Яблоко раздора

— Боюсь, вы привезли с собой отвратительную погоду, лорд Питер, — с шутливым укором сказала миссис Фробишер-Пим. — Если и дальше так пойдет, день похорон будет очень плохим.

Лорд Питер бросил взгляд на мокрую зеленую лужайку, на аллею, обсаженную лавровым кустарником; поистине разверзлись хляби небесные, и дождь безжалостно хлестал по листьям, мокрым и блестящим, точно резиновым.

— Да, не очень приятный обычай — стоять на похоронах под открытым небом, — согласился он.

— Обидно, если старикам из-за плохой погоды придется сидеть дома. Ведь в таком небольшом местечке, как это, похороны — едва ли не единственное их развлечение на всю зиму.

— А что, какие-нибудь особые похороны?

— Дорогой Уимзи, — вмешался хозяин, — вы в своей маленькой деревушке под названием Лондон совершенно не в курсе наших местных событий. Таких похорон в Литл-Доддеринге еще никогда не бывало. Вы, может быть, помните старого Бердока?

— Бердок?… Позвольте, позвольте… Местный сквайр или что-то в этом роде?

— Был им, — уточнил мистер Фробишер-Пим. — Он умер в Нью-Йорке недели три назад, а хоронить его будут здесь. Все Бердоки сотни лет жили в большом доме, и все они похоронены на кладбище возле церкви. О смерти Бердока телеграфировал его секретарь, он сообщил, что гроб с телом будет отправлен, как только бальзамировщики закончат свою работу. Пароход приходит в Саутгемптон, если не ошибаюсь, сегодня утром. Во всяком случае, гроб привезут из города поездом в шесть тридцать.

— Ты пойдешь встречать его, Том?

— Нет, дорогая, в этом нет необходимости. Там и без того будет много народу из деревни. А для команды Джолиффа это вообще апофеоз их жизни; ради такого случая они даже позаимствовали у молодого Мортимера лишнюю пару лошадей. Надеюсь, они не перепутают постромки, и катафалк не опрокинется. Лошадки у Мортимера очень норовистые. К тому же, откровенно говоря, старик не заслуживал особого уважения.

— О Том, он мертв.

— В известном смысле он уже давно мертв. Нет, Агата, не стоит притворяться: старый Бердок был всего лишь злобным, завистливым и подлым негодяем. Чего стоит тот последний скандал, который он учинил!.. Ему просто нельзя было больше здесь оставаться, вот он и уехал в Штаты. Поэтому-то меня так и возмущает Хэнкок. Поставить гроб с телом старого Бердока в южном приделе да еще, чтобы Хаббард из «Красной коровы» с Даггином вместе полночи молились над ним — это уж слишком! Людям, знаете ли, такое не нравится, по крайней мере старшему поколению. Представьте себе, Хэнкок считает, раз старик такой грешник, он больше других нуждается в отпевании. Вот почему над его гробом восемь человек всю ночь будут читать молитвы.

— Восемь человек! — воскликнула миссис Фробишер-Пим.

Уимзи положил себе мармелада.

— А что думает об этом семья Бердоков? — спросил он. — Там, кажется, было несколько сыновей?

— Теперь осталось только двое: Олдин убит на войне. А один из сыновей Бердока — Мартин — сейчас за границей. Он уехал после скандала с отцом и, по-моему, с тех пор в Англии не был.

— А что это за скандал?

— Грязная в общем-то история. Одна девушка — то ли киноактриса, то ли машинистка — попала в беду. И виноват был Мартин. Но он хотел на ней жениться.

— Хотел жениться?

— Да, представьте себе. Скандал произошел страшный. Какие-то ужасно вульгарные люди ворвались в дом и стали требовать старого Бердока. Нужно признать, у него хватило смелости выйти к ним — он не из тех, кого можно запугать. Он сказал им, что никому не позволит себя шантажировать, а если они хотят, пусть возбуждают дело против Мартина. Дворецкий, естественно, подслушивал под дверью, и в деревне пошли разговоры.

— История действительно не из приятных, — подвел итог мистер Фробишер-Пим. — Разыскать адрес Мартина было непросто, но ему все-таки сообщили, и, я не сомневаюсь, он скоро приедет. Хотя, мне говорили, он снимает фильм, так что, вполне возможно, и не успеет вовремя попасть на похороны.

— Будь у него сердце, никакой фильм не помешал бы ему, — сказала миссис Фробишер-Пим.

— Дорогая, существуют такие вещи, как контракты, и очень тяжелые штрафы за их нарушение. Я думаю, Мартин просто не может позволить себе потерять большую сумму денег. Вряд ли отец что-нибудь ему оставил.

— Значит, Мартин младший сын? — спросил Уимзи, из вежливости выказывая к этому довольно избитому сюжету деревенской жизни гораздо больше интереса, чем испытывал на самом деле.

— Нет, он самый старший. Поэтому дом со всей недвижимостью по закону переходит к нему. Но земля не приносит никаких доходов. Старый Бердок сколотил состояние на каучуковых акциях, во время бума. А деньги, кому бы он их ни оставил, могут пропасть, потому что завещание еще не найдено. Вероятнее всего, он оставил их Хэвиленду.

— Младшему сыну?

— Да, он управляющий какой-то компанией в Сити, торгует шелковыми чулками. Он прибыл сразу же, как только узнал о смерти отца, и остановился у Хэнкоков. С тех пор как старый Бердок уехал в Штаты — а было это четыре года назад, — большой дом закрыт. И Хэвиленд, наверное, не станет открывать его, пока Мартин не решит, что с ним делать. Вот почему гроб поставят в церкви. А поскольку Хэвиленд остановился у Хэнкоков, то, естественно, ему не очень-то удобно возражать против свечей, молитв и всего, прочего. Однако, лорд Питер, мы чересчур докучаем вам нашими пустяками. Если вы уже позавтракали, не хотите ли пройтись по усадьбе? У меня есть несколько коккер-спаниелей, возможно, вам захочется взглянуть на них.

Лорд Питер высказал страстное желание посмотреть спаниелей, и уже через несколько минут они оказались на мокрой, посыпанной гравием дорожке, ведущей к псарне.

Собаке с ее щенками было отведено удобное, просторное помещение в конюшне. Появившийся молодой человек в бриджах и гетрах поздоровался с визитерами и принес им небольшой щенячий выводок. Уимзи уселся на перевернутое ведро и стал внимательно рассматривать щенков.

— Они хорошо сосут? — озабоченно спросил мистер Фробишер-Пим.

— Прекрасно, сэр. Она уже стала получать солодовый прикорм. И похоже, он пришелся ей по вкусу.

— Именно так. У Планкетта были небольшие сомнения на этот счет, но я слышал о прикорме только хорошие отзывы. Кстати, а где Планкетт?

— Утром он неважно себя чувствовал, сэр.

— Грустно это слышать, Мэрридью. Опять ревматизм?

— Нет, сэр. Как сказала миссис Планкетт, он пережил небольшое потрясение.

— Потрясение? Какое потрясение? Надеюсь с Элфом и Элис все в порядке?

— Да, сэр. Но дело в том, что… я понял, ему что-то привиделось?

— «Что-то привиделось»? Что ты имеешь в виду?

— Ну, сэр, что-то вроде знамения, он говорит.

— Странная история. Я должен повидать Планкетта. Он дома?

— Да, сэр.

— Тогда мы сейчас же идем к нему. Вы не возражаете, Уимзи? Не могу допустить, чтобы дело дошло до болезни. Не представляю себе, — продолжал он, направляясь мимо оранжереи к аккуратному коттеджу, возле которого протянулись несколько огородных грядок, — что могло так встревожить Планкетта? Надеюсь, ничего серьезного. Скорее всего он заглянул вчера вечером в «Усталый путник», а потом, возвращаясь домой, увидел чье-то развешанное для просушки белье.

— Нет, не белье, — машинально поправил Уимзи. С его склонностью к дедукции он тут же подметил ошибку в рассуждениях и с некоторым раздражением — дело того не стоило — пояснил: — Вчера вечером дождь лил как из ведра. Сегодня четверг, а во вторник и среду днем стояла прекрасная погода, значит, белье уже успели высушить.

— Ну… ну… тогда что-нибудь еще: столб или белая обезьянка миссис Гидденс. Планкетт, к сожалению, может иногда хватить лишку, простите за такое выражение, но он хороший собачник, так что приходится мириться. В этих местах столько суеверий… Ведьмы, знаете ли, и все такое…

Мистер Фробишер-Пим забарабанил в дверь прогулочной тростью и, не дожидаясь ответа, повернул ручку двери.

— Вы дома, миссис Планкетт? Можно войти? О, доброе утро! Надеюсь, мы вам не помешали? Видите ли, Мерридью сказал мне, что Планкетт не совсем здоров. Это лорд Питер Уимзи, мой старый друг, точнее я — старый его друг, ха, ха!

— Доброе утро, сэр. Доброе утро, ваша светлость. Я уверена, Планкетту будет очень приятно видеть вас. Входите, пожалуйста. Планкетт, мистер Пим пришел навестить тебя.

Пожилой человек, сидевший у камина, обратил к ним печальное лицо, приподнялся и, приветствуя их, приложил руку ко лбу.

— Ну, так в чем же дело, Планкетт? — осведомился мистер Фробишер-Пим с сердечностью и тактом, напоминающими манеру врача и принятую помещиками при посещении своих подданных. — Легкий приступ застарелой болезни, а?

— Нет, нет, сэр. Спасибо, сэр. Сам я совершенно здоров. Но мне было знамение. Не жилец я на этом свете.

— Не жилец на этом свете? Какая чепуха, Планкетт! Нельзя так говорить. Легкое несварение желудка, вот что у вас, я полагаю. Примите касторки или добрую старую слабительную соль, а еще лучше — александрийский лист. Сразу забудете о предзнаменованиях и смерти.

