Взрослые люди

Взрослые люди

ЧУЖИЕ ДЕТИ ВСЕГДА повсюду. Хуже всего в автобусе, когда от них никуда не деться. Моя спина покрылась по́том, я сердита. Солнце бьет прямо в салон через грязные стекла, автобус полон от самого Драммена, и, хотя автобусная компания гарантирует всем сидячие места, в Копстаде, Тёнсберге и Фоксерёде заходят очередные пассажиры, которым приходится стоять в проходе и раскачиваться, хватаясь, за что попало. Прямо за мной сидит отец с ребенком, мальчиком лет трех. Он смотрит на своем айпаде фильм «Приключения в лесу Елки-на-Горке» с включенным звуком, неестественным и пронзительным, время от времени отец пытается приглушить его, но ребенок начинает хныкать в голос и увеличивает громкость.

Меня тошнит от чтения книги, а батарейка в телефоне почти полностью разрядилась, поэтому послушать подкаст я тоже не могу, я слышу только трах-бах и песни Лазающего Мышонка, которые исполняются металлическим голосом: мойся, Ворчунишка, косолапый мишка, чтобы мишка чистым был, надо, чтобы мишка мыл коготки и пятки, спинку, грудь и лапки[1]. Когда мы въезжаем в Телемарк, я теряю терпение, поворачиваюсь к папаше, который оказывается молодым хипстером с бородой и маленьким дурацким хвостиком, широко улыбаюсь и спрашиваю, не могли бы они быть так добры и немного приглушить звук. Я сама слышу в своем голосе резкие нотки, и папаша понимает, что мне это не нравится, но ведь не могут же они сидеть с включенным звуком в набитом автобусе-экспрессе в июле, нет, не могут.

— Ну, — отвечает папаша-хипстер, почесывая подбородок, — вам что, мешает? — Он говорит на ставангерском диалекте.

— Есть немного, — говорю я, по-прежнему улыбаясь.

Рассерженный папаша вырывает айпад из рук ребенка, тот начинает орать от удивления и злости, и пожилая пара, сидящая передо мной, оборачивается и недовольно смотрит на меня. Не на папашу с ребенком, а на меня.

— Вот что бывает, когда отказываешься сделать потише, — говорит папаша. — Ты мешаешь тете, поэтому видео смотреть больше нельзя.

Автобус заворачивает на бензоколонку и останавливается, чтобы все могли сходить в туалет и выпить кофе. Ребенок лежит на спине на сиденье и визжит. Я беру сумку и торопливо шагаю по проходу, оставляя вопли за спиной.

Кристоффер и Олея ждут меня на остановке в Винтеркьяре. Марты с ними нет. Кристоффер высоченный, а Олея совсем маленькая. Осенью Олея пойдет в школу, а мне кажется, что она еще слишком низкорослая, худая и хрупкая.

— Рад видеть тебя, — говорит Кристоффер.

Он сжимает меня в долгих объятиях: обхватывает руками и стискивает.

— И я тебя, — отвечаю я. — Надо же, как у тебя отросли волосы, Олея! — Я дергаю ее за хвостик.

— Олея сегодня научилась плавать, — заявляет Кристоффер.

Олея улыбается, у нее не хватает четырех зубов на верхней челюсти.

— Я плыла, а папа меня не держал, — говорит она.

— Ой, — удивляюсь я, — ну надо же. Какая ты молодец.

— Марта сфоткала меня, — отвечает Олея. — Я тебе покажу, когда мы приедем.

— А Марта, наверное, валялась на берегу и бездельничала, — говорю я и кладу сумку в багажник.

— Да, — удовлетворенно произносит Олея с заднего сиденья. — Она очень много бездельничает.

— Мы так не говорим, Олея, — замечает Кристоффер и заводит машину. — Ты это знаешь.

Я поворачиваюсь к Олее, подмигиваю и громко шепчу:

— Марта правда иногда бездельничает.

Кристоффер кашляет.

— Ну мне-то можно так сказать, — произношу я. — Мне разрешено шутить.

Пошутить меня так и тянет, потому что Марте надо иногда дать пинка, и так приятно подмигнуть Олее и заставить ее фыркнуть и широко раскрыть веселые глаза в ответ на мои шутки. Мы едем вдоль побережья, и я рассказываю Кристофферу про папашу-хипстера и его ребенка, который смотрел «Приключения в лесу Елки-на-Горке» на всю громкость.

— А люди потом сердятся на меня, — говорю я. — Но шумела-то не я. Тот папаша здорово разозлился.

Я узнаю запах, исходящий от Кристоффера, запах дачи, краски, морской воды, тела.

— Ты знаешь, их не всегда бывает легко успокоить, — произносит он.

— Но ты, наверное, не разрешал Олее в три года сидеть в переполненном автобусе и смотреть айпад со звуком на полную катушку, — говорю я.

— Нет, — отвечает Кристоффер. — Но люди так сильно злятся на детей, потому что совсем их не понимают. Дети должны иметь право быть детьми.

Кристоффер часто говорит подобные вещи, например: «дети должны иметь право быть детьми» или «важно прислушиваться к своему телу».

— Существует разница между плачем и включенным звуком, — говорю я.

Я замечаю, что слишком упорно настаиваю на своем и сейчас выдала себя, я ведь совершенно этого не понимаю, и Кристоффер пожимает плечами и улыбается, на полную громкость в набитом автобусе, повторяю я, дыши животом, Ида, говорит он и похлопывает меня по ноге. Я открываю рот, чтобы продолжить свою речь, но останавливаюсь, он все равно не поймет. Расскажу об этом Марте, она обычно соглашается со мной в подобных вещах, ее раздражает, когда Олея шумит. Я собираюсь рассказать ей кое-что еще, не сразу по приезду, а вечером, после того, как мы выпьем по паре бокалов вина, и Кристоффер уйдет укладывать Олею спать, вот тогда я все расскажу.

ПАРУ НЕДЕЛЬ НАЗАД я побывала в Гётеборге, приехала туда одна на поезде, переночевала в гостинице, а утром пошла по тихим улицам в клинику планирования семьи. Она оказалась похожей на все другие клиники, только немного красивее и светлее, по углам в больших горшках стояли юкки, а по стенам были развешаны фотографии матерей с младенцами и птиц, сидящих на яйцах. Окна кабинета врача по фамилии Юнгстедт выходили на спортклуб, расположенный на другой стороне улицы, и я видела людей, бегущих на беговых дорожках и поднимавших тяжести. Врач выговаривал мое имя на шведский манер, не Ида, а Эида или Ийда, при этом звук «и» шел из самой глубины его горла. Он печатал что-то на компьютере, не глядя на меня. Врач кратко рассказал мне о процессе, в какие дни цикла начинать принимать гормоны, как извлекают яйцеклетки. В тот день он собирался всего лишь взять у меня анализ крови и провести гинекологический осмотр.

— Сейчас стало зело модно замораживать яйцеклетки, — сказал он, как будто собирался что-то мне продать, хотя я пришла к нему по своей воле.

— Это я уже поняла, — ответила я и рассмеялась.

Все оказалось открыто: скоро начнется период летних отпусков, в Гётеборге тепло и хорошо, и я заказала столик в ресторанчике, чтобы пообедать и выпить бокал дорогого белого вина за то, что собиралась потратить свои сбережения на извлечение яйцеклеток и сохранение их в банке, в банке яйцеклеток.

— Это зело хорошая возможность, — сказал врач, — для тех, у кого пока нет партнера, и для тех, кто в настоящее время еще не готов к детям.

— Вот именно, — ответила я. — Я хотела бы сделать это после отпуска.

— Может так случиться, что через пару лет вы вернетесь сюда со своим новым хлопцем и сможете использовать свои яйцеклетки, когда вам будет сорок два или сорок три, — сказал он, продолжая барабанить по клавиатуре. — Это же зело замечательно.

Я попыталась представить себе этого хлопца, и мне привиделся высокий бородатый мужчина, через несколько лет он будет сидеть в этом кабинете вместе со мной, черты его лица я не могла разглядеть, но представляла, как на обратном пути он обнимает меня в лифте и говорит: «Скоро мы станем родителями, Ида». Однажды, думала я, лежа на гинекологическом кресле, однажды это должно сработать, однажды после всех женатых и сожительствующих с другими, незаинтересованных и неинтересных мужчин это должно сработать. Одно то, что я лежала на том кресле, заставляло меня верить, что так и случится, у меня будут муж и ребенок, одно то, что я находилась там и собиралась проделать эту процедуру, обещало, что продолжение когда-нибудь последует. Мы с врачом рассматривали мою матку на экране ультразвукового аппарата, он спросил, кем я работаю, я ответила: архитектором.

— Значит, вы рисуете красивые дома, — сказал он.

— Ну да, — подтвердила я. — Я работаю в крупном бюро, мы проектируем в основном общественные здания и занимаемся городским планированием.

Я остановила себя, пока не начала длинное повествование о том, кто что чертит: на кресле, с разведенными в стороны ногами и инструментом внутри меня это было не совсем к месту. Когда я направлялась к двери, чтобы пойти сдать анализ крови, внизу живота у меня все еще было скользко и холодно после ультразвука. Врач пообещал связаться со мной через две недели, после того, как будут готовы результаты обследования, и тогда мы запланируем, когда готовиться и когда все начнется.

Я СМОТРЮ НА ТЕЛЕФОН. На экране нет пропущенных звонков с номера, который начинается с +46. Кристоффер поворачивает на большой скорости, и меня начинает мутить, я стараюсь не смотреть на полупустую бутылку фанты и пустой пакет из-под чипсов у меня под ногами. Кристоффер растолстел, щеки его округлились, и я начинаю подозревать, что они с Олеей втихаря пьют газировку и едят в машине в отсутствие Марты. Его руки загорели. Марта писала, что в первые дни погода стояла прекрасная, они несколько раз ездили на острова и купались, но теперь погода переменчивая, поэтому я взяла с собой и купальник, и шерстяной свитер.

— А когда приедут мама со Стейном? — спрашиваю я.

— Завтра, — отвечает Кристоффер. — Хорошо, что сегодня вечером мы побудем одни. Марта не совсем в форме.

— Потрясающе! — произношу я.

— Ты знаешь, как это бывает, — говорит Кристоффер и чешет бороду. — Гормоны.

Кристоффер произносит это таким тоном, словно для меня это нечто само собой разумеющееся: «Ты знаешь, как это бывает». Он знает, что я не знаю, как это бывает, но я все же отвечаю ему: «Уф-ф, да».

— Бедная Марта, — говорю я, складываю на груди руки так, что ладони попадают в подмышки, и пытаюсь понять, не воняет ли от меня.

Они не оставляли попыток все три года, что провели вместе. У Марты два раза случались выкидыши. Она не может не говорить об этом, и я выучила всю историю наизусть не хуже, чем она, я знаю, когда у нее месячные и овуляция. При каждой встрече мы беседуем об этом, при каждой встрече с мамой Марта плачет и сетует, что не вынесет этого, что она не хочет быть только мачехой, сейчас уже никто не говорит «мачеха», Марта, отвечает мама и гладит ее по спине, теперь это называется «бонусная мама», бонус, говорит Марта, какой же это, к чертовой матери, бонус, когда у него есть дети, а у меня нет, этому наступит конец, говорю я и тоже глажу ее по спине, и мы с мамой каждый раз заверяем ее, что в конце концов все будет хорошо, ну когда же это закончится, а, кричит Марта. Иногда во время обеденного перерыва я рассказываю коллегам о младшей сестре, которая испытывает жуткий стресс от того, что не может завести детей, говорю, я не понимаю, как она может так жить, ведь есть на свете и другие вещи, на которые стоит потратить свое время, нельзя безостановочно пытаться завести детей.

Мы поворачиваем к даче, и я приподнимаюсь на сиденье.

— Вы покрасили дом, — говорю я.

— Ага, — отвечает Кристоффер. — Ну, если уж честно, большую часть работы сделал я. Красиво, правда?

— Да, — соглашаюсь я. — Очень красиво.

Они выкрасили дачу в белый цвет. Дом всегда был желтым, желтая дача, именно так я всегда рассказывала, это у нас желтая дача. Теперь она выглядит так же, как и все остальные дома в этом районе, совершенно заурядно. Кристоффер берет мою сумку. Я говорю, что сама могу отнести ее в дом, я не такая, как Марта, которая хочет, чтобы Кристоффер помогал ей абсолютно во всем, но Кристоффер говорит: «Все нормально», — и несет сумку дальше. Олея бежит впереди нас по гравию, и по садовой дорожке, и по каменным плитам вдоль изгороди. Она вообще все время бегает, как будто где-то ее ждет что-то интересное. Когда я была маленькой, изгородь состояла из плотных тяжелых туй, но несколько лет назад мама заменила их на жасмин, она сказала, ей захотелось чего-нибудь более воздушного.

Марта выходит на крыльцо, она выглядит усталой и трет лицо. Меня пробирает смех.

— Вы ездили встречать тетю Иду, — говорит она и гладит Олею по волосам.

Олея уворачивается, стряхивает с себя ее руку и убегает. Марта знает, что мне не нравится, когда меня называют тетей Идой, но все равно так поступает. А я сразу представляю себе старые рисунки Эльсы Бесков: Зеленая тетя, Коричневая тетя и Фиолетовая тетя, высохшие и скрипучие.

Мы обнимаемся.

— Привет, — говорит Марта.

— Привет, подруга, — отзываюсь я. — Рада тебя видеть.

Марта хорошо пахнет чем-то знакомым, мне даже кажется, что от нее пахнет мной. Ее волосы посветлели и выглядят несколько неестественно, а стрижка вышла из моды несколько лет назад.

— Тебе очень идет, — прикасаюсь я к ее волосам.

— Думаешь? — отвечает она. — Мне кажется, они стали слишком светлыми.

— Да нет, ты красотка, — говорю я.

Люди считают меня красивее Марты, так было всегда, и Марта комплексует по поводу своего носа и груди, поэтому радуется, когда я называю ее красоткой. Марту нетрудно обрадовать, надо просто сказать несколько подобных комплиментов. Кристоффер идет вслед за Олеей вокруг дома, мы с Мартой заходим внутрь. Дверь немного скрипит, в доме пахнет дачей, прошедшими летами, старым деревом.

— Ты готова к великому дню? — спрашивает она, пока я заволакиваю свою сумку в маленькую спальню, где всегда ночую.

— Можно сказать и так, — отвечаю я. — Во всяком случае, я готова пить вино.

— А нам надо что-нибудь говорить? — спрашивает Марта и садится на мою кровать. — Ну, нам надо произносить речь?

— Конечно нет, — отвечаю я. — Но я на всякий случай кое-что приготовила.

— Супердочь. — Марта улыбается, при этом уголки ее рта опускаются. — А я нет.

Я снимаю обувь, потому что вспотели ноги. Меня кольнуло, когда она назвала меня супердочерью, а не должно было, ведь она просто мне позавидовала.

— Но я не знаю, обращаться мне только к ней или к ней и Стейну, — говорю я. — Она ведь не рассчитывает на это? Хочешь, я произнесу речь от нас обеих?

— Дорогая мама и Франкенстейн, — провозглашает Марта и поднимает руку, будто собирается чокнуться.

— Стейн приятный человек, Марта, — говорю я и смеюсь.

— Дорогая мама и Эйнстейн, — произносит Марта.

— Дорогая мама и стейк, — вторю я.

Завтра вечером мы будем отмечать шестидесятипятилетие мамы. Марта, Кристоффер, Олея, я, мама и Стейн. Мы будем есть креветок и пить вино. Мама сказала, что мы можем одновременно отпраздновать мое сорокалетие, а я ответила, что это необязательно, ведь прошло уже три месяца. Я не особенно праздновала, сходила с несколькими подругами в ресторан, где мы съели обед из трех блюд и выпили по паре бокалов вина, вот и все, почти все спешили домой к детям. Я до сих пор помню открытку, которую мама получила в девяностые на свое сорокалетие. На ней были надпись: «В сорок жизнь только начинается!» и изображения ракет и фейерверков. Маме открытка показалась веселой и бодрой, она запомнила выражение и весь тот год повторяла: «В сорок жизнь только начинается!» и чокалась с подружками, которые мне запомнились немолодыми женщинами с детьми школьного возраста. На их губах постоянно была высохшая помада, а свои встречи они называли дамскими вечерами. Когда мне исполнилось сорок, я чувствовала себя точно так же, как раньше, и совершенно не думала, что только теперь начнется моя жизнь. На праздничном обеде одна подруга в качестве утешения сказала, что я хорошо выгляжу, а потом заявила, что быть одной не так уж плохо, потому что можно лучше познать себя, а я подумала, что совсем не против познать кого-нибудь другого.

Стейн с мамой уже пять лет. Всякий раз, когда они собираются приехать куда-нибудь вместе, мне хочется, чтобы он остался дома, и мы смогли бы побыть с мамой вдвоем. У него нет детей, и вроде бы он никогда не хотел ими обзавестись. Иногда создается ощущение, что он не понимает, насколько мы с Мартой взрослые, и разговаривает с нами как с подростками. Мама утверждает, что они со Стейном late bloomers[2]. Нас с Мартой передергивает, когда мы слышим это выражение. Да и неправда, мама вышла замуж за папу в двадцать лет, и вот как все вышло. Мне постоянно хочется спросить у нее, хотела бы она закончить так, как я; закончить, думаю я, нельзя считать, что все закончилось, как будто все позади, надо постоянно говорить себе, что все лучшее еще впереди, но иногда мне кажется, что мама, Стейн, Марта и Кристоффер именно так и считают. Они ничего не знают, думаю я, у меня есть план, у меня есть тайна. По-моему, надо рассказать обо всем Марте прямо сейчас, а не дожидаться вечера, я просто сообщу, что собираюсь заморозить свои яйцеклетки в Швеции, а она вытаращит глаза и скажет: «Вау».

— Слушай, — произносит Марта. — Хочешь узнать великую новость?

В выражении ее лица появилось что-то новое, что-то серьезное прячется за улыбкой и немного подрагивает. Я смотрю на нее пару секунд, сначала ничего не понимаю, но потом до меня доходит.

— Да ты что?! — говорю я.

— Да, — отвечает Марта, она улыбается, ее глаза широко раскрываются и увлажняются.

— Вау! — произношу я и присаживаюсь на кровать рядом с ней. — Да ты что?!

Я пытаюсь вспомнить все, что наговорила здесь, пока она сидела и выбирала момент для своей новости, все произнесенные мною глупости, болтовню о пьянке, Стейне и маме. Я спешу обнять сестру, она слегка всхлипывает, как будто глубоко внутри нее раздается гудок.

— Пятнадцать недель, — говорит Марта, хотя я и не спрашивала. Она выпрямляется и вытирает глаза. — Я не хотела ничего сообщать, пока мы не узнали наверняка.

— Черт! — отвечаю я.

Не знаю, что сказать. Я привыкла утешать ее, обнимать, гладить по спине и уверять, что все будет хорошо, вытаскивать время от времени в бар и поить вином, чтобы она переключилась на другие мысли, надо наслаждаться тем, что тебе позволено пить вино, Марта, а мама и Кристоффер считают, что мне прекрасно удается возвращать Марте хорошее настроение и заботиться о ней. Но это другое дело.

— Все еще может пойти не так, — говорю я.

Марта смотрит на меня и удивленно фыркает.

— Пятнадцать недель — небольшой срок, — продолжаю я, — если подумать.

— Да, но теперь мы как минимум можем немного расслабиться, — говорит она резким голосом.

— Я сказала об этом, чтобы ты потом не расстраивалась, — отвечаю я.

— Но я это знаю.

— Боже мой, какая радость! — Я выдаю свою самую широкую улыбку и на всякий случай еще раз сжимаю сестру в объятиях. — Все-таки получилось.

— Да, представляешь, — отвечает Марта со смехом, ей хочется радоваться, а не ссориться. — Мы собирались еще раз попробовать искусственное оплодотворение, и вдруг ба-бах.

— Ба-бах, — повторяю я. — Значит, старинным способом?

— Ага, — отвечает Марта. — Вперед по старинке. — Она сжимает кулак в победном жесте.

Я смеюсь.

— Боже мой, — говорю я.

— Тебе понравилось, что мы перекрасили дом в белый цвет? — спрашивает Марта, выходя из комнаты. — Мне кажется, он гораздо лучше желтого. Больше подходит для южного побережья.

Я делаю вид, что не слышу ее слов, и закрываю за ней дверь.

Я СНИМАЮ МОКРУЮ футболку, опускаюсь спиной на застланную кровать, смотрю в потолок и слышу звуки с улицы, доносящиеся через открытое окно, далекие крики чаек и голос Олеи, которая зовет Кристоффера, чтобы он посмотрел на нее, она зовет его до тех пор, пока не начинает злиться: папа-а-а-а! — а он отвечает: я смотрю на тебя, но его тон выдает, что смотрит он вовсе не на нее, а в свой телефон. Я слышу звук катера, быстро бегущего по морю, небо затянуло, лежать в одном лифчике холодно. Я не плачу. Здесь всегда немного пахнет затхлостью, а от мягкого постельного белья исходит запах веревки, на которой оно сушилось, старый матрас набит поролоном, но так все и должно быть, я спала на этой кровати каждое лето с самого детства. И вот я здесь. С Мартой. С ее мужем, их ребенком в ее животе и с Олеей.

Я не верила в это, по-настоящему не верила. Все мои подруги меня опередили, а теперь и Марта, и где-то в глубине души я считала, что такого не произойдет, что ничего не изменится, и Марта всегда будет человеком, которого мне надо утешать, она меня не обгонит.

Она не может меня обогнать.

Я обхватываю себя руками. Кожа кажется тонкой и сухой, тело — ничтожным, никто от меня больше ничего не хочет, как будто я вообще перестала существовать. Я никогда никого не привозила на дачу, ни одни мои отношения не просуществовали настолько долго. Марта постоянно приезжала сюда с парнями с тех пор, как ей исполнилось пятнадцать, и ей всегда доставалась вторая по величине спальня, а ее парни всегда казались вялыми и беспомощными, и мы с мамой за спиной у Марты всегда закатывали глаза, глядя на них. Потом Марта, наконец, сошлась с Кристоффером и получила в довесок Олею. А я, у меня-то что есть?

