Я сидела в комнате одна

Я сидела в комнате одна. Нет, не одна, с самым верным и молчаливым другом. Правда, друга становилось все меньше и меньше. Друг именовался армянским коньяком, я его, честно говоря, терпеть не могла, но особого выбора у меня не было. Позвонили в дверь. Я не шевельнулась. Смолк на кухне стрекот швейной машинки — мать пошла открывать.

— Здравствуйте, извините за беспокойство, Наталья дома?

Интересно. Ко мне никто не мог придти. Разве что какого маньяка из Москвы принесло. И что не сидят на одном месте, шило у них в заднице? Я, сморщившись, проглотила последние капли коньяка. К меня была еще одна бутылка. Встречать гостя было неохота. И мое личное шило в заднице не давало о себе знать.

— Да, проходите, пожалуйста. Наталья, к тебе!

Да не пойду я его в прихожую встречать, не пойду. Голос, правда, какой-то знакомый. Не помню. Чем это он так обаял мой матушку? Я сидела, злобно уставясь на вторую бутылку. Как я намучалась, открывая первую!

Он вошел в комнату, плотно прикрыл за собой дверь. Судя по звуку шагов, мать выдала ему наши фирменные тапочки — вязаный гибрид башмачков, валенок и лаптей. Я упрямо не оборачивалась.

— Здравствуй.

— Тебе того же. Открой бутылку.

Над моим плечом протянулась рука, взяв бутылку. Я подала за плечо нож.

— Не надо.

— Зубами будешь открывать? Ну и зубки у тебя в таком случае…

— Посмотри — увидишь.

— Не буду!

— Злая ты сегодня.

— Я всегда такая.

— Врешь.

— Ну и вру. У меня все отвратно.

— Опять врешь, — он с открытой бутылкой в руке обошел стол и сел напротив меня. Бутылку поставил на стол. Как он ее открыл — не поняла. Но зато получила возможность рассмотреть его, не оборачиваясь. Ничего особенного, никаких особых примет, волосы темные, глаза светлые, у меня, наверное, наоборот — всегда глаза темнеют, когда злюсь. Хитрая полуулыбка. Одежда странно топорщится. Да не знаю я его, впервые в жизни вижу! Все равно что-то знакомое.

— Так что у тебя случилось? Нет, если не хочешь- не отвечай.

Я молча взяла второй стакан и разлила коньяк. Потом вздохнула.

— Ну, во-первых, минус два зуба.

— Не зубы и были. А во вторых?

— А во-вторых… Как бы это прилично сказать?

— Скажи неприлично.

Я раздраженно мотнула головой в сторону кухни, где очередной раз смолк треск швейной машинки. Он пожал плечами. Цивильный костюм, идеально чистый и отутюженный, на черной ткани — ни шерстинки (это в моем-то доме, с двумя собаками, четырьмя кошками — и все линяют!), шевельнулся, словно сам по себе.

— Мать? Она сейчас уедет.

Тут же открылась дверь и появилась мать.

— Наталья, я — на дачу, вернусь завтра вечером, чтоб ночевала дома, и полей герани.

— Угу, — сказала я и нагло опрокинула стакан коньяка. Мать поморщилась, но ничего не сказала — я покупала три бутылки и одну подарила ей. Когда входная дверь щелкнула, закрываясь, он снова повернулся ко мне.

— Значит, поход к зубному. Так что же еще?

Я начала неторопливо выстраивать этажи. Он терпеливо слушал. Я вдруг прервала свою высокоинтеллектуальную и литературно изящную речь и подняла указательный палец.

— О. Поняла. Поняла, что не так.

— И что же?

Он говорил спокойно, но в глазах прыгали искорки смеха.

— Почему на тебя мои собаки не лают?

— Наверное, я им понравился.

— Врешь! — злорадно заявила я.

— Вру. Но речь сейчас не обо мне, а о тебе.

— Это почему это?

— Да вроде не я тут армянским коньяком в одиночестве надираюсь.

— О кей. Так на чем я остановилась?

— На интимной связи некоторых будильников с фонарными столбами, швабрами и напильниками.

— А перед тем?

— Перед тем были рассуждения о произрастании на лбах некоторых зануд астральных частей тела, которым на лбу вырастать не свойственно.

— Ладно, душу отвела. Теперь — по существу. Насчет общей хреновости, это я, конечно вру, на самом-то деле все чудесно. За исключением нескольких нюансов. Ну там, Ученик обосрал, работы нет, сердце не пашет, человек, которому я доверяла, оказался мудаком, человека, которого я чисто по-человечески люблю, собираются загнать в армию…

— Чисто по-человечески?

Я молчала. Он ждал.

— Ну не знаю я, не знаю. Слушай, ну чего тебе от меня надо?

— Это не мне от тебя. Это тебе от тебя надо.

— Сынок, ты гонишь, мама это я.

— Увы, ты не мама. Это я знаю совершенно точно.

— Издеваешься?

