Лукьян, расхристанный, залитый человеческой кровью, шагнул к ребенку и прохрипел:

– Чем больше бесам скормим, тем лучше.

– Не трогай дите, – Игнат встал на пути, прикрыв девчонку собой.

– А то что? – в глазах Лукьяна мелькнула заинтересованность.

– Узнаешь, – буркнул Игнат, стараясь быть спокойным и веским. Но голос дрожал.

– Вот я и говорю, чем больше, тем лучше, – Лукьян, страшный, лохматый, с безумной ухмылкой, перешагнул сучащий ногами труп.

Липкое топорище скользило в руках, Игнат часто, с присвистом, задышал. Против казака не сдюжить, как ни крути. Краем глаза он уловил движение, мозглая пелена колыхнулась, из чернильного облака выскочила гибкая тень и сшибла Лукьяна в жадно открывшуюся хищную темноту. Игнат успел рассмотреть гладкую шкуру и пучки длинной, вьющейся бахромы. Вторая тень молнией сбила с ног тоненько взвизгнувшую Акыс. Истошный крик резанул по ушам, костер вспыхнул, метнув в небо пригоршню вертлявых оранжевых искр. Кто-то бегущий едва не опрокинул Игната, мелькнуло перекошенное страхом лицо. Игнат узнал Онисима, и в следующий миг могучая грудь казака лопнула изнутри, ребра вышли наружу, в ране копошилось и извивалось нечто живое, похожее на клубок пупырчатых змей. Слева зашуршало, защелкало, Игнат заорал, махнул топором не глядя, угодив в мягкое. Щелканье сменилось угрожающим клекотом. Игнат отпрыгнул и едва не упал, споткнувшись о труп вогульской бабы. Сука, накормили бесов, порванный рот! Он прижался спиною к костру, пламя гудело и фыркало, вокруг мелькали черные тени, вопили люди. Тело Онисима дернулось и рывком уползло в темноту. В круг света выволоклась приземистая, костлявая тварь на ломаных паучьих ногах. Раздутое волосатое брюхо прижалось к земле, на плоской морде хлюпала безгубая пасть, прикрытая щупальцами с мелкими крючьями. Тварюга издала низкий, клокочущий стон, пустив ртом тягучую слизь, на кожистом боку гноем хлюпала свежая рана.

– Ну подходи, – Игнат тяжко вздохнул. Страха не было. Смысл бояться, если Ад уже пришел за тобой?

Чудище резко дернулось, Игнат подставил топор, но немыслимо быстрая тварь, обманув, прыгнула в сторону. Резанула слепящая боль, в правую ногу вонзился длинный вьющийся шип, выскочивший из месива щупалец. Тварь отпрыгнула, вытащив жало. Игнат упал на спину, перед глазами повисла мутная пелена. Чудище приближалось враскачку, роняя капли ядовитой слюны. «Вот и все, – подумал он. – Паскудно-то как…»

И тут Игнат увидел Энны. Девочка метнулась навстречу страшилищу, сжимая тонкий прутик в руке. Игнат попытался заорать, отогнать ребенка, но вместо слов из горла сочился сдавленный хрип, руки налились тяжестью, он не чувствовал пальцев. Энны затараторила не по-вогульски, а на совершенно незнакомом, скрежещущем языке и легонько стегнула тварюгу прутом. Такая строгая, такая серьезная. Маленькая девочка и кошмарный, перебирающий лапами уродливый зверь. Игнат сипел, не веря глазам. Тварь сжалась от страха, попятилась виноватой собакой, неуклюже развернулась и скакнула во тьму. Энны счастливо рассмеялась. К Игнату вернулся голос, и он завыл от боли и ужаса. В пораненную ногу тоненькой струйкой лился раскаленный свинец, тело ниже пояса отнялось.

