Взлёт над пропастью. 1890-1917 годы.

Глава одиннадцатая Неудавшийся штурм Москвы

Тема соперничества Петербурга и Москвы — известная страница отечественной истории — в предыдущих главах уже находилась в поле зрения. Наиболее активная фаза противостояния двух столиц пришлась на Первую мировую войну. К сожалению, этому важному сюжету до сих пор уделено мало внимания, а большинство специалистов вообще проходят мимо него. О том, что схватка питерского и московского капитала тогда уже намечалась, ещё в советские годы указывал И.Ф. Гиндин, плотно занимавшийся экономической проблематикой[2224]. Теперь же можно утверждать, что борьба ведущих финансово-промышленных групп отличалась большой остротой и имела самое непосредственное отношение к нарастанию общего кризиса, повлёкшего за собой падение Российской империи в феврале-марте 1917 года[2225]. В предыдущих главах показано, как в последнее десятилетие перед крахом нарастала экспансия в экономику петербургских банков, чьё влияние распространялось на целые отрасли. На очереди была Первопрестольная — крупнейший всероссийский промышленный центр, овладение которым окончательно переформатировало бы весь внутренний рынок.

Основой экономического могущества Москвы являлась текстильная и лёгкая индустрия. Именно отсюда выросла купеческая элита, концентрировавшаяся вокруг древней столицы. В предвоенные годы сложилось 9-10 групп, оказывавших решающее влияние на деловой мир Москвы[2226]. Наиболее сильной из них являлись Кнопы, владевшие шестью крупными мануфактурами, что позволяло им генерировать значительные финансовые потоки. Именно в орбите Кнопов взошёл Н.А. Второв, чья видная роль в купеческих верхах на завершающем этапе капитализма в России особенно заметна. С 1907 года он сбывал продукцию трёх ситценабивных фабрик, выступая в качестве коммерческого директора, постепенно набирая силы. Именно благодаря Кнопам Второв вознёсся на вершину предпринимательского Олимпа[2227]. Мощная группа сформировалась вокруг «Трёхгорной мануфактуры» семьи Прохоровых. В её орбите находилась Ярославская большая мануфактура, Ярцевская фабрика Хлудовых, Покровская Ляминых, ткацкое предприятие Дербенева в г. Александрове и ряд других[2228]. Амбициозностью отличался клан Рябушинских, в состав которого входили Третьяковы, Бардыгины, Рабенеки со своими хлопчатобумажными активами. Наименее текстильной была группа Вогау; оставаясь семейным предприятием, их фирма больше напоминала многоотраслевую компанию. Они контролировали уральское медеплавильное общество Кольчугина, Белорецкие заводы, являлись крупными акционерами Московского металлического завода Ю. П. Гужона, а также участвовали в чайных и сахарных делах[2229].

Характерная черта московского бизнеса — довольно слабое использование финансовых технологий. Например, к облигационным займам перед войной прибегли не более десятка компаний, что свидетельствует о крайнем слабом проникновении банковского капитала в хозяйственную жизнь. Причём это относится даже к продвинутым по московским меркам Кнопам и Вогау, у которых меньшая часть собственных капиталов помещалась в акции и облигации[2230]. Да и банки Первопрестольной, как сказано выше, уступали петербургским не только по объёму привлечённых ресурсов, но и по разветвлённости филиальной сети. По сведениям Министерства финансов, на июль 1914 года у Московского банка Рябушинских имелось восемь отделений, у Московского купеческого и Учётного — по пять, у Юнкер-банка — три, у Московского частного и Торгового они вообще отсутствовали, тогда как у каждой из ведущих финансовых структур столицы насчитывалось по 50–60 отделений[2231]. Всё это наглядно показывает, что Москва представляла собой благодатное поле для питерских банков, стремившихся заполучить командные высоты в российской экономике. Однако овладеть купеческой цитаделью было делом далеко непростым, поскольку московские предприятия, включая банки, хотя и носили форму акционерных товариществ, но ценные бумаги, как правило, оставались в руках крупных собственников и их семей; аккумулировать крупный пакет было сложно. В уставах обществ в большинстве случаев имелись параграфы, затруднявшие продажу акций «на сторону», т. е. на бирже. Что таковой параграф не являлся простой формальностью, писал московский купец П.А. Бурыщкин. В воспоминаниях он рассказал, как его семья пыталась войти в капитал Никольской мануфактуры, купив несколько десятков паёв этого комбината. Но хозяева отказались переводить ценные бумаги на имя приобретателя, что вылилось в долгое судебное расследование[2232]. Если с такими трудностями сталкивались свои, родственные предприниматели, то появление в числе собственников купеческих активов посторонних представлялось вообще маловероятным.

Поэтому питерские банки воздерживались от лобовой атаки на текстильные активы, понимая бесперспективность таких действий. Вместо этого они предусмотрительно сосредоточились на овладении источниками сырья для отрасли. В арену ожесточённой борьбы превратился Туркестанский край с его обширными хлопковыми плантациями. Тем более в 1912 году США отказались пролонгировать торговый договор с Россией, а это означало сворачивание американского экспорта[2233]. Учитывая, что из 22 млн пудов хлопка, перерабатываемого российскими фабриками, 10 млн поступало из США, это грозило серьёзными перебоями[2234]. Естественным образом взоры обращались к Средней Азии: там имелись территории, которые могли бы обеспечить потребности текстильной промышленности. Лоббистом купеческих магнатов в правительственных сферах выступал руководитель Главного управления по земледелию и землеустройству А.В. Кривошеин. Близкий соратник Столыпина являлся проводником московских интересов[2235]. Заняв в 1908 году этот важный пост, он создаёт под своим председательством межведомственное совещание по освоению хлопковых плантаций Туркестанского края[2236]. Понятно, насколько текстильные короли Москвы были заинтересованы в расширении стабильных поставок на свои предприятия, раскинутые по всему Центральному региону страны.

Однако эта тема вызвала большую заинтересованность и у питерского капитала, активно устремившегося сюда. На этом поприще выделялись столичные финансовые структуры: Русский банк для внешней торговли, Русско-Азиатский, Сибирский торговый, Азово-Донской[2237]. В противовес им Кривошеин усиленно продвигал пул московских капиталистов (А. И. Кузнецов, Кнопы, Горбуновы, Рябушинские, Хлудовы, Вогау и др.), презентуя в верхах предложения по орошению хлопкового Туркестана. Кривошеин предлагал распространить правительственные гарантии на привлекаемый ими капитал по аналогии с железнодорожной отраслью. Однако в данном случае Минфин нашёл это неоправданным, лишённым острой необходимости[2238]. Вместо этого правительство в лице В.Н. Коковцова предложило крупным московским фирмам, заинтересованным в поставках, выступить в роли посредников между Госбанком и хлопководами, но этот вариант в Первопрестольной сочувствия не встретил[2239]. В марте 1912 года Кривошеин предпринимает специальный вояж по Туркестанскому краю с целью выработать программу развития русского хлопководства. Его сопровождала делегация, в состав которой вошли управляющий отделением Московского купеческого банка, управляющий Кокандским филиалом Госбанка, хлопковые заготовители[2240]. Московские фабриканты выражали большую удовлетворённость результатами поездки и призывали других министров, правительственных чиновников следовать примеру Кривошеина и чаще покидать свои высокие кабинеты[2241]. Их восторг был вполне оправдан: межведомственная комиссия активно добивалась для представителей деловой Москвы больших участков земли Ферганской области для производственного освоения[2242]. Следующим шагом главного управляющего по землеустройству и земледелию стала поддержка ещё одной группы фабрикантов из Иваново-Вознесенска во главе с П.Н. Дербенёвым, жаждущей заполучить площади Каракумской степи[2243]. Государственная дума приветствовала все эти планы[2244]. Аналогичную поездку Кривошеин совершил и в Закавказье (1913), куда он также стремился проложить дорогу московским предпринимателям[2245].

