Я и Костя, мой старший брат

ЛЕСНАЯ ФЕЯ

Не нравилось мне в этом году в пионерском лагере. А ведь как я рвалась сюда, считала дни до отъезда. Я в этом лагере уже несколько лет подряд проводила школьные каникулы, и всегда мне очень нравилось: прогулки в лес за ягодами, выпуск стенгазеты. Во время еды, чтобы мы не шумели, наша воспитательница Лариса Борисовна читала нам вслух Луи Бусенара «Капитан Сорви-голова». В мертвый час мы рассказывали друг другу страшные истории. Ну и еще мы, конечно, готовили концерт самодеятельности к родительскому дню. Я обычно выступала в хоре. И все шло тихо, спокойно.

А в этом году у нас стал работать пионервожатый Шора, который сразу же организовал волейбольную команду, кружок стрелков из лука и объявил, что скоро у нас начнется военная игра и к этой игре все должны как следует подготовиться. А это значит, что все мы должны хорошо бегать и прыгать, уметь пользоваться компасом, ориентироваться на местности, ползать по-пластунски — словом, быть ловкими и быстрыми, как солдаты. А я ничего этого не умела. И учиться стеснялась. Мне казалось, что я одна ничего не умею, остальные все умеют. Мне вовсе не хотелось быть хуже других, и я решила: ни в чем не буду принимать участия. Пусть лучше думают, что я умею, но не хочу. По крайней мере смеяться не будут.

И я оказалась как бы сбоку припека. Конечно, я могла брать книги в библиотеке или учиться вышивать на пяльцах болгарским крестом, но мне-то хотелось быть вместе со всеми, в коллективе! Я чувствовала себя такой одинокой, что даже иногда плакала. Для этого я облюбовала себе одно очень красивое, уединенное место — возле спуска к речке, у старой ивы.

Только один человек во всем лагере был несчастнее меня — четырехлетний Саша, сын нашей поварихи Анны Ильиничны. Рыженький такой, веснушчатый мальчик, весь в пятнышках зеленки; всех нас кусали комары, но его почему-то особенно, и медсестра смазывала его зеленкой. Он жил при лагере. Его никто особенно не обижал, просто его как бы не считали за человека. Все были увлечены подготовкой к военной игре, всякими кружками, а он мешался, и его гнали. «Брысь!» — говорили ему, как будто он не человек, а домашнее животное. Но его так и тянуло туда, откуда его гнали. Он выходил на беговую дорожку как раз в тот момент, когда бегуны изо всех сил боролись за первенство, или строил домики в песке, отведенном для прыжков. А когда на него прикрикивали, нижняя губа его вытягивалась, подбородок начинал дрожать, и он со всех ног бежал к своей маме, которая под навесом возле столовой чистила картошку или рубила капусту. Ей он тоже мешал, она кричала на него: «Когда ты уймешься, наказание мое!» — и прогоняла. Куда ему было деваться? Он опять бежал к нам. Невесело ему жилось. Не знаю, завидовал ли он нам. Возможно, по малолетству он еще не знал, что это такое — зависть.

А вот я в свои двенадцать лет уже хорошо это знала. Я завидовала всем, кто хорошо умел бегать и прыгать, играть в волейбол и поднимать флаг на мачту. Да, я даже флаг поднимать не умела. Во время утренней и вечерней линейки самый торжественный момент — подъем и спуск флага. Все стоят по команде «смирно», а председатель совета лагеря командует:

— Степанов (или Субботина), на флаг!

Тот, кого вызвали, выходит из рядов, бегом направляется к мачте, отвязывает веревочку и начинает эту веревочку тянуть вниз. При этом флаг поднимается вверх. Когда флаг достигает вершины, пионер вновь обвязывает веревочку вокруг мачты и отдает салют председателю совета лагеря. Тот командует:

— Вольно! — И пионер занимает свое место в ряду.

Кажется, легко! А попробуй проделать все это быстро и ловко под взглядами всего лагеря! Для меня каждый раз линейка была мучением: вызовут или не вызовут в этот раз «па флаг»?