Энны подбежала, сжимая ржавый иззубренный нож, под лезвием затрещали штаны, Игнат бился в припадке и надсадно ревел, теряя сознание. Он уже не видел, как девочка надрезала края багровой вздувшейся опухоли, высосала и сглотнула пахнущий падалью яд, облизала пальцы, а потом баюкала обмякшее тело у догорающего костра, приговаривая: «Ачи, ачи. Ма ачем коньчча йэх».

Игнат очнулся и замычал, сдирая с лица маску из застывшей крови, слюны и соплей. В обморочном забытьи остались мертвые вогульские бабы, хлюпающие вскрытыми глотками, чудища и слепящая боль. Тусклый свет нещадно резал глаза, по осклизшему небу ободранными собачьими шкурами плыли рваные облака. Он шевельнулся, затрещала одежда, покрытая тоненькой корочкой льда. Игнат лежал в остывшем кострище среди пепла и обугленных дров. Сам заполз или кто подмогнул? Двузубый останец навис над головой, молчаливый и страшный. По долине стелился бледный туман. Игнат огляделся. Вокруг ни единой души, только мертвые елки и растресканный камень. Тела пропали. А Игната не тронули… Ах да, Энны спасла…

Валялись узлы с добром, обрывки одежды, сломанная пищаль, чей-то сапог. Топора не было. Игнат увидел в траве кривой ржавый нож, подгреб поближе и сунул за пазуху. С оружием стало спокойней. Раненая нога задергалась, напоминая о себе. Игнат разодрал слипшуюся штанину и охнул, голова закружилась при виде гнилого зеленого мяса. Бедро распухло до колена, из дыры, оставленной жалом, сочилась вязкая желтая дрянь, пахнущая смертью и разложением. Игнат ткнул пальцем как в тесто, на коже осталась белая, плохо затягивающаяся впадинка. Твою в душу мать! Лекарь нужен, а где его взять?

Послышались тихие звуки, вроде бы разговор. Игнат подполз на голос и заглянул в мелкий овражек. Внизу, на плоском валуне, сидела Энны, мило беседуя с отрезанной головой. Волосы, слипшиеся в крови, закрывали лицо, но Игнат сразу опознал в искаженных чертах Угрима Перепойцу. Отмучился атаман. Энны отчитывала голову, грозя пальцем и картинно надувая щеки. Со стороны казалось – двое ругаются. Девочка недоуменно вскинула брови и, поднеся голову к уху, прислушалась. Безмолвный ответ мертвеца ей не понравился, она вспыхнула, закричала и швырнула голову прочь. Игнат при виде этой игры прищелкнул зубами. Энны тут же повернулась, на личике вспыхнула радостная улыбка.

– Ачи! – Она вихрем взлетела по склону и бросилась Игнату на грудь.

– Ну тихо-тихо, задавишь. – Игнат неумело гладил ребенка по голове. Энны выгнула шею и замурлыкала ласковой кошкой. Потом резко отстранилась и указала на небо.

– Катэл тэльэмтэх. Катэл.

– Не понимаю, – слабо улыбнулся Игнат.

Энны недовольно сморщилась, ткнула пальчиком в потухший костер, снова в небо и зачастила:

– Катэл тэльмэнтэх. Тувет чуты копэл. Нэвинтэх, нэвихэ йэх.

– Ты по-человечьи давай, – попросил, чуть не плача, Игнат.

Энны тяжко охнула, отбежала на пару шагов, показала в глубь залитой туманом долины и поманила жестом.

– За тобой идти? – догадался Игнат, с трудом встал, опираясь на руки, и тут же упал. Раненая нога подкосилась, пронзенная режущей болью. Энны сердито насупилась.

