Я - Мышиный король

Андрей Столяров

Я - Мышиный король

1

1. К Л А У С. Ш К О Л А.

Когда полгода назад гвардейцы резали так называемое "народное ополчение", то они ополченцев, по слухам, не просто подчистую уничтожали, а делали с ними еще что-то ужасное, что-то страшное и противоестественное, что-то такое, о чем долго потом ходили по городу пронизывающие холодом разговоры. Толком, конечно, никто ничего не знал, лично у меня об этом времени сохранились очень смутные воспоминания, но недавно, после внезапной оттепели, грянувшей таянием и проливными дождями, после того, потекли оседающие сугробы и земля, напоенная влагой, безобразно раскисла, малышня, которой все эти пертурбации были пока нипочем, начала выкапывать на пустырях свежие, еще не пожелтевшие черепа, сияющие гладкой костью, волочить их на палках, разбивать лобную скорлупу каменьями, а особо выдающиеся, по их мнению, экземпляры, насаживать на тупоконечные копья ограды, так что школа, в конце концов, стала походить на какое-то языческое капище. Директор, кажется, распорядился черепа убрать, и их убрали, но уже через несколько дней веселые тупые уроды возникли снова, а поскольку следующего распоряжения не поступило, то они так и остались торчать на ограде - скаля безносые лица и пугая прохожих по вечерам своей нечеловеческой терпеливостью.

Особенно хорошо они выделялись сейчас, в прозрачных мартовских сумерках: белые полушария как будто светились, а провалы глазниц полны были тревожного мрака.

Они словно наблюдали за улицей.

Я поглядел назад.

Я, конечно, не рассчитывал, что Карл и Елена будут провожать меня до самой школы, но я все-таки на что-то надеялся. Улица, однако, была пустынна, только ржавел на другой ее стороне разграбленный до безобразия самосвал, с обнаженного остова которого было снято, по-моему, все, что можно, да светился в громадах домов десяток-другой тусклых окон: электричества сегодня, наверное, не было, и благонамеренные граждане ложились спать, как только стемнеет.

Мне стало не по себе.

Одно дело - идти в школу днем, когда ярко сияет солнце, когда носятся, размахивая портфелями, недомерки из младших классов, когда Косташ, подзадориваемый Радикулитом, с любопытством допытывается у дона Педро насчет вчерашнего, а дон Педро мычит и косноязычно отбрехивается, когда прыгает на одной ноге беззаботная Мымра и когда даже Ценципер, стоящий при входе в мятом своем мундире, влажновато поблескивающий жирной набыченной лысиной и моргающий крохотными воспаленными глазками, которые, казалось, видят абсолютно все, - даже Ценципер выглядит приветливым и добродушным, а чудовищные ключи завхоза, свисающие у него с кольца, надетого на сомкнутые ладони, вовсе не кажутся орудиями убийства. Днем все, конечно, гораздо проще. И совсем другое дело - сейчас, когда светятся черепа, окружающие школьное здание, и когда в самом здании не видно ни искры света и когда Ценципер, мучаясь, как обычно, бессонницей, бродит, наверное, покашливая, по лестницам и коридорам, и малиновые брови его пылают, как раскаленные угли.

В общем, была такая секунда, когда я сильно заколебался. Очень уж мне не хотелось туда идти. Но я тут же представил себе, как вспыхнет недоумением лицо Елены, как она, подняв брови, посмотрит на меня, точно на мелкое насекомое, а потом отвернется, спокойно пожав плечами, и как Карл, в свою очередь, пренебрежительно сплюнет и сочувствующим, но втайне довольным голосом, скажет что-нибудь вроде: "Ничего, ничего, старик, это бывает"... - и они обои, как будто меня здесь и нет, обратятся друг к другу и заговорят о чем-нибудь постороннем.

Вероятно, особенно будет стараться Карл.

И вот только для того, чтобы ему не пришлось потом чрезмерно стараться, я, сжав зубы и пригибаясь, перебежал через морозную улицу, увязшую в ночной тишине, и, протиснувшись там, где в ограде был давно уже выломан у основания и отогнут железный прут, оказался на утоптанном школьном дворе, прилегающая к ограде бугристая часть которого еще была кое-как освещена уличными фонарями, а противоположная сторона терялась сейчас в сумраке под деревьями. Интересно, что стволы всех деревьев выделялись довольно отчетливо: серые, как будто покрытые рыхлой известкой, оберегающей от вредителей, сучья их, вероятно на холоде, тоже несколько серебрились, а громада тревожного мрака за ними была совершенно непроницаемая.

Я медленно выпрямился.

И сейчас же из штабеля досок, наваленных до середины ограды, из-под спекшейся толи, прихваченной железными скобами, долетел до меня протяжный мучительный выдох, - словно там содрогалось в агонии какое-то доисторическое животное и вдруг странный медный горшок, опоясанный шипами заклепок, с изогнутыми рогами, тихо звякнув, выкатился оттуда и, качнувшись два раза замер, подставив свой бок блику тусклого света.

У меня невольно лязгнули зубы.

Впрочем, разбираться, кто там агонизирует и что это за горшок, я, конечно, не стал, а уже в следующее мгновение очутился довольно-таки далеко от штабеля - прижимаясь к холодной, обмерзшей за последние дни штукатурке стены и хватаясь обеими руками грудь, чтоб не выскочило бешено заколотившееся сердце.

Кажется, все обошлось.

Однако, я, наверное, здорово повзрослел за те две-три секунды, которые потребовались, чтобы добежать до здания школы, потому что вся наша затея с походом в учительскую показалась мне вдруг ужасной глупостью. Глупостью, мальчишеством, полным идиотизмом. Нет, действительно, какого черта я сюда потащился? Ну, подумаешь, Елена написала что-то такое в своем сочинении. Кто эти сочинения сейчас читает? Даже если кто-нибудь и читает, то, скорее всего, по диагонали. Не такое у нас нынче время, чтобы читать сочинения. Да и что особенного она могла написать? Мальвина - дура? Это и так все знают. Ну, подумаешь, поставят пару, вызовут в школу родителей. Тем более, что и родителей у Елены нет. Только тетка Аделаида, похожая на высохший одуванчик. Лет, наверное, девяносто, а может быть, и сто двадцать. Какой с нее спрос? Ерунда! Сочинение! От этого не умирают. Разве что Елена написала какую-нибудь очевидную дурость. Например упомянула Мышиного короля. Тогда - да. Тогда - это серьезно. Но она же не совсем еще чокнутая, чтобы писать про Мышиного короля! Хотя Елена могла сделать это нарочно. Такой у нее характер, с нее станется. Вот взяла и назло всем - упомянула. А теперь я должен расхлебывать эту кашу. Глупость все-таки, дурацкая выходка.

Тем не менее, идти было надо.

Почему-то ступая на цыпочках, я прошел мимо здания с правой его стороны и в сгущении объемистой тени, которую оно положило, осторожно приблизился к лестнице черного хода будто домик, покрытой съехавшим на бок, ребристым, остроконечным железом. Железо здесь не менялось, наверное, уже много лет и, как мне представлялось, насквозь проржавело, нависающий край его, темнеющий в небе, совсем обмахрился и обычно шуршал, покачивая фестончиками, но, по-видимому, за последние дни он тоже промерз, потому что топорщился сейчас скованной неподвижностью, ни единого шороха не раздалось, пока я поднимался по тесным горбатым ступенькам, и только когда я, напрягшись, взялся за ручку двери, тоже сильно осевшей и поэтому не запирающейся, то засохшие петли ее предательски взвизгнули.

Звук был такой, что я подскочил на месте.

Главное, что слева от двери, загрязненные так, что стекло превратилось в рептильную бугорчатую коросту, находились два низких, прикрытых решетками окна квартиры Ценципера и, когда дикий визг неожиданно выскочил на морозный воздух, то мне вдруг показалось, что за толстыми рамами их, точно в мутном аквариуме, произошло какое-то шевеление.

Я замер.

Про Ценципера ходили чрезвычайно неприятные слухи. Говорили, что два года назад, когда начались волнения, связанные с "Движением за новый порядок", и солдаты вместе с гвардейцами из спецчастей наводили этот порядок буквально с утра до вечера, то Ценципер, работавший до этого скромным завхозом, очень быстро сориентировавшись, примкнул к гвардейцам и за две-три недели невиданного усердия стал у них чуть ли не главным ответственным и с п о л н и т е л е м. Говорили, что он лично перестрелял кучу народа, а с девчонками, иногда попадавшими в казармы по разнарядке, делал нечто такое, что даже привыкшие ко всему гвардейцы пытались его судить. Говорили, что вызволил его чуть ли не сам Мэр города, который отменил приговор, и что до сих пор Ценципер выполняет некоторые его поручения. Не знаю, уж правда это или вранье. Во всяком случае, Ценципер иногда отлучался на сутки-другие, а потом у него несколько дней было очень благодушное настроение. Точно у кота, который досыта наелся сметаны. И еще говорили, что он никогда не спит, якобы закроет глаза и перед ним начинают вставать убитые, - смотрят прямо в глаза, протягивают земляные подгнившие руки.

В общем, я не хотел бы столкнуться с Ценципером.

И, к счастью, я с ним таки не столкнулся, потому что на этот пронзительный будоражащий визг, как ни странно, из квартиры никто не выглянул, быстрое движение за ближним из окон мне, вероятно, только почудилось, но когда я осторожненько просочился сквозь узкий предбанник и, опять же на цыпочках, пересек неприветливый каменный вестибюль, оглушительной пустотой своей подчеркивающий каждый шорох, то поднявшись по ковровой дорожке на третий этаж, где за классами математики располагалась учительская, я вдруг кожей, стянувшей все тело пупырышками, очень остро почувствовал, что за мною кто-то идет.

Ощущение было ужасное.

Я оглянулся.

Однако, коридор, упирающийся дальним концом своим в стенку библиотеки, был пуст: по одной его стороне равнодушно белели двери запертых классов, краска на них совершенно облупилась, и местами проглядывало сухое старое дерево, а по другой стороне, как стеклянная галерея, пространство которой свидетельствовало о незащищенности, протянулся широкий ряд окон, выходящих во двор: небо сегодня было морозное, редкие скорченные облака, подсвеченные по краям, еле-еле ползли, меняя свои очертания, крыши и стены домов, казалось, покрыты были седоватым налетом, и луна, просиявшая в этот момент, наверное, отразившись от них, положила на школьный паркет прозрачные коврики света.

Металлические ручки дверей сразу же заблестели.

Все было спокойно.

И вместе с тем, я не столько слышал, сколько чувствовал обостренным чутьем какие-то невнятные скрипы и шорохи. Словно медленно билась в библиотеке громадная сонная бабочка задевала крыльями о стеллажи, очень вяло царапала книги суставчатыми конечностями, - вдруг отчетливо стукнула, наверное, ударившись обо что-то.

И немедленно дверь, на которой кусочком стекла блеснуло квадратное расписание, начала как-то нехотя, точно во сне, отворяться, и в проеме ее показалась белая, как сгусток тумана, бесформенная фигура.

- Фу... - сказала она громким шепотом. - Фу... несчастье!.. Наконец-то освободилась...

И, пришлепывая, по-видимому, босыми ногами, двинулась вдоль холодеющих стекол - будто призрак, по направлению к учительской.

- Фу... Будь я проклята!..

Несмотря на расстояние и темноту я мгновенно узнал Мальвину.

Она была в легком кружевном пеньюаре, едва закрывающем икры, как ни удивительно, и в самом деле босая, с изумительными распущенными волосами, достигающими округлости бедер, пухлая, как будто распаренная, - а к груди она прижимала целую охапку добротных стеариновых свечек, штук, наверное, семь или восемь: острые концы их подпирали лицо нетронутыми фитилями.

- Фу... чтоб я еще раз когда-нибудь согласилась!..

Шепот ее раздавался довольно отчетливо.

Не знаю, как это произошло, но я был уже в другом конце коридора. Я, наверное, очутился там, когда дверь в библиотеку еще только-только начала открываться. Но я этого абсолютно не помнил. Я лишь с оторопью сообразил, что, оказывается, стою в глубокой, довольно-таки обширной нише перед дверями директорского кабинета и что из учительской, которая находится прямо напротив меня, пробивается на паркет желтая подрагивающая полоска неяркого света.

Впечатление было такое, что меня просто взяли и перенесли сюда за какие-то доли секунды.

Я, впрочем не возражал.

А, напротив, еще больше откинувшись в это темное спасительное пространство, прижимаясь к холодному дерматину, который попахивал как-то уж очень официально, и боясь лишь, что все еще черезчур колотится сердце, выскакивающее из груди, в том же самом внезапном оторопении, замирая, смотрел, как Мальвина, пришлепывая, подходит к дверям учительской, выставившим толстенный ключ, как она неловко царапает их голыми нагруженными руками, как тяжелая двухметровая дверь начинает, наконец, будто в страшном видении, отворяться и как стелется желтая полоса на паркете - расширяется и заполняет собой почти весь мой проем.

- Здра-а-авствуйте!.. - сразу же произнес чей-то высокий знакомый голос. - Проходите... А мы вас тут - ждем, ждем, заждались...

А другой, грубый, голос, в котором по хриплому произношению я мгновенно узнал Ценципера, недовольно, как будто подчиненному, буркнул:

- Ну да! Наконец-то!..

И проблеял не оставляющий никаких сомнений, слащавый тенорок Дуремара:

- Мальвиночка наша пришла... Сейчас весело будет...

Явственно скрипнул стул, а затем послышался звук булькающей, льющейся жидкости.

- На-ка вот, стаканчик, согрейся...

Звякнуло стекло, по-видимому, задетое обо что-то.

- Мальвиночка...

- Козлы вы все! - звучно сказала Мальвина, с грохотом вываливая на стол охапку свечек. - Чурки! Педвузники долбанные! Послали, понимаешь, одинокую женщину. Там - темно, паутина, я, вон, синяки себе какие наколотила...

Она коротко выдохнула, наверное, перед тем, как выпить.

- Так зажгла бы свет, - сумрачно произнес Ценципер. Тоже - конспираторы хреновы. Ерунда! Кто за нами вообще будет следить?

- А то не знаешь - кто? - спросила Мальвина.

- Не знаю, - помолчав, ответил Ценципер.

- Дружки твои, вот - кто...

- Какие еще дружки?

Мальвина выпила.

- А те самые, с которыми ты каждое воскресенье пьянствуешь. Из казарм, из Квадратного дома... Что ты уставился на меня? Скажешь, неправда?..