Ко мне давно никто не прикасался, абсолютно никто. Я пытаюсь вообразить, каково это: руки, кожа, дыхание на шее; я помню, как это, когда кто-то обнимает тебя сзади и дышит в шею, — это жизнь, это очень по-настоящему. Когда кто-то стоит вплотную ко мне и дышит в шейную ямку, проводит рукой от талии к груди. Не хочу об этом думать. Нет смысла. Я поднимаюсь, надеваю чистый свитер. Я сижу на узкой кровати в маленькой комнате, я никогда не выберусь отсюда. Все будет хорошо, говорю я себе, все будет хорошо, я заморожу яйцеклетки в Швеции, я стану чем-то другим, что-то другое существует, лучшее впереди, я не из тех, кто опускает руки. Я стою перед зеркалом и вижу, что мне удалось удержать вес, завтра отправлюсь на пробежку или покатаюсь на катере, а может, и то и другое. Марта просовывает голову в дверь и интересуется, не хочу ли я искупаться, она не постучала, и я вздрогнула и прикрылась, хотя была одета, как будто ее слова что-то оживили во мне. Она не извиняется, словно привыкла к тому, что это ее дача. На самом деле нам предстоит владеть ею на равных, хотя они с Кристоффером приезжают сюда чаще. Это они красят, косят траву в саду, ездят в приморский городок за свежими креветками, которых едят по вечерам на улице, и выпалывают сорняки вдоль дорожки, ведущей к пристани, ну то есть, я думаю, этим занимается Кристоффер, Марта может поработать полчаса, потом она устает и заявляет, что ей надо полежать. Но в любом случае она здесь ведет себя по-взрослому, спокойно моет тарелки, как будто они ее собственность, покупает подушки, которые, как ей кажется, должны иметься на даче, а у меня ничего толком не выходит. Пару раз я собиралась побыть здесь в одиночестве, покрасить террасу морилкой, выполоть траву, как они, почувствовать себя хозяйкой, и я решила приехать сюда на пару дней, когда здесь не будет ни Марты с Кристоффером, ни мамы со Стейном. Но с этим оказалось связано множество неудобств. Мне пришлось арендовать машину, а я уже почти забыла, как водить, да и странно за целый день не увидеть ни одного человека, к тому же катером я пользуюсь так редко, что заправлять его бензином и убирать откидной верх — это целая история, уж не говоря о том, что его надо привязывать странным двойным узлом, потому что я не умею вязать другие, и потом еще выслушивать мамины претензии. Все закончилось тем, что я с утра стала читать старые комиксы о Дональде и Астериксе и пить пиво, а не красить стену, я чувствовала себя одиноко и испытывала беспокойство, вечером пришлось принять имован, потому что я боюсь темноты, а утром больше всего хотелось вернуться в город, мне казалось, я пытаюсь что-то сделать, но у меня ничего не получается.

Я достаю купальник и полотенце и выхожу в сад с засохшей, кое-где пожелтевшей травой, в которой там и сям расставлены ворота для игры в крокет, за одни из них я чуть не запинаюсь. Ягоды вишни едва начали краснеть, они свисают с веток большими незрелыми гроздьями. Я срываю парочку и кладу в рот, они кислые и горькие на вкус, я стараюсь выплюнуть их как можно дальше. Кристоффер пытается повесить гамак между двумя соснами. Сейчас он выглядит иначе, в машине это был просто Кристоффер, а сейчас он отец ребенка Марты, взрослый мужчина.

— Ну, поздравляю, — говорю я.

— Спасибо, — отвечает он. — Мне показалось, в машине лучше не рассказывать.

— Очень приятно, — произношу я.

— А с чем ты поздравляешь? — спрашивает Олея, которая сидит на качелях и пытается раскачать их.

— С тем, что у Марты и Кристоффера будет ребенок, — говорю я.

— А-а-а, — произносит Олея почти разочарованно.

Я подхожу к ней сзади и оттягиваю качели как можно дальше, а потом отпускаю.

— Толкай сильнее, — говорит она, — давай еще, сильнее, сильнее!

В конце концов Олея остается довольна скоростью. Она хохочет, высоко взлетая.

— Смотри, папа, — кричит она Кристофферу, который стоит сзади, — смотри, как высоко я летаю!

— Да, да, вижу, — отвечает Кристоффер, закрепляя гамак на дереве.

Он опускается в гамак, чтобы проверить, какой вес тот выдерживает, но гамак привязан слишком слабо, и Кристоффер скребет попой по земле, мы смеемся. Волосы Олеи развеваются на ветру, она машет ногами туда-сюда, ее рот полуоткрыт, а я вспоминаю, какое ощущение возникает в животе, когда долетаешь до самой высокой точки, отпускаешь качели и падаешь вперед, ты паришь и думаешь, что человек способен летать, а потом валишься на землю и всегда удивляешься, насколько сильным оказывается удар.

Кристоффер натягивает гамак на себя с обеих сторон и оказывается замотанным, словно в коконе.

— Как думаешь, Марта заметит его, когда выйдет на улицу? — спрашиваю я у Олеи.

— Нет, — отвечает она.

— Кристоффер! — кричит Марта из дома и как по заказу выходит на террасу и снова зовет его: — Кристоффер!

— Не говори ничего, — тихо произношу я, и Кристоффер фыркает в своем коконе.

— Ты не видела его? — спрашивает у меня Марта, она покачивается и гладит свой живот.

— Нет, понятия не имею, где он, — отвечаю я преувеличенно громко, и Кристоффер начинает трястись от хохота внутри кокона.

Олея на качелях фыркает.

— Ну хватит, — говорит Марта. Она стоит, опустив руки. — Мне сейчас не до шуток.

— Я не знаю, — отвечаю я. — На самом деле, я его не видела. А ты, Олея?

— Прекрати немедленно, — говорит Марта, которая ни с того ни с сего разозлилась не на шутку. — Не смешно. Скажи мне, где он.

Я молчу. Олея спускается с качелей, я замечаю, что она немного напугана, а Кристоффер выкатывается из гамака на траву.

— Ну надо же, как здорово, что ты его не увидела, — говорю я. — Невероятно.

— Не сердись, Марта, — произносит Кристоффер, — мы просто шутим.

— Ага, — отвечает Марта, я вижу, как она заставляет себя улыбнуться. — Знаю.

ДОРОГА ВНИЗ К КУПАЛЬНЕ крепко сидит в памяти, и неважно, как давно я по ней не шагала. Я знаю, где растет шиповник, который надо обойти, и где выходит на поверхность камень, с которого надо спрыгнуть или съехать на попе, под какой сосной можно наступить на острые иголки, где надо потопать, потому что в том месте могут оказаться гадюки, от теплого сухого леса исходит кисловатый запах, а на спину Марты падают лучики солнца. Мои ноги превращаются в ноги ребенка, в короткие ножки, которым приходится прыгать с небольшого уступа, помню, я всегда боялась упасть в этом месте, помню, как в сандалии набиваются колючки и как попа в шортах скользит по камню. У большого можжевелового куста мне двенадцать лет, у меня во рту брекеты, больно врезающиеся в челюсти, на мне новое платье с переплетающимися на спине бретельками, маме не нравится, что я ношу это платье, потому что у него слишком открытая спина, раньше такое ее не беспокоило, и у можжевелового куста я встречаю Вегарда, он старше меня и живет в доме дальше по дороге, он ходил купаться со своим папой, и в этот день впервые увидел меня, так, во всяком случае, думаю я, и он улыбается как-то по-особенному, так, во всяком случае, кажется, и говорит привет, он говорит привет платью на бретельках, и я почти бегом преодолеваю последний отрезок пути до купальни, громко кричу привет и подпрыгиваю, обхватывая себя руками, потому что Вегарду с соседней дачи я кажусь взрослой в платье с бретельками, и, пока я скачу там, следом за мной по тропинке прибегает Марта, она фыркает и говорит: «Как-то ты странно выглядишь», — и это несмотря на то что сама она полная и низкорослая и постоянно хнычет.

Кожа Марты покрывается мурашками, пока мы переодеваемся на ветру в нашем обычном месте. Кожа на ее бледном животе туго натянута. Когда Марта в одежде, можно подумать, что она всего лишь слегка поправилась, а вот без одежды понятно, что ее живот увеличился не из-за жира. Я прыгаю в воду с уступа, холод обхватывает меня со всех сторон, я кашляю и выплевываю соленую воду. Марта все еще не погрузилась полностью, она стоит по колено в воде и водорослях, обхватив себя руками.

— Скорее окунайся! — кричу я.

— Я не такая крутая, как ты, — говорит Марта немного язвительно.

Каждое лето одно и то же: я быстро бросаюсь в воду, а Марта заходит медленно, и мы спорим, как лучше.

Мы сидим рядышком на камне, обмотанные полотенцами, в наших замерзших телах пульсирует кровь, солнце греет, Марта похлопывает себя по животу и говорит: «Это тебе не ерунда какая-то».

— Нет, конечно нет, — отвечаю я.

Ничего не хочу слышать об этом. Хочу, чтобы она молчала, чтобы я не приезжала сюда и ни о чем не узнала. Теперь я не могу рассказать ей о Швеции, это прозвучит жалко.

— Нет, — произносит Марта. — Мне всегда казалось, что, если это случится, я испытаю безграничную радость.

Она выжимает волосы, и по ее рукам течет вода. Марта дрожит. Чайка качается на волнах недалеко от берега и смотрит на нас своими пустыми злыми глазами, все-таки чайки страшные.

— Просто я боюсь, что все опять пойдет не так, — выговаривает наконец Марта. — И постоянно думаю об этом.

Она улыбается, ее губы трясутся. Мне надо бы обнять ее, кажется, она ждет, что я поглажу ее, похлопаю по спине и скажу, что все будет хорошо, как я обычно делаю, но сейчас мне не хочется.

— И в последнее время у нас практически не было секса, — говорит она. — Сначала я не могла, а теперь он не хочет.

— Вот как, — произношу я.

Она искоса посматривает на меня, я же сижу, обняв колени руками, и молчу. Марта ковыряет ноготь на пальце ноги, дерет его, пока он не отваливается, и щелчком отбрасывает в сторону, я говорю «уф».

— Его можно понять, если ты постоянно так делаешь. — Я пытаюсь развеселить ее, но она не смеется.

— А Олея в последнее время стала жутко упрямой, — говорит Марта, в голосе ее проскальзывает нетерпение, она не может скрыть, что хочет, чтобы я ей посочувствовала, — почему же я этого не делаю?

— Олее сейчас наверняка нелегко, — произношу я.

— Нет, но она должна смириться с тем, что у нас будет прибавление, — отвечает Марта. — Знаешь, что она заявила прямо перед тем, как мы пошли купаться?

— Нет, — говорю я и встаю. — Пойдем домой?

— Она сказала: «Марта, правда же ты ленивая?» Вот так, ни с того ни с сего.

Я шагаю позади нее по тропинке, ноги мерзнут, и я чувствую холод и влажные плавки под шортами, а верх от купальника оставляет большие мокрые отпечатки на футболке, и я смотрю на спину Марты, ее майка тоже приклеилась к мокрому лифчику. У нее есть Кристоффер, а скоро будет и ребенок, и она еще жалуется, но такая уж она, все время ждет, что другие решат за нее все проблемы. Марта способна только существовать, исполнять свою не слишком любимую работу делопроизводителя, которая, по-моему, ей не совсем подходит, может говорить глупости и смеяться некстати и не обращать на это никакого внимания, она может есть сырные палочки и молочный шоколад, когда ей скучно, может перестать заниматься спортом, потому что больше не в состоянии, и всегда рядом с ней оказывается человек, способный ее утешить.

Немного не доходя до дома, там, где тропинка становится круче, Марта внезапно замирает передо мной и закрывает глаза.

— Мне просто надо успокоиться, — произносит она.

— Живот болит? — спрашиваю я, она кивает.

Я тихо стою позади нее и жду. У меня нет сил спрашивать, лучше ли ей, и я изо всех сил сжимаю руку в кулак. Иногда со мной что-то происходит: когда я разговариваю с мамой по телефону, и она говорит, что ей жалко Марту, потому что она очень старается забеременеть, я начинаю ощущать тяжесть в груди, в голове, такую сильную и горячую, что приходится сжимать кулаки, иногда я беру подушку или что-нибудь мягкое и швыряю в стену, а сама продолжаю говорить с мамой, вставляя м-м-м, уф-ф, уф-ф, но этого недостаточно, и, только прибавив немного в весе, я стала бросаться более тяжелыми предметами, например туфлями или телефоном, если уж очень захочется. Всегда Марта. Всегда. Всегда Марта.

У Марты практически постоянно болит живот, у нее болезнь Крона. Десять лет назад ей удалили кусочек кишечника, но не так много, чтобы ходить с катетером. Ее оперировали в тот день, когда я должна была праздновать тридцатилетие. Вместе с двумя подружками, которым тоже исполнялось тридцать в тот год, мы сняли уличное кафе, но, после того как стала известна дата операции Марты, мама пожелала, чтобы я отменила свой праздник, ничего ведь не случится, если отпраздновать день рождения позже, а вдруг во время операции что-то пойдет не так, а я окажусь пьяной или не отвечу на телефон. «Сможешь ли ты простить себя?» — вопрошала мама. Я поняла ее посыл, но не захотела отменять праздник, не захотела переносить его ради Марты, ее операция не была особо опасной, и я не собиралась сидеть в зале ожидания, часами читать дамский журнал, пить какао из автомата и успокаивать маму, я хотела напиться и провести время в обществе других людей. И все же я никак не могла забыть слова мамы насчет того, смогу ли я простить себя, несмотря на новое платье и море шампанского, из-за которого уже к десяти вечера я была пьяна, я весь вечер следила за своим телефоном. Никаких сообщений о том, как все прошло, не поступало, хотя операция должна была давным-давно закончиться. Я знала, что таким образом мама меня наказывала, и все же мои ладони покрылись холодным потом, я попыталась дозвониться до нее, но она не отвечала, и я была уверена, что в действительности что-то пошло не так, а мне не успели позвонить, или в том месте, где они находятся, плохая связь, я вышла на улицу и попыталась позвонить еще раз, я стояла на тротуаре неподалеку от моих курящих друзей, мне казалось, земля уходит из-под ног, и вот я, пьяная, стою и всхлипываю, мама не отвечает на телефон, и в конце концов я обрываю звонок. Я представила Марту в кислородной маске на операционном столе, кровь, писк аппаратов, отчаяние врачей, надо же, именно эта операция пошла не так, а ведь они практически всегда бывают успешными, а мама не хочет звонить мне, потому что я решила не приходить туда, вместо этого я решила напиться и творить глупости. Я вытянула руку и поймала такси, стоял светлый летний вечер, а я уехала с праздника, но не в больницу, там я не могла показаться, не могла приехать туда пьяной, я поехала домой, проблевалась и забралась под одеяло, а моя черная душа сотрясалась. На следующий день я проснулась от сигнала телефона, мама написала, что с Мартой все в порядке, а моя подруга спрашивала, почему я так рано ушла и не забрала свою куртку.

— С тобой все в порядке? — наконец спрашиваю я.

Марта стоит и глубоко дышит, ее глаза полузакрыты. Где-то кричит чайка: кайа-а-а, кайа-а-а, кайа-а-а. У меня сводит челюсти, она так глупо выглядит, она так чертовски глупо выглядит, стоя вот так, у меня нет сил смотреть на нее.

КРИСТОФФЕР ВЫНИМАЕТ ИЗ ХОЛОДИЛЬНИКА сырое мясо и режет зелень, в которой собирается его замариновать. В последний год он начал готовить колбаски с нуля и другие продвинутые блюда, что надо тушить часами, а еще закваску, и ею постоянно воняет в холодильнике. Одно время он даже варил собственное пиво, но оно никому не нравилось, дома у него полно огромных кухонных комбайнов и мясорубок, пароварка занимает половину стола, а Марта заявляет, что понятия не имеет, что со всем этим делать.

— Мне нужно, чтобы кто-то из вас мне помог, — заявляет он.

— Ида может, — отвечает Марта, потягиваясь. — Мне нужно немного отдохнуть.

Они обмениваются репликами с такой интонацией, будто этот разговор у них хорошо отрепетирован.

— Тебя не затруднит? — спрашивает Кристоффер и смотрит на меня.

— Конечно нет, — говорю я.

Мне не надо отдыхать, меня не жалко, и мне нравится находиться наедине с Кристоффером, делать что-нибудь и болтать. Мне выдают нож, я нарезаю картошку лодочками, а он хвалит меня за скорость. У нас на даче маленькая кухня. Раньше я знала, что где находится, но Кристоффер с Мартой переложили вещи, специи и соль стоят в шкафчике, а не на полке над плитой. Они и здесь покрасили стены, раньше они были зелеными, а теперь насыщенно-синие, современные, Кристоффер с Мартой переделывают все подряд, не спрашивая меня. Окна остались прежними, как и стекла, через них мир снаружи кажется волнистым, а между рамами валяется пара дохлых мух.

— Как прошла встреча с тем парнем? — спрашивает Кристоффер, пока я выкладываю картошку в прямоугольную сковородку.

— С каким? — уточняю я. — А, с тем… Это было просто свидание по «Тиндеру», не более того.

— Тогда надо бы тебе проверить, нет ли на соседних дачах каких красавчиков, — произносит он.

Я улыбаюсь, я не могу, не могу говорить на эту тему, не могу притворяться оптимисткой, готовой к встречам с красавчиками, от таких мыслей я слабею и у меня опускаются руки. Стрелять глазами направо и налево, Петтер, сорок два года, Томас, тридцать шесть лет, Стивен, сорок пять лет, кружка пива в местном пабе, где нет опасности встретить знакомых, странное чувство смущения, когда я понимаю, кто передо мной, потому что на фотографиях он выглядит совершенно иначе. Треп ни о чем, и я пью быстрее, чем следовало бы, я боюсь, как бы беседа не зашла в тупик, поэтому улыбаюсь гораздо больше обычного, говорю быстрее, размахиваю руками от беспокойства, что он заскучает, а где-то глубоко внутри говорю себе: «Успокойся, не будь такой». Ты смотришь «Игру престолов», спрашиваю я, а другие интересные сериалы, а какой сезон, у тебя много работы, сколько вас в отделе, ну почему у меня не получается лучше, обычно я не так глупа. Он может подумать, что я хочу слишком многого, он может подумать, что я никогда не встречалась с парнем по-настоящему. И трудный момент в конце разговора, когда я спрашиваю, не выпить ли нам еще по одной, а он начинает тянуть, говорить, что ему завтра утром рано вставать, и я сдаюсь, возможно, мы пройдем квартал вместе, а потом кому-то из нас надо будет повернуть, и вот уже я стою и переминаюсь с ноги на ногу, мы сухо разговариваем, а я понимаю, что слишком широко открываю глаза и слишком много улыбаюсь. Я надеюсь, он скажет, что хочет встретиться со мной еще раз, я надеюсь на это, несмотря на то что с ним было до смерти скучно, но он лишь говорит, что ему было приятно пообщаться со мной, и желает мне всего хорошего, может, созвонимся, я приподнимаю руки, как будто собираюсь обнять его, но он отступает на шаг назад, и мои руки опускаются, и я тоже говорю: «всего хорошего» и «созвонимся», глупо поднимаю руку, машу на прощание и направляюсь к автобусной остановке с этими идиотскими руками, которые некуда деть, сижу с этими идиотскими руками в автобусе в полном одиночестве, хотя вокруг меня полно людей, и запираю за собой дверь в квартиру этими идиотскими никчемными руками.

— Наслаждайся, пока можешь, — произносит Кристоффер и вытирает пот со лба, он растапливает масло в кастрюле и примешивает к нему муку. — Та-дам, и вот ты уже сидишь с мужем и детьми и мечтаешь о своей прошлой жизни.

— А ты мечтаешь о своей прошлой жизни?

— Может, чуточку, — отвечает Кристоффер и смеется.

— Передам Марте.

— Нет, не надо, — говорит Кристоффер и смеется громче. — Уф-ф, нет. Она расстроится. Но вот эти знакомства по интернету, — продолжает он, качая головой. — Думаю, я бы не смог. Судя по всему, это очень утомительно.

Я не отвечаю, легко ему говорить, а что бы он сделал, будь он на моем месте, и он отрывает взгляд от кастрюли и смотрит на меня.

— Но, может, мне легко рассуждать, — произносит он и хлопает меня по плечу.

— Слушай, все нормально, — отвечаю я и спешу рассмеяться.

Я режу фенхель и морковку. «Кристоффер хороший, — думаю я. — Он хороший парень». Когда я ставлю овощи и картофельные лодочки в духовку, из ванной раздаются грохот и рев Олеи. Она прибегает на кухню и бросается в объятия Кристоффера. Следом за ней приходит Марта с раскрасневшимися щеками.

— Она ударила меня дверью по голове! — кричит Олея.

— Я сидела на унитазе, а она распахнула дверь, — говорит Марта. — Я просто хотела закрыть дверь, Олея, ты ведь понимаешь.

— Разве нельзя быть чуточку осторожнее? — громко и зло отвечает Кристоффер. — Черт возьми!

Он держит Олею на руках, как будто она совсем маленькая. Олея уткнулась лицом ему в плечо и рыдает преувеличенно громко, а он гладит ее по спине. Слушать этот плач стыдно и немного приятно, Марта закатывает глаза и потом смотрит на меня, но я не отвечаю ей тем же. Я беру нож и мою его под краном, чтобы чем-нибудь занять себя, сердце мое колотится.

— Дурочка, — говорит Олея и машет рукой в сторону Марты.

Марта открывает рот и закрывает, гладит себя по едва заметному животу.

— Олея, — произносит Кристоффер, — прекращай. Мы так не говорим.

— Я ведь нечаянно, — оправдывается Марта. — Ну, Олея.

— Не могла бы ты извиниться? — спрашивает Кристоффер, и я не сразу понимаю, к кому из них он обращается.

Олея мотает головой.

— А если Марта тоже извинится? — не сдается Кристоффер.

Марта смотрит на него:

— Но ведь это был несчастный случай.

— Да, но… — Кристоффер показывает на спину Олеи.

Я кладу нож, подхожу к Олее и глажу ее по спине.

— Хочешь пойти со мной в сад, Олея? — спрашиваю я. — И мы с тобой что-нибудь придумаем.

Я ощущаю маленькую вспышку радости, когда Олея кивает, выскальзывает из объятий Кристоффера, берет меня за руку, именно меня, по ее тонкой шее заметно, что она недовольна и обижена, она до сих пор отказывается взглянуть на Марту. На лице Кристоффера написана благодарность. Я закрываю за нами дверь на террасу и слышу, что после небольшого затишья их голоса становятся громче.

МЫ С ОЛЕЕЙ СИДИМ в домике для игр, за право пребывания в котором мы с Мартой в детстве сражались. Мы старались выставить друг друга за дверь и жаловались маме. Сейчас домик тоже выкрашен в белый, а раньше был красным, внутри стоят две маленькие лавки, посередине между ними находятся старый матрас из пенорезины и ящик с блестящей одеждой, повсюду разбросаны книги и игрушки. К стенам кнопками прикреплены рисунки. Я хранила здесь коробку с найденными сокровищами: пустые панцири улиток, пропахшие солью и старыми водорослями; красивые гладкие камушки, к которым приятно прикасаться щекой; портрет принцессы Дианы, вырезанный из журнала «Йемме» или «Ношк Укеблад»; красивые блестящие и мягкие салфетки — мне кажется, я до сих пор помню фиолетово-розовый орнамент на одной из них. Пару лет назад Марта обнаружила эту коробку, и я написала в сообщении, чтобы она ее выкинула.