Сотрудничество Кривошеина с московской буржуазией, конечно, не являлось тогда секретом. В правительстве нарастала напряжённость между ним и министром финансов В.Н. Коковцовым, ставшим с осени 1911 года премьером. Как известно, последний всегда благоволил столичным банковским кругам, с коими был неразрывно связан по роду своей деятельности. Взаимное нерасположение двух ведущих членов правительства стало особенно бросаться в глаза после гибели П.А. Столыпина[2246]. Ситуация во многом усугублялась как раз тем, что их противостояние опиралось на конкурирующие финансово-промышленные группы (Коковцов — на питерскую, а Кривошеин — на московскую). Подчеркнём, что чаша весов в борьбе за туркестанский холопок медленно, но верно склонялась в пользу петербургских банков. Из всего объёма сырья, поступавшего из этого региона в текстильную отрасль накануне Первой мировой войны, 2/3 шло через них[2247]. Из 30 филиалов коммерческих банков, действовавших в Средней Азии, 20 с лишним, т. е. твёрдое большинство, принадлежало именно питерцам[2248]. Московским фирмам ничего не оставалось, как продолжать цепляться за жизненно важный для них рынок. В 1915 году было учреждено товарищество «Беш-бош» — по сути, дочернее предприятие банков Первопрестольной: оно пыталось хоть как-то противостоять усиливающимся позициям столичных финансистов[2249]. Последовавшая в это время отставка Кривошеина, удалённого за избыточную политическую активность, ещё более ухудшило положение московского бизнеса. Не будет преувеличением сказать, что в борьбе за туркестанский хлопок он потерпел серьёзное поражение. Овладев рынком сырья, петербургские банки поставили текстильных королей в уязвимое положение.

Следующим шагом стало уже прямое финансовое давление на Москву. Подготовка к нему началась за пару лет до начала войны. Литература акцентирует внимание на Азово-Донском банке, который в это время сумел распространить своё влияние на несколько текстильных активов московского региона. Речь о Серпуховской бумагопрядильной фабрике, а также об одном из крупнейших комбинатов Центральной России — Богородско-Глуховской мануфактуре[2250]. Сделки, которые в 1913 году провели Кнопы и Н.Д. Морозов, диктовались привлечением оборотных средств на предприятия, испытывавшие финансовые затруднения. В случае с Богородско-Глуховским комбинатом ими были проданы Азово-Донскому банку паи на крупную сумму — 1 млн рублей[2251]. Другие попытки питерцев овладеть какими-либо предприятиями в текстильной и лёгкой промышленности цели не достигали. Так, Сибирскому торговому банку не удалось через поставки сырья взять под контроль ряд активов — Меленковскую, Нижегородскую и Романовскую мануфактуру[2252]. Что касается Русско-Азиатского банка, то на его руководителя московского отделения А.А. де Сево постоянно сыпались обвинения в стремлении «подчинить своему влиянию пошатнувшиеся фирмы, что внушало серьёзные опасения московским фабрикантам»[2253].

Следует особо сказать об Азово-Донском банке, чьи успехи на текстильном поприще нельзя назвать случайными. Проникновение этого крупного финансового игрока в святая святых экономики Первопрестольной, заметим, не являлось недружественным. Это обстоятельство не получило отражения в историографии, поскольку в опубликованной записке одного из братьев Рябушинских упоминается, как члены морозовской семьи всеми силами отбивались от назойливого инвестора[2254]. Однако знакомство с архивными материалами выявляет совсем иную картину взаимоотношений с Азово-Донским банком, сложившихся перед войной. Главный акционер Богородско-Глуховского гиганта Н.Д. Морозов не отбивался, а наоборот, искал сотрудничества с банком, сожалел, как в ходе одной из поездок в Петербург разминулся с Б. А. Каменкой (главой банка)[2255]. На самом деле в этом нет ничего удивительного, поскольку указанные годы характеризуются плотным сотрудничеством деловых верхов Москвы именно с Азово-Донским банком. В 1911–1912 годах позиции последнего заметно ущемлены: его фактически отстраняют от военных и морских программ, а значит, от серьёзных финансовых потоков. Причём Каменка очень рассчитывал на оборонные заказы, для чего предусмотрительно вошёл в капитал Русского общества для изготовления снарядов и военных припасов (Парвиайнен) и Николаевских заводов[2256]. Однако банк под разными предлогами попросили освободить место, не решаясь, видимо, в силу национальной окраски вовлекать в дела ВПК. Последовали и другие, более мелкие, но неприятные уколы. Так, Азово-Донской пестовал учреждение Всероссийского банка общественного развития (совместно с московским банкирским домом «Юнкер») с капиталом 10 млн рублей. Предполагалось кредитовать города, земства, торгово-промышленные союзы, но проект не получил поддержки правительства[2257]. Или Каменка страстно желал открыть отделение в Париже: в Минфине же сочли это нецелесообразным и преждевременным[2258].

Результатом всего этого стало усиление оппозиционных настроений в руководстве банка, чья тесная связь с кадетской партией общеизвестна. В её руководство входил А.И. Каменка (родственник Б.А. Каменки), выступая в роли казначея Центрального комитета конституционно-демократической партии[2259]. Именно в кадетском печатном органе «Речь» банк помещал материалы, сообщения патронируемых им предприятий[2260]. С 1912–1913 года Азово-Донской банк становится опорным для товарищества «Бр. Нобель» в противостоянии с питерскими банками. На почве поддержки нефтяного концерна складывается союз Каменки и тузов Первопрестольной. Создаётся новое предприятие — Северно-русское общество внешней торговли. В его учредителях — руководители ЦВПК А.И. Гучков, А.И. Коновалов, Э.Л. Нобель, а также верхушка Азово-Донского банка[2261]. В железнодорожном строительстве купечество тесно сотрудничает с банком, поскольку тот допущен к этой сфере. Поражение за право проведения ветки Нижний Новгород — Екатеринбург, где Москва вела борьбу самостоятельно, оказалось поучительным. Поэтому Торговый дом «Вогау» планирует провести железную дорогу к Бе-лорецким заводам, ему принадлежавшим, уже совместно с Азово-Донским банком[2262].

Весьма интересен и такой выявленный факт: на общем собрании акционеров Азово-Донского банка в марте 1914 года целый ряд лиц, включая родственников Б.А. Каменки, представили удостоверения для участия в собрании от Московского купеческого банка, ставшего к этому времени одним из крупных собственников этой питерской финансовой структуры. Вместе с пакетами дружественного Волжско-Камского банка и самого Бориса Абрамовича это составляло почти треть общего количества акций[2263]. Финансовое сотрудничество с Москвой этим не ограничилось. После начала Первой мировой войны готовилось поглощение Азово-Донским банком московского «Юнкера», преобразованного в 1912 году из одноимённого банкирского дома. Контрольный пакет акций последнего переходил в руки Каменки и его доверенных. По взаимному соглашению у руля обновлённого «Юнкера» вставал руководитель московского отделения Азово-Донского банка И.Г. Коган[2264]. Сделка обещала быть грандиозной, поскольку «Юнкер-банк» являлся третьим по величине активов на московском финансовом рынке (121 млн рублей), уступая лишь Соединённому банку и Московскому купеческому и оставляя далеко позади банк Рябушинских (72 млн), Торговый (61,4 млн и Учётный банки (48,6 млн)[2265]. То есть в случае слияния «Юнкера» с Азово-Донским банком позиции последнего в Первопрестольной становились весьма мощными. Фактически появлялся ещё один центр, способный противостоять недружественным Москве силам.

Однако сбыться этим планам было не суждено. Питерские банки развернули атаку на московскую финансово-промышленную группу; причём удар был произведён довольно неожиданно. Ни одно отделение столичных банков, действовавших здесь, не взяло инициативу на себя. Для этой цели использовали нового игрока. В марте 1912 года пресса информировала об учреждении в столице Русско-Французского банка с основным капиталом 5 млн рублей, его директором-распорядителем избран Лажье[2266]. На тот момент никто в финансовом мире Москвы не представлял, что их ожидает в скором будущем. На предпринимательском небосклоне засверкала звезда Д.Л. Рубинштейна, ставшего лицом нового банка. Восхождению этого уроженца Харькова в своё время поспособствовал вел. кн. Владимир Александрович, который доверил тому ведение своих дел[2267]. Так активный Рубинштейн попадает в финансовую элиту столицы и оказывается у руля созданной банковской структуры. Первым значимым успехом учреждённого Русско-Французского банка стало право обслуживать Петербургскую городскую думу, на что претендовали многие. Например, товарищ городского головы Ю.Н. Глебов лоббировал Русско-Английский банк, но удача сопутствовала именно Рубинштейну, которого поддержал другой товарищ гордумы — Д.И. Демкин[2268]. Русско-Французский банк организует займы для города, благотворительные лотереи, сюда поступают сборы с недвижимых имуществ мегаполиса и т. д.[2269]

На финансовом рынке новичка сразу же отличает повышенная агрессивность. Он нацеливается на поглощение целого ряда провинциальных банков. Первым прошло слияние с Белостокским банком, о чём сообщала пресса[2270]. Затем инициированы объединительные процессы с Одесским купеческим банком, недавно преобразованным из банкирской конторы братьев Бродских. В ходе них завязались тесные партнёрские отношения Рубинштейна с крупным дельцом Л.И. Бродским[2271]. Заметим, тот уже плодотворно сотрудничал с ведущими питерскими банками, особенно по сахарным делам. Затем наступает очередь Рижского коммерческого банка, в капитал которого устремился Рубинштейн. Однако здесь на пути возникает семейство Вавельбергов, коим принадлежал Петербургский торговый банк: они также являлись крупными акционерами в Риге и не обрадовались непрошенному гостю. Их представители пытались сорвать общее собрание, куда был вынесен вопрос о слиянии с Русско-Французским банком[2272]. Рубинштейн пытался добиться своего, что называется, правдами и неправдами, не очень разбираясь в средствах. Чтобы погасить скандал, кредитная канцелярия признала итоги слияния не соответствующими уставу и законодательству[2273]. Напомним, что Вавельберги находились в орбите Азово-Донского банка и наряду с ним поддерживали Нобелей, чьим хозяйством пытались в это время завладеть питерские банкиры.

