Ян Потоцкий "Рукопись, найденная в Сарагосе"

* * *

Необычайная жизнь Потоцкого принадлежит двум эпохам: с Просвещением связаны энциклопедическая широта знаний, склонность к точным наукам; с романтизмом — страсть к путешествиям, к миру экзотики и фантастического. Детство будущего автора «Рукописи, найденной в Сарагосе» прошло на Украине, в поместьях, принадлежавших его отцу, коронному кравчему Польши Юзефу Потоцкому, и матери Анне Терезе, урожденной Оссолинской. В 1773 году двенадцатилетнего мальчика отправили в Лозанну, а затем Женеву, считавшуюся второй, после Парижа, интеллектуальной столицей Европы. Наряду с новыми и древними языками Потоцкий изучал математику, геометрию, естественные науки. Эти занятия были продолжены в Вене, в инженерной академии, которую он посещал с 1778 года, будучи некоторое время лейтенантом австрийской армии. Здесь он приобрел основательные познания в механике, начертательной геометрии, фортификации. После морского похода на Мальту, сопровождавшегося знакомством с Южной Италией, Потоцкий вернулся в Польшу. Он продолжал с прежним рвением заниматься науками, уделяя особое внимание изучению славянства, политической экономии, философии, литературе и истории древнего мира.

«Самое большое наслаждение, — вспоминал Потоцкий о своей молодости, — приносили мне долгие ночи, проведенные в тихом кабинете за изучением наук». Много лет спустя на границе с Китаем он писал не без легкой иронии: «Уже на исходе восьмой месяц моих странствий по этим пустынным просторам, но еще не было такого дня, который я не заполнил бы работой: рисую, пишу, составляю карты по древней географии и сравниваю между собою варварские наречия. Я работаю, не обращая внимания на времена года и на тучи насекомых, досаждающих мне и моим бумагам». И в другом месте: «Со времени моего первого путешествия минуло девятнадцать лет, сколько воды утекло! Но все мои шаги определены одними и теми же побуждениями. Люди, страстно увлеченные науками, напоминают в чем-то известного геометра из Сиракуз, которого легионер Метелла мог убить, но не оторвать от занятий».

Редкий эрудит, хорошо изучивший европейские библиотеки, он никогда не ограничивал себя одними книжными знаниями. Свои исторические разыскания Потоцкий стремился подтвердить наблюдениями из жизни многочисленных стран, которые он посетил.

Двадцатитрехлетний юноша, недавний гость венских и варшавских гостиных, совершил нелегкий путь по пустынным буджакским степям к устью Дуная и Северному Причерноморью, где лишь спустя десять лет была основана Одесса. Затишье между войнами позволило Потоцкому переправиться на турецкой фелюге в Константинополь, оттуда — в Египет, а спустя несколько месяцев вернуться на родину, посетив по пути находившийся под господством Блистательной Порты славянский юг Европы. В 1787 году Потоцкий отправился в Париж, откуда намеревался переехать в Англию, но изменил свои планы, торопясь попасть в Голландию, которой угрожало военное вмешательство Пруссии. Спустя два года Потоцкий совершил длительное путешествие по странам Средиземноморья. В 1791 году он снова в Париже, откуда его путь лежит через Ниццу, Лион и Марсель в Марокко. Знакомство с арабским миром и культурой ислама Потоцкий завершает в испанской Гранаде. За Испанией, Португалией и Парижем следуют Англия и Шотландия. 1794 год застает Потоцкого в Нижней Саксонии, где он объездил ганзейские города, Мекленбург и Голштинию в поисках славянских древностей. В 1797 году Потоцкий получил разрешение Павла I совершить поездку к предгорьям Кавказа. Несколько лет он проводит в Швейцарии и Италии (1803— 1804), а в 1805 году возглавляет научную миссию при русском посольстве, отправившемся в Китай. Какое разнообразие впечатлений! Каледонские скалы и горы Атласа, голландские дюны и низовья Волги, берега Невы и Темзы, испанское барокко и французская готика, парижские клубы и кочевья калмыков, египетские пирамиды, развалины римских амфитеатров. Средиземноморье, Европа, Африка, Азия. Любознательность Потоцкого не знает пределов. Вместе с приглашенным в Польшу французским воздухоплавателем Ф. Бланшаром он поднимается в Варшаве на воздушном шаре и ведет наблюдения за потоками ветра и состоянием облаков. Он увлекается астрономией, химией, биологией. В Париже беседует с уже прославленным в постановке «Магомета» (1787) актером Ф.-Ж. Тальма о судьбах классической трагедии, в Марокко знакомится с рассуждениями местного знатока и почитателя Аристотеля. Узкие улицы восточных городов, быт испанских цыган, нравы и обычаи кавказских племен — все привлекало внимание Потоцкого, обладавшего редким по широте восприятия и непосредственной отзывчивости чувством прекрасного.