— Здесь можно спать, — говорю я. — Я однажды здесь ночевала.

— Ты? — спрашивает Олея. — Почему?

— Я тоже приезжала сюда, когда была маленькой.

Я усаживаюсь на лавку, а Олея приземляется попой на матрас и принимается расчесывать радужную гриву старой розовой лошадки из «Моего маленького пони», их тут несколько. Я помню, когда мне их подарили, они пахли новым мягким пластиком, а их гривы всех цветов радуги были блестящими и гладкими. Сейчас нейлоновые волосы поредели, пластик облупился и выцвел. Всех пони давно надо было выбросить, пластик наверняка уже ядовит. У одного не хватает ноги, судя по всему, ее отгрызла мышь.

— Эта дача принадлежит нам с Мартой, ты ведь знаешь, — говорю я.

— Правда? — отвечает Олея и продолжает чесать.

Неужели она думала, что я просто обычный гость? Я сижу и смотрю на нее: розовый свитер, светлые волосы. У Олеи ровные темные брови, она не похожа ни на кого из нас, даже на Кристоффера, он утверждает, она пошла в родню со стороны матери.

— Когда ты вырастешь, станешь красавицей, — говорю я.

Олея бросает на меня взгляд, а потом снова сосредоточивается на пони.

— Сколько тебе лет? — спрашиваю я.

— Шесть, — отвечает Олея.

— Рада, что скоро пойдешь в школу?

— Да. А сколько тебе лет? — произносит она после небольшой паузы.

— Сорок.

— Ой. Это много.

— Рада, что скоро станешь старшей сестрой?

Она смотрит на меня твердым взглядом, но не отвечает и продолжает причесывать пони.

— Не страшно, если ты не радуешься, — говорю я.

Олея протягивает мне двух лошадок и начинает рассказывать: у каждой есть кличка, а одна из них любит летать. Мне скучно, хочется почитать какой-нибудь журнал и выпить пива. Здесь пахнет землей. Проходит немало времени, прежде чем Кристоффер стучит в открытую дверь кукольного домика и говорит, что пора ложиться спать.

— Может, почитаешь ей, пока она ужинает, — произносит он.

— Конечно, — отвечаю я. — Мы почитаем, правда же, Олея?

— Ты так подружилась с тетей Идой, Олея, — замечает Кристоффер.

Олея молчит, я вижу, что она думает о чем-то другом, но горжусь собой: я понимаю детей и знаю, как с ними обращаться.

Я читаю разными голосами за Карстена и Петру, а Олея сидит у меня на коленях в пижаме и ест бутерброд со старой тарелки с лютиками. Марта читает журнал в гамаке, и до меня внезапно доносится ее фырканье.

— Что такое? — спрашиваю я.

— Чувствуется, не привыкла ты к этому, — говорит она.

— К чему?

— Ты перевоплощаешься, когда читаешь. «Львенок и Госпожа Крольчиха тоже идут с ними», — произносит она, подражая моей интонации и утрируя ее.

Мои щеки раскраснелись, я прерываю чтение.

— Не надо из-за этого останавливаться, — говорит Марта.

Она лежит и лениво поглаживает свой живот. Я смотрю на нее, и мне хочется сказать что-нибудь гадкое, но я просто улыбаюсь: она не сможет меня задеть. Я продолжаю читать с нормальной интонацией и слежу за ней до тех самых пор, пока Марта не уходит в дом. Все равно Олея через несколько страниц перестает следить за происходящим, ее тело тяжелеет, она все плотнее прижимается ко мне, и по моему телу проходит добрая теплая волна спокойствия от того, что ко мне прижимается Олея. Мне непривычно, что кто-то находится настолько близко, а ее маленькое тельце плотно прижимается к моему, от ее головы и мягкого животика исходит тепло, и я стискиваю ее в объятиях.

— Ой, — говорит она.

— Прости, — отвечаю я, но Олея не выбирается из моих объятий, я откладываю книгу в сторону и укачиваю ее, напевая песенку, а солнце в это время перемещается, и мы оказываемся в тени. Другая сторона фьорда по-прежнему освещена; мама всегда говорит, что лучше бы дача располагалась там.

Неужели сейчас? Неужели сейчас я переживу сильный душевный сдвиг и пойму, что не должна лишать себя этого — этого! — что я больше не могу откладывать великое чудо, ведь недостаточно положить несколько яйцеклеток в морозилку, неужели сейчас эта великая истина вырвется наружу, и я опущу Олею, войду в дом, найду телефон и закажу процедуру в датской клинике «Сторк», и тотчас уеду, и меня оплодотворят чем-то из пробирки, которую какой-то датский парень наполнил жидкостью из своего тела, и позже стану говорить знакомым: «Я поняла, что просто обязана это сделать»? Одна моя коллега поступила так в прошлом году, сотрудница отдела бухгалтерии, она всегда казалась мне страшной, поэтому ее было несложно представить матерью-одиночкой. Она явилась на работу с коляской и показала всем дитя, а потом специально положила ребенка на плечо, чтобы он срыгнул, и мне показалось, что ей больше совершенно никто не нужен. Я не могу себе представить, что буду гордо и одиноко разгуливать беременной по городу, ходить на работу, находиться в своей квартире, что рожу в компании мамы, Марты или подруги, что никогда не стану скучать по мужскому обществу, удовольствуюсь ролью матери, только ребенок и я, всегда самое главное в жизни.

Только в последний год мне действительно начало казаться, что я запаздываю. Накануне сорокалетия я проснулась от накатившей волны страха, которая сотрясла все тело, она говорила: скоро, скоро станет слишком поздно. У окружающих меня людей по двое-трое детей, кое-кто уже не хочет, чтобы их становилось больше, они кормят грудью по ночам и совершенно измотаны. Другие очень стараются завести еще одного ребенка, и после многочисленных процедур и нервного ожидания у них получается, и новый ребенок все время плачет, и они утверждают, что иметь двух детей намного утомительнее, чем одного, не понимая, как очевидно это звучит. Каждый их день наполнен делами, утренний туалет отнимает много времени, они без проблем находят чем заняться в отпуске, потому что можно съездить в гости к бабушкам и дедушкам, дядюшкам и тетушкам и провести время только со своей семьей, чтобы были только они одни, и они отправляются в поход в горы, или в кемпинг, или на дачу, только мои друзья и их дети, они утверждают, что это редкое удовольствие — побыть одним. Они покупают большие квартиры или дома с садиком, да, да, они всегда утверждали, что ни за что не уедут из города, но только представьте, там можно выпустить детей прямо на улицу, они покупают все то, над чем несколько лет назад смеялись: гараж, две машины, гриль «Вебер», величины которого они немного стыдятся, но, когда вас так много, большой гриль пригодится, — и потом другие семьи приходят в гости, и каша, и отрыжка, и пятна, и моча, и какашки, и сопли, и мало сна, так мало сна, и крики, и ветрянка у всех сразу, и понос у всех сразу, и простуда у всех сразу, и снова понос. И каждое утро они завтракают вместе, втроем, или вчетвером, или впятером, каждый вечер они засыпают рядом с человеком, прижавшись к человеку, каждую ночь их будит ребенок, потому что он хочет спать в их кровати, ребенок, которого они обнимают, их собственный ребенок.

В моей жизни все так же, как и пять лет назад или десять, квартира чуть попросторнее, зарплата чуть повыше, побольше проектов на работе, немного потускневшая кожа, седые волосы, на маскировку которых я выкладываю в парикмахерской по две тысячи крон каждые три месяца. Я засыпаю в одиночестве и просыпаюсь в одиночестве, я в одиночестве иду на работу и в одиночестве возвращаюсь домой, не буду ныть, нельзя становиться нытиком. Но одиночество — это замкнутый круг, и он будет постоянно расширяться, пока не появится хлопец, тот, с кем можно использовать замороженные яйцеклетки из банка, но до этого момента может пройти пять лет, и десять, и двадцать, и тридцать точно такой же однообразной жизни.

Но я по-прежнему сижу здесь на стуле с Олеей на руках, не ощущаю никакого душевного волнения, никакого сдвига, поднимается ветер, деревья шумят, я опускаю глаза и вижу тонкую спину Олеи в розовой пижаме и прогоняю маленькое насекомое, опустившееся на ее волосы.

— Можешь завтра тоже мне почитать, — произносит Олея.

— Спасибо, — отвечаю я, бросаю взгляд на Марту в гамаке и шепчу Олее на ухо: — Какая Марта неуклюжая, раз заехала тебе по голове.

Олея хихикает и крутится.

— Так нельзя говорить, — шепчет она.

— Я тебе разрешаю, — шепчу я в ответ, и мы украдкой смотрим на Марту в гамаке.

Она нацепила солнцезащитные очки, и невозможно понять, куда направлен ее взгляд, одну руку она держит на животе. Почему она так часто трогает свой живот, ведь его почти не видно, может, она намеренно использует язык тела беременных, может, сидела и изучала эти движения в «Ютьюбе»: как выгибать спину, как класть ладонь на верхнюю часть живота.

— Мы так говорим, потому что дурачимся, — произношу я.

— Да, — шепчет Олея и зажимает руками рот, чтобы не рассмеяться вслух.

— Вот такими люди становятся, когда у них в животике ребенок, — шепчу я, прижимаю подбородок к шее Олеи и надуваю щеки.

Глаза Олеи широко раскрываются от восторга и ужаса: сделать такое, когда Марта всего в нескольких метрах от нас!

— Марта вот так говорит: «О-о-о, я так устала», — шепчет она.

Я смеюсь.

— Мы не должны так говорить, — подмигиваю я ей.

— О чем это вы там шепчетесь? — спрашивает Марта.

Она снимает очки, как будто почувствовав на себе наши взгляды.

— Просто болтаем, — отвечаю я.

— Олее пора ложиться. — Марта свешивает ноги с гамака. На ней красивые сандалии, у меня появляется желание примерить их и посмотреть, подойдут ли они мне. — Ты идешь, Олея?

— Я не хочу ложиться, — хнычет Олея.

— Нет, никаких отговорок, — говорит Марта. — У нас был договор: вы немного почитаете, а потом в кровать.

— Пусть Ида пойдет со мной. — Олея держит меня за руку и машет взад-вперед как маятник.

Марта разводит руками и переводит взгляд с Олеи на меня:

— Вот как. Пойдешь?

— Конечно. Ты и я, Олея?

— Да!

— Вы вдвоем, вот как, — говорит Марта.

Маленькая кровать Олеи стоит вплотную к стене, разделяющей наши с ней комнаты. На ней спала Марта в детстве. Перед тем как лечь, Олея просто обязана показать мне все свои книги, всех игрушечных зверюшек и все наряды, она забирается на стул и слезает с него, роется в комоде. Кристоффер просовывает голову в дверь и говорит: «Довольно баловаться».

Я устраиваюсь на кровати рядом с Олеей, она под одеялом, а я на нем. Окна закрыты плотными темными шторами, чтобы Олея могла спать, даже если на улице будет солнце. Мы смотрим друг другу в глаза в полумраке и начинаем хихикать, как будто я тоже ребенок.

— Ида, — говорит Олея. — Я могу открыть тебе один секрет?

— Да, — отвечаю я.

— Только никому не рассказывай.

— Можешь доверить мне все что угодно, — отвечаю я и обнимаю ее за шею.

Я бы хотела, чтобы ты была моей мамой. Я бы хотела, чтобы моей мамой была ты, а не Марта.

— Я… — начинает Олея, — я связала крючком подарок для бабушки.

— Ничего себе, — говорю я.

— Я таких длинных вещей еще никогда не вязала.

Она болтает о вязании и о том, что завтра пойдет плавать, и я должна пойти с ней, обязательно, отвечаю я, мне надоедает ее слушать, я хочу вернуться к остальным, но теперь пора спать, говорю я и пою «Какой прекрасный чудный день, но вот и он окончен». Это трудная песня, в ней много высоких и низких нот, и голос скрежещет и пищит, и во время моего пения Олея без конца ворочается. Я пою до тех пор, пока не понимаю, что она не заснет, если я не вылезу из ее постели, и в конце концов я говорю «спокойной ночи» и встаю, ведь Кристоффер с Мартой сказали, что именно так я должна поступить. Олея обнимает меня, крепко обхватив руками шею, а потом снова падает в кровать, видимо, я все сделала правильно.

Я слышу, что Кристоффер на кухне, оттуда доносятся звон стекла и шипение сковородки, а Марта, скорее всего, в саду. Я очень тихо захожу в спальню Марты и Кристоффера, останавливаюсь у их постели и стою не шевелясь. Они заняли самую большую комнату, маме со Стейном достанется вторая по размеру спальня. Здесь пахнет Мартой, пахнет Кристоффером, запахи весьма ощутимы, несмотря на то что окно открыто нараспашку. Кровать не заправлена, на полу валяются одежда, детские книги, тюбик солнцезащитного крема. Я поднимаю зеленое платье, которого раньше не видела, от него исходит легкий запах пота. На кровати валяется скомканная футболка, это та самая полосатая футболка, в которой Кристоффер встречал меня, я заглядываю в шкаф и вижу несколько платьев и свитеров Марты, некоторые я узнаю, других никогда не видела — дешевые изношенные ткани. Рубашки и футболки Кристоффера, толстовка. На полу пара сандалий большого размера. Я засовываю в них ноги, чувствую то же, что и ребенок, когда засовывает ноги в обувь взрослого. Я сижу на кровати, как мне кажется, на стороне Марты, беру с тумбочки очки и примеряю их. Они сильнее, чем я думала. Открываю ящик тумбочки, не знаю, что я ищу, вижу пару старых журналов «Дэ Нюе» и «КК», заглядываю в мешок на полу. Я ложусь на кровать, все время прислушиваясь к происходящему на кухне и в саду, натягиваю на себя одеяло и нюхаю его. Эта кровать лучше той, на которой сплю я. Надо бы им сменить постельное белье, а то это выглядит несвежим и нестираным и пахнет телом, интересно, они занимались здесь сексом, можно ли это учуять, или же они так уставали, что просто лежали рядом и Марта рассказывала о том, как утомительно вынашивать ребенка. Может, они засыпали, лежа как две ложки, и Кристоффер обнимал ее сзади, может, он клал руку ей на живот, на нижнюю его часть. Я поворачиваюсь к стороне Кристоффера и таращусь на его пустую подушку, пытаюсь представить, что это я лежу здесь рядом с ним, каждый вечер мы идем и ложимся в эту постель, окно открыто, мы ложимся как две ложки, Олея пусть спит в моей комнате, а у нового ребенка будет колыбелька, которую можно поставить здесь, в нашей комнате, а Марта — Марты здесь нет. «Спокойной ночи, Кристоффер», — говорю я. «Спокойной ночи, Ида», — отвечает он.

Я могу заснуть здесь, но нельзя, вдруг Кристоффер придет за чем-нибудь или Марта решит переодеться, я встаю, чувствую, что замерзла, а мне хочется просто лежать дальше.

— НЕ СМОГУ СИДЕТЬ на улице, — говорит Марта. — Там уже холодно.

Я делаю вид, что не слышу ее слов, беру из буфета три тарелки и несу их на стол в саду. Мы всегда спорим об этом на даче, и обычно решение остается за Мартой, особенно если с нами мама, у Марты то голова болит, то живот режет, то еще какая-нибудь неприятность, и мама говорит, что в таком случае мы должны принять во внимание ее состояние, совершенно очевидно, должны. Меня немного пьянит то, что я поступаю наоборот, я решительно заявляю: нет, мы будем есть на улице, мы с Кристоффером хотим посидеть на улице. Во время ужина Марта трижды встает из-за стола, чтобы сходить сначала за курткой, потом за шерстяными носками и, наконец, за пледом, в который она демонстративно закручивается. Марта сидит на стуле, сложив руки на груди.

— Здесь не настолько холодно, Марта, — говорю я.

— Откуда ты можешь знать, мерзну я или нет? — отвечает она.

Мясо немного перестояло, Кристоффер не вполне доволен, несмотря на то что мы с Мартой находим его превосходным, Марта говорит, что в любом случае ее порцию мяса надо хорошо прожаривать, Кристофферу это известно. Кристоффер три раза подливает себе вина за время ужина.

— Только не нервничай, пожалуйста, — говорит Марта.

— Я не нервничаю, — отвечает Кристоффер, — в отпуске именно так и не нервничают.

Он по-прежнему пьет больше, чем хотелось бы Марте, но не так много, как раньше. Когда они только съехались, случалось, Кристоффер уходил в ночные загулы и забывал предупредить об этом, пару раз он с грохотом возвращался домой около пяти утра и был настолько пьян, что падал в коридоре. Когда Марта звонила мне и рассказывала о таких вещах, ее голос становился очень тихим. Я заметила, что ей хотелось услышать в ответ, что это пройдет, что она выбрала правильного парня.

— Ты не должна терпеть такое, — говорила я и никак не помогала Марте, хотя Кристоффер нравился мне больше всех ее парней. — Только представь, у вас появятся дети, а он будет вести себя подобным образом, — говорила я, меня бросало в жар, и я тараторила громче и быстрее обычного. — Это совершенно невыносимо, Марта.

— Не надо так горячиться, — отвечала Марта.

— Я горячусь от твоего имени, — говорила я. — Ты не должна позволять так с собой обращаться. Я бы немедленно ушла. В тот же день.

— Все не так просто, — отвечала Марта громче. — Ты бы это знала, если бы хоть раз побывала в нормальных отношениях, потому что в таких ситуациях надо думать не только о себе.

— Значит, ты считаешь, что у меня не было нормальных отношений?

— Да, не было, Ида.

Стоит мне рассказать о парне, с которым я немного закрутила, как я это называю, мои подруги и Марта начинают стонать: нашла еще одного несвободного мужика, они говорят, что мне пора прекращать встречаться с парнями, у которых есть подружки или жены, что это плохо по отношению к их семьям. Я делаю вид, что испытываю угрызения совести, уф-ф, да, я знаю, но начинаю упрямиться: почему это я должна думать о подружках, которых знать не знаю, о детях, которых в глаза не видела, и не отвечать на сообщения, которые приходят посреди ночи. Мне что, надо прекратить реагировать на сообщения о том, какая я горячая штучка, или чудесная, или крутая, и чем я прямо сейчас занимаюсь, неужели это я должна напоминать им о том, что они в отношениях, неужели это я должна сказать ровным голосом с игривой интонацией: «Нет, сейчас ты заходишь слишком далеко, вспомни, у тебя же есть жена и дети», — хотя на самом деле мне хочется, чтобы он наплевал на жену и детей. Потом мне останется только пойти и улечься в постель вместе с прекрасными принципами, обнять себя и стараться думать о том, с каким уважением я отношусь к себе, но если я буду вести себя с образцовым приличием, то ничего не получу взамен. Дело в том, что если даже я плюну на этих поклонников, если буду гнуть свою линию и не отвечать на их сообщения, то в моей жизни не появится великолепный мужчина, совершенно правильный, у которого нет подружки и который так высоко тебя ценит, потому что ты прекрасная женщина, как одно время говорили мои подружки, в тот момент, когда я меньше всего буду этого ожидать, именно в этот момент все и случится, обязательно тогда, когда я меньше всего буду этого ожидать, как награда за все пережитое, за то, что я выдержала продолжительное одиночество, золотая медаль за длительную и верную службу. На самом деле это не моя ответственность, говорю я, это не я изменяю, и случается так, что люди встречаются и влюбляются в других людей, хочется мне добавить, и между людьми могут возникнуть настоящие чувства, даже если кто-то из них состоит в отношениях, но я не решаюсь высказать эту мысль вслух, я знаю, как это прозвучит из моих уст: бедная Ида, она все надеется, что этот парень уйдет от своей сожительницы, пора бы ей голову включить.

Я говорю, что помою посуду, если мне кто-нибудь поможет, но Марта быстро отвечает, что этим займутся они с Кристоффером, а я могу посидеть, я же гость. Я беру у нее плед и заворачиваюсь в него, чтобы до меня не добрались комары, только кисти рук торчат наружу. Как было бы хорошо почаще сидеть вот так, мне могло бы понравиться такое времяпровождение. Если бы все было иначе, я могла бы довольствоваться лишь этим: легкий бриз летним вечером на даче, уютный плед, вино и ужин с сестрой и ее мужчиной, и завтра должна приехать мама.

Я не хочу. Горло сжимается: я не хочу радоваться такой малости, несправедливо, что мне приходится довольствоваться вот этим. Я вижу их в окно. В кухне царит полумрак, на стол падает круг света от маленького настенного светильника. Я вижу, как Марта моет посуду, а Кристоффер ее вытирает, потому что он высокий и достает до верхних полок. Она поднимает на него глаза, произносит что-то и улыбается, а он смотрит на нее и улыбается в ответ, я вздрагиваю, словно почувствовав разочарование. Я отворачиваюсь и наливаю себе вина.

Это неправильно. Почему другим так легко дается то, что мне дается так тяжело, не знаю, в чем дело, то ли это какая-то формула, код, известный другим, который они выучили еще в детстве, в то время как я даже не подозревала о его существовании.

Потом мы с Кристоффером выпиваем еще вина, Марта пьет яблочный сок, мы откидываем спинки кресел и приносим пледы, на улице почти полностью стемнело, мы следим за лодками, бороздящими фьорд.

— Завтра мама будет жаловаться на всех жителей Бэрума, на то, что они мешают отдыхающим своими гоночными катерами, — говорит Марта.

— А Стейн скажет, что в большинстве своем бэрумцы — совершенно обычные люди, — произношу я.

— О, представляешь, — Марта глядит на меня и хлопает в ладоши, — я научилась управлять большим катером. Хочу позвать завтра маму на прогулку и удивить ее.

— Вот как, — говорю я.

На самом деле большой катер не такой уж большой, двадцать футов, но мы все равно его так называем, потому что он больше маленькой гребной лодки, с которой мы ловим рыбу. Мама, Кристоффер и я умеем им управлять, а Марте это всегда было неинтересно, она предпочитала лежать с журналом на пляже или в саду.

— Она очень способная, — произносит Кристоффер. — Прирожденный моряк.

— Мне показалось, пора научиться управлять им, — говорит Марта. — Это занятие для взрослых.

Глаза Кристоффера блестят, как обычно, когда он напивается, он по-доброму смотрит на меня, он такой же серьезный, как и на кухне сегодня вечером. Я возвращаю ему взгляд, улыбнуться мне не удается, и я быстро отпиваю из бокала, а он подмигивает мне. Я отправляюсь в туалет и едва успеваю добежать, я смотрю на себя: щеки обвисли, лицо красное, как колбаса. Я беру себя в руки, улыбаюсь своему отражению, слегка втягиваю щеки, вот так. Когда наступает очередь Марты идти в туалет, Кристоффер заявляет, что я выгляжу очень расстроенной.

— Иди, я обниму тебя, — говорит он.

— Да ладно. — Я смеюсь, он обнимает меня обеими руками и прижимает к себе.