И вот однажды меня вызвали. Я подошла к мачте, и в строю раздались смешки, не знаю почему. Стала развязывать веревочку, а она не развязывается! Кто-то очень крепко затянул ее и запутал. Ну не зубами же мне ее развязывать! И так уже смеются вовсю. Председатель совета лагеря подошел ко мне строевым шагом, — одно ловкое движение, и узел развязался. Я стала тянуть. Флаг мелкими рывками не поплыл, поскакал вверх. Но доверху не доскакал. Застрял посредине. Что-то там заело. Я тяну, а он не идет.

— А-атставить! — зычно крикнул Жора (председатель совета лагеря).

Он это не мне крикнул, а пионерским отрядам, которые уже давно не стояли по команде «смирно», а хохотали и чуть ли не пальцами на меня показывали. А мне Жора сказал тихо и сердито:

— Приспусти немного, а потом с силой дерни!

От стыда и ужаса я вовсе перестала соображать. Что приспустить?! Что дернуть? Пока до меня доходило, линейка почти уже распалась. Наконец, так и не сообразив, про что говорил Жора, я конвульсивным движением дернула в последний раз — и флаг освободился. Я дотянула его доверху, кое-как обмотала мачту веревочкой и, вся взмыленная, отдала Жоре салют. Какой уж там салют! Этот мой жест больше был похож на то, как если бы я прикрыла лицо рукой от стыда.

— Вольно! — сказал Жора.

И под ликование всей линейки я побрела на свое место.

Одно хорошо: после этого случая я уже со спокойной душой бежала на линейку — знала, что на «флаг» больше не вызовут.

На следующий день Жора вызвал Наташу Ярцеву, и, глядя на нее, я просто поражалась, как быстро и красиво все у нее выходит. В одну минуту она подняла флаг, и он, словно только и ждал этого, сразу забился под ветром. Наташа отдала салют, встала в ряд — и никому даже в голову не пришло засмеяться. Ну почему у одних все получается, а у других — ничего? И как я могла после случая с флагом выйти на волейбольную площадку или на беговую дорожку? Нет, лучше не срамиться. Я только смотрела, как другие играют в волейбол, стреляют из лука, бегают и прыгают. Про меня Жора сказал, что я какая-то странная. Ну и пусть!

Вот про Наташу Ярцеву никто не говорил, что она странная. А ведь если разобраться, странной-то была как раз она, а не я. Однажды я увидела, что она прячет под лист лопуха конфету.

— Ты что делаешь? — удивилась я.

— Молчи, — сказала она. — Никому не говори. Ты не видела Сашу?

— Какого?

— Ну того, рыженького. Это я для него. Пойдем поищем его.

Мы нашли Сашу возле кухни. Он был некрасивый, с редкими зубками, бледный, а пятнышки зеленки еще больше его портили. Но если приглядеться повнимательнее, то он начинал казаться симпатичным из-за своих глаз. Не то чтобы они у него были очень красивыми — обыкновенные карие глаза под бесцветными ресницами, но вот выражение особенное: доверчивое, словно ждущее чего-то доброго. Я раньше этого не замечала. Никто не замечал.

— Хочешь, я тебе тайну покажу? — спросила Наташа.

— Какую тайну?

— Хорошую.

Наташа взяла его за руку, и мы все втроем пошли к тому месту, где Наташа спрятала конфету.

— У меня есть знакомая белочка, — сказала Наташа, — она живет на высоком дереве, в дупле. Она очень любит маленьких детей. Она тебе принесла подарок.

— Мне?!

— Да.

— А какой?

— Вот увидишь.

Мы подошли к тому самому лопуху.

— Вот где-то здесь, — сказала Наташа. — Поищи как следует. Под листиками.

Саша сел на корточки и стал приподнимать листья лопухов. И вдруг вскрикнул.

— Нашел?

Саша встал. На ладони его лежала конфета. Обыкновенная яблочная карамель. Но как он на нее смотрел!

— Это она мне подарила?

— Тебе.

— Белочка?

— Да.

— А где она?

— Она пошла орехи собирать для своих детей.