Прямой конфликт Русско-французского банка с Азово-Донским произошёл буквально тут же из-за Киевского частного банка, учреждённого ещё в 1868 году и занимавшегося кредитованием сахарных предприятий. После кризиса, в 1908 году, Азово-Донской банк пришёл на помощь киевлянам, реализовал новый выпуск акций, подготовил устав, а членом совета здесь стал присяжный поверенный А.И. Каминка[2274]. Перед войной Азово-Донской банк, имевший очевидное влияние на дела Киевского частного, решил преобразовать его в своё отделение[2275]. Однако тут вмешался Рубинштейн: пытаясь сорвать сделку, он решил овладеть киевской структурой, включив её в состав своего Русско-Французского банка. Как и в Риге, это вызвало резкий конфликт с акционерами, также сумевшими отстоять свои позиции. Такая активность заставляла задуматься, откуда брались средства для агрессивных действий. Знакомство с публикуемыми балансами показывало, что Русско-Французский банк широко пользуется кредитом Госбанка (задолженность достигала 46,8 млн рублей, почти втрое превосходя собственный капитал). В сущности, этот банк представлял собой филиал Государственного; пресса вопрошала, за что же ему оказывается такое преимущество?[2276]

Но главным направлением активности Рубинштейна, без сомнения, стало московское. Здесь его внимание привлёк Московский частный банк, образованный в 1910 году на базе отделения Петербургского частного банка, переживавшего тогда нелёгкие времена. С целью оздоровления было решено избавиться от всей филиальной сети: так на базе московского отделения появился новый банк, куда вошла купеческая знать Первопрестольной Ф.Л. Кноп, М.В. Живаго, К.И. Гучков, И.С. Гольдберг, М.С. Карзинкин, партнёр Вогау Г.М. Марк[2277]. Часть же акций по «наследству» осталась за Петроградским частным банком: их-то и перекупил Рубинштейн. Архивные документы позволяют установить, что эта сделка проводилась с тесным участием Русско-Азиатского банка, если не сказать более. Из приобретённых 23 тысяч акций 12,5 тысячи поступили в собственность Русско-Французского банка, а ещё 10,5 — непосредственно к Русско-Азиатскому. По обоюдному согласию они приняли взаимные обязательства — координировать взаимные интересы[2278]. Участвовавшие в банке москвичи оказались в сложной ситуации, поскольку новые питерские акционеры оценивали прежнюю политику как избыточно консервативную и не считали возможным ограничиваться обслуживанием обычных торговых операций. Особенное неудовольствие у них вызывал И.С. Гольдберг, занимавший ключевые позиции в управлении Московским частным банком и с предубеждением относившийся к новациям со спекулятивным душком[2279]. Эту точку зрения в Первопрестольной разделяли многие, поскольку начинали опасаться «вулканической атмосферы, созданной пылающим темпераментом Рубинштейна»[2280]. Ведь получалось, Русско-Французский банк замахнулся на структуру намного крупнее по оборотам, намереваясь превратить её в своё отделение[2281]. В Москве до самого последнего момента отказывались верить в подобное[2282].

Однако Рубинштейн и не думал останавливаться на достигнутом. После подчинения Московского частного банка следующий его шаг расценивался ещё серьёзнее — уже как «довольно сильная брешь». Именно так характеризовал покупку Русско-Французским банком московского «Юнкер-банка» один из братьев Рябушинских[2283]. В этом нет преувеличения, поскольку Рубинштейн сумел увести крупный актив фактически из-под носа Азово-Донского банка, который уже считал его своим. В декабре 1915 года как гром среди ясного неба грянуло сообщение о приобретении 23 тысяч акций «Юнкера» Рубинштейном, а также ещё 30 тысяч — партнёром Л.И. Бродским[2284]. Эта операция удалась благодаря давлению на крупного акционера «Юнкера» — немецкого подданного Боксельмана, коего с началом войны с Германией отстранили от дел и выселили в одну из северных губерний[2285]. Там он уступил свои акции и таким образом у Русско-Французского банка появились перспективы. В иной ситуации Азово-Донской банк, конечно же, сумел бы отбить атаки. В новый состав руководящих органов «Юнкера» вошли родственники Рубинштейна, Бродский, товарищ городского главы Питера Д.И. Демкин, о котором упоминалось выше, и другие столичные предприниматели[2286]. Они инициировали переезд правления из Москвы в Петроград, поскольку там находится центр финансовой России[2287]. Вместе с тем новые хозяева наращивали активность в Первопрестольной. За короткое время через «Юнкер» приобретён целый ряд крупных активов: Мытищинский вагоностроительный завод, фабрика Алексеевых в Сокольниках, складские помещения для хранения хлопка и масла, земельные участки, была близка к завершению сделка по покупке знаменитых булочных и кондитерских Филиппова[2288]. Интересно заметить, что ставленник Азово-Донского банка (бывший директор его московского филиала) И.Г. Коган, выпровоженный новыми собственниками из «Юнкера», оказался во главе финансовой комиссии Московского военно-промышленного комитета, что лишний раз указывает на связи Азово-Донского банка с купеческой элитой[2289].

Рубинштейн с партнёрами явно собирался превратить «Юнкер» в основной инструмент московской экспансии: учитывая происхождение и вовлечённость в местные дела, тот выглядел более удобной площадкой для этого, чем Русско-Французский банк. Поэтому последний в феврале-марте 1916 года уступается известным предпринимателям И.З. Персицу, И.С. Златопольскому и др.[2290] Подчеркнём: смена власти в Русско-Французском банке основывалась на договорённостях, приемлемых для обеих сторон, и уход Рубинштейна происходил в дружеской обстановке. Новые собственники ходатайствовали об учреждении именной стипендии Рубинштейна в Петроградском университете и коммерческом институте, а также поместили его портрет в зале заседаний правления[2291]. Помимо красивых жестов, новых и старых акционеров связывали общие дела. В частности, проект акционерного общества «Зерно-Сахар»: основной его капитал планировалось довести до 8 млн рублей и приобрести шесть рафинадных заводов; в правлении заседали Персиц, Златопольский, Рубинштейн и др.[2292]

Особое внимание следует обратить на сыгравшую ключевую роль в захвате «Юнкер-банка» тему немецкого засилья. В военных условиях борьба с ним превращается действенным инструментом внутри экономической борьбы. Кстати, первыми её подняли в Москве, где с энтузиазмом начали выявлять чиновников с немецкими фамилиями. По сведениям газеты «Утро России», даже не слишком глубокое знакомство с составом Министерства финансов давало 30 немецких фамилий, по Министерству торговли и промышленности — 27[2293]. Эти подсчёты сопровождались комментарием: «Если этих “русских” чинов частным образом по душам позондировать по части желательности умаления немецкого элемента в области наших финансов, торговли и промышленности, ну разве можно сомневаться в ответе? Свой своему поневоле брат»[2294]. Тем временем правительство и без московских напоминаний сосредоточилось на планомерной ликвидации, предприятий, основанных на немецкие или австрийские капиталы; властям были предоставлены необходимые для этого полномочия[2295]. Московские тузы сумели извлечь из этого практическую пользу, оторвав себе лакомый кусок, т. е. германские химические активы. На их базе учреждено Российское общество коксовой промышленности и бензолового производства: в руководящих органах значились Н.А. Второв, И.А. Морозов, Н.И. Гучков, Н.М. Бардыгин, Г.А. Крестовников, Л.Л. Фролов и др.[2296]

Однако борьба с немецким засильем оказалась обоюдоострым оружием, что и проиллюстрировала история с «Юнкером». Питерские банки также с успехом разыграли патриотическую карту. Напомним, Москва, особенно в преддверии войны, была заметно онемечена, на улицах города красовалось множество немецких вывесок, многие предприятия принадлежали немцам, а их доля в управленческом звене всегда оставалась высокой[2297]. Поэтому удар по германскому засилью в Первопрестольной выглядел вполне логичным. Мишенью стала одна из крупнейших московских компаний — торговый дом «Вогау», который буквально кишел немецкими подданными. Вокруг этой фирмы, тесно связанной с поверженным «Юнкером», начала нагнетаться обстановка. Под предлогом противодействия шпионажу власти потребовали от «Вогау» избавиться от немцев, что было равносильно предложению о самоликвидации[2298]. Семейство пыталось отвести удар, направляя в правительство доклады о приносимой ими пользе; за них даже ходатайствовал английский посол сэр Дж. Бьюкенен[2299]. Предчувствуя нависшую угрозу, Вогау пытались спрятаться за дружественным Н.А. Второвым, внезапно изъявившим желание заполучить активы. Тот быстро приобрёл у них цементный завод, намереваясь продолжить покупки, но тут появились питерские банки.

