Я ищу Китеж-град

Александр Абрамов Я ищу Китеж-град Повесть

Повесть премирована на конкурсе журнала «Москва».

Я сплю чутко. Дома на Чейн-уок я всегда просыпаюсь от скрипа тормозов автомобильной тележки молочника. Здесь меня разбудило едва слышное монотонное жужжание. Это у Виктора на окне в соседней комнате включился миниатюрный моторчик. Белая шелковая шторка автоматически поползла вправо, закрывая от солнца стеклянные стеллажи с орхидеями. Через тридцать пять секунд, натянув шторку, мотор выключался и умолкал. Но сейчас я насчитал сорок, а жужжание еще продолжалось. Значит, Виктор не спал.

Даже не глядя на часы, я знал, что было не больше шести. Солнце еще не показалось из-за строящегося дома напротив. Его бетонная площадка, доведенная до четвертого этажа, была пуста. Высокий ажурный кран беззвучно простирал над ней худую вытянутую руку. Рука не двигалась. Строители еще не начинали работу. Тишина за окном ощущалась на слух, как в лесу.

Вдруг что-то громко стукнуло в соседней комнате, и тотчас же я услышал укоризненный Галин шепот.

— Виктор! С ума сошел.

— Плоскогубчики упали. Извини — нечаянно.

Виктор шептать не умел.

— Не ори. Разбудишь.

Вероятно — жест в сторону моей комнаты и виноватый взгляд Виктора в том же направлении. Я отчетливо представлял себе этот дуэт. Галин нос, торчащий из-под одеяла, — несмотря на протесты Виктора она всегда натягивала одеяло на голову — и широкая спина Виктора, склонившаяся над столом, обитым линолеумом. Из-за орхидей на окне в комнате рассеянный свет — зайчиками.

— Хороший старик. Чудной только, — шепчет Галя.

Виктор, не понимающий капризов Галиной мысли, должно быть пожимает плечами.

— Почему чудной?

— Все ищет чего-то. Совсем заскучал. За Иверскую, за храм Христа-спасителя…

— Не «за», а «по», — назидательно поправляет Виктор. — Скучать по ком-нибудь.

— Знаю, отстань. Это я по привычке. Вчера в Кремле был.

— Не понравилось?

— Не понравилось. Все, говорит, не так теперь, как раньше было. Конечно, старому москвичу, может, и обидно.

— Какой он москвич! Не русский даже.

Я уже знаю, что Виктор начинает поддразнивать Галю. И как всегда, у него — клюет. Галя обижается.

— Дело ведь не в паспорте. Что там чернилами записано — ладно. А вот что кровью в сердце?

— Ты веришь?

— Почему нет? Здесь родился, здесь вырос. А первая любовь что по-твоему — пар? Нет, — Галя сочувственно вздыхает, — кто это знает, тот верит.

Тишина. И снова Галин шепот:

— И фамилия у него наполовину русская — Барнет. У нас кинорежиссер такой есть.

У Виктора опять что-то упало. Потом заскрипел паркет — это Виктор на цыпочках подошел к моей двери и чуть-чуть приоткрыл ее.

Я зажмурился.

— Спит, — сказал он.

И опять заворковали голоса.

— Ты что поднялся в такую рань?

— Отрегулировать кое-что. Реле времени.

— А день на что?

— К Снегиреву надо зайти. Насчет зажимных устройств. Пневматику будем менять.

— Все воскресенье?

— Что все воскресенье?

— У Снегирева просидишь?

— Почему? Нет, конечно. Потом ребята хотели собраться. А вечером лекция.

— Господи, — вырвалось у Гали, — и зачем тебе все это?

— Что все? Ты об университете культуры? — удивился Виктор.

— Да нет. Об оранжерее твоей. Встать в пять часов из-за какого-то реле! Зачем тебе эти орхидеи? Ты же токарь.

— А что — токарь? Цветов любить не должен?

— Какие цветы?! — Галя говорила теперь громко, раздраженно. — Цветы в саду хороши. Я сама их люблю. Но не эти! На них и дохнуть нельзя — еще заразишь! Теплый дождь им устраивать надо. Электроплитками воздух подогревать. Ты эти парники завел я знаю почему. Чтобы вызвездиться. У людей нет, у тебя есть. Индюшачье в тебе это. От гордости.

Я с интересом ждал, что ответит Виктор.

— Нет, — сказал он, и в голосе его послышалось что-то для меня новое. Он не оправдывался, не спорил, он мечтал. — Не от гордости, нет. От трудности. Ты же знаешь, мне чем труднее — тем интереснее. Я вообще зелень люблю, а эта культура особого труда требует, повышенного внимания, изобретательности, если хочешь, техники. И зря ты взъелась, Галка. Не навек эти парники. Освою — брошу. Новенькое что-нибудь придумаю.

Громыхнув стулом, он встал.

— Пойду завтрак готовить. Лежи пока. А его потом разбудим. Старость — не радость… Пусть спит.

Но я уже встал и по привычке смешивал коньяк с боржомом. Старость — не радость? Наверное. Только я в свои шестьдесят семь лет что-то не чувствую себя Мафусаилом. Недаром говорят, что англичанин до тридцати лет ребенок, а до семидесяти юноша.

Англичанин?

В конце восьмидесятых годов мой отец приехал в Москву представителем бирмингамской металлопромышленной компании Бальфура. Через несколько лет Эндрью Джон стал Андреем Ивановичем, завел дружбу с оптовиками-скобянщиками и даже влюбился в купеческую дочь из Зарядья. С ней он сыграл свадьбу по русскому обычаю, прижил троих детей и уже не помышлял о возвращении на родину.

Я родился за семь лет до нового века, был торжественно окрещен в англиканской церкви и наречен Джоном. Мать меня тут же превратила в Ивана: дома у нас говорили только по-русски, а она не выучилась английскому даже в Англии.

Таких полуанглийских, полурусских семей было тогда немало в Москве. На Ореховской мануфактуре у Саввы Морозова подвизались Чарноки, у заводчика Бари в Симоновке — Дэвисы, Пикерсгили причесывали на европейский лад филатовскую торговлю в Зарядье, Мершанты внедряли тормоза Вестингауза. Многие, подобно отцу, легко и прочно вросли в московский быт, без запинки говорили по-русски, выезжали на лето в Серебряный бор и в Покровское-Стрешнево, соблюдали православные праздники и обучали детей в казенных гимназиях. Я не был исключением, конечно, приготовишкой спотыкался на букве ять, а великовозрастным гимназистом — на биноме Ньютона. О Теннисоне и Мередите я едва ли слышал в то время, а Пушкина и Гоголя знал лучше Теккерея и Байрона. Третьяковка была для меня так же «своей», как «своими» были Малый и Художественный театры, я заслушивался октавой протодьякона Розова в храме Христа-спасителя и мерз в очереди за билетами на гастроли Шаляпина. Тогда я не задавал себе вопроса, англичанин я или русский, — я просто жил, дышал воздухом Москвы, гранил ее улицы, слушал ее речь, читал ее книги. И думал, что так будет всю жизнь.

Увы, это кончилось в декабре тысяча девятьсот семнадцатого, когда бирмингамская компания Бальфура решила прикрыть свое русское представительство. Вместе с Дэвисами и Пикерсгилями отец с семьей выехал в Англию, проклиная страну, в которой больше некому было продавать добротную бирмингамскую проволоку, манчестерский шевиот и шеффильдскую сталь.

Помню свинцовое декабрьское небо, свистящую поземку на Арбате и слезы матери, казавшиеся мне растаявшими снежинками на побелевших щеках. Студенческую фуражку мою унесло ветром, я повязал голову теплым шарфом по-бабьи и стал похож на солдата наполеоновской армии, бредущего из русского плена. Ах, как мне хотелось тогда остаться в этом плену!

…В соседней комнате застучали босые пятки по паркету — Галя одевалась. Сейчас она подойдет к двери и позовет. Так и есть.

— Иван Андреевич, вы не спите?

— Не сплю, Галя, не сплю.

— Вставайте. Горячая вода пошла.

— Сейчас, Галенька.

Их дом только что подключили к теплоцентрали, и снабжение горячей водой иногда капризничает: где-то проверяют котлы и трубы. Но Галя искренне огорчается: она уже не представляет себе жизни без горячей воды, которая просто течет из водопроводного крана.

А в доме, где она выросла, за водой надо было бежать на улицу к колонке со скрипучим, заржавленным рычагом. Зимой вокруг нее расползались наледи, по которым с трудом можно было пройти даже в валенках. Один раз я попробовал. Первое ведро я налил, но уже со вторым растянулся, опрокинув его на себя на двадцатиградусном морозе.

Самое удивительное, что я ничего не забыл. Этой зимой мы кормили голубей у колонны Нельсона на Трафальгар-сквере. Мы — это я и туристы из Москвы, инженер автомобильного завода и его жена, учительница.

Они улыбались мне, неуклюже склеивая коротенькие английские фразы. Я же долго крепился, прежде чем заговорить по-русски, все боялся, что забыл, разучился, не сумею передать мелодику родной речи. А когда, наконец, заговорил, соседи мои растерялись, как дети.

— Вы… русский?

Я улыбнулся.

— Не эмигрант?

— Нет, — мне было легко и весело, — я англичанин.

Они не поверили.

— Не разыгрывайте, — засмеялась учительница, — вы даже «акаете» по-московски.

Я объяснил. Наступило молчание. Инженер, видимо, тщательно обдумывал то, что собирался сказать, но жена его оказалась менее сдержанной.

— И вы не приезжали к нам после этого?

— Нет.

— Почему?

Я пожал плечами. На этот вопрос я не ответил бы себе самому.

— Столько лет прошло, а вас ни разу не потянуло в Москву?

— Скажи: на родину, — вмешался инженер.

— И скажу, — она говорила громко и возбужденно, не стесняясь прохожих, как говорят на юге Франции или в Италии. — Вы родились и выросли в Москве. Вы прожили там почти половину жизни. Так неужели же вы ничего не оставили за собой? Не верю. Какая-то часть вашей души там, в Москве.

Что я мог сказать ей, первой встречной, чужой и не очень симпатичной мне женщине? То, что я оставил там свое сердце? Об этом я не говорил никому, даже Джейн.

— Я ведь не зря спросил вас, не эмигрант ли вы, — сказал инженер. — В известном смысле вы — эмигрант. Легальный, правда, но это не меняет дела.

Я должен был отбить этот удар.

— Нет, я не уехал врагом новой России. Я не был ее врагом и все последующее сорокалетие. Я просто не знал ее. Да и сейчас не знаю.

— И не хотите узнать? Боитесь, что наша Москва зачеркнет в памяти вашу? — он усмехнулся, прочтя в моих глазах ответ. — Есть такая опасность. Перешагните ее, советую. Или вы избавитесь от хлама воспоминаний, или она даст вам новые радости. В обоих случаях вы выиграете.

Художники часто пишут на старых холстах, не соскабливая ранее положенных красок. Они просто загрунтовывают их фоном для новой картины. Так она и живет другой жизнью, пока прежняя не выглянет из-под облупившейся краски. Русские подсказали мне это раньше, чем заметил я сам.

Заметила это и Джейн. С тех пор, как она переехала ко мне, отказавшись жить с мачехой, от нее ничего нельзя было скрыть.

В тот день я читал эмигрантские рассказы Куприна, полные такой нестерпимой тоски по родине, что хотелось пощупать страницы: не мокры ли они от невидимых слез.

Джейн повертела в руках книгу и улыбнулась.

— Скучаешь, дед?

Я вздохнул. Что скрывать, если не скроешь.

— Съездил бы ты в Москву. Сейчас это нетрудно. Ты свободен, сбережения у тебя есть. В конце концов даже неблагодарно после стольких лет разлуки не повидать старых вязов.

— Березок, Джейн.

— Все равно. Только не притворяйся стариком, дед. Не на Марс лететь.

Она ошиблась. Именно на Марс. На другую планету.

…Сейчас мы завтракаем в большой светлой комнате, которая за время моего пребывания здесь служит им и столовой и спальней. Одно из ее высоких окон загораживает тропическая оранжерея Виктора, построенная им самим из органического стекла. Все в ней механизировано. Специальные электроплитки подогревают воздух, лампы дневного света подключаются на подмогу здешнему северному солнцу, автоматически действует дождевальная установка, многократно орошающая пестрые, диковинные цветы. Все это Виктор сконструировал сам, собственноручно выточив каждую шестеренку. Рассказывал он об этом неохотно, не затрудняя себя объяснением непонятных мне технических терминов.

— Вы инженер? — спросил я.

— Нет, — ответил он просто, — но буду. Со временем, — прибавил он, улыбнувшись.

— Он будет, — с обожанием сказала Галя.

Сейчас она чем-то расстроена. Будто черная кошка пробежала между нею и Виктором. Может быть, та самая, что царапалась утром?

— Хоть бы вы повлияли на него, Иван Андреевич. Не могу я больше, — говорит Галя, не глядя на Виктора.

Но он невозмутим. Дожевывая холодную котлету, он обращается ко мне:

— Вы на нее повлияйте. Лучше будет.

— Свинья ты, Витька, — Галя закипает, продолжая обиженной скороговоркой: — Сегодня вечер свободный, думала — в кино пойдем… так нет…

Галя работает медицинской сестрой в заводской амбулатории, и ее свободные часы не всегда совпадают с отдыхом Виктора.

— Я же говорил: лекция у меня, — хмуро произносит он.

— Каждый день что-нибудь. А я?

— Что ты?

— Зачем было замуж выходить? Тоска.

— Займись чем-нибудь. Я же учусь, и ты учись.

— Опять!

У Гали розовеют щеки.

— Опять, — тон Виктора непреклонен и тверд. — Ты уже три года сестрой работаешь. Пора на медфак подавать.

— А что? Сестры не нужны?

— Нужны. Но если ты можешь стать врачом, добивайся.

Тон Виктора невольно приобретает наставительный оттенок, который так не нравится женщинам. И Галя опять вспыхивает:

— А экзамены кто будет держать, ты? Я все забыла.

— Вспомнишь. Я подготовлю тебя за лето по общим предметам.

И Галя теряется. Глаза у нее затуманиваются — вот-вот заплачет.

— У меня и способностей нет, — тихо произносит она, опустив глаза.

— Есть! — убежденно провозглашает Виктор, — есть. Все есть — и способности и желание. Да объясните ей это, Иван Андреевич. Ведь умная она, а не собранная.

