Я научу тебя любить

Глава 37

Последняя неделя марта.

Последние две недели Корней жил в состоянии перманентной злости. С тех самых пор, как вернулся из Лондона в наполненную хламом, но при этом совершенно пустую квартиру.

Парадоксально, но она для него — еще недавно заядлого холостяка-одиночки — вдруг стала именно такой.

Старался сублимировать. В основном — в работу. В основном получалось. Но иногда… Крыло. Обычно вечерами.

И самое ужасное, что легче не становилось, хотя хотелось бы.

Себе признаться можно. Хотелось.

Девочка решила по-своему. Не захотела ждать. Не захотела обсуждать и решать. Выслушивать не захотела. Ушла.

Имела право. Корней понимал это. И готовил-то себя тоже к этому. Но сделала ли этим кому-то лучше? Точно не ему. Построила мир… Оставила. Его… Бросила. И что с ними делать — с миром и с собой — неясно. Не объяснила.

Один раз он пытался поговорить. В стенах ССК. Там, где они по-прежнему пересекались. Аня только головой замотала, отпрянула, как от прокаженного, сбежала…

Дальше систематически морозила взглядом. Смотрела сквозь, если встречались в коридорах. Делала вид, что они не просто посторонние, но будто даже незнакомые.

Это невероятно бесило. Это казалось очередным доказательством ее незрелости. Так ведь дети себя ведут. Прячутся. Но даже это не помогало быстрее отмахнуться. Смириться. Принять. Жить, сука, дальше.

Иногда Корнею казалось, что уже почти… Он уже почти готов спокойно признать, что все кончено. Но это обычно длилось недолго. Стоило натолкнуться на нее, на какую-то ее вещь, оставленную в квартире, стоило увидеть кого-то отдаленно напоминающего, стоило «глюк» поймать, почувствовать вроде как тот самый запах, услышать тот самый смех… И снова крыло.

А сегодня… Новые вспышки ярости перед глазами. Потому что можно херить их отношения. Можно динамить его — действительно виноватого в том, что сделал вопреки обещанию не лезть… Но рушить свою жизнь просто потому, что присралось, потому что обижена…

Это было слишком. Для понимания Корнея и для его же терпения.

Возможно, это просто был повод, но его оказалось достаточно, чтобы…

— Ань, ты не пошутила насчет… — Алина обратилась к подруге, глядя с опаской. Впрочем, точно так же, как смотрела вот уже почти месяц. На будто утратившую искру во взгляде. И, скорее всего, в сердце.

— Не пошутила, Алина. Я… — безэмоциональную. Пустую. Словно стеклянную. — Устала…

Аня выдохнула последнее слово так, будто оно должно было все объяснить. Алина же могла только догадываться. В подробностях произошедшего она так и не разобралась. Просто поняла — все плохо. И все кончено. И Аня… Сходила говорить с Ольшанским об увольнении.

Сейчас же они шли по коридору в сторону своего опенспейса. Аня — глядя перед собой, забывая моргать. Бледная и серьезная. Инертная даже. Алина — не знающая, что сказать, как помочь, как переубедить… И стоит ли. Ведь неважно, насколько сильно ей не хочется отпускать Аню, если Ане в ССК плохо.

— Подумай еще, детка. Пожалуйста… Ты… Ты мне нужна…

И доступный ей максимум — это попытаться подбодрить. Взять Аню за руку, сжать холодную ладонь с силой, улыбнуться… Понадеяться, что и в ответ ей тоже улыбнутся, но нет. Только растерянный взгляд на руки, а потом…

Безошибочный через плечо. Как всегда, когда Высоцкий где-то рядом…

Алина моментально почувствовала дрожь, передавшуюся от Аниных пальцев, а потом следила с замиранием сердца, как он идет в их направлении. Не смотрел, но…

Чем Высоцкий становился ближе — тем ощутимей Аня подрагивала. Настолько очевидно, что Алине хотелось дернуть подругу на себя, прикрыть, спрятать… Чтобы мужчина прошел мимо, даже не глянув…

Вот только он остановился рядом, сжал с силой Анин локоть, не говорил ничего — ни Ане, ни Алине. Просто посмотрел первой в лицо, кивнул в сторону… Туда, где ответвление коридора и тупик.

Аню прошил новый приступ озноба, Алина сжала ее руку сильнее, готова была отстаивать до последнего, но пришлось отпустить. Ведь Аня сама разжала пальцы.