Я касаюсь щекой его щеки, он небрит, какая пульсирующая близость, у меня болит грудь, и, когда Марта возвращается и говорит, что хочет пойти спать, а Кристоффер говорит, что нам стоит подумать о завтрашнем дне, я страшно расстраиваюсь, сама не понимаю почему, ведь сидеть здесь дальше нет никакого смысла. Я допиваю бутылку в одиночестве, пролистывая список контактов в мессенджере, и в конце концов отправляю сообщение мужчине, с которым встречалась пару лет назад, даже не помню, как закончились наши отношения, наверное, просто изжили себя, и потом посылаю такое же сообщение другому мужчине, с которым встречалась еще раньше, а вот этого делать не стоило, он даже не слишком мне нравился. «Привет! Как дела? — написала я обоим. — Я на даче. Думаю о тебе».

Ответа нет. Я всегда так делаю, не знаю почему, я не думаю ни об одном из них и все равно делаю подобные вещи, цепляюсь за людей и царапаю их только для того, чтобы кто-то знал обо мне, ответил мне. Я лежу на кровати и смотрю в телефон. Запах постельного белья. Рука прикасается к моей обнаженной коже. Следы от сучков на деревянном потолке. Я лежала в этой кровати, когда мне было шестнадцать лет, двадцать пять, тридцать пять.

Я погружаюсь в дремоту, вижу, как темнота надо мной шевелится, слышу крик чайки вдалеке, от звуков расходятся круги, они становятся все шире и шире, и дверь очень медленно открывается, и кто-то двигается по комнате, поднимает одеяло, и я отползаю подальше и освобождаю место, и вот мы лежим на боку, на мне ничего нет, и рука поглаживает грудь, я просыпаюсь, кровать моя пуста, я вся в поту, в доме тихо, в окна падает серый свет раннего утра, я онанирую, не задумываясь о том, что делаю, а потом лежу без сна. Не знаю, о ком я думаю, думать не о ком.

Когда я с кем-то делю постель, когда я крайне редко делю с кем-то постель, я веду себя как голодная собака, я быстро раздеваюсь, хочу сделать все и сразу, исцарапанный подбородок, язык по горлу, твердые пальцы внутри меня, ощутить гладкость кожи, ее тепло, мне хочется завернуться в чужую кожу. Потом я прижимаюсь к нему и прошу меня обнять, я устраиваю на себе его тяжелую руку, пока он засыпает, он не хочет обниматься, он хочет спать, но я не могу перестать просить об этом, умолять. Один мужчина даже не желает валяться со мной в постели, он несется в ванную через две минуты после того, как кончит, потом садится полуодетым на диван в гостиной и ждет, что я тоже оденусь и уйду, несмотря на то что его подружка уехала на все выходные. Я пытаюсь выправить ситуацию в свою пользу и сочувственно спрашиваю, не страдает ли он паранойей, может, ему тяжело, да, отвечает он, я ему не верю, но готова согласиться с таким объяснением и даже обнимаю его на прощание, чтобы утешить, после чего позволяю выставить себя за дверь, выкинуть на тротуар посреди ночи, ловлю такси и еду домой. Другой мужчина добродушно похрюкивает, когда я стараюсь прижаться к нему как можно плотнее, господи, как же ты надоел, я чувствую, как прижатый к моей попе член съеживается, и не могу заснуть в тяжелом, насыщенном сексом воздухе и встаю, потому что мне надо в туалет по-большому. Я долго сижу на горшке, задница горит, подмышки воняют потом, а липкое влагалище натружено и неприятно пахнет резиной и острым желанием, я заглядываю в мусорное ведро, куда он выкинул два завязанных узелком презерватива, вижу следы крови на одном из них, и думаю, что еще слишком рано, я принимаю душ и возвращаюсь в постель чистой и теплой, убираю с одеяла свои мокрые трусы и упаковки от презервативов, ложусь рядом с ним, в тепло, кладу на себя его руку, теперь можно поспать, он храпит мне в ухо и не просыпается, а я не могу заснуть.

Я ПРОСЫПАЮСЬ РАНЬШЕ всех. В доме тихо, на часах шесть утра, а я чувствую себя усталой, голова трещит от выпитого вчера алкоголя, но я больше не могу заснуть. В конце концов, я встаю и совершаю пробежку по узкой тропинке, ведущей мимо всех причалов, ноги устают, но я справляюсь. Я встречаю только одного бегуна, мы киваем друг другу, я довольна темпом. Сейчас я бегаю быстрее, чем в тридцать, но не быстрее, чем в двадцать, что вполне понятно, но я всегда попадаю в число самых быстрых на своем этапе, когда мой офис выставляет команду на Холменколленскую эстафету. У нас много быстрых бегунов. «Старение — это не повод для лени, — говорит мой шеф, — можешь заниматься спортом ровно столько, сколько пожелаешь». Пару раз Марта попробовала пробежаться вместе со мной, но через несколько минут безнадежно отставала, никто не может угнаться за мной, Идой, самой быстрой бегуньей. «Смогу, смогу, смогу», — всегда мысленно повторяю я, когда бегу в гору и выжимаю из себя все силы до покалывания в боках. Потом я принимаю душ, беру ключ от большого катера и спускаюсь к причалу. Я отшвартовываюсь, отталкиваюсь от причала и долго вожусь с ключом, потому что не помню точно, в каком положении должны находиться рычаги и на какие кнопки нажимать, но в конце концов все получается. Лучи ясного солнца падают на воду, видимость превосходная, никого нет, и вокруг сплошная красота.

Я проношусь мимо Стурхолмена и мимо Несета и Тангена, волны поочередно разбиваются о нос катера. Катер преследует чайка, тяжелый бомбардировщик, она машет крыльями и устремляется за мной, даже когда я увеличиваю скорость, и мои волосы начинают развеваться на ветру, становится холодно, надо было взять с собой куртку. Я машу на чайку рукой, она взмахивает крыльями и улетает прочь.

— Гениальна от природы, — произношу я вслух и смущаюсь.

Я несусь, пока не начинает казаться, что у меня осталось совсем мало бензина, мимо причалов, белых, красных и желтых дачных домиков, пришвартованных лодок, буйков, чаек, немногочисленных людей на встречных лодках, мы машем друг другу издалека, я глушу мотор и вздыхаю. Я посреди фьорда, лодка покоится на волнах, которые легко покачивают ее. Я могла бы добраться до конца залива и выйти в открытое море. Я могла бы сделать это прямо сейчас. Я могла бы нестись все дальше вперед, пока земля не скрылась бы из вида, пока я не начала бы становиться все меньше и меньше, не растворилась бы полностью и не стала водой, ракушками, водорослями и камнями. Они бы этого не заметили. А где Ида? Не знаю. Она же только что была здесь, разве не так? Вернется, куда она денется. Они позовут Олею, заклеят ей колено пластырем, поаплодируют, потому что она научилась делать колесо, а Марта погладит свой живот и уткнется в журнал. Куда подевалась Ида? С ней что-то случилось. Да нет же, случилось то, что должно было случиться. Жаль. Да, невеселые дела. Где Олея, ты можешь уложить ее сегодня вечером, у меня нет сил, пойдем в дом, что мы будем завтра есть на ужин, кто пойдет в магазин, как ты себя чувствуешь, живот вырос.

Я ощущаю под собой какое-то движение, оно идет снизу, как будто море затягивает меня, я не плачу, плакать не о чем. Неужели я думала, что я тоже ребенок? Я не ребенок. Я опускаю руку в воду, шевелю пальцами, провожу ладонью по проплывающему фукусу и каким-то другим грязно-зеленым водорослям, ополаскиваю руку. Я здесь, думаю я, я здесь, я здесь. Я здесь, я здесь, я не умру, я не исчезну, я здесь.

ВО ВРЕМЯ ЛАНЧА на улице у дома Кристоффер вдруг замечает на дороге машину Стейна. Марта все утро брюзжала, утверждала, что у нее болит живот, и на все вопросы Олеи отвечала очень коротко: нет, мороженое сейчас нельзя, я не знаю, поедем ли мы кататься на катере, спроси у папы.

— Ты сказала «у папы», — говорит Олея и усмехается.

— Да, — подтверждает Марта. — Он ведь твой папа.

— Но он не твой папа, — отвечает Олея.

— А разве твоя мама не называет Кристоффера папой? — спрашиваю я, попивая кофе.

— Называет.

— А Марте, значит, нельзя?

Олея мотает головой и улыбается, засовывает в рот палец и принимается раскачивать шатающийся зуб.

— Почему? — говорю я. — Объясни-ка.

Марта смотрит на меня:

— Ладно тебе.

— Ты о чем?

— Ладно, перестань.

— Доешь свой бутерброд, Олея, — просит Кристоффер. — Ты сегодня почти ничего не ела.

Марта смотрит мимо нас на дорогу, где появляется машина. Тут же хлопает дверца, и мы слышим приветственные крики мамы.

— Привет! — кричим мы с Мартой дуэтом, как и раньше, как и всегда.

— Мы вас застали за ланчем, — произносит мама, появляясь из-за угла.

Стейн одет в шорты цвета хаки, к его очкам прикреплены солнцезащитные линзы, он поднял их и стал похож на насекомое. Мама наклоняется и сперва обнимает Олею, она много раз повторяла, что будет обходиться с Олеей как с родной внучкой, и при этом всегда смотрела на нас, словно мы должны были восторгаться широтой ее души.

— Как здорово, что к нам приехали гости, Олея, — произносит Марта.

Стоит человеку обзавестись детьми, как он начинает говорить совершенно ненужные вещи, как будто обращается к собаке, и Марта, и Кристоффер делают так постоянно. Ты была так рада. Как здорово, что ты надела пижаму. Ну и расстроилась же ты.

— Должна сказать, поездочка у нас получилась еще та, — говорит мама.

— Я рыбу поймала, — сообщает Олея и поднимает на нее глаза.

— Ты рыбу поймала! — Мама всплескивает руками. — Да неужели. Ах да, что же я хотела сказать. Мы попали в пробку уже у Санде, представляете? С самого утра.

— Нам пришлось остановиться в Рюгтведте и съесть по сосиске, — добавляет Стейн.

— Стейн ест сосиски с креветочным салатом, — говорит мама. — Не самое приятное открытие после шести лет знакомства.

— Я был о тебе другого мнения, Стейн, — произносит Кристоффер.

— А около Рисёра мы попали в реверсивное движение, и нам пришлось дожидаться зеленого света, — говорит Стейн.

Мы с Мартой переглядываемся и поднимаем брови. Он мотает головой:

— Поверить невозможно. Иногда отчетливо видно, что находишься в другой части страны.

— Но теперь вы здесь, — говорим мы с Мартой почти дуэтом.

— Вы ведь не откажетесь от кофе? — спрашивает Кристоффер и направляется в дом, Стейн идет следом за ним.

— А вы, девочки мои, уже насладились летним теплом? — произносит мама, сначала похлопывает меня по щеке и гладит по голове, а потом поворачивается к Марте, проводит рукой по ее слишком светлым волосам и похлопывает по животу — зачем она хлопает ее по животу?

— Ты устала, Марточка моя? — спрашивает она. — Выглядишь немного утомленной.

— Да, — отвечает Марта и склоняется к маме.

Она не имеет ничего против долгих объятий с мамой, она погружается в ее объятия и отдыхает в них, а я растерянно хлопаю Марту по плечу, мы сейчас похожи на скульптурную группу с Мартой в центре.

— Все будет хорошо, все-все, — произносит мама и гладит Марту по щекам. — Знаешь, ты будешь прекрасной мамой.

Я не хочу это слушать. «Ты будешь прекрасной мамой». От этих слов на барабанные перепонки давит и изнутри на глазные яблоки тоже, как в тот момент, когда сдерживаешь чих. Они медленно идут к садовому столу, мама обнимает Марту за талию. Кристоффер принес чашки и налил кофе из термоса.

— Ох, как же здесь хорошо, — говорит мама. — А сколько рыбок ты поймала, Олея?

— Три, — отвечает Олея и засовывает палец в нос.

— Нет, ты поймала одну, — произносит Марта. — Ты одну, а я две.

— Пусть сама расскажет, — натянуто улыбаюсь я Марте, но ответной улыбки не получаю.

Я проливаю кофе на стол, когда беру протянутую чашку, и размазываю жидкость пальцем по поверхности, втираю ее в дерево, стираю ее. Марта и Кристоффер купили несколько новых чашек, и стол не тот, что был у нас раньше. Мне он кажется слишком большим, неподходящим.

— Откуда этот стол? — спрашиваю я.

— Думаю, это «Баухаус», — отвечает Марта. — Так ведь?

— Да, — подтверждает Кристоффер. — Купили в прошлом году, тридцать процентов скидки.

— Неплохо бы спросить у других, когда собираетесь покупать вещи на дачу, — говорю я. — Вообще-то, сюда не только вы приезжаете.

— Значит, мы должны спросить тебя, прежде чем купить новый стол, если старый развалился? — уточняет Марта.

— Или перед тем, как красить дом.

— Ты сказала, что тебе понравилось.

— Мне больше нравилось так, как было раньше. — Я отпиваю кофе. Он оказывается горячее, чем я думала, и я быстро глотаю, чтобы не обжечь язык, и по моему горлу и груди катится горячая волна. — Быть дому белым или желтым — это серьезный вопрос.

— Да ты же здесь почти не бываешь, — говорит Марта.

— Я не виновата, что мне не с кем сюда приехать, — отвечаю я.

— Нет, но если уж честно, то и мы в этом не виноваты. Если бы хотела, могла бы приезжать почаще. Ты навещаешь нас один раз за лето, а в остальное время катаешься по всяким другим местам.

— Марта! — встревает Кристоффер.

— Что? Я просто говорю как есть.

— Мне всегда казалось, что здесь прекрасно побыть в одиночестве, но это было до того, как я встретила Стейна, — произносит мама. — Я могла ходить по саду и работать почти без одежды. Это прекрасно.

— Думаю, это и правда было прекрасно, — говорит Стейн и целует ее.

— Мама, — произносит Марта.

Я больше ничего не говорю, я пью кофе и жалею себя, вспоминаю, как ела бутерброды с тарелки с лютиками и читала про Дональда, сидя за столом, ту историю про квадратные яйца, вспоминаю подставку для зонтика, наполненную водой, она была сделана из темно-коричневого пластика и обжигала ступни, когда я вставала на нее, вспоминаю стакан молока, который я часто забывала убрать в тень во время чтения, и тогда молоко портилось, молоко со вкусом солнца, говорил папа, вспоминаю желтую краску на стенах, желтую краску, которую они закрасили. Я чуть не плачу от таких мыслей, это слишком глупо, я не должна сидеть и мусолить в памяти картины из прошлого, типичные детские воспоминания: о, желтые стены, о, стакан молока, о, детство, о, любящие друг друга родители — кажется, на мысли наложили пожелтевший фильтр из шестидесятых, я сама от себя устала, в шестидесятые я еще даже не родилась, надо заканчивать с этим.

— А как дела на работе, Ида? — спрашивает мама и похлопывает меня по колену. — Все рулишь?

— Да, рулю, — отвечаю я.

— Что интересного? — задает вопрос мама и чешет ногу. — Ну вот, меня уже покусали.

— В этом году здесь есть комары, — замечает Кристоффер.

— Осенью буду руководить новым проектом, — говорю я. — Новая школа в Грурюддалене, мы выиграли тендер.

— Как здорово! — отвечает мама.

Я испытываю одновременно гордость и раздражение от того, что она считает меня способной. Стейн кивает и чокается со мной кофейной чашкой, он так и не снял очки.

— Ты большая умница, Ида, — говорит Стейн.

— А я разве не умница? — спрашивает Марта, она произносит это с улыбкой, наигранно детским голосом, но в глубине меня начинает разгораться жаркая злость.

— О, тебе не хватает внимания, девочка моя, — отвечает мама, обнимает Марту и крепко целует ее в лоб. — Вы уже думали, что приготовить на ужин?

— Я думал, что вечером мы будем есть утиное конфи, а завтра на праздничный обед — креветки, — говорит Кристоффер.

— Ида, разумеется, произнесет речь, — усмехается Марта.

— Я не говорила, что обязательно произнесу речь, — отвечаю я, встаю и начинаю собирать тарелки. — Я говорила, что немного подготовилась.

— Еще рано убирать, Ида, — замечает мама.

Я ЕЕ УМНИЦА, я умница, когда вываливаю остатки еды в мусор, умница, когда мою чашки под краном и обжигаюсь горячей водой. Я вернулась домой, размахивая своими оценками: мама, мама, посмотри туда, посмотри сюда, — меня пот прошибает, когда я думаю об этом, я набираю в таз воды и мою посуду, я играла в гандбол и занималась балетом, совершала пробежки в дни, когда не было тренировок, а на уроках громко рассуждала о политике, ЕС и несправедливости в отношении женщин, а мальчишки стонали и говорили: «Да заткнись ты уже, чертова Ида», поэтому меня попросили произнести речь на церемонии окончания девятого класса гимназии перед всеми родителями, одноклассниками, ребятами из параллельных классов, учителями и директором. Я готовилась несколько недель, я сидела по ночам и писала речь, репетировала ее перед зеркалом, я трепетала, глядя себе в глаза, взрослая Ида. Я должна была сказать, что перед нами молодость, и наступило время, когда нам предстоит жить и набираться собственного опыта, но важно иметь возможность совершать свои ошибки, потому что все должны совершать свои ошибки, именно на них мы учимся, это я где-то прочитала, и слова показались мне красивыми, я даже отыскала цитату: Try again. Fail again. Fail better[3]. Какой же я была умной. Я представляла, как последняя фраза «не получится гораздо лучше» повиснет в воздухе, а все матери, отцы, учителя, одноклассники, ученики из параллельных классов задумаются, что бы это могло значить: не получится гораздо лучше, и насколько же умна и необычна эта пятнадцатилетняя девочка, которой пришло в голову сказать такое, и я представляла, как кто-нибудь из одноклассников встанет и начнет аплодировать мне, и вся гимназия последует его примеру, а я буду скромно стоять на сцене и радоваться, несколько раз поклонюсь, приложив руку к сердцу, а где-то посреди зала мама с Мартой будут хлопать в ладоши изо всех сил, и мама прослезится.

Накануне окончания моего девятого класса у Марты заболел живот. Я стояла в коридоре нашей квартиры в нарядных туфлях, накрашенная, в выглаженном платье без единой морщинки или складочки, а Марта валялась в кровати, стонала и вертелась, она все лежала и лежала, а я думала: не сейчас, не сейчас, не сейчас, только не сейчас, Марта, я тебе не разрешаю, не сейчас.

— Ты сможешь поехать? — спросила мама.

— Нет, — ответила Марта, свернулась клубочком и сказала в подушку: — Я не могу.

Мама села на кровать, погладила Марту и беспомощно взглянула на меня. Я не могла смотреть на нее, мне хотелось пнуть дверной косяк, я всегда это знала, вот так все и случится: взъерошенная глупая Марта с покатыми плечами и волосами, свисающими на лицо, с вечным щенячьим жирком на боках, та, что дружит с самыми глупыми, — она все испортит.

— Я отвезу тебя и вернусь домой, — сказала мама. — Ты ведь справишься сама?

— Конечно, — ответила я.

В гимназии я одиноко сидела рядом с Тиной и ее семьей, среди других семей, и, когда назвали мое имя, я встала, вышла на сцену и произнесла свою речь, я уже не нервничала, но все равно запиналась, а микрофон пищал, а когда я дошла до цитаты, то неправильно прочитала ее, я сказала только «если не получится, пусть не получится лучше», а потом сказала спасибо, и никто ничего не понял. Меня наградили обычными расслабленными аплодисментами. Аплодисменты закончились даже раньше, чем я села на свое место, несмотря на то что учителя улыбались мне, когда я спускалась со сцены, а один мальчик из параллельного класса показал мне большой палец, раньше я никогда не обращала на этого парня внимания, но потом думала о нем все лето, пока не начала учиться в старших классах, а ведь у него была девушка, — все из-за поднятого вверх пальца, я всегда влюблялась в тех, кто восторгался мной.

После завершения церемонии мама приехала, чтобы забрать меня. Мне хотелось еще немного побыть среди родителей и учителей, чтобы меня похвалили за речь, а мама услышала бы это, хотела, чтобы мой классный руководитель рассказал маме обо всех моих высших баллах. Вокруг нас все кипело, стулья скрипели по полу зала гимназии, на котором были почти не различимы круги и линии, потому что в зале собралось так много родителей, учителей и учеников, столы были накрыты голубыми бумажными скатертями с пятнами от кофе и крошками от шоколадных тортов.

Мама надвинула очки на нос, она тоже казалась растерянной, волосы она так и не уложила и даже не нарядилась.

— Хорошо бы нам поехать домой, — произнесла она. — Думаю, Марту не стоит оставлять одну.

Я посмотрела на нее, мне хотелось сказать ей, что вряд ли Марте настолько плохо, что она все выдумала, чтобы испортить мой день, но я знала, как мама отреагирует, поэтому по-быстрому обняла одноклассниц и распрощалась с ними. Я не нашла мальчика, который показал большой палец, спустилась вслед за мамой по лестнице, покинула здание гимназии, прошла на парковку, помню, на мне были туфли на высоких каблуках и платье — короткое, но не слишком, я внимательно относилась к таким вещам, я уселась на переднее сиденье и захлопнула дверцу. Стоял светлый июньский вечер, я окончила школу, полностью окончила первую ступень школы, все было возможно, а дверцы захлопнулись и заперли нас вдвоем внутри машины.

Я перемываю все тарелки, какая же я, блин, невероятная умница, и полощу их под такой горячей водой, что они почти сразу же высыхают, а потом принимаюсь за стаканы. Этими стаканами я пользовалась с детства, они стоят в высоком шкафу на кухне. Я вытираю их и убираю на место, а потом вынимаю обратно две штуки и прячу под футболку, чувствуя себя при этом ребенком, будто кто-то наблюдает за мной, я чуть не смеюсь, я быстро и тихо иду в свою комнату и засовываю стаканы в сумку.

МАРТА СПРАШИВАЕТ МАМУ и Стейна, не хотят ли они покататься на лодке. Ей даже не удается толком скрыть, что она мечтает удивить маму, мне стыдно, что она ведет себя по-детски, неужели так странно, что она научилась управлять лодкой. Мы с Кристоффером идем на пристань раньше остальных и относим спасательные жилеты, старые ярко-оранжевые для взрослых, маленький блестящий для Олеи, зимой они хранятся в кладовке в подвале, и мне кажется, что я запачкалась мышиным пометом и пылью.

Я подтягиваю канат, забираюсь в лодку и снимаю откидной верх. Кристоффер следует за мной и снимает крепления с другой стороны. Мы аккуратно сворачиваем полотнище и кладем его на причал, какие же мы молодцы, мы оба молодцы, а потом мы сидим на краю причала и машем ногами, как два подростка, и ждем остальных. Кристоффер курит. Мне нравится запах, пахнет другой жизнью, ушедшими временами. Он не смог бросить до конца, но утверждает, что это лето будет последним, а Марта говорит, что, пока он пьет меньше, чем раньше, ее все устраивает.