Они не могли упустить заводы Кольчугина и Белорецкие заводы, расположенные на Урале и выплавлявшие значительный объём российской меди. Вогау вынуждены уступить, мотивируя своё решение разросшимися масштабами дела и потребностями крупных затрат, кои им не по силам[2300]. Хорошо понятно, кому это было по силам: Белорецкие заводы переходят под контроль Петроградского международного и Учётно-ссудного банка[2301]. Товарищество Кольчугина, в свою очередь, достаётся Русско-Азиатскому банку[2302]. «Вешать» активы стратегического значения на Рубинштейна было бы уже явным перебором. Что касается Второва, то он, разумеется, «утратил» интерес к приобретению акций этих предприятий, о чём извещал более удачливых претендентов[2303]. Остаётся добавить, что экзекуция на вариации немецкого засилья готовилась и в отношении Кнопов. Хотя руководители этой фирмы являлись немцами с русским подданством, тучи сгущались и над ними. Кнопы даже изменили именование родительского торгового дома, учредив новое товарищество под названием «Волокно», куда перевели свои активы. В уставе новой фирмы специально подчёркивалось, что её основатели исключительно российские граждане. Однако это не уберегло их от правительственного надзора, установленного осенью 1916 года[2304].

Приведённый выше материал показывает, как разворачивалась атака на торгово-промышленный мир Первопрестольной; питерское финансовое давление ощутимо нарастало. В свою очередь, Москва прекрасно отдавала себе отчёт в происходящем и не сидела сложа руки. Лето 1915 года, напомним, вошло в российскую историю как период определённых парламентских надежд, когда царский фаворит А.В. Кривошеин пытался подвинуть Николая II на соответствующие изменения в государственном строе. Это сопровождалось удалением некоторых членов кабинета, ненавистных общественности, и в первую очередь военного министра В.А. Сухомлинова. Вместо него был назначен А.А. Поливанов, его бывший товарищ по министерству, удалённый ещё до войны за слишком тесные связи с думцами. К нему тут же потянулись А.И. Гучков, П.П. Рябушинский, лидеры Земского и Городского союзов и др.[2305] Поливанов не замедлил с коррективами политики вверенного ему министерства. Речь о реорганизации детища Сухомлинова и питерских финансистов — Особого совещания по обороне. Этот орган задумывался питерскими банкирами, однако теперь в нём начали солировать избранные представители Госдумы и Госсовета[2306]. И хотя парламентский проект был отвергнут, а нижняя палата в начале сентября распущена, Особое совещание по обороне продолжило свою деятельность. Так оппозиционные круги обрели плацдарм для атак на своих недругов. Как вспоминал один из военных чинов, проходившие заседания «сильно напоминали Государственную думу — те же лица, те же разговоры, то же направление»[2307].

Новый состав Особого совещания сосредоточился на секвестре частных предприятий в казну. Прежде всего это коснулось крупных индустриальных активов, принадлежащих питерским банкам и задействованных в судостроительной программе. Они сразу же вызвали пристальный интерес у совещания во главе с военным министром Поливановым, обнаружившим там массу неурядиц. В результате национализированными оказались принадлежавший Русско-Азиатскому банку Путиловский завод, общество Беккер (Ревельский, Любавский и Рижский завод) Петроградского частного банка, а также Русское судостроительное общество Петроградского международного банка[2308]. Это были весьма болезненные удары, вызывавшие большое раздражение у питерских банкиров. Практика секвестров началась с Путиловского завода, чего удалось добиться только со второго раза. Особое совещание устами известного депутата и критика правительства кадета А.И. Шингарёва констатировало: финансовые дела на предприятии запутанны, а администрация вынуждена набирать заказы в надежде оплатить за их счёт старые долги[2309]. Однако сломить А.И. Путилова оказалось нелегко: знаменитый финансист не уклонился от визита на заседание Особого совещания, куда его пригласили для объяснений. В весьма агрессивной форме он отверг все обвинения в адрес завода, предложив ознакомиться с балансами более компетентным лицам[2310]. Представители Министерства финансов, а также торговли и промышленности поддержали Путилова, заявив о нежелательности секвестра, который неблагоприятно отразится на финансовом имидже России[2311]. Возмущение Шингарёва не знало границ: «Из обстоятельств данного дела обнаружилось влияние на дела государства безответственной, но чрезвычайно могущественной власти банков. Правительство начинает терять государственную дорогу, стесняясь власти плутократии…Но банки не ограничиваются управлением заводами, а хотят управлять и государством»[2312]. Лишь настойчивыми усилиями думской верхушки секвестр на предприятие был наложен 27 февраля 1916 года. Правда, победа оппозиционных сил, добившихся секвестра, была несколько омрачена: в марте 1916 года Поливанов вынужден покинуть должность военного министра[2313].

Путиловская эпопея позволила оппозиционным силам выдвинуть и обосновать идею усиления государственного надзора за финансовыми структурами. Тема обуздания коммерческих аппетитов частных банков поднята Особым совещанием, с теми же думцами и представителями ЦВПК. Деловые круги Петрограда крайне болезненно восприняли разговоры о спекулятивных устремлениях банков, способствующих росту стоимости жизни, расценивая это как потворство обывателям, всегда склонным искать виноватых не там, где следует[2314]. Полемика по этому поводу вспыхивала то и дело: на Особом совещании по обороне, на вновь открывшихся с февраля 1916 года заседаниях Государственной думы. На одном из заседаний нижней палаты Шин-гарёв традиционно обрушился с критикой на крупные банки, усомнившись в их позитивной деятельности. Он вскрывал их претензии на роль хозяина российской экономики — и «нередко весьма дурного хозяина», озабоченного не развитием предприятий, а главным образом перепродажей их акций[2315]. Обращает на себя внимание один акцент обличительной речи Шингарёва, специально разъяснившего, что он не имеет в виду «несколько здоровых, ведущих… весьма успешно свои дела банков», меньше всего заслуживающих каких-либо упрёков. А говорит о тех коммерческих учреждениях, которые следует называть банками-хищниками, «чрезвычайно жадными до всякой наживы, не брезгующими ничем и никем»[2316]. Нетрудно понять, что в первом случае он имел в виду московские банковские структуры, кичащиеся своей направленностью на развитие реального производственного сектора; во втором же случае — петроградские, нацеленные на биржевые спекуляции. Так вот ради ограничения аппетитов последних и требуется незамедлительное осуществление серьёзного банковского контроля, и в первую очередь со стороны Министерства финансов.

Однако Барк указывал на невозможность по собственному усмотрению проводить ревизии кредитных учреждений: по закону это могут инициировать лишь сами акционеры[2317]. Столкнувшись с неуступчивостью главы финансового ведомства, сторонники усиления надзора пытались действовать законодательным путём. При рассмотрении сметы Государственного контроля в Думе неожиданно прозвучало предложение наделить это ведомство правом ревизовать коммерческие банки. Но глава госконтроля Н.Н. Покровский не замедлил возразить против такой скоропалительной и необдуманной инициативы. Как он убеждал депутатов, его задача — ревизовать правительственные обороты, а банковский надзор должен оставаться прерогативой Минфина[2318]. Тот же А.И. Шингарёв заметил в ответ, что доводы Покровского не выдерживают критики, поскольку обороты банков в большой мере завязаны на вливания Государственного банка, а потому они тесно соприкасаются именно с казёнными средствами[2319].