Потоцкий порывает с традиционным жанром «ученого путешествия», с его канонами, связывающими авторскую свободу. Его научные труды теряют замкнутый профессиональный характер и начинают походить на путевой дневник или очерк, в котором даны не готовые выводы, а процессы их постижения, сложность поисков, неожиданность находок. Перед читателем появляется сам автор-путешественник, увлеченно рассказывающий о своих наблюдениях. Ни в чем не утрачивая серьезности, убедительности, исследования польского ученого раскрываются еще в художественном измерении. В дневниковых записях Потоцкого складывался его литературный стиль, отмеченный строгим лаконизмом и поэтичностью. Недаром Пушкин, большой поклонник дарования польского автора, замечал, что его «ученые изыскания столь же занимательны, как и испанские романы» («Путешествие в Арзрум»). «Занимательность» эта была продиктована определенной полемической направленностью.

«Впечатления путешественника, — пишет Потоцкий, — лишь тогда могут стать любопытными и поучительными, если его ум сохраняет общую философскую настроенность». О какой философии пишет Потоцкий? Как он сам определяет направление своих интересов? Его ответ предельно прост: он обещает читателю ни на что не закрывать глаза. «Расскажу обо всем, что случится увидеть... буду писать в убеждении, что каждая истина о природе и человеке столь важна, что ради ее изучения стоит отказаться от отдыха и развлечений». На первый взгляд может показаться, что «философская настроенность» Потоцкого выражается в том, что он попросту отказывается от какой-либо философии, что его интересует не осмысление реального мира, а собирание частных фактов. Но это не так.

Потоцкого волновали судьбы людей и народов в их настоящем и историческом прошлом. Интерес к конкретному перерастал в изучение локального колорита, национального своеобразия, обусловленного определенными традициями. Мысль Потоцкого развивалась по пути преодоления абстрактных просветительских представлений в области истории, политики, социологии. Отвлеченному логизированию просветителей Потоцкий противопоставлял идеи историзма.

В своем «Путешествии в Марокко» (1792) Потоцкий вступает в спор с политическими доктринами Ш.-Л. Монтескье о разных системах власти: «Легко сказать, что такое-то правление деспотическое, аристократическое либо демократическое; до сих пор эти три определения были весьма удобны для ленивых умов, беда лишь в том, что они ничего не выяс няют для читателя. Подобно тому как нет никакого сходства, например, между правлением в Польше и кантональной властью в Берне, хотя оба они аристократические, нет его также между афинской демократией и демократическим правлением в кантоне Унтервальдеи». Потоцкий отказывается от универсальных концепций человеческого прогресса, которые не выдерживают сопоставления с реальной действительностью. Приводя мнение К.-А. Гельвеция о скуке, в которой французский философ видел одно из свидетельств прогресса, — разум, привыкший к усилиям и постоянному труду, не терпит перерывов, — Потоцкий возражал: не чрезмерно ли Гельвеций обобщил свои наблюдения? В Азии, Африке, у американских индейцев нет понятия скуки. То, что европейцу кажется признаком лени, в действительности — свидетельство близости к природе, естественных чувств (разумеется, ничего общего не имеющих с рассуждениями Ж.-Ж. Руссо о «естественном человеке»). Во время неудавшейся поездки в Китай Потоцкий убеждал возглавлявшего посольство графа Головкина считаться с обычаями и церемониями, принятыми при дворе китайского императора и весьма далекими от европейских представлений о достоинстве человека. Знание обычаев народа, по мнению Потоцкого, не менее важно, чем знание его языка.

