Взятие Рейхстага

Раненый командир самоходок подполковник Афанасьев остался далеко позади. Могучий и всепоглощающий бой почти не давал возможности офицерам посещать своего подполковника, лишь изредка замполит полка майор Борис Иванович Бекасов, человек необыкновенно проворный, урывал часок, чтобы съездить к Афанасьеву. Уже несколько дней полком командовал начальник штаба. И однако полк не только не переменил свое прозвище «афанасьевцев», но всё чаще и чаще употреблял это слово, тем самым говоря, что ему не смолчать о любви и преданности своему командиру.

— За социалистическую родину, афанасьевцы! ― восклицали самоходчики, пуская вперёд свои машины.

И пехотинцы, которых сопровождали самоходки, идя в атаку, часто подхватывали это восклицание, хотя пехотинцы имели другое, своё, не менее любимое прозвище:

― Вперёд, афанасьевцы!

― Вот это порядок, — басом говорит Бекасов в таких случаях, глядя с любовью вслед самоходкам.― Участок здесь трудный, но — порядок!

Бекасов — безбоязненный, решительный офицер низенького роста, одетый в замасленную чёрную кожу. Он напоминает домкрат, способный поднимать большие тяжести. Кроме того, он всегда бодр, до краёв налит весельем, и глаза его никогда не опускаются долу.

Штаб полка — в узкой, длинной комнате с двумя противоположными друг другу окнами, одно из которых выходит на улицу, под каштаны, а другое глядит в сквер, откуда тяжёлые орудия непрерывно бьют по Зигес-аллее и Тиргартену. На Тиргартене и Зигес-аллее, говорят, последние «его» аэродромы. Гитлеровцы ещё что-то вымеряют, рассчитывают, укладывают и строят баррикады, надеясь на них, как на дамбу во время наводнения. Но удары орудий рушат эти баррикады, аэродромы, здания, и вокруг логова всё выше и теснее стальной частокол раскалённых стволов.

От каштанов, загибаясь за угол к водоразборной колонке, находящейся на краю сквера, тянется очередь немцев и поблескивают эмалированные вёдра. Когда под каштанами останавливаются самоходки, очередь поспешно переходит на тротуар. Самоходки — в огненно-красной кирпичной пыли, люди вылезают, тяжело переводя дыхание, и жадно пьют воду.

― Закрепили мы боевой успех. Идём хорошо. Быстроту увеличили, — говорит один из них. — Но быстрота требует особого напряжения сил. Справимся. Порядок.

Дело в том, что немецкие «Панцерфаусты», попадая в самоходку, губят её детонацией, которая взрывает бензин и осколочные снаряды. Самоходки и люди горят. И так как «Панцерфаусты» — главный враг самоходок, то афанасьевцы и придумали: не заполнять боковые бачки бензином и брать поменьше осколочных снарядов. Лучше лишний раз зарядиться, чем терять машину и людей. И вот за всё время боёв в Берлине они не потеряли ни одной машины, кроме самоходки, стоящей сейчас во дворе штаба, — немецкий снаряд поразил её в ствол, разворотив верхнюю часть его.

Три самоходки, заправившись, готовятся идти в сражение. За сквером их уже ждут пехотинцы, и командир роты, плечистый, широкий, похожий на лубковый короб, пришёл в штаб, чтобы окончательно согласовать действия. Лицо у него суровое. Фашисты ведут здесь бой из подвалов, из глухих, заваленных мест, а особенно трудно брать метро. Метро мелкого залегания, от бомбежки в земле много пробоин и провалов, фашисты и сидят в этих пробоинах.

Накрапывает тёплый дождь, и залпы орудий приобретают какой-то особый, певучий тон. На зелёном шпиле кирхи смутные контуры петуха, словно качающегося на шпиле. Там, за зданиями завода, который уже в наших руках, в кирхе сидят фашисты, и их сейчас будут выбивать оттуда.

— Участок трудный, — говорит старший лейтенант. — Да ещё скользко, дождь.

— Вперёд! К рейхстагу! — командует своей роте старший лейтенант.

Лязгают гусеницы самоходок, летит во все стороны грязь, позади сквер, удары тяжёлых орудий, впереди всё ярче и ярче начинает вырисовываться продолговатый, зелёный шпиль кирхи.