Выпады оппозиции весьма осложняли жизнь питерской финансовой элите, вынужденной отбиваться от назойливых критиков. Но сокрушительный удар по столичной банковской группе последовал в середине 1916 года с использованием её же оружия. Москвичи, серьёзно потрёпанные борьбой с немецким засильем, наконец-то сумели направить грозное средство на своих недругов. Удалось это с помощью генерала М.В. Алексеева, начальника штаба верховного главнокомандующего (им в ту пору им был Николай II). Как известно, он слыл активным приверженцем общественных организаций, которые возникли в ходе войны для помощи фронту и деятельность которых вдохновлялась московской купеческой элитой. Именно начальник штаба испросил высочайшего соизволения производить расследования не только на территории, подведомственной ставке верховного главнокомандующего, но и в тылу, где функционировали органы гражданской власти. Николай II дал такое разрешение — под воздействием аргументов

0 борьбе с немецким шпионажем и со спекуляцией, которая вызывает справедливое недовольство населения. Работу по этим направлениям Алексеев поручил своему доверенному — генералу Н.С. Батюшину, состоявшему при ставке и, как говорили осведомлённые военные, пользовавшемуся большим расположением начальника штаба[2320]. Батюшин привлёк к работе группу контрразведчиков: Манасевича-Мануйлова, Резанова, Матвеева, Логвинского, Орлова. Они расположились в Петрограде на Фонтанке, получив право прослушки телефонов, перлюстрации писем широкого круга лиц, включая министров[2321]. Однако далеко не все из перечисленных офицеров имели безупречную репутацию в своей среде. Например, Резанов слыл у сослуживцев, хорошо знавших его, «человеком легкомысленным, чья слава не пользовалась большим кредитом»[2322].

Следственная комиссия недолго искала источник бед и хозяйственных неурядиц — им оказались крупные петроградские банки. 10 июля был арестован и помещён в военную тюрьму города Пскова Д.Л. Рубинштейн — владелец «Юнкер-банка», тесно связанный со многими финансовыми деятелями столицы. Его смогли зацепить через различные страховые компании («Русь», «Волга», «Якорь»), кои тот поставил под свой контроль, выстраивая свою страховую империю[2323]. В этой отрасли традиционно было сильно немецкое присутствие. Батюшинская комиссия заявила, что оно подспудно сохранялось и в период войны через процедуры перестрахования, где по-прежнему задействованы немецкие общества. По этим каналам сведения о передвижении продукции, судов, транспортных потоках, включая военные, становились известными неприятельской стороне. Так Рубинштейна обвинили в шпионаже на Германию[2324]. Московская пресса ликовала, оценив это событие как логическое завершение карьеры зарвавшегося спекулянта[2325]. У питерской же элиты оно вызвало совсем иные эмоции. Состояние шока — так можно описать атмосферу, воцарившуюся в столице. Ряд видных финансистов возбудили ходатайство (оставшееся без последствий) об освобождении Д.Л. Рубинштейна под залог — полмиллиона рублей[2326]. Интересно, что Петроградская судебная палата уклонилась от принятия в производство дела Рубинштейна, понимая, чьи финансовые интересы это затрагивает. Военным пришлось использовать для этого Варшавские судебные власти, находившиеся в эвакуации[2327]. Вскоре последовали обыски и выемки документов в ряде крупнейших банков Питера. Батюшин в своих воспоминаниях упоминает, кроме Русско-Французского и «Юнкер-банка», Петроградский международный, Русский для внешней торговли и Соединённый банк[2328] (последний территориально располагался в Первопрестольной и, по сути, являлся детищем Министерства финансов).

В бой за них бросился министр Барк: он жаловался императору на то, что деятельность комиссии дезорганизует работу банковских учреждений. И ему удалось локализовать угрозу, добившись согласия Николая II на образование другой комиссии во главе с членом Госсовета, бывшим министром торговли и промышленности С.И. Тимашевым[2329]. К тому же в августе был арестован один из активных членов комиссии И.Ф. Манасевич-Мануйлов, уличённый, как говорили, в вымогательстве 60 тысяч рублей за освобождение Рубинштейна[2330]. Это вынудило Батюшина и его сотрудников перегруппировать наступление. Теперь удар был направлен не напрямую по банкам, а по сахарным заводам, расположенным на Украине, — ведь большинство предприятий по выработке рафинада контролировалось всё теми же столичными финансовыми структурами. В начале октября 1916 года в Киеве прошли сенсационные обыски. Местное губернское жандармское управление информировало МВД, что по распоряжению начальника штаба Верховного главнокомандующего М.В. Алексеева им выделены офицеры для помощи генералу Батюшину в проведении следственных действий в киевских филиалах ряда столичных банков и правлений сахарных обществ[2331]. Следственные действия закончились задержаниями трёх предпринимателей: А. Доброго, И. Бабушкина и И. Гоппера, обвинённых в спекулятивном взвинчивании цен на сахар с целью получения максимальных барышей. Аресты явились полной неожиданностью для правительства: Барк уверял озлобленных банкиров в том, что ничего не знал о намерениях военных властей. Он полностью разделял опасения финансистов: подобные акции не только компрометируют промышленников, но и угрожают конъюнктуре; из деловой среды вырываются деятельные люди, которых сложно кем-либо заменить. Министр финансов обещал употребить всё своё влияние, чтобы как можно скорее ликвидировать это дело[2332]. Кроме того, столичные банкиры предлагали внести залог за освобождение всех троих из-под стражи — уже по одному миллиону за каждого[2333]. Своеобразным ответом на ходатайства можно считать арест в Петрограде уполномоченного Всероссийского общества сахарозаводчиков М.Ю. Цехановского, слишком рьяно заступавшегося за своих коллег[2334]. Не меньшим потрясением стал вызов на допрос директора Русского банка для внешней торговли, бывшего руководителя кредитной канцелярии Л.Ф. Давыдова. Это означало, что дело захватывает уже ключевые фигуры[2335].

Оценивая итоги этих бурных событий, следует подчеркнуть, что в их «сухом остатке» — срыв финансово-экономического штурма Москвы, развёрнутого питерскими банками. И ключевую роль в этом сыграла батюшинская комиссия. Именно благодаря ей стала возможным покупка известным купцом Н.А. Второвым «Юнкер-банка». Эту финансовую структуру арестованный по подозрению в шпионаже Рубинштейн уступил, находясь в тюрьме. Приобретение им полгода назад «Юнкера» было признано недействительным из-за тонкостей юридического оформления сделки[2336]. Второв тут же возвращает правление «Юнкер-банка» в Первопрестольную (где он размещался до Рубинштейна), привлекает новых акционеров из числа столпов местного бизнеса и даёт ему громкое название «Московский промышленный банк». Провозглашается цель: освободить банк от влияния питерских финансовых кругов[2337]. Вскоре обнародованы обширные планы по приобретению ценных бумаг горных и металлургических обществ[2338]. Второв не случайно назвал своё детище промышленным банком. Это было сделано явно в пику питерской инициативе: тогда в столице шла подготовка к преобразованию Петроградского частного банка в Петроградский промышленный; проект, выдвинутый директором этого банка А.А. Давидовым, уже получил одобрение Министерства финансов, а также Министерства промышленности и торговли[2339].

Однако это не уберегло Петроградский частный банк от Особого совещания по обороне. По его инициативе было секвестировано общество Беккер, являвшееся ключевым активом банка, куда были вложены значительные средства. Это заметно подкосило дела, а наиболее крупные клиенты, такие как заводы «Каучук», «Промет», механический завод «Столь» и др., предпочли перейти в другие финансовые структуры. В середине 1916 года сам Давидов решил выйти из состава правления. Любопытно, что он принял предложение лидера Земского союза князя Г.Е. Львова заведовать финансовым отделом этой общественной организации[2340]. Затем наступает черёд Учётно-ссудного банка: осенью 1916 года его контрольный пакет пытается собрать купеческая группа из Нижнего Новгорода во главе с Сироткиным и Лбовым. Тогда как раз скончался многолетний председатель правления Я.И. Утин, и нижегородцы, воспользовавшись моментом, перекупили 12 тысяч акций у известного дельца А.Л. Животовского да вдобавок сконцентрировали ещё 11,5 тысячи бумаг с рынка. Они надеялись, захватив необходимые места в руководящих органах, свалить прежнее правление. Началось затяжное противостояние; скачки котировок акций Учётно-ссудного банка достигали больших величин[2341]. С подобными проблемами столкнулся даже флагман финансового мира — Русско-Азиатский банк: сообщалось, что в Москве образовалась группа, приступившая к скупке как можно большего числа его акций. Конечно, в данном случае замахнуться на контрольный пакет было трудно: расчёт был на предстоящее общее собрание, где предполагалось выступить с критикой правления и лично Путилова, чтобы таким образом осложнить ему жизнь и заставить считаться с собой[2342]. В ухудшающейся обстановке Путилов предпринял серьёзную перестройку банковского гиганта, сделав ставку на купеческих предпринимателей И.И. Стахеева и П.П. Ватолина. Они становятся крупными акционерами и ключевыми партнёрами Путилова по созданию крупного финансово-промышленного концерна[2343].