Обращение ко мне чисто риторическое. Ни Галя, ни Виктор не ждут моего ответа. А я думаю о Джейн. Будет ли у нее когда-нибудь такая ссора?

…О Джейн я впервые вспомнил, когда мы уже подлетали к Москве. Город еще не различался вдали. Он лежал у горизонта лиловатой дымчатой массой. Внизу под крылом самолета зеленели квадратики дачных участков, пересекаемые полосками пыльных дорог. Мутное пятно аэродрома поблескивало местами, как озеро.

Неразговорчивый чех, с которым я летел из Праги, вдруг уступил место девушке лет двадцати в прозрачной нейлоновой кофточке и таких же перчатках. Я искоса взглянул на нее. Пучок соломенных волос на затылке, румянец во всю щеку, как на вятских игрушках, и рыженькие деревенские веснушки у глаз не делали ее красивой.

— Можно, я в окно посмотрю? — бесцеремонно спросила она, — у нас за крылом не видно.

— Пожалуйста, — сказал я и попытался встать.

— Сидите, сидите. Мне и отсюда видно, — она нагнулась к окну. — Заметили полоску? Это Внуковское шоссе. А там за лесом вон — дома. Видите, строятся?

Внизу по краям серой ленты, исчезавшей в фиолетовой дымке, смутно различались темные пятнышки, похожие на спичечные коробки.

— Три года назад их еще не было. Стройка только за университет заходила. А теперь, видите, где? Так, пожалуй, до самого аэропорта застроим.

В глазах у нее загорелись веселые искорки.

— Наши дома… мы их строим. Пятое стройуправление, — пояснила она. — Раньше я в тринадцатом у Ануфриева работала, а теперь он город-спутник строить будет.

Я с любопытством глядел на нее, не решаясь спросить, что означает «мы строим» и «пятое стройуправление». Заинтересоваться городом-спутником было естественнее. Может быть, он в космосе, где-нибудь на орбите Венеры?

— Это где? — спросил я.

— А где же ему быть? В Крюкове. Ну тот, о котором писали. Первый. — Она опять заглянула в окно. — И здесь бы надо город-спутник. Смотрите, сколько зелени. Все сохранилось бы… А Москву сюда тянуть… зачем?

В ее интонациях послышалось что-то личное. Я не утерпел и спросил:

— Извините за любопытство. А почему вас, собственно, это беспокоит?

— Как почему? А транспорт. Живешь здесь, а на работу за пятнадцать километров ехать!

— Вам ехать?

— Почему мне? Я вообще говорю.

— А Лондон вот хаотически раздвигается, — усмехнулся я. — Пригороды проглатывает, как бутерброды. И никого это не беспокоит.

Она недоверчиво покосилась на меня.

— Откуда вы знаете? Может, кого и беспокоит. Считаете, если заграница, так люди о себе только думают? О разном тревожатся. Я вот тоже из-за границы еду, из Праги… Опыт передавали.

— Одна?

Я имел в виду ее возраст, но она поняла меня иначе.

— Зачем одна? Не такой опыт у Тоньки Барышевой, чтобы ее одну посылать. И Петр Евсеевич ездил, и Коля, и Райка Мысина полбригады. Вон сзади сидят.

Что делает некрасивую женщину хорошенькой? Улыбка, глаза, женственная мягкость движений? Тоня вдруг засмеялась, обнаружив жемчужины нетронутых дантистом зубов, и словно стало светлее.

— Мы с Райкой от гостиницы отказались — у пражских девчат в общежитии устроились. Все такие же строители, как и мы. Так знаете, о чем к вечеру пошел разговор? Не о блоках, конечно, из которых дома складываются, — об этом на собрании шла речь. И не о тряпках, хотя девчата везде одинаковы. О любви. Какая, мол, будет любовь при коммунизме. Вы не смейтесь…

— Что вы, Тоня. Мне просто интересно.

— Правда? Ведь если бы это в Москве было, мы бы ни за что первые в разговор не полезли. Поумнее нас люди есть. А тут окружили нас, ждут, что скажем. Ну и пришлось, конечно. Надо же честь поддержать.

Самолет легко, почти без толчка коснулся колесами широкой бетонной дорожки.

— Уже! — воскликнула Тоня и вскочила с места. — Вот мы и дома. Спасибо за разговор.

Тут я и вспомнил о Джейн, мысленно представив ее в споре с Тоней о том, какая будет любовь при коммунизме. Нет, я действительно летел не в Москву, а на Марс.

Я не узнал Москвы.

Есть такая игра «джиг-со» — головоломка для взрослых. Была она популярна в кризисные годы в Америке, но потом забылась. Берут многокрасочный литографский портрет или пейзаж, наклеивают его на фанеру и распиливают на множество мелких кусочков. Потом все это смешивают, и игра готова. Требуется из кусочков воссоздать целое, из хаоса цветных дощечек — первоначальный портрет или пейзаж.

Моя встреча с Москвой напоминала эту игру. Сначала я ничего не узнавал. Потом находил вдруг знакомые кусочки картины и пробовал восстановить ее в памяти и сравнить с тем, что видел в действительности. Удавалось мне это редко.

Воспоминания, такие послушные в Лондоне, в Москве растерялись. Я шел по улице, сворачивал в переулок, останавливался где-нибудь у чугунной решетки ворот или у подъезда с потемневшими от пыли и копоти стеклами и говорил себе: конечно, здесь! Воспоминание приходило зыбкое и неуверенное и тотчас же исчезало, насмешливо шепнув на прощание: нет, старина, не то, не то. Оно нуждалось в декорации, в знакомом фоне, в уцелевших свидетелях былого, которые могли бы скомандовать ему: «Сезам, отворись!» Но их не было.

Я не нашел ни Китайской стены с книжной сутолокой у ее подножия, ни Охотного ряда, ни Иверской, ни кафе Филиппова на Тверской, ни цветного рынка у Триумфальных ворот. Скучный серый дом стоял на месте церковного дворика в Благовещенском переулке, где Володька Климов, впоследствии прославленный центр «Униона», обучал меня искусству бить по воротам под штангу и в угол. Не было и самой церковки, где я впервые познакомился с Машенькой, и чистенькой польской кондитерской с позолоченной надписью по стеклу витрины: «Кава, хербата, домове часто», где за крохотным столиком у окна однажды прозвучало самое прекрасное на земле слово: люблю.

Иногда воспоминание умиляло, как старая кинохроника в новом фильме. Не знакомые мне скульптуры стояли у входа в зоологический сад, но черные австралийские лебеди так же доверчиво подплывали к берегам пруда. Милым видением детства промелькнули белые фартучки школьниц на улицах. По-прежнему на Кузнецком у Шанкса торговали готовым платьем, а у Вольфа — книгами. Правда, другие вывески извещали об этом, но они не запомнились. Я приехал из Англии с чувством дружеского любопытства к новой Москве, но в Москве оно почему-то погасло. Придирчивый глаз иронически подмечал белье, развешанное для просушки на балконе нового дома, нехитро убранную витрину универсального магазина, испорченные автоматы на улицах, но не проявлял интереса к заботам и хлопотам московских хозяев. Я смеялся про себя над паломничеством к университетскому небоскребу, равнодушно проходил мимо концертных афиш, а молодые липы, высаженные вдоль новых проспектов, вызывали во мне только жалость. Они казались чужими здесь, эти липы, хилые дети загородных перелесков, поставленные кем-то в строй на празднике кирпича и бетона.

Тени юности исчезали, не возвращаясь, и напрасно искал я их средствами, доступными человеку. В адресном столе не оказалось адресов ни Володьки Климова, ни Жени Пикерсгиль, не последовавшей за семьей в Англию. Я вспомнил ее полуукоризненные, полунасмешливые слова, сказанные мне на прощание: «Эх ты! Остаться смелости не хватает». Пусть так, я даже обрадовался, что ее не нашел. Одним воспоминанием меньше.

Эта мысль пришла мне в голову и на автобусной остановке на Филях, когда я, сойдя с автобуса, остановился в недоумении перед ансамблем многоэтажных домов на скрещении типично городских улиц. Здесь когда-то была наша дача, стоявшая на краю широкого зеленеющего оврага, по которому струилась прыткая прозрачная речушка в желтых кувшинках. То было видение совсем из другого мира, мгновенно исчезнувшее на фоне незнакомого города.

Курносый парень в ковбойке, медленно шагавший к автобусной остановке, лениво взглянул на меня.

— Потерял что, дед?

В глазах у него читались скука и полное ко мне равнодушие. Меня даже умиляло это отсутствие любопытства у москвичей к моей все-таки иноземной особе. Должно быть, нескладный готовый костюм и украинская рубашка с вышивкой, купленные мной по приезде в Москву, прочно предохраняли меня от такого любопытства. Я, что называется, слился с пейзажем.

— Потерял что, говорю? — повторил свой вопрос парень.

Мне вдруг захотелось рассказать ему о своей неудаче. Он молча выслушал, пыхтя папироской, и ловко выплюнул окурок в самый центр ближайшей дождевой лужи.

— Жил, значит, здесь?

— Жил.

— И ничего похожего?

— Ничего, — вздохнул я. — Поиски утраченного времени.

— Силен.

Я не понял.

— Силен, говорю. Интеллигенция, — он сладко зевнул. — Может, пивка выпьем?

— Да нет. Я пойду, пожалуй.

— Погоди. Вон Клавка идет на твое счастье. Эй, Клавочка, ходи сюда!

Худенькая девушка в косынке, переходившая улицу, подошла к нам. В сумке вместе с круглой буханкой хлеба торчал учебник английского языка.

Парень в ковбойке театрально поклонился ей и певуче продекламировал:

— Вы родилися здесь, графиня? И звезды, которые нам светят, уже давно светили вам? Не так ли?

— Опять психуешь, — нахмурилась девушка. — Я думала, ты серьезно.

— Постой. Вот дедок вчерашнее воскресенье ищет.

Она взглянула на меня с любопытством.

— Вы в самом деле что-то ищете?

— Нет, — сказал я. — Просто я сорок лет здесь не был.

— И ничего не узнали?

— Не узнал.

— Я и сама не знаю, что здесь раньше было. Родилась, правда, здесь, только не так давно.

— Забота у нас простая, забота наша такая — жила бы страна родная, и нету других забот, — вполголоса запел парень и, не прощаясь, пошел к остановке.

— Как поет, слышите? — встрепенулась девушка. — А мы его в хор затащить не могли. Из драмкружка тоже ушел.

И она побежала за ним.

Тут я решил уехать. Заасфальтированный Кремль и Охотный ряд без охотного ряда — не для меня. Вчерашнее воскресенье ищет дедок.

Нет, баста. Хватит с меня поисков. Возвращаюсь.

Я даже воскликнул про себя, вспоминая об этом. И должно быть пошевелил губами, потому что Виктор заметил. Он всегда все замечает, глазастый черт.

— О чем думка, Иван Андреевич, — понимающе усмехается он. — Обманула вас Москва?

Мне не хочется спорить с Виктором, но в лукавом его вопросе я уже слышу звон шпаги.

— Откровенно говоря, обманула.

— И Кремль не тот, и Охотного ряда нет, — насмешничает Виктор. — Даже памятник Пушкину переехал.

— К сожалению, переехал. Только не понимаю, зачем.

— На что же вы надеялись?

— На живучесть старого, — принимаю я вызов. — Старики всегда консервативны, Витя. При всех режимах, во все времена. Всегда им удается что-то уберечь, что-то удержать в стремительном потоке жизни. Вот это я и хотел увидеть. Неумершее и непреображенное. Вы меня понимаете?

— Что ж тут не понять? Вы в Сандуны сходите. Те же стены, те же лавки. И банщики небось в таких же клеенчатых передничках. И по-прежнему все голые.

— Я не о том, Витя.

— А о чем? Сервис не тот?

Виктор продолжает в том же тоне. Напрасно. Сейчас он будет наказан.

— Сервис не тот? — весело переспрашиваю я. — Тот, Витя. Именно тот. Кое-что вы сохранили для старого москвича. Вы знаете, что такое Сухаревка? Это — не только рынок, шире: сервис для народа. В России всегда так было: для немногих — первоклассная работа, на рынок — дрянь, дешевка. Вот на эту дешевку я и любуюсь. Рынок снесли, а Сухаревка осталась. На мой костюм посмотрите — Сухаревка! А Галины серьги? А эти украшеньица на дверях? А шпингалеты на окнах? Помню, этого рукоделия в Зарядье, бывало, не выкупишь. А где же «для немногих», Витя? Где ювелиры, где портные-художники? Где мастерство?

Виктор слушает, сосредоточенно разминая кусочек хлебного мякиша. Его умные пальцы и тут ухитряются создать какие-то индустриальные формы.

— Где то, что украшало жизнь? — почти кричу я.

Галя, то и дело бросающая на Виктора нетерпеливые взгляды, наконец вмешивается.

— Что молчишь? Или во всем согласен?

— А почему бы нет? — опять улыбается Виктор. — Верно, еще шьем костюмчики, вроде этого. И ювелиров маловато. И шпингалеты дрянные. Только зачем же обобщать? Есть поганки в лесу, так лес от этого не редеет. И к небу тянется, и хорошеет помаленьку. А поганки вытопчем, и жизнь научимся украшать — было бы желание. Вы знаете, чему мы научились за сорок лет? — он посмотрел на меня пристально и строго. — Знаете, конечно. Только не интересно вам это. Вот и ищете не то, не тем и любуетесь. Потонул ваш Китеж-град, Иван Андреевич.

Гале не нравится резкая прямота мужа.

— А на что ему смотреть? — вступается она за меня. — Как дома строят — пыль глотать? Подумаешь, как интересно. Вы бы в парк культуры сходили, — сочувственно добавляет она, укоризненно поглядывая на Виктора. — Я бы сама с вами пошла, да в амбулаторию надо. Может быть, подождете? Я скоро.

— Что вас огорчает, мне понятно, — продолжает атаку Виктор. — Неудовлетворенность воспоминаний. Забудьте о них. Мы ведь не только новый город построили — новый мир…

— В котором я как Кэвор у селенитов, — добавляю я, надеясь смутить Виктора. Наверное, он не читал романа Уэллса.

Но смутить его трудно.

— А ведь Кэвор остался у них не так уж случайно, — парирует он удар. — Если помните, он к этому морально был подготовлен.

Возразить мне нечего.