- Неправда.

- А если неправда, то почему у тебя тогда - кровь под ногтями?

Ценципер вдруг - засопел.

Но немедленно первый, высокий, голос, как я с ужасом догадался, принадлежавший Директору, очень важно, пресекая любые возражения, произнес:

- На моем объекте попрошу - без политики! Уважаемая Мальвина Ивановна - делаю вам замечание!

- А что такого? - заносчиво спросила Мальвина.

- А такого - что я объявляю вам строгий выговор...

- Выговор?

- Выговор!

- Ну и пошел ты в задницу со своим выговором! - сказала Мальвина.

Воцарилась тяжелая пауза.

Со своего места в углу темной ниши я видел лишь часть стола, уставленного бутылками и стаканами, Вероятно, посередине его поднимал витые рога начищенный медный подсвечник: яркие мотыльки огня множественно отражались в посуде, а под подсвечником имела место большая хрустальная пепельница, наполненная хабариками, и к этой пепельнице время от времени протягивалась толстая, как у мясника, ручища, поросшая волосами и, вытягивая из развала бычок подлиннее, резко щелкала по нему, чтобы стряхнуть легкий пепел, а затем - уносила его в невидимое для меня пространство.

Как я понимал, рука принадлежала Ценциперу.

Значит, он находился сейчас в левой половине учительской.

И там же, слева, если судить по голосу, пребывало тощее, как у червяка, бескостное туловище Дуремара.

Сам он мне виден не был, потому что его заслоняла фигура стоящей и чуть покачивающейся взад и вперед Мальвины, но, если приглядеться, как следует, то можно было заметить под крышкой стола круглые, как две швабры, расставленные голые ноги, на которых сползшие растянутые носки образовывали матерчатую гармошку.

Ноги из-за этого казались как бы перебинтованными.

А напротив раскинувшегося таким образом Дуремара, чрезвычайно вольготно, если опять же судить по голосу, располагался Директор.

И самое неприятное для меня заключалось в том, что располагался он именно напротив него. Дверь учительской после прихода Мальвины оставалась распахнутой, сноп желточного света, который заметно усилился, образовывал на полу широкий тревожный прямоугольник, чтобы выбраться из моей части ниши, необходимо было его пересечь, а тогда бы Директор непременно меня увидел.

То есть, я оказался как бы в ловушке.

Можно было, конечно, сломя голову, броситься по темному коридору, манящему пустотой, можно было стремглав скатиться по лестнице к притихшему вестибюлю, можно было помчаться по улице, уповая на то, что гнаться за мною они не будут - я уже почти набрался смелости сделать это, я уже задержал дыхание и напрягся - но буквально в то самое решающее мгновение, когда тело мое, заныв всеми мускулами, готово было сработать, абсолютно бесшумно ступая мохнатыми лапами, вышел откуда-то из темноты черный растрепанный Абракадабр и, уставившись на меня глазами, как два янтаря, недвусмысленно остановился прямо посередине прохода.

Верхняя губа у него поднялась, обнажая клыки, а короткий обрубленный хвост резко дернулся, выдавая внутреннюю готовность.

Положение мое сразу ухудшилось.

Правда, с Абракадабром меня связывали вполне приятельские отношения, потому что я иногда таскал ему кости, остающиеся от обеда, но сейчас он об этом явно не помнил: чуть присел, поджав толстый зад, и издал еле слышимое, но явственное рычание.

Я оцепенел.

К счастью, пауза в учительской на этот момент уже завершилась, очень нудный, обиженный голос Дуремара чуть ли не со слезами тянул:

- А почему ты?.. Мы же договаривались, что сейчас - моя очередь...

- Перебьешься! - невежливо отвечал ему, как будто сквозь вату, Директор.

- Как так - перебьешься? Это несправедливо... - тянул свое Дуремар.

- Надоел. Отстань!.. - еще более неразборчиво цыкал Директор.

- Ну, Мальвиночка, ну ты хоть ему скажи, что - это несправедливо...

- Ой, да ну тебя к черту, козел безрогий!..

И одновременно раздавались мягкие ритмические пошлепывания, будто сталкивались друг с другом резиновые подушки, частое, как при астме, попыхивание, причем, пыхтел, по-моему, тоже Директор, - странное какое-то перетоптывание, длинный скрип мебели, точно ее расшатывали, и грудные, наверное, сдерживаемые изо всех сил постанывания Мальвины.

Возникало такое ощущение, что у нее - вдруг разболелись разом все зубы.

Я, однако, догадывался, то это - не зубы.

Меня бросило в жар.

А без усилий перекрывая и скрипение, и пошлепывание, точно боевая труба, возносился охрипший, налитый ненавистью голос Ценципера:

- Господа гвардейцы!.. - выкрикивал он. - Смирна-а-а! Перед нами поставлена очередная задача!.. Для спасения Отечества!.. На одоление супостатов!.. Левое плечо вперед! Шаго-ом... марш!..

При этом Ценципер бухал кулаком по столу - так, что, как живая, подпрыгивала посуда.

Во всяком случае, один стакан покатился.

- Уймись!.. - на секунду прерывая постанывания, сказала Мальвина.

- Гвардейцы!.. Вперед!..

- Уймись!..

- Мальвиночка, это несправедливо!..

В общем, продолжалась такая разноголосица, по-видимому, секунд десять или пятнадцать, время для меня тянулось невыносимо, а затем Директор, вдруг как-то крякнувший и облегченно вздохнувший, неожиданно произнес очень ясным, красивым, ораторским голосом:

- Па-а-апрошу минутку внимания... Дорогие друзья!..

- Господи боже ты мой!.. - сейчас же обреченно сказала Мальвина.

- Извините, Мальвина Ивановна, но к вам это тоже относится...

- Издевательство!..

- Я прошу вас, Мальчина Ивановна!..

- Мы же не на собрании!..

Судя по мелькнувшим рукам, Мальвина схватилась за голову. Поразительное отчаяние прозвучало в ее словах. Тут же к ней подскочил Дуремар, и, по-видимому, нежно обнял, приговаривая:

- Мальвиночка, радость моя!..

- Пошел ты к черту!..

- А вот - не пойду, не пойду...

- Да отвяжись ты!..

А Ценципер опять проревел - с казарменным низким надрывом:

- Рота!.. Слушай мою команду!.. Наизготовку!..

Но Директора такой кавардак, кажется, нисколько не обеспокоил.

- Дорогие товарищи и друзья! - с достоинством сказал он. - Пользуясь тем кратким временем, которое мне предоставлено, я хотел бы напомнить вам об очень важных вещах, упускаемых нами, порою, в суете повседневности. Я хотел бы напомнить о долге и о служении. Я хотел бы напомнить о верности и любви. Я хотел бы напомнить о тех добровольных обязанностях, которые мы на себя принимаем. Дорогие друзья!.. Все мы люди, и у всех нас, конечно, имеются свои достоинства и недостатки. Всем нам свойственно ошибаться, и, наверное, свойственно иногда проявлять нетерпимость друг к другу. Но ведь разве этого ждет от нас данный этап Процветания? Разве общество, ныне обогатившееся сотнями новых сограждан, не взирает на наши раздоры с обидой и сожалением? Наконец, разве те возвышенные отношения, отношения дружбы и взаимной любви, что связали и господина Мэра и нашего Великого Покровителя, не являются для нас почти каждодневным примером? Я бы взял на себя смелость сказать: примером, зовущим и облагораживающим... Дорогие друзья!.. Мы собрались сегодня не для взаимных раздоров и оскорблений, не для резких упреков и мелких обид, особенно тягостных между нами. Нет! Нами двигала более высокая, если можно так выразиться, одухотворенная цель!... Друзья!..

Директор остановился, вероятно, чтобы набрать в себе в грудь побольше воздуха. Сквозь распахнутую половинку дверей я отчетливо видел его крепкую белую руку, обхватившую граненый стакан, в котором что-то плескалось. Рука эта делала энергичные движения в такт словам и тогда, как будто задетые ею, огневые бутоны подсвечника начинали медленно колебаться, - безобразные тени скользили по стенам, и даже через коридор долетал запах расплавленного стеарина.

Уходили одна за другой минуты.

- Вот сволочь!.. - неожиданно сказала Мальвина.

А, по-моему, Дуремар икнул.

Не знаю, почему я решил, что именно этот момент наиболее благоприятен для бегства, я, наверное, был обманут ленивой расслабленной позой Абракадабра, который, казалось, утихомирился, но когда директор через секунду опять воскликнул: "Друзья"!.. - а затем разразился длиннейшим периодом, из которого следовало, что все здесь присутствующие любят и уважают друг друга, то я, даже сам от себя такого не ожидая, вероятно, непроизвольно, сделал маленький, как бы проверочный шаг по направлению к выходу.

А чтоб подкрепить это намерение, я состроил умильную рожу и, заглядывая в желтые вздрагивающие светильники Абракадабра, произнес очень тихим, фальшивым и сдавленным шепотом:

- Хороший песик, хороший...

Трудно было сказать, на что я рассчитывал, я, по-видимому интуитивно, рассчитывал хоть на какую-то благодарность, но расчеты мои были немедленно опрокинуты, потому что Абракадабр, который до этого, в общем-то, невозмутимо сидел, лишь пофыркивая и загораживая собою выход из ниши, после первого же моего движения заученно вскинулся и, подняв кверху зад с обрубком хвоста, гулко, как будто выстрелили из пушки, пролаял:

- Гав-гав-гав!..

Меня мгновенно отбросило.

А когда я, прижимаясь к стене, начал снова, хотя бы отчасти, различать окружающее, то, конечно, увидел в дверях и Директора, с его граненым стаканом, почему-то раздетого, обмотанного по бедрам банным сиреневым полотенцем, и всклокоченного, как панка, Ценципера в мундире полувоенного образца, у которого морда была, как неочищенная картофелина, и вытягивающую шею, счастливую, по-прежнему распаренную Мальвину, и недоуменного Дуремара, чьи бесцветные брови, казалось, залезли под волосы яйцеобразного черепа.

Но, конечно, ужаснее всех был полураздетый Директор.

- Мальчик? - сказал он, ощутимо покачиваясь. - Откуда ты взялся, мальчик? Ты, наверное, пришел сдавать математику? А вот мы тебя сейчас и проверим: чему равен котангенс прямоугольного треугольника?..

Директор рыгнул.

Отвратительный запах сивухи распространился по коридору.

Мальвина тут же заметила:

- Ну уж это ты слишком. Кто же тебе ответит - в половине одиннадцатого?..

- Пусть отвечает!..

- Не мучай ребенка...

- Мальчик, я к тебе обращаюсь!..

- Не знаю... - сказал я.

- Чего не знаю? - удивился Директор.

- Про котангенс не знаю...

- Какой котангенс?

- Чему равен котангенс... прямоугольного треугольника...

- А действительно, чему он равен? - заинтересовался Директор. - Вот ведь, елки-палки, бывают вопросы... Треугольник... прямоугольный... Это - какой идиот придумал?...

Тогда встрял Ценципер.

- Расстрелять его надо! - лениво посоветовал он. - Расстрелять в подвале - и никаких последствий. Говорил же вам один умный руководитель: есть человек - есть проблема, нет человека - нет проблемы...

Однако, Директор не согласился.

- Расстрелять?.. Фи, как грубо, - покачиваясь, сказал он. - Расстрелять ребенка? Вы, Николай, дурно воспитаны... После чего уронил свой стакан и с большим удивлением посмотрел на пустые, но еще сохраняющие прежнюю хватку, корявые пальцы. - Где-то тут у меня водочка произрастала...

Он явно задумался.

- А тогда я его сам кокну, - сказал Ценципер и откудато из кармана вытащил громадный, по-видимому, очень тяжелый маузер, какие я видел только в фильмах о Славном прошлом. Спорим, что положу с первого выстрела?..

Директор очнулся.

- Стрелять надо в мозжечок, - назидательно сообщил он. - Если в мозжечок, тогда человек меньше мучается...

Он, по-моему, хотел добавить что-то еще, но в этот момент в учительской раздался какой-то катастрофический грохот и немедленно вслед за ним - поросячий пронзительный крик Дуремара:

- Радость моя, Мальвиночка, умоляю!..

- Ну ты - козел безрогий!..

- Умоляю, Мальвиночка!..

Крик был такой, что, казалось, сейчас посыплются стекла из внутренних переплетов.

Что-то, во всяком случае, покатилось.

И тут нервы у Ценципера дрогнули, и маузер оглушительно выстрелил...

2. К Е Ф И Б О Р К А. И З Т Е М Н О Т Ы.

Все было очень красиво: офицер взмахнул игрушечной саблей, оловянная узенькая полоска ее блеснула, раскатилась в морозном воздухе отчетливая команда:

- На пле-е-е-чо!..

Караул единообразно качнул ружьями - брякнуло металлом, иглы бледного солнца загорелись на отточенных лезвиях багинетов. Солнце было еще совсем зимнее, слабо-желтое, кажется, даже мохнатое от утреннего мороза, зыбкий диск его немного дымился в мартовской голубизне, прямо не верилось, что именно этот болезненный, почти прозрачный, туманный диск, будто ртутная капля испаряющийся на небосводе, в самом деле и есть то светило, которое, ежедневно всплывая над горизонтом, озаряет собою земные пространства: колоннады дворцов, островерхую позолоту шпилей, разногорбицу крыш, лепящихся одна на другую. Но все-таки это было оно: белой мутью сквозили выходящие к площади улицы, а на третьем, последнем этаже Дворца как будто лежал крепкий румянец.

Выделялись своей чернотой безгласые терпеливые кариатиды.

Кариатиды были особенно хороши.

Будто черная стража, опоясывали они все здание, и могучие закинутые назад руки их, как пушинку, поддерживали уплощенную крышу.

Ощущение, во всяком случае, было именно такое.

- Да, - сказал Борка.

Что в переводе на обычный язык означало: "Все в порядке. Мне нравится. Я доволен".

И Кеф, который чувствовал то же самое, в свою очередь тихо ответил:

- Да...

Очень трудно было выразить все это: мутную белесую светлость, заливающую собой весь город, легкое пощипывание мороза, который не обжигал лицо, а лишь заставлял кровь струиться быстрее, яркое распахнутое пространство, заполненное людьми и звуками - будто расстелили по солнцу и снегу пестрый цветной ковер.

Жизнь была изумительно хороша.

- Шаго-о-ом... марш!..