Своеобразие афро-азиатских культур перестало быть в глазах польского ученого отклонением от нормы или искажением «естественных», «вечных» форм прогресса. Универсальному единству, основанному на просветительском представлении о неизменной природе человека, было противопоставлено историческое единство человечества, состоящего из разнообразных и равноправных культур. Стремясь преодолеть просветительские представления о европейской модели всеобщего прогресса, Потоцкий в то же время рассматривал европейский мир как законного наследника афро-азиатских цивилизаций. Он широко раздвинул границы исторической науки, включая в сферу своих изучений, помимо античности, Древний Египет, Китай, великие миграции народов. Он мечтал о создании всемирной хронологии, пытливо вглядывался в тайны египетских письмен еще до открытий Ж.-Ф. Шампольона, собирал материалы для первой истории Марокканского королевства, интересовался тюркским и арабским миром.

Конечно, многие свои замыслы Потоцкий не успел осуществить, многие дела, о которых говорилось выше, не получили должного развития в его научных трудах. Но само выдвижение этих проблем весьма характерно для понимания процессов рождения историзма в европейской культуре конца XVIII — начала XIX века. Наибольший интерес в этой связи представляют исследования Потоцкого, посвященные славянству, древнейшим эпохам его существования, роли славянских народов в истории человечества. Ему принадлежит заслуга основателя научного славяноведения. Его тезис «Прошлое можно понять, только обдумывая настоящее» заметно отличался от тогдашнего состояния исторической методологии и открывал самые широкие возможности в обращении к традициям устного народного творчества, к архаическим формам языка, его этимологии, к народным обычаям, обрядам, уцелевшим памятникам материальной культуры.

Обращая внимание на эти особенности Потоцкого, Адам Мицкевич называл его в своих парижских лекциях «самым великим и наиболее глубоким славянским историографом». По мнению польского поэта, задолго до знаменитого немецкого историка Б.-Г. Нибура, искавшего разгадку легенд о Ромуле и Реме у римских торговок, Потоцкий «размышлял в татарских юртах о скифской истории». Он «первый вывел науку из кабинетов, много путешествовал, изучал страны, говорил с людьми, чего ни один исследователь древности не делал до него»{1}.

Не менее важным для развития исторической науки было обращение Потоцкого к Средним векам, которыми, по его словам, «до сих пор все пренебрегали». В отличие от просветительской историографии, отрицавшей значение «варварской эпохи», Потоцкий видел в Средних веках исторически необходимый этап развития, соединяющий древность с Новым временем. Воодушевленный этой идеей, он проделал громадную источниковедческую работу в области изучения славянского Средневековья. Этот более чем скромный автор имел все основания писать в предисловии к своему исследованию «Хроники, мемуары и разыскания, полезные для изучения истории всех славянских народов» (1793): «Сборник, который я предлагаю вниманию читателей, можно расценить как открытие нового исторического мира: факты, из коих он составлен, относятся к истории всех славянских народов и почерпнуты из авторов, в большинстве теперь забытых». Продолжением этой работы явился четырехтомный труд Потоцкого, сохранивший свое историковедческое значение до наших дней: «Исторические и географические материалы о Скифии, Сарматии и Славянах» (1798).

Незадолго до появления этой книги Потоцкий совершил путешествие в Саксонию, чтобы познакомиться с жизнью славянского меньшинства, почти полностью растворившегося в немецком окружении. Предваряя наблюдения первого польского археолога 3. Доленги-Ходаковского (1784—1825), Потоцкий обратил внимание на сходство древних курганов в Нижней Саксонии с теми, какие он видел на Украине, вскрывал в названиях немецких городов и рек славянские корни, привлекал данные археологии, фольклора, сравнительного языкознания, которое в то время еще не оформилось как самостоятельная наука. Под поверхностным пластом германизма оказалась славянская почва. В своей «Древней истории Подольской губернии» (1805), составляющей часть большого труда по истории народов, населяющих Россию, Потоцкий пришел к выводу, что все земли между Эльбой и Везером и часть Фраконии были в течение трехсот — четырехсот лет заселены славянским племенем венедов, или сербов.