— От моей болезни никакое лекарство не поможет, сэр. Кто видел то, что привиделось мне, тому уже никогда лучше не станет. Но раз уж вы и этот джентльмен здесь, не могли бы вы оказать мне одну любезность, сэр?

— Конечно, Планкетт. И какую именно?

— Составить завещание, сэр. У меня осталось не так уж много времени, и я был бы вам благодарен, если бы вы написали черным по белому, что я хочу, чтоб все перешло к Саре, а после нее — к Элфу и Элис поровну.

— Конечно, я это сделаю, Планкетт, Только к чему сейчас все эти, разговоры о завещаниях? Господи Боже, да вы переживете всех нас, вот увидите.

— Нет, сэр. Я всегда был здоровым и крепким человеком, не отрицаю. Но меня позвали, и мне придется уйти. В конце концов это должно случиться с каждым. Но увидеть, что за тобой прикатила карета смерти, и знать, что в ней мертвец, который не может упокоиться в могиле, — это ужасно.

— Полно, Планкетт, не хотите ли вы сказать, что верите в эти старинные басни о карете смерти? А я то думал, что вы человек образованный…

— Я в самом деле видел карету, поверьте мне, сэр. Она подъехала к проулку возле монастырской стены, вся белая, как призрак, и бесшумная, как смерть, — да это и на самом деле смерть, сэр.

— Повозка или что-нибудь такое, следующее через Литл-Доддеринг в Ламптри или Херритинг.

— Нет, сэр, не повозка. Я пересчитал лошадей — четыре белые лошади, и они пронеслись мимо, ни разу не ударив копытом и не звякнув уздой. Так что это была…

— Четыре лошади! Довольно, Планкетт, у вас, по-видимому, двоилось в глазах. Здесь в округе нет никого, кто правил бы четверкой лошадей, если это только не Мортимер из Эбботс-Болтона, но он не стал бы выводить своих лошадей в полночь.

— Лошадей было четыре, сэр. И это был не мистер Мортимер, потому что у него дрожки, а это большая тяжелая карета без огней, и вся она сияла, будто покрыта такой краской, как лунный свет.

— Чепуха, милейший! Вы не могли видеть луну прошлой ночью. Была кромешная тьма.

— Да, сэр. Но карета все равно сверкала, как луна.

— Ну а передвигалась она как? Медленно?

— Нет, сэр. Лошади шли галопом, но только их копыта не касались земли. И не было слышно ни звука. Я так и вижу черную дорогу и белые копыта, примерно в полуфуте от земли. И лошади… без головы.

— Довольно, довольно, Планкетт. Такое вы уже не заставите нас проглотить. Без головы! А как насчет вожжей, а?

— Можете смеяться, сэр, но это были четыре белые лошади, сэр. Я и теперь их ясно вижу, но за хомутом — ни головы, ни шеи, сэр. Еще я вижу вожжи, они сверкают, как серебряные, и тянутся к узде, но только дальше ничего не было. Умереть мне на этом месте, сэр, все это и сейчас передо мной.

— А кучер у этого удивительного выезда был тоже без головы?

— Именно так, сэр. По крайней мере над пальто — с таким старомодным капюшоном на плечах — я ничего не смог разглядеть.

— Ну, Планкетт, должен сказать, что вы очень обстоятельны. На каком расстоянии от вас было это… э… привидение, когда вы увидели его?

— Я проходил мимо военного мемориала, сэр, и увидел, как она подъехала к проулку. Это не больше двадцати-тридцати ярдов от того места, где я стоял. Она пронеслась галопом и у стены церковного двора свернула влево.

— Гм… гм… весьма странно. Хотя ночь была темная и даже на таком расстоянии ваши глаза могли вас подвести. Так вот, если вы примете мой совет, вы и думать обо всем забудете.

— Ах, сэр, каждый ведь знает: если увидишь карету смерти Бердоков, должен умереть в течение недели. Поэтому, если вы будете так добры и окажете мне услугу в деле с завещанием, мне будет легче умирать, зная, что Сара и дети имеют свой скромный капиталец.

Мистер Фробишер-Пим оказал ему эту услугу, хотя и без особого желания, увещевая и ворча все то время, что составлял завещание.

Уимзи поставил подпись как свидетель, выказав при этом и свою долю участия:

— На вашем месте я бы так не беспокоился, — сказал он. — Если это карета Бердоков, то, судя по всему, она приходила за душой старого Бердока. Ведь не могла же она поехать за ним в Нью-Йорк, не правда ли? По-видимому, ее просто готовят к завтрашним похоронам.

— Это похоже на правду, — сказал Планкетт. — Ее часто видят в этих местах, когда кто-нибудь из Бердоков уходит на тот свет. И все равно: увидеть ее — ужасное несчастье.

Однако мысль о похоронах, казалось, немного приободрила Планкетта. Визитеры еще раз попросили его не думать о случившемся и удалились.

— Удивительно, что делает воображение с этими людьми, — сказал мистер Фробишер-Пим. — И к тому же они так упрямы… Можно спорить с ними до потери сознания.

— Да, пожалуй. Но, послушайте, не пройтись ли нам к церкви? — предложил Уимзи. — Интересно, что можно увидеть с того места, где он стоял?

Приходская церковь в Литл-Доддеринге, как и многие сельские церкви, находится несколько в стороне от деревни. Основная дорога из Херритинга, Эбботс-Болтона и Фримп-тона проходит мимо западных ворот церковного двора, где располагается большое кладбище, огороженное древними камнями. С южной стороны вьется узкая темная тропа, густо укрытая свисающими ветвями старых вязов. Она отделяет церковь от руин древнего доддерингского монастыря. На основной дороге, недалеко от того места, где начинается старая монастырская тропа, стоит военный мемориал, и отсюда дорога ведет прямо в Литл-Доддеринг. Вокруг двух оставшихся сторон церковного двора проходит еще одна узкая тропинка, называемая в деревне Черной тропой. Приблизительно в ста ярдах севернее церкви Черная тропа ответвляется от дороги, ведущей в Херритинг, и соединяется с дальним концом старой монастырской тропы и далее, извиваясь и петляя, направляется в сторону Шутеринга, Андервуда, Хэмси, Трипси и Вика.

— Наш викарий[1] считает, — говорил мистер Фробишер-Пим, направляясь к западному входу в церковь, — что двери церкви должны быть открыты и днем и ночью: вдруг кто-нибудь захочет помолиться. В городе это, возможно, и случается. Но здесь люди весь день заняты на полях, к тому же они сочли бы неуважением идти в церковь в рабочей одежде и грязной обуви. Учтите также, сказал я ему, что кто-нибудь может воспользоваться этим и будет вести себя в церкви неподобающим образом. Но он еще молодой человек и должен узнать все на собственном опыте. Ну, вот мы и пришли.

Мистер Фробишер-Пим широко распахнул дверь. И сразу же на них обрушилась странная смесь спертого воздуха, застарелого запаха ладана, сырости и кухни — своеобразный аромат англиканской церкви.

В дверях за высоким алтарем появился худой человек в сутане и быстро пошел им навстречу, держа в руке высокий дубовый канделябр. Уимзи тут же констатировал, что это человек серьезный, нервный и не очень умный.

— Я боялся, что не успеют принести канделябры, — сказал он по завершении обычной церемонии знакомства. — Но теперь все в порядке.

Мистер Фробишер-Пим не ответил. Уимзи почувствовал, что он просто обязан поддержать разговор, и он его поддержал.

— Приятно видеть, что у людей начинает пробуждаться истинный интерес к своей церкви, — сказал вдохновленный этим Хэнкок. — Мне почти без труда удалось найти желающих нести бдение у гроба сегодня ночью. Всего восемь человек, как раз по двое, с десяти вечера — а до этого времени у гроба буду я сам — до шести утра, когда я приду служить мессу. Мужчины останутся до двух часов ночи, потом их сменят моя жена и дочь, а Хаббард и молодой Ролинсон любезно согласились принять дежурство с четырех до шести утра.

— Это какой Ролинсон? — спросил мистер Фробишер-Пим.

— Клерк мистера Грэхема из Херритинга. Он, правда, не из этого прихода, но здесь родился и был так любезен, что пожелал принять участие в бдении у гроба. Он приедет на мотоцикле. Грэхем много лет вел семейные дела Бердоков, и, вероятно, они хотели таким образом выразить свое уважение.

— Вполне возможно. Надеюсь только, что шатание по ночам не помешает ему вовремя приняться за работу, — резко сказал мистер Фробишер-Пим. — Что же касается Хаббарда, то должен заметить, что для сборщика налогов такое занятие кажется весьма странным. Впрочем, если вас обоих это устраивает, то не о чем больше и говорить.

— У вас очень красивая старинная церковь, — сказал Уимзи, чтобы предотвратить нежелательную дискуссию. Затем он помог викарию вынести из ризницы остальные канделябры и присоединился к мистеру Фробишер-Пиму, стоявшему у дверей.

— Вы, кажется, говорили, что обедаете сегодня у Ламсденов, — сказал мистер Фробишер-Пим, когда они сидели, покуривая после ленча. — Как вы хотите ехать? На машине?

— Я предпочел бы одолжить у вас одну из ваших верховых лошадей, — сказал Уимзи. — В городе у меня почти нет возможности ездить верхом.

— Пожалуйста, дружище. Возьмите Полли Флиндерс — небольшая тренировка ей не повредит. Боюсь только, будет довольно сыро. А экипировка у вас с собой?

— Да, я прихватил сюда старые бриджи, и в этом дождевике можно ничего не бояться. Они ведь не рассчитывают, что я буду во фраке. Между прочим, как далеко отсюда до Фримптона?

— Девять миль по шоссе, сплошное гудроновое покрытие. Но вы, конечно, сможете срезать милю или около того, если поедете через общинный выгон. Когда вы ходите выехать?

— Ну, думаю, часов около семи.

— Тогда вы, возможно, проедете мимо похоронной процессии у церкви. Если поезд не опоздает, она будет проходить там примерно в это же время.

