Я твоя тень

Глава 56

Уткнувшись лбом в холодное стекло и наблюдая, как проплывают мимо меня дома, улицы и дороги, я вспоминал безумные дни репетиций. Кто бы мог подумать, что быть рок-музыкантом — не так уж и весело?

***

В тот день мы, уставшие и не выспавшиеся, всё-таки встретились с менеджером в нашем баре. Конечно же, в подвал идти он не захотел, поэтому Нильсу пришлось упрашивать владельца разрешить нам играть в зале. К счастью, тот только рад был нам помочь. Менеджер потребовал, чтобы мы сыграли вживую весь репертуар, но в первую очередь его интересовали каверы, а не наши оригинальные песни, и он даже хотел, чтобы мы играли только каверы. На это заявление ты вспылил и сказал, что в таком случае мы играть вообще не будем. Я ещё никогда не видел тебя в таком разгневанном состоянии. Казалось, ты вот-вот вытолкнешь этого менеджера из бара в прямом смысле слова. Но Нильс решил проблему, объяснив, что других каверов никто из нас не знает.

Оставшиеся до субботы дни мы учили твои две новые песни и шлифовали каверы. Стало немного полегче, потому что спать и отдыхать мы успевали, зато пришлось совершенно забросить учёбу. Но никто не жаловался, потому что, как сказал Нильс, шоу-бизнес требует жертв.

В свободное время — обычно перед сном или во время еды — я мучился вопросом, говорить ли мне маме, что меня не будет в Нью-Йорке или не стоит. С одной стороны, вряд ли у неё случится внезапно ещё одна командировка так срочно, но, с другой, оставалась проблема ежевечерних телефонных звонков, которые по времени совпадали с концертами. Если во время репетиций я под предлогом естественных потребностей убегал в те самый тёмные задворки за баром, которые совсем недавно вызывали у меня появление холодного пота, то посреди выступления такое однозначно не пройдёт. Что я скажу зрителям? Извините, мне надо позвонить маме, вернусь через полчаса?

Несколько раз ты появлялся во время таких моих длительных бесед с мамой — выходил покурить и слышал наши диалоги. Не знаю, может быть, ты не прислушивался или тебе было фиолетово, о чём и с кем я говорю, но мне всё равно было не по себе, что отражалось на моих интонациях, и мама всё больше и больше подозревала меня в том, что я опять от неё что-то скрываю. Сначала я хотел уйти в другое место, чтобы твоё присутствие не мешало мне, но вскоре понял, что ты не собирался встревать и вообще вёл себя так, словно меня не существовало. Это меня успокоило, и я уверился, что, может, ты вообще был в своих мыслях и не замечал меня. Но потом, во время последней из встреч накануне концерта, ты подошёл ко мне и сказал, что уверен, что мне не нравится каждый вечер столько времени тратить на выслушивание маминых упрёков, и я должен, в конце концов, объяснить это моей маме. При этом ты смотрел на меня так, словно, если я не выполню это требование, ты перестанешь уважать меня. Естественно, я пообещал в ближайшее время сделать это.

Но вот наступила суббота, а за ней и воскресение, а я так и не смог решиться на откровенный диалог с мамой. Мне казалось, стоит мне начать вести себя не как обычно, мама тут же вернётся в Нью-Йорк, чтобы разрушить всё, чем я дорожил в этом городе: свободой, группой, общением с тобой. И я остался при своей привычной стратегии: врать, изворачиваться и надеяться на лучшее.