Чувствуя, что всё буквально трещит по швам, питерские банкиры испытывают разочарование в министре финансов Барке. Тот не смог по отношению к ним выполнять роль координирующего центра. Отсюда лихорадочные поиски новой фигуры, способной защитить от возникших угроз. В роли такой фигуры попытался выступить А.Д. Протопопов, назначенный в сентябре 1916 года министром внутренних дел. Его отношения с питерскими банками завязались ещё тогда, когда он был товарищем председателя Госдумы. Протопопов позиционировал себя в качестве крупного промышленника: ему по наследству достались крупное суконное предприятие и склады в Симбирской губернии[2344]. Уже в начале 1916 года на его квартире проводились совещания с участием первых лиц банковского сообщества, где обсуждались актуальные экономические вопросы[2345]. В начале же марта в Петрограде состоялся съезд представителей металлообрабатывающей промышленности; на него собрались директора предприятий тяжёлой индустрии, большей частью контролировавшихся столичными банками. Одним из инициаторов делового форума выступил товарищ председателя Государственной думы А.Д. Протопопов (он участвовал в качестве представителя машиностроительных заводов Гартмана). Там звучала острая критика военно-промышленных комитетов, которые отодвинули на второй план другие предпринимательские объединения, в частности Совет съездов представителей промышленности и торговли, который практически перестал функционировать[2346]. Глава Русско-Азиатского банка Путилов обрушился на Особое совещание по обороне, которое предвзято и несправедливо относится к банковским промышленным активам[2347]. Протопопов в своём выступлении подчёркивал: около 80 % военного снаряжения идёт с заводов, представители которых присутствуют на съезде; роль же предприятий, сотрудничающих с военно-промышленными комитетами, в производительном смысле незначительна, зато в политическом — крайне велика[2348].

Назначение Протопопова на один из ключевых постов в правительстве вызвало негодование Думы и, наоборот, было с оптимизмом встречено деловыми кругами Петрограда: котировки акций существенно повысились[2349]. Начали даже распространяться слухи о скором назначении в правительство А.И. Путилова или А.И. Вышнеградского. Как подчёркивал «Коммерческий телеграф», ещё пару месяцев тому назад такие разговоры считались бы праздными или фантастическими; теперь же, после перемен в МВД, следует внимательно относиться к подобным ожиданиям. Московское издание задавалось вопросом: можно ли рассчитывать на беспристрастные государственные труды этих дельцов, если Путилов имеет коммерческий интерес почти на шестидесяти предприятиях, а Вышнеградский — на пятидесяти?[2350] Однако у питерской банковской группы был другой кандидат на место министра финансов Барка — глава Соединённого банка B.C. Татищев, выходец из минфиновской системы. Его уже пытался продвигать в главы финансового ведомства бывший министр внутренних дел Н.А. Хвостов[2351]. С осени 1916 года эти попытки возобновились с новой силой: Протопопов оказался давним приятелем Татищева ещё по кавалерийскому училищу[2352]. Именно вокруг последнего завязывается интрига с целью провести его в кресло министра: тот адресует в Царское Село записки о мерах улучшения русских финансов[2353].

Немало усилий предпринимает Протопопов по защите питерских банков. Именно он явился инициатором освобождения из-под стражи арестованного бывшего военного министра Сухомлинова, а затем и банкира Рубинштейна[2354]. Новый глава МВД пытается обуздать батюшинскую комиссию, ставшую грозой банковского Петербурга. С ней он имел возможность познакомиться, будучи ещё думцем, на обеде у Рубинштейна, где был почётным гостем. Офицеры контрразведки, ворвавшись на торжество, арестовали Рубинштейна, вытащив его буквально из-за стола на глазах у изумлённого Протопопова[2355]. Став министром внутренних дел, тот добился прекращения преследования сахарозаводчиков, а вскоре получил согласие Николая II на отстранение самого Батюшина от дел: этому помешали лишь февральские события 1917 года[2356]. Протопопов стоит и за давлением на текстильных фабрикантов центра, что можно расценивать как ответ на действия батюшинской комиссии. В цитадель купеческой буржуазии выехала специальная комиссия; чиновники посетили несколько мануфактур, требуя предъявить документацию по закупке хлопка. Ревизоры Министерства торговли и промышленности вместе со старшим фабричным инспектором Московской губернии заявили, что планируют проверить свыше пятнадцати крупных хлопчатобумажных фирм на предмет соблюдения правил торговли. Уже первое знакомство с отчётностью обнаружило множество серьёзных нарушений, в коих были уличены известные предприниматели И.Н. Дербенёв, В.П. Рогожин, Н.Д. Морозов и др.[2357] В правлениях ряда предприятий были проведены следственные действия; за один только день (27 октября) произошёл 21 арест и обыск[2358]. Случившееся всколыхнуло деловые круги Первопрестольной. Руководители Московского биржевого комитета кинулись разъяснять, что нарушения явились результатом аномальных рыночных условий и обусловлены не умыслом отдельных лиц, а совсем другими причинами. Ведь обходили закон не один и не два предпринимателя, а все участники рынка. Порядок в отрасли зависит от Министерства торговли и промышленности, но оно опоздало со своими мерами, а теперь вносит тревогу и беспокойство в текстильный рынок[2359]. Деловая элита Первопрестольной решила командировать С.Н. Третьякова в Петроград с ходатайством: приостановить проверки и прекратить дальнейший осмотр книг[2360]. Но делом заинтересовалось Министерство юстиции: вся документация была затребована для изучения на предмет передачи в судебные органы[2361].

Тем не менее усилия Протопопова, конечно, не могли переломить общей ситуации. Как заметил последний царский министр путей сообщения Э.Б. Кригер-Войновский, «государственный организм России начал особенно тяжело болеть уже со второй половины 1916 года, тогда уже словно нарочно всё делалось для возбуждения революции»[2362]. Осенью управленческая дезорганизация явно ощущалась и в финансовой сфере. Обычно к вызову какого-либо банкира в кредитную канцелярию всегда относились очень серьёзно: её сотрудников боялись и уважали, но концу 1916 года приглашение туда уже нисколько не пугало, а зачастую игнорировалось[2363]. Отразилось это и на фондовом отделе Петроградской биржи, куда раньше попасть было крайне сложно из-за строгого отсеивания кандидатов. Теперь же Минфин явно утратил рычаги контроля: на последних перед февралём 1917 года выборах совет пополнился 60 новыми членами, многие из которых раньше и думать не могли о подобном[2364]. В такой обстановке купеческая элита заметно осмелела, вынашивая комбинации, о которых ранее и не мечтала. С другой стороны, общая деградация не могла не сказаться на самой питерской банковской группе: здесь начинали чувствовать свою уязвимость, связанную с утратой традиционной опоры и защиты в лице финансово-экономической бюрократии, чему Протопопов заменой быть не мог. Тем более что коллеги министра МВД П.Л. Барк, В.Н. Шаховской, Н.Н. Покровский выступали с резкой критикой последнего, не желая пребывать с ним в составе одного правительства. К примеру, Государственный контролёр, а затем и глава МИД Покровский из-за Протопопова четырежды подавал в отставку, которая не принималась Николаем II, просившим немного потерпеть[2365].

Теперь хотелось бы остановиться на интереснейшем сюжете финансово-экономической истории, который знаменовал собой последний удар по питерской банковской группе. Этот удар связан с К.И. Ярошинским, который стремительно ворвался на вершину предпринимательского Олимпа. Фигура этого вундеркинда всегда вызывала немало споров: историки пытались выяснить причины его небывалого взлёта, когда бизнесмен средней руки замахнулся ни много ни мало на разгром питерской банковской группы. Заметим, что предположения о подставном характере кипучей деятельности Ярошинского высказывались уже давно[2366]. К примеру, его удачный коммерческий старт объясняли связями при дворе: родной брат Ярошинского Франц был произведён в камер-юнкеры[2367]. В доказательство приводится записка Г. Распутина к министру финансов П.Л. Барку с просьбой помочь активному бизнесмену в каком-то коммерческом вопросе[2368]. Однако эта версия более чем сомнительна: трудно найти представителя высшей российской бюрократии, которому бы Распутин не адресовал поток всевозможных просьб, и на них уже мало кто обращал внимание[2369]. Бытует также версия о тесной связи Ярошинско-го с Русско-Азиатским банком. Однако в этом случае получается, что мощный финансовый концерн сам создал себе проблемы, которые ему в скором времени пришлось разрешать.