На предложение Гали пойти в парк культуры я согласился только из вежливости. Мне хотелось побывать совсем в другом месте — в маленьком переулке, доживавшем даже не дни, а часы. Он и полвека назад был дряхлым, облезлым, почерневшим от грязи стариком. Его мостовая, утыканная крупными, бесформенными булыжинами, горбилась посредине и провалилась по концам, пугая редких извозчиков-смельчаков. Между камнями росла трава и торчали стекла от разбитых бутылок. Подслеповатые деревянные домишки отгораживались друг от друга искривленными тополями и липами, гнилыми заборами и сараями, встречавшими прохожего запахом выгребных ям. В Москве было много таких переулков, и он ничем не выделялся из них, кроме того, что здесь жила Машенька, моя первая и единственная любовь.

Она работала в мастерской дамских шляп на Малой Бронной, где после шести каждый вечер я поджидал ее на бульварчике у Патриарших прудов. Отсюда мы шли пешком через всю Москву в этот забытый богом и людьми переулок.

На углу его белой вороной стоял древний дворянский особнячок, вечно пустой и запущенный. Кроме глухой сторожихи там никто не жил, и никто не тревожил нас, когда мы, раздвинув сломанные зубья решетки, пробирались на двор и усаживались на скамеечке, скрытые от улицы в густых кустах бузины. Отсюда сквозь пролом в стене Машенька уходила к себе во двор соседнего дома. Она была сиротой, брошенной на попечение не любивших ее родственников. Одни жили где-то в Самаре, другим принадлежал этот бревенчатый дом, который здесь уважительно называли доходным. Я тогда увлекался Горьким, и все Машенькино окружение в горбатом переулке казалось мне живым воплощением Окурова, откуда я мечтал вырвать и увезти ее навсегда. Увы, только мечтал. Я не смог этого сделать даже тогда, когда она призналась мне в том, что у нас будет ребенок.

В семнадцатом году я кончал юридический, жил на средства отца и в любой момент мог лишиться даже карманных денег, водившихся у меня редко и в ничтожном количестве. О женитьбе на Машеньке с согласия родителей нечего было и думать. Не могли мы и тайно обвенчаться: с моим англиканским вероисповеданием это обошлось бы в Москве не дешево. Тогда мы решили сделать это в Самаре. В конце октября Машенька выехала из Москвы, обещав тотчас же по проезде написать обо всем. А через несколько дней началось вооруженное восстание в Москве.

Маша не написала, ее самарского адреса я не знал, мир, с которым мы связывали свои мечты и надежды, лежал в развалинах. Остаться в Москве у меня не хватило мужества. Я взял клятву с Жени Пикерсгиль, вышедшей замуж за армейского подпоручика, при первой же возможности разыскать Машеньку, оставил письмо для нее и уехал. И никогда не услышал больше ни о Машеньке, ни о Жене. Так все кончилось.

Что было потом, неинтересно. Я жил, как уэллсовский мистер Бритлинг, скучно и респектабельно. Занимался гражданским судопроизводством, женился и не заметил, как прошла жизнь. О Москве не вспоминал, забыл, заставил себя забыть. Только под старость память все чаще и чаще напоминала о доме с водопроводной колонкой на дворе в тихом московском переулке, мощенном крупными диковинными булыжинами.

Я пошел туда на другой же день по приезде в Москву. В первый не рискнул — испугался, откладывая это, как откладывают мучительное объяснение с близким человеком. Но уже первые шаги в Москве, первые разочарования на берегах моего потонувшего Китеж-града подсказали мне, что бояться нечего, что вероятнее всего я никого не найду, ничего не узнаю, оборванная страница былого так и останется непрочитанной.

И вот передо мной этот переулок, я почти узнал его, как после долгих-долгих лет узнают старого друга только по улыбке или смешной морщинке у глаз. Знакомый особнячок, опоясанный чугунной решеткой, все еще стоял на углу. Он даже посвежел почему-то, подкрасился, подновил поломанную решетку, а кусты бузины во дворе, скрывавшие нашу скамейку, разрослись еще гуще. У дверей с улицы появилась вывеска, которой не было раньше: «Интернациональный детский дом имени Клары Цеткин», но в доме по-прежнему никто не жил и в саду, как и тогда, таилась настороженная тишина.

— Уехали, — сказала проходившая мимо женщина, заметив мой растерянный вид, — дом ломать будут. Кругом ломают, видите?

Переулок действительно доживал последние дни. Он даже не раздвинулся, а как-то растянулся вширь, булыжная мостовая скатилась в кучи камней по краям — их заглатывали ковши двух маленьких экскаваторов, ссыпая в обшарпанные грузовики-самосвалы. Те же экскаваторы, должно быть, срезали и горб на спине переулка.

Домишки по одной его стороне бесследно исчезли, словно их сдуло ветром, оскорбленным зрелищем этого деревянного хлама. А позади во всю длину переулка вырос розовый восьмиэтажный домина, вырос и уперся в соседа с другой улицы — она двигалась издали, с пригородов, проглатывая старенький переулок, как питон кролика. Проглатывая, но еще не проглотив: пять-шесть почерневших бревенчатых старичков еще стояли по другой стороне его, покорно ожидая кончины.

Машенькин дом торчал среди них все тем же невзрачным близнецом, только вместо снесенных ворот зиял проезд между двумя закопченными флигелями. Здесь стоял грузовик, на который сносили мебель из двери с крылечком во двор.

Женщина, только что говорившая со мной на улице, зычно командовала укладкой.

— На попа, на попа ставь! Бочком к оттоманке. Слышь?

Два парня в вылинявших футболках, поставив на платформу рыжий, пузатый шкаф, молча ушли в дом. Женщина, ничуть не удивленная моим появлением, ликующе улыбнулась. Счастье переполняло ее.

— На другую квартиру переезжаем, — объявила она. — В новые дома. Седьмой корпус.

— А этот свое уже отжил, — сказал я, оглядывая флигель.

— Давно пора. Уже все переехали.

— И Трошины?

— Какие Трошины?

Я показал на пару верхних раскрытых окон.

— Не-ет, — протянула она, — это лекаревские. А подале — Сычуков.

— Может быть, Трошины раньше жили?

— Не знаю. Я здесь с сорок второго. Из разбомбленного дома вселили. Может, до войны?

— Они давно жили, — сказал я.

Мираж уходил.

— Погодите. Наверное бабушка помнит. Пелагея Никоновна! — закричала она в открытые окна. — Бабушка!

— Не кричи. Не глухая, — послышался старческий басок, и на крыльцо выплыла широкоплечая, прямая старуха, каких в молодости зовут бой-бабами. Одну такую я здесь помнил. Как ее звали? Поля, кажется. Пелагея Никоновна? Не знаю. Может быть.

Рыжая, грудастая девка стояла тогда у ворот и смеялась над студентом, опрокинувшим на себя ведро воды у колонки. «Машуня! Штаны ему посуши. А то простынет…»

Она?

Я растерянно всматривался в суровое пергаментное лицо старухи и не узнавал.

— Вот, гражданин Трошиных ищет, — женщина у грузовика кивнула на меня, — были такие, не знаете?

— Трошиных? — переспросила старуха, окинув меня цепким, оценивающим взглядом. Должно быть, оценка была не из высоких.

— Давно не живут.

Теперь она подошла ближе и смотрела на меня строго и недоверчиво.

— А кто из Трошиных вам требуется?

— Мария Трошина, — сказал я робко. — Маша. Не помните?

Старуха не ответила.

— Вы посмотрите здесь, Пелагея Никоновна, — вмешалась позвавшая ее женщина, — а я наверх схожу. Хорошо?

Старуха даже не обернулась.

— Машуня, — прошептала она. — Доброго человека вспомнили. Давно отсюда уехала, в войну. Втроем и уехали.

— Втроем? — я не мог скрыть своего удивления.

— Втроем. С дочерью и внучкой. Три года девочке было. Говорят, мать у нее там и померла. В эвакуации. Был такой слух.

Я ничего не понял.

— Простите, кто умер? Маша?

— Зачем Маша? Дочка у нее померла, Ольга. А Маша — не знаю. Может, и до сих пор жива.

— Пелагея Никоновна, расскажите мне о Машеньке… все, что помните. Мне очень важно знать… вы даже не представляете себе, как это важно…

Просьба моя, может быть даже помимо воли, прозвучала так взволнованно, что старуха чуть-чуть улыбнулась. Глаза ее потеплели.

— Ну что ж… Вон крылечко — присядем, — она указала на другое крыльцо в глубине двора. — Там уже все уехали.

Мы сели на ступеньках возле старого искривленного тополя. Окна напротив были раскрыты настежь — там тоже уехали.

— Что же рассказывать-то, — задумалась старуха, — родственница она вам, нет? Много горя видела женщина. Мужа у ней кулаки в двадцать девятом убили. Детей сама вырастила.

— Детей?

— Двоих. Сын у нее большой человек сейчас. Архитектор. Сажин фамилия. Может, слышали?

— Когда же она замуж вышла?

— В гражданскую. Вскорости как из деревни с дочкой приехала. Дочь-то у нее от первого. Мужа не мужа, а так вроде. Пустой человек был, студент. Бросил он ее.

— Он не виноват, — пробормотал я и не узнал собственного голоса, — совсем не виноват. Он не хотел… Так случилось.

— Все они такие невиноватые, — презрительно процедила старуха.

— А письмо? — спросил я. — Он оставил письмо для нее…

— Не знаю. Чего не помню, того не помню. Переживала она очень.

И старуха посмотрела мне прямо в глаза, сразу прочитав в них все, что я прятал.

— Много годков прошло, — усмехнулась она, — состарились мы. Сразу и не узнать…

— А вы… узнали?

— Догадалась. Кому ж еще о ней спрашивать.

— И не осуждаете?

— Я не судья всевышний. Вы бы к сыну ее сходили. Он здесь в Москве проживает.

— Бабушка! — закричала женщина с крыльца напротив. — Я дверь запираю.

— Не кричи. Не глухая, — сказала старуха и встала. — Ну прощай, студент.

— Прощайте, Пелагея Никоновна.

Я низко поклонился ей и пошел на улицу.

Архитектора Сажина Николая Федоровича я разыскал легко. Он жил в надстроенном доме под самой крышей с огромным окном в небо, как парижские художники-мансардисты.

На мой звонок он сам открыл дверь, чуть прихрамывая на левую ногу. Ему, наверное, было около сорока, но выглядел он моложе — молодили глаза, озорные, насмешливые, совсем мальчишеские глаза.

В его кабинете с покатой стеной-окном было светло, как на улице. Я огляделся, ища портретов на стене, но повсюду висели только чертежи — архитектурные проекты хозяина.

— Интересуетесь? — оживился он, перехватив мой взгляд. — Все новые работы. И здесь, и здесь… А вот это — на Внуковском шоссе, на четырнадцатом километре. Не квартал, а кварталище.

Мне показалось, что он хвастает. А может быть, это была законная гордость? Я вспомнил Тоню Барышеву.

— А почему не город-спутник? — спросил я небрежно, представляя себе эту урбанистическую загадку чем-то вроде коттеджей в лесу. — Там лес, кажется? Будет жаль, если погибнет.

— Кто вам сказал, что погибнет? — вспыхнул Сажин. — Лесной массив мы сохраним. Будет создан не только новый географически, но и новый по методам строительства экспериментальный квартал.

Вспышка погасла. Профессиональное уступило место человеческому.

— Простите, увлекся. Чем обязан?

— У меня к вам особое дело, — замялся я.

— Вы архитектор?

Я отрицательно покачал головой.

— Строитель?

— Нет. Дело совсем частное. Только не удивляйтесь. Ради бога не удивляйтесь. Просьба моя покажется вам, вероятно, странной… но, уверяю вас, для меня это все очень важно…

Он смотрел на меня с любопытством. Но как трудно, как мучительно трудно было произнести это.

— Расскажите мне о… вашей матери и сестре.

— Кто вы такой? — спросил он.

Я назвал себя. Наступила пауза, как в цирке во время опасного номера. Не хватало только барабанной дроби. Он все смотрел на меня и молчал. Я даже не ожидал, что одно только имя мое вызовет такую реакцию.

— Интересно, — наконец заговорил он, — знаменитый семейный миф претворился в действительность. Ну и ну! Дайте, я на вас как следует подивлюсь.

Он вскочил с кресла и, отойдя, посмотрел на меня, прищурив один глаз и склонив голову набок, как делают художники на выставках своих собратьев.

— Ни черта нет в вас иностранного. Обыкновенный собесовский старичок. А разговор… Ни за что бы не поверил, — он развел руками. — А вы не привидение?

Я молчал выжидательно и настороженно. Сажин тоже.

— Напрасно ехали, если надеялись оживить воспоминания, — переменил он тон. — Мать умерла четыре года назад, а Ольга еще раньше, в эвакуации.

— Скажите, — спросил я, — Маша… Мария Викторовна никогда не рассказывала вам о письме, которое я оставил ей уезжая?

— Нет. Но она никогда не осуждала вас.

Я опустил голову еще ниже. Старческие слезы так же солоны, как и в дни первого горя.

— Я не спрашиваю, почему вы раньше не приезжали. Вероятно, были причины. Но спросить кое-что хочется, — вежливо сказал Сажин и усмехнулся. — Не каждый день приезжают такие гости из-за границы.

Я пожал плечами — не все ли равно теперь.

— Спрашивайте.

— Все-таки что побудило вас приехать в Москву? Особенно после стольких лет равнодушия, может быть даже враждебности?

— Не те слова. Не равнодушие и не враждебность.

— Тогда филантропия?

— Я вас не понимаю.

— Желание по-христиански исправить зло, содеянное в молодости.

Я встал.

— Кажется, мы оба не понимаем друг друга.

Он с силой усадил меня опять.

— Не обижайтесь. Для меня вы человек с того берега. Я просто хочу вас понять. Неужели безотчетно потянуло на старости лет? Тоска по родине?

— Настоящий англичанин счел бы ваш вопрос оскорбительным, — сухо ответил я. — Но формально вы правы. Я здесь родился.

— Ага, — обрадовался он, — вот мы и договорились. Настоящий англичанин! А вы не настоящий, нет! Здесь ваша родина, Иван Андреевич, и никуда вы от этого не уйдете. Небось Пушкина наизусть учили. И песни наши пели. Не «Типперери», а «Коробочку»! Здорово я вас раскусил? — он засмеялся, очень довольный. — Значит, Москву-матушку приехали посмотреть? На белокаменную полюбоваться?

— Нет больше Москвы-матушки.

Он пренебрежительно отмахнулся.

— Есть еще. Хотите сведу? И переулочки горбатенькие найдем и дома, построенные при царе-косаре. Торчат они кое-где, как лишайник. Можете умиляться.