– Иду я. – Игнат утер пот со лба и пополз. Было невыносимо страшно остаться здесь одному. А еще она спасла ему жизнь. Энны кивнула, одарив жуткой улыбкой, и убежала вперед. Через мгновение остановилась, хлопнула ладошкой по лбу и вприпрыжку пробежала обратно, исчезнув в овражке. Вернулась довольная, таща за волосы Угримову голову. Помирились, видать…

Малейшее движение отдавалось вспышками боли, Игнат цеплялся за лохмотья увядшей травы, рывками подтягивая отяжелевшее тело. Раненая нога волочилась куском отмершей плоти. Энны то возвращалась, то убегала, теряясь в тумане, и тогда Игнат полз на замогильное бряканье медного колокольчика. Иногда она поджидала его, тихонько беседуя с отрезанной головой. Марево отслоилось от земли, зависнув тающей дымчатой полосой. Тошнотворное хныканье за спиной он услышал, съехав на брюхе в узкую ложбинку, захламленную булыжниками и сушняком. Игнат бросил взгляд за плечо и почувствовал, как волосы на затылке зашевелились. На склоне маячил Степан, растянув кишки из распоротого живота на пару сажен. Оживший мертвец разевал рот, вместо слов выталкивая хрипы и вой. Скрюченная рука тянулась к Игнату. Игнат запаниковал и пополз как можно быстрей. Мертвяк волокся по следу неспешно, хромая и путаясь в потрохах. Игната колотило, сердце прыгало. Он ободрал колени до мяса, а когда обернулся, мертвец стоял на четвереньках, жадно слизывая с камней теплую кровь. Игнат всхлипнул, мысль пришла ясная: «Вот оно, наказание для самоубивцы. Лишил Степан себя жизни, и вона какую Бог с ним шутку сыграл».

Забренчал колокольчик, вернулась Энны, обратив внимания на мертвяка не больше, чем на заросший поганками пень.

– Нун энтэ потло? – спросила девочка и, не дожидаясь ответа, энергичными жестами призвала Игната поторопиться.

Так дальше и шли. Энны прыгала впереди, ныряла в распадки и тренькала колокольчиком, изредка пререкаясь с отрезанной головой. Игнат полз, превозмогая слабость и боль, весь взмокший, млелый от жара. Мертвяк волочился позади как привязанный, заплетаясь ногами и тоскливо подвывая, не приближался, но и не отставал. Порой замирал и пялился в одну точку, пуская багровые слюни, вздрагивал балаганным Петрушкой и продолжал плестись, путаясь в потрохах.

Останцы измельчали и приникли к земле, над чахлым лесом вздыбились три островерхие горы. Ладонь коснулась гладкого, Игнат выполз на ровную площадку, вымощенную отполированными гранитными плитами. Дальний край площадки разрушился, плиты отрывались и сползали в глинистый лог. Посередке дыбился постамент с едва различимыми угловатыми письменами. От камней веяло тленом и стариной. Игнат особо не удивился. Ну камни и камни, пшик по сравнению с чудищами и плетущимся следом живым мертвяком. Не русскими построено – точно, но и не вогулами, те в шатрах из шкур – ерихотках – живут да в низеньких избушках, крытых палками и берестой. У них и печек-то нет, а тут такие глыбы нарезаны. В Библии писано, будто где-то в Сибири сокрыто царство Гога и Магога, вот оно, наверно, и есть. Должна отсюда пойти гибель христианскому миру, а видать, ошиблись монахи, остались от окаянного царства каменюки одни.

Колокольчик задребезжал призывно и требовательно. Игнат отдышался, перевел дух и пополз, успев оглянуться. Степан наступил на выпущенные кишки, упал и неуклюже ворочался, похожий на большого жука. Плиты закончились, Игнат перевалился через ручей, вдоволь напившись ледяной, выламывающей зубы воды и умыл окровавленное, покрытое грязной коркой лицо. В голове прояснилось, боль отступила. Он пластался по окоченевшей долине, потеряв счет времени и пройденному пути. Все чаще встречались признаки кипевшей некогда жизни: выпирали из земли остатки огромных руин, сложенных из тесаных валунов, зубьями торчали остовы башен, выше деревьев взметались стены, во мху вповалку лежали резные колонны, грудами валялись гранитные шары в человеческий рост, с оплывших курганов скалились каменные бесы, наполовину вросшие в землю. Туман лип к развалинам, укутывая призрачной шалью и вливаясь в мертвые черные окна.