Четыре солдата то припадали к земле, то выпрямлялись во весь рост, то ползли на четвереньках. Передний солдат, с длинным крючковатым носом, часто оглядывался, должно быть, проверяя, ползут ли остальные.

Впереди вход в метро, лестница, столбы с перекладиной над входом, похожие на виселицы, будка, оклеенная афишами. Но команды стрелять не было. Самоходки исчезли, куда-то скрылись… И несмотря на то, что по-прежнему стреляли орудия, трещали пулеметы, миномёты кидали мины и вокруг то и дело взбухали взрывы снарядов, ощущалась напряжённая тишина и теснота, которая необыкновенно сближала всех солдат. Припав к земле, задерживая дыхание, они глядели на метро, на кирху, возвышающуюся за метро, и на дом, который стоял возле метро и кирхи: высокий, шестиэтажный, с тоненькими голубыми балкончиками. Все отвлекающие звуки исчезли, была такая тишина, что, казалось, выбраться из неё совершенно невозможно.

И внезапно здание приподнялось, как приподнимается пароход, наскочивший на камень, балкончики наклонились, послышался треск.

Стена упала. Поднялась кверху пыль, и, чихая, задыхаясь в этой пыли, солдаты кинулись к подвалам, которые словно нащупывали руками. Послышались взрывы гранат.

Санитары уводили и уносили стонавших и воплем кричавших раненых. На ступеньках входа в метро лежали убитые. Офицер отдал честь и наклонился к ним.

Он взглянул вперёд исподлобья, туда, где за зелёным шпилем кирхи виделся ему рейхстаг, и сказал:

― Трудный участок! Несём большие потери! Но дойдём! До справедливости!

— Наш боец так понимает, что человечество вроде как бы оскорблено, пока не уничтожили фашизм. Я говорю не про одну нашу страну, а и про другие. Ну, затоптали радость, сволочи! И весна тебе, и цветы, а всё-таки — мрак на душе. И знаете, какая лучшая агитация на нашего бойца? Я ему показываю: вот смотри, идут из Берлина мильоны рабов…

― Насчёт мильонов вы хватили через край.

— Допустим, девятьсот тысяч! А разве меньше?

Журналист вспомнил бесчисленные толпы освобождённых. Да и вот сейчас идут они по улице… И он сказал:

— Девятьсот тысяч я допускаю…

— То-то! Вы знаете, сколько один наш полк освободил?

Он посмотрел в записную книжку, подсчитал и сказал, радостно смеясь:

― 18.760! Один полк! Правда, мы — афанасьевцы, а всё-таки…

И он продолжал:

— Если, говорю я бойцу, ты ещё не испытал этого чувства, что освобождаешь человечество, все твои действия во много раз слабее. Я так считаю, что сегодня наш народ испытывает своих детей. «Каковы вы, ребятки, посмотрю я на вас, — говорит он. — Ведь можно было дождаться, что сюда придут все армии земли. Но я поручил спасение человечества именно вам, поскольку мы больше всех желали его спасти и спасём от погибели!» И выходит так, товарищ журналист, что всё зависело от того, хватит ли у нас веры в себя. Я так считаю, что великое дело требует и великой веры и великой воли. Верно?

В арку ворот въехала кухня. Солдаты, смеясь и подпрыгивая, спешили за обедом. Девушка приготовила было черпак, чтобы наливать суп. Но дорогу солдатам уже преграждала толпа голодных немцев, бросившихся от очереди, что стояла возле водоразборной колонки. Гремя бидонами, эмалированными вёдрами и котелками, они, перебивая друг друга, говорили одно русское слово, которое уже успели выучить:

— Клеба! Клеба! Клеба!

Солдаты стояли молча, не отгоняя немцев. Девушка посмотрела на них, затем на голодную толпу, и на глазах её показались слезы:

― Мне же не приказано… — сказала она, наклонясь с вышины тележки к толпе и одновременно опуская блестящий черпак в котёл. — Не приказано, слышите вы! — И, наливая черпаком в, ближайшие котелки, ведра и бидоны, всхлипывая, она говорила: — У меня же вы, сволочи, сестру в Новороссийске замучили! — И, оборачиваясь к солдатам своим пухлым, круглым, испуганным лицом, она говорила — Они голодные, что мне с ними делать, товарищи?!