— Я уже умилялся, — отпарировал я. — Даже на крылечке посидел.

— Вот как?! Где?

— В доме вашего детства.

— Не снесли еще? Жив?! — захохотал Сажин. — Ну и монстр! Все равно ему капут скоро. Всему переулку капут.

— Увы, — вздохнул я. — Видел.

Должно быть, в словах моих прорвалась все-таки предательская нотка сожаления, потому что Сажин тотчас же насмешливо процитировал:

— «И стало беспощадно ясно: жизнь прошумела и ушла». Так, Иван Андреевич?

Я промолчал. Мне уже не хотелось ни о чем спрашивать. Прошлого не было. Настоящее не интересовало.

— Все, — сказал я, — надо возвращаться. Не удалась моя встреча с юностью.

Колючие, насмешливые глаза Сажина весело заискрились.

— Не говори гоп, Иван Андреевич, — хитренько подмигнул он мне и тут же не выдержал — рассмеялся. — Так и быть, устрою вам встречу с юностью. Пощекочет нервишки. Да не смотрите на меня, как на фокусника. Все очень просто: у Ольги осталась дочь. Ей сейчас двадцать один.

Я вспомнил рассказ Пелагеи Никоновны — он как-то вылетел у меня из головы после слов Сажина. Трехлетняя девочка… Как я мог об этом забыть?

— Неужели?..

— Вот именно. Внучка, Иван Андреевич. И сирота. Батька на фронте погиб, под Курской дугой. Галина, Галя.

— Она знает?

— О вашем существовании? Конечно. Ни мать, ни отец из этого тайны не делали. Вообще, мы в детстве были ужасно заинтригованы — таинственный родственник из романов Гранстрема! Ольга, помню, даже мечтала: хоть бы разок на него посмотреть. Отцом вас она не звала — только «он». И классовую грань, извините, проводила решительно. С детства. «Почему он маму бросил? Потому что буржуй».

— Буржуй, — повторил я с горечью. — Галя тоже так думает?

— Когда Галка выросла, вы уже стали мифом. Ваша внезапная материализация ее наверное заинтересует — девчонка любопытная. Впрочем, — Сажин сочувственно усмехнулся, — не очень рассчитывайте на взрыв родственных чувств. Галка, если хотите, это — «сэлф мэйд ууман» — в опоре не нуждается. Жить у меня отказалась — в общежитие переехала, а замуж вышла — мы только через год об этом узнали.

Я слушал рассказ Сажина как отголосок чужой жизни, ставшей вдруг близкой и до жути волнующей. Бывает так: вы останавливаетесь в гостинице и замечаете в окне напротив частицу чужой, непонятной жизни. Изо дня в день вы наблюдаете ее, и непонятное становится понятным и притягательным. Что-то угадываешь, что-то припоминаешь, что-то настораживает и манит. Тихо шумит чужая жизнь, и вы становитесь невольным ее участником. Такое же ощущение возникло сейчас у меня.

— Галка — это совсем новое поколение, боюсь, вам уже вовсе не понятное, — продолжал разговорившийся Сажин. На мою удачу он, видимо, любил поговорить. — Наше поколение вы еще можете себе представить, мы — продукт эпохи, от которой вы бежали, большевистского штурм унд дранга. Мы росли, как молодой лес на пожарище. Вынесли и стужу, и засухи, и пургу, и бури. Выстояли и выросли. Теперь подлесок растет, и вглядитесь: такой лес вырастет — ахнете! Дети социализм начали строить, а внуки уже к коммунизму тянутся. У них и шаг шире, и прошлое в ногах не виснет, назад не оглядываются. Вот с Галкой познакомитесь, а еще лучше с мужем ее, Виктором, — смотрите в оба, Иван Андреевич: таких у себя не увидите.

Дверь приоткрылась, и звучный женский голос спросил:

— Будешь ужинать, Коля?

— Поужинаем? — подмигнул мне Сажин.

Я отказался.

— Ну как знаете. И мне, пожалуй, не хочется. Тонечка, — повысил он голос, — резервируй ужин на более поздний срок. У меня еще дела есть.

Он взял телефонную трубку и взглянул на меня с лукавой усмешечкой.

— Хотите с Галкой встретиться, а?

И, не ожидая ответа, набрал номер.

— Амбулатория? Галю можно? А когда освободится? В девять. Отлично. Вот и передайте: Николай Федорович вышел к ней в восемь пятнадцать. Идет пешком по правой стороне улицы. Пусть выходит навстречу.

Без лишних слов мы поднялись.

— Трепещите перед экзаменом, — засмеялся Сажин и открыл дверь.

…Мы вышли на Садовую, спустились к Смоленской площади и, не доходя, остановились на углу улицы, в начале которой, вернее посредине ее, уцелел желтый купеческий особняк, рассекавший ее дельту на два узких канала, а за ним уже ничем не разделенная широченная улица устремлялась вниз к освещенному высокими огнями мосту через Москву-реку.

— Узнаете? — спросил Сажинв

Я недоуменно промолчал.

— И немудрено. Это — Кутузовский проспект, новая московская магистраль. Здесь еще она отрыгивает прошлым: как-никак склеена из двух переулков, а вот дальше пойдем — увидите. Вы ходок хороший?

— Пошли, — сказал я.

И мы пошли. Улица была тиха и пустынна, и только мимо, не останавливаясь, как на гонках, неслись одна за другой легковые машины. Несчетные огоньки, отражаясь, мерцали в темном речном зеркале. Ступенчатый массив гостиницы «Украина» сверкал всеми своими этажами по ту сторону реки. Я чувствовал себя Гулливером, рискнувшим прогуляться по вечернему Бробдиньягу.

Сажин не отвлекал меня разговорами, он просто время от времени поглядывал на меня с любопытством, как бы проверяя мои впечатления. Неужели он думал, что я буду восхищаться? Эти огромные каменные коробки, окаймлявшие строгим, почти суровым орнаментом не очень светлую, широкую улицу, часто недостроенные, с темными глазницами окон, к которым еще не прикасались ласковые руки хозяек, с однообразно плоскими фасадами без колонн и балконов, вызывали у меня тоскливое чувство одиночества. Душа алкала света, обилия света, ослепляющих магазинных витрин, пестрящих неоновых вывесок, множества огней на фронтонах кинотеатров, у домовых подъездов, высоко над улицей. Хотелось, чтобы широкие тротуары заливал шумный поток прохожих, чтобы в ушах звенел громкий смех, обрывки разговоров, музыка из открытых окон.

Я сказал об этом Сажину, он засмеялся.

— Все это будет, и очень скоро. Вы присутствуете при рождении улицы, первых часах ее жизни. У себя вы этого не увидите. У вас новая улица — это минимум десятилетия, а старая — уже история, века. Пикквик сейчас не заблудится ни в Сохо, ни в Сити. А у нас, скажем, Чацкому пришлось бы кричать: караул, где я?! Старая Москва умирает и новая рождается у нас одновременно на всем гигантском пространстве города, и в центре и на окраинах. И в этом, пожалуй, самое характерное в облике Москвы пятьдесят девятого года.

Сажин говорил увлеченно и громко, как с трибуны, не понижая голоса. На него оборачивались. Здесь было более людно и светло. Только что кончился сеанс в кинотеатре напротив, и люди расходились, заполонив широкие тротуары. Сверкающие витрины «Гастронома» бросали на асфальт большие квадраты света. Концентрированное сияние дня, разлитое в продолговатые стеклянные колбочки, заливало рассеянным дневным светом витрины фруктового магазина. За пирамидками груш и яблок из папье-маше как будто всходило солнце, прятавшееся в прозрачных, блистающих облаках.

— Ага, — обрадовался Сажин, — уже не чувствуете себя одиноким! Обжита улица. А вот и милые вашему сердцу балконы и лоджии, — он указал на дом напротив с темными лепными украшениями по углам. — Несколько лет назад мы строили и такие. Теперь одумались. Отрыжка барокко — неэкономично и бесполезно.

— Философия бедности, — съязвил я.

Сажин как-то искоса посмотрел на меня и усмехнулся.

— А что смешного? — обиделся я. — Бедность есть бедность. Голодный тоже мечтает о хлебе, а не о зернистой икре.

Он засмеялся громко, с добродушным превосходством учителя над не в меру строптивым учеником.

— Не помогает мимикрия, Иван Андреевич, не помогает. Наша рубашечка, — он ткнул меня пальцем в грудь, — а нет-нет да и выглянет из нее этакий просвещенный британец. Философия бедности! — повторил он презрительно. — Не бедности, друг сердечный, а необходимости! Необходимости дать удобное, светлое жилище миллионам людей и дать как можно скорее. Неужели вы не видите грандиозности задачи? Я вижу. И грандиозность и поэтичность.

Он замолчал и прибавил тихо, почти устало:

— Вот что надо видеть в Москве сегодня. Сейчас. Профиль будущего. И людей, которые его строят. Да вот вам одна из них.

И Сажин весело подхватил бросившуюся к нему девушку в светлом пыльнике. Что-то знакомое вдруг мелькнуло в ее лице и тотчас же исчезло, в каком-то движении, в каком-то ракурсе на мгновение воскресив прошлое. Так вот она, Галя.

— Что случилось, дядя Коля? — спросила она.

— Ничего страшного, — усмехнулся Сажин, — но нечто любопытное все-таки произошло. Материализовался дух твоего предка, Галочка. Знакомься. Перед тобою твой таинственный английский дедушка.

Если Сажин рассчитывал смутить Галю, он ошибался.

— Здравствуйте, — сказала она просто.

— Здравствуй, Галя.

Мне хотелось назвать ее нежнее и ласковее, но у меня ничего не вышло.

— Ой, как вы хорошо говорите по-русски!

— Как видишь, не разучился.

Сажин стоял в сторонке, хитренько улыбаясь.

— Я, пожалуй, покину вас, — сказал он. — Вон мой автобус идет. Вы и без меня договоритесь.

Но прошло не десять и не двадцать минут, пока мы договорились. Наш разговор напоминал серию вопросов и ответов из англо-русского разговорника, причем спрашивала только Галя. Я отвечал послушно и предупредительно, как ученик на экзамене.

— Почему вы раньше не приезжали?

— Как-то не получалось, Галя. То было некогда, то не решался. Не так легко совершить экскурсию в прошлое.

— Разве вы приехали в прошлое?

— К счастью, я ошибся.

— Я знаю от бабушки все, Но если вы любили, зачем уехали?

Ее синие глаза смотрели строго-строго. Что я мог ответить ей?

— Я написал ей, Галя. Тогда я не мог иначе.

— Струсили. Впрочем… — Галя задумалась и прибавила уже мягче, — бабушка никогда о вас плохо не говорила. Должно быть, не мне судить. А все-таки… — она дернула плечиками, — не понимаю я… От любимого можно уйти лишь тогда, когда чувствуешь, что мешаешь ему, что стал или можешь стать ему в тягость…

Целый квартал мы шли молча. Я искал слов и не находил. Разговор возобновила Галя, и так же стремительно, как и начала.

— У вас есть семья в Англии?

— Была. Сейчас никого, кроме Джейн.

— Это ваша дочь?

— Внучка. Такая же, как и ты. Девятнадцать лет.

— Я старше. А она красивая?

— По-моему — да. Впрочем, я плохой судья.

— Не такая, как я, уродина?

Я мысленно поставил Джейн рядом с ней. Галя была не хуже.

— Ты похожа на бабушку, Галя.

— Скажете тоже. Бабушка красавица была, — глаза у Гали заблестели. — А все-таки чудно. Вдруг оказалась сестричка в Англии. Ну не сестричка, а вроде. Она не говорит по-нашему?

— Нет, Галя. Ни слова.

Она вздохнула.

— Жаль. Значит, не сговоримся. А то хотелось бы поглядеть на нее.

— Почему же нет? Приедешь — познакомишься.

— А почему она с вами не приехала?

— Она служит, Галя. А фирма Клепхем не дает отпусков.

— Даже за свой счет?

— Увы.

— Я и забыла, что у вас капитализм, — сказала она с нескрываемым сожалением.

— Капитализм, — согласился я. — Только все это гораздо сложнее.

— Читала, — равнодушно заметила Галя. — И ребята рассказывали. Которые ездили. А у нас вам нравится?

— Я еще многого не понимаю, Галя.

— Поймете. Поживете и разберетесь. Вы где остановились?

— В гостинице.

— А вы к нам переезжайте; У нас две комнаты — поместимся. А то, можно сказать, родственник, и вдруг в гостинице. Нехорошо.

Я не мог сдержать улыбки. Галя вспыхнула.

— А вы не смейтесь. Конечно, нехорошо. Только я вас буду звать Иван Андреевич. У меня уже был один дед. Ладно?

— Зови, как хочешь. Ты — прелесть, Галя. Знаешь, на кого ты сейчас похожа? На добрую девочку из сказки, пожалевшую старого колдуна.

Я искренне любовался ею.

— Это вы-то колдун? — засмеялась она. — Нет, вы хороший. Только… — она испытующе посмотрела на меня и замялась.

— Что только?

— Не такой, как мы. И такой, и не такой… — Галя смущенно подыскивала слова, — что-то есть в вас… не наше. Вы не серчайте, но что-то действительно есть. Или в разговоре, — она почему-то взглянула на мои руки, — или вот, как вы шляпу держите. Почему вы ее сняли и не надели?

Как объяснить ей?

— Шляпу всегда снимают в церкви. А я чувствую себя сейчас, как в церкви. Ты это понимаешь, Галя?

Она опять замялась.

— Не знаю… Тот, другой мой дед… никогда бы так не сказал.

И мне показалось, что прошла по крайней мере минута, прежде чем она добавила просто и задушевно:

— А может, все потому, что я к вам еще не привыкла. Вот переедете и — привыкну. И Виктор рад будет. Он до людей жаднющий.

…Так я переехал на восьмой этаж нового дома в квартиру знатного токаря Виктора Черенцова.

Он сразу же ушел на завод после завтрака. Мне уйти не удалось — Галя просила дождаться ее, она собиралась ненадолго в амбулаторию.

— Зачем, Галенька? Сегодня же воскресенье.

— А у нас непрерывка. У меня правда, выходной, но сегодня Ритка в хирургическом. Боюсь — не справится. В четверг Петьку Холопова с порезом привели. Кровь так и хлещет. Ритка, как увидела, так сразу в обморок. Даже Мария Кондратьевна расстроилась.