Поезд, по-видимому, пришел вовремя, потому что, когда лорд Питер легким галопом приблизился к западным воротам церкви, то увидел остановившийся перед ними похоронный экипаж, убранный с невероятной пышностью и окруженный небольшой толпой. Его сопровождали две траурные кареты; кучер второй кареты, казалось, испытывал некоторые затруднения в обращении с лошадьми, из чего Уимзи заключил, что это, должно быть, та самая пара, которая была позаимствована у Мортимера.

Придержав по возможности Полли Флиндерс, он незаметно принял соответствующую обстоятельствам позу и, приостановившись на некотором расстоянии от толпы, наблюдал, как гроб сняли с похоронных дрог и пронесли через ворота, где он был встречен мистером Хэнкоком в полном церковном облачении, в сопровождении кадильщика и двух факельщиков.

Солидный мужчина, одетый с величайшей тщательностью в черный сюртук и цилиндр и сопровождаемый женщиной в красивой траурной одежде и в мехах, внимательно слушал чье-то сочувственное объяснение. Это был известный шелковыми чулками фабрикант, Хэвиленд Бердок, младший сын покойного. Церковный хор довольно нестройно затянул псалом, и процессия начала медленно втягиваться в церковь. Полли Флиндерс энергично тряхнула головой, и Уимзи, восприняв это как сигнал к отбытию, водрузил на голову шляпу, и послушная лошадь легким галопом понесла его к Фримптону.

Примерно через четыре мили шоссе, петляя по великолепной лесистой местности, вывело его к краю фримптонского выгона. На какое-то мгновение Уимзи заколебался, так как сумерки сгущались, а дорога и лошадь, на которой он ехал, были ему незнакомы. Оказалось, однако, что через выгон шла хорошо утоптанная верховая тропа, на которую он в конце концов и свернул. И вскоре подъехал к цели своего путешествия.

Майор Ламсден был большой веселый человек, никогда не унывающий, хотя на войне потерял ногу. У него была большая веселая жена, большой веселый дом и большая веселая семья. И вскоре Уимзи уже сидел перед камином, таким же большим и веселым, как и все в доме, и болтал с хозяином за бутылкой виски с содовой. Без всякой почтительности и с нескрываемым удовольствием он описал похороны Бердока и перешел затем к рассказу о карете-призраке. Майор Ламсден рассмеялся.

— Должен сказать, здесь и в самом деле случаются странные вещи. Взять хотя бы те огни на выгоне в прошлом году. Никто так и не смог объяснить, откуда они взялись.

— Цыгане, Дэн.

— Может быть, и так, но только никто никогда цыган здесь не видел; и загорались огни самым неожиданным образом, иногда в проливной дождь; но прежде чем к огню успевали подойти, он исчезал, и от него оставалась только влажная черная отметина. И есть на выгоне один такой участок, который животные не любят, — это вокруг того места, которое называют Столб мертвеца. Мои собаки и близко к нему не подходят. Да и весь выгон имеет плохую репутацию. Там, говорят, любили собираться разбойники.

— А не имеет ли к ним какое-нибудь отношение карета Бердоков?

— Вряд ли. Хотя все в округе верят в это. Что весьма полезно. Теперь слуги не разбегаются по ночам из дому. Ну что, приступим?

— Вы помните ту проклятую старую мельницу и три вяза у свинарника? — спросил майор Ламсден.

— Бог мой, еще бы! Я помню даже, как любезно вы тогда сдули их с местности. Они делали нас чересчур заметными.

— Потом, когда их не стало, мы даже скучали по ним… А вы помните Филпотта?

— Ну, спокойной ночи, — сказала миссис Ламсден. — И не забудьте отпустить слуг.

— О, Филпотт…

— Где ваш стакан, дружище?

— Вздор, старина. Вечер только начинается…

— Ну послушайте, почему бы вам не остаться ночевать? Моя жена будет в восторге. Я мигом все устрою.

— Нет, нет, тысяча благодарностей, но мне нужно спешить домой. Я сказал, что буду обратно. И к тому же обещал закрыть на цепочку дверь.

— Воля ваша, конечно, но дождь все еще идет. Не очень-то подходящая погодка для поездки верхом.

— В следующий раз я возьму закрытый автомобиль. А сейчас ничего с нами не случится. Дождь улучшает цвет лица, на щеках распускаются розы. Нет, нет, не будите слугу. Я сам оседлаю лошадь.

Когда они открывали дверь, шквал дождя и ветра ворвался в дом. Было половина второго ночи. Ламсден снова стал уговаривать Уимзи остаться.

— Нет, нет, спасибо, право не могу. Да и погода не так уж плоха: сыро, но не холодно. Иди сюда, Полли, стой же смирно, старушка!

Пока он седлал лошадь и подтягивал подпругу, Ламсден держал фонарь. Лошадь, накормленная и отдохнувшая, слегка пританцовывая, вышла из теплого стойла — голова высоко вскинута, ноздри втягивают влажный воздух.

— Ну, прощайте, дружище. Непременно жду вас опять. Все было просто великолепно.

— Разумеется! Боже мой, конечно! Мои лучшие пожелания супруге. Ворота открыты? Ну, пока.

— Пока.

Стоило ему очутиться за воротами, как ночь показалась светлее, хотя дождь лил по-прежнему. Где-то за нагромождением облаков пряталась луна, время от времени появляясь на небе, — тусклое пятно, бледнее своего отражения на черной дороге. С головой, набитой воспоминаниями, и желудком, наполненным виски, Уимзи что-то напевал себе под нос.

Он поднялся на холм и уже миновал то место, где верховая тропа снова подходит к шоссе, когда некоторая заминка в беге и легкий толчок заставили его обратить внимание на Полли Флиндерс.

— Вот тебе раз, — сказал обеспокоенный Уимзи и остановил лошадь.

Только теперь он заметил, какой на удивление пустынной была дорога. Ни одной машины, ни одного экипажа. Как будто он находился в дебрях Африки. Уимзи поднял лошадиную ногу и стал осторожно ощупывать ее, светя фонариком. Полли стояла спокойно, не пытаясь уклониться и не вздрагивая.

— В добрые старые времена я бы подумал, что она подхватила камень, — произнес он. — Но сейчас…

Однако его диагноз оказался правильным. Металлическая гайка, оброненная, очевидно, проехавшей телегой, застряла между подковой и копытом. Ворча, он полез за своим ножом. К счастью, в этом великолепном старинном ноже, кроме лезвий и открывалок для пробок, было еще хитроумное приспособление для извлечения из лошадиных копыт посторонних предметов.

Лошадь мягко торкнулась в него, когда он занялся ее ногой. Работать было довольно неудобно. Одной рукой он держал копыто, при этом зажимая под мышкой фонарик, а другой — орудие труда. Тихонько проклиная все эти трудности, он случайно взглянул на дорогу, и ему показалось, что он видит слабый перемещающийся свет. Рассмотреть что-либо подробнее не удавалось, потому что именно в этом месте дорога круто уходила вниз и терялась где-то у края выгона. Это не могла быть машина: свет был слишком слабый. Однако для фургона он перемещался вроде бы слишком быстро. Какое-то мгновение Уимзи раздумывал над этим, потом снова склонился над копытом.

Металлический кругляш никак не поддавался его усилиям, и, когда он прикоснулся к чувствительному месту, лошадь потянула в сторону, стараясь поставить ногу на землю. Приговаривая ласковые слова, он потрепал ее по шее. При этом фонарик выскользнул у него из-под руки. Он недовольно выругался, поставил копыто на землю и подобрал фонарик, закатившийся в траву. А когда он выпрямился и взглянул на дорогу, то увидел это.

Оно появилось из пропитанной сыростью гущи деревьев, отсвечивая призрачным лунным блеском. Не было слышно ни звука копыт, ни громыхания колес, ни позвякивания уздечки. Он увидел белые, гладкие, сверкающие плечи и воротник, лежащий на них, — бледное огненное кольцо, внутри которого ничего не было. Он увидел светящиеся вожжи, их обрезанные концы плавно двигались взад и вперед. Стремительно, не касаясь земли, бежали ноги — бесшумные копыта, несущие светлый, как дым, корпус. Возница наклонился вперед, угрожающе размахивая кнутом. У него не было ни лица, ни головы, но вся его напряженная поза говорила об отчаянной спешке. Карета была едва видна сквозь завесу проливного дождя, но Уимзи все-таки рассмотрел тускло светящиеся колеса и успел заметить в окне что-то белое, застывшее в полной оцепенелости. Бесшумная карета, лошади без головы и такой же возница — все пронеслось мимо, оставив после себя легкое дуновение и едва различимый звук — даже не звук, просто колебание воздуха. И сразу же сорвался ветер и повисла огромная пелена дождя, принесенная с юга.

— Боже милостивый! — сказал Уимзи. — Сколько же мы выпили?

Он повернулся, напряженно всматриваясь в темноту. Затем вдруг вспомнил о лошади и, не думая больше о фонарике, поднял ее ногу и продолжал работать на ощупь. Металлический кругляш перестал, наконец, сопротивляться и упал ему в ладонь. Полли Флиндерс облегченно вздохнула и с благодарностью фыркнула ему в ухо.

Уимзи уселся на лошадь, тронул поводья и неожиданно повернул ее обратно.

— Все-таки я должен выяснить, что это было, — решительно сказал он. — Ну-ка, лошадка, вперед! Не позволим никаким безголовым лошадям обгонять нас. Это же просто неприлично — разъезжать без головы. Чу, давай, старушка. Прямо через выгон. Мы догоним их у развилки.

Он направил лошадь в сторону верховой тропы и заставил ее перейти в галоп. И вскоре ее копыта уже стучали по гудронированному шоссе. Уимзи слегка придержал лошадь, развернул ее в сторону Литл-Доддеринга и поскакал вперед. Но так ничего и не увидел…

Он подождал. Дождь приутих, и сквозь тучи снова пробилась луна. Дорога казалась совершенно пустынной. Он посмотрел через плечо. Невысоко от земли передвигался небольшой пучок света: он поворачивал, вспыхивая то зеленым огнем, то красным, то белым, и постепенно приближался к нему. Вскоре Уимзи сообразил, что это был полицейский на велосипеде.