Рота двинулась, печатая шаг.

И немедленно из всех репродукторов, укрепленных на зданиях полукруглой площади, точно из десятка музыкальных шкатулок, надуваясь и лопаясь, потекла мелодия серебряных клавикордов.

Словно доносилась сюда из прошлого века.

- Равнение напра-а-а-во!..

Гвардейцы были в красных мундирах, стянутых перекрещенными ремнями, в лакированных, жестких, сияющих сапогах выше колен - причем в раструбах этих сапог горела синяя оторочка - в нахлобученных до ушей громадных бараньих шапках из черного меха, руки их в белых перчатках взлетали до уровня подбородка, а литые, наверное, подбитые пластинками стали, тяжелые каблуки, сотрясая окрестности, лупили в каменную мостовую.

- Ур-ра-а-а!..

Офицер, который шел впереди, вымахивал блистающей молнией сабли.

- Да здравствует наша непобедимая гвардия!..

- Ура-а-а!..

Радостный многоголосый крик поднялся над площадью.

Кричали, кажется, - все.

Кричали мужчины с красными разгоряченными лицами и с такими сиплыми голосами, будто они неделями не вылезали из прокуренных комнат, кричали женщины, тоже разгоряченные, полнотелые, в теплых чепчиках, прижимающие к себе раскормленных мордастых детей, кричали и сами дети, размахивая флажками, на которых по трафарету, несколько карикатурно был нанесен одухотворенный, как бы летящий вперед профиль Мэра, кричали даже немногочисленные старики - надувая лиловые щеки, сатанея, срываясь на астматический кашель.

- Ура-а-а!..

Кеф и Борка тоже кричали, забыв обо всем на свете. Впрочем, что было помнить: Мрак, который покрывал собою половину Вселенной, черную горячую воду, будто нефть разъедающую гранитные скалы, плоские ленивые волны, качающие на себе бревна обросшего топляка, кислый запах земли, заросли камыша и осоки, взгорбленные ощетиненные кустарником острова, словно кладбище мертвых ежей, раскинувшиеся в темной безжизненности, а над ними - протухшее небо, струящееся туманом; шорох лиственниц, стон одинокой цапли, и, как туша шипастого динозавра, вытягивающийся из-за островов, грозный, медленный скерринг, наполненный сарацинами.

Поднимаются весла, татуированные выжиганием, точно мокрая тряпка, распято на мачте холщевое грубое полотнище, разлетается над водой гортанная команда Геккона.

Помнить здесь было нечего.

И поэтому они помнить и не пытались, а лишь громко и беспорядочно кричали вместе со всеми. Звонкое мычание клавикордов будоражило и оглушало, полоскались в порывах ветра узкие городские штандарты. Им необычайно, сказочно повезло, потому что они протолкались практически к самому ограждению, отделяющему официальную часть площади от толпы, - загородки были довольно убогие, разнокалиберные и уже обтертые по верхнему краю многочисленными животами, но, по-видимому, очень прочно сцепленные между собой, треугольные их опоры вонзались в землю между камней, а за толстой металлической цепью, продернутой, наверное, для надежности, в коридоре пространства, которое запрещалось пересекать, заложив руки за спину, расставив ноги, будто истуканы, застыли нахмуренные милиционеры.

Форма у них по случаю праздника была парадная, и начищенные тупые ботинки блестели, как зеркало.

Милиционерам в такое утро приходилось несладко.

- Да, - опять сказал Борка.

Потому что приветственные возгласы уже умолкали, а когда они умолкли совсем и почетная караульная рота, развернувшаяся вдоль широких трибун, перестроилась в две шеренги, чтобы освободить место для громадной, наверное, трехтонной машины, словно танк, выползающей из дворцовых ворот, то оба они услышали, как совсем рядом с ними кто-то произнес с насмешливыми веселыми интонациями:

- Надо было купить букет цветов, Сэнсэй. Вот сейчас бы и преподнесли. Что может быть естественней патриотического порыва?.. А еще кто-то ответил - через мгновение, видимо, немного подумав: Хорошая мысль. Жаль только, что - слишком поздно... А первый сказал: Ничего не поздно, Сэнсэй. Пошлем Крокодила. Крокодил! Слетай-ка на проспект за цветами!.. А третий голос - тусклый, спотыкающийся, как пьяница, на согласных, протянул недовольно: А почему - опять я? Как бежать куда-то, так - обязательно я... А веселый голос сказал: А потому что ты - стоишь с краю. Ну-ка - за четыре секунды, одна нога - здесь, другая - там!.. А Крокодил неожиданно согласился: Ладно. Тогда деньги давай, у меня - ни копейки... А Сэнсэй, который, по-видимому, опять подумал, произнес, как будто сквозь плотно сжатые зубы: Прекратите. Достаточно. Поговорили и хватит... А веселый, не понимая, спросил удивленно: В чем дело, Сэнсэй?.. А нахмуренный, вероятно, Сэнсэй, ответил: Отлучаться кому-либо - запрещаю... А веселый сказал: Па-адумаешь - отлучаться!.. А Сэнсэй повторил: Все. Разговоры окончены...

Вновь заиграла музыка. Но теперь уже совершенно другая: громыхающий медью, торжественный Гимн Великого Города. Зазвенели фанфары, напирающая толпа как будто немного выправилась, серая, наверное, бронированная машина тут же, сворачивая, притормозила, и по ступенькам трибуны, сопровождаемый тушей Нашего Великого Покровителя, очень быстро поднялся высокий, немного сутулящийся человек, острый профиль которого виднелся на флагах и транспарантах.

- У... морда... - громко сказали в толпе.

Впрочем, относилось это, скорее всего не к Мэру. Относилось это, скорее всего, к Нашему Великому Покровителю, неуклюже, на четвереньках карабкающемуся в это время по лестнице.

Шерсть у него от непривычных усилий вставала дыбом, а когтистые задние лапы соскальзывали.

- У... рожа звериная...

- Навязали какого-то медведюгу...

- Дать бы ему кирпичом по башке...

Голоса, однако, были беззлобные.

Сам же Мэр, добежав до вершины, привычно остановился подняв к небу медально очерченное лицо, и немедленно стал похож на свое несколько карикатурное изображение, а когда Гимн завершился ликующим светлым аккордом, в долгом звуке которого проскальзывало нечто магическое, то все также привычно схватился за круглый деревянный барьерчик, опоясывающий трибуну, и, подавшись вперед, деловито, но в то же время возвышенно, как начало молитвы, бросил над чутко внемлющей площадью:

- Сограждане!..

Слово, точно большая птица, поплыло в небо, - а затем в неуловимую долю мгновения ринулось вниз и стремительно выпорхнуло из репродукторов, оглушив раскатами - сразу со всех сторон.

Кеф и Борка вздрогнули от этого звукового удара.

- Сограждане!..

Говорилось это, наверное, и о них - потому что та Тьма, из которой они явились, и которая, как древняя Смерть, уже проникала в город, по-немногу, дробила их всех на отдельные сущности, отпочковывая из грязи и сырости, точно жаб, придавая им кошмарно-человеческий облик: плеск горячего океана доносился, казалось, даже до площади.

- Плохо, - сказал Борка.

И Кеф тоже подтвердил:

- Плохо...

Но означало это нечто иное, чем то, что сказано. Означало это - пронзительный мартовский день, наполненный трепетом ожидания, хруст ночного мороза в остекленевших продавленных лужах, страх ворон, надрывающиеся репродукторы и прекрасный божественный облик Нашего Великого Благодетеля, который как раз в эту минуту устраивался поудобнее неподалеку от Мэра. Даже шерсть Благодетеля, казалось, была полна великолепного солнца, а большие треугольные уши ловили каждое слово.

Он был непередаваем.

Но, главное, это означало тех троих озабоченных, странных, напряженных людей, которые были прижаты к ним напором толпы.

Самый ближний из них, лицом своим, стянутым акромегалией к подбородку, действительно напоминал крокодила: пористая увлажненная кожа не просыхала даже в мороз, а пальто и заношенный шарф, который обматывал шею, были неопределенного буро-зеленого цвета.

Ужасный это был человек.

Кеф и Борка попытались от него отодвинуться. Но отодвинуться по-настоящему было некуда: люди, прижатые к загородкам, стояли довольно плотно, на них сразу же стали покрикивать, толкая локтями:

- Ну-ну, не топчитесь!..

Пришлось оставаться там, где они стояли.

Двое других, впрочем, были нисколько не лучше: нервный, какой-то испачканный юноша, словно два года не умывавшийся, с волосами, рассыпанными по лацканам кожаной куртки, в непрерывной ухмылке, грызущий спичку за спичкой, вероятно, пытающийся таким образом подавить внутреннее возбуждение, и гораздо более представительный, солидный мужчина, равнодушным лицом своим походящий на чиновника мэрии - в дорогом отороченном мехом пальто, под которым угадывалась не менее представительная фигура.

Он почувствовал взгляд Кефа и Борки и вздернул светлые брови:

- Уроды?..

Юноша сейчас же подсунулся к его уху и, подрагивая от напора чувств, быстро-быстро зашептал что-то, тыча пальцем в их сторону.

У него даже порозовел кончик носа.

Кеф и Борка слегка попятились.

Однако, мужчина, которого называли Сэнсэем, еле заметно покачал головой:

- Не надо...

И тогда нервный юноша с досады ударил себя кулаком по ладони:

- Зря!..

Было видно, что он сильно переживает.

Впрочем, все это тут же ушло куда-то в сторону, потому что Мэр закончил свое выступление и, последний раз кинув в морозное светлое небо что-то вроде: "Единение и согласие"!.. вызвал рокот аплодисментов, которые закипели на площади. Правда, вместе с аплодисментами полетел из толпы и нахальный отчаянный свист, но он просто не обратил на это внимания бодро взмахнул рукой, подавая сигнал, и сейчас же опять посыпались из репродукторов серебряные созвучия клавикордов, а на левой окраине площади - там, где купами тополей начинался от здания с легким шпилем тянущийся почти до реки, казарменный неуютный сквер, закачался и, незаметно для глаза накапливая высоту, величаво поплыл в дымном воздухе синий, с ребрами, как у тыквы, сказочный монгольфьер, и под нижним обрезом его желтела газовая горелка.

Площадь снова, обрадовавшись, взорвалась свистом и аплодисментами.

- Ништя-а-ак!.. - завопил кто-то из гущи повернутых кверху физиономий.

И все слипшееся людское варево, колыхнувшееся от восторга, немедленно подхватило:

- Ур-ра-а-а!..

А гвардейцы вдруг вскинули ружья до уровня подбородка и по чьей-то короткой команде дали в небо отчетливый резкий залп.

- Ба-бах!..

Гулкое протяжное эхо прокатилось по площади.

- Ба-бах!..

Это, по-видимому, была кульминация праздника.

Музыка, во всяком случае, прибавила громкости, а застывший на долю секунды как бы в приветственной, не очень естественной позе Мэр на прощание еще раз взмахнул руками и, по всей вероятности, объяснив что-то Нашему Великому Покровителю, фиолетовая морда которого едва доставала ему до острого подбородка, как обычно, немного сутулясь, вероятно, чтобы уменьшить свой нечеловеческий рост, чрезвычайно целенаправленно, как все, что он делал, побежал вниз по лестнице, прилепившейся к коробке трибуны.

Он, наверное, торопился, потому что его, как всегда, ожидали важные государственные заботы. Но он даже не успел добежать до заурчавшей мотором машины.

Потому что едва он остановился, чтоб не уехать без Нашего Высокого Покровителя, как в толпе, обалденно таращившейся на проплывающий аэростат, совсем рядом с притиснутыми к загородке Кефом и Боркой, раздалось отчаянное:

- Пусти! Руку сломаешь!.. - а затем не менее отчаянное. - Граждане!.. Да посмотрите, что эта гнида делает с человеком!..

Кричал, оказывается, Крокодил.

Он каким-то образом уже оказался за ограждением и теперь, словно припадочный, выламывался в руках ошарашенного милиционера, колотясь о него головой и лягаясь тяжелыми, по-видимому, лыжными шнурованными ботинками.

- Помогите, сограждане!.. Убивают трудящегося человека!..

Он, скорее всего, действительно был припадочный, потому что ужасно, кошмарными психопатическими белками закатывал выпученные глаза, а из мягкого рта, растянувшегося гнилозубым оскалом, вытекали, поблескивая на солнце, висючие липкие слюни.

Впечатление было отталкивающее и одновременно какое-то жалостливое.

- Отпусти больного!.. - сразу же заговорили в толпе.

- Не ломай ему руку!..

- Дубина стоеросовая!..

Тут же за ограждением появился юноша с длинными волосами и, не долго думая, обхватил милиционера сзади, прикрепившись к нему, будто клещ, и всей тяжестью сковывая его движения.

Милиционеру теперь приходилось туго.

Тем более, что, подвигнутые примером юноши, несколько крепких мужчин из толпы тоже начали переваливаться за ограждение - извергая ругательства и явно намереваясь принять участие в драке.

Кефа и Борку, как куклы, были отброшены в сторону.

Ситуация становилась критической.

Видимо, поэтому четверо соседних милиционеров, до того момента, как истуканы, стоявших поодаль, ринулись, выхватывая дубинки, на помощь и, работая ими, а также ботинками и кулаками, энергично отшвырнули напирающую толпу обратно за ограждение - вместе с юношей и истерически всхлипывающим Крокодилом.

Заняло это, наверное, не больше десятка секунд.

Тем не менее, даже такого короткого промежутка времени оказалось достаточно: в оцеплении, пересекающем площадь, образовалась солидная брешь, и в нее, совершенно беззвучно, как тень, огибающая любые предметы, словно выстреленный из пушки, устремился невесть откуда взявшийся человек в грязно-сером брезентовом рабочем комбинезоне.