У Гали обостренное чувство долга. Я не совсем понимаю, перед кем. Перед нанимателями, обществом? У меня оно тоже было: за сорок лет ни одного замечания. Но фирма Клепхем не подарила своему юрисконсульту ни одного лишнего пенни, а я не отдал ей ни одной лишней минуты. Мы квиты. Так же работает Джейн.

Галя почему-то думает и действует иначе. Может быть, она хочет помочь подруге?

— Да она мне вовсе не подруга, зануда она и задавака.

— Может быть, мало опыта у врача?

— Конечно. Мария Кондратьевна всего второй год работает.

Я, кажется, начинаю понимать.

— Значит, хочешь помочь неопытному врачу?

— Почему неопытному? И опытный был бы — все одно пошла бы.

В воскресенье матери свободны, детей приводят. Они как птички раненые — сидят в хирургическом забинтованные. Жалко.

— Так ведь есть же дежурная сестра. И, конечно, опытная.

— Все одно беспокойно. Как там? Нет, уж пойду. Надо.

Пока я размышлял, у дверей позвонили.

— Откройте, Иван Андреевич, — крикнула Галя из ванной, — я пока оденусь.

Я открыл дверь и невольно шагнул назад. Передо мной стоял мой собеседник с автобусной остановки в Филях. Только сейчас я обратил внимание на оттенок его загара — он отливал медью. Так загорают только на юге.

— А-аа, — протянул он, узнав меня, — вчерашнее воскресенье. Здорово, дедуля.

Он уверенно вошел в переднюю, бросил взгляд на Галин пыльник на вешалке и рассеянно обернулся ко мне.

— Ты чей дедок — Галкин или Виктора?

— А вас почему это интересует? — спросил я.

— Меня это совсем не интересует. Я из вежливости, — засмеялся парень. — Галка дома?

— Она одевается, — буркнул я. Парень мне явно не нравился.

— Не гордые — подождем, — сказал он и прошел в комнату.

Даже не взглянув на оранжерею Виктора, он присел к столу и засвистел.

— Нехорошо, — заметил я укоризненно.

— Что нехорошо?

— Свистеть.

Он оглядел комнату и ухмыльнулся.

— Верующий? А икон нет — значит, можно.

Но свистеть перестал. Я выжидающе смотрел на него.

— Что глядишь? Дивуешься?

— Загорели вы очень.

— В степи, — равнодушно пояснил он. — На целине.

Я буквально выпучил глаза. Передо мной был живой человек из того почти как Антарктида, страшного мира, каким со страниц «Дейли мейл» выглядят советские целинные земли.

— Сбежал? — спросил я.

— Дураки бегут, а я в отпуск приехал. Дело есть.

— А как там?

— Ничего. Наворачиваем.

— В землянках живете?

— Много вы о нас знаете, — фыркнул он и сплюнул.

Плевок пролетел на некотором расстоянии от меня и очень точно попал в раскрытое настежь окно. Я отшатнулся.

— Удивляешься, — засмеялся парень. — Это я в степи научился. Пылища по дорогам — смерть. Все горло забьет. А живем ничего. Получше вашего живем. Кровати с шишечками. Радио.

— Ого, — сказал я дипломатично.

— Амбулаторию огоревали. Вот я и приехал за Галкой.

— За Галей? — удивился я. — А Виктор?

— Виктор ей ни к чему. У него ни души, ни сердца — одна электроника.

— Ну, знаете, — начал было я.

— Знаю, если говорю, — отрезал парень. Я за Галкой топал, когда тебя, дедок, здесь не было. Так бы душу вынул и на стол положил — на, бери, делай что хошь. Не взяла.

Он произнес это с такой откровенной горечью, что язвительная насмешка застыла у меня на губах. Я только спросил:

— Думаете, теперь возьмет?

Он помолчал, потом сказал, глядя в окно.

— Вызволить ее надо. Пропадет она с ним.

— Кого это ты вызволять собираешься?

В дверях стояла Галя. В синих глазах ее светился смех.

В первый раз увидел я, как он смутился. Кровь густо прилила к его лицу и шее. Даже стойкая сила загара не смогла скрыть Этой предательской красноты.

— Когда ты только поумнеешь, Павел?

— Да вот как вижу тебя, так и дурею.

— Значит, и видеть не надо.

— А если такая дурь любого ума слаще, — нахохлился Павел.

— А мне в ней какая радость? На дурь и ищи дур!

Она подошла к зеркалу, кокетливым жестом поправив волосы. Павел стоял, опустив глаза, и не видел того, что увидел я: Галя отнюдь не сердилась.

— Давно приехал?

— Дня два.

— Когда назад собираешься? Или совсем не собираешься?

— Это от тебя зависит, Галка. Как ты захочешь.

— Значит, завтра и уедешь.

— Какая ты злая, Галина.

— Да уж какая есть.

Должно быть, растерянность Павла ей показалась забавной, потому что она громко рассмеялась и прибавила добродушно:

— Не расстраивайся, Павлуша. Я шучу. Лучше проводи меня до уголка.

— А ты не шути, — сказал упрямый парень. — Меня этим не отошьешь. Я прилипчивый.

— Ну пойдем, прилипчивый.

Появление Павла и Галина радость, плохо замаскированная наигранным пренебрежением к гостю, заставили меня призадуматься. Злые слова Павла об «электронике» вместо сердца у Виктора также наводили на размышление. Что-то уже так прочно связало меня с Галей и Виктором, что я не мог отнестись безразлично к ощущению неведомой опасности, занесенной ветром с целинных земель.

Сказать или не сказать Виктору? И что сказать? И не покажусь ли я на старости лет смешным гидальго из Ламанчи, забывшим о том, что в этом уголке подлунного мира действуют совсем иные моральные критерии и законы?

Пока я размышлял об этом, пришел Виктор и пришел не один. Его сопровождали Николай Дорохов, Света Минчук и Федя Семячкин. Курносенький Ежик Белкин с аккордеоном через плечо замыкал шествие. Все они работали в одной бригаде с Виктором, хотя я имел очень смутное представление о том, что такое бригада. Средний возраст их не превышал двадцати.

— Вот и хорошо, Иван Андреевич, — обрадовался Виктор, увидев меня дома, — с нами посидите. Ребят моих вы знаете.

Мы условились с Виктором и Галей, что для всех окружающих я буду просто их дальним родственником, приехавшим погостить на лето. «Тихонький старичок», как меня окрестили соседи, ни в ком не возбуждал любопытства. Не заинтересовались мной и гости Виктора.

— У нас тут небольшое собрание, — пояснил он мне, — поговорим о жизни и вообще… Поинтересуйтесь, если хотите.

На мальчишеском лице Ежика отразились разочарование и недовольство. У него даже аккордеон всхлипнул.

— На заводе собрание, в клубе собрание, — протянул он, — я думал пивка выпьем, поиграем…

— Бесаме мучо, — съязвила Света.

— А что? Сила — песенка.

— Потом, — поморщился Виктор. — Не было бы дела, не позвал бы.

— А может, перенести? Не все ведь собрались. И Снегирева нет, — сказал Дорохов. Шрам на щеке, оттягивающий верхнюю губу, придавал лицу его суровое выражение.

— Это какой Снегирев — инженер? — спросил Ежик. — А он зачем?

Виктор промолчал, о чем-то раздумывая. Ежик настаивал:

— Зачем инженера тянуть?

— Где ты был, сопляк? — вмешался Федя. — Лабораторию Виктору дают. Не слыхал, что ли?

— Ну, знаю.

— Инженера к ней прикрепляют и чертежницу.

— Это какая лаборатория, Витя? — заинтересовался я.

— Ну как бы вам объяснить попроще… Нечто вроде постоянно действующей группы рационализаторов. Подобрались люди разных специальностей — токари, карусельщики, заточники. Словом, комплексная бригада. Только каждое техническое улучшение будем искать не кустарно, а лабораторным путем. Вместе с инженером, конечно.

— Вот бы и собрались вместе. Лучше бы со Снегиревым, — все еще сомневался Дорохов.

— Нет, — возразил Виктор, — не о работе пойдет речь — о жизни. Со Снегиревым еще будет что обсуждать. А пока нам его догонять нужно. Отстали.

— Это в чем же отстали? — задорно откликнулась Света. — А если он отстал?

— Если отстал, — подтянем. Только я о культуре говорю — тут спорить нечего.

— Да ведь учимся, — сказал Дорохов, — кто на вечернем, кто на заочном. О тебе и говорить нечего. Ежик только. Так и он с осени обещал.

— Обещанка-цацанка, а дурному радость, — не утерпела Света.

Ежик нахмурился.

— Думаешь, не сдержу? Нет?

— Нет.

— Уже документы подал.

— Врешь. Куда?

— В техникум.

— Я не с кухни кума, я из техни-кума, — фыркнула Света. — Все равно врешь.

— Да будет вам, — остановил их Дорохов. — В чем Снегирев нас обогнал? Только в технике. Так сразу не догонишь — инженер.

В глазах у Виктора появилось уже знакомое мне выражение упрямого терпения. Я знал, что оно не исчезнет до тех пор, пока он не объяснит всего, что им непонятно. Виктор мог объяснять часами, не проявляя ни малейших признаков раздражения. Я испытал это на себе.

— Хочешь знать, в чем он нас обогнал? На прошлой неделе он был на концерте Ойстраха. А мы были? Нет. Кто из нас интересуется серьезной музыкой? Никто. Еще пример. Встречаю Снегирева на книжном базаре у библиотеки Ленина. Смотрю, книжки покупает. Багрицкий и Брюсов. И то и другое — стихи. А знаем мы таких поэтов? Не знаем… или мало знаем, — поправился он, заметив протестующее движение Светы. — И не любим стихов. Не читаем.

— Я Есенина люблю, — сказал Ежик.

— Ну а кроме? Молчишь. А кто «Гамлета» в театре видел? Света видела… Больше никто? А Снегирев в двух театрах его смотрел. Зачем, спрашиваю? Для сравнения, говорит.

— Всего не посмотришь, — сказал Дорохов.

— И не прочтешь, — добавил Федя.

Оппозиция только подхлестнула Виктора. Он ринулся в атаку, как танк, подавляя батареи противника.

— Ну и что? Не прочтешь всего и не надо. А что прочтешь — твое. Я вот о чем: работа не может и не должна целиком поглощать человека. И чем дальше, тем у нас будет все больше свободного времени. Все время учиться тоже нельзя — надо отдыхать. А как? Я много думал об этом, и вот что вам скажу. Пить водку, песни горланить или весь вечер лежать на брюхе у телевизора — это не занятие для настоящего человека. Надо чем-нибудь интересоваться помимо дела. И чем больше интересов, тем богаче человек. Для серьезной музыки у меня, пожалуй, ухо пока еще неподходящее. Слуху мало. А вот Ежику прямое дело на концерты ходить — слух абсолютный. Я лично живописью заинтересовался. Прослушал пару лекций, почитал кое-что, по выставкам походил. Многого, понятно, не достиг, но уже разбираюсь немножко. Рыночных лебедей у себя не повешу.

— Это жена, — смутился Дорохов, — не может расстаться.

— Я не в укор, — продолжал Виктор, — я об интересах только. Например, орхидеи мои. У нас говорят: блажь. Смеются. И зря. Сколько я книг в связи с этим прочел — один Тимирязев чего стоит. Золото! И химией подзанялся маленько — надо составы для удобрений знать.

— Ну, я эти сады разводить не буду. Не по мне, — перебил Дорохов.

— И не надо. К чему влечет, тем и занимайся. Вон Федор, к примеру, марки собирает…

— Бросил уже, — смущенно признался Федя.

— Напрасно. Он хорошо марки собирал, с умом. Географию лучше всех нас знает. Помнишь «малюку силлатан», Федор?

Подобревшие глаза Виктора, поощрив Федю, остановились на мне.

— С ним, знаете, какой случай был, Иван Андреевич. Приносит как-то треугольную марку с рыбами. Внизу подпись: «Малюка силлатан». Ни он, ни я такого государства не знаем. Посмотрели атлас в читалке: нет такого государства. Увидела нас Верочка, секретарша директора. Чем, спрашивает, интересуемся? Мы объяснили. Пойдемте, говорит, со мной, у директора в кабинете большой атлас есть. Пошли. Посмотрели алфавитный список — нет такой страны, даже названия похожего нет. А тут директор заходит: понадобилось ему что-то вечером. Федька улизнул, а я объяснил, в чем дело. Извините, говорю, только и ваш атлас не помог. Не нашли? — спрашивает. Не нашли. Он сейчас же Кольке своему позвонил — сын у него тоже марки собирает. Есть у тебя такая марка? Нет, говорит. А знаешь такую страну? И страны не знает. Тут Федька в кабинет обратно стучится. Прощения прошу, товарищ директор, только страну я, кажется, нашел. Какую? Подходящую: Молуккские острова в Индийском океане. Директор взял трубку, знакомому профессору позвонил. И что же? Прав Федька оказался, конечно.

— Ошибся маленько, — сказал польщенный Федор. — Не в Индийском, а в Тихом. Я потом по карте проверил.

— Нарисовать может карту, — сказал Виктор с той же одобрительной интонацией.

— Что нарисовать, поездить бы!

— И поездишь.

— Где уж, — вздохнул Федя, — почитаешь, и то хлеб. Я теперь книги собирать буду, библиотеку составлять.

— Поставить на полку не хитро, читать кто будет? — процедил Дорохов.

Но Виктору, видимо, понравилась идея собственной библиотеки.

— А мы с него спрашивать будем, — засмеялся он. — Купил книгу — прочти. Прочел — рассказывай. И давайте, вообще, закрепим такой разговор. По выходным у меня или у Коли. Можем судить тогда: растем или стынем.

Виктор остановился и подождал, будут ли возражать. И мечтательно, почти робко, словно боясь, что его не поймут или поймут неправильно, добавил:

— Хорошо бы еще дневник завести… коллективный.

Света вдруг жалобно и громко вздохнула.

— Ой, и трудно с тобой работать, Виктор.

— Начнет теперь стружку снимать, — отозвался Ежик.

— А ты думаешь: коммунистический — это только прилагательное? Была бригада коммунистического труда — старались, подтягивались, росли. Теперь этажом выше поднялись — считаешь, меньше тянуться будем. Ты только вдумайся хорошенько в слова: лаборатория коммунистического труда. Тут не только новаторский труд, бери шире: поиски лучших форм такого труда, самых передовых форм. Ведь и бригады коммунистического труда бывают разные: одни работают хорошо, другие еще лучше. Понял? Вот почему лаборатория — это проверка и пропаганда лучшего и в труде, и в себе самом.