Солдаты хмуро молчали.

Ночь была тёмная, длинная, холодная, и рассвет вставал тоже чужой, как изрытый дождями скользкий глинистый берег, мимо которого несётся мутная, бессердечная река. Всю ночь в развалинах железный лязг, скрипы, а вверху, в небе, железное жужжание. С аэродрома в Тиргартене, говорят, удирают фашистские самолёты. За мостом «Мольтке-младший» вырисовывалось что-то высокое, угрюмое, и, казалось, конца не будет этим цепким, неотступным зданиям, тёмным и мрачным подвалам, глубоким огнедышащим и смертельным норам в земле. Возле первой баррикады лежат сапёры и, чуть притихнет обстрел, слышен бодрый звук топора и звяканье лома о камень или металл. Людей на мосту незаметно, и брёвна точно сами ползут к краю моста и падают в воду, тусклую, фиолетово-голубую.

― Ну как? — спросил полковник. — Убрали одну. Скоро вторую убирать?

― Остается разок звездануть пехоте, танкам развернуться дугой, и немец… у нас под ногой, — ответил какой-то балагур-сапёр, хрипло смеясь.

Остальные сапёры молчали. В замысловатых узорах рассвета они шли на отдых устало, медленно, и по походке их чувствовалось, что глаза у них слипаются и что они сделали всё доступное человеку и даже, может быть, недоступное. Они прошли в глубь развалин и стали укладываться. Балагур принёс откуда-то целую охапку древесных стружек и растянулся на них:

― Ну, мне, ребята, жарче, чем в бане. А вам?

И он, не дожидаясь ответа, заснул. Второй сидел на сыром кафельном полу, который он расчистил от мусора ногой. Глаза у него воспалённые, изъеденные дымом и пылью. В развалину несло ветром. Сапёр притянул к себе перину, наполовину мокрую, лёг навзничь, прикрыл периной ноги и захрапел.

А на том берегу по-прежнему змейками ползали огни, точно в степи жгли прошлогодние травы. Это означает, что бойцы продолжают перебежки и подбираются ко второй баррикаде. За огоньками — здания, безгласные, сумрачные. Светает. Надо торопиться. Немцы лежат от второй баррикады метрах в пятидесяти и, так как артиллерии на том берегу нет и будет она не скоро, — как и танки, — то придётся выбивать немцев из окопов гранатами.

― Где у вас Андрей? — спросил Зинченко. — Вы его первым пошлите.

— Андрея, Андрея, — послышались одобрительные голоса в развалинах. — Где Андрей?

― А он уже там, товарищ полковник! Нещадную силу гранат утащил!

И все засмеялись. Солдата весь полк так и звал: Андрей, словно брата. Это был благодушный богатырь, который поднимал, не крякнув, шесть пудов. Когда он шёл в бой, он не надевал каски, не брал лопаты, даже хлеба не брал, а только наполнял мешок патронами и гранатами. Зинченко, увидав впервые его громадный и необыкновенно тяжёлый мешок, спросил:

— Что это у тебя? Поднять же нельзя!

— Патроны, гранаты, товарищ полковник, — ответил солдат. — Гранаты им пригодятся; солдаты есть молодые, неопытные. Хлеба не поешь — вытерпишь, а без патронов и гранат — погибель!

Немцы дрались с безысходным и тупым упорством, с невыразимой дикой жестокостью. Если немцам удавалось потеснить нас и мы отходили, не успев убрать убитых с поля боя, мы находили их затем с истоптанными лицами, кусками железа, вбитыми в грудь, ногами, которые размозжены камнем. За квартал перед мостом «Мольтке-младший», чтобы не прошли русские, немцы подожгли дом ― вместе с жителями, своими же немцами. Подожгли людей потому, что опасались, жители не дадут дом жечь. Наши поймали и поджигательницу: фашистку, рыжую, тощую, угрюмую. Пожар потушили. Одновременно с поджигательницей поймали и убийцу наших офицеров. Он ходил в темноте с пистолетом, у которого аккумуляторный патрон: перед выстрелом он освещает пространство и человека, в которого стреляет. И так как бывали случаи, что немцы из подвалов нападали на наших связистов, Зинченко вызвал «цивильных» из ближайших подвалов, выстроил их, поставил впереди рыжую немку-поджигательницу и немца, убившего нашего офицера, и сказал: «Убийцу мы расстреляем. Поджигательницу будем судить позже. А в общем, они сознались и пусть повторят жителям своё признание». Стоявшие перед строем подтвердили свою вину. Полковник сказал: «Убийца сейчас умрёт, поджигательница пойдёт в тюрьму, а вам, жители, рекомендую сидеть смирно!» И «цивильные» в подвалах присмирели.