Исследования Потоцкого, представляющие немалый интерес для определения западных границ славянского мира, для конца XVIII века имели особое значение. Их появление совпало с третьим разделом Польши, с переходом польских земель под господство Австрии, Пруссии и России. Наука соприкасалась с политикой: в исторической общности славянских народов Потоцкий пытался найти пути, ведущие к восстановлению государственной независимости Польши.

Политическая деятельность Потоцкого связана с Четырехлетним сеймом 1788—1792 годов. Это было время, когда Речь Посполитая стремилась вырваться из состояния тяжелого экономического, социального и политического застоя. Прогрессивные силы польского общества выдвинули широкую программу реформ, направленную на оздоровление всей государственной системы. По конституции, принятой 3 мая 1791 года, в стране вводилась наследственная монархия, провозглашалась идея постепенного распространения всех шляхетских свобод на остальные слои населения. Принцип «либерум вето» (обязательное единогласие), которым пользовались реакционные силы, парализуя работу сейма, уничтожался, расширялись права мещанства.

Потоцкий принимал самое деятельное участие в работе Четырехлетнего сейма. Уже в своих путевых заметках о Голландии, опубликованных в 1789 году, он писал, как бы предвосхищая споры на сейме: «Поляки вернули свою свободу! О, если бы они сумели, столько испытав, сохранить ее, эту величайшую драгоценность. Если бы они смогли распространить ее блага на самого последнего человека в Польше!» Вернувшись в Варшаву, Потоцкий сблизился с прогрессивно настроенными реформаторами. Вместе с Гуго Коллонтаем, Станиславом Сташицем, Игнацием и Станиславом Косткой Потоцким и другими демократическими деятелями он защищал необходимость проведения социальных и политических преобразований, провозглашал идеи свободы и просвещения. Последний польский король Станислав Август Понятовский, называвший Потоцкого «польским Лафайетом», несколько опасался его «раскаленных идей». Он отказал Потоцкому в редактировании «Сеймовой газеты» и даже пытался наложить запрет на его статьи. Тогда Потоцкий основал «Вольную типографию», в которой печатались выступления депутатов сейма, в том числе выдающегося писателя и общественного деятеля Ю.-У. Немцевича (1751—1841), и его собственные памфлеты, а во дворце Борха открыл первый в Польше политический клуб, где можно было ознакомиться с польскими и французскими газетами и брошюрами. В своих политических брошюрах Потоцкий осуждал феодальное право, систему сословных привилегий и поддерживал основные положения будущей польской конституции. Значительна была роль Потоцкого в подготовке реформы системы народного просвещения. Опасаясь вмешательства в польские дела со стороны Австрии, Пруссии и России, Потоцкий уделял много внимания военным вопросам. Будучи членом военной комиссии сейма, Потоцкий ратовал за создание регулярной армии, предложил ряд технических новшеств в строительстве крепостей, линий оборонительных укреплений, оригинально обосновал тактику ведения войны с Пруссией и в этой связи защищал доктрину партизанской войны. Он даже издал нечто вроде инструкции или учебника для действий в тылу противника. Потоцкий вооружил за собственный счет отряд стрелков и призвал шляхту отдать часть своих доходов на армию. Но шляхта не разделяла его патриотических порывов. «Благородная нация» магнатов не торопилась поступаться своими доходами и отказываться от своих привилегий. Эгоизм польской знати продолжал торжествовать над общенациональными интересами. Разочарование Потоцкого в возможностях проведения необходимых реформ усугублялось его отношением к событиям во Франции.

Воспользовавшись перерывом в работах сейма, Потоцкий в августе и сентябре 1791 года побывал в Париже. Он посещал салон вдовы Гельвеция, где встречались выдающиеся представители французского Просвещения — философы и ученые К.-Ф. Вольней, Ж.-А, Кондорсе, П.-Ж. Кабанис и другие. С Вольнеем впоследствии его связывала на протяжении многих лет дружеская переписка. Познакомился Потоцкий и с Маратом, который за несколько лет до того написал роман о его отце — «Приключения молодого графа Потоцкого» (1786). Париж был взбудоражен неудавшейся попыткой бегства короля, и Потоцкий опасался революционного террора. Он с горечью восклицал в одном из своих писем: «Прощай, прекрасная надежда! Свобода здесь уцелела. Но как это далеко от всеобщего блага народа! Нынешнее поколение его не увидит».