До гор осталось чутка, и только тут Игнат понял – никакие это не горы. В пепельно-сизое небо вознеслись три ступенчатые пирамиды, высотой каждая в добрую сотню сажен, заросшие деревьями и кустами, увитые корнями и пожухлой травой. К горлу подступила кислая тошнота. Пирамиды внушали неясный, бессознательный страх. И самое страшное, Энны вела его прямо туда. Колокольчик мерячил, увлекая Игната в самое сердце непроницаемой тьмы. И он пополз мотыльком на палящий огонь, не боясь ни смерти, ни мук. Степан умер, а может, и Игнат умер той ночью, и теперь они шли дорогами мертвых в кипящий смолой и дымным варевом Ад…

Громада земли и камня вознеслась над головой, скрывая облезлое солнце. Энны козленком заскакала вверх по широкой каменной лестнице. Игнат собрался с силами, одолел первую ступеньку, потом вторую, сердце забилось о ребра, задышал с кашлем, думал, тут и останется, ан нет, полз в забытьи, подтягивая онемевшее тело и цепляясь за глубокие трещины и корни завитых узлами, уродливых пихт. Остановился передохнуть, навалившись грудью на ступени, и оглянулся. Степан дерганой куклой метался у подножия и надрывно скулил потерявшим мамку несчастным щенком. Осилить лестницу ноги не поднимались или не хватало мертвых мозгов. Игнату стало немного жаль мертвяка, какая-никакая, а компания все ж. Он упрямо волочился по крошащимся ступеням, смаргивая с глаз багровую пелену и пришептывая:

– Эх раз, эх два,

Голова бедовая…

Дважды едва не сорвался, и, когда уже казалось, что конца и краю проклятой лестнице нет, ступени кончились, он набитым костями мешком вывалился на площадку, жадно раскрывшую черную пасть хода вглубь пирамиды. Колокольчик Энны бренькал где-то внутри. Игнат перевалился на спину, с высоты открылся ошеломляющий вид на долину: останцы, плывущие в мареве, скальные осыпи и бесконечные перелески, уходящие за край земли. Правее, верстах в трех, проглядывалась спокойная гладь Иртыша. Вот и пришел…

Арка входа высотой достигала саженей пяти, внутри, насколько хватало глаз, проглядывал каменный пол и стены, покрытые искусной резьбой. Пахло вскрытым склепом и кровью. Терять было нечего, и Игнат окунулся в сдавившую голову темноту. Пол был склизкий и влажный, звон колокольчика обморочным эхом приходил из стылой, неприветливой глубины. Он боялся, что окажется в непроницаемом мраке, но в коридоре царила сизая полутьма. Запах смерти и разложения усилился, под руками трещали сухие ветки, а может, кости еще одного ползуна. Стены вдруг разошлись. Огромный зал не имел ни конца, ни краев. Свет мелкой поволокой сеялся в воздухе, превращая кромешный мрак в зернистую тьму, полную тлена и жидких теней. Шагах в десяти он увидел Энны. Рядом покачивались два кожистых кокона. Игнат заспешил, заелозил по полу бесхребетным червем и застыл у ног девочки. Над ребенком парила размытая фигура, сотканная из кромешного мрака, плесени и древних костей. Сгусток первородной тьмы, увенчанный покрытой наростами головой. Ни рогов, ни копыт, но сам Сатана. От фигуры шла волна злобы и властолюбия, хотелось свалиться ниц, внимать каждому слову и выполнять любой, самый безумный приказ. Хозяин, не терпящий неподчинения. Владыка, дарующий по своей прихоти жизнь или смерть.