Днём в полк приехал начальник штаба дивизии.

― Вашему полку вручено знамя, — повторил он то, что говаривал уже не раз. — Вы обязаны его водрузить над рейхстагом, Зинченко!

― Будет исполнено, — ответил Зинченко то, что отвечал уже не раз.

КП полка находился в какой-то кухне. Изразцовая большая плита какого-то слишком белого цвета, брикеты торфа, много алюминиевых тарелок, ложек, каких-то сложнейших приспособлений, — лаборатория, а не кухня, — всюду банки с сухими овощами и специями, пахнет перцем, уксусом, укропом, в коридоре цветы в пепельно-серых горшках. Бегают связисты. Офицеры спорят у карты.

Полковнику Фёдору Матвеевичу Зинченко сорок три года. Он сибиряк, крестьянин деревни Ставской Кривошеинского района, Томской области. Вокруг деревни ― леса на сотни и тысячи километров, а в деревне всего 20 дворов, но в этих дворах живет народ крепости и удали нечеловеческой. Старику Зинченко за семьдесят, но он пашет и жнёт, как двадцатилетний. В Сибири Зинченки издавна: «Може с Ермаком приплыли, а може и раньше». С малолетства вьюги, прохлёстывающие здесь человека, кажется, насквозь, приучают его к терпению, а короткое, жаркое, неслыханно пышной зелени и цветов лето — к молодецкому труду и неудержимой надежде. Поэтому четыре родных брата полковника и семь двоюродных, а всего их одиннадцать, служат в Красной Армии, и все на войне. Одиннадцать братьев — рядовые, двенадцатый — полковник, и этот полковник, сибирский крестьянин Ф. М. Зинченко, коммунист. В биографии Ф. М. Зинченко, которую мы сейчас передаём, нет ни одного слова вымысла, как нет вымысла и во всем описании штурма рейхстага.

Автор романа записал подробности взятия рейхстага в Берлине на другой день после штурма от непосредственных участников его.

Ф. М. Зинченко в Красной Армии с 1924 года, вступил в неё рядовым. Он долго учился, был политработником, — чем и до сего времени гордится, — дошёл до комиссара дивизии, а в 1942 году переключился на строевую службу и, окончив школу «Выстрел», с 1943 беспрерывно командует полком. В Берлин, к рейхстагу, он явился со своим полком из-под Невеля Калининской области, и шёл сюда через всю Латвию, Польшу, Германию… Потягивая трубку, откровенный и открытый, он сказал начальнику штаба дивизии:

— Положение тяжёлое, не скрою. Потери большие. Но как бывший политработник понимаю солдатское настроение. Раньше скажешь: «наступать», а многие головы повесят — думают: «буду ли жив». А тут, слышите?

Где-то внизу слышался звон денег, хохот, хлопанье дверей.

— Хохочут, сказал полковник и сам рассмеялся. — Телефонные автоматы нашли. Монетку опустишь, и барышня соединяет тебя с кем хочешь. Ну, ребята и просят их соединить с Гитлером или Геббельсом.

И тогда начальник штаба начал разбирать отдельные смеющиеся голоса:

― Соединяй, чего там! Деньги вложены.

— Да с Гитлером же!

— Али, раз занят, с Геббельсом!

― Кто это там? Гитлер, ты? Капут Берлин! Слышишь?

— Ха-xa!

— Геббельс! Слышишь? Капут фашизм! — слышался хриплый голос балагура сапёра, который, видимо, выспавшись, вышел к телефону побаловаться.