— Как ты считаешь, может, мне тоже сделать такую?.. — Я указываю на одну из его татуировок.

— Вот такую огромную жуткую племенную татуху из девяностых? — говорит он, рассматривая свои предплечья. — Да, думаю, тебе очень пойдет. Я-то двадцать лет жалею, что их сделал.

— Каждая девушка в определенное время должна поносить татуировку на копчике, — отвечаю я.

Кристоффер смеется, достает коробочку с жевательным табаком и кладет порцию в рот, я подбираю лодочным багром конец веревки, упавший в воду.

— Здесь можно написать твой жизненный девиз, — произносит он и касается пальцем моей спины в том месте, где между футболкой и штанами видна полоска кожи.

Я слышу голос Олеи за лодочным сараем и встаю, и тут же в поле зрения появляются она, мама, Стейн и Марта. Только после того, как все мы с трудом размещаемся в лодке и отдаем швартовы, Марта усаживается на место рулевого справа и заводит двигатель.

— Марта, ты шутишь? — Мама пытается перекричать двигатель. — Ты научилась управлять лодкой?

Довольное лицо Марты просветлело, она настолько горда собой, что я отворачиваюсь. Она хорошо ведет катер по волнам, и я испытываю тихую радость от ощущения воды, от фонтанчиков, кругов, узоров и ряби, я прекрасно помню эту воду с детства, и как же хорошо видеть ее, привет, вот и ты. Я перевешиваюсь через борт и погружаю руку в воду, чувствую, как возрастает ее сопротивление, когда Марта увеличивает скорость. Волосы развеваются на ветру, Стейн придерживает свою дурацкую федору, мама просит его снять шляпу, но он мотает головой, а до этого он отказался надеть спасательный жилет.

Олея сидит на маленькой палубе и крепко держится. Кристоффер просит ее спуститься, и она усаживается рядом со мной. Я улыбаюсь ей, она улыбается мне беззубым ртом, я обнимаю ее за узкие плечи и дергаю за мышиный хвостик, она делает вид, что ей щекотно, и уворачивается. Тетя Ида. Ее сине-розовый спасательный жилет не похож на оранжевые жилеты из моего детства. Интересно, стану ли я постоянно рассуждать о том, как все было раньше, когда я была маленькой, станут ли Марта с Кристоффером переглядываться и закатывать глаза у меня за спиной, может быть, у меня появятся темные очки, в которых я стану похожей на насекомое, и шляпа, которую я ни за что не сниму в лодке, но с этим я справлюсь, я умею сделать так, чтобы Олея отвечала улыбкой на мою улыбку, и надеюсь, что Марта это заметила, что она следит за нами. Но мама и Марта смотрят на сушу, мама указывает на что-то, думаю, они говорят о том, что в Стурсюнде возвели новые дома. Марта умело и грамотно рулит, когда мы оказываемся в фарватере довольно большого корабля, я вижу, как Кристоффер подмигивает ей, а она склабится ему в ответ. Это я тоже умею, думаю я, знаю, что умею, я долго каталась на катере сегодня утром, когда все вы еще дрыхли, так что не такой уж это подвиг.

По дороге домой посредине фьорда катер начинает чихать, затем несколько раз кашляет и замолкает.

— Черт, не может быть, — говорит Марта.

Она встала и стоит, опустив руки, Кристоффер проверяет бензин. В баке ничего не осталось, я израсходовала почти все во время утренней прогулки.

— У вас что, нет запасной канистры? — удивляется мама.

— Я израсходовала ее, — отвечает Марта. — Но я была уверена, что бензина хватит еще на одну поездку, вчера проверяла.

— Это Марта виновата, что катер остановился? — спрашивает Олея.

— Олея, — говорит мама, — в этом никто не виноват.

Я могла бы сейчас признаться, что это я не долила бензин, но помалкиваю, проходят те секунды, когда я могла бы признаться, но я ничего не говорю, мне нравится, как они теперь смотрят на Марту: немного разочарованно, немного иронично.

Катер тяжело качается на волнах. Мы не слишком далеко от берега, но ветер усиливается.

— А это опасно? — спрашивает Олея, она ведет себя инфантильно и прижимается к Кристофферу.

Я забираюсь на банку. По фьорду двигается несколько катеров, возможно, нас услышат. Я размахиваю руками и кричу.

— Давайте кричать вместе, — предлагаю я.

— В катере стоять нельзя, — отвечает Марта.

— Я тебе разрешаю, — говорю я Олее, и она встает рядом со мной и тоже кричит: «Э-э-эй!».

Марта смотрит на нас и закатывает глаза, но Кристоффер тоже начинает орать, и вот одна шнека поворачивает вдалеке и направляется в нашу сторону, мы радуемся. Заморосил дождь, на воде появились крошечные вмятины.

— Что случилось? — спрашивает мужчина из шнеки, которая подошла вплотную к катеру.

— Кое-кто забыл наполнить канистру бензином, — говорю я.

— Да уж, не слишком дальновидно, — смеется мужчина.

— Не слишком, — отвечаю я, улыбаясь, и Олея тоже хохочет.

Марта пытается выдавить улыбку на своем мрачном лице. Она устраивается на сиденье и говорит, чтобы дальше вел Кристоффер. Мужчина из шнеки делится с нами бензином. Стейн предлагает заплатить, но мужчина отказывается брать деньги. Он ждет, пока Кристоффер заведет двигатель, и показывает большой палец.

— В следующий раз не забудьте прихватить канистру, — кричит он Марте, когда лодки расходятся, и ей приходится улыбнуться.

Когда мы причаливаем, она страдальческим голосом заявляет, что ее тошнит, и просит Кристоффера и Стейна помочь ей сойти на берег.

— Ты выглядишь не очень, — произносит мама. — Может, приляжешь ненадолго?

— Да, — отвечает Марта, она вытягивает спину и разминается.

Я ощущаю проворство в ногах, хотя и замерзла во время прогулки. Мне кажется, я выиграла какой-то приз. Но когда я вижу, как Кристоффер гладит Марту по волосам, а мама в тот же миг обнимает ее за талию, снова чувствую себя поникшей и высохшей, я стою со швартовым в руках и должна закрепить его, мне предстоит завязать красивый незаметный узел, но вместо этого хочется швырнуть веревку ей, в нее, потому что во всем виновата она.

Я ЛЕЖУ В КОМНАТЕ и читаю журнал, жду звонка врача, после него я закажу билет на поезд в Гётеборг и забронирую гостиницу, решу, когда принимать гормоны, и все начнется. Наступит время, когда у меня появится хлопец, время, когда все может случиться.

Я чуть не оказалась в подобной ситуации два года назад. Я сообщила подругам, что никаких чувств, но есть один парень, с которым я познакомилась в «Тиндере», у него имеется сожительница, и это его проблема, я всегда так говорю. Марта тогда только влюбилась в Кристоффера и сидела здесь, на даче, в его объятиях, а я развлекала их рассказами о женатых мужиках, в том отпуске Олеи с ними не было. Кристоффер смеялся, а Марта закатывала глаза и говорила:

— Как это похоже на тебя, Ида, ты должна подумать о его семье, я даже не понимаю, как он решился зарегистрироваться в «Тиндере».

— Разве это не он должен думать о своей семье? — парировала я.

Но я думала о его семье, на самом деле я думала только о том, уйдет ли он из своей семьи. Я думала о нем и о том, уйдет ли он из своей семьи, когда мыла тарелки с лютиками, когда ходила с Мартой на пляж и читала старые журналы, когда отвечала на рабочие мейлы, на которые не должна была отвечать, потому что находилась в отпуске, я думала о нем и о том, уйдет ли он от своей сожительницы, я не могла на это рассчитывать, конечно нет, никто не уходит от своих женщин, но случалось и так, случалось, что люди поступали так, когда влюблялись в других. По вечерам я лежала в той самой кровати, что и сейчас, может, моя кожа была нагрета солнцем, хотя мне кажется, что тем летом было не слишком жарко, и я думала о том, каким будет следующее лето, бросит ли он к тому времени свою сожительницу и приедет ли со мной сюда. Я была немного пьяна после ужина и переписывалась с ним о том, как мы займемся любовью. Когда мы так болтали, у меня появлялось чувство, что ему больше нравится переписываться со мной, чем заниматься любовью, потому что когда я появлялась в городе, у него редко находилось время для встреч. Мне не хотелось так думать, я много раз влипала в дурацкие истории, мне хотелось думать, что сейчас все по-настоящему. Я описывала, как возьму его в рот, я втяну его так глубоко, как только смогу, и в это время буду смотреть ему в глаза, в ответ он прислал фотографию своего члена, мне пришлось сначала поласкать себя и только потом ответить: «войди», написала я, я была уже на пределе, а он долго ничего не отвечал, я ждала, ворочалась на кровати, таращилась и таращилась на голубые ячейки для сообщений, не хотела кончать, пока он не ответит. «Я скоро кончу, — наконец написал он, — представляю себе, как я жестко тебя трахаю». — «Я тоже, — написала я. — Созвонимся?» Мы делали так несколько раз, когда он был один, созванивались и слушали стоны партнера, а потом желали друг другу доброй ночи, усталые и смешливые, как будто лежали бок о бок. Но тут он долго не отвечал, а потом написал: «Слишком поздно» и прикрепил дурацкий смайлик, на этом дело и завершилось. Помню, я онанировала, пока не кончила, быстро и злобно, и пыталась не утратить флиртующей интонации, когда после всего писала ему, что нам надо поскорее встретиться и сделать все по-настоящему. «Надо», — ответил он, потом от него прилетело эмоджи с воздушным поцелуем, и от одного этого мои надежды укрепились, я лежала, испытывая воодушевление и трепет, и еще долго не могла заснуть. Вернувшись в город, я никак не могла дозвониться до него. Спустя некоторое время он прислал мне сообщение, что все зашло слишком далеко, ему было хорошо и интересно, именно это слово он употребил — «интересно», но он не создан для того, чтобы долго жить двойной жизнью, поэтому желает мне всего наилучшего и дальнейших успехов. Спасибо, написала я в ответ, ничего страшного, и тебе удачи, смайлик.

ВЕЧЕРОМ КРИСТОФФЕР ПОДАЕТ севиче из форели на закуску, а потом утку конфи. Мама, Стейн и я восхищаемся, Олее не нравится севиче, и она просто съедает кусок хлеба. Марта недовольна, потому что Кристоффер приготовил еду, которую ей нельзя.

— Многие беременные едят суши, — говорю я. — Все зависит от того, какая в них рыба.

— Наверное, я лучше знаю, — отвечает Марта.

Я слышала их разговор с Кристоффером на кухне перед тем, как он начал готовить ужин. Марта заявила, что он слишком трепетно относится к еде: «Ты не можешь каждый день затевать конфи, ты будешь часами занят, если постоянно станешь готовить такую еду, а мне в это время придется развлекать Олею». — «Не слишком-то ты ее развлекаешь», — ответил Кристоффер. Я ем жирную утиную ножку и картошку с растительным и сливочным маслом и тимьяном и соусом, беру добавку картошки, запиваю все это вином и дважды подливаю в свой бокал, они могут подумать, что я пью слишком быстро, но мне все равно. Единственный, кто пьет с такой же скоростью, что и я, это Кристоффер.

— А как твоя личная жизнь, Ида? — вопрошает Стейн после еды.

Кристоффер увел Олею в дом, чтобы уложить спать, Марта убирает со стола, я собираюсь помочь ей.

Мама шлепает Стейна по руке.

— Ай, — вскрикивает он и делает вид, что обижен. — Что, даже спросить нельзя? Это такой вариант #metoo?

Мама сбросила туфли и положила ноги на Стейна. Он медленно массирует ее ступни, у мамы загорелые ноги с натянутыми, узловатыми выступающими венами. Она никогда не покрывает лаком ногти на ногах, ей это кажется манерным. Я думаю о маме и папе, словно просматриваю старые диапозитивы, где они сидят на старой, давно выброшенной садовой мебели. В руках у папы электропила, он спиливает какой-то куст, мама вздыхает и жалуется на шум, она пытается почитать журнал, но в конце концов отбрасывает его в сторону и вскакивает. Стейн и мама возятся друг с другом, как два шимпанзе, мама интересуется, не жарко ли ему, не замерз ли он, Стейн спрашивает, принести ли ей еще один свитер, или еще кофе, мама интересуется, все ли у Стейна в порядке со спиной, и он прямо расцветает от того, что может сказать: со спиной не все в порядке, совсем нет, а мама улыбается, похлопывает его по плечу и говорит, что надо записаться к мануальному терапевту, что Стейн думает на этот счет, я заявляю, что мануальная терапия сродни суеверию, а Стейн говорит, что она творит с ним чудеса. Однажды я спросила маму, кто был ее большой любовью, Стейн или папа, я поддразнивала ее, это происходило несколько лет назад. Мама ответила, что в жизни может случиться не одна большая любовь и что человеку может подойти гораздо больше людей, чем он думает. Потом она немного поразмыслила и сказала, что вряд ли решилась бы завести детей с папой, если бы смогла заново сделать выбор, нет, она так не думает.

— Для любви не бывает слишком поздно, — говорит Стейн, похлопывая маму по колену. — Late bloomers.

— Late bloomers — это гомосексуалисты, которые очень долго ждали, прежде чем объявить о своей ориентации, — замечаю я.

Мама смеется, но мне не кажется, что ей весело.

— Это не так, — заявляет Марта, она закончила уборку и устроилась в маминых объятиях.

Кристоффер возвращается, уложив Олею спать, он принес коробку вина и спрашивает, кто хочет.

— Я! — Я поднимаю руку, мама со Стейном просят налить им по полбокала, а Марта просит безалкогольного пива «Мункхолм».

Кристоффер приносит ей пиво. Если бы я была на ее месте, не стала бы постоянно просить Кристоффера принести то одно, то другое. Я бы гораздо лучше обращалась с Олеей, взяла бы ее на лодочную прогулку и научила рыбачить.

— Чему ты улыбаешься? — обращается ко мне мама.

Я мотаю головой.

— Просто думаю, как здорово, что у нас есть эта дача, — говорю я.

Марта и Кристоффер переглядываются как-то странно.

— В чем дело? — спрашиваю я.

— Нет, ни в чем, — отвечает Марта. — Это может подождать.

— Нет! — отрезаю я. — Рассказывай.

Я слышу, что говорю с детской интонацией: ну скажи, ну скажи. Марта чешет нос.

— Значит так, — начинает она. — На самом деле мы не собирались сейчас поднимать эту тему, но мы с Кристоффером думали о том, чтобы постепенно выкупить твою долю, когда дача перейдет нам. Что скажешь?

— Хм, — отвечаю я.

— Ты все равно будешь приезжать сюда, к нам в гости. — Марта как будто отрепетировала свою речь. — Ты можешь получить право пользования, или как это там называется. Но теперь, когда мы ждем прибавления, нам было бы гораздо удобнее, если бы права собственности были только у нас.

— Ты об этом знала? — обращаюсь я к маме.

— Да… Нет… — Мама вращает головой. — Марта говорила, что они об этом думают, это так. Но сейчас мы должны наслаждаться жизнью, — продолжает она, глядя на Марту.

Кристоффер смотрит на фьорд.

— Можешь подумать над этим, — произносит Марта и отхлебывает свой «Мункхолм».

— Вы мучаетесь от того, что я здесь? — спрашиваю я.

— Ты никого не мучаешь, Ида, — говорит мама. — Но такой вариант может быть лучше. Для всех.

Марта истово трясет головой.

— Поговорим об этом в другой раз, — произносит она. — Я не то имела в виду.

— А сейчас мы наслаждаемся, — говорит мама. — Обсудим это в другой раз.

Я выпиваю еще бокал, надо собрать мысли в кучу, я должна взять себя в руки, я улыбаюсь и говорю, что мы можем обсудить этот вопрос в другой раз, ничего страшного. Мама будет воспитывать внуков, детей Марты, и они будут приезжать сюда летом, Марта будет звонить маме и спрашивать, приедет ли она к ним этим летом, и они будут сидеть здесь без меня, меня здесь не будет. Я всегда это знала, думаю я, руки мои трясутся, надо подсунуть их под себя, чтобы никто не заметил, я все время знала, что все обернется именно так. Я выпиваю еще, надо дышать ровно. Я заморожу яйцеклетки в Швеции, все будет нормально. Почему же доктор до сих пор не позвонил?

Около половины одиннадцатого мама желает всем спокойной ночи, Стейн говорит ей, что скоро придет. Марта тоже больше не хочет сидеть за столом, она встает, немного покачивается на пятках, поглядывая на меня, прежде чем уйти, и бросает взгляд на Кристоффера, и я понимаю, что она хочет сказать, чтобы он больше не пил. Ей не нравится, когда я хорошо общаюсь с Кристоффером и Олеей, думаю я, и от этой мысли во мне все бурлит.

— А ты не собираешься закончить посиделки, Стейн? — спрашиваю я, когда Кристоффер уходит в туалет. — Что, если маме будет одиноко?

Стейн улыбается мне, покачиваясь из стороны в сторону. Он совершенно не похож на папу. Папа был высоким и стройным, а Стейн всего чуть-чуть выше мамы, и тело его кажется высохшим.

— Ида, Ида, — произносит он. — Ты рулишь и наводишь порядок.

— Разве я рулю и навожу порядок? — улыбаюсь я.

Никогда не понимала, как разговаривать со Стейном.

— Да, ты очень явно рулишь, — кивает он. — Но я считаю, тебе больше не стоит пить.

Я чувствую, как в моей груди рождается злоба, но все равно улыбаюсь:

— Это уж я как-нибудь сама решу.

— Знаю. — Стейн машет руками. — Я не буду вмешиваться. Но, понимаешь, тебе не стоит сидеть здесь и флиртовать с мужчиной своей сестры.

— Какую ахинею ты несешь!

— Может, и ахинею. — Стейн встает и тянет спину. — Можно сказать, я несу ахинею. А сейчас я поступлю так, как ты велела, — говорит он и идет к дому. Проходя мимо Кристоффера, похлопывает его по плечу.

Кристоффер еще не хочет спать, Кристоффер хочет выпить со мной вина. Мы укутываемся в пледы и свитера и не заходим в дом. Мы сидим на складных стульях, я пьяна и много смеюсь. Мы хохочем над какими-то эпизодами из старых телесериалов, над словами, которые постоянно повторяют мама со Стейном, мы передразниваем их, и Кристоффер хохочет до упаду, потому что я очень злобно пародирую Стейна, он смеется до слез, я сейчас такая веселая, я не останавливаюсь. Кристоффер тоже веселый, он рассказывает, как Марту отчего-то заклинило, когда они красили дом, и он по-своему, почти злобно, подражает ее голосу, но вчера она разговаривала со мной еще злобнее. Коробка вина становится все легче и легче, и нам приходится перевернуть ее, чтобы налить, ни один из нас не помнит, сколько вина было в коробке, но не страшно, вечер только начался, говорим мы, вставать еще не скоро, мы справимся, раз уж начали, нечего и останавливаться. В животе у меня покалывает, это приятно, выпивать хорошо, в животе все успокаивается, что-то во мне хочет быть здесь, как же давно мне не хотелось находиться именно в том месте, где я нахожусь. Мы не обсуждаем продажу моей доли дачи, я даже думать не хочу о том, что Марта задала мне такой вопрос, что они это обсуждали и что мама согласилась это обсудить. Фьорд потемнел, и мы видим огни лодок, снующих туда-сюда, а совсем далеко видны мигающие огни маяка.

— Как здорово, что вы так хорошо поладили с Олеей, — говорит Кристоффер. — Должен признать, Ида. Черт, как же ты хороша.

Он хлопает меня по колену, хоть и не попадает по нему с первого раза. Он пьянее меня.

— Это приятно, — отвечаю я.

— Так-то так. — Он потягивается. — Черт, как же плечи затекли. Не все умеют находить общий язык с детьми.

— Между Олеей и Мартой сейчас не все ладно? — спрашиваю я.

— Сейчас много чего не ладно, если честно, — говорит он.

— Что, например?

Кристоффер некоторое время молчит, фыркает и долго пьет из бокала.

— Мне не стоит обсуждать это с тобой, — произносит он.

— Да ладно, — говорю я. — Я ничего никому не расскажу.

— О… — Кристоффер трет лицо руками. — Нет, вся эта заморочка с ребенком. Мы все время пытались, пытались, пытались и пытались. Я в конце концов так устал. Думал, не выдержу.

— Но ведь все получилось.

— Да, все получилось. Вот и приехали. — Он крутит свой бокал. — А теперь… теперь я не знаю, что делать.

— В каком смысле?..

— Я больше не хочу детей. — Кристоффер смотрит прямо на меня и, кажется, вот-вот расплачется. — У нас с Хеленой все совершенно расстроилось, как только родилась Олея. До того, как появится ребенок, представить невозможно, как это утомительно. Это сумасшедший дом. Я серьезно, представить это невозможно, — взмахивает он руками. — Когда мы расстались, я подумал, что, если у меня появится другая женщина, у нас никогда не будет детей, потому что слишком велик риск, что мы расстанемся прежде, чем ребенку исполнится два года. Я больше не хотел детей. И не хочу.

— Почему же так случилось? — спрашиваю я.

— Я не смог, — отвечает он, нижняя губа дрожит. — Я не смог сказать «нет». Не мог отказать ей. Нельзя запретить женщине хотеть детей.

— Разумеется, ты мог сказать «нет». Если она тебя любит, все равно останется с тобой.

Не уверена, что сама в это верю.

— Не думаю. — Он вытирает глаза, плачет и говорит все быстрее: — И вот теперь она ходит и старается радоваться, а я испытываю только… только страх. Я не могу спать, я даже не могу до нее дотронуться. Перед летним отпуском, — его дыхание сбивается, — перед летним отпуском мы были в гостях у Кристиана и Анны, да, это наши друзья, думаю, ты их не знаешь. — Я мотаю головой. — Нет, неважно, тогда Марта отказалась от вина, и все такие: ой-ой, что-то происходит, и нам пришлось просто рассмеяться и изображать загадочность. И в тот миг я почувствовал, что почти хочу, чтобы все снова расстроилось. Я даже не мог на нее смотреть. Мне не нужен еще один ребенок. Я не хочу. — Он безостановочно мотает головой.

— Давай налью, — предлагаю я.

— Спасибо. — Он протягивает бокал. — Только не рассказывай ничего Марте. Обещай. Я не должен такого говорить. Зря я столько наболтал.

— Разумеется, я ничего ей не скажу.

— Зря я столько наболтал, — повторяет он. — Дело в том… Иногда просто накапливается.