Я придумал, что еду на недельную научную конференцию, где, вполне возможно, буду выступать с докладом. Я знал, что мама будет в восторге перспективы моей общественной деятельности, пусть даже всего лишь простого студенческого выступления, но также я знал, что она захочет увидеть, как я торчу перед толпой слушателей на записи. Самое странное, что я ведь и на самом деле собирался «торчать на сцене перед зрителями», правда, не на той сцене, не перед теми зрителями, и не с научным докладом. Я нашёл конференцию по проблемам социо-гуманитарных наук, в которой отдельно значились выступления видных профессоров, а отдельно — заседания секций по темам, которые вряд ли кто-то будет снимать на камеру, и отправил программку маме. Сам же пообещал себе, что обязательно потом посмотрю все видеоматериалы, которые появятся на сайте конференции. Мама так обрадовалась, что я добровольно вызвался участвовать в столь важном и ответственном деле, что перевела мне на карту солидную сумму денег. Я же испытал весь спектр отрицательных эмоций по поводу того, что за обман и предательство получаю вознаграждение.

Наш мини-тур состоял из четырёх концертов: двух в Нью-Йорке — в субботу и воскресение, и по одному в ближайших городах — Бостоне и Провиденсе — во вторник и пятницу. Мы выступали последними из трёх групп в субботу и последними — в воскресение. Зал в оба дня был заполнен только наполовину. Свои песни мы перемежали с каверами, чтобы народ, обычно без энтузиазма воспринимавший незнакомые мелодии, не разбежался. Ты, как обычно, предоставил свою партию Лайк, а сам махал нам снизу. Я уже почти привык к твоему нежеланию быть на сцене, что перестал думать об истинных причинах такого поведения.

В воскресение после половины нашей программы зрители стали стремительно рассасываться, и вскоре осталось человек пятнадцать, включая персонал клуба. Если бы не накопившаяся усталость и постоянные мысли о том, как бы мама не догадалась, что я соврал о конференции, я бы даже расстроился. После того, как мы допели последнюю песню и последние пять человек покинули клуб, Росс сказал, что мы молодцы и, похоже, звёздная болезнь никому из нас не грозит. А Нильс уставшим голосом ответил, что мы просто отрабатываем контракт.

Следующим в списке был клуб в Бостоне. В целях экономии средств — нам платили только за сами выступления, суточные и билеты в контракт не входили — решено было ехать на машине Росса. Понедельник оказался свободным днём, и я умудрился посетить семинар и даже немного посидеть над учебным проектом в библиотеке. Жаль, что из-за того, что почти ни с кем не общался кроме группы, все групповые проекты приходилось делать индивидуально — это занимало вдвое больше времени. Раньше кое-что мы делали с Джеммой, а сейчас я даже не помнил, когда в последний раз видел её.

Во вторник утром мы встретились недалеко от парка Вашингтон-сквер. Росс подъехал на своём видавшем виды автомобиле, в котором уже сидел Нильс. Девочки пришли почти одновременно со мной, и тут я осознал, что для меня в машине по-прежнему места нет. Если ты появишься, то я физически не влезу, а если нет… то зачем вообще куда-то ехать?

Нильс вышел из машины, чтобы положить сумки сестёр в багажник, где уже лежали гитары в чехлах и даже синтезатор.

— Чего стоишь, как фонарь на мостовой? — обратился он ко мне. Мона и Лайк в этот момент уже устраивались на заднем сидении.

Я вздрогнул и, чтобы больше не вызывать придирок, положил свою сумку с концертными шмотками и много ещё чем на свободное место в багажнике. Мой багаж оказался, не считая инструментов, самым большим, и я тут же почувствовал себя идиотом. Нильс скосил глаза на мою сумку, но ничего не сказал. Он вернулся на своё место, и мне ничего не оставалось, как сесть с девочками рядом.

— Хочешь посерединке? — спросила Лайк.

— А тебе там не нравится? — я сделал движение, чтобы выйти на улицу, но Нильс остановил.

— Рокировкой в другой раз займётесь.

Лайк показала ему язык в зеркало заднего вида. Машина медленно поплыла вдоль парка. Неужели, и правда, тебя не будет с нами в Бостоне?

Несколько минут спустя Росс остановил машину в парковочном кармане около правительственного здания. Я выглянул в окно, и сердце моё возликовало. Дверь с моей стороны открылась, и я увидел тебя.

— Президента подвозим? — пошутил Росс.