Полковник Зинченко сказал:

— Слышите? Это значит, что рейхстаг возьмём. Я как бывший политработник ручаюсь!

Начальник штаба дивизии сказал, всматриваясь:

— А что там тёмное, подальше за мостом?

— Местные жители определили — гиммлеровская канцелярия. Думали мы пробраться по-над берегом, да нельзя. Слева прикрывает, видите, противника квартал домов. Вот и ждём темноты.

Зинченко помолчал, вздохнул и добавил:

— Трудности такие, что несколько раз труднее любой ответственной высотки. Все постройки с подвалами, отовсюду огонь. И если не мины, так противник водку норовит подбросить. Идём втесную с танками и самоходками. Без них бы беда! Танки бросают гранаты из люка — в подвал. Слепят противнику глаза. Тогда проходим. А чтоб к мосту пробиться, пришлось пушками превратить тридцать четыре дома в пыль. Тридцать четыре дома. И тогда только прошла через эту пыль пехота.

И он сказал:

— А рейхстаг всё-таки возьмём! Сами знаете, командиру полка редко приходится бывать в боевых порядках, а тут, кажется, придётся.

― Сам не ходи, Зинченко! Пошли заместителя!

3инченко сказал:

— Самому взятием рейхстага выгоднее командовать из гиммлеровской канцелярии или какого дома поближе. Значит, за мост «Мольтке-младший» выйти надо, потому что рейхстаг приказано взять лично мне. Никакому заместителю нельзя поручить.

Начальник штаба дивизии пожал ему руку и сказал, отвернувшись:

― Ну смотри, Зинченко!

Начальник штаба говорил, дрожа от волнения, с напряжением подбирая слова, и в словах его слышалось опасение, что полковник не будет беречь себя; предупреждение — веди себя умно; угроза — плохо будет, если подведёшь дивизию. Он ушёл, и сразу же появился капитан, начальник разведки, который сообщил, что к рейхстагу выброшено два авиадесанта. Десантам лично фюрером поставлена задача: удержать рейхстаг во что бы то ни стало, не пустить к нему русских. И теперь в рейхстаге свыше двух тысяч отъявленных головорезов-эсэсовцев и зарядов столько, что они бьют фауст-патронами по каждому отдельно появляющемуся красноармейцу. Да и то, шутка сказать, у них две тысячи, а у нас в полку, дай бог, несколько сотен наберётся… потери большие…

Полковник Зинченко сказал, указывая на тот берег:

― А кто там ходит по берегу?

Капитан пригляделся, улыбнулся и проговорил:

— Славяне! Наши!

― Ну то-то! Раз ходят славяне в одиночку, там будет ходить и весь полк!

И он сказал, обращаясь уже ко всем офицерам, которые были около него:

— Наступление такое, что нам одна надежда: на солдат. А солдата учить наступлению сейчас не нужно. Он сам проберётся. Его только прошу не торопить. Надо, чтоб солдат мог подумать, выбрать половчее место, а там он так рванёт, что не остановишь. Однако, товарищи, пехота на той стороне, а танки и артиллерия из-за баррикады — на этой. Поэтому наша главная артиллерия — граната, и давайте выбивать Гиммлера из его канцелярии гранатами.

Всю ночь шёл бой за канцелярию Гиммлера.

К шести часам утра помещение её было очищено.

Но танки и артиллерия по-прежнему не могли пройти через мост «Мольтке-младший», хотя сапёры и работали всю ночь.

Соседи, наступавшие вместе с Зинченко, были так близко, что артиллерийские снаряды падали в расположение его полка и даже засыпало землей двух его офицеров.

Наконец в 8 часов утра 30 апреля сапёры расчистили и вторую баррикаду у моста «Мольтке-младший». Потащили танки и артиллерию через мост.

— По рейхстагу били все, — сказал Зинченко, — но попадали или нет — другое дело. Теперь наш полк будет бить по рейхстагу наверняка.

И слова его повторил с упоением весь полк.

Когда все танки и пушки миновали баррикады, Зинченко приказал готовиться к артиллерийскому огню.

― На два часа дня сего 30 апреля 1945 года, — сказал он, — назначаю штурм рейхстага.