Мы молчим. Кристоффер время от времени шмыгает носом. Я беру его за руку и сжимаю ее ладонями. Не знаю, что сказать: все будет хорошо, дела наладятся — что-то в этом духе.

— Я заметил, что ты расстроилась, когда Марта предложила выкупить твою долю, — произносит он после паузы.

— Это как сказать, — отвечаю я.

— Можешь сказать правду.

— Да. Да нет.

— Я думал о том, каково это все для тебя. Ты так мало говоришь.

Он думал об этом. Он думал обо мне.

— Иногда… — Я делаю глубокий вдох, потому что рыдания уже сдавливают грудь. — Случается, что мне… что мне только… как бы это сказать, мне только хочется, чтобы кто-нибудь… — Ничего больше выдавить у меня не получается. — Мне просто немного одиноко, — добавляю я.

Он пододвигает свой стул к моему и обнимает меня, я тыкаюсь носом в его футболку. Я ощущаю мягкую ткань толстовки, она пахнет Кристоффером. Я поднимаю ноги на стул и прячусь в его объятиях как ребенок.

— Думаю, ты заслуживаешь лучшего, — говорит он.

— Скоро ты скажешь, что мне надо больше прислушиваться к телу, — замечаю я.

— Но прислушиваться к телу действительно важно, — отвечает он, смеется и шмыгает носом.

— Хочешь кусочек моего пледа?

— Спасибо, — говорит Кристоффер, и я пододвигаю свой стул вплотную к его и укутываю пледом нас обоих.

Он сидит, откинувшись назад, подбородок свисает к груди. Моя голова покоится у него на плече, так намного теплее, я жду, когда он зашевелится и скажет, что пора ложиться спать, но он этого не делает, просто сидит, прижимаясь ко мне всем своим большим и теплым боком, а я позволяю теплу перетекать из его тела в свое, такое возможно, и я это ощущаю. Мы долго так сидим, кажется, он уснул. Ему ведь тоже хочется быть здесь, рождается мысль в глубине моего пьяного разгоряченного и размягченного мозга, он хочет быть здесь со мной. Я поднимаю голову и вдыхаю запах его шеи, как же он хорош, он дарит ощущение безопасности. Я беру его за подбородок и целую. Его сухие губы сомкнуты.

— Хм-м… — Кристоффер моргает и крутит головой.

«Он хочет, — думаю я, — он хочет, он хочет».

Я целую его еще раз и пытаюсь разомкнуть его губы при помощи своих. На судне, очень медленно идущем по фьорду, гулянка. Судно очень далеко, мне видны только его огни, но звук прекрасно разносится по фьорду, я слышу музыку и крики и даже различаю некоторые слова. Музыка звучит громче, и народ начинает подпевать: «Я летом на серфе прокачусь, я встану на водные лыжи, я в воду погружусь, это лето будет ярким».

— Ох, рокеры хреновы, — произносит Кристоффер, и неясно, разговаривает он сам с собой или со мной, а потом он засыпает.

Я наклоняюсь к его груди, он не шевелится, только причмокивает во сне, я глажу его по животу, просунув руку под футболку, и оставляю руку у него на животе, он тоже теплый. Мне не холодно. Голова кружится, и я надеюсь, что меня не начнет тошнить, и вот я тоже засыпаю, начинает светать.

Я ПАДАЮ НА КОЛЕНИ в туалете и засовываю два пальца глубоко в рот, рука становится влажной от рвоты, желудок сжимается. Всякий раз, когда я закрываю глаза, кажется, что меня вывернет, я стону, меня прошибает пот, и я корчусь в судорогах, прежде чем мой желудок опорожняется. В рвоте куски чего-то красного, надеюсь, это севиче, я собрала волосы рукой и прижимаю их к шее, другой рукой помогаю себе сохранить равновесие, я опять опускаю голову в горшок и корчусь в очередной судороге, из глаз льются слезы. Потом я кладу голову на фарфоровый унитаз, хватаю ртом воздух и испытываю освобождение, опустошение и облегчение, я чуть не засыпаю, лучший способ привести организм в порядок — хорошенько проблеваться. В моей голове продолжает звучать песня дурацкой рок-группы: «Я летом на серфе прокачусь, я встану на водные лыжи, я в воду погружусь, это лето будет ярким». Я долго стою под душем, опустив руки, пока не начинаю оживать, несколько раз делаю воду погорячее, а потом чищу зубы и разглядываю свое отражение в зеркале. Сегодня я кажусь себе старой. Две отходящие от уголков глаз глубокие морщины пересекают виски. Я все равно красива, это факт. «Ничего не случилось, — говорю я себе. — Ты спокойно можешь выйти на улицу, ничего не случилось». Где-то в глубине я дрожу от напряжения, в животе горит преступный огонь, ничего не случилось, но чуть было не случилось, так нельзя, но так чуть было не случилось.

Марта с мамой сидят за столом в кухне и пьют чай. Олея рисует, сидя на полу. День уже давно начался, на улице облачно и ветрено. Я проснулась в саду рано утром от того, что замерзла до костей, Кристоффер проснулся раньше меня и ушел в дом, укутав меня пледом. Я рухнула в постель и отключилась, проспала несколько часов, проснулась от биения крови в висках и сухости во рту и в горле. Кажется, он мне снился, надо с ним поговорить.

— С днем рождения! — Я обнимаю маму, надеюсь, от меня не несет перегаром, она отвечает:

— Спасибо, Ида! — И тоже обнимает меня.

— Где остальные? — спрашиваю я.

— Стейн ушел на пристань, — говорит мама. Марта не отрывает глаз от телефона. — Кристоффер еще спит.

— Ой, — произношу я, выдавливаю из себя смешок и поворачиваюсь спиной к маме, чтобы приготовить кофе.

К Марте я тоже не могу повернуться, боюсь, она что-нибудь заметит на моем лице. «Ничего не случилось, — твержу я себе, — ничего не случилось, мне нечего стыдиться». Мне ужасно хочется встретиться с Кристоффером, увидеть его здесь, в этом помещении. Нам надо поговорить о том, что произошло, думаю я, о таких вещах как раз и говорят, но ведь ничего не случилось, но нам надо поговорить о том, чего не случилось, а может, мы и не станем об этом разговаривать, просто будем исподлобья поглядывать друг на друга весь день и знать, что мы кое-что чуть было не сделали, и, может, найдем предлог сходить вместе на пристань привести лодку в порядок. Сегодня вечером мы опять будем пить и останемся за столом, когда остальные уйдут спать, и тогда он скажет, что лучше бы мы были вместе, а я скажу, что так нельзя, что ему не следует так говорить, Марта моя сестра, мы не можем, но как мне лишиться этого, скажет он, ни с кем не могу разговаривать так, как с тобой, у нас совершенно особая связь, не понимаю, как я не замечал этого раньше. Меня раздувает от таких мыслей, от наслаждения, от страха, о, так нельзя, а почему бы и нет, кто знает, что нельзя, а что можно.

— Чем ты занимаешься, Олея? — спрашиваю я в основном для того, чтобы что-то сказать.

— Рисую, — отвечает она.

— Она делает открытку для мамы, — произносит Марта.

— Не надо было этого говорить, если вы задумали сюрприз, — замечаю я.

— Мама, ну скажи… — отвечает Марта и кисло улыбается.

— А ну-ка перестаньте обе, — говорит мама. — Все из-за дачи, да?

— Нет-нет. — Я беру Олею за руку, бросаю взгляд на Марту, но она лишь пожимает плечами. — Пойдем разбудим папу, Олея? — предлагаю я.

Олея открывает дверь в спальню и орет: «Папа-а!» Она очень старается.

— Это мои девочки? — отзывается Кристоффер хриплым, скучным голосом. Потом он видит меня, не здоровается, а просто поворачивается к Олее. Он раздет до пояса и опирается на локоть. Лицо у него гадкое. Такое ощущение, что мне не стоит всего этого видеть, я стою у дверного косяка, раскачиваюсь взад-вперед и чувствую себя полной дурой.

— А почему здесь так плохо пахнет? — спрашивает Олея.

Она усаживается на матрас и начинает подпрыгивать на нем.

— Потому что папа приболел, — говорит Кристоффер.

— Да? — скептически замечает Олея.

— Немножко, — отвечает Кристоффер. — Но я уже почти здоров. — Он заключает Олею в объятия и прижимает к себе, а она радостно визжит. — Ты ведь мой лучший друг? — спрашивает он наигранно строго, зарывшись лицом в волосы дочери и слегка потряхивая ее. — Ты ведь мой лучший друг?

— Не-е-ет! — кричит Олея и со смехом вырывается из его рук. — Это от тебя плохо пахнет.

— А ну скажи, кто твой лучший друг? — щекочет ее Кристоффер.

— Э-эх!.. — Олея делает вид, что погрузилась в глубокие раздумья, гримасничает и сильно склоняет голову набок. — Э-э… э-э… Ида! — внезапно выкрикивает она и указывает в мою сторону.

— Вот как, — смеется Кристоффер, поглядывая на меня. — Значит, ты обошла меня, ну спасибо.

— Обошла, — отвечаю я и тоже смеюсь.

— Выйди, пожалуйста, Олея, — просит Кристоффер и садится в постели. — Мне надо поговорить с Идой.

— По секрету? — спрашивает Олея.

— Нет, обычные дела.

— А зачем тогда мне выходить?

— Мы должны обсудить бабушкин день рождения.

— Я тоже хочу послушать.

— Мы хотим решить, что приготовить. Иди к бабушке и попроси у нее мороженое.

Олея обижается, громко топает и с треском захлопывает за собой дверь. Я думаю, не присесть ли мне на край кровати, но остаюсь стоять, он должен сам предложить мне сесть.

— Все слегка вышло из-под контроля, я про вчера, — говорит Кристоффер.

— Вот как? — Я делаю вид, что не понимаю его.

— Ну, во-первых, я напился. — Он трет глаза.

— Это точно, — отвечаю я со смехом, он не смеется.

— Ладно, — произносит он, сложив руки на груди.

Я пытаюсь не смотреть неотрывно. Волосы у него на руках растут пучками, на груди же они кучерявятся. Когда мы купались, Кристоффер не казался таким нагим, как сейчас, когда нас разделяет всего лишь одеяло. Я внезапно вспоминаю, как вчера лежала под этим одеялом.

— Но я помню, что сказал кое-что, чего говорить не стоило, — продолжает он. — У меня есть особенность вываливать слишком много информации по пьяни. Понимаешь, о чем я?

— Тебе надо было с кем-то поделиться, — отвечаю я.

Он посмеивается:

— Ну что же…

— Мне кажется, все было замечательно.

Я усаживаюсь на край кровати, кладу руку на одеяло и тут же понимаю, что этого делать не стоило, но уже не могу встать.

— Я просто должен знать, что все останется между нами, — говорит он, разведя руки в стороны, как будто что-то измеряя.

— Да. Разумеется. Можешь поговорить со мной, если понадобится.

— Лучше мне научиться помалкивать, когда пью, — отвечает он. Потом искоса смотрит на меня, тычет пальцем и улыбается, сжав губы. — Слушай, тебе надо научиться не лапать других, когда напьешься. Договорились?

— Что?! — Я чувствую, как холодный пот начинает собираться в подмышках и над копчиком.

— Ты поняла, о чем я. Этого, вот того самого, больше не повторится, да?

Я сижу молча, кровь пульсирует в голове и в ушах. Я не ухожу, и тогда Кристоффер смотрит на меня и произносит:

— Думаю, мне пора вставать.

— О. Да. Конечно.

Я выхожу из комнаты и закрываю за собой дверь, голова вся взмокла от пота.

МЫ С МАМОЙ ОТПРАВЛЯЕМСЯ пешком к Хейе. В лесу сухо, камни под ногами покрыты пылью. Я приняла две таблетки парацетамола и снова проблевалась в ванной, стараясь шуметь как можно меньше, теперь я чувствую себя лучше. Эту дорогу я тоже знаю, знаю, как тропинка идет вверх по лесному склону мимо белого дома и подходит слишком близко к красному, знаю, откуда можно увидеть море, прежде чем снова углубиться в лес, знаю, как касается кожи тень от большой крутой скалы, похожей на тролля, — в этой тени всегда холодно, помню плоских жуков, которые проползали мимо моей головы, когда я стояла, прислонившись к скале, во время наших игр в прятки и пятнашки, помню лишайник и мох, которые я отрывала от камня, прислушиваясь к шагам преследователя, под ногти забивалась земля, и по вечерам мама оттирала мои пальцы щеткой. Сейчас мама идет по тропинке впереди, она шагает немного медленнее меня, но дело не в возрасте, она всегда так ходила — медленно ровно настолько, чтобы вывести меня из себя. Меня выводят из себя все, кто ходит слишком медленно или говорит слишком медленно, и мама, и Марта немного заторможенные. На маме — кепка, шорты до коленей и довольно новые кроссовки, волосы у нее поредели, на талии собрался жирок, а на ногах проступили вены.

— Иногда, приезжая сюда, я думаю о папе, — произносит она и поворачивается ко мне. — Странно. Это ведь моя дача. А ты думаешь о нем?

Я не отвечаю. В кустах раздается шум, наверное, там птица.

Я перестала видеться с папой за два года до того, как он умер. Время от времени он звонил, говорил, что приехал в город, и предлагал нам с Мартой встретиться в кафе, но я всегда находила отговорки. Папа переехал в Трумсе, когда мне было тринадцать, перед этим на протяжении пары лет после развода мы гостили у него по средам и каждые вторые выходные. В те времена так было принято, детей не делили между разведенными родителями пятьдесят на пятьдесят. Когда мама злилась или плакала, поговорив с папой по телефону, во мне все холодело, из живота к груди поднимался толстый столб жгучего холода, я подбегала к ней, изо всех сил обнимала и говорила, что люблю ее гораздо больше, чем папу, нам не нужен папа, говорила я. Или же я говорила, что хочу, чтобы он умер, тогда Марта орала, что я не должна так говорить, и мама тоже, но я видела, что она не сильно злится, она реагировала одновременно со страхом и восторгом, как будто я озвучивала ее собственные мысли. «Тот человек женского пола», — сказала мама однажды по телефону, и я тоже начала говорить «тот человек женского пола», когда рассказывала о том, что у папы появилась новая возлюбленная. У его новой женщины было двое детей, он, совершенно очевидно, решил обзавестись другой семьей, говорила мама, она говорила, что он разрушил ее жизнь, и она плакала, готовя завтрак, она говорила: теперь остались только мы, Ида, и мы должны вдвоем заботиться о Марте. Когда папа расстался с человеком женского пола, а со временем завел очередную даму и перебрался в Трумсе, я отказалась ездить к нему в гости, я уже была в том возрасте, когда могла отказаться. Марта летала в одиночестве с биркой «Я путешествую одна» на шее, она совершенно не собиралась отказываться от этих поездок. Мы с мамой провожали ее в аэропорту Форнебю раз в месяц в выходные, мама всегда плакала, когда махала ей, потому что боялась, что Марта в Трумсе заболеет, а врачи там не такие хорошие, как дома. Но Марта каждый раз возвращалась окрепшей, с ворохом рассказов о новых друзьях и полуночном солнце, они ели лазанью, которую приготовила папина новая жена, и я едва могла дышать, слушая ее истории, потому что она летала туда легко и не испытывала никаких сомнений, а я могла бы быть на ее месте. Но невозможно было поступить так по отношению к маме, я должна была находиться рядом с мамой. Марта же, наоборот, не понимала, что не стоит так живо выражать свои эмоции, что мама расстраивалась, иногда в машине по дороге из аэропорта домой ее было просто не заткнуть, она рассказывала, как ей было весело, а я язвила, грубо передразнивала ее и фыркала, услышав дурацкие северонорвежские словечки, которые она начала употреблять: «парниши», «девчата», «кристально ясно», а мама говорила, чтобы я прекратила дразниться, но я видела, что мое поведение ее радует, мы были на одной стороне.

Я не навещала папу в его новых домах. Я гордилась этим в подростковом возрасте, могла громко заявить бабушке или маминым друзьям, что никогда не бывала у него и совершенно этого не хочу. Я использовала сильные выражения: «Я никогда не прощу ему того, как он с нами поступил», а мама делала вид, что ее это сильно беспокоит, она называла это «Идиным подростковым бунтом». Когда папа звонил, я нетерпеливо и односложно отвечала на его формальные вопросы.

Со временем он стал звонить все реже, и мы изредка встречались в кафе, когда он приезжал в город. Несмотря на то что я взрослела, я продолжала чувствовать себя недовольным, ничего не желающим подростком, а Марта обнималась с ним очень естественно, и я видела, что ему это нравится, она продолжала ездить к нему в гости в Трумсе, а я тайком завидовала, возможно, я тоже могла бы его навещать, но, если бы начала сейчас, это выглядело бы странным. А потом у него обнаружили рак, и мы много месяцев не разговаривали. У него была поражена поджелудочная железа. Марта ездила навещать его, а вернувшись, говорила, что я тоже должна поехать, что я буду жалеть, если не съезжу. Я думала, что это не так страшно, что ему станет лучше, мне нужно очень хорошо подумать, прежде чем ехать к нему, что я не готова. Пока я размышляла, папина жена позвонила Марте и сообщила, что он умер.

Мы осматриваем окрестности с вершины Хейи, разглядываем дома, которые, как нам кажется, узнаем, на другой стороне фьорда. Наверху многолюдно. Одна женщина немногим старше меня стоит в спортивных шортах и коротком топе и пытается сделать селфи с тремя детьми и собакой, и чтобы фьорд тоже попал в кадр. Двое старших встают у нее за спиной, улыбаются и складывают пальцы буквой «V», она опускается на колени и поднимает телефон, потом они разглядывают снимки.

— Малин не попала в кадр, — говорит мальчик.

— Сфотографировать вас? — спрашиваю я.

— Спасибо. — Мать протягивает мне телефон.

Я смотрю на них через камеру, солнце светит прямо на меня, их лица будут темными. Мама стоит чуть поодаль и улыбается.

— Иди сюда, Малин, — говорит женщина и протягивает руку младшей девочке. — Теперь все вместе.

— Ветер дует, — отвечает младшая девочка. — Волосы будут растрепаны, на фотографии получится некрасиво.

— Ветер дует на всех, — отвечает ее мать. — Ничего страшного.

— Я не хочу с вами фотографироваться, — кричит девочка и отходит в сторону.

Я жду с мобильником ее матери в руках.

— Давай, — говорит та, — не создавай проблему на пустом месте.

— Я, блин, не хочу! — орет девочка, чуть не плача.

Ругательство из ее уст звучит странно, она маленькая, неуклюжая, в розовых кроссовках, ей, наверное, лет девять или десять.

Я не могу понять, куда смотреть, ее братья усмехаются.

— Малин! — кричит женщина. — Перестань сейчас же.

— Малин, ты сейчас просто облажалась, — говорит один из братьев.

Они снова улыбаются, я фотографирую, и еще раз, вот так, говорю я и показываю им снимки, и женщина благодарит меня с широкой улыбкой. Я жду, что она отругает девочку за то, что та сказала «блин», но она не делает этого. Мы с мамой смеемся, вспоминая случившееся по дороге вниз.

— Малышка достала, — говорит мама, — но она крутая. Чем-то похожа на Пеппи.

— Да, — отвечаю я, но думаю, что меня малышка не достала, она одновременно и бесила, и вызывала восхищение, как и ее брат, я никого из них не знала, но ощутила себя ее старшей сестрой, потому что она плохо себя вела, потому что беспокоилась о волосах, жаловалась и тянула время, когда все ее ждали. Я бы никогда ничего подобного не сделала, думаю я, я бы послушалась маму, улыбнулась бы тете, которая собиралась нас сфотографировать, и наслаждалась бы тем, что мою младшую сестру отругали.

Я ВИЖУ ПРОПУЩЕННЫЙ звонок на телефоне, номер начинается с +46. Во рту у меня пересыхает, руки начинают трястись, я закрываю дверь в свою комнату и перезваниваю. Я попадаю на коммутатор и прошу соединить меня с врачом, говорю, мне кажется, он звонил, чтобы сообщить результаты анализов. Да, да, отвечает секретарша и обещает соединить меня, если врач свободен.

— Здравствуйте, — говорю я, когда слышу, как врач называет свое имя, и называю ему свое, а в груди и ушах у меня стучит.

— Здравствуйте, Ида. — Он произносит мое имя так же, как и в тот раз в клинике, с широким шведским «и», которое практически превращается в «э». — Как ваши дела, Ида? — интересуется он.

— Все в порядке.

— Наслаждаетесь летом?

— Да.

— Проектируете красивые дома?

— Ага, — говорю я, нетерпеливо ерзая на кровати.

По телефону его голос звучит немного неразборчиво, но я слышу, он сообщает, что пришли результаты моих анализов, но, к сожалению, с ними не все в порядке.

— Я подумал, надо вам об этом сказать, — говорит он и добавляет еще что-то, я не разобрала.

— Простите, я плохо вас слышу.

Он повторяет свои слова, но я по-прежнему не понимаю, о чем он.

— Простите, но повторите, пожалуйста, еще раз, — говорю я. — Простите, но я должна убедиться, что все поняла.

Он говорит, что у меня недостаточно яйцеклеток и замораживать практически нечего, он использует не такие слова, но какие-то похожие шведские, и на этот раз я все понимаю.

— О, — произношу я.

Я смотрю в окно, на стекле птичий помет, которого я раньше не замечала. Чайка. По фьорду мимо нас скользит большое судно с множеством парусов. Интересно, как оно называется, и кто на борту, и куда оно идет.

— Наверное, я слишком прямолинеен, — говорит врач.

— Нет, — отвечаю я. — Нет, нет. Лучше говорить прямо. Я выдержу.

— Возможно, вы предполагали, что такое может случиться, — продолжает он. — Вам все-таки сорок.

Я заплакала, хотя и не хотела этого делать, плакать не о чем, а он слышит, что я плачу, горло сжалось, нос забит, разумеется, надо было об этом подумать, сейчас я не понимаю, почему не сомневалась, что все получится, ведь мне уже сорок.

— Мне жаль, — говорит он. — Я заметил на ультразвуке, что у вас мало яйцеклеток, но подумал, что будет лучше побеседовать с вами, когда у меня на руках будут результаты всех анализов.

Он продолжает говорить, рассказывает, что мне нужно пройти несколько курсов гормональной терапии, чтобы надеяться на появление достаточного для заморозки количества яйцеклеток, но он этого рекомендовать не может по медицинским показаниям, к тому же это очень дорого. Я прерываю его и спрашиваю, смогу ли когда-нибудь забеременеть. Он отвечает не сразу:

— Всегда есть небольшой шанс. Пока менструации не прекратятся, но… Вы понимаете. Детей надо заводить в тридцатилетнем возрасте, хотя и не всем это подходит. А потом внезапно оказывается, что вы слишком долго тянули. Это очень-очень жалостно, но так иногда случается.