— Неважная ночка, сэр, — вежливо сказал тот, но в голосе его прозвучала вопросительная нотка.

— Отвратительная, — согласился Уимзи. — Вы здесь давно?

— Самое большее — минут двадцать.

— Вы не заметили, из Литл-Доддеринга по этой дороге ничего не проходило?

— Пока я был тут — ничего. А что вы имеете в виду, сэр?

— Мне показалось, что я видел… — Уимзи заколебался. Впрочем, его мало беспокоило, что о нем думают. — …Карету, запряженную четверкой… — сказал он нерешительно. — Она пронеслась мимо меня меньше четверти часа тому назад — вниз, на другой конец выгона. Я… я… вернулся, чтобы посмотреть. Она показалась мне необычной…

Полицейский ответил быстро и довольно резко:

— Ничего здесь не проходило; и не примите за обиду, сэр, что я это говорю, но лучше б вам ехать домой. Дорога здесь очень безлюдная.

— В самом деле? Ну что ж, спокойной ночи, сержант.

И он снова направил лошадь в сторону Литт-Доддеринга. Ночь стала светлее, и он еще раз убедился в полном отсутствии боковых дорог. Значит, то, что он увидел, не проходило ни по шоссе, ни по какой другой дороге.

Уимзи спустился к завтраку довольно поздно и нашел своих хозяев в состоянии некоторого возбуждения.

— Произошло нечто совершенно удивительное, — сказала миссис Фробишер-Пим.

— Возмутительное! — добавил ее супруг. — А ведь я предупреждал Хэнкока. Он не может сказать, что я его не предупреждал…

— А что случилось? — спросил Уимзи, стоя у буфета и накладывая себе жареных почек.

— Невероятное, скандальное дело, — сказала миссис Фробишер-Пим. — Викарий, конечно, сразу обратился к Тому. Оказалось, когда мистер Хэнкок пришел служить раннюю мессу…

— Нет, нет, моя дорогая, позволь мне рассказать. Когда Джо Гринч — дьячок, вы знаете, он должен приходить первым, чтобы звонить в колокол, — так вот, когда он пришел, то увидел, что южная дверь широко раскрыта, а в приделе у гроба никого нет. Он, конечно, очень удивился, но потом решил, что Хаббарду и Ролинсону стало скучно и они ушли домой. Он направился к ризнице, чтобы переодеться и все приготовить, но, к своему удивлению, услышал, что оттуда доносятся голоса, взывающие о помощи. От удивления он просто забыл, где находится, но потом все-таки пошел и открыл дверь.

— Своим ключом? — перебил Уимзи.

— Ключ был в двери. Обычно он висит на гвоздике под занавесом около органа, но тогда он был в замке — там, где он не должен быть. В ризнице он нашел миссис Хэнкок и ее дочь, полумертвых от страха и чрезвычайно раздосадованных. Они рассказали поразительную историю.

В два часа ночи они сменили другую пару и преклонили колена у гроба в приделе Божьей матери — все, как было решено заранее. Они пробыли там, по их словам, не больше десяти минут, как вдруг услышали какой-то шум у главного алтаря. Мисс Хэнкок очень решительная девушка: она встала с колен и пошла в темноте между рядами, миссис Хэнкок следовала за ней и умоляла ее быть осторожнее. Когда они подошли к алтарной перегородке, миссис Хэнкок громко спросила: «Кто там?» В ответ они услышали сначала какой-то шелест, потом, как им показалось, что-то опрокинулось. Мисс Хэнкок решительно сорвала один из жезлов — он прикреплен сбоку к скамье — и бросилась вперед, думая, как она сказала, что кто-то хочет украсть алтарные украшения. Как только она оказалась у алтаря, кто-то, по-видимому, сбежал с хоров, схватил ее и втолкнул в ризницу. И не успела она закричать, как вслед за ней втолкнули миссис Хэнкок, и дверь захлопнулась.

— Боже милостивый! Ваша деревня переживает волнующий момент!

— Окна в ризнице узкие и забраны решетками, — продолжал мистер Фробишер-Пим, — так что им ничего не оставалось, как только ждать. И они ждали, но никто не приходил. Когда Гринч освободил их, они вместе с ним тщательно осмотрели церковь: по-видимому, ничего не было взято, во всяком случае, никакого беспорядка они не заметили. В это время пришел викарий, и они обо всем ему рассказали. Естественно, тот был просто потрясен и сразу подумал, что кто-то из кенситистов украл облатки из… как это называется?

— Дарохранительница, — высказал предположение Уимзи.

— Вот именно, так он и сказал. Он очень забеспокоился, открыл ее и заглянул внутрь, но с облатками все было в порядке, ведь ключ от дарохранительницы только один и висит у него на цепочке от часов. Он отослал домой миссис и мисс Хэнкок и стал обходить церковь снаружи, и первое, что увидел, это мотоцикл Ролинсона, он лежал в кустах недалеко от южного входа.

— Ого!

— Тогда он решил поискать Ролинсона у Хаббарда. Долго искать их не пришлось. Когда он дошел до котельной — она находится в правом углу двора, — то услышал доносившийся оттуда ужасный шум, крики и удары в дверь. Он позвал Гринча, и через маленькое окошко они заглянули внутрь, а там, представьте себе, были Хаббард и молодой Ролинсон, они орали во все горло, употребляя самые ужасные слова. Оказывается, с ними обошлись точно так же, как с миссис и мисс Хэнкок.

Как я понимаю, Ролинсон все время был с Хаббардом. Перед дорогой они немного поспали в задней комнате бара, чтобы не беспокоить никого из домашних — по крайней мере, так они сказали, — и в четыре часа утра отправились в церковь. Ролинсон вез Хаббарда на багажнике своего мотоцикла. Они должны были въехать через южные ворота, которые были открыты, но, когда Ролинсон свернул на тропинку, из-за деревьев выскочили двое или трое неизвестных — точно они не знают сколько — и набросились на них. Началась потасовка, но от неожиданности они не могли толком сопротивляться. И те люди накинули им на голову одеяло, затолкали в котельную и заперли. Возможно, они и до сих пор там, потому что ключа еще не нашли. Я как раз собираюсь пойти туда и проследить, чтобы все было сделано, как надо. Не хотите ли пройтись, если вы уже позавтракали?

Уимзи охотно согласился. Ему всегда хотелось докопаться до сути всего, что происходит.

Подойдя к церкви, мистер Фробишер-Пим и его гость увидели небольшую толпу, в которой заметно выделялся викарий в сутане и биретте,[2] сильно жестикулирующий, и местный полицейский в криво застегнутом мундире. У него под ногами путалась деревенская малышка. Он как раз заканчивал снимать показания с двух потерпевших, освобожденных из котельной. Младший из них, молодой человек лет двадцати пяти, с самонадеянным и дерзким выражением лица, уже заводил свой мотоцикл. Он вежливо поздоровался с мистером Фробишер-Пимом:

— Боюсь, мы выглядим довольно глупо. Я вам не нужен? Я должен вернуться в Херритинг. Мистеру Грэхему не понравится, если я опоздаю в контору. Думаю, это шутки каких-то деревенских весельчаков.

Он усмехнулся, набрал полную скорость и исчез в большом облаке едкого дыма, что заставило чихнуть мистера Фробишер-Пима.

Его товарищ по несчастью — большой, толстый мужчина, по виду — беспутный завсегдатай баров, кем он и был на самом деле, неуверенно улыбнулся мистеру Фробишер-Пиму.

— Ну, Хаббард, — сказал последний, — должен вам сказать, я удивлен: как вы, с вашей комплекцией, позволили запихнуть себя в угольную дыру, словно нашкодивший уличный мальчишка.

— Я и сам удивляюсь, сэр, — сказал не без юмора сборщик налогов. — Когда это одеяло оказалось у меня на голове, я был самым удивленным человеком во всем графстве.

— А сколько же их все-таки было? — спросил Уимзи.

— Думаю, трое или четверо, сэр. Но видеть я их не видел и могу судить только по голосам.

— Нужно во что бы то ни стало узнать, кто это сделал! — взволнованно сказал викарий. — Ах, мистер Фробишер-Пим, вы только взгляните, что они натворили! Я считаю… это антикатолический выпад. Хорошо еще, они не пошли дальше.

Он открыл шествие. Кто-то зажег в темном алтаре два или три светильника. При их свете Уимзи удалось рассмотреть, что на аналое в форме орла красовался огромный красно-бело-голубой бант и лежал большой рекламный плакат, украденный, очевидно, из редакции местной газеты: «Ватикан запрещает нескромную одежду». На хорах на каждом сиденье восседал плюшевый медвежонок, погруженный в чтение перевернутого вверх ногами молитвенника, а на подставке перед ним лежал номер газеты «Краснобай».

— Какое бесстыдство!

— Вы правы, Хэнкок, — откликнулся мистер Фробишер-Пим. — Но должен сказать, за это вам следует благодарить самого себя, хотя я, безусловно, согласен, что такого рода вещи совершенно недопустимы и осквернители должны быть найдены и строго наказаны. Однако… такое святотатство со старым Бердоком… — Его голос продолжал звучать все так же монотонно.

Полицейскому к этому времени удалось оттеснить деревенскую свиту, и теперь он стоял позади лорда Питера у входа в алтарь.

— Это не вы были сегодня ночью на дороге, сэр? Мне показалось, я узнал ваш голос. Вы нормально добрались до дома, сэр? Вам что-нибудь встретилось на пути?

В тоне, каким был задан этот вопрос, казалось, прозвучало нечто большее, чем праздное любопытство. Уимзи быстро обернулся.