Внимание, утомлённое непрерывным боем, соблазнялось любым зданием, которое вырисовывалось впереди. И Зинченко отвергал эти здания — нет, не рейхстаг! И в 8 часов утра он ещё думал, что здание рейхстага дальше. Но карта утверждала другое, и перед ним, со всей законностью графики, выступал огромный дом, чертовски приспособленный к защите.

Зинченко, пожимаясь от озноба и волнения, сказал по телефону в дивизию:

— Товарищ 31. Видим большое серое здание. Я по карте вижу настоящий… рейхстаг.

— Всмотрись хорошенько, — ответили ему из дивизии,― чтобы нам не ошибиться.

Зинченко приказал вызвать из подвалов двух — попочётнее — жителей Берлина.

Ввели двух немцев. Один, белокурый, с томными глазами и сливочным цветом лица, по-видимому, чиновник, старался говорить по-французски. Второй, низенький, седенький старичок во фраке, с цилиндром под мышкой, но без манишки и галстука, немедленно начал показывать нотную тетрадь и закричал, что он музыкант, что он играл только Бетховена, Бетховена, Бетховена. Он непрерывно кланялся и старался обойти полковника, чтобы поклониться ему со всех сторон

― Что это? — указывая на серое здание, спросил Зинченко.

Немцы в городе ответили:

— Кайзер ― рейхстаг.

— А чего дрожите? — сказал им Зинченко, усмехаясь. — Так все и думаете, что мы вас поголовно вырежем. Да что я, Чингис-хан, что ли? Офицер! Выдать им по стакану водки и табаку. Ауфидерзейн!

Зинченко спросил встревоженно у своего начальника штаба:

— Сколько же нам надо времени, чтобы взять рейхстаг?

А из дивизии уже звонил телефон: в армию и во фронт полетело сообщение, что Зинченко у стен рейхстага.

— Взятием рейхстага, — говорили из дивизии, — интересуются наверху. Ты понимаешь, какое серьёзное дело, Зинченко?

Зинченко, прижав плечом телефон к уху, кивал головой, говорил, что понимает. Да и как не понять? И, слушая голос из дивизии, он написал на клочке бумажки, лежавшей перед ним, и указал пальцем начальнику штаба на бумажку. Начальник штаба наклонился и прочёл: «Принести сюда знамя и вызвать капитана Кондрашова». Начальник штаба отошёл.

Немцы били со стороны рейхстага по мосту «Мольтке-младший» беглым огнём. Снаряды рвались в воде, на берегу, а некоторые попадали и на мост. И однако знаменосец, рослый, с толстым носом и широкими губами, краснощёкий, несмотря на обстрел и пепел, падающий с неба, шёл, не сгибаясь, широким парадным шагом. Его сопровождали два автоматчика. На лицах солдат было лёгкое недоумение, словно они не верили, что идут к рейхстагу, что несут туда знамя. Знамя было в простом полотняном чехле, и солдат нёс его, слегка наклонив против ветра, который дул в лицо.

В два часа дня началась артиллерийская подготовка, а уже в два двадцать пять отдельные подразделения ворвались под массивную лестницу рейхстага и на парадный вход. Но судьба этих подразделений была неизвестна. Зинченко находился в одном из домов, поблизости от рейхстага. И кого он ни посылал в рейхстаг — сообщали, что убит или ранен. Связь — непротяженна, рация — бездействует. Из дивизии по телефону сыпались требования — «гром и молния», как называл их Зинченко.

При свете ракет, орудийных залпов и зареве пожаров виднелось здание рейхстага, сине-багровое, полное невыразимого страха. Оглянуться назад — берлинские развалины, дым, трепетный рёв орудий, топот, словно какие-то чудовищные кони гребут железными копытами землю. А ещё дальше рыжий, в камнях, берег, какая-то длинная баржа на речке, в ней стонут раненые немцы, мост «Мольтке-младший», и все это натянуто-расплывчато, как сон.

— Что же ты, Зинченко, предполагаешь теперь делать? — слышится хмурый голос из дивизии.

Зинченко сказал:

— Не получу сведений — сам пойду в рейхстаг.

— Опять «сам пойду». А кто руководить будет взятием рейхстага? Нет, Зинченко, это не выход из положения.