Все сидели тихо, как в театре. Ни один голос не возразил Виктору. А я думал, что никогда и нигде я ничего подобного не слыхал. Даже утонченнейшие английские «хайбрау» — высоколобые никогда не рискнули бы связать совершенство в труде с личным интеллектуальным и морально-этическим совершенством. Сажин был прав: они вырастили подлесок, он уже шумит, этот невиданный, богатырский лес.

— А где Галя? — вдруг спросил Виктор. — Она должна бы уже вернуться.

Я рассказал о целинном госте.

— Пашка? — удивился Ежик. — Сбежал, значит.

— Кажется, нет, — уточнил я. — Дела у него.

— Знаем его дела. Летун.

— Теперь у Виктора Галку отбивать будет, — вмешалась Света. Она даже побелела от гнева.

— Еще подколет, — прибавил Федя.

Виктор молчал.

— Если он к нам на завод думает, — не выйдет. Не возьмем, — сказал Дорохов.

Виктор обернулся ко мне и тихо спросил:

— Не знаете, он совсем приехал?

Я предпочел умолчать, что это «зависит от Гали».

— Я не верю, что он сбежал, — продолжал задумчиво Виктор, — нет, не верю.

— Какая разница, — отмахнулся Дорохов, — тебе-то что?

— Я бы его взял в лабораторию.

Даже я почувствовал в наступившем молчании единодушное осуждение. Дорохов только головой покачал.

— Ты с ума сошел, — чужим голосом сказала Света.

— У него светлая голова и золотые руки, — спокойно возразил Виктор, — Знаешь, как раньше о таких говорили? От бога механик.

— Это ты — о т бога механик, — рассердился Дорохов. — Дурака валяешь.

— Ведь он тебя ненавидит, Виктор, — вмешалась Света.

— За что?

— Будто не знаешь.

— Не верю.

— А в клубе скандал забыл? А финку, которую у него отняли? Не будь христосиком — смешно!

Виктор сидел со странно отсутствующим видом. Казалось, он никого не видел.

Федя дипломатично посмотрел на часы.

— А как насчет столовой, товарищи? Не опоздаем? А то еще обеды кончатся.

Ребята поднялись. От них веяло холодком.

…Я все-таки поехал еще раз взглянуть на Машенькин дом. Нам надо было проститься.

Поехал я на метро; кстати сказать, впервые за время моего московского сидения. По капризу или из упрямства, но я ни разу не заглянул туда, может быть потому, что и в Лондоне и в Москве москвичи наперебой советовали мне прежде всего побывать в метро. Меня даже забавляла эта наивная гордость таким в сущности обычным для европейца средством передвижения. Но когда я сказал об этом Сажину, он расхохотался.

— Да мы вовсе не средством передвижения гордимся, а тем, что выстроили.

Я тогда не поверил ему, но, спустившись в прохладную мраморную глубину, наполненную сквозными ветрами и светом бесчисленных люстр, я понял, чем гордились хозяева новой Москвы. Для англичанина вокзал — это прежде всего вокзал, место, где садятся в поезд, и только. Он продолжает улицу — те же рекламы перед глазами, те же окурки под ногами, та же торопливая, недружелюбная суета. Вокзалы метро в Москве тоже продолжают улицу, пуритански чистую московскую улицу, но их мраморное великолепие говорит уже о завтрашнем дне. Они лишь частично принадлежат сегодняшней Москве и естественнее вписываются в облик Москвы будущей, в которой не останется ни одного кривого, горбатого переулка.

Переулка, который я искал, также не было. Последние дома лежали бесформенной грудой штукатурки и деревянного лома. Рабочие уже ушли — тишина смерти окружала черные от старости бревна.

Я присел на бульварной скамейке у полоски газона, окаймлявшей новый дом на противоположной стороне улицы. Прямая, как стрела, она, казалось, уходила в бесконечность, исчезая в дымке угасающего летнего дня.

Возле меня на скамейке лежала серенькая ученическая тетрадка — ветер небрежно листал ее страницы. Я взял тетрадь. На обложке ее прыгающими детскими буквами было записано: «Англ. яз. для памяти. Клавдия Новикова». Дальше на пяти-шести листках были выписаны столбиком идиоматические выражения, наиболее часто встречающиеся в английском языке. Тут же приводился русский текст, взятый из словаря. Два выражения в конце были подчеркнуты, и против них вместо перевода стоял большой вопросительный знак.

Мне показалось вдруг, что на меня смотрят. Я не ошибся. Тоненькая девушка в белом фартуке, только что подметавшая тротуар, глядела на меня пристально и сурово. Мне стало неловко.

— Кто-то забыл эту тетрадку, — пояснил я.

— Никто не забыл. Это я оставила.

— Вы?

— Я. А что — непохоже? — у лыбнулась она и взяла у меня тетрадь.

Я посмотрел почему-то на ее руки. Она покраснела.

— Простите, это вы — Клавдия Новикова?

— Я. Что это вы спрашиваете, как в милиции? Моя тетрадка.

Мне вдруг показалось, что я ее где-то видел.

— Может быть, — ответила она равнодушно и хотела уйти.

— Постойте, — остановил я ее, — вспомнил. На автобусной остановке, в Филях. Правда?

Она мельком взглянула на меня и сказала уже добродушнее:

— Верно. Вы кого-то разыскивали. Нашли?

— Нашел в общем, — неопределенно ответил я и подвинулся. — Садитесь. И не гневайтесь на любопытного старика.

Она присела на край скамейки, сунув тетрадку в карман.

— Вы здесь живете? — спросил я.

— Сейчас здесь. Дали комнату в общежитии. А то тащись с Филей через весь город. Я здесь дворником работаю, — пояснила она.

Признаться, я не нашел, что сказать. Она тотчас же это подметила.

— Удивлены? Профессия для девушки неподходящая? Или дворнику не подобает изучать английский язык?

Я вспомнил иконописного Никона у нас на дворе, косноязычного Егора с налитыми кровью глазами, дворника-татарина у Пикерсгилей и не смог удержаться от улыбки.

Она совсем рассердилась.

— Что ж тут смешного?

— Ничего, конечно. Но для дворника это уж не так обязательно.

— А я и не собираюсь всю жизнь мести улицы. Поступила потому, что стипендии не хватает. Шить я не умею. На завод разряд нужен. А на одну стипендию не проживешь — у меня еще тетка больная.

Какой еще сюрприз, черт возьми, преподнесет мне Москва? Ведь говорил же Сажин: не к зданиям, а к людям здесь надо присматриваться. Девушка, почти девочка, с кудряшками на висках. Девятнадцативешняя, сказал о ней Северянин. Да разве он о ней сказал? Такие ему и не снились. Дворник с метлой и бляхой на фартуке, изучающий английские идиомы! Господа туристы, включите в свои маршруты это московское чудо!

— И успеваете? — спросил я с невольным уважением.

— Трудно, — созналась она. — И помочь некому — в общежитии все девчата чужие. Вы английский знаете?

— Знаю.

— Что такое опен шоп? Буквально: открытый магазин. А по смыслу не подходит.

— Не магазин, а завод, — поправил я. — Завод, принимающий на работу неорганизованных рабочих и штрейкбрехеров.

Я повторил это по-английски.

— Какое у вас произношение, — сказала она с завистью. — Вы были в Англии?

— Жил.

— Долго?

— Сорок лет с лишним.

Она по-детски всплеснула руками.

— Ой! Целый век! Наверно, и думаете по-английски?

— Конечно. В Англии — по-английски, а здесь — по-русски.

— Все-таки сорок лет, — задумалась она. — Я бы не могла так долго… Мне бы хоть на недельку съездить. Очень трудно без практики.

— А вот давайте разговаривать по-английски, — засмеялся я.

— Не надо, я боюсь, — замялась она. — Лучше я вас так спрошу, когда трудно будет. Вы где живете?

Я объяснил.

— А не рассердитесь, если скоро приду?

Домой я не пошел. Долго-долго бродил по улицам, и Москва почему-то уже не казалась чужой. Зажглись фонари. Москва-река почернела и стала похожа на Темзу. Так же отражались в ее темном зеркале огоньки города, так же пыхтели пароходики, волоча за собой длинные, низко сидящие баржи. Над асфальтом набережных подымался туман. Я шел с ощущением странной легкости, словно сбросил с плеч тяжелый рюкзак.

Легко жить без воспоминаний.

Ни Гали, ни Виктора не было дома, когда я вернулся. Как я заснул, не помню, но мне показалось, что сейчас же проснулся. В соседней комнате зазвенела ложка в стакане. Должно быть, Виктор пил чай. Он всегда пил чай на ночь.

И тотчас же послышался тихий шепот:

— А я и не слыхала, как ты пришел. Старик спал уже, и я легла. Где был?

— На лекции. Оттуда пешком шли.

— А я в клубе. После кино потанцевала немножко.

— Охота тебе?

— Почему? Я давно не танцевала. Музыка… свет… Хорошо. Меня наперебой приглашали.

— Кому что.

— Однобокий ты человек, Виктор. Думаешь, при коммунизме танцев не будет?

— Почему не будет? Будут. По потребностям. Есть потребность, ну и танцуй.

— А у тебя нет потребности?

— Нет.

Грустный вздох Гали. Потом тишина. Потом вопрос Виктора:

— С Павлом была?

— А ты уже знаешь?

— Совсем приехал?

— Разве его поймешь.

— К нам на завод не собирается?

— Не знаю. Да его и не возьмут.

— Я возьму. К нам в лабораторию.

Молчание. Потом глухой, изменившийся голос Гали:

— Ты в уме?

— Странный вопрос. У него инструмент в руке, как скрипка. Кто же не возьмет?

— Скрипка! Причем здесь инструмент? Ты нарочно.

— Не понимаю.

— Чтобы меня уколоть.

— Ты глупая, Галка.

— Я знаю, что говорю. Не лги.

— Я никогда не лгу.

— И не ревнуешь?

— Зачем? Ты замужем.

— И замужних отбивают.

— А кто отбивается, туда и дорога. О чем тогда говорить?

Опять молчание. Звенит ложка в стакане. Виктор пьет чай.

— Ты что делаешь? — спрашивает Галя.

— Так кое-что. План домашних занятий. По-моему, стоит языком подзаняться.

— Чем?

— Скажем, английским. А то приезжают на завод иностранцы, а ребята ни бе, ни ме. И за границу поехать — тоже пригодится. Как думаешь, Иван Андреевич согласится группу вести?

Галя молчит, потом отвечает чужим голосом:

— Ты не человек, Виктор.

— Опять!

— Нет, не человек.

Она начинает смеяться.

— Тише! С ума сошла.

— Ты робот.

Смех переходит в хохот. У Гали истерика.

— Галочка, что с тобой? Галочка!

— Отстань… У тебя души нет.

Слова Гали прерываются глухими всхлипываниями.

— Отстань, говорю.

— Галочка!

Звенит стакан. Очевидно, Виктор дает ей пить.

— Я спать хочу. Оставь.

И тишина.

В эту ночь я долго не мог заснуть.

Уж больше недели мы одни с Виктором. Галя ушла совсем.

Ушла на другой же день после нашего разговора, оставив две коротких записки.

Одна предназначалась Виктору.

«Я ухожу совсем, Витя. Иначе — не могу. Я не подходящая для тебя жена, а мне с тобой трудно. Я как низкорослое дерево, сколько его ни тяни — не вырастет. Только с корнем вырвешь. Поэтому надо кому-нибудь сказать: конец. Вот я и говорю: прощай, Витя. Не ищи со мной встреч. Не надо».

Ниже было приписано карандашом:

«Простите, Иван Андреевич, что испортила вам отпуск. Из нашего разговора вы уже все поняли — добавлять нечего. На душе так горько, что хоть вниз головой из окна. Как видите, и в нашей счастливой стране бывают у людей свои несчастья. Не судите плохо о советских людях — не у всех так. Когда будете уезжать, оставьте адрес Витьке — может, написать захочется. Ведь кроме дяди Коли и вас, у меня родных нет».

Мы долго сидели в тот вечер друг против друга. Ни одного слова не было сказано. Виктор умел страдать молча, без жалоб, без слез, без упреков.

— Будем чай пить, Иван Андреевич? — спросил он наконец.

— Не хочется, Витя.

— Жить ведь надо.

— Надо, Витя.

— У меня к вам просьба, Иван Андреевич. Не уезжайте пока. Одному мне теперь будет очень трудно.

…Утром я послал Джейн телеграмму о том, что мое московское турне задерживается: все, мол, в порядке, не беспокойся. Ни я, ни она не любили длинных посланий. Эпистолярное искусство, достигшее совершенства в викторианские времена, в наш атомный век грубеет и чахнет. Даже любовники в разлуке предпочитают разговор по междугородному телефону.

Я не писал Джейн о Гале, предпочитая все рассказать по приезде. Да разве письмо объяснит ей, что случилось вдруг дома у Виктора Черенцова и что вообще может случиться, если у тебя в семье начинается строительство коммунизма.

После злополучного воскресенья, когда события уже назревали, Виктор ушел на завод очень рано, и мы с Галей завтракали одни. Она была необычно молчаливой и казалась нездоровой. Веки у нее припухли и покраснели.

— Не притворяйтесь, Иван Андреевич, — сухо сказала Галя, отвечая на мой вопрос, не больна ли она. — Сами видите — плакала я. И глаза распухли.

Незачем было спрашивать, отчего она плакала: я-то ведь знал.

— Трудно мне с Виктором, — заговорила она, помолчав, — ох, как трудно. Наверное, приметили?

— Приметил.

— Помните наш разговор на улице, когда я попрекнула вас, что уехали. Я сказала тогда: уйти от любимого человека можно, если ты ему в тягость. Только тогда. Кажется, это у нас с Виктором наступило.

Я, старавшийся до сих пор сохранять во всем позу бесстрастного наблюдателя, вдруг испугался. А что, если это серьезно?

— В тебе говорит обида, Галя.

— На что?

Я вспоминаю ночной разговор. Что-то действительно было. Но что?

— Может быть, Павел…

— Что вы, Иван Андреевич! Виктор даже и не ревнует. Ни любви нет у него, ни ревности… Говорят, на Брюссельской выставке машину показывали. Думает, как человек, отвечает на вопросы, как человек. Только не смеется и не плачет, не жалуется и не сердится. Так и Виктор.