Но обо всём по порядку. Этот амбициозный киевский предприниматель всегда мечтал проявить себя в сахарном бизнесе и потому приобретал небольшие пакеты акций в рафинадных обществах, расположенных на Украине[2370]. Тем не менее с мечтой стать сахарным королём ему пришлось проститься, поскольку в предвоенный период отрасль оказалась под контролем питерских банков. Старым собственникам, которые не выдерживали их натиска, приходилось расставаться с активами. В частности, эта участь постигла и молодого М.И. Терещенко, уступившего доставшиеся ему по наследству заводы тем, кто работал в интересах банкиров[2371]; особенно же пострадали средние и мелкие владельцы, с которыми особенно не церемонились[2372]. В результате появилось немало недовольных; среди них был и Терещенко, который из приверженца либеральных идей превратился в деятельного оппозиционера, заняв пост заместителя председателя ЦВПК, а также главы Киевского военно-промышленного комитета. Он сближается с московской купеческой группой: его текущие счета находятся в бывшем «Юнкере», преобразившемся под началом Второва в Московский промышленный банк. (Именно оттуда Терещенко выделяет денежную помощь молодым музыкальным талантам[2373]). Его покровительством пользуется Ярошинский, также не испытывавший радости от питерской экспансии, противостоять коей он, разумеется, не мог. Заметим, это покровительство не было эпизодическим и продолжалось и в период Временного правительства: есть свидетельства, что Терещенко даже устраивал своему земляку аудиенции у премьера Керенского[2374].

В 1915–1916 годах году Ярошинский занимался скупкой и продажей паёв ряда сахарных активов, находившихся на периферии питерских интересов. Наиболее крупной из его сделок стала покупка паёв Степановского и Одесского рафинадных заводов у Ю.Т. Гепнера[2375]. Для ведения своих операций Ярошинский заинтересовывается Киевским частным банком. Именно с этого момента начинаются любопытные события, которые теперь будут сопровождать его деятельность. Напомним, что Киевский частный банк фактически принадлежал Азово-Донскому банку: в совете киевской финансовой структуры неизменно заседал А.И. Каменка[2376]. Когда в 1913–1914 годах Рубинштейн пытался завладеть этим банковским учреждением, намереваясь присоединить его к Русско-Французскому банку, то на пути встал Азово-Донской банк, который вместе с местными акционерами сумел отстоять актив. В случае же с Ярошинским всё сложилось иначе: Б.А. Каменка не только не препятствовал киевскому предпринимателю, но и всячески помог тому в приобретении. После чего приступил к созданию отделения Азово-Донского банка в том же Киеве, который и не думал покидать. Хотя сделка с Ярошинским не выходила из разряда местных, тем не менее уже она заставляла задуматься, на какие же средства тот смог её осуществить. Никто точно не знал, откуда в распоряжении у молодого предпринимателя оказались необходимые для подобных операций суммы.

Версия о том, что их предоставил какой-либо из крупных питерских банков, не выдерживает критики. В коренных петроградских банках ему шли навстречу неохотно; известный шведский банкир У. Ашбер вспоминал, как при упоминании о Ярошинском столичные финансисты «только с презрением пожимали плечами, но в скором времени [сами] попали в угрожающее положение»[2377]. К тому же следует не забывать: в тот момент Азово-Донской банк находился в весьма натянутых отношениях с Невским проспектом (там располагались офисы крупнейших банков) из-за поддержки товарищества «Бр. Нобель». Вряд ли бы Каменка так спокойно распростился с активом, зная, что последний попадёт в недружественные руки; пример с Рубинштейном — яркое тому подтверждение. Гораздо интереснее для прояснения финансовых возможностей Ярошинского его связи с купеческими банковскими структурами. Судя по всему, немалые средства он сумел почерпнуть именно оттуда. К примеру, известен его договор 1915 года с Московским купеческим банком на получение кредита на 8,5 млн рублей, причём с обязательством не кредитоваться нигде без согласия данного банка. Но потребности Ярошинского стремительно росли, и вскоре он поставил вопрос о выделении ему ещё 14 млн рублей. Так как решение о новом займе затягивалось, Ярошинского освободили от предыдущего обязательства[2378], и он получил кредит под товары в размере 13,5 млн рублей, только теперь уже в Волжско-Камском банке[2379]. Не будем забывать, что оба упомянутых банка были весьма близки к Азово-Донскому, поскольку вместе с ним оказывали поддержку Нобелям в борьбе с питерской банковской элитой.

Завершив приобретение Киевского частного банка, Ярошин-ский, что называется, не сбавляя темпа, объявляется в столице, где нацеливается на контрольный пакет крупного Русского торгово-промышленного банка. Начинает с того, что пытается проникнуть в его руководящие органы. Видимо, для этого была затеяна покупка у банка актива, далёкого от сферы интересов Ярошинского. Речь о Киевском машиностроительном заводе, который тот предложил уступить ему. Причём Русский торгово-промышленный банк только в конце 1915 года стал хозяином данного предприятия, купив его у Русско-Азиатского банка[2380]. И вот уже всего через пять месяцев решает расстаться с ним, поскольку Ярошинский предложил явно завышенную цену[2381]. Глава Банка А.В. Коншин быстро даёт добро на продажу, а вместе с ней допускает щедрого покупателя к делам, согласившись на его вхождение в совет банка[2382]. Кстати, там тот оказывается вместе с Д.В. Сироткиным и В.Е. Силкиным — ближайшими партнёрами Рябушинских[2383]. Купеческое присутствие в одном из ведущих финансовых учреждений Петрограда не являлось случайным. Рябушинские, так же как и Второв, стремились закрепиться в столице. И если тому достался «Юнкер», то их выбор пал на Русский торгово-промышленный банк с развитой филиальной сетью. Летом 1915 года он неожиданно попал в сложную ситуацию: из-за каких-то неудачных махинаций покончил жизнь самоубийством председатель правления В.П. Зуров, занимавший эту должность около двадцати лет; директор-распорядитель И. М. Кон подал в отставку[2384]. Рябушинские сочли момент удачным, и близкие к ним волжские купцы Д.В. Сироткин и В.И. Башкиров начали скупать на рынке акции Русского торгово-промышленного банка[2385]. Параллельно происходили интенсивные контакты с основными владельцами этого финансового актива: с бывшим управляющим Госбанком А.В. Коншиным и с англичанами во главе с бизнесменом Ч. Криспом (причём последний пакет находился в залоге, им фактически распоряжалась кредитная канцелярия). Поначалу Рябушинским сопутствовал успех: в руководящие органы Русского торгово-промышленного банка вошли Сироткин и Силкин[2386]. Новые акционеры пожелали вести дела без участия каких-либо иных лиц. Но чиновников из Министерства финансов, действовавших от имени Криспа, явно не вдохновляло, что банк окажется в руках Рябушинских и их партнёров. В результате последние, осознав тщетность переговоров, длившихся до конца лета, отказались от своих планов[2387].

Вот их попытки и продолжил Ярошинский: осенью 1916 года он проводит успешные переговоры с Минфином о приобретении пакета англичанина Криспа, находившегося там в залоге. Точнее, переговорами с ведомством занимался по доверенности Яро-шинского банкир Г. Лесин, широко известный в финансовых кругах Петрограда. Несомненно, это сыграло положительную роль: то, чего не смогли чуть ранее сделать Рябушинские, осуществил крупный столичный делец. Он же провернул дело с А.В. Коншиным, также владевшим немалым пакетом акций. В результате Русский торгово-промышленный банк оказался в руках Ярошинского[2388]. Интересно, что в Петрограде тогда не совсем понимали, с какой целью затеяна вся эта довольно хлопотная эпопея. Если интерес Лесина, работавшего за приличные комиссионные, был очевиден, то действия Ярошинского расценивали как игру азартного или психически больного человека, страдающего манией величия[2389]. Однако после того, как контроль над банком был достигнут, туда в виде вкладов стали поступать денежные средства, причём в таких объёмах, которые удивили многих[2390]. В столичных биржевых кругах циркулировали различные слухи. В частности, говорили о заинтересованности Второва, якобы стремившегося объединить Русский торгово-промышленный банк со своим Московским промышленным (этот слух оказался вымыслом)[2391]. Министр внутренних дел А.Д. Протопопов — лоббист петроградских банков — счёл нужным запросить информацию о Ярошинском. Киевское губернское жандармское управление сообщало, что последний действительно орудует большими капиталами, но соответствует ли его имущественное положение суммам, которыми он оперирует, «установить не представляется возможным»[2392].