И хотя полк нёс большие потери, Зинченко назначил тем не менее на 9.30 вечера второй штурм рейхстага. Немцы уже не вели по русским войскам, окружившим рейхстаг, артиллерийской стрельбы: их фланкировали справа и слева. Это несколько облегчало задачу. Зинченко вернулся в гиммлеровскую канцелярию. Здесь его ждал начальник разведки. Зинченко сказал ему:

— Подыскать двух людей. Поручу им водрузить знамя. Командиру батальона знамени не даю: может отвлечься в сторону, начнёт водружать и забудет основное задание. Дело не в отдельных людях, кто поставил советское знамя на рейхстаге, а в тех, кто пробил дорогу к вершине рейхстага.

К 10 вечера полковнику сообщили, что рота, которой командовал старший сержант Сьянов (командира его роты ранило и он, Сьянов, принял командование), ворвалась в главный зал рейхстага. Зинченко, стараясь сохранить спокойствие, поглядел в окно, в которое виднелся рейхстаг, и, по-прежнему стоя среди комнаты, холодно-печально сказал:

— Не вижу причин для радости. Заскочить в зал ещё не значит овладеть рейхстагом. Продолжайте наступать! Нельзя допустить, чтобы мы сегодня не взяли рейхстаг…

Вернулся капитан Кондрашев, командир разведки. Он привёл с собой младшего сержанта грузина Кантария и красноармейца Егорова, русского. Полковник принимал их в большой комнате, освобождённой от мебели. Окна комнаты были завешаны коврами. Горела яркая электрическая лампочка — уже подтянули движок.

Красноармейцы, молодые двадцатилетние парни, щурились от света и делали вид, что не волнуются. Они понимали, что им предстоит серьёзное и трудное дело, и привыкнув к опасности и риску, они всё же, — как всегда, когда размеры риска неизвестны, хотя бы отдалённо, — не могли преодолеть внутреннего трепета.

Зинченко прокашлялся и сказал:

― Товарищи красноармейцы! Ставлю вам задачу. Сейчас начнется окончательный штурм рейхстага. Вы пойдёте тоже. Но прежде времени вам вперёд вырываться нельзя, — могут убить. А убьют — знамя потеряем. Так что пойдете в 100 ― 150 метрах от боевых цепей. И сохраните себя во что бы то ни стало.

Он посмотрел на Егорова, затем перевёл глаза на Кантария. Бойцы стояли бледные, но испуга в их глазах не было. Значит — думают. Солдату надо дать время подумать, торопить его нечего.

Помолчав, Зинченко спросил:

— Задача понятна?

Егоров ответил:

― Так точно, товарищ полковник.

― Водрузить знамя на рейхстаге!

И теперь ответили оба солдата:

― Так точно, понятно.

Зинченко опять помолчал и сказал:

— Теперь спрашиваю вас как командир и старший товарищ. Лезть помимо прочего ещё и на купол. А купол — метров десять, побит, поковеркан, ползти под огнём, по стропилам, железу и даже не знаю по чему. Поджилки трясутся — признавайтесь! Тогда поручу другим. А дойдёте — прославитесь вовеки. Народ вам скажет спасибо. Ну?!

По щекам и вискам красноармейцев катился крупными каплями пот. Теперь они задание знали точно и не боялись, а пот катился от того, что они думали, как бы им получше, — и для полковника и для всей страны, — выразить свою мысль, что они не боятся. Пауза затягивалась. В соседней комнате кто-то резал хлеб и стучал ножом о доску, и звук был такой, словно скрипели вёсла в уключинах. На плечи полковника накинута шинель, голова его отброшена назад, и оттого лицо кажется длинным.

Наконец Егоров сказал:

― Товарищ полковник! Раз приказано, я должен умереть, но задачу выполню!

— Безусловно водрузим, товарищ полковник! — сказал Кантария.

И было в тоне их голоса что-то такое, отчего Зинченко, не в силах преодолеть волнение, быстро поднялся на носки сапог, затем опустился на каблуки, подошёл к солдатам, поцеловал их и сказал:

— Будем торопиться, товарищи, добивать врага!