Я взглянул на орхидеи в окне. Миниатюрная дождевальная установка включилась, и веселый круговорот водяных струй побежал по широким листьям и мхам. Удивительно изящно, смело и остроумно было все это придумано.

— Все-таки ты не права, Галенька.

— Не знаю. Я жить хочу, как все люди живут. В кино пойти, в клуб. Я танцы люблю… Девчонок иногда позвать хочется, попеть. А у него одно: учись. Мало ему, что я медсестра неплохая, — на врача учись. Сам предлагает в университет подготовить. Думаете, не подготовит? Подготовит, как на курсах. А какой из меня врач?

Она произнесла это с таким внутренним убеждением, что если бы не серьезность минуты, я бы расхохотался. Славная, глупая девочка.

— Если у вас так легко поступить в университет, зачем же отказываться?

— Если бы легко! А потом сколько муки претерпеть — не считаете? Ведь я не старуха. Инженер Снегирев мне стихи писал, Пашка из-за меня смерть примет — так любит. А Виктор, знаете, о чем думает — о любви? — синие глаза ее недобро вспыхнули, — английскому языку нас учить — вот о чем. Чтоб вашим туристам удобно было. А по мне пусть русский учат, если к нам ездят.

— Виктор, наверное, надеется, что скорее выучит английский, чем наши туристы — русский. И, кстати говоря, он прав, — сказал я. — Ты просто не понимаешь его.

— А вы понимаете? — это было сказано с накипающим раздражением.

Я попытался объяснить.

— Он — фанатик, Галя. Одержимый одной идеей, которой подчинил всю свою жизнь. Великая страсть владеет им: создать общество духовно совершенных людей, достойных тех социальных форм, какие ему рисуются в будущем. Он называет это борьбой за коммунистического человека. Пусть так — неважно. Но разве это не благородная, не красивая страсть? И разве он не достоин подруги, которая бы шла вместе с ним, верила ему, училась у него…

Ах, Джейн! Что стало с твоим сумасбродным дедом? Никогда он не произносил таких речей, да еще с такой неприличной запальчивостью!

Но до сердца Гали моя речь не дошла.

— Видно, и вас он сагитировал, Иван Андреевич, — сказала она с горечью и поднялась из-за стола.

Это был последний мой разговор с Галей.

Еще несколько дней.

Как будто мало что изменилось. Мы с Виктором по-прежнему обедаем на фабрике-кухне, завтракаем и ужинаем дома. По утрам я езжу в Парк культуры у Крымского моста, по вечерам хожу в кино. Старую Москву больше не вспоминаю.

Порой мне кажется странным, что я когда-то жил на Чейн-уок и читал «Дейли экспресс» по утрам. Теперь я читаю «Правду». В доме меня все уже считают своим, а сосед Иван Егорыч при встрече удостаивает даже разговором.

— Эй, тезка! Читал?

— Что именно? — интересуюсь я.

— Что-что… О пленуме речь.

С помощью Виктора я теперь уже легко лавирую между съездами, пленумами, бюро и секретариатами. Я уже знаю, что значит «всыпать на бюро», «снять стружку», «выложить билет на стол». Но Ивану Егорычу можно не отвечать, его достаточно слушать.

— Разворачиваем автоматику. Великое дело.

Я соглашаюсь.

— Через год в цеху больше десяти человек не останется. Все автоматы.

Его раздувает от гордости, а я думаю, как эта же перспектива заставила бы английского рабочего почернеть от страха. Но я не рядовой английский турист — мне удивляться не полагается. К тому же я проник уже в тайны социалистической рационализации и знаю, что ни самому Ивану Егорычу, ни его товарищам агрессия автоматики ничем не грозит. В худшем случае их переведут на другую работу.

И, как всегда, на прощанье он приглашает меня перекинуться в домино.

— Забьем козла, сосед. Заходи.

Но меня тянет к Виктору. Вчера он купил новенький телевизор и тотчас же разобрал его до последнего винтика. А сейчас снова собирает, напевая вполголоса. Голос у него приятного низкого тембра, и я удивляюсь, почему он никогда не пел раньше. Ведь Гале так хотелось «попеть».

Виктор не слышит меня, он поет:

И такая щемящая грусть в словах его, что я застываю в дверях, стараясь даже не дышать. Я-то ведь знаю, как потом стыдится он таких минут.

Но он услышал, обернулся. И тут же замолчал. Я подсаживаюсь к нему и молча слежу за его работой. Молчать мы можем часами. Но выдержки у него всегда больше.

— А что вы, собственно, делаете сейчас на заводе, Витя? — завожу я разговор, осторожно выводя его из «молчанки».

Но Виктор упрямится.

— Сейчас? — отвечает он нехотя. — Совершенствуем зажимные устройства, внедряем пневматические приводы к станкам.

— Я не совсем понимаю, Витя.

Он оживляется, в нем просыпается популяризатор.

— Ну как вам объяснить? Что такое токарный станок, представляете? Прежде чем пустить в ход резец, надо установить и закрепить стальную болванку. Делается это вручную, винты затягиваются с помощью рычагов и ключей. Снимают готовую деталь тоже вручную. Десятки раз в смену, тьма времени. Ну а пневматическое устройство позволяет мгновенно заклинить деталь в патроне. Нажал кнопку, и сжатый воздух все сделает без рычагов и ключей.

Виктор увлекается, и рассказ о зажимных устройствах превращается в лекцию об автоматике. Через полчаса я знаю об этом несравненно больше любого корреспондента английской газеты, набившего руку на «московских сенсациях».

Я все больше люблю его, этого человека, к которому нельзя подойти со старыми душевными мерками. Не холодноватое английское «нравится», а именно русское, славянское «люблю», сплав привязанности и восхищения. Меня восхищает и сдержанность его чувств, благородная мужская сдержанность, которая чем-то сродни подлинной чистоте души, и даже его душевная неприступность, которую он носит как панцирь против человеческого сожаления и любопытства. Это не отчужденность от людей, нет — он готов говорить взволнованно и горячо обо всем, что его интересует, но есть одна заповедная тема, которая замыкает наши уста. Это понимаю не только я, но и его близкие друзья.

Вчера к нам забежали Светлана и Федя.

— А Виктора нет, — объявил я, впуская их, — и когда он придет, не знаю.

— Мы к вам, Иван Андреевич, — тихо сказал Федя и заговорщически оглянулся вокруг, точно нас мог подслушать кто-нибудь в пустой квартире.

— Он Павла видел, — пояснила Света.

— Сидел у окна автобуса, увидел меня и отвернулся. На Фили ехал. — Никуда они не уехали, — присовокупила Света.

— Вы думаете, что Галя в Москве? — спросил я.

— Непременно. Пашка нахрапом действует. С налета. А если не по его, сразу скисает. А Федька говорит: он кислый ехал.

— Значит… — задумался я.

— Значит, сразу не увез — так не увезет. Не поехала она с ним. Вот мы и решили: Галку разыскать и взять в работу.

Я усомнился. Взять в работу… Точно деталь на станке. Да и выйдет ли?

— А с Виктором говорили?

— Как же, поговоришь с ним.

— Каменный.

— Тогда нельзя, — решил я. — Неудобно. Все-таки его дело, частное.

— Старый вы человек, Иван Андреевич, — назидательно заметил Федя, — и понятия у вас старые. Не частное дело, а наше, общее. Государственное дело. Душа у него болит, делу мешает. А мы что ж — молчи?

— Найти и поговорить с ней по-комсомольски. Против коллектива не пойдет, — не утерпела Света.

Я опять усомнился.

— Не всегда коллектив вправе вмешиваться в личную жизнь человека.

— Всегда, — безапелляционно сказал Федя.

Так мы и не договорились. Они ушли, заставив меня задуматься над проблемами коллектива и личности. Неужели сверстникам Сажина удалось воспитать поколение, совсем не тронутое ржавчиной индивидуализма? Тогда это одно удивительнее всех индустриальных побед!

Когда пришел Виктор, я наконец решился. Заповедная тема перестала быть заповедной.

— Почему вы никогда не спросите меня о моем разговоре с Галей?

Виктор отвечает с обычным спокойствием.

— Потому что представляю его содержание. Опять Павел?

— Дальнозоркие обычно не видят у себя под носом. Речь шла не о Павле, а о вас.

— Обо мне?

— Вы шагаете вперед в семимильных сапогах, другие же следуют за вами в обыкновенных ботинках, даже в тапочках. А вы не видите этого.

— Аллегория! И не очень понятная.

— Возьмем другую. Вы — тренированный альпинист, дышите свободно на любой высоте. А люди, связанные с вами одним ремнем, теряют дыхание. Что надо сделать?

Виктор саркастически усмехается.

— Очевидно, ослабить ремень.

— Или шаг, — не сдаюсь я, — надо быть понятливее, терпимее, Витя, душевнее, если хотите, к человеческим слабостям. Люди не одинаковы.

— А чего я от них требую? Учись, читай, расти. Невозможно это? Чушь! Ежик вон на футбол бежит, а я ему книжку сую. Ну что же, после футбола прочти. Недоспи, а прочти. Только осознай, что так надо, что нельзя без этого, тогда и простить можно, если силенок не хватит.

Трудно спорить с Виктором, но я все-таки пытаюсь.

— Вы стремитесь к духовному совершенству, Витя. Но духовное совершенство, как и физическое, невозможно для всех.

— Чепуха! — сердится Виктор. — Безногий не пробежит стометровку, но любой нормальный, здоровый человек пробежит. И раз от разу может улучшить время. Это — моя аллегория. Понятно? Если я хочу стать лучше, почему другой не может хотеть этого? Только захоти, воспитай в себе это «хочу». Вот этого я и требую.

Спор можно продолжать, но я уже выдыхаюсь. Виктор в чем-то убедил меня, но мне кажется, что и сам в чем-то поколеблен.

Мы не успеваем уточнить этого — раздается звонок.

Пришла Клавдия Новикова.

Виктор несколько удивленно подвел ее ко мне, но удивиться по-настоящему пришлось мне, а не им, потому что Клавдия, рассмотрев Виктора, освещенного настольной лампой, — в комнате было темно, вдруг воскликнула.

— Черенцов! Витя!

Виктор смущенно протянул руку:

— Здравствуй, Клава.

— Странно, — заметил я обиженно, — все друг друга знают, а я кручусь среди вас, как щепка в омуте.

— Да мы с детства знакомы, — сказала Клава, — на одном дворе жили. Витя, я и Павлик. Ты знаешь, он здесь сейчас.

— Слыхал, — неопределенно отозвался Виктор.

— Вы разве не встречаетесь?

— Нет.

Несколько смутившись сухостью Виктора, Клава перешла к делу, которое привело ее ко мне. Ей нужно было перевести небольшой кусочек английского текста.

Текст оказался технический, и я сразу же спасовал. Пришлось привлечь Виктора, который, к моему удивлению, довольно сносно умел читать.

— В школе занимался, да забыл потом, — признался он, — сейчас только алфавит и помню.

Но помнил он много больше, а самое главное, отлично знал техническую терминологию. И пока я неуверенно подбирал по смыслу русские слова, он подумав, сразу называл нужное. Клавдия уже не на меня, а на него глядела с почтительным уважением.

Мне пришла в голову одна идея.

— Вы ищете учителя, Виктор. Группу хотите создать. Искать, по-моему, незачем. Вот вам и педагог.

Виктор не признавал ложной вежливости.

— А ты справишься? — с сомнением спросил он. — Молода очень.

— Не знаю, — смущенно пробормотала Клава и потупилась.

Я тут же пришел ей на помощь.

— Неправда, Клава. Знаете. Педагогический огонек у вас должен быть, раз в педагоги идете. Интерес к делу есть и знаний, по-моему, достаточно. Ну, а опыт дело наживное.

— Попробуем, — согласился Виктор, — начнешь со мной, а там и с группой решим.

Однако я скоро пожалел о своей инициативе. Клава приходила каждый день и, возвращаясь домой, подсаживалась ко мне на скамеечку — обычно во время уроков я спускался вниз посидеть на деревянном диванчике, поставленном у подъезда лифтером. Здесь она и успевала за несколько минут надоесть мне исступленным захваливанием Виктора.

— Какой потрясающе способный человек (это я уже знал), и какая у него память (и это я знал), мы проходим сейчас по три главы зараз (и это знание меня не обогатило).

Если б только она ограничивалась уроками!

— Почему от него жена ушла, вы не скажете?

Я молча вздыхал, деликатно намекая на нежелательность темы.

— Слепая! От такого человека уйти!

Я скрежетал зубами и молчал.

После третьего или четвертого урока она, как обычно, выбежала из подъезда и, присев рядом со мной, радостно выпалила:

— А сегодня он не такой задумчивый. Даже смеялся. По-моему, он ее забывает.

Я не выдержал.

— Вы уже успели влюбиться?

Она простодушно не заметила сарказма.

— Я еще девчонкой была в него влюблена. А сейчас это совсем простительно.

— Нет, Клава, не простительно, — я уже не щадил ее. — Вы не знаете правды. Он страдает и мучается и будет страдать и мучиться до тех пор, пока не вернется Галя. Он — однолюб и никогда не полюбит другую.

— Сказки, — откликнулась она, но уже далеко не уверенно.

Тогда я нанес последний удар.

— И Галя его любит и в конце концов вернется, я уверен, — я произнес это почти вдохновенно, — не создавайте себе иллюзий, девочка.

Она вдруг погасла и согнулась, как сгоревшая спичка. Только надежда, до конца не оставляющая человека, слабо тлела в глазах.

— А почему же… почему она ушла? — тихо спросила Клава.

Я рассказал ей историю Гали и Виктора так, как знал ее сам.

Теперь погасла и надежда.

— А кто этот… с целины?

— Вы его знаете. Это — Павлик, о котором вы говорили. Парень, позвавший вас тогда на автобусной остановке, помните?

Она отшатнулась почти с ужасом.

— Хорьков?! Павел! Не может быть…

Она закрыла лицо руками и медленно поднялась со скамейки.

— Теперь я все понимаю.

Кончики пальцев ее на лбу побелели от напряжения. Она отняла их, в широко раскрытых глазах ее светилась странная решимость.

— Все будет хорошо, Иван Андреевич. Только не говорите Виктору.

— О чем, Клава?

— О нашем разговоре. Слышите? Я все сделаю.

И побежала к воротам.

— Клава! — закричал я ей. — Погодите!

Она даже не обернулась.

На следующий день Виктор работал в вечерней смене. Было жарко и душно, особенно к вечеру. Долго не потухающее небо от жара и пыли, стоявшей высоко над Москвой, казалось сиреневым. Даже не утихавший никогда сквознячок из ворот не приносил прохлады.