Он был собранный, невысокий, весь как будто летящий к невидимой, но прекрасной цели, тренированное тело его с легкостью птицы преодолевало препятствия: вот он, как при беге с барьерами, распластавшись по воздуху, перепрыгнул через еще одно, внутреннее ограждение, которое его ни на секунду не задержало, вот он, точно опытный, хладнокровный футбольный игрок увернулся от двух гвардейцев, ринувшихся ему навстречу, вот он быстрым клубком покатился по мостовой, всетаки, вероятно, зацепленный по ноге, брошенной издалека милицейской дубинкой, но, однако, тут же вскочил и как будто с новыми силами помчался к трибуне. Казалось, не было никакой реальной возможности остановить его, он летел без оглядки, словно и в самом деле выброшенный из дула орудия, и даже когда почетная караульная рота, видимо, подготовленная к таким ситуациям и поэтому отреагировавшая достаточно быстро, вдруг рассыпалась, а затем стеной сомкнулась вокруг него, то он не исчез бесследно в этом непробиваемом тройном заслоне, а как будто срикошетировав от него, взвился вверх, баскетбольным прыжком выплескиваясь над головами, и действительно, как умелый баскетболист, окруженный командой противника, длинным точным движением правой руки выбросил по направлению к Нашему Покровителю нечто вроде квадратной жестянки - вдруг вознесшейся к небу и тусклыми, масляными боками блеснувшей на солнце.

Ужасающий тихий полет ее длился, казалось, целую вечность.

Но, наверное, в самый последний момент человека этого все же ударили по предплечью, потому что жестянка, лениво переворачиваясь, полетела не точно на Нашего Покровителя, который, немного попятился, а несколько в сторону и поэтому, прочертив в хрупком воздухе неторопливую сверкающую дугу, неожиданно брякнулась прямо на капот рванувшейся куда-то назад машины.

Харкнул медный огонь, и заклубилось над покореженностью металла ватное облако взрыва.

Мощный ударный раскат пронесся по площади.

Разом сдернуло флаги и мохнатые черные папахи гвардейцев.

Завопили ошеломленные птицы.

Все это было невероятно красиво: строгая, вдруг оказавшаяся в тени громада Дворца, солнце, как нарочно, пробившееся сквозь туман и позолотившее дымку, красные, блистающие позументами, праздничные, многочисленные мундиры, и, наконец, сам разрыв - огнеглазый и распускающийся жаркими лепестками.

Точно он и являлся причиной сегодняшнего великолепия.

Кеф и Борка повизгивали от восторга.

И они совершенно не испугались, когда из дворцовых ворот, взбудораженный грохотом взрыва и дикими криками, растопырясь и выставляя перед собой частокол автоматов, брызнул на полусогнутых ногах взвод охраны и, не разбираясь ни в чем, ни на мгновение не задерживаясь, ошалело перекрестил все пространство надрывными паническими очередями.

Это было действительно здорово!

Стреляли, скорее всего, поверх голов, но в толпе, которая на мгновение оцепенела от неожиданности, этого, конечно, не знали: студень слипшихся тел начал медленно и мучительно колыхаться - раздавались проклятия, Кефа и Борку толкали, скрыться от ворочающейся тесноты было некуда, но среди этого колыхания, среди воплей и жутких перекошенных физиономий стали вдруг образовываться нелепо-пустые участки, словно люди в сердцевине толпы, падая друг на друга, таяли и растворялись, причем, области растворения стремительно увеличивались в размерах, а когда караульная рота, опомнившись наконец, и, наверное, уже нейтрализовав, как положено, человека в комбинезоне, угрожающе сомкнула свои ряды и, навесив оглушительный залп из ружей, которые только казались допотопными, а на самом деле представляли собой современные автоматические карабины, выставив начищенные багинеты, мерной поступью двинулась от дворца по направлению к проспекту Повешенных, то противостоять ей было уже, фактически, некому: светлое, раскинувшееся перед Дворцом пространство совсем опустело, лишь тащились, переворачиваясь на плоских камнях, обрывки бумаги, да пестрели - раздавленные при бегстве хлопушки и раскидаи.

Почему-то было очень много опилок.

А почти на границе прогулочной части площади, там, где плоский декоративный камень заканчивался, меняясь на асфальтовое покрытие, в угловатой, как будто с вывихнутыми суставами позе, будто жук-пловунец, неподвижно лежала, по-видимому, пожилая усталая женщина, и из треснувшего, как арбуз, затылка ее ручейком высыпались на камень латунные оси и шестеренки.

Словно из разбитого лопнувшего механизма будильника.

И совсем довершая сходство, торчала сквозь трещину в шее освободившаяся пружина.

Нет, это было просто великолепно!

- Э т о... - волнуясь от нахлынувших чувств, проскрипел Борка.

И очнувшийся Кеф, непрозрачные пластиковые глаза которого, точно бусины, были пришиты на плюшевой морде, повернулся и тоже взволнованно подтвердил:

- Э т о...

А затем вслед за Кефом неловко присел и, покряхтывая от напряжения, звериными толстыми пальцами, где обрубки когтей заплывали фиолетовым мясом, принялся собирать эти оси и шестеренки и ссыпать их, по мере накапливания, в карман брезентовой куртки.

Он даже посапывал наслаждения - ощущая их твердую приятную тяжесть.

Так что все это было и в самом деле великолепно.

Только теперь перед ними расстилалась не площадь, а широкий безлюдный проспект, уходящий домами куда-то за край горизонта: с проводов над проезжей частью его свешивались гирлянды и флаги, и, как стадо гиппопотамов, томились на повороте брошенные троллейбусы.

И уже перед ними лежала не женщина, а мужчина - в собачьей распахнутой шубе, и латунные шестеренки вываливались у него откуда-то из-под ребер.

И стояли вокруг гвардейцы с багровыми, оскаленными мордоворотами.

- Встать!..- скомандовал офицер в черной папахе.

Кеф и Борка, поддерживая друг друга, медленно выпрямились.

Видимо, они черезчур увлеклись собиранием разных деталек и поэтому не заметили, как перебрались с площади - сюда, на проспект.

Такое с ними бывало.

Но они опять же нисколько не испугались.

Потому что офицер, возбужденный случившимся, только вытаращил глаза, увидев мохнатые плюшевые физиономии, и, мгновенно потеряв к ним какой-либо интерес, скомкал лайковую перчатку, морщась и отворачиваясь:

- Уроды...

Бояться поэтому было нечего.

Правда, один из гвардейцев, судя по всему, недавнего срока, сильно нервничающий, облизывающий корку губ, все-таки передернул затвор, скорее всего, не умея остановиться, но ему скомандовали:

- Отставить!..

И гвардеец, возвращаясь в сознание, вздрогнул так, как будто его ударили:

- Виноват, господин капитан, просто раньше их никогда не видел...

Крупное, крестьянское лицо его, покрытое рябью веснушек, исказилось в гримасе.

Он безумно таращился.

- Ну тогда - посмотри, посмотри... - сказал офицер с непонятной, какой-то рыкающей интонацией. - Посмотри... Ничего - скоро на них насмотришься... - И внезапно оборотился к другим двум гвардейцам, которые, придерживая за локти, подвели откуда-то рослого представительного мужчину, почему-то без шапки, но в дорогом, отороченном мехом, расстегнутом теплом пальто и, наверное, в не менее дорогом строгом темном костюме - потому что из-под сбитого шарфа проглядывали галстук и белоснежный воротничок. - Ну?.. А это еще что за чучело?..

Мужчина попытался что-то ответить, однако гвардеец, с шевроном капрала на рукаве, тут же грубо пихнул его в бок кулаком, а затем доложил, не справляясь в горячим, вздымающим грудь дыханием:

- Так что, пытался скрыться, господин капитан!.. Мы ему - "Стой"! - а он в парадную налаживается... Можно сказать, еле перехватили... И документов своих - не хочет показывать...

Он еще раз, как бы случайно, заехал мужчине увесистым кулаком - проглотил ком слюны и поправил надвинувшуюся на глаза папаху.

Мужчина все же сказал:

- Извините, господин капитан, произошло недоразумение. Документы у меня, конечно, с собой. Можете ознакомиться, если хотите...

Появилась на свет плоская синяя книжица с гербом из тисненного серебра, и мужчина довольно-таки небрежно, двумя пальцами протянул ее возбужденному офицеру.

- Пожалуйста, сударь...

Он вообще держался очень уверенно: вслед за документами вытащил из бокового кармана лаковый, с инкрустациями, увесистый портсигар и, отщелкнув со звоном крышечку, выброшенную пружиной, несколько демонстративно достал оттуда тупую коричневую сигару, украшенную трехцветной наклейкой - тут же, приспособлением внутри портсигара откусил круглый кончик и, извлекши все из того же удивительного портсигара слабенький язычок огня, прикурил - глубоко и равномерно затягиваясь.

Даже гвардейцы, вероятно, почувствовали эту уверенность, потому что, переглянувшись между собой, неохотно отпустили его прижатые локти, а значительно успокоившийся, подтянувшийся капитан пролистал три-четыре страницы и вовсе доброжелательно поинтересовался:

- Господин инспектор музыкальных училищ? Господин Фабрициус Барма?

- Так точно!.. - с чуть заметной иронией ответил мужчина.

Правда, капитан предпочел этой иронии не услышать.

- Как же так получается, господин инспектор? По какой причине вы пытались... скрыться от патруля? Вы же понимаете: солдаты выполняют свои обязанности?..

Мужчина без суеты затянулся.

- Господин капитан... Разве я мог предположить, что этот... оклик...имеет ко мне отношение? Я спокойно - после завтрака в обществе... одной... особы - возвращаюсь к себе домой, по официальному адресу... в настроении... ничего такого не подозреваю, вдруг - какие-то крики, стрельба... Учтите мое состояние...

Он приветливо протянул портсигар капитану, и капитан, чуть замешкавшись, взял предложенную ему сигару, - прочитал надпись на этикетке, поднял брови:

- Благодарю вас... А, собственно, по какому адресу вы проживаете?

- Так, Повешенных, тридцать пять, где, в общем-то, и задержали...

Мужчина солидно повел рукой - показывая, и в этот момент Кеф и Борка его узнали. Потому что он повернулся к ним в профиль.

Сэнсэй!

Тот, который разговаривал с нервным юношей и с Крокодилом.

Они, кажется, вздрогнули.

И, наверное, именно потому, что они оба вздрогнули, мужчина обратил на них некоторое внимание.

Тоже - мгновенно узнав.

Правда, лицо его при этом нисколько не изменилось. Только в темных глазах промелькнуло какое-то странное выражение.

Он сказал:

- Так я могу быть свободен? Или вы, господин капитан, меня все-таки арестовали?

Ирония теперь звучала гораздо заметней.

Капитан нахмурился.

- Разумеется, вы можете идти, - сказал он. - Вот ваши документы, господин инспектор. Я бы только посоветовал вам не попадать больше в такие истории...

После чего весьма сдержанно откозырял.

- Всего хорошего, - вежливо поклонился мужчина.

Отвернулся и, скользнув мимолетным взглядом по Кефу и Борке, которые немного попятились, с чрезвычайным достоинством зашагал вдоль притихшего, уже совершенно безжизненного проспекта.

Вся фигура его показывала, что - идет благонамеренный гражданин.

Он даже не торопился.

- Сука! - отчетливо произнес один из гвардейцев.

А другой громко сплюнул - шмякнув тягучей харкотиной в стенку дома.

- Разговорчики!.. - кисло сказал капитан.

Надо было на что-то решаться.

И поэтому когда капитан, вяло махнув рукой, оглянулся и что-то прикинул, вероятно, намереваясь вернуться на площадь, то они оба схватились за его красный мундир и, не обращая внимания на тут же выраженную брезгливость, одинаковыми, как у близнецов, голосами каркнули в морозную тишину:

- Вот - этот...

- Этот? - спросил капитан, мгновенно насторожившись.

И они закивали раздутыми медвежьими мордочками:

- Взрывает... жестянка...

Тогда капитан медленно смял сигару, предложенную ему мужчиной, бросил мусор табака и бумаги на мерзлый асфальт и еще придавил, растирая носком ботинка.

Глаза его заблестели.

- Ага!.. - сказал он...

3. М Э Р И Я. О Т Ч Е Т Н Ы Й П Е Р И О Д.

Барма стоял у прохода из внутреннего, хозяйственного, "особого" дворика мэрии и смотрел, как среди суматохи, вызваной его появлением, среди криков, команд и гомона переругивающихся голосов завершается подготовка к отправлению транспорта на Восток.

Он испытывал некоторое, вполне ощутимое недовольство: транспорт должен был отправиться еще ночью, чтоб пройти городские кварталы под прикрытием темноты, но, как всегда, в последний момент выявились определенные трудности, ставшие уже, по-видимому, некой традицией - что-то было не до конца согласовано в документах сопровождения, которые утверждались в пяти разных местах, опоздали по обыкновению с доставкой горючего, хронически находящегося в дефиците, разумеется, обнаружился некомплект в части передаваемого персонала, и так далее, и тому подобное, куча всяких выскочивших неизвестно откуда, раздражающих мелочей, - в результате, как водится, уже давно рассвело, а четыре фургона, обтянутые по ребрам брезентом защитного цвета, боевые, ободранные, с разводами въевшейся грязи, которую невозможно было отчистить, все еще неподвижно темнели неподалеку от изолятора: мощные тупые капоты у них оставались холодными, и непонятно было, когда они вообще смогут тронуться с места.

Во всяком случае, пожелтевший замотанный Цыпа, исходящий, казалось, уже не потом, а дымящийся кислотой, был не в состоянии сказать что-либо внятное по этому поводу, он лишь скалился во весь рот, почти беззвучно хрипел и, почесываясь, обеими пятернями, как будто завшивевший, еле сдерживаясь, то и дело выдавливал из себя:

- Еще полчаса, герр Фабрициус!.. Полчаса... За полчаса мы управимся...

Было видно, что он и сам не верит называемым срокам, но подгонять его какими-либо распоряжениями, по-видимому, не имело смысла, вряд ли это хоть что-то ускорило бы в бестолочи круговорота, суматоха и так была потрясающая, выговор за сегодняшнее опоздание Цыпа уже заработал, а к тому же, как выяснилось (нет, видимо, неприятностей без некого позитива), все уроды, которые в настоящее время присутствовали в здании мэрии, вероятно из любопытства, стянулись один за другим во внутренний дворик. Было их значительно больше, чем в любое другое утро, - столько, что один из охранников, назначенных сопровождать данный транспорт, молодой, стремящийся выслужиться, наверное, бывший студент, или, может быть, просто, как все гвардейцы, ненавидящий этих уродов, улучив подходящий момент, осторожно приблизился на нужное расстояние и сказал внятным шепотом, который для Бармы все равно прозвучал оглушительно:

- Виноват, господин Начальник Охранного департамента, я бы обратил ваше внимание на... посторонних.

Он, наверное, все же стремился выслужиться: карие, с опасной искрой глаза его смотрели достаточно дерзко. А лицо было чистое и даже интеллигентное.

- Как тебя зовут? - спросил Барма.