— Двигайтесь, — сказал ты и бросил спортивную сумку нам под ноги.

— Куда, интересно? — скривилась Лайк.

— Иди ко мне, — сказала Мона.

Ты обошёл машину с другой стороны, Мона вышла, ты сел, а девушка устроилась у тебя на коленях.

— А нас не оштрафуют часом? — возмутилась Лайк.

— Не нравится, иди в багажник лезь, — парировал Нильс.

Мы снова двинулись в путь и на этот раз больше не останавливались.

***

И вот мы ехали по загородной трассе. В машине из-за переполненности было душно и тесно, но широко окна открыть Нильс не разрешал. Я смотрел в окно на проплывающие мимо пейзажи и думал обо всём, что произошло в ближайшие дни. В салоне играли оригиналы песен, каверы на которые мы исполняли в субботу и воскресение.

— Эй, Тейт! — позвал Росс. — Ты слова ещё не забыл? А то повторил бы, что ли. Я для тебя включил.

— Я повторяю, — ответил я, — мысленно.

— Да чего ты стесняешься, спел бы вслух.

— Ладно, — сказал я, чтобы отделаться.

Петь мне не хотелось, да и странно было делать это в машине, тогда как остальные болтали между собой. Всё равно что выйти на сцену театра вовремя балетной постановки и ни с того ни с сего запеть. Но поскольку я не знал, как объяснить свои чувства понятным языком, пришлось петь, лишь бы Росс отвязался. К счастью, вскоре мне стала подпевать Лайк, а потом и сам Росс. Я немного расслабился и представил, как другие начинающие рок-музыканты в поездках открывают окна в машине и дружно горланят во всё горло. Но фантазии остались фантазиями, потому что Нильс по-прежнему не разрешал открывать окна и, тем более, привлекать внимание.

В Бостон мы прибыли после обеда с ужасно затёкшими коленками и спинами. Каково было тебе столько времени держать на коленях Мону, я даже представить себе не мог. Мы остановились у кафетерия с итальянской выпечкой, и все в первую очередь направились в уборную. Кабинок оказалось три, так что я опять был лишним.

Когда Нильс и Росс вышли, ты подошёл ко мне — я ждал свою очередь у раковины, размышляя, в чью кабинку пойти — и без слов обвил меня немытыми руками. Я еле сдержался, чтобы не выскочить, не хотел тебя обидеть. Ты положил руки мне на талию, потом соскользнул ниже, прижал меня к себе и поцеловал взасос. Мы так давно не были близки, что я от неожиданности впал в ступор и несколько секунд вообще не двигался.

— Что с тобой? — спросил ты, отстранившись. Я не успел ответить, как ты добавил, — Блин, Мона своей острой задницей отмяла мне всё хозяйство, еле стояк скрыл. Но я теперь такой чувствительный! Хочешь проверить?

Не знаю, какие эмоции отразились на моём лице, но ты быстро отошёл в сторону.

— Ладно, пошли, а то нас потеряют. Ещё подумают, что у тебя запор.

До концерта было ещё несколько часов, которые надо было чем-то занять. Я бы лучше пораньше приехал в клуб, посмотреть сцену, если это возможно, но ребята решили погулять по городу. Разбиться на группы Нильс не разрешил, мотивировав запрет тем, что в незнакомом городе обязательно потом придётся кого-нибудь разыскивать, поэтому сначала мы пошли по магазинам, как захотела Мона, а потом — в боулинг-клуб по обоюдному желанию большинства.

Я всё пытался найти причину того, что я не могу веселиться со всеми: может, присутствие Нильса? Но это, конечно, был самообман. Я волновался из-за выступления и из-за липовой конференции и звонков мамы, несмотря на то, что она согласилась, что я буду звонить ей в удобное для меня время, а не по жёсткому расписанию. Да и вообще я никогда не умел расслабляться, поэтому, конечно же, Нильс тут был не причём, хотя он меня напрягал больше всех остальных вместе взятых. Ты всё время проводил то с Моной, то с Нильсом и Россом, а я оставался не у дел.