Фигура подернулась рябью, коконы лопнули с противным чавканьем, и на пол вывалились человеческие тела. В скорченных, хныкающих людях Игнат опознал монаха Капитошку и суку Акыс. Ого! Значит, не один Игнат остался живой!

Акыс пришла в себя, суча ногами и частя одновременно по-русски и по-вогульски. Игнату показалось, будто черная фигура прислушалась. Хлюпнуло, тварь раскрылась от головы до самого низа огромной пастью, полной острых, хищных зубов. Внутри пульсировала багрово-зеленая плоть и сотни, тысячи тоненьких волосков. Пасть схватила визжащую Акыс и захлопнулась. Крики и визг приглушились, было видно, как Акыс, постепенно затихая, бьется внутри. Капитошка жалобно хныкал, пытаясь уползти в смрадную темноту. Тварь тихонько подергивалась, снова хлюпнуло, пасть распахнулась, сплюнув кучу изляпанных слизью костей. Череп подкатился к Игнату, зияя посередине лба круглой дырой. Игната повело, к горлу подступил рвотный комок. Сблевать не успел, из тьмы выполз ком рыхлых щупалец с ртами-присосками на концах. Одно метнулось к Капитошке, второе, причмокнув, впечаталось Игнату в макушку. Голову пронзила резкая боль, руки и ноги отнялись, боль сменилась покалыванием, глаза закатились, и Игнат утонул в расплывчатых грезах, увидев мир, залитый ослепительным солнцем, каменистую равнину, покрытую невиданными растениями, благоухающими цветами и деревьями, настолько высокими, что, казалось, они стремятся под облака. На равнине копошились мириады изможденных голых людей с пустыми глазами: мужчин, женщин, детей, занятых строительством под присмотром мерзких чудовищ, застывших на тоненьких суставчатых лапах. Люди высекали каменные блоки, волокли их к скальной основе и по насыпям поднимали наверх, складывая ряды. Камень к камню, блок к блоку, выше и выше. Чудовища казались заснувшими, но стоило человеку упасть от усталости или замедлиться, твари набрасывались и разрывали в куски. Вновь застывали, а обезумевшие люди горстями подхватывали кровавую жижу, запихивая в голодные рты. Они строили пирамиды, внутри одной из которых находился Игнат. А потом он увидел сокрытую под пирамидами первозданную тьму и кошмарных чудовищ, истинных хозяев этой земли. Богомерзких тварей, кучи гниющей плоти, покрытые пастями, слепыми глазами и извивающимися отростками. Игнат услышал их похотливые мысли, полные жажды власти и крови. Они хотели вырваться из темницы, неся хаос и смерть. Он увидел завершение строительства – прекрасные и жуткие пирамиды в багровых отсветах заходящего солнца. Солнце багровело от пролитой крови, стекающей по проложенным в недра земли желобам. Людей тысячами приносили в жертву темным богам, наваливая груды истерзанных тел. Шло время, на смену вечному лету пришла убийственная зима. Край обезлюдел, пирамиды пришли в запустение, чудища впали в беспокойные сны.

Видение исчезло, сменившись пахнущей дохлятиной темнотой. Бесплотный голос пришел издалека, зловонный шепот заполнил голову:

– Странная женщина подарила нам новый, неслыханный прежде язык. Ты все видел, человек. Когда-то мы правили миром, нас боялись, нам поклонялись, мы становились могущественней и сильней. Тебе повезло, ты будешь избран. Сотни тысяч лет нас окружали жалкие дикари, мы думали, все вокруг обратилось в пепел и прах, но в твоем разуме мы увидели людей, большие города, много еды и рабов. Ты принес хорошие вести, человек, и сослужишь нам службу. Ты возьмешь Похожую на Дитя и вернешься к себе. Она не знает вашего мира. Ты станешь глазами Владык, а Похожая на Дитя передаст увиденное нам. Владыки вернутся, и ты получишь награду, самое сокровенное желание будет исполнено. Хочешь славы и золота? А может, вернуть погибшую дочь? Тебе выбирать. Но вас двое, а нам нужен только один, тот, кого коснется милость Владык.