— Нет, ничего не встретилось… больше. Послушайте, сержант, кто по ночам правит в этой деревне каретой с белыми лошадьми?

— Еще не сержант, сэр, и пока не жду повышения. А про белых лошадей точно не могу сказать, сэр. У мистера Мортимера, по ту сторону Эбботс-Болтона, есть несколько прекрасных серых. Он лучший коневод в этих краях, но, понимаете, он не стал бы разъезжать на них в такой дождь, не правда ли, сэр? К тому же (констебль низко наклонился к Уимзи) у мистера Мортимера есть голова на плечах, и, самое главное, у его лошадей тоже. А что касается этого церковного дела, то тут всего-навсего проделки мальчишек. Они не хотели причинить никакого вреда, сэр; просто немного позабавились, вот и все. Викарий очень хорошо говорит, сэр, но и слепому видно, что это не кенситисты[3] и им подобные.

— Я и сам пришел к такому же заключению, — разговор явно заинтересовал Уимзи, — но мне хотелось бы знать, что привело вас к этому выводу?

— Благослови вас Бог, сэр, но это же ясно, как Божий день! Те парни набросились бы на кресты, на статуи святых, на подсвечники и на — что вон там такое? — Он показал толстым пальцем в сторону дарохранительницы. — А эти и пальцем не дотронулись до тех вещей, которые называют священными, и не причинили никакого вреда алтарю. И с трупом мистера Бердока — видите, сэр, — они тоже обошлись уважительно. Значит, в глубине души они ничего плохо не хотели, понимаете?

— Совершенно с вами согласен, — сказал Уимзи. — Действительно, они проявили особую заботу, чтобы не прикоснуться ни к чему, что считается священным для верующего.

— Ну, а теперь, — сказал констебль, — я думаю, мне пора идти. Предоставьте это дело нам, мистер Фробишер-Пим, сэр; мы здесь до всего докопаемся.

— Надеюсь, — сказал мистер Фробишер-Пим. — Идемте, Уимзи, дадим им возможность приготовить церковь к похоронам. Что вы там нашли?

— Ничего, — сказал Уимзи, разглядывая что-то на полу. — Мне показалось, что тут завелся червь-точильщик, но теперь я вижу, что это просто древесные опилки.

Если вы гостите в деревне, то невольно участвуете в жизни местного общества. Вот почему лорд Питер в должное время присутствовал на похоронах сквайра Бердока и созерцал, как осторожно предали земле гроб, — в моросящий дождик, конечно, но в присутствии большой и почтительной толпы прихожан.

После церемонии он был официально представлен мистеру и миссис Хэвиленд Бердок. Хэвиленд, по-видимому, знал о высокой репутации Уимзи как антиквара и библиофила и пригласил его осмотреть дом.

— Мой брат Мартин еще за границей, — сказал он, — но я уверен, он был бы рад, если бы вы зашли взглянуть на дом. Говорят, в библиотеке есть несколько превосходных старых книг. А что, если нам пойти туда завтра днем?

Уимзи сказал, что будет в восторге.

— Дом действительно стоит посмотреть, — вмешался Фробишер-Пим. — Прекрасная старинная усадьба, но требует много денег на содержание. Кстати, мистер Бердок, о завещании еще ничего не известно?

— Абсолютно ничего, — сказал Хэвиленд. — И это очень странно, потому что мистер Грэхем — наш адвокат, вы знаете, лорд Питер, — составил его сразу после той несчастной ссоры Мартина с отцом. Он это отлично помнит.

— А разве он не может вспомнить, что в нем было?

— Может, конечно, но считает, что об этом неприлично говорить. Он один из закоснелых представителей этой профессии. Бедный Мартин называл его старым негодяем. Грэхем, конечно, не одобрял тогда его поведения. И кроме того, не исключено, как сказал мистер Грэхем, что отец уничтожил старое завещание и составил новое.

Утро выдалось прекрасное. И Уимзи обратился с ходатайством о дальнейшем предоставлении ему Полли Флиндерс. Хозяин, разумеется, удовлетворил его просьбу и сожалея только, что лишен возможности сопровождать своего гостя, так как заранее был приглашен на заседание попечительского совета по поводу работного дома.

— А вы можете подняться к выгону и подышать там свежим воздухом, — предложил он. — Почему бы вам не доехать до Петеринг Фрейерс, затем через выгон до Столба мертвеца и потом обратно по фримптонской дороге? Это очень приятная прогулка, и всего девятнадцать миль. Как раз успеете к завтраку, и даже не надо спешить.

В Петеринг Фрейерс вела неширокая и даже в ноябрьский день красивая дорога. Медленно труся по продуваемым ветрами тропинкам Эссекса, Уимзи чувствовал себя спокойным и счастливым. Он совершенно забыл про Столб мертвеца и его зловещую репутацию, как вдруг сильный толчок и рывок в сторону, такой неожиданный, что он едва усидел в седле, вернули его к действительности. С некоторым трудом он выровнял Полли Флиндерс и остановил ее.

Следуя верховой тропой, он оказался на самой высокой точке выгона. Чуть впереди виднелась еще одна верховая тропа, которая подходила к первой, и на их пересечении стоял, как показалось Уимзи издали, разрушенный указательный столб. На стороне, обращенной к нему, Уимзи различил какую-то надпись. Он успокоил лошадь и мягко понудил ее идти вперед, к столбу. Полли Флиндерс вежливо, но решительно отказалась тронуться с места. Он положил руку ей на шею и почувствовал, что шея стала влажной от пота.

— Проклятье! — сказал Уимзи. — Послушай, я непременно должен прочитать, что написано на этом столбе. Если ты не хочешь идти, то, может быть, постоишь спокойно?

Уимзи забросил поводья на шею лошади и пошел вперед, время от времени оглядываясь назад, чтобы убедиться, что лошадь не собирается убегать.

Уимзи подошел к столбу. Это был крепкий столб из мореного дуба, заново окрашенный белой краской. Черная надпись тоже была подновлена. Она гласила:

— Прекрасно, просто замечательно, — сказал Уимзи. — Без сомнения, это Столб мертвеца. И Полли Флиндерс разделяет чувства, которые испытывают местные жители к этой части выгона. Не могу ли я спросить тебя, Полли: если ты столь чувствительна к простому столбу, то почему так спокойно отнеслась к карете смерти и четырем лошадям без головы?

Он уселся в седло и, развернув Полли, направил ее так, чтобы обойти столб и выйти на дорогу.

— Сверхъестественное объяснение, я думаю, исключается. Значит, остается на выбор: виски или чьи-то плутни. По всему видно, без дальнейшего расследования не обойтись.

Размышляя таким образом, он спокойно двигался вперед.

— Если бы, предположим, по какой-то причине я захотел напугать соседей призраком кареты и безголовых лошадей, я бы, конечно, выбрал для этого темную, дождливую ночь… Боже! Это была именно такая ночь. Теперь, как делаются эти трюки с отрезанными головами? Белые лошади, конечно, и… что-нибудь черное, наброшенное им на головы. Правильно! И люминесцентная краска на упряжи, мазки ею — же по корпусу тут и там, чтобы создать хороший контраст и сделать невидимым все остальное. Но они должны идти бесшумно… А почему бы и нет? Четыре плотных черных мешка, набитых отрубями и хорошо притороченных к лошадиным мордам, обвязанные копыта — и лошади будут идти почти неслышно, особенно в ветреную погоду. Тряпье вокруг колец уздечки и на концах постромок заглушит их звяканье и поскрипывание. Посадить кучера в белом пальто и черной маске, поставить карету на резиновый ход, разрисовать ее фосфором и хорошенько промаслить на стыках, и, клянусь, получится такое, что вполне может напугать хорошо подвыпившего джентльмена на пустынной дороге в половине третьего ночи.

Он был доволен ходом рассуждений и весело постукивал хлыстом по ботинкам.

— Но черт побери! Она ведь ни разу больше не прошла мимо меня! Куда же она подевалась? Карета с лошадьми не может, знаете ли, растаять в воздухе. Наверное, там все же есть боковая дорога или же…

Легким неторопливым шагом его светлость ехал к дому, внимательно разглядывая живую изгородь по левую руку в надежде найти тропу, которая, без сомнения, должна была тут быть. Однако ничто не вознаградило его поисков.

— Проедем-ка еще разок, — сказал он. — Я буду не я, если карета не прошла через одно из этих полей.

Он медленно ехал теперь по правой стороне дороги, уставясь в землю, словно скряга-абердинец, потерявший грош.

За первыми воротами, образующими единственный проем в живой изгороди, простиралось поле, засеянное ровными рядами озимой пшеницы. Было ясно, что ни одно колесо не проходило здесь в течение многих недель. Вторые ворота вели на оставленное под пар поле, изрезанное у входа многочисленными глубокими следами колес. При дальнейшем исследовании выяснилось, однако, что это была одна-единственная колея и только у самых ворот.

До развилки оставалось всего двое ворот. Одни снова вели на пашню, где темные ровные борозды являли картину полной идиллии, но при виде последних ворот сердце Уимзи забилось сильнее.

Земля здесь тоже была вспахана, но по краю поля проходила широкая, хорошо утрамбованная тропа, вся изрытая колеями. Среди широких следов, проложенных телегами фермеров, выделялись четыре узких — несомненно, отпечатки резиновых шин.

Уимзи широко распахнул ворота и выехал на поле.

Заслышав стук лошадиных копыт, из ближайшего сарая появился человек с кистью в руках и остановился, следя за приближением всадника.

— Здравствуйте, — как можно добросердечнее сказал Уимзи.

— Здравствуйте, сэр.

— Надеюсь, я не нарушил право частного владения?

— Куда вы хотите проехать, сэр?

— Я думал, собственно говоря… Вот тебе раз!

— Что-нибудь случилось, сэр?

Уимзи поерзал в седле.

— Мне кажется, немного ослабла подпруга. И как раз новая. (Что соответствовало истине.) Лучше все-таки взглянуть, что там такое.