В бостонском клубе обстановка оказалась более дружелюбной, чем в Нью-Йорке, зрителей было больше, и многие из них подпевали не только каверам, но и нашим песням. Я даже разглядел одну девушку, которая весь вечер неотрывно смотрела на меня из зала, подмигивала и даже крикнула, что я сегодня ей приснюсь. Странно было осознавать, что на сцене я чувствовал себя намного лучше, чем просто в компании ребят. Здесь все смотрели на меня, слушали, и я постепенно становился всё более и более уверенным. Мне уже не нужна была твоё напутствие, но то, что ты ждал меня за сценой, придавало моему выступлению смысл. И всё равно я старался сильно не расслабляться, потому что боялся, что, перестав контролировать себя, совершу непоправимую глупость.

После концерта, который закончился требованием публики спеть один из каверов на бис, мы все собрались в гримёрке.

— До следующего выступления ещё больше двух дней, — сказал Нильс то, что все и так знали. — Знаю, вам кажется логичным и экономически выгодным отправиться сразу в Провиденс и там провести это время.

Гримёрка в этом клубе была хоть и маленькая, но зато её не приходилось делить с другими группами, как в Нью-Йорке. Обставлена она была как в фильмах: столики с зеркалами, кучи непонятно чьей косметики, к которой, конечно же, прикасаться не хотелось, а ещё кулер полный воды, мягкая мебель и столик с закуской: драже, орешками и засахаренными фруктами. Ребята развалились на диванах, Нильс сидел напротив на пуфике, я же, как обычно после выступлений, торчал у зеркала в попытках смыть грим. Так что я видел то же, что и Нильс, только на большем расстоянии — лица ребят.

— Тем не менее, я настоятельно вас прошу вернуться всем вместе в Нью-Йорк, — продолжал наш предводитель, пока я тёр лицо и смотрел на отражение всей гримёрки. Речь Нильса особого восторга на лицах ребят не вызвала. — Насколько я знаю, у всех есть дела в городе, университет, работа, общественные дела и что там ещё.

— Окей, босс, Нью-Йорк так Нью-Йорк, — отозвался ты самым первым.

— Надеюсь, мы не прямо сейчас назад поедем? — Мона, полулежавшая в твоих объятиях, выпрямилась и в возмущении даже подалась всем телом вперёд.

— Да, кстати, — подхватил Росс, — давайте сходим в клуб какой-нибудь, а потом можно и ехать. Желательно… завтра утром.

Лайк сидела отдельно ото всех и, скрестив руки на груди, наблюдала за реакцией друзей. За всё время путешествия в Бостон она произнесла всего-то сотню слов, а сейчас и подавно болтать не собиралась. Я не понимал, в чём причина её молчаливости — ссора с кем-то или личные проблемы — ведь обычно она и Росс оказывались главными заводилами веселья.

— И где вы собираетесь ночевать? — сдержанно поинтересовался Нильс, хотя я прямо чувствовал, как его накрыла волна раздражения.

— Да хоть где! — вскрикнула Мона и подскочила на ноги. — Я слишком устала, чтобы утрамбовываться в машине и чёрт знает сколько часов ехать в этой консервной банке в Нью-Йорк!

Ты тоже поднялся, но не для того, чтобы выразить негодование, а чтобы поймать свою девушку и, заключив в объятия, вернуть назад на диван. Мона немного подёргалась, но быстро успокоилась и прильнула к тебе. Мне было неприятно это видеть, и я уставился на своё лицо в зеркале. Грима уже оставалось немного, зато в самых труднодоступных местах — вокруг глаз.

— Да вы себя слышите? — раздражение Нильса прорвалось наружу. — Ехать она устала, а тусить всю ночь в клубе — запросто, да?

Мона снова сделал попытку подняться, но твои руки не дали это сделать. Я отвёл глаза, пообещав себе больше не смотреть на вас, хотя и знал, что у меня это не получится.