Я сидел на своей скамеечке у подъезда и смотрел, как дети играли в классы. Древняя игра, известная, должно быть, с сотворения мира.

— Здорово, дедок, — услыхал я знакомый голос.

И человек был знакомый в той же выцветшей ковбойке с воротничком, почерневшим от пота. Целинный загар его поблек под московским небом. И весь он как-то поблек, только воспаленные глаза горели, как угли, на осунувшемся лице. Казалось, он не спал, может быть пил всю ночь и весь день до этой минуты. От него пахло спиртом.

Я инстинктивно отодвинулся.

— Не пьян я, дедок, не бойся. Галка дома?

— Нет, — удивился я.

— Значит, не пришла еще? Придет. Проиграл Павел Хорьков, еще раз проиграл свое счастье. Ну что ж, заплатим проигрыш, как положено.

Он присел на кончик скамьи, руки бессильно упали на колени.

— Я ее у знакомой бабочки поселил, когда она от Витьки ушла. Думал, со мной уедет… замуж пойдет.

— Обещала? — спросил я.

— Нет. Разговору у нас об этом не было. Так и сказала: «Ты мне душу не тревожь, Павел, а то последний раз меня видишь». Только комнату и приняла. Хорошая, между прочим, комната. Сирень на дворе. А она даже не улыбнется. Задумчивая такая, строгая. Я как цуцик за ней ходил, стихи ей читал…

продекламировал он и, задыхаясь, продолжал: — Я много стихов знаю — в драматическом кружке выучил. «Почитай мне, Павлик», — скажет. А о жизни ни слова. Я уже тогда понял, что все проиграно, что зря она от Витьки ушла.

Он говорил тихо и монотонно, как в бреду.

— А тут еще эта Клашка пришла к квартирной хозяйке — тетка она ей. Я не досмотрел, не было меня. А то эту мышь… — он сжал кулак так, что пальцы хрустнули. — Уж не знаю, что она Галке наговорила… догадываюсь, конечно. Только Галка после этого собрала вещи и ушла. Все равно бы ушла, я уж знаю, только все-таки непереносно. Любит она Витьку…

— Любит?

— А то нет? Иначе удержалась бы, думаешь? Никогда. Я как из Шекспира прочту:

— разве кто удержится? — он дохнул мне в лицо винным перегаром, только глаза были трезвые, ясные, до жути горящие глаза. — А она нет! Как отрезала. Тут и решил было: кончу Витьку. Ране не довел, теперь доведу. Только ведь кровью не умоешься и счастья не вернешь. Не бывает на крови счастья…

Он поднялся твердо и уверенно, будто и не пил вовсе.

— Прощай, дедок. Видно, не дождаться мне Галки. Да и ждать, пожалуй, не стоит. В степь поеду. Легче дышится там, в степи… Дома не мешают. А Галке скажи, — прибавил он и замялся. — Нет, не надо. Не говори ничего. Пусть…

И, не договорив, медленно побрел по двору — побитый, не страшный, споткнувшийся человек.

И тоже не оглянулся.

…А Галя пришла совсем поздно, после того как вернулся Виктор и я уже поджарил котлеты к ужину.

Она вошла как лунатик с протянутыми руками, ничего не видя, кроме Виктора, стоявшего у окна.

— Витя!

— Люба моя!

— Я измучилась, Витька. Не могла больше.

— И я.

Я тихо затворил за собой дверь.

А минуту спустя Галя ворвалась ко мне, и я ощутил сразу все: и силу едва не задушивших меня объятий и теплоту ее слез, высыхавших у меня на щеках,

— Иван Андреевич! Спасибо вам…

— За что, Галенька?

— За Витьку, за меня, за то, что образумили дуру березовую.

— Я ничего не знаю, Галенька.

— Не выдумывайте. Все вы знаете. Все понимаете. Умница вы моя. Она говорила, а Виктор стоял в дверях и улыбался, очень смешной и помолодевший.

А ночью за дверью снова знакомый шепот, без которого так долги были мои стариковские ночи.

— Я выброшу оранжерею!

— Не смей, Витька.

— И будем три раза в неделю ходить в клуб. Я уже решил.

— Милый.

— И на танцы.

— А лекции?

— Хватит времени и на лекции.

— Не дури, Витька. Пусть все остается по-прежнему. Я дурой была.

— Неправда.

— Нет, правда. Ну, может, один вечерок выкроишь.

— Сто. А по выходным будем за город ездить. Хорошо?

— Не знаю. Я заниматься буду. Поможешь?

— Неужели нет?

— А сколько я тебе писем написала! Напишу и порву… напишу и порву…

— А я тебе стихи написал. Думаешь, только Снегирев может?

— Покажи.

— Дурочка, ведь ночь.

— Все равно…

Нет повести прекраснее на свете…

Наконец я уезжаю.

Самолет на Лондон вылетает днем. Виктор и Галя поэтому приедут во Внуково прямо с работы.

На аэродром меня везет Сажин.

Он сам ведет машину и очень торопится — ему еще надо успеть на заседание какой-то архитектурной комиссии, — мало разговаривает, предоставляя мне молча проститься с Москвой.

А что можно увидеть в московский июльский полдень сквозь ветровое стекло быстро мчащегося автомобиля? До блеска выбеленную солнцем перспективу будто вымеренных линейкой проспектов, автомобильные перекрестки, белые кители милиционеров, сутолоку у витрин — живой, глазастый, по-летнему расцвеченный орнамент города.

Щемит сердце, как при расставании с новым, полюбившимся другом — я подчеркиваю новым — ведь мой Китеж-град давно потонул в прошлом до кончиков своих золотых маковок. И я уже не считаю на улицах особняки и церкви — на моем пути их больше нет.

Зато я считаю строящиеся дома.

Их срезанные на разной высоте этажи, кажется, кричат в небо: мы растем, растем, завтра будем еще выше. Ажурные стрелы строительных кранов подхватывают бетонные плиты, те взлетают над этажами и застывают в воздухе, прежде чем стать стеной или перекрытием. Белая пыль бьет в глаза.

И долго-долго потом при воспоминании о Москве будет вставать в памяти эта картина — белые срезы домов, взлет бетонной плиты и стальная рука великана из сказки о современном городе.

— Проняло? — смеется Сажин, перехватывая мой взгляд. — То-то вижу я, что вы все на стройки смотрите. Даже пыль его не берет — не морщится.

Он прибавил скорость — мы выехали за черту города.

— К концу семилетки опять приедете — не то увидите. Эту вот шоссейку не узнаете: такой проспект вытянется — ахнете. На Кутузовке похудеют от зависти. Вы знаете, что сейчас в Москве наблюдается — нигде в мире этого не увидите — тяга из центра к окраинам. С Кузнецкого моста в Черемушки переселяются да еще просят: скорее! В вашей Москве небось с Молчановки в Дорогомилово не переезжали. А если приходилось, так, значит, со службы выгнали, платить за квартиру нечем… Нет, в самом деле, — загорается он, приезжайте-ка лет через пяток…

— Нет, — говорю я, — пяток лет это много. Не вытерплю.

— Браво, Иван Андреевич! Вот это по-честному. Верю, — кричит Сажин навстречу ветру. — В Риме монетки в фонтан бросают: говорят, кто оставит монету, обязательно вернется. А вот в Москве не монеты оставляют, а сердце. Признавайтесь, оставили?

Я оставил свое сердце в Москве еще полвека назад. Но моей Москвы уже нет. Да и Сажин говорит не о ней.

— А кому вы этим обязаны? Им. Галке и Виктору. Говорил ведь вам: не к зданиям присматривайтесь, а к людям.

Я присмотрелся и полюбил. И Галку, и Виктора, и Клаву Новикову и даже Тоню Барышеву, с которой очень хотелось бы встретиться и поговорить о любви в коммунистическом обществе. Теперь я в этом не такой уж профан.

И друзей Виктора мне тоже, пожалуй, будет не хватать в Лондоне. Как-то грустно представить себе, что за дверью в соседней комнате я уже не услышу знакомых споров о том, как лучше работать и жить. И хотя на Чейн-уок негде посидеть на скамеечке и никто не наблюдает, как угасает в сумерках душный июльский день, я бы искренне обрадовался, если б услыхал за собой дружески-насмешливое:

— Здорово, дедок. Скучаешь?

Должно быть, Сажин лучше меня разбирается в людях, если он предвидел подобный конец. Ему очень хочется, чтобы я признался в этом, но я молчу. Тогда он предпринимает обходный маневр.

— А что вы у них увидели — я говорю о Галке с Виктором? Шаблонную бытовщинку, какую даже на Мадагаскаре найдете. Взбалмошная бабенка закапризничала и сбежала от мужа. А потом вернулась как ни в чем не бывало. Подумаешь, событьице!

Я попадаюсь на удочку.

— На Мадагаскаре я не был, — отвечаю я запальчиво, — но за полвека в Англии я вдосталь нагляделся такой бытовщинки. Много раз уходили взбалмошные бабенки и порой возвращались как ни в чем не бывало. Но почему уходили и почему возвращались? Я не знаю ни одного семейного конфликта, который вырастал бы из стремления к духовному совершенству, я не слыхал ни одной ссоры, которая поднималась бы до такого этического уровня. Когда я расскажу об этом в Лондоне, меня не поймут или мне не поверят, как не поверил бы я сам раньше. Вы шутите, конечно, но это «событьице» убеждает больше, чем все краны и этажи.

Сажин искренне хохочет.

— Интересно, кто кого агитирует — я вас или вы меня?

— Вот и Виктор спрашивает: не состою ли я тайно в английской компартии? Нет, Николай Федорович, не состою. Многое мне у вас чуждо, многое непонятно, но духовный ваш подвиг я вижу. Вы вырастили нового человека, который лучше нас. Я бы и заповедь сейчас переделал: блаженни лучшие, яко тии наслéдят землю.

Клава Новикова настигла меня в буфете. Солнечный свет, струившийся из окна, будто проходил сквозь нее — такой хрупкой и прозрачной показалась она мне при встрече.

— Здравствуйте, пропавшее чудо, — сказал я по-английски.

Она смутилась, как школьница, не выучившая урока.

— Не надо… не дразните. Вы же знаете… я боюсь.

Я поймал ее взгляд, удивленно скользнувший по костюму, в котором я приехал из Англии. Не знаю, почему я надел его. Пуританская чернота его была почти неуместна в этот ослепительный летний день.

— Вот теперь вы похожи на англичанина… Чуть-чуть.

— Только зонтика не хватает, — пошутил я.

Она даже не улыбнулась. Только сказала, помолчав:

— Странно все это. Как в кино. Точно это не мы с вами, Иван Андреевич, а совсем, совсем другие… И не жизнь это, а картина из чьей-то жизни… Правда?

— Где вы пропадали, Клава?

— Я звонила вам. Мне сказали, что вы улетаете. Пришла проститься.

— Спасибо, девочка. Вы обязательно напишите мне. Хорошо? Адрес у Виктора.

— Я не приду к нему.

— А уроки?

— Я не буду давать уроки.

— Что случилось, Клава? Ведь что-то произошло, да?

— Где?

— На Филях. У Гали. Мне Павел сказал, что вы были у нее.

— Была. Я сначала не знала, что это — Галя. Павел ее у тетки поселил, сказал, что есть у него девушка, на целину с ним едет, замуж идет. А потом встретился пьяный, плакал, что не любит она его. Когда вы рассказали мне, я поняла. Нельзя ей было к Павлу уходить. Я знала, что сказать ей и о Викторе и о Павле.

— О Павле? — удивился я.

— Кого-кого, а его-то я хорошо знаю. Дружили когда-то… И вообще…

— Любили его?

— Не все ли равно теперь? Вы знаете, кого я люблю.

Я поцеловал ее в лоб. Он был как ледышка.

— Все пройдет, девочка. Все забудется.

— Может быть, — она смахнула слезу. — Только ему не говорите. Он ведь счастлив сейчас…

Галю и Виктора я нашел уже, когда объявили посадку. В первый момент мы с Галей не могли найти слов — очень трудно в такие минуты найти именно те слова, какие хочет сказать сердце.

Но Галя нашла их.

— Деда милый, — обняла она меня, — деда Ваня, не уезжай.

Мне показалось, что она в белом переднике школьницы с голубым бантиком на косичке. Внученька моя!

— Я скоро опять приеду, Галенька.

— Приезжай.

— А может быть, ты приедешь?

— Не знаю. С ней приезжай.

— Хорошо.

— Я еще не знаю, как ее называть по-русски. По-чужому не хочется.

И пусть русский учит.

— А ты — английский, — вмешивается Виктор. — Вы в самом деле скоро приедете, Иван Андреевич?

— Когда-то мы говорили о романе Уэллса, Витя. Что бы сделал Кэвор, если бы ему удалось вернуться на землю?

— Снова полетел бы.

— Вот именно.

Я продолжаю разговор с ним уже в воздухе. Уже давно исчезли из вида крохотные фигурки провожающих на перроне аэровокзала, да и сам аэровокзал закрыла проплывшая под нами бесформенная гряда облаков. А я все говорю, говорю…

— Это — судьба, Витя. Темная, непознаваемая сила.

— Чепуха.

— Когда я приехал…

— А зачем, собственно, вы ехали?

— Искал свой Китеж-град.

— А нашли город солнца. Был такой мечтатель в давние времена.

— Знаю, Витя. Кампанелла.

— Именно. Мечтал о таком городе. А мы построили его.

— Как много вы знаете, Витя.

— Что вы, Иван Андреевич! Сколько еще узнать надо. О химии полимеров, об атомной физике, о кибернетике…

— Слишком много для одного человека.

— А Горький? Сколько знал Горький?

— Вот вы смеетесь надо мной, когда я говорю: судьба, чудо. А разве не чудо, что мы продолжаем разговор, когда вы, наверное, уже пересаживаетесь с автобуса на метро?

— Хитрите, Иван Андреевич. Это вы сами себе повторяете то, что я вам уже говорил…

Удивительный человек, этот Виктор.

А самолет уже высоко в воздухе, откуда Москва кажется горсточкой камешков, прихотливо рассыпанных по траве. Какое счастье, что нет облаков и я ее еще вижу.

На душе — ни тревоги, ни горечи. Все хорошо. Я твердо знаю, что вернусь сюда.

Стрелка альтиметра уже переходит за три тысячи метров. Самолет набирает высоту.

Пусть так — мое сердце с тобой, Москва.

До скорой встречи!