- Арсен...

- Срок призыва?

- Декабрь, господин Начальник Охранного департамента...

- Вот что, Арсен, занимайся своими делами...

Может быть, и не следовало так резко отталкивать парня, но он знал, что десятки глаз исподтишка наблюдают за ним, и он не хотел, чтобы этот разговор был замечен.

- Иди к фургону!..

Тем более, что с другой стороны двора, как внезапно ожившая заводная плюшевая игрушка, переваливаясь на коротких лапах, приближался к нему толстый коричневый Мухрас, Наш Великий Покровитель, как его называли официально, и широкие фиолетовые губы его, словно смазанные гуталином, заранее расплывались в улыбке.

- Здравствуй, - сказал Мухрас, немного согнув колени в виде приветствия. - Как твое здоровье? Сегодня - хорошо, прохладно... Я вот тоже пришел посмотреть, чтобы - все было в порядке. Отправляешь транспорт, да? А ты не забыл про мою долю?..

От него разило привычным медвежьим смрадом. Словно он только что выбрался из протухшей берлоги. И провалы ноздрей у него, как обычно, гноились.

Барма слегка отодвинулся.

- Твоя доля ждет тебя, Мухрас, - вежливо сказал он. - Я свое слово держу, ты же знаешь. Я бы только хотел, чтоб твои люди не слишком уж ликовали по этому поводу. Ходят, знаешь, всякие неприятные слухи. Знаешь - женщина в когтях разъяренного зверя. Успокой их чуть-чуть, ну, зачем тебе конфликтовать с горожанами?..

Глаза у Мухраса точно подернулись пленкой. Он ответил скрипуче, наверное, тщательно составляя каждую фразу:

- Я горожан не боюсь. Подумаешь, ремесленники и торговцы... Если я захочу, то завтра этот город будет разрушен. И мне очень не нравится, что ко мне относятся, как к дикому зверю. Это оскорбляет меня и требует извинений. Я считаю поэтому, что моя доля должна быть несколько увеличена...

- А именно? - после длительной паузы поинтересовался Барма.

Мухрас с удовлетворением посопел.

- Мне нужны еще двадцать женщин. Если хочешь, ты можешь взять их из этого транспорта. Ничего. Я думаю, что Геккон не обидится...

Он вдруг вскинул свою громадную бочкообразную голову, поросшую плюшем, и заскрежетал - как будто зубья пилы вгрызались в железо. Нижняя челюсть его при этом двигалась вправо и влево.

Он так смеялся.

- Хорошо, - опять после длительной паузы сказал Барма. - Двадцать женщин. Я думаю, что мы можем пойти вам навстречу. Но тогда и вам придется взять на себя дополнительные обязательства. Хорошо. Мы поговорим об этом несколько позже...

Черный испытующий взгляд, казалось, прилип к нему. Взгляд чащоб, взгляд убийцы, настигающего добычу. Мухрас отчего-то насторожился.

Вероятно, не следовало уступать ему без ожесточенной дискуссии.

Это была ошибка.

К счастью, ощутимых последствий она не имела, потому что именно в этот момент под брезентом переднего грузовика раздались какие-то суматошные крики - стон, проклятия, ужасные потоки ругательств - продубевший, с застежками полог его заколебался; точно куль, по-видимому споткнувшись о борт, вывалилась оттуда растрепанная рыжеволосая женщина и, поднявшись, как будто слепая, устремилась под арку двора по направлению к Барме:

- Пустите!..

Вероятно, она не выдержала духоты и томительного ожидания.

Вид у нее был совершенно безумный.

- Убийцы!..

Барма уже собирался посторониться, потому что не связываться же ему, в самом деле, с очередной истеричкой, но опять же, именно в эту секунду Мухрас, которого словно подбросила внутренняя заводная пружина, неожиданно быстро переместился навстречу бегущей и, схватив женщину за пояс темнозеленого комбинезона, без натуги поднял ее в воздух - точно огромное насекомое. Чувствовалось, что никаких усилий для этого ему не потребовалось, вытянутая лапа его даже ни разу не дрогнула, он лишь, обернувшись, сказал несколько оторопевшему Барме:

- Моя доля!..

А затем, продолжая держать на весу вопящую беснующуюся фигуру, неуклюже, но очень уверенно двинулся к тому крылу мэрии, где уродам был выделен для проживания сектор первого этажа.

Круглый плюшевый хвостик, которым заканчивался хребет, оживленно подергивался.

Видимо, Мухрас был чрезвычайно доволен.

И по этой причине Барма махнул подоспевшим гвардейцам, чтобы его пропустили. Пусть идет, возвращайтесь, не надо никаких инцидентов. В это утро Мухрас его совершенно не беспокоил. В это утро его беспокоили только птицы - летящие над квадратом двора.

Птиц, к сожалению, было слишком много.

Третьи сутки тянулись они через город - омываясь кипением гомона, закрывая весеннее небо колеблющимися черными полотнищами. Это не походило на возвращение из жарких стран: стаи поднимались с востока, и, судя по сообщениям с близлежащих окраин, вовсе не растворялись в пространствах болотистых низких лесов, а, как будто все сразу, скучивались на пустошах можжевельника, где, по-видимому, еще с прошлых лет, сохранялись поляны янтарных, морщинистых, твердокаменных ягод. Так что, на возвращение это действительно не походило. Скорее уж можно было подозревать, что сквозь дрему болот осторожно подтягиваются к новостройкам отряды Геккона, и скопление воинов, прибывших на баркасах и скеррингах, жуткой массой своей распугивает все живое.

Значит, сарацины, как бы там ни было, приближаются к городу.

Вот, что его сейчас беспокоило.

И поэтому когда транспорт был, наконец, сформирован и передняя пара грузовиков, охраняемых с кабин и с подножек вооруженными добровольцами, надрывая моторы, которые заглушали стенания, начавшиеся внутри фургонов, стали один за другим выползать через железные створки ворот, то он облегченно вздохнул.

Слава богу, хотя бы одно неприятное дело, наконец, завершилось.

Может быть, теперь Геккон несколько утихомирится.

Впрочем, Геккона тоже пришлось - немедленно выбросить из головы.

Потому что едва гвардеец, прикрывавший ворота, напрягаясь, с тяжелым шуршанием задвинул в пазы чугунный засов, и едва отключился прерывистый зуммер на будке охранной сигнализации, свидетельствующий о размыкании, как из толпы медведеподобных уродов, сгрудившихся по обыкновению неподалеку от этой будки, словно сказочный гномик, рождающийся из травы, вынырнул оскаленный злобный запыхавшийся Цыпа и, как курица, подергав туда-сюда головой, сделал правой ладонью стремительное круговое движение.

Будто запускал невидимый ротор мотора.

Барма, не торопясь, чтобы не привлекать внимание, оглянулся.

Он предполагал, что работа начнется несколько позже когда здание мэрии достаточно опустеет, когда будут спроважены случайные посетители, неизбежно накапливающиеся по отделам даже в неприемные дни и когда большинство мелких служащих, под теми или иными предлогами отпущенных сегодня раньше обычного, тихо радуясь такому неожиданному обстоятельству, покинут свои кабинеты, но момент был действительно чрезвычайно удобный, потому что практически все уроды скопились сейчас в хозяйственной части двора, и не просто скопились, а сгрудились в плотное звериное сборище и, как зачарованные, смотрели на синиюю милицейскую лампочку, то и дело мелькающую на будке под вращающимся колпаком.

Они были, казалось, загипнотизированы равномерными проблесками.

С уродами это случалось.

И тогда Барма, мгновенно оценив обстановку и еще раз подивившись чудесному умению Цыпы, будто детские кубики, перестраивать сложнейшие планы, увязанные до мельчайших деталей, незаметно для посторонних - чуть кивнул и опустил колючие веки.

Он давал таким образом понять, что согласен, и немедленно уловивший это его согласие Цыпа быстро поднял над головой скрещенные палки рук, а потом очень резко бросил их вниз, точно разрубая ладонями какие-то путы:

- Поехали!..

Низкий болезненный стон раздался во дворике.

Барма даже не успел заметить, как все это произошло, но вдруг по периметру замкнутого дворового пространства, словно призраки, обрисовались гвардейцы с поднятыми винтовками и, решительно выставив перед собой жала штыков, будто на учении, двинулись в медленную атаку.

Лица у них были бледные и сведенные судорогой, а мундиры с огромными пуговицами на обшлагах казались облитыми кровью.

- Коли!..

Барма увидел, как один из уродов, вероятно, задержанный в здании и поэтому первый попавший в смыкающиюся живорезку, с человеческим недоумением посмотрел на гвардейца, прыгнувшего, как чертик, вперед, и вдруг с тем же недоумением взялся за грудь, в середине которой чернело штыковое отверстие, - грузная коричневая туша его задымилась, как будто сгорая внутри, очертания в мгновение ока стянулись к бугристому позвоночнику, высохшими хворостинами захрустели вдруг лапы, изогнувшиеся от боли, и уже через три секунды обугленный медвежий скелет с прикипевшими к костяку рыжеватыми клочьями шерсти заскрипел, сохраняя еще, по-видимому, присутствие жизни, а затем, словно каменный, развалился на неровные части: череп и грудная клетка по отдельности ударились о булыжник.

Стон, разнесшийся в воздухе, заметно усилился.

Далее Барма смотреть не стал, оцепление судорожных гвардейцев его миновало, и он, повернувшись, как будто все уже было закончено, прошел в мэрию, в ее административную часть, где перед кабинетом Начальника Хозяйственного департамента, сгорбившись и зажав обе руки коленями, терпеливо, словно обыкновенный проситель, сидел Ценципер, у которого лишь блеск чуть моргающих глаз выдавал неистовое внутренее напряжение, и сказал, постаравшись, чтоб голос звучал, как всегда холодно и высокомерно:

- Мухрас сейчас у себя... Вместе с ним - женщина... Быстро!.. - А когда Ценципер поднялся, расправив плечи и лишь этим движением обозначив, ту жуткую силу, которая до определенного времени в нем дремала, то добавил, немного все-таки морщась от чувства брезгливости. - Женщину можешь взять себе... Но - тихо, тихо... И учти: Мухрас, по-моему, что-то подозревает...

После чего, услышав короткое хриплое: "Сделаем", вырвавшееся, казалось, не из человека, а из некоего человекоподобного существа, не задерживаясь, прямо-таки с неприличной поспешностью пересек коридор, протянувшийся перед ним гладью затоптанного линолеума, и прикрыв почему-то распахнутую дверь Отдела связи и транспорта, через гулкую пугающую громаду мраморного вестибюля торопливо направился в левое, необитаемое крыло, где в пристроенном флигеле находилась его собственная квартира.

Он безумно спешил и поэтому лишь отмахнулся от замотанной в шаль, старушечьей низкой фигуры, неожиданно выступившей навстречу ему из-за лестничной балюстрады, ему было сейчас не до назойливых посетителей, с посетителями он вообще старался не контактировать, и только уже с чиновничьим опытом увернувшись и почти скрывшись в двери служебного хода, на которой поблескивал в полумраке внушительный цифровой замок, он вдруг неожиданно понял, кто именно к нему обратился, и остановился, как вкопанный, чувствуя болезненное стеснение в области сердца.

- Мама! - сказал он, прижимая к груди холодные руки. Мама, боже ты мой!.. Что вы здесь делаете?!.

В ответ старуха - пальцами, похожими на куриную лапку цепко схватила его за лацкан расстегнутого пальто и, приблизив лицо, на котором, как насекомые, двигались разнообразные угри и прыщики, голосом, будто у старой колдунью, произнесла:

- А это ты видел?..

Она чуть ли не в нос тыкала ему скомканным зеленым листочком, где под верхним обрезом краснели слова "Копировать запрещается", а внизу под печатью, изображающей легкий кораблик в орнаменте, словно след червяка, безобразно темнел его собственный росчерк - вязь чернил, исполненный типографским способом.

- Это ты видел? Своей дочери присылаешь казенное извещение!.. Жену совсем погубил, теперь - дочь на очереди?.. Я тебя задушу!.. Вы тут, в мэрии, как я вижу, совсем с ума спятили!..

Губы у нее прыгали от волнения, а колючие синие, будто небо, глаза то и дело, казалось, выбрасывали электрические разряды.

Точно и в самом деле колдунья.

- Немедленно отмени!..

Барма мгновенно все понял и, освободившись от цепких старушечьих пальцев, которые уминали замшу, прошипел - тихой яростью перекрывая визгливые интонации:

- Идите домой, мама! Я все улажу!..

А затем, сильно дунув в подшитый изнутри рукава серебряный тонкий свисток, приказал мгновенно выросшему перед ним дежурному офицеру:

- Отвезите ее! В журнале происшествий - не регистрировать!..

- Есть! - кивнул офицер, вытянувшись всем телом.

И не обращая внимания на протестующие вопли старухи, чрезвычайно почтительно, но вместе с тем непреклонно, взял ее сзади сразу на оба локтя:

- Прошу вас, мадам!..

- Отпустите меня!.. - прорычала старуха.

- Мадам!..

- Не прикасайтесь ко мне своими грязными лапами!..

И тотчас из-за мраморного заборчика балюстрады, рядом толстых балясин отчеркивающего подлестничную темноту, выступила еще одна незамеченная прежде фигура, и мальчишеский голос, дрожащий от ненависти и презрения, произнес:

- Пойдемьте, тетя Аделаида!..

Интонации были настолько знакомые, что Барму как будто ударили.

Он отшатнулся.

И вдруг, узнавая, сказал - растерянно, с какой-то жалкой искательностью:

- Здравствуй, Гансик...

Он даже протянул руку, чего, конечно, делать не следовало.

И рука его повисла в воздухе.

А немного придурковатый по внешности юноша в щепках прядей, которые, как клочья соломы, топорщились на одуловатой башке, посмотрел на него - опять же с ненавистью и презрением - и сказал, вероятно, укладывая в свои слова какой-то дополнительный смысл:

- Тетя Аделаида, нам здесь нечего делать!

Руку, висящую в воздухе, он как бы проигнорировал.

Тогда Барма, чувствуя сатанинскую мрачную ярость, поднимающуюся изнутри, крайне медленно отвернулся, точно ничему не придавая значения, и распорядился - голосом, который уродовала жестокая судорога:

- Отвезете обоих! Доставите их под охраной! Немедленно!.. - И вдруг каркнул, не сдерживаясь, прямо в одевшееся испугом лицо офицера. - Что вы смотрите, как болван?.. Выполняйте!..