Щупальце с чавканьем отделилось от головы, и Игнат забился на полу, ломая ногти о камень и харкая кровью. «Анфису, Анфису вернуть… – раненой птицей билась потаенная мысль. – Анфиса…»

– Я теперь знаю твой язык, отец. – Энны присела рядом, положив крохотную ладошку на грудь.

Игнат хрипел.

– Послушай Владык, отец, – вкрадчивый голос Энны убаюкивал и чаровал. – Твой мир станет лучше, исчезнут зависть и злость. Все будут служить. И у каждого отца будет дочка, которая никогда не умрет.

Плоское, некрасивое лицо девочки незаметно менялось, приобретая Анфисины черты.

– Дочка, доченька… – Игнат разрыдался, чувствуя на губах мокрую соль. Рядом зашевелился, приходя в себя, беглый монах. Капитошка по-собачьи затряс головой, разбрызгивая тягучие слюни, вытянул руку к молчаливой черной фигуре и простонал:

– Ваш я, ваш, берите меня…

– Кто-то один, отец, – напомнила Энны.

Игнат кинулся на монаха и подмял его под себя. Капитошка бился и вопил:

– Я, я, меня…

– Тебя, – выдохнул Игнат и вонзил в брюхо монаха ржавый клинок. Капитон охнул и разом обмяк, присмирел. Игнат навалился всем телом, рассекая мягкую плоть от пупка до груди, пока нож не клацнул о ребра. Вот оно обернулось-то как…

Мертвые, стекленеющие глаза Капитона смотрели удивленно и укоризненно. Под веком застыла слеза. Они оба плакали, и каждый сам о себе.

– Ты сделал правильный выбор, отец, – ворковала Энны. – Теперь ты станешь глазами Владык.

Игнат подавился безумным смешком. Перед ним вставали образы дочери и жены, родителей и сестер, людей, помогавших ему выжить на долгом пути. Добрые слова и последний кусок хлеба, поделенный напополам. Неужели его глазами твари будут смотреть на добрых людей? Рука с окровавленным ножом поползла к горлу, кожа натянулась под лезвием, но вспороть жилы он не успел. Позади тоскливо заныло, мимо проковылял все ж таки осиливший ступеньки Степан и, свалившись на Капитона, принялся лакать теплую кровь. «Самоубийствие – грех», – сквозь багровую дымку вспомнил Игнат. Он видел Ад. В нем не было чертей и котлов, лишь темнота и одиночество, наедине с кошмарами и собственной памятью.

– Хер вам, – просипел Игнат. Лезвие дрожало и прыгало. Боль хлестнула кнутом, свет задергался и померк. Игнат, охая и рыча, вырезал себе оба глаза, завалился на бок, подтянул ноги, свернулся клубком и заскулил, размазывая по щекам липкие слизистые комки.

– Отец, отец! – Сверху коршуном упала Энны. – Что ты наделал, отец!

Она положила его окровавленную голову на колени и замерла, прислушиваясь к сгустившейся темноте. Тонкий рот исказился улыбкой, блеснули острые зубы. Энны наклонилась и поцеловала Игната в губы. Он замычал, приходя в себя. Новая боль оказалась слабей, с привкусом мороженой брусники и нагретого в ладонях свинца. Энны отдернулась и сплюнула выкушенный язык.

– Я буду твоими глазами, отец, а твой разум объяснит мне увиденное. Ты и я, вместе и навсегда, как ты мечтал. – Она отстранилась, платье из шкуры разошлось, выпуская длинный влажный отросток с беззубой пастью на самом конце. Щупальце зашарило по полу, нашло Игната, скользнуло под одежду, выбрало нужное место и вцепилось в хребет. Игнат погрузился в теплое зловонное забытье. Ему предстояла дорога домой.

Загрузка...