ПРАЗДНИЧНЫЙ УЖИН РЕШИЛИ устроить на кухне, на улице такой ветер, что сидеть там нельзя. Креветки размораживаются на блюде на разделочном столе — Кристоффер съездил в город за продуктами, и свежих креветок в магазине не оказалось. Я вообще удивилась, что он смог сесть за руль. Он не встречается со мной глазами, сидит на диване и читает, иногда обращается к Олее с просьбой отложить в сторону айпад, читает ей вслух. Я брожу по дому и навожу порядок, накрываю на стол, достаю бокалы. Поговорив с врачом, я долго лежала на кровати, плакала, но совсем немного, грудь так сжало, что рыдания не могли прорваться наружу, им не хватало воздуха. Я пыталась делать глубокие вдохи и медленно выдыхать, но воздух шел рывками и толчками, внутри все горело, в груди болело, как будто кто-то сжимал ребра, меня трясло, и я подумала, не поднялась ли у меня температура, и накрылась одеялом, хотя и была одета. В конце концов я не смогла больше лежать без движения, я стояла в ванной и гуглила дыхательные упражнения, попыталась сделать одно под названием «дыхательный квадрат», всхлипывала при каждом вдохе и так замерзла, что пришлось залезть под душ и долго там простоять.

За столом мы поем маме поздравление с днем рождения, это идея Олеи, мама соглашается на «С днем рождения тебя». «Ура тебе» она не осилит, исполняя эту песню надо слишком много прыгать и скакать. Марта, Кристоффер и Стейн поют во весь голос, я пою тихо, мне не хватает воздуха. Я никому не стану мамой, у меня не будет взрослых детей, которые смогут спеть мне поздравительную песню, когда мне исполнится шестьдесят пять, я не буду ничьей бабушкой и у меня не будет внуков, которые захотят отметить со мной Рождество. Во мне будто пропасть разверзлась, я вглядываюсь во что-то пустое, черное и огромное, я пою: «С днем рождения, мама, с днем рожденья тебя», мне такого не споют, слишком поздно. Дышать квадратом: вдохнуть, посмотреть наверх, выдохнуть, посмотреть вправо, вдохнуть, посмотреть вниз, выдохнуть, посмотреть налево, — я проделываю это несколько раз подряд, пока остальные разговаривают.

Мы поднимаем за маму бокалы с белым вином, Кристоффер наливает Олее колы, он не смотрит на меня и не смотрит на Марту, я вижу, что сестра тоже пытается поймать его взгляд. Я не буду наливать колу своему ребенку. Я не буду приезжать в гости к своим детям на дачу, мне некого будет навещать. Вода в мисках для полоскания рук мутная, на поверхности плавают кусочки панцирей. Я чищу креветки трясущимися руками и слышу, как восторгаюсь их размером и красотой.

— Самые лучшие креветки бывают в январе и феврале, — говорит Стейн, — когда вода очень холодная.

Я красиво раскладываю креветки на куске хлеба и рисую зигзаг майонезом, поливаю сверху лимоном и протираю пальцы его остатком, чтобы избавиться от запаха, но в состоянии проглотить только маленький кусочек, бутерброд остается недоеденным. Я вспоминаю, сколько раз мы ели здесь креветки, когда я была маленькой, папа чистил мне их, он складывал все креветки кучей в центре куска хлеба; воспоминания причиняют боль. Я постукиваю по бокалу и поднимаюсь, мне приходится постучать еще раз, потому что Олея и Стейн громко обсуждают Свинку Пеппу, Кристоффер шикает на них. Мама складывает руки, улыбается и поднимает подбородок в ожидании. Странно стоять на расстоянии меньше метра от стола и готовиться произнести речь, выражения лиц присутствующих кажутся слишком торжественными, вежливыми и заинтересованными, такими они и должны быть во время речи, хотя эту речь произношу всего лишь я и только для шестерых собравшихся.

— Дорогая мама, — начинаю я и шуршу бумагой, где записала ключевые слова. — Странно думать о том, что тебе исполнилось шестьдесят пять. Нам с Мартой постоянно говорят, что мы унаследовали хорошие гены, ведь наша мама так молодо выглядит.

Мой голос звучит почти обыденно, щеки снова раскраснелись. Кристоффер улыбается, Стейн гордо смотрит на маму. Марта чистит креветки для Олеи и складывает их на ее тарелку, пока я говорю, еще одну, и еще одну, и еще одну.

— Возраст — странная штука, — продолжаю я. — Я помню, как ты получила открытку с надписью «В сорок жизнь только начинается», такие открытки в восьмидесятые годы были очень популярны. Помнишь?

— Не очень, — отвечает мама.

— На ней были изображены ракеты и что-то там еще, — напоминаю я. — Не помнишь? Да. Нет, это неважно. Но когда я была маленькой, я думала, глядя на эту открытку: как же будет здорово, когда мне исполнится сорок.

Стейн смеется. Кристоффер натянуто улыбается. Я смотрю на записанные ключевые слова. Я собиралась рассказать милую историю про меня, Марту и маму, и как я буду рада в шестьдесят пять оставаться такой же активной и отзывчивой, как она, и закончить цитатой из той речи, что им не довелось услышать: «Пытайся снова, пусть опять ничего не получится, в следующий раз не получится гораздо лучше», но сейчас я смотрю на свои записи и понимаю, что они бессмысленны. В них ничего нет. Я не могу продолжать. А знаем ли мы вообще друг друга, умница Ида, милая Марта? Каждый год мы приезжаем сюда и занимаемся одним и тем же. Как мы стали такими? Что означает «не получится гораздо лучше»? Как я могу просить маму делать то, что не получится, зачем мне просить маму пытаться снова, это вообще не имеет никакого смысла, у человека либо получается, либо нет, и это не у нее ничего не получилось.

— В общем, с днем рождения, — заканчиваю я и поднимаю бокал, и надо чокнуться, пока никто не спросил, неужели я уже закончила, и я сажусь на место.

Мама озадачена, но улыбается мне. Марта морщит лоб. Стейн аплодирует.

— Ох, Ида, Ида, — говорит он.

Я наблюдаю за руками Марты, когда она кладет очередную креветку на тарелку Олеи, ее пальцы короче и пухлее моих, она обкусывает ногти, постоянно так делает. Оторвать голову, потянуть за спинку, снять хвостик, удалить панцирь. Я беру пару креветок со своего бутерброда и перекладываю на тарелку Олеи. Марта поднимает на меня глаза:

— Ты чего?

— Я просто подумала, лучше отдать их Олее, — отвечаю я. — Может, так будет быстрее?

— Теперь тебя не устраивает скорость, с которой я чищу креветки, — произносит Марта.

Я беру свой бутерброд обеими руками и откусываю большой кусок. Креветки хороши, это факт, упругие на зуб. Марта фыркает, смотрит то на маму, то на Кристоффера.

— Я отдала Олее пару креветок, — улыбаюсь я и откладываю бутерброд в сторону. — Неужели это такая проблема?

— Давайте не будем, — машет рукой Кристоффер, Олея прячется в его объятиях. Как я прошлой ночью, — думаю я.

— Да, — соглашаюсь я. — Думаю, у Марты гормоны разыгрались.

Стейн хмыкает, мама бросает на него быстрый раздраженный взгляд.

— Я больше не могу этого слышать, — трясет головой Марта, сжимает губы, с грохотом встает и отодвигает стул.

— Марта, — говорит мама, протягивая к ней руки, — ну не уходи.

Марта отталкивает мамины руки и изо всех сил захлопывает за собой дверь на террасу. Мама смотрит на меня.

— Эй, — произношу я и чувствую, как мое дыхание ускоряется, во мне клубится невероятно сильная неожиданная злость, мои ладони и ступни снова становятся теплыми. — Слушайте, две креветки. Я имею право на существование, несмотря на то что не беременна.

— Дело не в том, кто беременный, — говорит мама.

Стейн берет еще одну пригоршню креветок, он уже доел свой бутерброд. Кристофер пялится на меня, я пялюсь на него в ответ, он качает головой.

— Хочешь еще креветок, Олея? — спрашивает он и тормошит дочь.

— Я не хочу креветок, — шепчет ему Олея, она по-прежнему не поднимает глаз.

Ее креветки лежат нетронутыми на тарелке, Кристоффер спрашивает, будет ли она вместо этого бутерброд с печеночным паштетом, Олея кивает. Она сидит между Стейном с мамой и мной и смотрит в стол, никто из нас ей не родной, думаю я и хочу разрыдаться, глядя на ее согнутую шею, она не чувствует себя как дома.

— Не расстраивайся, Олея. — Мама кладет руку на ее шею. — Взрослые иногда ссорятся, а потом снова становятся друзьями. — Она смотрит через стол на меня. — Иди, пожалуйста, поговори с Мартой. И мы постараемся хорошо провести вечер.

— Все из-за пары креветок, — отвечаю я. — Эй! Это у нее крышу сорвало.

Марта завалилась в гамак, не сняв обувь, она отталкивается ногами от земли, и гамак тяжело качается. Она держится за живот. При моем приближении она садится и начинает тереть руками лицо. Она плакала.

— Что с тобой? — дружелюбно спрашиваю я.

— Что со мной?.. — отвечает Марта. — Ты меня гнобишь.

— А кажется, что тебя беспокоит не только это.

Она вздыхает и всхлипывает:

— Просто все не очень просто. Между мной и Кристоффером.

Я усаживаюсь с противоположной стороны гамака и осторожно подтягиваю под себя ноги. На самом деле в нем мало места для двоих, но, если поджать ноги, мы как раз помещаемся. Гамак покачивается, нам приходится держаться за края, пока мы не привыкаем к качке. Мы всегда так сидели. От качания что-то сжимается в груди. Те же деревья, сосны и вишни, тот же гамак, этот сад, что-то безнадежное есть в том, что все это всегда остается неизменным, что я здесь, и я становлюсь все старше и старше.

— Я его совершенно не интересую, — говорит Марта. — Он занимается Олеей и почти не замечает меня.

— Уф-ф.

— Все должно наладиться, когда родится ребенок. Я не понимаю, что с ним, то ли депрессия, то ли еще что.

— Наверное, мне не стоит этого говорить, — произношу я.

— Чего? — спрашивает Марта.

Мы качаемся взад-вперед, медленно, медленно, ветки потрескивают. Когда мы раньше качались в гамаке, я придавала нам ускорение до тех пор, пока Марта не начинала орать как резаная, иногда она пыталась на скорости выпрыгнуть из гамака и падала лицом в землю. Я чувствую слова на кончике языка, они рвутся наружу, на вкус сладкие и мрачные. «Ей следует знать. Она не должна обманывать себя. Именно такие вещи сестры должны рассказывать друг другу, — думаю я, — только такие вещи мы и обязаны рассказывать. Да, только такие вещи мы и обязаны рассказывать, даже если они неприятные», — думаю я и чувствую, как распрямляется моя спина.

— Да, такие вещи тебе следует знать, — говорю я. — Когда мы вчера вечером выпивали, он сказал, что не хочет детей.

— Что ты имеешь в виду?

— Он просто боится. Потому что именно из-за Олеи расклеились его отношения с ее матерью. Он в ужасе от того, что ты забеременела.

— Прекрати уже, — говорит Марта и отодвигается. — Он был очень рад.

— Слушай, — продолжаю я, — я понимаю, что разозлила тебя. Но, думаю, если бы я была на твоем месте, то хотела бы знать, как чувствует себя мой мужчина.

— И как же, по-твоему, он себя чувствует? — вопрошает Марта.

— Это совсем не по-моему, — отвечаю я. — Да нет, он рассказывал об ужине у каких-то Кристиана и Анны накануне отпуска, где ты отказалась от вина. И все что-то заподозрили, а он сидел и надеялся, что у тебя случится выкидыш.

Марта отчаянно моргает и смотрит на свои руки.

— Вроде он сказал, у Кристиана и Анны, — говорю я.

— Да, — произносит она очень тихо. — Мы ужинали у них.

— Думаю, ты заслуживаешь лучшего, — говорю я, почесывая ногу. Меня больно укусил комар, укус расползся и затвердел, и я чешу изо всех сил.

— Зачем он тебе это рассказал? — спрашивает Марта. Ее лицо застыло в подобии гримасы, как будто у нее что-то болит.

— Ему нужно было с кем-то поговорить, — отвечаю я. — Ну, мы немного выпили. На самом деле это было довольно неприятно, я говорю: «Эй, ты не можешь рассказывать такое мне».

Я перевожу взгляд на дом, в дверях стоит Кристоффер и смотрит на нас. Зачем они перекрасили дом в белый цвет, почему нельзя было оставить его желтым?

— Это довольно неприятно, — повторяю я.

Марта вытаскивает ноги из гамака, из ее глаз льются слезы. Она шагает по траве, проходит мимо Кристоффера, он хватает ее за запястье, она пытается ударить его. Прежде чем зайти в дом следом за ней, он бросает на меня взгляд. Я откидываюсь назад, отталкиваюсь ногой от земли и раскачиваюсь, тело трепещет, под ложечкой сосет, как при приступе тошноты, я лежу, смотрю вверх и качаюсь взад-вперед. Гамак пахнет землей, ему, наверное, столько же лет, сколько и мне, он напоминает о печенье, соке, книжках с рассказами о Дональде, Билли, Вилли и Дилли и высокой траве, о которую можно порезаться. Из дома доносятся громкие голоса, дверь на террасу открыта, и мне слышно, о чем там разговаривают, через некоторое время раздается быстрый топот по гравиевой дорожке, а потом звук двигателя машины, я спокойно лежу и все слышу, я чувствую себя открытой миру, а в ушах стучит кровь.

ПРОШЕЛ ЧАС, А МАРТА так и не вернулась. Мы с Олеей смотрим детскую телепередачу, сидя на диване. Олея молчалива и беспокойна.

— Мне не нравится, что она села за руль такая сердитая, — снова и снова повторяет мама и смотрит вверх. — Она может загреметь в канаву.

Мама со Стейном складывают большой пазл на кухонном столе, они привезли его с собой, на нем изображен немецкий замок, похожий на дворец из диснеевских мультиков. Мама говорит, что они любят заниматься чем-то вместе. Стейн утверждает, что это успокаивает нервы, поэтому, когда Марта никому из нас не ответила по телефону, а мама все никак не могла успокоиться, он достал пазл, состоящий из тысячи кусочков.

— Все будет хорошо. — Я тоже снова и снова повторяю свои слова и встаю. — Давайте не будем думать о плохом. Кто-нибудь хочет чая?

— Спасибо, я хочу, — отвечает мама и благодарно улыбается, я похлопываю ее по плечу, она хватает мою руку и поглаживает ее.

Стейн тоже хочет чая. Мы уже попробовали покрытый марципаном и розами праздничный торт из кондитерской в прибрежном городке, я собираю блюдца и соскребаю остатки марципана в мусорное ведро.

— Спроси у Кристоффера тоже, — говорит мама.

Мы выглядываем в окно. Кристоффер сидит на террасе спиной к нам, он то подносит телефон к уху, то откладывает его в сторону, потом вроде бы набирает сообщение.

— Он все пытается дозвониться до Марты, — отвечаю я. — Но, судя по всему, безуспешно.

— Тебе, наверное, очень некомфортно, — шепчет мама, чтобы Олея не услышала.

— Есть такое дело, — шепчу я в ответ и наливаю воду в чайник. — Но хуже всего, конечно, Марте.

— Сказать подобное в такое время, — говорит мама. — Бедная Марта. Ой-ой.

— Нам надо исправить ситуацию, несмотря на то что он дал маху, — произношу я. — Позаботиться об Олее и все такое.

Стейн поглядывает на нас поверх очков, потом находит нужный кусочек пазла и кладет его на место. Я не хочу смотреть на Стейна. Меня прошибает пот. Он ничего не знает, думаю я, он ничего не знает о Марте, обо мне и маме, он здесь не дома, он тоже здесь не дома, я чувствую, как во мне нарастает раздражение: зачем он здесь, почему он тоже не может просто взять и уехать.

Я подаю чай маме со Стейном, потом сыплю мюсли в мисочку, заливаю их молоком и сажусь на диван рядом с Олеей. Детская передача закончилась, идет реклама летнего ток-шоу, которое покажут сегодня, ведущая говорит громко и неестественно широко улыбается, как будто у нее больше зубов, чем у всех остальных. Она стоит рядом с поваром, который улыбается на камеру и подмигивает, на нем поварской колпак и фартук. Камера перемещается на кастрюлю с розовым супом из морепродуктов. На заднем плане виднеются Осло-фьорд и набережная Акер Брюгге, я пытаюсь понять, где находится студия: возможно, у крепости Акерсхус.

— Итак, загляните-ка сюда, — говорит ведущая программы и смотрит в кастрюлю.

— Итак, — вторит ей повар. — Осталось уже недолго.

— Ну что, скоро спать, Олея? — спрашиваю я.

Она мотает головой, не отрывая взгляд от экрана. Я обхватываю ее ступню и пожимаю. Олея босиком, нога у нее холодная, и мне кажется, я касаюсь голой мягкой округлой лапки домашнего питомца. Я чешу пальцем ее ступню, она фыркает и убирает ногу.

— Тебе неприятно, что Марта с папой поссорились? — говорю я.

— Немножко, — шепчет Олея и втягивает нижнюю губу.

— Может, прогуляемся к лодке перед сном? — спрашиваю я. — И порыбачим?

— На удочку? — Олея оживленно смотрит на меня.

— На леску. Будешь ловить сама.

— А мы можем поехать на большом катере? — спрашивает Олея.

— Конечно, — отвечаю я.

— Какая хорошая идея, — говорит мама, оторвавшись от пазла, подмигивает Олее и улыбается нам.

Это правильно, я чувствую, я теперь взрослая, я отлично справлюсь. Я говорю добрым спокойным голосом, это понятно, так и должно быть. Я снимаю спасательный жилет Олеи с крючка в коридоре, нахожу ее кроссовки и куртку и, можно сказать, горжусь собой, глядя, как она, одетая, стоит в предвкушении рыбалки. Видишь, Марта, я это умею, я должна этим заниматься.

По дороге на пристань мы проходим мимо сидящего на террасе Кристоффера. Он курит, рядом с ним стоит пустая чашка от кофе, он крепко сжимает в руке телефон, я вижу, что он плакал. Когда мы проходим мимо него с рыболовными снастями и ведром, он поднимает глаза:

— Ей уже пора спать.

— Я подумала, что перед сном неплохо немного прогуляться, — говорю я. — И Олея согласна.

— Я буду ловить на свою леску, — скромно говорит Олея; я не совсем уверена, что она знает, как выглядит леска.

— Не тебе решать, — отвечает мне Кристоффер сквозь стиснутые зубы.

Олея вздрагивает, наверное, сейчас его раскрасневшееся незнакомое лицо кажется ей странным.

— Мне не обязательно рыбачить, — тихо произносит она и тянет меня за руку.

— Ну разумеется, мы порыбачим, — отвечаю я.

Море переливается серым, на воду падает матовый вечерний свет, я вывожу катер на середину фьорда. Сейчас здесь не так много судов, как обычно, волнение усилилось, лодкой управлять сложнее. Олея улеглась пузом на палубу и перекинула руку через планширь, она время от времени оглядывается и улыбается мне, когда поднявшаяся волна мочит ее ладонь. Я помню, каково это, вот так лежать, прислонившись одним ухом к планширю и зажав второе рукой, слушать вздохи волн и глухие постукивания, которые вроде бы издает сам катер, будто у катера есть тайна, которую он никому не рассказывает.

— Не уверена, что здесь можно лежать, — говорит Олея.

— Конечно можно, — отвечаю я, — если крепко держаться за канат.

— Папа мне не разрешает.

— Я разрешаю.

Она тянется дальше вперед. Мою голову сжало, и мне кажется, я смотрю сквозь какой-то фильтр. Вновь и вновь я слышу слова доктора: наслаждаетесь летом; мне жаль. Волны круче вчерашних, я веду лодку и смотрю в воду, на какой-то миг я представляю нас героями фильма-катастрофы, на которых накатывается огромная волна и переворачивает лодку. Нам не обязательно рыбачить долго, думаю я, на самом деле я надеюсь, что мы ничего не поймаем, потому что не уверена, что смогу убить рыбу на глазах у Олеи. Марта наверняка не ходила на катере вдвоем с Олеей, она до последнего времени не умела управлять им. Интересно, куда уехала Марта, где она сидит и рыдает? Меня начинает подташнивать от мыслей об этом. Я с такой легкостью передала ей слова Кристоффера, я не должна была делать это с такой легкостью.

Мимо нас проходит большая яхта, она идет далеко, но быстро, и поднимает волны. Мы качаемся вверх-вниз, я резко выкручиваю руль и открываю рот, чтобы велеть Олее держаться крепче, но слишком поздно. Олея лежала, наполовину перевесившись через борт и вытянув ноги. От рывка катера она перелетела через борт и упала в воду, я кричу, но не слышу собственного голоса. Я вижу над водой ее голову, руки, я не могу остановить катер и прохожу мимо нее, внезапно я забываю, как это делается, есть ли какая-нибудь кнопка или тормоз, как это, или мне прыгнуть за ней в воду, я копошусь, пытаясь дать задний ход, но и это я тоже забыла, мои руки трясутся, в голове бело, пусто и холодно, я слышу только рев мотора мчащегося вперед катера, он несется так быстро, все дальше и дальше. В конце концов я разворачиваюсь по дуге и еду обратно. Поначалу я ее не вижу, фьорд бесконечно велик, и все волны похожи друг на друга, они одинакового цвета и одной высоты, я не вижу ее, из груди рвутся рыдания, такого не случится, такого не случится, а потом я вижу ее голову и бьющие по воде руки, она не так далеко, как мне казалось. Я глушу мотор и ложусь на живот, хватаю ее за воротник спасательного жилета, она орет и бьется так, что я выпускаю жилет из рук, но она хватается обеими руками за мою руку. Я вытягиваю ее из воды, она оказывается на удивление тяжелой. С одежды льется вода, она потеряла кроссовок, коленка разбита, наверное, она обо что-то оцарапалась. Я встаю на колени рядом с ней, ее рот открыт и искажен беззвучным криком, и вот появляется звук. Она рыдает громко, горько и ужасно, жмется ко мне, а я обнимаю ее.

— Может, все-таки попобуем порыбачить? — говорю я, сгорая от стыда.

— Я хочу домой! — вопит Олея.

— Хорошо, — соглашаюсь я. — Возвращаемся домой.

Я не слишком надеюсь, что она успокоится до прибытия, что нам удастся превратить это в небольшое приключение, которое мы пережили, мы с тобой, Олея, но, когда мы приближаемся к пристани, она будто увеличивает громкость. Спрыгивает на берег, прежде чем я успеваю остановить ее, в кроссовке хлюпает, мокрая одежда скрипит, Олея с громким плачем несется к дому, я быстро и неаккуратно пришвартовываюсь. Когда я добираюсь до сада, Кристоффер качает ее на руках.

— С нами случилось несчастье, — говорю я.