«Всеобщее благо» перестало совпадать со «свободой» — наблюдение, свидетельствующее о социальной проницательности и одновременно о противоречивости взглядов Потоцкого. Не понимая исторической необходимости революционного насилия, он в то же время хотел облегчения участи парода. В его памфлете «Путешествие Гафеса. Восточная повесть» (из книги «Путешествие в Марокко», 1792) под названием Бахрейна описана революционная Франция. Автор, выступающий от имени «любознательного Гафеса» и «мудреца Бекташа», обратил внимание на крайнюю нужду рабочих, нередко лишенных куска хлеба и какой-либо возможности заработка. Карикатурно изображая «крикунов» и «демагогов», в которых легко узнать якобинцев, он вместе с тем искренне возмущен алчностью купцов и фабрикантов Басры (Лиона), озабоченных лишь собственным обогащением.

Подобно многим своим современникам, радостно приветствовавшим великие лозунги 1789 года, Потоцкий отшатнулся от революции, когда она готовилась перешагнуть через конституционно-монархические барьеры. В одной из своих комедий-миниатюр «Кассандр-демократ» (1793) Потоцкий с едкой иронией изображает буржуа, нагло рвущегося к власти. С таким же сарказмом показана напыщенная ничтожность аристократа Леандра. Его «брак по расчету» с дочерью Кассандра — пророческое предвидение эпохи Реставрации, принесшей с собой циничный компромисс между новой и старой знатью.

Тем временем произошли второй (1793 г.) и третий (1795 г.) разделы Польши. Объединенные силы России, Австрии и Пруссии, опираясь на прямую поддержку польской реакции, подавили сопротивление армий Костюшко и завершили дележ польских земель. Политический скепсис не помешал Потоцкому надеть в 1792 году мундир капитана инженерных войск и заниматься оборонительными работами на берегах Вислы. Имя Потоцкого, как и многих других польских реформаторов, оказалось в списке «преступников», чьи поместья подлежали конфискации после третьего раздела Польши. Только вмешательство влиятельного при русском дворе родственника, Феликса Потоцкого, спасло его от разорения, а возможно, и от тюрьмы. Эти же связи помогли ему позже, после смерти Екатерины II, совершить путешествие на Кавказ (1797-1798 гг.).

В дневниковых записях Потоцкого тех лет отразились его размышления о современном мире: «Сколько держав исчезло! Сколько монархий распалось... Чудом избегнувши опасности, я проведу эту зиму спокойно, у предгорий знаменитого хребта, древней колыбели народов, происхождение которых я изучаю. Но я был бы еще более счастлив, если бы смог вообще забыть о делах современного мира. Увы, и здесь, даже в самых диких пещерах, невозможно скрыться от политики». Значение науки для Потоцкого безмерно возрастало, она становилась для него некоей нравственной утопией, резко противопоставленной политической злобе дня: «Благословляю пауку, принесшую мне счастье, покой и даже наслаждение, вопреки ужасному хаосу, в который погружено наше время... Великой истиной является то, что мир принадлежит людям труда, но пользуются им бездельники. Поговорите с другом наук — и вы убедитесь, что он не желает ничего иного, как продолжать свои труды; так же рассуждает крестьянин, и это означает лишь то, что оба постигли смысл истинного счастья».

Эти рассуждения свидетельствуют об общественном пессимизме Потоцкого, который заметно отразился в написанной позднее «Рукописи, найденной в Сарагосе» (особенно в главах, посвященных жизни ученых — Веласкеса и Эрваса). Понимание науки как нравственной утопии отделяло Потоцкого от практической деятельности созданного в 1800 году в Варшаве Общества друзей наук, членом которого он был и которое ставило своей целью развитие польской культуры и «сохранение национального духа».

Кратким эпизодом возвращения Потоцкого к политической деятельности было его участие в реализации антинаполеоновских планов Адама Чарторыского, ближайшего друга Александра I и министра иностранных дел России в 1804— 1806 годах. Именно Чарторыский привлек своего кузена Яна Потоцкого на русскую службу при министерстве иностранных дел по азиатскому департаменту.