Человек шагнул было вперед, чтобы помочь ему, но Уимзи соскочил с лошади и стал из всех сил дергать за ремень.

— Нужно, пожалуй, немного подтянуть. О! Чрезвычайно вам признателен. Кстати, это самый короткий путь в Эбботс-Болтон?

— Не в саму деревню, сэр, хотя можно проехать и этим путем, а к конюшням мистера Мортимера.

— А… Это, значит, его земля?

— Нет, сэр, это земля мистера Топхема, но мистер Мортимер арендует и это поле, и соседнее, чтобы сажать здесь зеленый корм для скота.

— Вот как? Весьма интересно. Сигарету? — Уимзи незаметно приблизился к двери сарая и с отсутствующим видом заглянул в темноту помещения. Там было сложено большое количество сельскохозяйственного инвентаря и стоял черный экипаж старинной конструкции, который, по-видимому, покрывали лаком. Уимзи вытащил из кармана спички. Коробка, должно быть, отсырела, потому что после одной или двух безуспешных попыток зажечь спичку он был вынужден в конце концов резко чиркнуть ею по стене сарая. Пламя, осветив старинный экипаж, выявило явное несоответствие его конструкции надетым на его колеса резиновым шинам.

— Как я понимаю, у мистера Мортимера прекрасная племенная ферма, — небрежно сказал Уимзи.

— Да, сэр, ферма и в самом деле хорошая.

— Интересно, а серых у него случайно нет? Моя мать — викторианские понятия и все такое прочее — влюблена в серых. Парадные выезды, визиты, ах, вы представляете…

— Правда, сэр? Мистер Мортимер, я думаю, сможет угодить леди, сэр. У него несколько серых.

— Однако! Пожалуй, мне стоит к нему подъехать. Боюсь только, что сегодня уже слишком поздно. Вот возьмите, выпейте на здоровье. И передайте мистеру Мортимеру, чтобы он не продавал своих серых, пока я с ним не повидаюсь. Ну, доброго вам утра и еще раз спасибо.

Он повернул Полли Флиндерс к дому и пустил ее легкой рысью. Когда сарай скрылся из виду, он остановился и, наклонившись, осмотрел свои ботинки. К ним прилипло множество отрубей.

— Должно быть, я набрался их в сарае, — сказал Уимзи. — Любопытно, если это и в самом деле так. А зачем, интересно, понадобилось мистеру Мортимеру в ночь похорон запрягать своих серых в старинный экипаж, с укутанными копытами и в придачу без голов? А все-таки приятно узнать, — добавил его сиятельство, — что виски Ламсденов здесь ни при чем.

— Это библиотека, — сказал Хэвиленд, приглашая гостей войти. — Прекрасная комната и, мне сказали, великолепная коллекция книг, хотя сам я не питаю большой склонности к литературе. Боюсь, так же как и их прежний владелец, мой отец. Как видите, дом нуждается в ремонте. Не знаю, возьмется ли за это Мартин. Денег, конечно, потребуется немало.

Оглядевшись, Уимзи вздрогнул: больше из сострадания, нежели от холода, хотя белесые завитки густого ноябрьского тумана уже легли на высокие окна, пробиваясь сыростью через оконные рамы.

Длинная комната в холодном стиле неоклассицизма выглядела бы в этот серый, пасмурный день весьма уныло, даже не будь в ней тех признаков запустения, которые так ранят души библиофилов. Сырость разрисовала стены фантастическими узорами, тут и там виднелись безобразные трещины, отставшая штукатурка осыпалась желтыми чешуйками. Влажный холод, казалось, исходил от книг в переплетах из телячьей кожи, расслоившихся, испорченных сыростью, отвратительных пятен зеленоватой плесени, которая переползала от тома к тому.

— Боже, боже! — сказал Уимзи, печально разглядывая эту гробницу ненужной мудрости.

— Как здесь неприятно! — воскликнула миссис Хэнкок. — За все это, мистер Бердок, вам следует отругать вашу экономку, миссис Ловелл. Она должна была хорошо протапливать здесь по крайней мере два раза в неделю. Просто стыдно, что она довела все до такого состояния.

— Действительно, — согласился Хэвиленд.

Уимзи не сказал ничего. Уткнувшись в книжную полку, он время от времени брал в руки книгу и быстро просматривал ее.

— Это всегда была довольно унылая комната, — продолжал Хэвиленд. — Помню, когда я был маленький, она внушала мне благоговейный страх. Мартин и я бродили, бывало, среди этих книг и, знаете, все время боялись, что кто-то или что-то набросится на нас из темных углов. Что у вас там, лорд Питер? О, «Книга мучеников» Фокса?[4]

Боже мой, как ужасали меня эти картинки в былые времена! Помню, была еще одна старинная книга с забавными картинками. «Хроника…» — как же она называется? Ну, это место в Германии, где родился палач? На днях еще вышел его дневник…

— Нюрнберг? — высказал предположение Уимзи.

— Именно так; да, конечно, так — «Нюрнбергская хроника». Интересно, она все еще на старом месте? Если мне не изменяет память, она стояла там, около окна.

Он приблизился к одному из стеллажей, который вплотную подходил к окну. Сырость похозяйничала здесь весьма основательно. Стекло было разбито, и в комнату попадал дождь.

— Куда же она девалась? Большая книга в тисненом переплете. Хотел бы я взглянуть еще разок на старую «Хронику».

Его взгляд неуверенно скользил по полкам. Уимзи, как истинный любитель книг, первым заметил «Хронику», втиснутую в самом конце полки, у стены.

— Боюсь, она довольно в плохом состоянии. О!..

Когда он вытащил книгу, ему под ноги упал свернутый лист бумаги. Он нагнулся и подобрал его.

— Послушайте, Бердок, это не то, что вы ищете?

Хэвиленд Бердок — он рылся на одной из нижних полок — выпрямился так быстро, что его лицо покраснело от стремительного движения.

— Боже мой! — воскликнул он, то краснея, то бледнея. — Смотри, Винни, это отцовское завещание. Удивительно! Кому бы пришло в голову искать его именно здесь?

— Это действительно завещание? — спросила миссис Хэнкок.

— Должен сказать, что в этом можно не сомневаться — холодно ответил Уимзи. — «Последняя воля Симона Бердока».

Он стоял, снова и снова переводя взгляд с передаточной надписи[5] на чистую сторону листа.

— Ну и ну! — сказал мистер Хэнкок. — Странно! Это кажется почти предопределением — то, что вы взяли именно эту книгу.

— Что же в этом завещании? — с волнением спросила миссис Бердок.

— Прошу прощения, — сказал Уимзи, передавая ей документ. — И в самом деле, мистер Хэнкок, похоже на то, будто мне было предопределено найти его.

Он снова посмотрел на «Хронику», с мрачным видом провел пальцем вокруг пятна плесени, которая, проев переплет, проступила даже на страницах книги, почти уничтожив выходные данные.

Хэвиленд Бердок тем временем развернул завещание на ближайшем столике. Его жена склонилась над его плечом. Супруги Хэнкоки, едва сдерживая любопытство, стояли рядом, ожидая результатов изучения. Уимзи с видом полного равнодушия к этому семейному делу рассматривал стену, возле которой стояла «Хроника». Он прикасался пальцами к влажной поверхности стены, исследуя пятна сырости, которые имели вид усмехающихся человеческих лиц.

Мистер Фробишер-Пим, отошедший было куда-то, теперь приблизился и осведомился о причине волнения.

— Вы только послушайте! — вскричал Хэвиленд. Едва сдерживаемое торжество звучало в его голосе и сверкало в глазах. — «Все, чем я владел, умирая… — здесь длинный перечень имущества, это не имеет значения — моему старшему сыну Мартину…» (Мистер Фробишер-Пим присвистнул.) Слушайте! «…до тех пор, пока тело мое остается на земле. Но как только я буду похоронен, предписываю, что вся собственность переходит целиком к моему младшему сыну Хэвиленду…» — Тут еще много всего, но это — главное.

— Боже милостивый! — сказал мистер Фробишер-Пим. Он взял у Хэвиленда завещание и, нахмурясь, прочитал его.

— Все правильно, — сказал он. — Мартин имел собственность и потерял ее. До сегодняшнего дня все принадлежало ему, хотя никто об этом не знал. Сейчас все это ваше, Бердок. Без сомнения, самое необычное завещание, которое я когда-либо видел. Ну что же, Бердок, должен вас поздравить.

— Спасибо, это очень неожиданно, — засмеялся Хэвиленд.

— Что за странная мысль! — воскликнула миссис Бердок. — Если бы Мартин был бы здесь, все было бы страшно неловко. Вдруг бы он захотел остановить похороны?

— Действительно, — сказала миссис Хэнкок. — А он смог бы это сделать? Кто распоряжается похоронами?

— Исполнители, как правило, — ответил мистер Фробишер-Пим.

— А кто в данном случае исполнители? — спросил Уимзи.

— Не знаю. Сейчас посмотрим. Позвольте. — Мистер Фробишер-Пим снова изучил документ. — А, вот то, что нам нужно! «Я назначаю двух своих сыновей, Мартина и Хэвиленда, совместными исполнителями моей воли». Что за удивительное распоряжение!

— Я бы назвала его безнравственным, нехристианским! — воскликнула миссис Хэнкок. — Оно могло бы иметь ужасные последствия, если бы — по воле провидения — завещание не было потеряно.

— Боюсь, отец этого и хотел, — мрачно сказал Хэвиленд. — Понимаете, я не желаю притворяться. Он ненавидел нашу мать и ревновал ее к нам. Это все знают. Его отвратительное чувство юмора было бы, по-видимому, удовлетворено, если бы мы стали переругиваться над его телом. К счастью, он перехитрил самого себя, когда спрятал завещание здесь. Теперь он похоронен, и вопрос решился сам собой.

— Вы в этом уверены? — спросил Уимзи. Он насмешливо смотрел то на одного, то на другого, и его длинные губы складывались в подобие усмешки.