Быстро посмотрела на подругу, а потом исполнила молчаливый приказ Высоцкого. Потому что на просьбу это похоже не было…

Корней сжимал Анин локоть сильнее, чем стоило. Сам понимал это. И сам же себя не тормозил. Боялся ли, что взбрыкнет, откажется? Нет, конечно. Просто… Хотел хотя бы вот так убедиться в том, что она существует. Мучает, убивает постепенно, отдаляется, но существует в реальности, а не в его больной голове. Потому что иногда он начинал сомневаться. А вдруг приснилось?

Они остановились немного в стороне от снующих людей.

Корней видел, что девочка-подружка никуда не ушла. Осталась стоять там же, где он украл у нее Аню. Смотрела на них. Будто с опаской… Как на шухере стоит, ей-богу. И тоже бесит. Потому что поймать Аню саму стало практически нереально. А иногда скулы сводило, как хотелось… Поймать, замкнуть в кабинете… Или просто в машину затолкать. Привезти домой. На все замки. От всех спрятать. Только себе оставить. Потому что его солнце должно светить. Для него одного. Ему плохо жить в темноте. И посрать на права. Свободу передвижения, выбора… Она забрала с собой его свободу элементарно дышать, так почему он должен так просто отпустить?

Эти мысли даже самого Корнея пугали. И, слава богу, удавалось притормаживать, напоминая себе же, что так могут вести себя только те, что купили… И только по отношению к имуществу. А с людьми так нельзя. С бесконечно любимыми людьми так нельзя. Как бы больно ни было. Нельзя.

Аня не сопротивлялась, когда Корней повернул ее так, что она оказалась вжата спиной в стену. Сам навис. Оказался ближе, чем ей хотелось бы. Чтобы посмотреть ему в лицо, Ане пришлось бы вскидывать взгляд, но она даже не пыталась. Просто смотрела на узел галстука. Кадык. Шею. Чуть в сторону над плечом…

Бледная. Отстраненная. С таким же взглядом, как в последний день, когда ему еще позволено было ее обнять и сказать, что очень любит…

— Что ты творишь, Аня? — Корней спросил, сознательно повышая зайкин дискомфорт. Его безумно бесила ее холодность. Не свойственная. Напускная. Показушная. Ему хотелось хотя бы чего-то другого. Хотя бы какого-то намека на эмоции. Пусть злость, как у него. Пусть страх, как всегда. Пусть ненависть. Хоть что-то… Чтобы добиться — оградил ее руками, упершись так, что сбежать ей некуда.

Она это осознала. Только внешне ничего не поменялось. Смотрела тупо перед собой. Услышала… Плечами передернула… Смолчала.

— Где ты живешь? Какого хера ты бабушке не сказала, что съехала? — Корней чуть склонился, Аня попыталась отпрянуть… Стрельнула взглядом в лицо, но быстро снова в никуда… — Отвечай, Аня.

Услышала требовательное, сглотнула…

— Я взрослый человек. Я могу…

Вздрогнула, когда мужской кулак шибанул по стене. Запнулась.

— Взрослый, блять, человек… Я нахера эту квартиру делал, Аня? Чтобы ты валила в неведомые дали? Непонятно где шарилась? Ты вообще считаешь адекватным, что мне звонит твоя бабушка, спрашивает, как твое самочувствие, потому что ты, блять, трубку не берешь? Ты ей не сказала, что съехала? Ты и ее морозишь? Ты где живешь, я тебя спрашиваю? Ты где три недели шляешься? Отвечай давай.

— Я не буду отвечать.

Шепнула, глядя вниз. На бледном лице выступил румянец. Не тот, который всегда почему-то трогал — наивный, очевидно свидетельствующий о влюбленности. Другой — просто потому, что нервничает.

— Чтобы завтра вещи собрала и вернулась к бабушке. Ты меня поняла?

Корней сказал требовательно, ждал ответа. А Аня тянула. Закрыла глаза, сделала несколько вдохов. Потом… Наконец-то посмотрела в лицо. Режа по живому своим стеклом.

— Еще будут приказы? — спросила будто бы безразлично. Будто бы «слушаю и повинуюсь». Будто бы… Отьебись уже, Высоцкий. Наконец-то.

— Зачем заявление написала? — но дело в том, что он не готов отьебаться. Почему-то. Как бы ни убеждал себя. Не готов. Он хочет, чтобы она пришла в себя. Чтобы она вернулась. Знает, что это всё. И своим поведением сейчас только усугубляет. Но до невозможности хочет.

— Потому что я хочу уволиться.