Олея дрожит все сильнее.

— На ней был спасательный жилет, — продолжаю я, но сама слышу, что слова не слишком убедительны. Но на Олее действительно был спасательный жилет.

Мама со Стейном вышли на террасу, оба, мама интересуется, что случилось, почему у Олеи вся одежда и волосы мокрые, нет кроссовка и поцарапана коленка. Олея выкладывает всю историю залпом, иногда прерывая ее всхлипываниями, она рассказывает больше, чем надо, думаю я, она кричит, что лежала на носу лодки, тетя Ида ей разрешила, а потом она упала за борт, а тетя Ида от нее уехала. Мне хочется велеть ей заткнуться, тебе не обязательно еще что-то рассказывать, замолчи, но я не могу, я должна стоять и выслушивать ее всхлипывания и жалобы.

— Я никуда от тебя не уехала, Олея. — Я стою, свесив руки, чувствую, что сама вот-вот расплачусь, я вижу ее перед собой в воде, вспоминаю, что испытала, когда не могла ее найти, кровь на ее коленке.

— Ты уехала от нее? — спрашивает Кристоффер.

— Я сделала это не специально, я не смогла остановить катер.

— Надо следить за детьми на катере, Ида, — говорит мама. — Ты и сама-то не очень привычна к лодкам.

— Знаю! — кричу я, к горлу подступают рыдания.

— Она могла утонуть, — говорит Кристоффер. — Чем ты там занималась? Сообщения на телефоне набирала?

— На ней был спасательный жилет, — повторяю я.

— В спасательном жилете тоже можно утонуть, — заявляет Стейн, протирая очки. — Он дает ложное ощущение безопасности.

— Ты пила вино за обедом, так ведь? — спрашивает мама.

— Это было очень давно, — отвечаю я. — Боже мой.

— А еще я потеряла кроссовок, — сообщает Олея, — новый.

— Умница, — говорит мама, сначала я думаю, что это она обо мне, но нет, об Олее, она гладит ее по мокрым волосам.

Мы стоим полукругом вокруг Кристоффера и Олеи, я, мама и Стейн, все остальные смотрят на меня, они смотрят на меня, все четверо смотрят на меня, как будто ждут, что я что-нибудь скажу, но я молчу, я не знаю, что сказать. Я поднимаю голову, чтобы не расплакаться, белая стена дома, черепицы, стреха, там несколько лет подряд было осиное гнездо. Кристоффер встает и берет Олею на руки, говорит, что они пойдут снимут мокрую одежду, у Олеи стучат зубы. Он обещает угостить ее чем-нибудь вкусным, а она спрашивает, надо ли ей чистить зубы, он отвечает, что сегодня может этого не делать.

— Ты должна хорошенько извиниться, Ида, — говорит мама.

— Но я не специально, — отвечаю я.

Стейн поднимает брови, смотрит на меня и улыбается, я отвожу глаза.

Позже я заглядываю в комнату, где Кристоффер пытается уложить Олею спать. В помещении темно, я слышу, как они тихо переговариваются. Кристоффер встает с кровати и видит меня, подходит, и мы, стоя в дверях, перешептываемся.

— Думаю, тебе сейчас не стоит здесь находиться, — произносит он.

— Я просто хочу поговорить с Олеей, — отвечаю я.

— Она не хочет с тобой говорить. Прекращай.

— Я имею право поговорить с Олеей.

— Знаешь что?! — Кристоффер выходит в коридор и закрывает за собой дверь. — Это мы здесь семья. Не ты. В общем, я не буду передавать Марте всякие сплетни, подобно тебе, но ты, черт побери, должна понимать, когда надо отойти в сторону. Хорошо?

— Ты не хочешь этого ребенка, — почти шиплю я.

Он не отвечает, только мотает головой и возвращается в комнату. Я вижу лежащую в постели Олею, она встречается со мной взглядом и отворачивается к стене. Кристоффер садится на край кровати и смотрит на меня до тех пор, пока я не сдаюсь и не закрываю дверь.

Я ВЫНИМАЮ ОДЕЖДУ из шкафа в маленькой комнате, складываю вещи, лежащие на стуле, собираю книги и журналы, загружаю все в сумку. На улице смеркается. Сад необычайно красив вечером, кусты похожи на темных зверей или людей, какие-то забытые игрушки Олеи валяются на лужайке. Гамак покачивается на ветру, словно в нем кто-то лежал и только что встал. По фьорду медленно проплывают зеленые и красные фонари. Я смотрю на огни и кладу руку на низ живота, я пытаюсь понять, может ли там оставаться что-нибудь жизнеспособное, что-то, в чем может находиться жизнь, или же там все тихо, пустынно и мертво. Но, кроме прикосновения, я ничего не чувствую, только теплую кожу под ладонью. Завтра я попрошу кого-нибудь подвезти меня до автобусной остановки, маму или, может, Стейна, я вернусь домой, в свою квартиру, и побуду одна, почувствую, как одиночество обхватывает меня, я смогу смотреть телевизор и долго спать по утрам до тех пор, пока мне не надо будет выходить на работу, мне не придется разговаривать ни с кем из них, все затихнет.

Мама просовывает голову в дверь и спрашивает, чем я занимаюсь. Она тоже не стучится, как и Марта.

— Вещи собираю, — отвечаю я. — Хочу завтра уехать.

— Уехать? Но почему?

— Все равно нам скоро по домам. Просто хочу побыть немного в городе.

Мама стоит, сложив руки на груди, и разглядывает меня поверх очков для чтения, сейчас она очень похожа на Марту, и меня бесит, что она вот так стоит и вот так выглядит, стоит и переминается с ноги на ногу, а ведь ей не обязательно находиться здесь, от нее можно сойти с ума.

— В чем дело? — спрашиваю я.

— Что не так? — интересуется она; вся эта возня — почему все надо делать так медленно, я задыхаюсь от нетерпения.

— У меня все в порядке, — отвечаю я и выворачиваю свитер, прежде чем его сложить.

— Но ты так странно себя ведешь, — замечает мама.

— Неправда, — говорю я, как будто мне тринадцать, но, насколько я помню, когда мне было тринадцать, я ничего подобного не говорила, а вот Марта в пубертатном возрасте хлопала дверьми и поносила маму, устраивала концерты, когда ей не позволяли делать то, что она хотела, а я взрослела и только качала головой от того, какой невозможной была Марта. Я делала не больше того, что мне позволялось, утешала маму, когда Марта выделывалась или болела, я поддерживала ее, я остро ощущаю несправедливость по отношению к себе, меня никто не утешает, бедняжку, бедная я, никто меня не утешит, так дальше продолжаться не может, нельзя жаловаться на давно минувшие дни.

Мама складывает руки на груди и прислоняется к дверному косяку.

— Разве нельзя попытаться хорошо провести последние деньки? Разве ты не можешь постараться и сделать это?

Мне не удается разозлить ее. Никогда не удавалось. Я смотрю на сложенную в сумку одежду, руки опустились и кажутся глупыми и тяжелыми.

— Все наладится, когда Марта вернется, — говорит мама. — А завтра мы достанем гриль или еще что-нибудь придумаем…

Я киваю, чувствую, как сжимаются кулаки, у меня вот-вот потекут слезы.

— Ладно, — отвечаю я.

— Замечательно. — В голосе мамы звучит нетерпение, она похлопывает меня по плечу и уходит.

Я ЛЕЖУ В ГАМАКЕ под пледом и смотрю вверх, ночное небо светло, это летнее небо. В животе пусто, я слишком мало ела, у меня кружится голова. Я не просто расстроена, гамак медленно качается из стороны в сторону, я не просто расстроена. Я ощущаю руки и ноги по-другому, кровь сильными, резкими толчками разбегается по телу. А что, если ничего не будет так, как я задумывала. А что, если существует нечто помимо того, что я уже представляла себе. Нечто более обычное. Нечто более радостное.

Потом я слышу звук двигателя автомобиля, приподнимаюсь, хлопает дверца, раздаются шаги Марты по гравию, открывается входная дверь и сразу закрывается. Я слышу, что это она, у нее свой ритм. Сестры отлично это знают, думаю я: как ранить друг друга, как звучат шаги ночью в доме или на гравиевой дорожке на даче.

С террасы доносится запах дыма, там кто-то сидит, это Стейн. Я беру плед, подсаживаюсь к нему, беру сигарету из пачки на столе, это пачка Кристоффера. Наверное, в последний раз я курила пару лет назад. Я делаю затяжку, чувствую, как никотин дурманом растекается по груди, ноги и руки покалывает. Новые садовые стулья удобные, я откидываюсь назад, мне кажется, я лежу в кровати.

— Да-да, Ида, Ида, — говорит Стейн.

— Ох, Стейн, Стейн, — вторю ему я.

— Можно и так сказать, — посмеивается он.

— Марта с Кристоффером разговаривают? — интересуюсь я.

— Да, — отвечает Стейн. — И я подумал, что мне лучше свалить.

Мы сидим молча, я вздрагиваю, когда мимо моего уха пролетает комар, и отмахиваюсь от него.

— Я думал, дым отпугнет комаров, — говорит Стейн.

— Почему у тебя нет детей? — спрашиваю я.

— Да, почему у меня нет детей? — Он почесывает переносицу. — Просто так получилось. Та, на которой я женился, не могла иметь детей. Не исключено, что в наши дни ей удалось бы забеременеть при помощи всех этих технологий. Но…

Комар сел мне на предплечье. Я поднимаю руку, следя за ним, вот он приготовил жало и вонзил в кожу, я прихлопываю его.

— А ты не жалеешь об этом? — спрашиваю я.

— Глядя на вас в эти выходные, ты хочешь сказать? — хохочет Стейн, я тоже посмеиваюсь. — Что значит, жалею? — наконец произносит он. — Я не знаю, о чем жалеть. Иногда я думаю, было бы неплохо. Было бы совсем неплохо. Но это ничуть не хуже, чем иногда скучать по давно умершей бабушке, например.

Я молчу. Кожа в том месте, где сидел комар, чешется.

— Так тоже неплохо, поверь, Ида, — говорит Стейн, глядя на меня. — Я думаю, это хорошая жизнь. Есть много способов сделать свою жизнь хорошей.

«Хорошая жизнь…» — думаю я. На какое-то мгновение представляю себе, что, когда состарюсь, буду похожа на Стейна, стану престарелой бездетной бабой-мужиком с солнечными экранами на очках, в шляпе-федоре, которую откажусь снимать даже в лодке, несмотря на то что окружающие будут закатывать глаза, глядя на меня. На террасу выходит Марта — необутая, в одних носках. Она выглядит усталой.

— А вот и Марта, — говорит Стейн.

— Ага, — произносит Марта.

Она усаживается у моих ног.

— Тебе нужен стул, — произносит Стейн и встает. — Женщины и дети. Пойду посмотрю, что творится в доме.

Марта ездила в город, она сняла номер в отеле у фьорда и собиралась остаться там до завтра. Но парой этажей ниже оказался шумный паб, из уличного кафе доносились звон посуды и громкая музыка, она не смогла заснуть, сидела на гостиничной кровати и смотрела телевизор, ей пришлось увеличить звук, чтобы заглушить музыку из паба, там включили группу «Постгиробюгге», и в конце концов Марта мечтала только о том, чтобы оказаться в собственной кровати.

— И мне все равно пришлось бы рано или поздно поговорить с Кристоффером, — говорит она и улыбается, и в то же время начинает плакать.

— Он уже лег спать? — спрашиваю я.

— Да, — отвечает она и машет руками. — О черт. Я больше не могу плакать.

Марта шмыгает носом и дышит, открыв рот. Я иду за пледом для нее, вечером воздух влажный и холодный.

— Хуже всего то, что он ничего не сказал мне, — произносит она. — Он просто делал вид, что рад, чтобы выглядеть достойно. Мог бы сказать мне правду.

— Но тогда, возможно, ничего не получилось бы, — говорю я. — Все вышло так, как ты хотела.

— Да, — отвечает Марта. — Да. Но я никак не думала, что буду сидеть здесь беременная от человека, который совершенно не хочет этого ребенка. — Она смотрит на свой живот, как будто он внезапно сделался для нее чужим.

Я беру еще одну сигарету из пачки Кристоффера и представляю себе то, что, как мне кажется, сейчас представляет себе Марта, — Кристоффера, который мучается угрызениями совести, который на самом деле совсем не хочет посещать курсы для будущих родителей, который после рождения ребенка будет подавлять в себе злость по отношению к Марте и уставать все больше и больше от крика ребенка, я представляю себе Марту, которая будет вынуждена вставать по ночам чаще, чем она в состоянии, потому что боится, что Кристоффер расстроится, если это придется делать ему, и однажды он все равно скажет: «Марта, я больше всего этого не вынесу».

— Можете выкупить мою долю, — говорю я. — Я тут прикинула. Все нормально.

— Да? — Марта пытается сделать вид, что ее это не трогает, но она довольна, это заметно. — Это очень здорово.

Я киваю. Она перестает плакать, натягивает плед до подбородка и свешивает ноги со стула. И я рассказываю ей о Швеции, о вчерашнем звонке и обо всем, что поведал мне доктор.

— Ой, — говорит Марта. — Значит, это совсем невозможно?

— Не знаю, — отвечаю я. — Думаю, это в любом случае очень непросто.

Марта кивает. Где-то в саду трещит ветка.

— Это просто глупо. — Я чувствую, что вот-вот расплачусь. — Это совсем не значит, что я по-любому должна завести ребенка. В общем, не знаю. Может быть. Но это какая-то полная безысходность. Никогда не думала, что внезапно может стать слишком поздно. Как-то немного глупо.

— Это не глупо, — отвечает Марта.

— Нет, — говорю я.

Мы молчим.

— Может, тебе надо радоваться, — произносит Марта, улыбаясь. — На самом деле я не думаю, что у меня хорошо получится. Я не очень лажу с Олеей. Кристоффер вроде тоже так считает.

Меня почти разрывает от той боли, что проступает в ее улыбке, от ее сестринского взгляда. Я мотаю головой. Во мне снова открывается какая-то пропасть, как за ужином, я все сделала не так. Эта пропасть растет и поглощает меня, кажется, я смотрю в бездонную черную дыру, которая, в свою очередь, смотрит на меня.

— В чем дело? — спрашивает Марта.

Прости-прости-прости-прости. За мои поступки. За то, что я такая. За все, чего я не могу и что мне не удается. Я чувствую, что давят изнутри и рвутся наружу слова: «Кристоффер не виноват», но не уверена, что это чистая правда. Марта встает и обнимает меня как-то неловко и крепко, потому что я пытаюсь вывернуться из ее рук.

— Что такое? — ласково спрашивает она.

Конечно, теперь она может быть доброй, я ведь отдала ей дачу, отдала ей тропинку на пляж и старый домик для игр, и гамак между соснами, и мне уже больно. Я делаю пару глубоких вдохов через нос и беру себя в руки.

— Ничего, — отвечаю я.

Я ПОЧТИ НЕ СПЛЮ до самого рассвета. Тело болит, грудь и руки, голова кружится, я медленно поднимаюсь и раздвигаю занавески. Как же красиво, как же красиво утреннее солнце и море, крики чаек, все прозрачно и светло. Я слышу шум и голоса в доме.

— Привет, — говорит Марта, когда я вхожу в кухню.

Они с Кристоффером и Олеей сидят за столом. Кристоффер смотрит в сторону.

— Привет, — отвечаю я.

Я наливаю себе кофе, поначалу не понимаю, куда лучше сесть, и в конце концов устраиваюсь рядом с Мартой. Они сварили себе яйца, для меня яйца нет, в голове кружится мысль, что неплохо как-то пошутить на этот счет, но не знаю, к кому обратиться, наверное, к Марте.

— Похоже на день после праздника в фильме «Торжество», — говорю я и, не получив никакой реакции, продолжаю: — На ту сцену после разоблачения папаши-педофила, когда он пытается найти место за столом за завтраком.

Никто не смеется.

— Кто такой педофил? — спрашивает Олея.

— Никто, — отвечает Марта.

Кристоффер и Марта сидят рядом, оба выглядят усталыми, у Марты опухли глаза. Кристоффер время от времени испуганно поглядывает на нее.

— Мы сегодня уезжаем домой, — заявляет Марта. — Нам надо, да, нам надо кое с чем разобраться.

Я смотрю на Олею, на ее собранные в хвост волосы и на губы, которые она приоткрывает, когда жует, на узкие плечи в лиловой майке, на взгляд, прикованный к какой-то неопределенной далекой точке. Все, о чем она думает и что говорит, все, что она сделает, все, чем она станет, — все это не станет моим, во мне снова поднимается волна горя, я закрываю глаза и чувствую, как теряю опору, меня уносит этой волной. Время тихо проходило мимо меня, а я этого даже не знала, кралось по комнате, пока я спала. Где-то в глубине души таится и суровое облегчение: больше об этом беспокоиться не надо. Я смотрю, как Марта намазывает еще один бутерброд, как Кристоффер пьет кофе и копается в телефоне, как Олея раскачивает зуб, скоро их станет четверо, а сейчас для того чтобы все треснуло, нужно совсем мало. Требуется всего одно предложение, всего капля информации, которая покажет им, что они совершенно не знают друг друга, и они опять разбегутся в разные стороны.

Кристоффер смотрит в чашку, губы его сжаты. Я не прошу у него прощения. Я рассматриваю тарелки с лютиками и стаканы с молоком, я отдала все это им, хватит, и я ощущаю укол страха от одной мысли о том, что Марта станет владеть всем этим, мне не стоило этого делать, не стоило этого делать.

— Извини, я вела себя неосторожно на прогулке, Олея, — произношу я и смотрю на девочку. — Я не специально уехала от тебя, у меня не получалось остановить катер.

Олея кивает, смотрит в сторону и по-прежнему раскачивает зуб.

— Можно посмотреть на твой зуб? — спрашиваю я.

Она мотает головой. Марта бросает на меня взгляд, я чувствую, как у меня краснеют щеки.

МЫ МАШЕМ ИМ ВСЛЕД. Мы с мамой и Стейном стоим рядом и смотрим вслед машине, Олея изо всех сил машет нам через заднее стекло, в конце концов ей приходится сменить руку, на повороте я замечаю руку Марты в окне, слабое помахивание, прежде чем автомобиль скрывается из вида.

— Ну вот, — говорит мама, у нее трясутся руки. — Мне всегда кажется, что после отъезда людей здесь становится слишком тихо.

— Может, выпьем кофе? — предлагает Стейн, похлопывая ее по плечу.

Я валяюсь на диване и листаю гостевую книгу, уехавшие расписались в ней. Олея изобразила себя с двумя большими рыбинами в руках и с широкой кривой улыбкой-полоской, под рисунком Марта исписала полстраницы. Я помню ее почерк с подросткового возраста, она пишет прямо и как-то по-детски, в последнее время я вижу ее письмена очень редко. Спасибо за прекрасные дни, пишет она, потом немного о погоде: сначала несколько дней погода была переменчивой и иногда шел дождь, но потом стало лучше. Мы ездили в прибрежный город за мороженым, несколько раз поднимались на Хейю, в этом году много клещей, поэтому приходилось осматривать себя очень тщательно, Олея впервые поймала рыбу, а Марта управляла большим катером, учиться никогда не поздно! «Шестидесятипятилетие мамы отметили креветками и великолепным тортом, Ида тоже приехала на несколько дней, — пишет она в конце. — У нас был прекрасный отпуск, но он прошел, пора возвращаться домой».

Я ожидала увидеть «в следующий раз нас будет четверо» или что-то в этом духе, это было бы похоже на Марту, но ничего такого здесь нет. Я пролистываю книгу назад, все записи одинаковые, чаще всего их оставляли мама и Марта, внизу почти нечитаемая приписка от Стейна, иногда встречаются полные восторгов строки от друзей мамы и Стейна, которые иногда отдыхали на нашей даче. Они писали о грозе и солнце, о рыбе и клещах, о протравливании террасы и о состоянии катера, о том, что здесь ели, мама постоянно упоминает замечательную треску, свежевыловленную макрель, свежие креветки и то тушеное блюдо Стейна с красным вином. Я только дважды написала по абзацу. Купание, гамак, рыбалка, спасибо за отпуск, писала я, оба раза в конце августа, в остальное время я только приписывала свое имя к отчетам мамы. Мне стоило приезжать сюда намного чаще или вести себя здесь иначе, а так никто не узнает, что я приезжала. Я захлопываю книгу, кладу ее на полку, выхожу на террасу и вижу маму и Стейна, доски пола под ногами нагрелись от солнца. Они сидят на садовых стульях, Стейн решает кроссворд в воскресном журнале «Дагбладет», мама читает книгу. На маме солнцезащитные очки, она отмахивается от кружащей вокруг нее осы, оса возвращается, и она снова отмахивается. Я стою и смотрю на них, здесь есть свободный стул, на столе лежит журнал, но я не в состоянии подойти, взять журнал и сесть на стул.

Мама снимает очки и смотрит на меня.

— В чем дело? — спрашивает она.

— Я хочу, чтобы вы уехали, — говорю я.

— А ТЫ ОДНА-ТО СПРАВИШЬСЯ? — спрашивает мама.

— Конечно справлюсь, — отвечаю я.

Стейн относит багаж в машину. Я уверена, что это он уговорил ее уехать на два дня раньше, мама упаковывала вещи вчера вечером в плохом настроении. Он легко похлопывает меня по плечу, прежде чем закрыть за собой дверцу, и включает радио.

— Ну да, я не совсем понимаю, что у тебя на уме, должна признаться, — произносит мама со злобным смешком. — Вот так вот вдруг.

— Да, — отвечаю я.

Мама злится на меня, но мне все равно, я отмечаю это и ничего не чувствую, только усталость во всех членах.

— Чем ты намерена заниматься? — спрашивает она.

— Подумаю, — отвечаю я.

— Да уж, ну и ну. Должна сказать, Ида и Марта творят что хотят. Как ты там сказала в своей речи?

— Не получится гораздо лучше?

— Нет, во вчерашней речи. В сорок жизнь только начинается, кажется, так.

— Это ты так сказала, — замечаю я.

Мы как-то по-дурацки обнимаемся. Я стою на гравийной дорожке и машу вслед автомобилю, пока он не скрывается за поворотом. Потом захожу в дом и закрываю за собой дверь. Сейчас здесь совершенно тихо, все комнаты пусты, солнечный свет проникает сквозь окна и падает на доски пола и половики, освещает слой пыли на полке со старыми ракушками и заключенной в рамку морской картой. Время течет сквозь дом, сквозь сад и сквозь меня, одно лето неотличимо от другого, в каком же году было так тепло, в какое же лето мы наловили столько макрели, скоро кого-нибудь не станет, скоро кто-нибудь появится.

Я переношу все свои вещи из маленькой спальни в большую наверху. Потом выхожу на террасу и смотрю на фьорд. Здесь только я. Я тихо стою и наслаждаюсь падающим на лицо солнечным светом.