— Разумеется.

Он плеснул с стаканы коньяка на дав пальца.

— Пей. Думай. Смотри в себя. Что ты там видишь?

— Бардак.

— Вот и наводи порядок. Вслух. Обещаю не оказываться мудаком. Веришь, нет?

— Не мешай уж, в таком случае. Сверху — жирная жалость к себе. — душит все остальное. Выкинуть.

— Как?

— А какого хрена ты себя жалеешь? Сама виновата.

— Хорошо. Выкинули. Следующее — душевный мазохизм. Из серии «сама виновата».

— Гниет, давит. Выкинуть.

— А жалость не вернется?

— А с чего бы это? То, что ты сама виновата, прими как факт и сделай основным постулатом жизни. Только не остро-заточенно-режуще-пилящим, а философским.

— Это труднее.

— Ничего, попытка не пытка, правильно, товарищ Берия?

— Так точно, Иосиф Виссарионович! Нет, ну надо же — получилось! Ладно, выкинули.

Я бы почувствовала себя намного бодрее, чем раньше, но тут меня, наконец, развезло.

— Молодец. Дальше.

— Влом, хозяин, я лучше…

— Не страдай фигней! Я сказал — дальше!

Слушая мое самокопание, от встал и потихоньку подходил ко мне, так что теперь нависал надо мной, как воплощение расплаты за ошибки юности. Я подняла на него мутнеющий взгляд.

— Слушай, чувак, а кто ты, вообще, такой?

— Тебе не все равно? Дальше!

— Дальше все вперемешку.

Он сел рядом с моим стулом на пол и посмотрел на меня снизу вверх.

— Выбирай, как придется. Что ухватишь, то и тащи.

— Страх.

— Перед чем?

— Все понемножку.

— Раздели на части.

— Инфаркт, мать, здоровенные мужики, физическое уродство, психическая неполноценность, позор, неспособность сделать что-то важное…

— Запихни в угол и забудь на время. С этим нам сейчас не разобраться, а пока со страху не помрешь. Дальше.

— Инстинкты. И моральные принципы. Срослись — не разделишь.

— И не надо. Поставь на полочку и любуйся, время от времени пользуясь.

— Куча неиспользованных идей.

— Разложи поаккуратнее, чтоб удобней было брать.

— Любовь. Разнообразнейшая.

— Вымыть, начистить до блеска.

— Презрение. Тоже разное. Презрение-жалость, презрение-ненависть.

— Презрение-жалость оставь, презрение-ненависть выкини.

— Доверие. Недоверие.

— Рассортируй. Нечего им валяться.

— Философские мысли.

— Во главу угла.

— А это еще что?

— Где? Посвети фонариком.

— Да вот. А-а-а, это же «сам дурак»!

— Сила действия равна силе противодействия. Оставь.

— Сомнения. В цветочных горшках растут.

— На какой почве.

— На почве восхищения окружающим миром.

— Пусть растут, поливать не забывай.

— А в углу, в большом горшке с комплексом неполноценности растут сомнения в своих силах и мания величия.

— Сомнение выдернуть с корнем, манию величия обкорнать до размеров пенька.

— Так точно, вашбродь. А там, рядом, еще загубленная юность валяется. Вся в каком-то дерьме и поломанная.

— Почисти, вымой, потом починим.

— Большая жирная Мечта, придавленная неуверенностью в будущем.

— Неуверенность отдери и выкинь. Не надорвешься?

— Тяжко, но постараюсь. Слушай, а почему я трезвая?

— Трезвость — норма жизни. Еще комплексы есть?

— Есть, но такие чумазые, что и не разберешь, какие.

— Ну и черт с ними, раз чумазые — значит не пользуешься. Чем еще не пользуешься?

— Способностями. Талантами. Разнообразными.

— Почисти и выстрой в рядок, чтобы, как понадобятся — сразу взять. Пыль с них смахивать не забывай, а то разваляться. Еще что-нибудь на поверхности мешает?

— Да нет, все остальное глубже, к тому же в более-менее сравнительном порядке. Только обидчивость выпирает.

— Отрежь где-нибудь так половину — остальное выкинь.

— Сделано.

— Все?

— Все.

— Проблемы?

— Вялотекущие.

— Легче?

— Еще бы.

Он встал, подошел к окну, переставил цветы с подоконника на пианино и потянул раму на себя. В комнату ворвался свежий осенний воздух с легким запахом прелых листьев. Он сел на подоконник. Костюм опять непонятно шевельнулся.

— И запомни — одна ты не бываешь. У тебя есть друзья. И здесь и не здесь. У тебя есть мысли и идеи. У тебя есть ангел-хранитель…

— Чего-чего?

— Ангел-хранитель есть у всех.

— Какой ангел-хранитель? У меня вместо креста на груди — холи-символ Такхизис!

Он улыбнулся:

— Ангелы-хранители, душа моя, бывают разные, — встал на подоконник, шагнул за окно и исчез.