Как уже упоминалось, в 1805—1806 годах Потоцкий возглавлял научную миссию при русском посольстве графа Ю.А. Головкина. Находясь в Сибири, он составил записку о культурном и экономическом развитии этого края, предсказывая ему большое будущее. 8 января 1806 года Российская академия наук избрала польского ученого в почетные члены. Потоцкий вернулся в Петербург в начале лета 1806 года, когда складывалась четвертая коалиция против Наполеона. Хотя Чарторыский вышел в отставку из-за прусских симпатий Александра I, Потоцкий на протяжении года до заключения Тильзитского мира служит пером публициста в борьбе против Наполеона I.

Об этом периоде жизни Потоцкого, мало изученном его биографами, сохранились интересные сведения в архиве министерства иностранных дел. 24 июля 1806 года Потоцкий предложил проект издания правительственной политической газеты под названием «Санкт-петербургская императорская газета» («La Gazette Imperiale de Saint-Pettersbourg»). В последующих его записках газета фигурирует под названием «Северные известия» («Journal du Nord»). Газета стала выходить начиная с весны 1807 года по три выпуска в неделю. «Издателем назначили маркиза Мермона... Но цензор, директор, глава этого издания — граф Ян Потоцкий, состоящий при министерстве иностранных дел по азиатскому департаменту, человек, весьма преданный наукам. Объявления и два первых номера принадлежат его перу», — отмечал в своих письмах Ж. де Местр, посланник Сардинии в Петербурге в 1802—1817 годах. Тогда же Потоцкий сообщал исполнявшему обязанности министра иностранных дел барону Будбергу, что у него заготовлено материалов на три номера вперед.

В записке барону Будбергу по поводу издания газеты Потоцкий писал, что интересы Франции не совпадают с интересами «семьи корсиканца» и противоречия между ними рано или поздно обнаружатся. Поэтому уже сейчас необходимо противопоставить «императору французов» Сенат и армию, воздействовать на генералов и, может быть, на Талейрана («когда появится сильная оппозиция, он будет не из последних, кто к ней примкнет»). Потоцкий предлагал даже такую необычную для крепостной России форму политической пропаганды, как издание десятков тысяч листовок с воззваниями к французским солдатам: «Вы храбрые люди, и русские сожалеют, что вынуждены сражаться с вами. Наполеон проливает реки французской крови. Заключить с ним мир невозможно. Но с Сенатом его можно заключить немедленно».

В «Северных известиях» печатались материалы о положении в Италии, где «храбрый и честный народ сопротивляется корсиканскому завоевателю».

Но самый сокровенный мотив публицистических статей Потоцкого — Польша. Такие польские политики, как Адам Чарторыский, видели в национальном возрождении Европы под знаменами легитимизма и борьбы с французским господством путь к восстановлению независимой Польши, соединенной династическими узами с Россией. И Потоцкий настойчиво развивает мысли Чарторыского о необходимости оторвать польские легионы{2} от Наполеона, «привязать их морально к России» и в нужный момент повернуть против французов.

«Северные известия», по мысли Потоцкого, должны были стать просветительским изданием. Потоцкий стремился показать «силу и мощь России, огромную протяженность ее границ и неисчерпаемые природные ресурсы». В газете печатались сведения о европейской части России, Кавказе и Сибири, приводились статистические данные о развитии промышленности, торговли и ремесел, немало места уделялось успехам русской науки. Просветительские надежды Потоцкого отразились в одной из его записок: «Факел наук сохранился во Франции во время революции, и если наша газета дойдет до французских ученых, они с радостью убедятся, что это священное пламя не погасло в России во время политических бурь».

Однако издание печатного органа, соединявшего правительственную политику с задачами просвещения, не имело шансов на успех. После заключения в июле 1807 года Тильзитского мира Потоцкий отказался от редактирования газеты и окончательно отошел от политической деятельности. Он с горечью наблюдал за трагедией польского народа, обманутого демагогическими обещаниями Наполеона. Поведение Александра I также не вызывало у него каких-либо надежд на будущее Польши. Одинокий, разочарованный, он жил в своих поместьях, лишь изредка навещая Петербург, где издавались его ученые труды. Все свое время он отдавал историческим исследованиям и самому значительному своему творению — роману «Рукопись, найденная в Сарагосе».