Он боялся, что ярость его может выплеснуться в нечто непоправимое, и поэтому сразу же после выкрика, одеваясь невыносимой краской стыда, повернулся и, буквально ощущая лопатками прицельное, как из пистолета, внимание Гансика, очень быстро прошел по короткому переходу, сверкающему металлическим креплением стен, и, стремительно миновав неуютный казенный предбанник, где, завидев его, подскочили два одурелых гвардейца, плоским, вытянутым, необычного цвета и формы ключом отомкнул предохранительную решетку своей служебной квартиры.

Руки у него дрожали, и он бешено откинул портьеру, скрывавшую внутренние помещения.

Действительно!

Каждый щенок теперь, видите ли, будет его презирать, будет говорить о продажности и об измене общему делу. Еще хватит у них ума вынести приговор, и - решиться, и - привести его в исполнение.

Идиоты!

И он был до такой крайней степени обескуражен столкновением в вестибюле, до такой жуткой ясности представлял себе все последствия этого нелепого эпизода, что не сразу обратил внимание на изменившуюся тишину в смежных комнатах, и лишь только когда включил верхний электрический свет, потому что окна в квартире были тщательно занавешены, когда бросил на кресло пальто и достал прежде запертые сигареты, когда чиркнул уже спичкой о коробок, предвкушая редкое удовольствие, то каким-то особым интуитивным прозрением, на которое он всегда полагался, неожиданно понял, что в квартире он сейчас не один, и, уже распластываясь в невероятном падении, перекатываясь по ковру, чтобы выскользнуть из сектора возможной стрельбы, выдирая пистолет из внутреннего кармана, он все тем же интуитивным прозрением понял, что спасительные секунды непоправимо упущены и что он уже, по всей видимости, покойник - безнадежный и ожидающий лишь констатации данного факта.

Он был в этом абсолютно уверен. Однако выстрелы почему-то не грохотали, а вместо них из-за громады трехстворчатого платяного шкафа раздалось отчетливое предупреждающее покашливание и негромкий иронический голос оттуда же, из-за шкафа сказал:

- Это - я, господин Начальник Охранного департамента. Осторожнее! Не убейте меня случайно...

Невысокий худой мужчина в свитере и в брезентовой робе, - в сапогах, как одеваются горожане, собирающиеся на рыбалку, нарочито неторопливо вышел из закутка и, по-хозяйски придвинув кресло, поехавшее на колесиках, опустился в него, с видимым наслаждением вытянув ноги.

Светлые, как у ребенка, глаза блеснули над скулами, обметанными щетиной:

- Потерял реакцию, господин Начальник Охранного департамента... А если бы это оказался не я, а, действительно, кто-нибудь из террористов?

Он усмехнулся.

- Ну, террористов я бы, скорее всего, почувствовал, пробурчал Барма, неловко поднимаясь с ковра. - Откуда здесь террористы? Единственное безопасное место. Только ты, Марочник, имеешь ключи от черного хода...

Мужчина откусил заусеницу.

- Я давно уже не Марочник, - сплюнув, сказал он. - Я не Марочник, а ты не герр Половинкин. Кончилось эти игры. Чрезвычайно внимательно, словно удивляясь чему-то, он осмотрел свои красные огрубелые пальцы в чешуйках шершавых коросточек и, поморщившись, сковырнул на фаланге, видимо, что-то подсохшее. Осторожно подул на открывшуюся нежную кожицу. Слушай, у тебя какой-нибудь крем найдется? Кожа ужасно трескается. Волчьим жиром намазываюсь, ни хрена, знаешь, не помогает... Ну а вы, господин Начальник Охранного департамента, волчатину когда-нибудь пробовали?..

Брови у него выразительно приподнялись.

- Ладно, не выпендривайся, - мирно ответил Барма. - Раз уж пришел, подожди - мне тут надо решить пару вопросов. Собственно, почему ты здесь появился, что-нибудь произошло?

- Соскучился, - сказал Марочник.

- Соскучился? Это на тебя непохоже. Ладно, отдыхай, потом разберемся...

Он еще постоял два мгновения, собираясь с мыслями, сердце у него колотилось, и томительно, словно крохотный паучок, безобразно пульсировала на виске какая-то жилка, дыхание оставалось неровным, больше всего ему сейчас хотелось бы зайти Марочнику со спины и, достав пистолет, без каких-либо разговоров выстрелить в крепкий волосатый затылок, - это бы решило, наверное, все проблемы, - Барма даже зажмурился, так это было бы хорошо, но он знал, что на самом деле, это бы никаких проблем не решило, а потому, задавив в себе вспыхнувшее желание, деловито принес из аптечки пару тюбиков крема: На, Марочник, пользуйся!.. - и бессмысленно посмотрев, как тот свинчивает белую ребристую крышечку, точно вспомнив о чем-то, прошел в заднюю часть квартиры - оглядел три замка на двери черного хода, передвинул засов, опустил со щелчком ненужную теперь блокировку, а затем, напряженно прислушиваясь к каждому шороху в тишине, так же четко и деловито вернулся обратно, и все время почему-то чувствуя тяжесть пистолета в кармане, перегнулся через письменный стол, чтобы нажать клавишу небольшого селектора:

- Ну как там у вас?

- Все в порядке, заканчиваем! - донесся голос бодрого Цыпы.

- А Мухрас?

- Сейчас разбираемся...

- Подойди ко мне минут через двадцать!

Объяснил, краем глаза заметив вопросительное движение Марочника:

- Да-да, жив еще Цыпа - что ему будет...

После чего выдвинул из-под шкафа фарфоровую розетку в синих цветочках, принеся из кухни, накрошил туда немного черного хлеба, бросил корочку сыра, который сквозил аппетитными неровными дырочками, щедро плеснул молока и, присыпав песчинками сахара, осторожно задвинул розетку на место, к заднему плинтусу.

Ни единого шороха не донеслось из-за шкафа.

Тем не менее, Барма удовлетворенно кивнул. А когда Марочник, с нескрываемым интересом следивший за его действиями, спросил насмешливо:

- Так ты что, в самом деле веришь в Мышиного короля?

То он никак не отреагировал на насмешку, а серьезно и тихо ответил, пожимая плечами:

- Какая тебе разница, верю я или не верю? Я просто знаю, что он существует, - и затем добавил - уже несколько официальнее. - Не тяни время, Марочник, рассказывай, почему пришел...

- Значит, версия о том, что соскучился, тебя не устраивает?

- Мы не дети! - Барма махнул рукой.

- Ну, а если бы я, предположим, вернулся, чтобы добраться до Радианта?..

- Марочник, я тебя умоляю!..

Между прочим, он совершенно не рассчитывал на откровенность, но секунду назад усмехавшийся Марочник неожиданно погрустнел и сказал севшим голосом, в котором звучала тоскливая безнадежность:

- Если говоришь правду, то ни за что не поверят... Ну пришел, например, сообщить, что в лесах появились дикие кошки. Вероятно, разведка. Движутся они откуда-то с Севера. На контакт не идут. Больше мне пока ничего не известно. - Из наплечной брезентовой сумки, в каких обычно держат противогазы, он достал нечто странное, весьма напоминающее окаменелость, и со вздохом положил ее на письменный стол, отодвинув бумаги, покрытые грифами и резолюциями - Вот, я сделал слепок следов, чтобы не быть голословным...

Барма повертел в руках грубую сиреневую отливку, в твердой глине которой отпечаталась пятипая лапа - вероятно, с когтями и не меньше десяти сантиметров в диаметре.

От нее исходил валерьяновый лекарственный запах.

- Не морочь мне голову, - устало сказал он. - Какие-такие кошки? Откуда? Тут с сарацинами не знаешь, что делать. Вероятно, ты просто хочешь остаться в городе: надоело, появилась тяга к комфорту. Так вот, должен предупредить, что это у тебя не получится, приговор по твоему делу пока еще не отменен, да и вряд ли он будет когда-либо пересматриваться, если ты попадешься, то сразу же - заработает канцелярия. Сомневаюсь, что в этом случае мне удастся что-либо предпринять. Мэр бывает довольно упрям, а я, знаешь ли, не всесилен. И тем более, что у нас сейчас происходит очередное... мероприятие... В общем, я бы посоветовал тебе исчезнуть как можно скорее...

Он со стуком положил отливку обратно на стол. Руки у него немного дрожали.

Тогда Марочник делано усмехнулся:

- Значит, мне остается надеяться только на Мышиного короля?.. - Глаза их встретились. - Значит, игра прекратилась и начинается реальная жизнь?..

- А ты чего ожидал? - спросил Барма.

- Да нет, все правильно, - сказал Марочник. - Так и надо, я - без претензий...

Он, наверное, хотел добавить что-то еще, но в это время вдруг ожил пластмассовый старенький корпус селектора: щелкнули челюстями переключатели, замигала тревожащей краснотой сигнальная лампочка сбоку от микрофона.

Громкий певучий сигнал раскатился по комнате.

И сейчас же в казенном предбаннике раздался какой-то устрашающий грохот.

Словно, выламывали из стены всю дверную коробку.

Барма вскочил:

- Оружие у тебя имеется?..

- Неужели ты думаешь, что я буду тебя защищать? - спросил Марочник.

- А ты полагаешь, что тебя они пощадят?..

- Пощадят или не пощадят, а вмешиваться я не буду.

Марочник даже отодвинулся в кресле, чтобы продемонстрировать свою независимость.

Даже прикрыл глаза - как бы в дремоте.

Барма скрипнул зубами:

- Дурак! Мы погибнем!..

Щеку его прорезала складка.

В это время громадный кусок штукатурки отвалился от косяка, дверь, выламываясь из стены, мучительно завизжала, полетели шурупы, и она, будто мост на цепях, величаво и медленно опустилась, а по крепкой дубовой ее поверхности, точно бешеная сороконожка, обросшая мехом, извиваясь, проехал, наверное, тоже упавший Мухрас, и клыки его, выдающиеся изо рта, звонко щелкнули друг о друга, хватая закрученный пылью воздух.

Белая мыльная пена стекала по подбородку.

Было странно, что он еще жив: из лопаток его, по-видимому, пронзая все тело, треугольной заточенностью торчало широкое лезвие, и такое же широкое лезвие, высовывалось из поясницы - причем, оба клинка уже немного дымились - а раздутое хрипящее горло было перехвачено металлической цепью. И концы этой цепи удерживал присевший Ценципер - в позе лыжника также въехавший по двери в квартиру.

И тем не менее, он был все-таки жив, его вылезшие из орбит, в сети мелких прожилок глаза вращались, а громадные когти сдирали волокна с паркетного пола.

И разбухший язык еще выговаривал довольно-таки связные звуки:

- Предатель!..

Но, скорее всего, это были уже всплески агонии. Он еще, перекатывая бугристые мышцы, дополз до квадратной тумбы стола и последним усилием еще отщепил от нее здоровенную продолговатую щепку, но на этом запас его жизненного упорства, вероятно, закончился, лапы бессильно упали, выдвинулась вперед зубастая нижняя челюсть, а все тело, как и клинки, задымилось - усыхая и быстро проваливаясь к позвоночнику.

Две секунды - и мумия, обросшая шерстью, развалилась на несколько спекшихся твердых кусков.

Тихо щелкнули, раскрываясь, как лепестки, кости круглого черепа.

Звякнули оба кинжала, вывалившись из трещин.

Тогда потный, малиновый от натуги, грузный Ценципер, задыхаясь и даже как будто дрожа, приподнялся с колен и сказал - очищая, а затем сворачивая металлическую цепочку:

- Ну - силища!.. Думал, уже не справлюсь... Это он меня по всему коридору волок... - И вдруг, вытаращившись на Марочника, просто, совсем по-детски заулыбался. - Геня?.. Рад тебя встретить, Геня!.. Сколько не виделись!..

И - доверчиво протянул ему свою руку, еще опоясанную следом цепочки...

- Здравствуй, Геня! Молодец, что вернулся!..

4. И В О Н Н А Д Е М Э Й. У Т Р О И В Е Ч Е Р.

Утро было потеряно. К девяти часам она собиралась пойти в Контору, где как раз сегодня обещали выплату по социальному вспомоществованию. Деньги, правда, были совершенно мизерные, неощутимые, что такое по нынешним временам триста монет, да и за теми пришлось еще хорошенько побегать, одних подписей она собрала, наверное, штук двадцать пять, а в последнюю минуту, когда документы были уже оформлены, неожиданно выяснилось, что вспомоществование советникам третьего класса вообще не положено, было, оказывается, какое-то старое постановление: дореформенное, еще прежних времен, вероятно, подразумевалось, что советники третьего класса - существа бестелесные, так что в результате все это чуть было не оказалось напрасным, местный чурка-инспектор уперся - и ни в какую, видимо, хотел показать, что именно он главный в этом районе, положение было прямо-таки безнадежное, честно говоря, она уже собиралась махнуть на эти несчастные деньги рукой, было только обидно за потерянное время и силы, сил у нее в последние месяцы совершенно не оставалось, но тут, к счастью, достаточно ощутимо помог Дуремар, были у него какие-то хитрые, таинственные возможности, где-то он, по-видимому, на что-то нажал, кого-то, скорее всего Директора, попросил о товарищеском одолжении, позвонил старинному другу, написал две записки, в общем, в понедельник пришло извещение, что выплата произодится пятого и двадцать четвертого числа каждого месяца, предлагалось явиться, имея при себе соответствующие документы.

Радость, конечно, от всего этого была небольшая, получалось, что она опять - и довольно существенно - обязана своим положением Дуремару, но дело, так или иначе, выгорело, двадцать четвертое было как раз сегодня, но когда она, наскоро прибравшись в квартире, причесавшись и даже накрасив глаза, потому что еще неизвестно с кем там придется разговаривать в этой Конторе, уже намеревалась выйти из дома, собственно, накидывала пальто, лихорадочно соображая, что не слишком ли поношенным оно все-таки выглядит, стоит ли для этой Конторы как-то особенно наряжаться, то буквально в последнюю долю секунды, дав мятущейся чехардой, наверное, десяток тревожных звонков, словно куль, прислоненный снаружи, в квартиру ввалилась Кора и, не переводя дыхания, не объясняя толком, что происходит, просто как испуганная до икоты девчонка, повисла на ней, - прижимаясь всем телом и заливаясь обильными, безудержными слезами.