Аня ответила так, будто неразумному ребенку объясняя. Наверное, видела, что он бесится. И что желваки волнами по скулам. И что взгляд горит. Что ругается опять, хотя вроде бы обещал…

Но ведь она тоже обещала. Как всегда, блять, обещала, что не взбрыкнет…

— Чтобы снова в переходе играть? Аня, встряхнись! Опомнись! Что ты творишь вообще? Ладно, ушла, вещи оставила, гордая, кольцо в жопу. Обещания туда же. Обиделась. Сложно. Я понимаю. Не хочешь со мной говорить — тоже. Имеешь право. Но какого хера ты все рушишь? Какого хера ты усугубляешь? Кому нужна твоя гордыня? Ведешь себя, как… — затормозил. Не озвучил. Но по тому, что Аня скривилась, очевидно было — поняла.

— Может она мне нужна? Только гордость, Корней… У людей должна быть гордость, ты сам меня учил… — Аня сказала тихо, снова опуская взгляд. Корней видел, что сжимает с силой кулаки. Злится, видимо. Хоть и хочет казаться максимально безразличной.

Только вздрогнула, когда он снова не долбанул даже — просто с силой вжал кулак в то же место в стене…

— В чем твоя гордость, Аня? Чем хуже — тем лучше? Вот твоя гордость? Я. Тебя. Не. Покупал. Понимаешь? Знаешь, куда я деньги засуну, если еще раз передать попытаешься?

Спросил практически шепотом, приближаясь к Аниному уху, вдыхая запах, по которому соскучился до волчьего воя… Которым надышаться невозможно. Который заставляет края живой раны кровоточить… Но он не пытается отвернуться. Пусть будет больно. Пока может — дышит.

А вот Аня отворачивается, жмурится… Сжимает губы, закусывая их…

Когда Корней пришел на работу после командировки, она передала с Артуром конверт, в котором ключи и сраная записка с вопросом, как ему удобнее было бы получить деньги — полной суммой, когда Аня соберет, или можно частями. Он проигнорировал. Потому что знал — разговор о подобном закончится очень плохо. Но она не поняла намека. Попыталась дважды передать все через того же Артура. И если в первый Корней просто попросил подчиненного вернуть, то во второй вернул сам. Жестко.

— Знаю…

Шепнула, жмурясь сильнее. Тогда, возвращая, он обозначил достаточно четко, чтобы Аня могла запомнить… И больше не пытаться.

— Не делай глупостей, Аня. Я тебя очень прошу. Не делай. Не руби ты. Сплеча и сук. Что ты творишь? Ради чего ты это творишь? Ты обижена? Ну так при чем тут ССК, работа, бабушка? Зачем ты всем делаешь плохо? Зачем ты себе делаешь плохо? Кого ты ненавидишь? Меня или себя? Мстишь ты кому? Себе?

Корней говорил, видя, что у Ани учащается дыхание…

Бил прицельно. Не оставлял места для вразумительных контраргументов. Хотя у Ани они вряд ли имеются. Он не сомневался. Просто бессистемные действия обиженной девочки. Просто больно и хочется усугублять.

Он это понимал. Он сам жил так же. Только держаться пытался. Держаться и верить, что… Их попустит. С каждым днем надежда слабела. Но еще жила. Аня же… Будто убивала ее своими глупыми поступками. Каждый из которых каким-то «чудом» доходил до него.

Ольшанский между делом сказал, когда пересеклись на курилке. Зинаида позвонила полчаса назад…

— Я никому не мщу. Я просто…

Начала, но почему-то договорить не смогла.

Попыталась оттолкнуть его руку, внезапно всхлипнув. Настойчиво. Да только не получилось…

— Ань… — Корней окликнул, моментально сменив тон. Уже не требовательно. Прося будто.

Она же только головой замотала, отворачиваясь сильнее. Спиной к нему, лицом к стене…

— Ань… Зайка… Вот что ты делаешь? Кому от этого легче? Мне? Тебе? Кому? Скажи мне… Давай поговорим. Пожалуйста…

— Отпусти меня, пожалуйста… — Корней услышал просьбу, произнесенную сдавленным голосом. Почувствовал, что снова начинает злиться… Потому что они так никогда и ни к чему не придут. Никогда и ни к чему. Она идет в отказ. Она по-прежнему не готова. Три недели лелеет свою обиду. Обиду на него из-за женщины, которая гроша ломанного не стоит.