— Уверены в этом? — переспросил викарий. — Мой дорогой лорд Питер, вы присутствовали на похоронах. И сами видели, как его зарыли.

— Я видел только, что зарыли гроб, — мягко сказал Уимзи. — А то, что в нем было тело, это всего лишь непроверенное умозаключение.

— Я видел его в гробу, — сказал мистер Хэвиленд, — и моя жена тоже.

— И я, — сказал викарий. — Я присутствовал, когда тело перекладывали из временного гроба, в котором его привезли из Штатов, в постоянный дубовый гроб, доставленный Джолиффом.

— Совершенно верно, — сказал Уимзи. — Я не отрицаю, что, когда гроб поставили в церковь, тело в нем было. Я только сомневаюсь, было ли оно там, когда гроб опускали в могилу.

— Лорд Питер, это просто неслыханно — высказывать подобные предположения, — строго произнес мистер Фробишер-Пим. — Не могли бы объясниться более подробно? И потом, если тело не в могиле, то где, как вам кажется, оно находится?

— Пожалуйста. — сказал Уимзи.

Он уселся на край стола и, покачивая ногой, заговорил:

— Думаю, эта история начинается с молодого Ролинсона. Он клерк в конторе мистера Грэхема, который составлял завещание, и, как я предполагаю, кое-что знал об условиях этого завещания.

Когда из Штатов поступило известие о смерти мистера Бердока, молодой Ролинсон, по-видимому, вспомнил условия завещания и решил, что мистер Бердок, находясь за границей далее, будет до некоторой степени в неравном положении. Должно быть, Ролинсон привязан к вашему брату.

Викарий пробормотал, что у Мартина, как он слышал, всегда были хорошие отношения с деревенскими парнями.

— Это только подтверждает мою мысль, — сказал Уимзи. — Видите ли, я полагаю, молодой Ролинсон хотел дать Мартину равный шанс на законное наследство. Ему не хотелось ничего говорить о завещании — его могли и не найти, — и, возможно, он думал, что, даже если оно и найдется, могут возникнуть какие-нибудь затруднения. Вероятно он, рассудил, что самое лучшее — украсть тело и хранить его непогребенным, пока Мартин не приедет и сам во всем не разберется.

— Очень странное предположение, — сказал мистер Фробишер-Пим.

— Так вот, — продолжал лорд Питер, — молодой Ролинсон понял, что в одиночку ему не справиться, и стал искать себе помощников. И остановился на мистере Мортимере.

— Мортимере?

— Я не знаю Мортимера лично, но, судя по тому, что о нем говорят, это, должно быть, бойкий малый с возможностями, которые есть не у каждого. Молодой Ролинсон и Мортимер все обсудили и разработали план действий. Конечно, мистер Хэнкок, вы чрезвычайно помогли им этой вашей идеей прощания с покойным. Трудно представить, как бы иначе они смогли все провернуть.

Смущенный Хэнкок издал что-то похожее на клохтанье.

— Замысел был таков. Мортимер предоставляет свой древний экипаж, раскрашенный люминесцентной краской и затянутый черной материей. Он должен изображать карету старого Бердока. Кроме того, молодому Ролинсону необходимо было во что бы то ни стало найти достаточно легкомысленного компаньона, который бы согласился принять участие в игре. Он столковался со сборщиком налогов и сочинил небылицу для мистера Хэнкока, чтобы дежурить с четырех до шести утра. Одним словом, план был составлен, и в ночь на среду состоялась генеральная репетиция, которая до смерти напугала вашего человека, Планкетта, сэр.

— Если бы я только на минуту подумал, что это правда… — сказал мистер Фробишер-Пим.

— В четверг в два часа ночи, — продолжал Уимзи, — заговорщики спрятались в алтаре и стали ждать, пока миссис и мисс Хэнкок займут свои места у гроба. Затем они подняли шум, чтобы привлечь их внимание. Когда же леди смело бросились вперед, чтобы выяснить, в чем дело, они выскочили и затолкали их в ризницу.

— Боже праведный! — воскликнул мистер Хэнкок.

— Это произошло, когда карета смерти в условленное время подъехала к южному входу. Мортимер и двое других вытащили набальзамированное тело из гроба и заполнили его мешками с опилками. Я уверен, что это опилки, потому что они валялись на полу в приделе Божьей матери. Они положили тело в экипаж, и Мортимер умчался. Карета пронеслась мимо меня в половине третьего, значит, вся операция не заняла у них много времени. Мортимер, по-видимому, действовал один, хотя возможно, помощник у него все-таки был, чтобы присматривать за телом, пока он сам в черной маске исполнял роль кучера без головы. Впрочем, здесь полной уверенности у меня нет.

Когда я подъехал к развилке возле Фримптона, они как раз пронеслись через последние ворота и направились к сараю. Там оставили экипаж — я видел и его, и отруби, они были нужны, чтобы заставить лошадей идти тихо, — а тело, я думаю, они вывезли оттуда на машине. Впрочем, это уже детали. Я не знаю, куда они его девали, но, если вы спросите об этом Мортимера, не сомневаюсь, он заверит вас, что оно на земле.

Уимзи сделал паузу. И если мистер Фробишер-Пим и супруги Хэнкоки были ошеломлены и растерянны, Хэнкок просто позеленел. На щеках миссис Хэвиленд выступили красные пятна, рот запал. Уимзи взял «Нюрнбергскую хронику» и, задумчиво поглаживая ее переплет, продолжал:

— Тем временем молодой Ролинсон и его приятель учинили беспорядок в церкви, чтобы создать впечатление, что это выходка протестантов. Потом они заперли себя в котельной, а ключ выбросили в окно. Возможно, мистер Хэнкок, вы там его и найдете, если сочтете нужным поискать. Вам не показалось, что этот рассказ о нападении на них то ли двух, то ли трех человек был не очень убедителен? Хаббард здоровый, сильный малый, да и Ролинсон не из слабых, а их, как они говорят, засунули в котельное отверстие, словно детей, и при этом они не получили ни единой царапины.

— Послушайте, Уимзи. а вы уверены, что не преувеличиваете? — спросил мистер Фробишер-Пим. — Нужно иметь очень веские доказательства, прежде чем…

— Что ж, — ответил Уимзи, — получите ордер в министерстве внутренних дел. Вскройте могилу. И вы сразу увидите, правда это или только мое больное воображение.

— По-моему, весь этот разговор отвратителен! — возмутился мистер Бердок. — Не могу представить себе ничего более оскорбительного, чем на следующий день после похорон отца сидеть здесь и выслушивать эту возмутительную чепуху. Вы, конечно, не позволите, чтобы труп нашего отца был потревожен? Это ужасно! Это осквернение могилы!

— Действительно, очень неприятно, — мрачно сказал мистер Фробишер-Пим, — но если лорд Питер всерьез выдвигает свою поразительную версию, которой я едва могу поверить… (Уимзи пожал плечами), я считаю своим долгом напомнить вам, мистер Бердок, что ваш брат, когда он приедет, может настаивать на расследовании этого дела. Ого! Время обедать. Господи, что подумает Агата?

Уимзи протянул Бердоку руку, тот пожал ее с явным отвращением.

— Извините, — сказал Уимзи, — у меня, знаете ли, гипертрофированное воображение. Не обращайте внимания. Прошу прощения и все такое…

— Думаю, лорд Питер, не следует развивать воображение за счет хорошего тона, — язвительно сказала миссис Бердок.

Все стали расходиться. И, должно быть, от смущения Уимзи унес под мышкой «Нюрнбергскую хронику», что выглядело довольно странным в этих обстоятельствах.

— Я очень расстроен, — сказал мистер Хэнкок.

По приглашению супругов Фробишер-Пим он посетил их после воскресной службы и сейчас сидел, напряженно выпрямившись. Его лицо пылало от волнения.

— Вчера вечером я сам подмел пол в приделе Божьей матери, где стоял гроб, и нашел среди мусора немного опилок. Это навело меня па мысль поискать ключ от котельной, и я действительно нашел его в кустах — примерно на расстоянии броска от котельной. Тогда я решил поговорить с Хаббардом…

— Ну и что он — сознался? — с нетерпением спросил мистер Фробишер-Пим.

— Сознался, но, мне грустно об этом говорить, он не выказал при этом никаких угрызений совести. Даже смеялся. Это был мучительный разговор.

— Представляю, как это, должно быть, неприятно, — сказал Фробишер-Пим сочувственно. — Ну а теперь, я полагаю, нам нужно навестить мистера Бердока. Дело, конечно, скверное, и чем быстрее мы им займемся, тем лучше. Пойдемте, викарий.

Уимзи и хозяйка дома уже около получаса сидели у камина, обсуждая случившееся, когда мистер Фробишер-Пим неожиданно просунул голову в дверь и сказал:

— Послушайте, Уимзи, мы собираемся к Мортимеру. Я бы хотел, чтобы вы поехали с нами и вели машину. У Мерридью по воскресеньям всегда выходной, а я не люблю ездить по вечерам, особенно в туман.

— Хорошо, — согласился Уимзи.

Он поднялся в свою комнату и через несколько минут спустился вниз в тяжелом кожаном пальто и со свертком в руке. Коротко поздоровавшись с Бердоками, уселся на шоферское место. И вскоре он уже осторожно вел машину сквозь туман по Херритипг Роуд.

Дом мистера Мортимера с обширными конюшнями и хозяйственными строениями отстоял примерно на две мили от основной дороги. В темноте Уимзи мало что мог рассмотреть, он заметил только, что окна первого этажа освещены, а когда после настойчивого звонка мирового судьи дверь открылась, до них донесся громкий взрыв смеха — свидетельство того, что и мистер Мортимер не принимает своего злодеяния всерьез.

— Мистер Мортимер дома? — спросил мистер Фробишер-Пим тоном человека, с которым лучше не шутить.

— Да, сэр. Входите, пожалуйста.