Невозможно было понять, чего она, собственно, хочет. Кора шлепала ртом, пытаясь о чем-то рассказывать, что-то мекала, захлебываясь словами, порывалась что-то немедленно показать - отстраняясь и щелкая сцепкой на замшевой сумочке; что-то, видимо, у нее действительно приключилось, но и жесты ее и слова были лишены какого-либо определенного смысла, она просто рыдала, сотрясаясь раскисшим, бесформенным телом, нос у нее покраснел и безобразно распух, а короткие рыжие волосы, изуродованные недавней стрижкой, поднялись и торчали вокруг головы, словно на пугале.

В общем, это была настоящая клиническая истерика, пришлось волей-неволей стаскивать и с себя и с нее пальто, провожать ее в ванную, чтобы ополоснулась, а потом - на кухню, где заваривать крепкий горячий чай, но даже здесь Кора успокоилась далеко не сразу, а лишь приняв пятьдесят капель найденного корвалола, обливаясь и запив его невероятным количеством кипяченой воды, кое-как, перебивая рассказ непроизвольными всхлипываниями, объяснила, что сегодня она получила повестку.

Разумеется, саму повестку она достать не решилась, это было не то, чтобы категорически запрещено, но существовали по данному поводу какие-то негласные, бытовые традиции: все, что касалось Охранного департамента, держалось в секрете, и поэтому страшная проштемпелеванная бумага зеленого цвета, на которой, по слухам, наличествовали даже водяные разводы, так и осталась лежать у нее в замшевой сумочке, сколько бы Кора в волнении не теребила замок, и какими бы при этом не ругалась словами. Но зато она чрезвычайно подробно, по многу раз повторяя одно и то же, рассказала, как именно она обнаружила эту повестку: как она опаздывала в Департамент, и уже с утра у нее все валилось из рук, как она еще колебалась - посмотреть ей почту сейчас или, может быть, вечером, когда она вернется с работы, как она все-таки, ни с того ни с сего, свернула к почтовому ящику и как сразу же, приоткрыв его, обратила внимание на что-то зеленоватое.

- Я как-то сердцем почувствовала, что это - повестка, заключила она. - Честно говоря, ожидала. Должно было что-то случиться. - И вдруг совершенно необъяснимо, буквально за одно мгновение успокоившись, вытерев щеки и опухающие глаза, вкруг которых громадными синяками расплывалась потекшая краска, деловито переставила чашки, чтоб навести на столе порядок, а затем сложила перед собой полные руки, покусала губу и серьезно, как будто принимая экзамен, сказала:

- Вот так, моя дорогая!.. И что же мне теперь делать?..

Было ясно, что ничего особенного она от Ивонны не ждет, и пришла только лишь потому, что больше идти было некуда. Но они все же обсудили некоторые возможности

Например, что будет, если Кора возьмет и не явится по повестке, просто сделает вид, что она эту повестку не получала. Правда, в этом случае, пожалуй, доставят силой. Придет милицейский наряд, и дадут полчаса на сборы. Или, например, если она попытается бежать из города. Но, опять же, куда бежать, и, главное, где достать новые документы? Или если, например, за нее походатайствует дирекция у нее на работе. Потому что ходили слухи, что такие ходатайства иногда помогают. Но, однако, кто именно будет ходатайствовать? И потом, извините, с какой это стати?

- Да дирекция меня в упор не видит, - сказала Кора.

То есть, все это было - сотрясение воздуха, женские разговоры. Обе они прекрасно понимали, что идти по повестке придется.

Кора, кажется, уже начала привыкать к этой мысли.

Она сказала задумчиво:

- Это, наверное, Креппер меня подставил. Есть у нас в отделе такой белобрысенький, - подъезжал ко мне как-то насчет "согласиться поужинать", я его, конечно, отшила, - вот он, сволочь, и накатал бумагу в Охранку. Надо было, наверное, соглашаться...

Она пожала плечами.

Что тут можно было ей посоветовать? Креппер, так Креппер. Какое это теперь имеет значение? Ивонна - и слушала, и лепетала в ответ что-то сочувственное, и подливала заварку, похожую на смолу, но в глубине души хотела лишь одного: чтобы Кора ушла, как можно быстрее. Ей самой было стыдно такого желания, все-таки у человека - трагедия, можно сказать, вся жизнь переломана, но она ничего не могла с собой сделать - просто сидела и дожидалась, когда это, наконец, прекратится.

- Все мы сейчас в таком положении, - выдавила она.

К счастью, Кора уже практически успокоилась, причесалась и даже слегка подкрасила губы, и, наверное, в прозрении догадавшись, что чужие трагедии мало кому интересны, неожиданно сорвалась - заявив, что теперь у нее множество неотложных забот.

Она даже не захотела выпить немного коньяка на прощание.

Впрочем, Ивонна ее и не уговаривала.

И лишь когда, уже на площадке, Кора, внезапно остановившись, коснулась ее горячими пальцами и заискивающим, тихим, растерянным голосом произнесла:

- Слушай, попроси... своего... может быть, он замолвит словечко?..

То она не смогла почему-то сразу же ответить ей: "нет", а после долгой томительной паузы, в результате которой у Коры легла поперечная складка между бровями, - сама не понимая, зачем это делает, нехотя и хмуро кивнула:

- Ладно. Попробую...

Вот такое у нее получилось нелегкое утро.

Правда, когда она, переждав минут десять-пятнадцать, чтобы не столкнуться с Корой на улице, все-таки натянула свое непрезентабельное пальто и почти бегом добралась до Конторы, находившейся всего в трех остановках от ее квартиры, то неожиданно выяснилось, что народа сегодня, против обыкновения, очень немного, только пять человек сиротливо стояли вдоль стенки, ожидая приема, для Конторы это была вообще не очередь: уже через полчаса Ивонна попала в комнаты финансового отдела, и там, побродив от стола к столу, за которыми отдыхали от жизни чрезвычайно накрашенные, сонные, неприветливые девицы, злобновато, как на врага, взирающие на каждого посетителя, расписавшись несколько раз на каких-то ужасных бланках и раздав все бумаги, оформленные ей за последние месяцы, она получила вместо этих бумаг мятую жестяную кругляшку с тринадцатым номером и, просунув ее в узкое окошечко кассы, обитое листами железа, как-то даже оторопело пощупала морщинистые цветные купюры, неприветливо выброшенную ей после некоторого ожидания.

- А почему только восемьдесят?.. - растерянно спросила она.

На что из кассы раздраженно ответили:

- Сколько выписано, столько и получили. Ничего не знаю! Выясняйте в расчетном отделе!..

И квадратное, в стертой эмали окошечко с треском захлопнулось.

Брякнула с другой стороны опускаемая задвижка.

Ивонна едва успела отдернуть руки.

Разумеется, выяснять она ничего не стала, потому что выяснять что-либо в этой Конторе себе дороже - нахамят, а толку все равно не добьешься - и поэтому, лишь крепко сжав зубы, проскочила мимо крашенных злобноватых девиц, обративших на нее внимание не более, чем на старую мебель, саданула им на прощание дверью, с которой что-то посыпалось, между прочим, сама ударилась локтем о косяк и, уже очутившись в тоскливом обшарпанном коридоре, извивающемся, как кишка, и уходящем неизвестно куда, чуть было не своротила с копыт какого-то полудохлого работягу, то наваливающегося лохматой башкой на стенд объявлений, то, напротив, отшатывающегося этак метра на два с половиной - закрепляющего на поверхности стенда листок, будто трауром, окантованный черной официальной рамкой.

Вероятно, очередной указ Мэра.

- Смотреть надо... - чудом сохранив равновесие, заметил ей работяга.

В общем, достаточно миролюбиво.

У Ивонны не было никакого желания ему отвечать.

Она только немного, чтобы хоть как-то придти в нормальное состояние, задержалась у стенда, исколотого кнопками и гвоздями, и до ряби в глазах таращилась на подслеповатые, мелкие строчки.

Насколько она могла судить, речь в Указе шла о внеочередном (весеннем) призыве в армию. Призывались все граждане мужского пола в возрасте от семнадцати до двадцати пяти лет, неженатые, имеющие соответствующую отметку в паспорте. Причем, в отличие от предыдущих призывов, никаких ограничений и льготных отсрочек не допускалось.

Это было уже что-то новенькое.

Она никак не могла понять, имеет ли этот Указ какое-либо отношение к Клаусу? Или все-таки не имеет? Он ведь в этом году заканчивает среднюю школу. А семнадцать лет ему, к сожалению, уже исполнилось.

Это что же, выходит, ему придется служить в армии?

Ужасно.

Кошмар какой-то.

Впрочем, разбираться в Указе по-настоящему у нее не было сил, она чувствовала, что если начнет сейчас изучать вереницу абзацев строчка за строчкой, то, наверное, с ней случится такая же истерика, как и с Корой, она просто передушит их всех в этой Конторе, и поэтому разбираться в тарабарщине канцелярии она не стала, а, уже не торопясь, дыша полной грудью, по обледенелым мартовским улицам вернулась к себе домой и, набрав полную ванну коричневатой горячей воды, накрошив туда мыла, чтоб появился приятный запах, погрузилась всем телом в шуршащее снежное великолепие и лежала, запретив себе о чем-либо думать, - до тех пор, пока где-то в прихожей не раздался прерывистый условный звонок.

Тогда она неторопливо вытерлась и надела халат с широкими рукавами.

А пока шла в прихожую и поднимала пальто, у которого в довершение ко всему, оказывается, лопнула вешалка, то прерывистый условный звонок прозвучал в тишине квартиры уже вторично.

Дуремар, наверное, пританцовывал от нетерпения.

И действительно, едва она приоткрыла обитую войлоком дверь, даже не успев рассмотреть, кто на самом деле за этой дверью находится, как он, точно змея, проскользнул в образовавшийся узенький промежуток и, немедленно сделав короткое движение задом, чтобы язычок замка надежно защелкнулся, именно, как змея, прошипел, поводя из стороны в сторону плоскими, будто стекла, глазами:

- Что случилось? Почему ты так долго не открываешь?..

- Не хочу - и не открываю! - холодно ответила ему Ивонна.

- Я бы мог уйти, не дождавшись...

- Ну и уходил бы, себе на здоровье!

Надо было сразу же поставить все на свои места, и потому, проводив Дуремара в комнату, усадив его в кресло и расплескав по рюмкам им же принесенный коньяк, она тут же, не ожидая, пока гость успокоится, и перестанет оглядываться по сторонам, одним быстрым движением опрокинула в себя едкую жидкость, а затем, резко выдохнув, повалилась на низкий старый диван и, откинувшись так, что под халатом обозначились груди, сообщила, пытаясь придать своему голосу оттенок некоторого легкомыслия:

- Хорошо, что ты заглянул... У меня неприятности...

Дуремар насторожился еще сильнее.

У него даже зашевелились бесцветные редкие волосы, зачесанные назад, и, как бисер, заблестели капельки пота во впадинах черепа, а синюшные пальцы сплелись, будто скользкие макаронины.

Он протяжно вздохнул:

- Я тебя слушаю...

Вот тут, наверное, и следовало попросить за Кору. Но она почему-то - непонятно почему - не смогла, а вместо этого с каким-то искусственным оживлением, похохатывая и изображая историю в лицах, принялась рассказывать, как ее сегодня принимали в Конторе.

А закончила тем, что, пожав плечами, назвала размеры вспомоществования.

У Дуремара глаза вылезли из орбит.

- И ты просто так ушла? - с неподдельным ужасом спросил он. - Надо же было - устроить скандал, потребовать объяснений!.. - Он схватился за виски, которые вдавились, будто резиновые. - Нельзя быть такой уступчивой!.. Тебя уважать не будут!..

Ивонна пожала плечами.

- А что скандалить? Ну - ответят мне: согласно параграфу тринадцатому, пункту шестому - "Уложения о мерах по обеспечению гражданского проживания"... И так далее... Что я понимаю в этих параграфах?..

Она налила себе еще коньяка.

- Ну ты не права-а-а... - протяжно сказал Дуремар. Тринадцатый параграф - это очень важный параграф. В тринадцатом параграфе говорится, что лица, отнесенные, согласно "Уложению" к категории "Б", если они ранее никакими другими Указами из данной категории не выделялись и не внесены в особые списки по ограничению проживания, то есть, безусловно являющиеся законопослушными гражданами, имеют право на вспомоществование в полном объеме... Смотри так же "Разъяснения к "Уложению о мерах по обеспечению"... пункты третий, одиннадцатый и двадцать четвертый... Раздела седьмого... И "Инструкцию по "Разъяснению к "Уложению", примечания, параграф тридцать шестой... Нет, они были просто обязаны тебе объяснить!..

Дуремар откинулся в кресле.

Пить он, впрочем, не стал, а, повертев немного в руках пузатую низкую рюмку, осторожно поставил ее обратно на столик, а затем, достав из кармана вышитый по краям, чистый платок, очень тщательно, один за другим, вытер одуловатые пальцы.

Вид у него при этом был чрезвычайно довольный.

- Ты что, все параграфы наизусть знаешь? - с отвращением спросила Ивонна.

И теперь уже Дуремар пожал острыми худыми плечами:

- Ну - все не все... разумеется... а кое-что знать положено...

- Тогда объясни, пожалуйста, куда мне еще обратиться?

Дуремар вперил в нее загадочный непроницаемый взгляд, и под этим взглядом она вдруг покраснела, как школьница. А немного спустя сказала - то, что вовсе не собиралась:

- Я ведь не могу прожить на такие деньги.

Голос прозвучал очень жалобно и как-то подобострастно.

- Сколько тебе должны были заплатить? - спросил Дуремар.

- Я рассчитывала по крайней мере на триста, - сказала Ивонна.

- Триста?..

- Меньше не получается...

Тогда Дуремар покряхтел, будто от внутренней невыносимой боли, сильно сморщившись, полез рукой куда-то в глубь пиджака и, достав оттуда потрепанный с вензелями бумажник, положил на салфетку две фиолетовые купюры, а потом, опять покряхтев, словно боль, охватившая сердце, еще усилилась, неохотно добавил сверху четыре пятерки.

Голубые бумажки затрепетали, как бабочки.

- Вот тебе - двести двадцать, пожалуйста, - все, что могу...

И когда Ивонна, чувствуя, что, наверное, не следует так поступать, все-таки неловко, одеревеневшими пальцами взяла эти проклятые деньги, то, уже засовывая их в карман халата, она с необычайной ясностью поняла, что теперь не имеет никакого смысла просить за Кору, - все, кредит, который она ощущала, на сегодня исчерпан, Дуремар больше ничего делать не будет, и сама эта мысль принесла ей какое-то странное облегчение: значит, и не надо обращаться к нему с подобной просьбой.