Офицеры и солдаты, средних лет и молодые, падали раненые, отчаянно и горестно стеная или, наоборот, молча, стиснув зубы. Они падали, повисая на ступеньках лестниц, в комнатах, в коридорах рейхстага. Многие из них умирали. И случалось, умирая, они обращались со словами команды к другим. В полку Зинченко во время жестоких боёв были серьёзные потери. И однако батальоны шли вперёд, разрезая рейхстаг пополам — не по вертикали, а по горизонтали, Офицеры и солдаты ползли, бросая гранаты, стреляя, ругая противника, браня тех, кто отстаёт. И наконец два батальона выскочили на противоположную сторону рейхстага, выскочили, глянули друг на друга широко раскрытыми глазами и засмеялись от счастья. За спинами их гудел и ревел рейхстаг. Половина неба была искристо оранжевого цвета, а колонны, среди которых они стояли, и разбитые латы рыцарей — статуй, свергнутых снарядами с крыши рейхстага, отливали синим, и в этом смещении цветов лица людей казались голубыми.

― Куда ж теперь подаваться? — раздался чей-то горячий и молодецкий голос.

— Полковник приказал: подаваться наверх! Должно быть, там у него главная сила.

Но вскоре выяснилось, что наверх ушла меньшая часть немцев, а большая осталась внизу, в подвалах. Там же находится немецкий лазарет и штаб по защите рейхстага. В общем, там, за поворотами этих тёмных и липких лестниц, внизу, сидит больше тысячи гитлеровцев, сидит не для того, чтоб спать… Командир одного из батальонов позвонил по телефону полковнику, и Зинченко приказал:

— Основными силами глушить подвалы, а наверх выделить одну роту. Пусть идёт, стреляя во все стороны и расчищая дорогу. Надо водрузить знамя!

И рота сержанта Сьянова, а за нею два знаменосца, Кантария и Егоров, пошли наверх. Они шли, освещая себе дорогу взрывами гранат. Сердца сжимались, и люди чувствовали себя как бы закрученными в ниточку. Вокруг лежала огромная и смертоносная темнота, и откуда-то из этой темноты сверкали красные огоньки. И лестницы казались нескончаемо крутыми и длинными. Воспалёнными глазами глядели вперёд, ища купол. Наконец приветно дохнуло свежестью, и они увидали сквозь разбитый купол рейхстага сине-алое небо. И из перекладин купола, где, казалось, и людям-то спрятаться негде, били по ним. И они били в ответ, и немцы падали, туго подскакивая на перекладинах. Всюду отрывисто, разноголосо звенел и визжал разорванный взрывами металл, словно купол сам себе пел отходную. Рота, окружив тесным кольцом двух знаменосцев, приближалась к вершине рейхстага…

Бой продолжался весь день 1 мая.

Немцы, находившиеся восточнее, связались с подвалами рейхстага по рации и в 11 часов утра 1 мая двинули на рейхстаг около тысячи гитлеровцев. В это же время немцы, сидящие в подземельях рейхстага, собрали у входов на лестницы шкафы, бумагу, деревянные макеты зданий, в том числе макет «Дворца Победы», — в подвалах находилось имперское проектное бюро, — вытолкнули всё это на лестницы и зажгли. Они рассчитывали, что когда пламя разгорится, то им удастся выскочить. Русские отступят, теснимые если не контратакой, то пламенем.

Однако русские стояли.

Полковник Зинченко доложил в дивизию:

— Трудновато! Часть пехоты из рейхстага пришлось вывести, чтобы отбивать наружные атаки противника, а остальные сражаются внутри.

Слышно в телефонную трубку: что-то скрипнуло… Глядя недоверчиво и со страхом на телефонную трубку, точно ему могут приказать отступить, Зинченко ждал. Голос, мягкий и вместе с тем грозный, проговорил:

― Знамя победы водружено над рейхстагом?

— Водружено, — ответил Зинченко.

— Так что ты ещё хочешь сказать, Зинченко?

— Я докладываю, — сказал Зинченко, — о том, как мы бьёмся. Пожар, теснивший наш батальон, ликвидируем. Бойцы рвутся вперёд. Приказ люди твёрдо знают.

Люди, действительно, твёрдо знали и приказ своего полковника, и приказ своего народа.