— А я? Я ей что подарю?

— Ты? А что у тебя есть?

— У меня камушки есть. И ракушки. И еще трамвайчик есть, только он без колес.

— Ну давай подарим ей ракушку. Она ее в дупло к себе возьмет, чтобы бельчата играли.

— Давай!

Саша умчался. В руке он сжимал конфету.

Вот с этого дня началась у Наташи с Сашей странная игра. Играла-то Наташа, а Саша не играл: он всему верил.

Белочка каждый день приносила Саше какой-нибудь подарок. То печенье, то ириску. А однажды — шоколадку из посылки, которую мне прислала мама. Я тоже принимала участие в этой игре. Мы с Наташей прятали белочкины подарки иногда довольно далеко от лагеря. Нам самим нравилось выискивать места потаинственнее, где-нибудь в чаще, у толстой сосны с подтеками смолы на стволе. Смола вытекала из трещин коры и застывала теплыми сосульками, а на них натекала свежая смола, — и когда мы трогали дерево, руки начинали так приятно пахнуть, а на ладонях оставались темные смоляные пятна, которые потом долго не отмывались.

Мы прилепляли белочкин подарок к смоле и шли за Сашей. А когда мы вместе с ним возвращались на это место, не только у него — у меня тоже возникало ощущение чуда, и я готова была поверить, что это и в самом деле не мы, а белочка оставила на стволе маленький подарок. Но Саша! Как он бывал изумлен каждый раз!.. Как он ждал этих путешествий! Он терся около Наташи, заглядывал ей в лицо и хоть ни о чем вслух не просил — всем своим видом умолял: когда же мы пойдем к белочке?

И Наташа ни разу не сказала ему: «Отстань!» или «Брысь!» Хотя она, не в пример мне, и бегала и играла в волейбол. Не лучше всех, но и не хуже. Главное, она не боялась выйти на волейбольную площадку. Не боялась, что выглядит смешной со стороны. Даже если била мимо мяча и раздавался смех, для нее это был не обидный смех. Она и сама над собой смеялась. Я так не могла.

Зато именно я придумала про лесную фею.

Фею эту днем нельзя увидеть — она прозрачная. Но при закате солнца она становится видимой на одну секунду. Тот, кто успеет ее увидеть в эту секунду, станет счастливым на всю жизнь.

— А где эта фея живет? — спросил Саша.

— У нее в лесу есть зеленый дворец, — сочиняли мы. — Но к нему нельзя пробраться, потому что его стерегут комары. В зеленом дворце у феи есть постелька из пуха одуванчиков и ковер из серебряного мха. Фея умеет превращать капля росы в хрустальные шарики. Этих шариков у нее целая коробка, опа ими играет.

— А мы можем увидеть фею?

— Можем, но только тогда, когда созреют орехи.

Мы с Наташей так увлеклись игрой, что играли теперь уже больше для себя, чем для Саши. Но если бы Саши с нами не было, мы бы, пожалуй, скоро остыли. Саша требовал все новых и новых рассказов про фею, и мы их придумывали.

— Посмотри! — говорили мы. — Здесь прошла фея. Видишь, ромашка опустила головку? Знаешь почему? Это опа с феей здоровалась. Она ей поклонилась. Видишь, муравьи бегут по тропинке? Это они несут фее муравьиный сок.

— А мы? Мы что отнесем фее?

— Правда, давайте тоже ей что-нибудь подарим? Давайте подарим ей букетик земляники? На пенек положим, она увидит — и возьмет.

В августе созрели лесные орехи. Они стали чуть коричневыми у основания и легко вынимались из своих зеленых гнезд. Ядрышки еще не покрылись коричневой шкуркой, по уже были крупные, очень вкусные. Даже вкуснее, чем у более поздних, осенних орехов. Вокруг лагеря, особенно там, куда мы ежедневно ходили на прогулку, стояли целые заросли орешника, сплошь усыпанные орехами.

— Уже скоро теперь? — спросил Саша.

— Что скоро?

— Скоро мы пойдем смотреть фею? Ведь орехи созрели!