Они вошли в большой, обставленный в старинном стиле зал, хорошо освещенный и довольно уютный, с изящной дубовой ширмой, стоящей углом к двери. Мигая от света, Уимзи шагнул вперед и увидел большого, плотного сложения мужчину с густым румянцем на щеках, приветственно простирающего к ним руки.

— Фробишер-Пим! Боже мой! Как это мило с вашей стороны! У нас здесь несколько ваших старых друзей. О, — голос его слегка изменился, — Бердок! Вот так-так!..

— Будь ты проклят! — закричал Хэвиленд, яростно отталкивая мирового судью, который пытался оттеснить его назад. — Будь ты проклят, свинья! Прекратите этот безумный фарс! Что ты сделал с телом?

— Что? С телом? — переспросил мистер Мортимер с некоторым смущением.

— Твой дружок Хаббард признался. Отрицать бесполезно! Какого дьявола ты спрашиваешь? Тело где-то здесь. Где оно? Давай его сюда!

С угрожающим видом он быстро обошел ширму и оказался в ярком свете ламп. Высокий худой человек неожиданно поднялся из глубины кресла и встал перед ним.

— Полегче, старина!

— Боже милостивый! — сказал Хэвиленд, подавшись назад и наступив Уимзи на ноги. — Мартин!

— Он самый, — сказал тот. — Я здесь. Вернулся, как фальшивая монета. Ну, здравствуй.

— Значит, за всем этим стоишь ты? Впрочем, чему удивляться? Ты, наверно, думаешь, что это прилично — вытаскивать из гроба своего отца и возить его по всей округе, устраивать цирковое представление!..

— Погоди, погоди, — сказал Мартин. Он стоял, слегка улыбаясь, руки в карманах смокинга. — Наше eclairrissement[6] приобретает, кажется, публичный характер. Кто эти люди? О, я вижу, викарий. Боюсь, викарий, мы обязаны объясниться перед вами и к тому же…

— Это лорд Питер Уимзи, — вступил в разговор мистер Фробишер-Пим, — который раскрыл ваш… к сожалению, Бердок, я должен согласиться с вашим братом, который называет это позорным заговором.

— О боже! — воскликнул Мартин. — Послушайте, Мортимер, вы ведь не знали, что играете против лорда Питера Уимзи, не правда ли? Неудивительно, что мышка выскользнула из мышеловки. Этот человек считается настоящим Шерлоком Холмсом. Диана, это лорд Питер Уимзи. А это — моя жена.

Молодая хорошенькая женщина в черном платье приветствовала Уимзи с застенчивой улыбкой и, повернувшись к своему свояку, укоризненно сказала:

— Хэвиленд, мы хотим объяснить…

Он не обратил на нее никакого внимания.

— Послушай, Мартин, игра окончена.

— Я тоже так думаю, Хэвиленд. Но к чему весь этот шум-гам?

— Шум-гам? Мне это нравится! Ты вытаскиваешь тело своего собственного отца из гроба…

— Нет, нет, Хэвиленд. Я ничего об этом не знал. Клянусь тебе. Я получил известие о его смерти всего несколько дней назад. Мы были на съемках в Пиринеях, в самой глуши. Мортимер вместе с Хаббардом и Ролинсоном поставили весь спектакль сами. Честно, Хэвиленд, я не имею к этому никакого отношения. Да и зачем бы мне это? Будь я здесь, мне достаточно было бы сказать слово, чтобы остановить похороны. Для чего мне все эти сложности с выкапыванием тела? Не говоря уже о неуважении и все такое прочее. В ближайшее время я распоряжусь о соответствующем захоронении — на земле, конечно. Возможно, в этом случае подойдет и кремация.

— Что? — тяжело дыша, сказал Хэвиленд. — Ты думаешь, что из-за твоей отвратительной жадности к деньгам я позволю оставить моего отца непогребенным? Посмотрим еще, что скажет об этом Грэхэм!

— Да уж, конечно! — фыркнул Мартин. — Честнейший адвокат Грэхэм! Он-тo знал, что было в завещании, не так ли! А он случайно не упомянул об этом тебе, а?

— Не упомянул! — резко сказал Хэвиленд. — Он слишком хорошо знает, какой ты подлец, чтобы что-нибудь говорить. Не удовлетворившись этой опозорившей нас несчастной женитьбой, построенной на шантаже…

— Вот что, Хэвиленд. Не распускай свой грязный язык. Лучше посмотри на себя. Кто-то говорил мне, что Винни ведет тебя прямехонько к разорению — с ее лошадками, обедами и бог знает чем! Неудивительно, что ты хочешь отнять деньги у своего брата. Я никогда не был о тебе высокого мнения, но Бог ты мой…

— Минуточку!

Мистеру Фробишер-Пиму, наконец, удалось вмешаться в разговор — братья так кричали друг на друга, что в конце концов совершенно выдохлись.

— Минуточку, Мартин. Я буду называть вас так, потому что знаю вас уже много лет, знал и вашего отца. Я понимаю, как рассердило вас то, что сказал Хэвиленд. Но и вы должны понять, как он потрясен и огорчен — впрочем, как и все мы, — этим в высшей степени неприятным делом. И вы несправедливы к Хэвиленду, утверждая, что он хотел якобы что-то у вас «отнять». Он ничего не знал об этом противоестественном завещании и, само собой разумеется, следил за тем, чтобы весь похоронный обряд был выполнен как положено. Теперь вы должны уладить вопрос о вашем будущем полюбовно, как вы и сделали бы, не появись случайно это завещание. Просто чудовищно, что тело старого человека стало яблоком раздора между его сыновьями, и всего лишь из-за денег.

— Извините меня, я забылся, — сказал Мартин. — Вы совершенно правы, сэр. Послушай, Хэвиленд, забудем обо всем. Я позволю тебе взять половину денег…

— Половину! Будь я проклят, если возьму ее! Этот человек хотел выманить у меня мои деньги. Я пошлю за полицией и посажу его в тюрьму. Вот увидите, я это сделаю. Дайте мне телефон.

— Извините, — сказал Уимзи, — я не хочу вдаваться в подробности ваших семейных дел больше, чем я уже узнал о них, но я настоятельно вам советую: не посылайте за полицией.

— Вы советуете? А какое это имеет отношение к вам?

— Понимаете ли, — недовольно сказал Уимзи, — если дело дойдет до суда, мне, очевидно, придется давать показания, потому что именно с меня все и началось, не так ли?

— Ну и что же?…

— Видите ли, если подумать, то получается довольно странная вещь. Ваш покойный отец положил завещание на книжную полку, по-видимому, перед самым отъездом за границу. Это было… Когда это было?

— Около четырех лет назад.

— Пусть так. И с тех пор ваша великолепная домоправительница позволила сырости забраться в библиотеку, не правда ли? Допустим теперь, что в суде спросят насчет завещания, и вы ответите, что оно пролежало там, в сырости, четыре года. Но не сочтут ли они любопытным тот факт — если я сообщу им его, — что в конце книжной полки было большое пятно плесени, похожее на усмехающееся человеческое лицо, и ему соответствовало пятно такой же формы на забавной старой «Нюрнбергской хронике», однако на завещании, которое в течение четырех лет находилось между стеной и книгой, никакого пятна не было?

— Хэвиленд, ты дурак! Ты настоящий дурак! — неожиданно закричала миссис Хэвиленд.

С криком ярости Хэвиленд бросился к жене, она съежилась в кресле, зажав рот рукой.

— Спасибо, Винни. А ты, — Мартин повернулся к брату, — можешь ничего не объяснять. Как видишь, Винни проболталась. Итак, ты знал о завещании, намеренно спрятал его и позволил похоронить отца. Интересно, сокрытие завещания — это что: мошенничество, заговор или преступное деяние? Мистер Фробишер-Пим выяснит.

— Не может быть! — сказал мировой судья. — Уимзи, вы совершенно уверены в том, что говорите?

— Абсолютно, — сказал Уимзи, вытаскивая «Нюрнбергскую хронику». — Вот это пятно, можете убедиться сами. Извините меня, что я позаимствовал вашу собственность, мистер Бердок. Я побоялся, что во время тихих ночных бдений Хэвиленд додумается до этого маленького противоречия и решит продать книгу, или выбросит ее, или ему вдруг придет в голову, что книга будет лучше выглядеть без переплета и последних страниц. Разрешите мне вернуть ее вам, мистер Мартин, в целости и сохранности. Может быть, вы извините меня, если я скажу, что ни одно лицо этой мелодрамы не вызывает у меня восхищения. Но я был чрезвычайно возмущен тем, как меня подвели к этой книжной полке и сделали тупым, «беспристрастным» свидетелем, который нашел завещание. Я могу свалять дурака, мистер Хэвиленд Бердок, но я не дурак. Я подожду всех в машине.

И Уимзи с чувством собственного достоинства удалился. Вскоре за ним последовали викарий и мистер Фробишер-Пим.

— Хэвиленда и его жену отвезет на станцию Мортимер, — сказал мировой судья. — Они собираются сразу же вернуться в город. Вы, Хэнкок, можете отослать их вещи завтра утром. А теперь нам лучше потихоньку исчезнуть.

Уимзи нажал на педаль стартера.

Но не успели они тронуться с места, как по ступенькам сбежал человек и подошел к ним. Это был Мартин.

— Послушайте, — пробормотал он, — вы оказали мне большую услугу. Боюсь, гораздо большую, чем я заслуживаю. Вы, наверное, думаете, что я ужасная свинья. Но я прослежу, чтобы отца похоронили, как положено, и отдам часть денег Хэвиленду. Не судите и его слишком строго. У него кошмарная жена. Из-за нее он по уши в долгах. Его предприятие лопнуло. Я помогу ему поправить его дела. Обещаю вам. Мне не хотелось бы, чтобы вы думали о нас…

— Ладно, чего там… — сказал Уимзи.

Он плавно выжал сцепление и исчез в белом тумане.