— Как можно было все так похерить, Аня? Как? И меня когда отпустит? — Корней приблизился, шепнул в самое ухо, снова дыша своим медом. Чувствовал ее дрожь. Слышал, что всхлипы становятся более частыми. Хотел в охапку сгрести… И сам толком не знал, что дальше — раздавить к чертям или залюбить до смерти. Соскучился так… Сам ненавидеть начал. Запутался. И сам совсем запутался… Лучше всех ее понимал, наверное… Но она не хотела. Ни помощи принимать. Ни к себе подпускать. Не хотела давать ему шанс. Им шанс давать не хотела.

— Корней, вы пугаете ее… Отойдите, пожалуйста…

Вот только ему не дали сделать ни то, ни другое.

И он сам, и Аня, спрятавшая лицо в ладонях, пропустили приближение верной подруги.

Которая не отличалась робостью. Надавила на мужское плечо, наставила отодвинуться, встала между, будто Аню закрывая…

— Слышите? Она не хочет с вами говорить. Пожалуйста… Просто уйдите…

В отличие от зайки, эта не боялась смотреть ему в лицо. Говорила вроде бы просящим тоном, но достаточно уверенно. Отвлекая внимание от вздрагивающих плеч на себя…

— Пожалуйста, Корней…

Высоцкий сощурился, глядя на подругу… Алину, кажется… Только сейчас осознавая, что она говорит вообще-то…

Потом снова на Анину спину…

Понял, что она правда плачет. Стоит и плачет…

Почувствовал, что снова волной дикая безнадега…

Потянулся к голове, повел по волосам, отвернулся, ругнулся…

Пошел прочь, ничего не сказав. Ничего не сделав.

Загнав их еще глубже в угол, кажется…

— Мудак ты, Высоцкий… Какой ты мудак…

Вернулся в свой кабинет, приблизился к столу, взял мячик, будто взвесил… Как когда-то футляр с кольцом… И запустил в херову «стену славы». Туда, где застекленные рамы и куча сертификатов, грамот, дипломов. Туда, где его продаваемый фасад, за которым… Неконтролируемое желание и огромное умение уничтожать все, что попадается на пути. Неспособность отпустить, смириться, забить, позволить… Жить так, как считает нужным. Без него жить. Потому что с ним она не просто не хочет. Не может, кажется.

Он своими руками сделал все, чтобы не смогла. Разбил вдребезги так же, как обвалил сейчас все свои бессмысленные достижения.

— Ты что вытворяешь, Высоцкий? — в его кабинет без стука обычно не заходили. Особенно на протяжении последних двух недель. Кто мог — предпочитал в принципе не заходить, чтобы не нарваться.

Вот только Самарский нарваться явно не боялся.

Вошел, захлопнул дверь за спиной, перевел неодобрительный взгляд со стены с местами перекошенными, а в большинстве своем обвалившимися рамами на Корнея, который…

Абсолютно спокойно поднял подкотившийся к ногам мячик, снова покрутил в руках, пошел к дивану.

Сел, уставился перед собой…

Самому бы разобраться, что творит… И как перестать.

— Ты мне половину офиса распугал, Корней. В коридоре девочка рыдает. Твоя, блять, девочка. Мимо кабинета люди на цыпочках пролетают. Что происходит вообще?

Ярослав говорил, с прищуром глядя на профиль Корнея. Тот же…

Больше на мячик. Хмыкнул даже, когда услышал про «на цыпочках», зля этим Самарского сильнее…

— Вы были правы, Ярослав Анатольевич… Не надо было… С девочкой… Связываться… — Сказал, снова позволяя губам растянуться в ухмылке. Только не снисходительной, как бывало раньше, а какой-то горькой… — Ваше «я же говорил» сейчас будет как нельзя более уместным…

Корней повернул голову, глядя на Самарского вроде как выжидающе…

Как-то так случилось, что на душе внезапно стало спокойно до омертвения. Выпустил пар. Сорвался. Добился. Пришел — херанул. И отпустило.

Конечно же, на время. Конечно же, не окончательно. Но когда-то ведь и окончательно должно… Наверное…

Высоцкому было совершенно все равно, что сделает Самарский. В идеале, естественно, чтобы ушел, оставив его самого, но не сложилось.

Яр прошел по кабинету до все той же стены в разрухе.

Остановился рядом, не волнуюсь из-за хруста стекла под ногами, стал бродить взглядом по уцелевшим, местами покосившимся… Делал это молча, держа руки в карманах брюк, думая о чем-то своем, вероятно…

И Корнею тоже давая думать. Сидя на диване, прокручивая мячик, глядя перед собой в пространство…

— Что ты делать будешь? — Ярослав задал внезапный вопрос, повернув голову, Корней только плечами пожал, даже взглядом не мазнув.