— А что тут странного? Ты попробуй сам час сидеть жопой на неудобном стуле! — Мона уже кричала. — Это тебе не с гитарой по сцене плясать!

— Может, в следующий раз попробуешь играть стоя? Или на коленях? — в шутливой форме предложил Росс, и на него тут же обрушились кулачки Моны.

Росс подскочил и, смеясь, убежал в другой угол гримёрки, туда, где сидел я.

— Тейт! — вскрикнул Росс так, словно совершенно не ожидал меня здесь увидеть. — Мы тут спорим, а ты что думаешь? Хочешь ехать сейчас или останешься повеселиться?

— Ага, нашёл кого спросить! — крикнула Мона через всю комнату. — Его же лучшая вечеринка — это чтение книжек в библиотеке.

— Читать, между прочим, ещё уметь надо, — сам от себя не ожидав, огрызнулся я.

— Ого! Кто тут зубки показал? Чё, думаешь, самый умный тут? Вот Ференц, например, уже почти универ закончил, а младше тебя!

Такого удара я не ожидал, хотя уже и привык к постоянным подколам со стороны всей группы. Ты младше меня? Нет, я не был готов в это поверить. Наверняка, Мона соврала. Да, и откуда ей знать, сколько мне лет.

Я в ожесточении стал оттирать остатки грима, что дало повод не поворачиваться к Моне и не смотреть на неё в зеркале. Хотя, если быть честным, меня больше беспокоила твоя реакция. Только бы ты не смеялся, пусть лучше останешься равнодушным и отрешённым. Когда я понял, что моё лицо совершенно голое, и оставаться наедине с собой больше нет повода, я осторожно взглянул на твоё отражение. Ты смотрел прямиком на меня, и твоё лицо выражало сложный мыслительный процесс, который происходил в твоей голове. Я боялся даже представить, о чём ты мог думать. Наверняка, это было связано с процессом разочарования во мне.

— Ребят, у меня отличная идея, — вдруг сказал ты. — Мы проголосуем. Анонимно.

Твою мысль все с разной степенью энтузиазма поддержали. Несколько минут мы все сидели на диване — Росс позвал и меня — и ждали, когда ты развернёшь последнюю бумажку, которая определит судьбу вечера. Для того чтобы не случилось ситуации пятьдесят на пятьдесят, ты, как организатор, решил воздержаться от голосования.

— Итак, — ты выдержал многозначительную паузу, во время которой многие стали ёрзать на местах, — с перевесом в один голос победила идея…

— Да говори уже! — не выдержала Мона.

Ты подарил ей коварную улыбку, а потом вернулся к разворачиванию последней бумажки.

— Победили те, кто хочет развлекаться. Ю-ху!

Нильс одарил меня таким выражением лица, как будто я оказался его врагом номер один, а ведь кроме него я единственный проголосовал за возвращение в Нью-Йорк!

— Отлично, — сказал Нильс саркастически. — Развлекайтесь, а поеду в Нью-Йорк.

— Но мы же проголосовали, — возразила молчавшая всё это время Лайк. — Ты — обманщик!

Нильс покачал головой.

— Я надеялся на ваше благоразумие. Как хотите, но у меня работа и универ. Увидимся в Провиденсе.

Больше в этот день Нильс не произнёс ни слова. Когда я понял, что он действительно собирается уезжать, то подошёл к нему. Это случилось уже после того, как мы покинули клуб и, стоя у машины Росса, обсуждали планы на ночь. Точнее, это делали все, кроме Нильса и меня.

— Нильс, подожди! — окликнул я нашего «главного». — Я голосовал за Нью-Йорк. — Он одарил меня равнодушным взглядом. — Мне тоже надо обратно.

— Ладно, — сказал он, наконец. — Поедем вместе.

Мы попрощались с обалдевшими от такого поворота событий ребятами и на такси доехали до автовокзала, откуда затем — на междугороднем автобусе в город Большого яблока.