Тем более, что уже маячил в ближайшем будущем Указ о военном призыве.

Клаус - вот, о ком сейчас следовало бы думать.

И поэтому она, взяв себя в руки, спросила, немного волнуясь:

- Что там за новое распоряжение? Насчет армии, и так далее... Я прочитала в Конторе... оно имеет к нам какое-нибудь отношение?

На серьезную информацию, однако, она уже не рассчитывала, может быть - так, какие-нибудь несущественные подробности, и действительно, Дуремар, который, по-видимому, тоже считал, что кредит его личных обязательств на сегодня исчерпан, лишь немного, как лошадь, которой мешают мухи, помотал головой и беспечно махнул ладонями - какая, мол, ерунда, пусть это тебя не волнует.

Вся его первоначальная настороженность, по-видимому, уже рассеялась, он пришел в свое обычное расслабленное состояние - потому что, как девушка, маленькими глоточками выцедил бурый, дохнувший маслами коньяк, а затем, вероятно, почувствовав некоторое возбуждение, протянул к ней холодные синеватые руки в чернильных прожилках:

- Ну, Ивонночка!.. Мы теряем драгоценное время!..

Сладкий голос его заметно дрожал, а змеиные мягкие губы вытягивались, образуя трубочку.

Ивонна поежилась.

Интересно, подумала она, а Кора согласилась бы на Дуремара, если бы, конечно, он аннулировал ее повестку?

Наверное бы согласилась.

Мысль мелькнула и растворилась в вялом ожесточении. Какой смысл было думать об этом? Кора уже фактически не существовала. А Дуремар, напротив, пребывал сейчас в здравии и благополучии: распахнул свои длинные, как у паяца, нескладные руки и два венчика пальцев на них, будто щупальцы, медленно колыхались:

- Ну, Ивонночка!.. Ну мне же через полчаса - опять на работу...

В голосе его звучали недоумение и обида.

Тогда Ивонна нехотя ему улыбнулась, и Дуремар мгновенно пересел на диван - осторожно, как гусеница, прильнув всем резиновым телом и еще более осторожно взявшись за отвороты халата.

- Ну вот, мы, наконец-то, и вместе...

Пальцы у него и в самом деле были холодные.

Ивонна вздрогнула.

И в это время прозвучал резкий требовательный звонок в прихожей.

В общем, как не заладилось с самого утра, так, видимо, и продолжалось, - потому что когда она, кое-как успокоив ополоумевшего Дуремара и всей жизнью поклявшись, что ни один человек сюда не покажется, с превеликим трудом запихала его в крохотную подсобную комнатку, размерами похожую на чуланчик, то, сама вся в смятении, открыв наружную дверь, она увидела не соседку, на что в глубине души почему-то надеялась, и не почтальона, приносившего иногда заказную корреспонденцию, даже, в общем, не Клауса - у Клауса был свой собственный ключ - а увидела Франца, ощерившегося от злости, и причем за спиной у него маячила какая-то не внушающая доверия, потрепанная фигура.

Вот уж кого она совсем не хотела бы видеть.

- В чем дело?

Однако, Францу было в глубокой степени наплевать на это.

- Привет! - растягиваясь в ненатуральной улыбке, сказал он.

И не грубо, но безоговорочно отстранив Ивонну плечом, как хозяин, потопывая, прошел в глубину квартиры, где на кухне, немедленно, открыв холодильник, первым делом достал оттуда пакет молока, который уже был распечатан, - огурец, две банки килек в томате, вывалил из подвешенной хлебницы половинку городского батона, а затем вскрыв консервы широким зазубренным лезвием, видимо, одним из десятка спрятанных в ручке ножа, выхватив из этого же ножа трехзубую крепкую вилочку и махнув человеку, с которым он вместе явился: Проходи, Крокодил, не стесняйся, чувствуй себя, как дома!.. принялся выковыривать хилые рыбьи тушки - запивая их, точно изжаждался, и заедая кусками растерзанного батона.

Причем, сам батон он не резал, а просто отламывал, вероятно, не желая терять драгоценного времени, а вчерашнее, наверное, уже подкисшее молоко торопливо отхлебывал прямо из горлышка - так, что одна-две белые струйки скользнули по подбородку.

- О!.. Это - то, что требуется!..

Он был вообще какой-то грязноватый, оборванный, словно все последние дни ночевал на чердаках и в подвалах, серую брезентовую штормовку его явно с чужого плеча перечеркивали следы мазута и ржавчины, а на складках локтя, где она была кое-как, неумело заштопана, будто высохшая слюна, поблескивали ниточки паутины.

И такая же ниточка паутины поблескивала на заношенных облегающих джинсах.

- Не обедал по-человечески уже две недели!..

Впрочем, спутник его, которого он называл Крокодилом, при сравнении с ним выглядел нисколько не лучше - в самом деле напоминая ленивого аллигатора удлиненным своим, крупно-пористым, нездоровым лицом, сильно стянутым, наверное от рождения, к острому подбородку; все лицо таким образом было скошено на затылок, а прикрытые дряблыми веками, выпуклые глаза, словно два бугорка, возвышались над переносицей. То есть, действительно крокодил. Даже вытертое зеленоватое приталенное его пальто, отвисающими карманами свидетельствующее о неустроенности, походило на чешую безмозглой мерзкой рептилии: оно тоже было ужасно затаскано и, как штормовка у Франца, испещрено следами мазута, но если штормовка, судя по ее внешнему виду, все-таки иногда, наверное, стиралась и чистилась, то многолетняя суровая грязь на пальто явно уже навсегда срослась с драповой тканью - пропитала все швы, повидимому, до подкладки, и уничтожить ее можно было, только уничтожив саму материю.

Даже странным казалось, что кто-то носит такую замызганную одежду. Тем не менее, Крокодил явно чувствовал себя в ней довольно уютно: тоже, подхватив со стола чайную ложечку, начал быстро-быстро вычерпывать томатный соус из банки, губы его, пошвыркивая, вытягивались, точно у Дуремара, заскорузлые пальцы пихали в расщелину рта огромные корки хлеба, черная засаленная окантовка воротничка, вероятно, его ничуть не смущала, он лишь изогнулся, как ящерица, на мгновение сморщившись, и все той же несчастной мельхиоровой ложечкой, правда, выпачканной уже в томате, облепленной мелкими крошками, почесал себя между лопаток - выдохнув с мучительным наслаждением.

Объяснил - на секунду застыв и прислушиваясь к ощущениям:

- Щекотно... Ползает кто-то...

Ивонна попятилсь.

Франц же, чуть было не подавившись непрожеванной пищей, оглушительно захохотал и сказал, тыча вилкой с насаженным на нее ломтиком рыбы:

- Познакомьтесь: Ивонна - моя сестрица, она немного задвинутая. Не бойся, Ивонна, мы у тебя сегодня переночуем... А вот это - широко известная в узких кругах персона по имени Крокодил... Крокодил! Продемонстрируй даме, что ты - человек воспитанный!..

Он опять очень громко, с неприятными нервными интонациями захохотал: ломтик булки слетел у него с языка и плюхнулся в банку, а из ранки над бритостью рта, обметанного воспалением, показалась, темнея и набухая, овальная капелька крови.

Франц слизнул ее и дернул, как командир, подбородком:

- Крокодил! Кому было сказано?..

Ивонна подумала, что он так шутит, - потому что ожидать от Франца можно было чего угодно, - однако, не успела она опомниться и сообразить в растерянности, что к чему, как встряхнувшийся Крокодил действительно, с совершенно неожиданным для него изяществом, подхватил ее руку, поднятую было для протестующего гневного жеста, и, неуловимо склонившись, губами, лоснящимися от рыбьего жира, очень ловко поцеловал ее в розовые чистые ногти:

- Поручик Рагоба - к вашим услугам!..

Он даже умудрился каким-то образом щелкнуть стоптанными, порыжевшими, просящими каши ботинками, а согбенная прежде грудь под его рубашкой, заколотой на булавки, вдруг выкатилась колесом.

Впрочем он тут же опомнился и добавил обычным, гораздо более подходящим к его внешности тоном:

- Извиняюсь, конечно, хозяйка... А водочки у вас не найдется?..

- Да-да, - сказал Франц. - Крокодил в самом деле из офицеров. Командир особого взвода дворцовой охраны. Лейб-гусар, имел Золотое оружие... До чего доводит человека страсть к алкоголю... Но стреляет он все равно - как бог. Между прочим, ты налила бы действительно - по сто пятьдесят, с мороза...

И Франц сделал выразительный жест - двумя выставленными из кулака немытыми пальцами.

Словно поднял ими невидимый тяжелый стопарик.

- А?.. Сестрица?..

Пришлось достать им бутылку, сохранившуюся еще с Нового года.

Однако, выпить они все равно не успели.

Потому что едва Ивонна поставила перед ними две треснувших стареньких кружки, которые было не жалко, и едва Крокодил, вдруг задрожавший от нетерпения, желтой крепью зубов содрал с бутылки зеленую жестяную нашлепку, как из коридора, идущего мимо кухни, откуда-то из самой его глубины, долетело двукратное деревянное стуканье, и немедленно вслед за этим всхлип испуганного до смерти человека.

Все они так и застыли.

Причем, в правой руке у Франца мгновенно зачернел пистолет, и такая же опасная, полная смерти игрушка, будто жаба, выглянула из жилистого кулака Крокодила.

А бутылку он уже - в мгновение ока - совершенно беззвучно поставил на столик.

Пауза была страшная.

Франц прищурился.

- Так-так-так... - недобро сказал он. - А мы здесь, оказывается, не одни... Интересно... Крокодил! Ну-ка - выскакиваем по команде!..

Он еще больше прищурился, по-видимому, на что-то решившись, пистолет его, как на пружине, упруго метнулся вверх, вздулись жилы на тонкой, давно не мытой, цыплячьей шее. Ивонна и сама не могла бы сказать, как это у нее получилось, но она вдруг, опередив их обоих, в какие-то доли секунды очутилась у двери и, загородив ее так, чтобы они отсюда не вышли, выставив перед собой обе ладони, яростно, будто кошка, зажатая в угол, наморщившись, прошипела:

- Не надо...

Тогда Франц ни с того ни с сего, как в борделе, гаденько ухмыльнулся.

- Я все понял, - подмигивая, сказал он. - Это - твой хмырь, с которым ты последнее время трахаешься... Из школы - который... Точно?.. Ну, эта рожа, по-моему, уже давно заслуживает...

Было видно, что несмотря на ухмылку он говорит серьезно: глаза у него были холодные, а светлые безжалостные зрачки ненормально расширились.

Он как будто превратился в убийцу.

- Уйди с дороги!..

Ивонна не понимала, что с ней случилось, ну, казалось бы - дадут Дуремару в морду, подумаешь, не привыкать Дуремару, но она, точно гипсовая фигура, окаменела в проеме и, не шелохнувшись даже под цепкими пальцами Франца, попытавшегося ее отодвинуть, глядя прямо в его побуревшее желчью, худое, задергавшееся, как в припадке, лицо, отчеканила, впрочем, не повышая голоса, что если они сейчас выйдут из кухни, то она немедленно сообщит о них обоих в Охранку, у нее - ребенок, работа, она их сюда не приглашала, разумеется, ни на какую ночевку здесь пусть они не рассчитывают, пусть едят и выкатываются куда подальше, ну а если не захотят, то она, в общем-то знает, что ей следует делать.

- Я дам вам денег, - заключила она неожиданно для самой себя.

И достав из халата комок разноцветных купюр, чуть ли не насильно втиснула их в жесткую руку Франца.

Ей было ужасно жаль этих денег, столько она из-за этих денег сегодня намучилась, но какое-то внутреннее ощущение, словно голос души, говорило ей, что она поступает правильно. Надо эти деньги отдать. И действительно, Франц, будто выключенный, немедленно успокоился - как бухгалтер, пересчитал цветные захватанные бумажки, удивленно задрал некрасивые брови, испятнанные лишаями, и сказал, аккуратно укладывая купюры в карман штормовки:

- Двести двадцать... Теперь, Крокодил, живем! - И добавил уже совершенно миролюбиво. - Водочку мы у тебя все же допьем, сестрица, не обижайся...

Так что все это, в конце концов, как-то уладилось, но, уже выпроваживая Дуремара, который, не без оснований опасаясь громко ступать, будто цапля, выдергивал выше пояса длинные ноги - тем не менее, прижимаясь и зудя ей в самое ухо: Ну, Ивонночка, Ну - мне на работу... - отдирая от себя его жадные, склеивающиеся ладони, утешая его и обещая увидеться в ближайшее время, закрывая за ним войлочную шуршащую дверь, она неожиданно вздрогнула, точно кольнуло сердце, и, буквально ослепнув от пронзительного чувства вины, еле слышно, одними губами выдохнула:

- Бедная Кора!..

5. Ф Р А Н Ц Д Е М Э Й. В Н Е З А К О Н А.

Убивать мне никогда раньше не приходилось, стрелять, в общем, стрелял, пожалуй, даже много стрелял, особенно в прошлом месяце, когда мы совершили нападение на склад оружия в районе Старого Порта, охрана там оказалась несколько многочисленней, чем доносила наша разведка: вероятно, случайность, от случайности у нас никто не застрахован, настрелялся я тогда, пожалуй, на год вперед, но одно дело, когда это происходит ночью, на расстоянии: бухаешь из тяжеленного "лазаря" по расплывающимся мутным теням и, за редким исключением, не знаешь, попал ты в кого-нибудь или нет, на таком расстоянии все равно не видно, разве что попадет в тебя самого, но уж это, как говорится, бог миловал, и совсем другое, если акция происходит утром, как например сейчас, и осуществлять ее приходится лицом к лицу, причем, по возможности, без лишнего шума, то есть, своими руками - вот, что меня более всего напрягало, я не то, чтобы нервничал: месяцы, проведенные в группе, приучили ко многому, но я, тем не менее, ощущал какое-то внутреннее напряжение - скованность, озноб, невидимый глазом - внешне это, по-моему, выражалось в неловкости некоторых движений: я, например, никак не мог вытащить сигарету из туго набитой пачки, словно кончики пальцев утратили свою чувствительность, а когда, наконец, все же вытащил и чиркнул спичкой о коробок, то почему-то выронил на пол и спичку, и сигарету.