Я. Не. Жертва

3

Когда за девчонкой закрылась дверь, Толя резко посерьезнел. Вздохнул, снял пиджак, небрежно бросив на спинку кресла, и налил себе еще коньяка.

— Хорошая девочка, — он снова вздохнул, — умная, красивая, но… бедовая. А еще ты к ней постоянно цепляешься. Может уймешься, Ген?

— Уже, — сообщил я. — Хорошая, умная, только безответственная.

— Это тебе кто такую ересь сказал, а дружок? — ехидно осведомился Толя.

— Толь, два семестра она посещала мои занятия в трехразовом режиме. За месяц. На лабораторные вообще рукой махнула. Ты серьезно считаешь, что у меня нет причин ее строго спрашивать?

— Ген, а ты хоть раз задался вопросом, почему так происходит? Почему студентка, у которой 3 тройки за четыре года обучения, две из которых твои, вдруг занятия пропускает?

— Толь, я что, первый год на свете живу или студентов учу? — меня этот разговор начал серьезно раздражать. — Или сам студентом не был? Понятно же….

— Что тебе понятно, придурок? — фыркнул на меня друг. — Соколова в прошлом году деда с бабкой похоронила, сама три раза в больнице отлежала, один из которых в реанимации. Она как должна была, с похорон или с того света на твои лабораторные бегать?

У меня перехватило дыхание. А друг смотрел на меня как на барана и был не так уж далек от истины.

— Так… больничные же…

— А она их и приносила. Лариса копии передала твоей помощнице — Розе Карловне.

А вот это новость!

— Ооооо, так ты их не получил? Так может стоит разобраться со своей помощницей, а не с моей студенткой?

Если то, что сказал Толя правда, а сомневаться в его словах не приходилось, то пора мне с Розой поговорить очень серьезно. Как сейчас я помню тот разговор, 8 месяцев назад, когда моя помощница, поджав губы, сообщила, что Соколова недисциплинированная, дерзкая и безответственная, пропускавшая занятия без причины, да еще и нагрубившая ей. Я тогда девчонку жестко отчитал, а она только фыркнула, развернулась и ушла, бросив сквозь зубы: Крокодил! Тихо, конечно, но я услышал.

Ох как это слово меня вызверило. До трясучки. Мне 40 лет, я заслуженный ученый, читающий лекции по всему миру. Мои научные работы легли в основу многих открытий, а тут какая-то малолетка одним словом пробивает броню моей сдержанности. За последние десять лет ни один человек не мог задеть меня ни словом, ни делом — сильнее, чем ударила жизнь уже вряд ли кто-то ударит. А тут….

И ведь не раз и не два я ставил на место зарвавшихся студентов, осаживал студенток, считающих меня своей законной добычей — ни один курс без этого не обходился. А эта…. Я для нее был просто пустым местом, крокодилом!

И сам не заметил, как мои придирки перешли черту разумного. На экзамене даже слушать ее не стал, тем более спрашивать. Просто поставил тройку.

Ничего не сказала, забрала зачетку и ушла. А в ушах у меня от ее взгляда снова зазвенело: крокодил!

Только вечером я соизволил посмотреть то, что она написала в ответах на билет. И чертыхнулся: это были образцовые ответы. И ведь не списывала — я следил. Зорко следил, где-то в глубине души надеясь поймать ее на шпаргалке.

— Ладно, — выдохнул я, залпом выпивая коньяк, — а в том семестре ей что мешало посещать занятия? Еще кто-то из родни помер?

— Идиот, — пожал плечами Толя, — у матери ее летом рак обнаружили. Быстропрогрессирующий. Она каждый месяц ее в больницу возит на химеотерапию. И когда та в больнице — с последних пар уходит, чтобы успеть ее навестить.

Каждое слово друга капало на мозг подобно кислоте. Так погано я себя давно не чувствовал. Высокоученый, высокомерный мудак — вот кто я. Правильно она мне определение дала — крокодил. Сам того не замечающий, погруженный в мир собственного кошмара, я считал, что жизнь меня одного побила. До того момента, когда увидел след от удара на ее лице. Настоящего удара, я бы сказал: профессионального. Это друзьям она могла заливать, что угодно, меня обмануть было сложно. Что-то тогда во мне взорвалось, вспыхнуло яркой злостью: на нее, на того, кто поднял на нее руку, на весь мир. Что за мразью надо быть, чтобы ударить с такой силой хрупкую девушку!

Ее реакция была…. Болезненной. Для нее и для меня. А когда увидел следы на запястьях, то в глазах от бешенства потемнело. Как сдержался и не зарычал — не знаю.

Когда она заплакала — страшно, беззвучно, — казалось все внутри наизнанку вывернулось. Я вдруг понял, что произошло, не узнал, понял, почувствовал….

Убежал. Как трус убежал, потому что испугался того, что могу сделать. Испугался того, на что, оказывается, был способен. Имени не знал, но знал из кого вытрясти можно. И понял, если вытрясу имя твари — убью. Своими руками убью.

— Что скажешь, друг? — тихо спросил Толя, возвращая меня в реальность.

— А что сказать? Мудак я, Толь.

— И не поспоришь. Большой мудак. Ты, Генка, умный, но как десять лет назад от мира отгородился, так в своем мирке и живешь. Ты, конечно, ученый с мировым именем, а только все равно придурок.

— О чем ты мне не устаешь напоминать каждую встречу.

— Я тебя каждую встречу прошу начать жить, а не существовать. Ты, Генка, единственный мой друг, настоящий, но свою жизнь ты гробишь.

Ну, понеслась старая песня. Доля правды в его словах была. И понял я это не сегодня, сегодня только убедился в этим.

— Ты прав. Поэтому тебе первому сообщаю — я принял предложение Университета Торонто.

— Как? Когда?

— Три месяца назад. Вчера получил все подтверждения. Вот сообщаю лучшему другу.

— Дала, — потянул Толя, садясь в свое кресло за большим столом. — И когда собрался улетать?

— Когда приму последние экзамены, — внезапно мне стало грустно, очень грустно. — В начале июня. Гражданство Канады у меня есть, вещей не так много, так что….

Мы немного помолчали, думая каждый о своем.

— Знаешь, старик, ты правильно поступаешь, — признался Толя, хоть и довольно грустно. — Тут такому ученому как ты ловить нечего от слова совсем. Ты птица высокого полета, пусть тебе жизнь крылья и подрезала, ты наукой заниматься должен, а не вытирать сопли малолетним обормотам. Тут ты себя только хоронишь.

Он был прав, очень прав. И много раз говорил мне, что пора вернуться к науке, к публикациям и новым исследованиям. Но мы оба понимали, что в России это почти невозможно и довольно небезопасно. У меня есть имя и связи и в стране, и по всему миру, но никто не даст гарантий моей безопасности здесь.

И все же сейчас, когда решение принято, мне вдруг стало тоскливо. И эта непонятная грусть давила на сердце. И я так и не мог понять откуда взялась эта грусть, ведь я впервые за долгое время принял правильное решение.