— Смотри, помнит! — удивилась Наташа.

Мы с ней переглянулись, и я сказала:

— Завтра. После полдника.

— Завтра — это долго?

— Вот ты поспишь, и наступит завтра.

…К фее нельзя идти обычной тропинкой. Никто не должен знать к ней дорогу. Мы знаем, а больше никто. Нас фея заколдовала — научила летать по воздуху. Мы полетим, а Саша с нами, мы будем нести его. Но он не должен ничего видеть во время полета, а то волшебство рассеется.

Саша послушно подставил лицо, и Наташа обвязала ему глаза косынкой.

— Ничего не видишь?

— Ничего. Я даже глаза закрыл.

— Тогда садись. И покрепче нас обхватывай. Сейчас мы поднимемся.

Мы посадили Сашу на скрещенные руки — он оказался очень легоньким. Саша положил руки нам на плечи.

— Не боишься?

— Нет.

— Раз, два, три! Полетели!

Мы раскачали Сашу на руках и пошли лесной тропинкой по дороге к речке.

— Как высоко! — переговаривались мы, — Какое все синее!

— Я дотронулась до облака!

— Я тоже! Какое оно тепленькое! Саша! Чувствуешь, какое теплое облако?

— Чувствую. Оно меня пощекотало.

— Правда, хорошо лететь?

— Очень! Очень!

— Снижаемся! Саша, крепче держись!

Мы подошли к старой иве, расщепленной грозой. Ствол лежал на земле, но ива жила. Это было могучее ветвистое дерево с громадной шапкой зелени. Нижние зеленые ветки касались земли, а верхние поднимались выше нашего роста, и сквозь их серебристо-зеленую гущину песчаный берег реки, и сама река, и даже небо над ней казались серебристо-зелеными. Мы плавно опустили Сашу на землю перед самыми ветками. Наташа взобралась на толстый поваленный ствол. И я вслед за ней.

— Еще нельзя снимать повязку! — сказала Наташа. — Я скажу, когда можно. Ты в царстве феи. Скоро она должна промелькнуть. Сейчас… сейчас… Еще немножко… Можно! Смотри!

Саша сорвал с глаз косынку, задев рукой ветки, возле которых он стоял. Ветки качнулись. Саша растерянно улыбнулся.

— Видел? Видел? — закричали мы.

Он поднял на нас свои доверчивые глаза:

— Видел… Только она очень быстро промелькнула. Она зеленая, да?

— Да! — с восторгом ответили мы. — Правильно! Она зеленоватая!.. Нежная такая, полупрозрачная!.. У нее на голове венок из одуванчиков. Такая она, да?

— Такая… И у нее на платьице сидела стрекозка.

— Молодец! — сказала Наташа. — Значит, ты успел. Теперь ты станешь счастливым на всю жизнь.

А я подумала: на всю жизнь — может быть, и нет… Хотя… А вдруг? Но в этот момент Саша и вправду был счастлив. Это было сразу видно по его глазам. Я и сама отчего-то чувствовала себя сейчас очень счастливой. Как будто и в самом деле увидела фею.

***

Много лет спустя я попала на выставку дипломных работ студентов художественных вузов. Я переходила от картины к картине — и вдруг внимание мое остановил один пейзаж. Я не сразу сообразила, чем именно. А когда поняла, сначала даже не поверила. Неужели это та самая ива, и бугорок, покрытый колокольчиками, и песчаная отмель, серебристо-зеленая сквозь густые ветки? На упавшем стволе стояла девочка с пепельными волосами, заплетенными в две косы. Серые, широко раскрытые глаза на худеньком лице, большой рот, длинные топкие ноги в белых носочках и сандалиях. Она казалась полупрозрачной в столбе солнечного света, который пробивался из-за узкого облака. Маленькая лесная фея Наташа. Такая, какой она была в двенадцать лет.

Фамилия художника ни о чем мне по говорила: А. Зернов. Александр?

Картина называлась: «Воспоминание о детстве». Жаль только, что меня не оказалось в этом воспоминании. А я ведь тогда стояла рядом с Наташей.