Проливает же свет на всю историю один любопытный документ, а именно письмо Н.С. Брасовой к своему супругу вел. кн. Михаилу Александровичу — младшему брату Николая II. Как известно, Брасова была самым тесным образом связана с московской купеческой группой: её отец и его ближайшие родственники работали по юридической линии на клан Рябушинских. В одном из писем к супругу Брасова рассказывала, как её дядя рекламировал финансиста Ярошинского, всячески расписывая его таланты. В свою очередь она убеждала мужа вступить в дело, затеваемое этим уникумом, а именно возглавить некий банк. По её словам, главная цель — создать противовес Д.В. Рубинштейну и ему подобным банкирам, т. е. питерцам. Как она поясняла, Ярошинский желал бы придать усилиям в этом направлении надлежащую окраску, а потому «ищет лицо русское и с большим положением, находя, что великий князь как нельзя более соответствует этим требованиям»[2393]. Несложно догадаться, что если бы противовес столичным банкам украсило участие младшего брата Николая II, который как раз из-за своей супруги находился в натянутых отношениях с императорской четой и двором, то это создало бы ситуацию поистине со скандальным оттенком. Но эта заманчивая комбинация не осуществилась: в это время у вел. кн. Михаила Александровича явно наладились отношения с государем (а не с его супругой). Так, Николай II начинает откликаться на кадровые рекомендации младшего брата. Министром юстиции стал Н.А. Добровольский, всегда, даже во время опалы великого князя, поддерживавший с ним самые тесные отношения[2394]. Назначение Лифляндским губернатором получил Н.Н. Лавриновский — сын управляющего имениями Михаила Александровича[2395]. Кроме того, Николай II предоставил своему младшему брату право откровенно излагать свои взгляды на текущую ситуацию в стране[2396]. Вряд ли тот стал бы обострять с трудом наладившиеся отношения.

Мысль об использовании Ярошинского в качестве тарана для серьёзных финансовых дел, конечно, не оригинальна. Как мы видели, примерно таким образом использовали и Рубинштейна, кромсавшего московский бизнес. Точно так же бросаться в открытую атаку на столичную банковскую группу, реализуя всё собственными руками, было неразумно: питерцы сразу оказали бы резкое сопротивление. Поэтому на горизонте и появляется привлечённый Терещенко Ярошинский, чья коммерческая репутация никак не ассоциировалась с Первопрестольной. Косвенно в пользу версии, что вдохновителями данной комбинации являлись Рябушинские, говорит и резкий спад их текущей деловой активности к февралю 1917 года, когда разгром питерской банковской группы вошёл в решающую фазу. Это, очевидно, требовало предельной концентрации финансовых ресурсов. Потому-то мы не имеем никаких сведений о попытках приобретения Рябушинскими в этот период контрольных пакетов акций коммерческих банков и промышленных предприятий[2397]. Есть и свидетельства того, что Ярошинский учитывал интересы именно купеческого клана. Как только он получил контроль над Русским торгово-промышленным банком, то сахарные активы, принадлежавшие ранее семье Терещенко и находившиеся на балансе этой структуры, продаются Киевскому коммерческому банку, т. е. выводятся из орбиты петроградского влияния. Русский торгово-промышленный банк «этой сделкой ликвидировал все отношения по участию в консорциуме Тульско-Черкасских заводов[2398]. Лишь назначение Терещенко в марте 1917 года во Временное правительство отсрочило его вступление в открытое владение вернувшимися активами. Или ещё один пример, когда именно благодаря вмешательству Ярошинского Московский частный банк избавляется от недружественных ему партнёров Рубинштейна (Л.И. Бродского и др.) и полностью оказывается в руках группы купеческих акционеров во главе с Гучковыми[2399].

Получив такую удобную площадку, как Русский торгово-промышленный банк, Ярошинский приступает к реализации главной части задуманного плана — к расколу столичной банковской группы. Как мы уже упоминали, в историографии господствует мнение, что за спиной киевского дельца стоял всё тот же Г. Лесин, а за ним — Русско-Азиатский банк. Однако факты это не подтверждают. Во-первых, как только Лесин помог Ярошинскому заполучить Русский торгово-промышленный банк, у него испортились отношения с питерским банковским сообществом и он приступил к ликвидации дел[2400]. Его давний партнёр С.М. Жорио, сооснователь и директор банкирского дома «Г. Лесин и Кº», умирает от разрыва сердца вскоре после того, как банк перешёл в руки Ярошинского[2401]. Во-вторых, если бы заказчиком данного рейдерского проекта выступал Русско-Азиатский банк, то это нарушило бы все взаимосвязи в столичном банковском мире, поставив под вопрос само существование питерской финансовой группы: ведь в качестве мишени были выбраны Русский банк для внешней торговли и Петроградский международный банк. И направление удара было выбрано не случайно: оно имело идейную подоплёку, а именно ликвидацию немецкого засилья в российской экономике. Из ведущих петроградских банков два названных выше были особенно тесно связаны с немецким капиталом. Русский для внешней торговли банк, основанный при самом деятельном участии Deutsche Bank, всегда считался форпостом германских сил, откуда немецкое влияние распространялось по всей стране. Возглавляли этот питерский банк выходцы из высшей бюрократии: член Государственного совета В.И. Тимирязев и бывший высокопоставленный чиновник Минфина Л.Ф. Давыдов. Однако из пятнадцати членов совета банка только шестеро находились в России, а остальные проживали в Германии[2402]. Аналогичная ситуация наблюдалась и в Петроградском международном банке. Его называли проводником немецких интересов, а руководство банка подвергали нещадной критике за расхищение богатств России[2403]. Иными словами, в условиях войны с Германией эти финансовые активы представляли собой весьма перспективные объекты для рейдерской атаки.

Ярошинский в начале весны 1917 года начинает плотно заниматься ими. В апреле Русский торгово-промышленный банк создаёт «для поддержки полезных России предприятий и для взаимной помощи в случае уменьшения оборотных средств» два консорциума с целью покупки и последующей продажи 40 тысяч акций Русского для внешней торговли банка и 40 тысяч акций Петроградского международного банка[2404]. Как и в случае с приобретением Русского торгово-промышленного банка, основными операторами по скупке выступили Киевский частный банк, а также группа известных биржевых дельцов во главе с Д.Л. Животовским[2405]. Уже к июлю 1917 года подводились первые итоги. Русский для внешней торговли банк находился на грани капитуляции перед Ярошинским; сопротивление оказывал лишь швейцарский подданный И. Кестлин — одно из значимых лиц в правлении. Упорного иностранца обвиняли в симпатиях к немцам, но никак не могли отправить восвояси. (Интересно, что в то же время начали ходить слухи о скором переводе правления банка из Петрограда в Москву, где подыскивались соответствующие его статусу площади[2406].) С Петроградским международным банком дело обстояло сложнее. Его правление во главе с Вышнеградским до войны уверенно держалось за счёт пакетов, принадлежащих германским банкам. С начала войны общие собрания акционеров стали случайными, что вполне устраивало руководящие органы. Но когда началась массированная скупка акций, положение изменилось. Ярошинский был близок к тому, чтобы заполучить контрольный пакет банка и реорганизовать правление, удалив из него Вышнеградского и его сторонников.

Этот вопрос предполагалось решить на чрезвычайном общем собрании акционеров. Правление отбивалось всеми силами, пытаясь перекупить свои же акции там, где это представлялось возможным[2407]. Параллельно оно пыталось найти компромисс, предлагая Ярошинскому отказаться от попыток сместить руководство и обещая взамен широкое финансирование его предприятий[2408]. Однако Ярошинский не польстился на это предложение (что, кстати, свидетельствует о его истинных намерениях). На заседании правления Русского торгово-промышленного банка под председательством Ярошинского было решено: по причине того, что «количество купленных акций ещё не образует действительно контрольного пакета… признать целесообразность усиления консорциального пакета акций Петроградского международного банка до размера действительно контрольного»[2409]. Обострившийся конфликт разрешился лишь благодаря активному вмешательству Русско-Азиатского банка. Его ключевые акционеры выступили на стороне Вышнеградского и его правления. В трудную минуту они не оставили своих давних партнёров: Батолин перекупил часть акций, не дав Ярошинскому составить искомое большинство[2410]. Конечно, это был не просто дружественный акт: летом 1917 года речь фактически шла о развале мощной питерской банковской группы с её устоявшимися многолетними связями. В случае перехода Петроградского международного банка в другие недружественные руки положение остальных становилось крайне уязвимым.

Но этому сценарию не суждено было осуществиться: после корниловских событий дела Ярошинского резко пошли на спад. Ощущая серьёзный денежный дефицит, он обратился к Временному правительству за финансовой помощью. Но теперь купеческий состав кабинета не только отказывает ему, но и возбуждает вопрос о злоупотреблениях в Русском торгово-промышленном банке. В результате от значительного числа акций Русского для внешней торговли банка и Петроградского международного банка Ярошинскому пришлось отказаться[2411]. Проект по развалу столичной банковской группы после корниловской эпопеи явно потерял свою актуальность.