— Понятия не имею. Сдыхать, скорее всего. Медленно.

Ответил безразлично. Действительно просто констатируя, не испытывая из-за этого сожаления. По сути, все три недели и сдыхал. В Лондоне чуть медленнее, по возвращению — быстрее. Хоть в чем-то динамика была положительной.

И умом же понимал, что не надо было позволять себе вот так с ней сейчас… Жестко. До слез опять. Не надо. Хочет время — дать время. Ей может понадобиться больше, чем кому-то другому. Но как с собственным отчаяньем-то справиться?

Правду ведь когда-то говорил. Он не умеет с болью жить. Не научился. И учиться не хочет. Хочет Аню рядом. Чтобы, как раньше. Чтобы спокойно. Тревожно, но все равно спокойно. Ругать ее. Вычитывать. Сердцем замирать, когда смотрит своими глазищами.

Корней моргнул, наконец-то глянул на шефа, который все это время смотрел на него. Будто с жалостью даже… Будто понимая…

Усмехнулся, произнося:

— Устал… Немножечко… — сжал мячик со всей силой, положил рядом на диване, откинулся, закрыл глаза, вжал сложенные замком пальцы в лоб…

Действительно устал так, что сил больше нет. Бороться и с ней, и с собой. Может пора принять? Может вот сегодня — та самая точка невозврата? Она не хочет. Она боится. Она не способна простить.

Он тоже не простил бы, наверное.

— Я уволиться думаю, Ярослав… — Корней сказал, на сей раз глядя уже в потолок. — Не вывожу, по-моему.

Думал не то, чтобы долго, но озвучивать не собирался, пока окончательно не решит. Потому что… Это тоже об истериках. А значит, не о нем. Но сейчас произнес… И не пожалел. Почему бы не пойти тем же путем, каким пошла Аня? Она все нахрен рушит — он тоже может. Да и… Он уйдет — она сможет остаться. Хотя бы в переход свой вонючий не попрется опять.

— Из-за девочки? — Самарский не бросился убеждать. Спросил спокойно. Даже ответ вряд ли ждал.

Корней же снова закрыл глаза, сглотнул. Себе ответил. Конечно, из-за девочки. Он же не железный. Видеть и понимать, что никогда больше… Не взглянет тепло, к себе не подпустит. Что если у них когда-то что-то случится — чисто потому, что он не сдержится, поведет себя, как урод, а она остановить не сможет или не захочет сразу. А дальше станет еще хуже…

Что надо наконец-то взять мусорные мешки и вещи упаковать. И вывезти к херам. К бабушке. Пусть разбираются… Ланцовы.

— Я не подпишу, Корней. Отпуск возьми. Дома побудь, съезди куда-то… Вернешься — поговорим. На тебя смотреть страшно. Тебе надо переключиться.

— Переключиться…

Корней не спорил. Повторил, пробуя слово на языке. Понимая, что он был бы не против. Только бы тумблер найти. Она вот нашла как-то. Качественно стерву включила. Только с ним вряд ли поделится секретом.

— Анька решила уволиться. В понедельник не выйдет уже. Съехала от меня. К бабушке не вернулась. Где живет — неясно. Зная ее, может и на вокзале ночевать. Отчаянная. Я понятия не имею, что со всем этим делать. Как ее заставить… В себя прийти. Ко мне вернуться. У нее жестокая мать. Она взяла деньги, которые я ей предложил, чтобы не лезла к Ане. Хотя бы какое-то время. Аня узнала. Для нее это слишком. Я понимаю… Но я так, сука, боюсь, что она теперь ее использует… Так, сука, боюсь… И сделать ничего не могу. Уже сделал… Через жопу все. Мне руку себе отрезать легче, наверное, чем ее отпустить. Не могу. Вообще не могу…

Корней говорил, прекрасно понимая, что для Самарского все это — лишняя информация. Не нужная. Не интересная. Да и ответить ему скорее всего нечего. Он же не знает… Да и посрать ему…

Всем посрать.

Мамашке этой тоже.

Мамашке посрать, а они друг друга потеряли…

— Езжай домой, Корней. Ты не всесилен. Ты не заставишь. Позволь ей самой решить.

Самарский сказал, Высоцкий несколько секунд смотрел все так же — в потолок, прокручивая, а потом выдохнул, закрывая глаза, вжимая пальцы в лоб сильнее…

«Позволь ей самой решить» — это слоган его безнадеги.

Потому что, к сожалению, она уже все решила, кажется.