Йеллоуфейс

18

В июле я собираю чемоданы и лечу на север, вести семинары для молодых писателей в Массачусетсе — единственная программа, которая пригласила меня на ежегодный сезон (вероятно, только потому, что я все еще выплачиваю эту дурацкую стипендию имени Афины — сам семинар финансируется и проводится коллективом Азиатско-американских писателей, и оба курирует Пегги Чан). Мои прочие регулярные встречи прекратились с появлением блога Адель Спаркс-Сато. Еще прошлым летом я неделю за неделей выступала с солидными докладами и выездными лекциями; ну а нынче в моем календаре между маем и августом свищет ветер.

Я всерьез подумывала об отмене поездки, но мысль о бесконечном, монотонном лете сделала свое дело. Любое отвлечение казалось лучше, чем весь день мотаться по квартире в безуспешных попытках что-нибудь написать. Кроме того, была надежда, что это пойдет мне на пользу. Преподавание — призвание, бесспорно, благородное, и даже если я не оправдаюсь перед лицом общественности, то, по крайней мере, наведу мосты с группой учеников, которые еще не решили, что я врагиня всего сущего. И, возможно, это снова сделает писательство увлекательным.

Мне выпадает проводить ежедневные четырехчасовые занятия по критическому анализу с моими слушателями: все как один старшеклассники, отобранные мной вручную, на основе их письменных работ. Личное знакомство с ними весьма интересно. Я сразу подмечаю в группе самых выдающихся: Кристину Йи, миниатюрную «готку» с ярко подведенными глазами (ее опус замешан на зубастом плотском ужасе); Джонсона Ченя со щегольской, сдобренной гелем стрижкой и в пальто а-ля восьмидесятые, как у корейского поп-певца (в его письменах столько самосозерцания, что я изначально представляла его эдаким гадким утенком, но на самом деле он совершенно очевидно притянет к себе любую цыпочку); и Скайлар Чжао, высокую длинноножку, которая во время мини-презентации заявляет о своем намерении стать «Афиной Лю своего поколения».

Сидят они с нарочитой небрежностью, как будто им и дела нет, как их воспримут, но со стороны видно, как сильно они хотят произвести на меня впечатление. Классический менталитет начинающих талантов — знают, что они хороши, и готовы стать еще лучше, но жаждут признания этого и до смерти боятся не понравиться. Мне эта гамма чувств памятна самой: необузданные амбиции, тайная гордость за то, что твоя работа, возможно, и в самом деле ох какая замечательная, а рядом с ней парализующая, болезненная неуверенность. Слепленная из этих крайностей личность поразительно ершиста и ужас как раздражает, но я этим ребяткам сочувствую. Они такие же, как и я сама десяток лет назад. Меткая колкость может в секунду непоправимо подорвать их уверенность в себе. А правильные слова ободрения, наоборот, окрылят.

Знакомство проходит хорошо. Я использую те же «ледоколы», которые освоила за годы занятий креативным письмом:

— Какая ваша любимая книга?

— «Голос и эхо», — отвечает Скайлар Чжао, ссылаясь на дебют Афины.

— «Лолита» Набокова, — отвечает Кристина, дерзко выпячивая остренький подбородок.

— Какая книга была бы идеальной, если б к ней можно было переписать концовку?

— «Анна Каренина», — заявляет Джонсон. — Только чтобы Анна не покончила с собой.

Мы вместе, от стола к столу, сочиняем коротенький рассказ, где каждый добавляет предложение к предыдущему. Пять минут, и история готова. Мы играемся с разными интерпретациями одной и той же реплики: «Я никогда не говорила, что ее надо убить!»

К концу часа мы все уже смеемся и отпускаем шуточки по теме. Опаска друг перед другом незаметно тает. Занятие я завершаю, рассказывая об издательской индустрии: им всем не терпится узнать, каково это — обращаться к агентам, выставлять книгу на аукцион или работать с настоящим редактором. Часы бьют четыре. Я даю небольшое домашнее задание — переписать отрывок из Диккенса, не используя ни наречий, ни прилагательных, — и все радостно убирают свои ноутбуки в рюкзаки, вставая из-за столов.

— Спасибо, Джуни! — говорят они мне на пути к двери. — Вы самая классная!

Я улыбаюсь и киваю каждому из них, чувствуя себя мудрой, доброй наставницей.

Тем вечером я съедаю в столовой салат и направляюсь в ближайшее кафе, где набрасываю с полдюжины идей для рассказов — абзацы описаний, экспериментальные структуры, реплики диалогов; все, что приходит на ум. Пишу так быстро, что сводит руку. Я преисполнена творческой энергии. Благодаря моим ученикам нарративы получаются такими богатыми, гибкими, полными вариаций. Гляди-ка, творческие шестеренки во мне не заклинило. Может, надо было просто вспомнить, как приятно бывает творить.

После часа писанины я откидываюсь на спинку стула, полистать написанное в поисках, нельзя ли чего-нибудь дополнить. Однако теперь мои идеи не кажутся такими уж свежими или искрометными. По сути, это слегка измененные версии писаний моих учеников. Девочка, которая никак не может удостоиться похвалы своей матери, независимо от того, как хорошо она учится в школе. Мальчик, ненавидящий своего отчужденного, неразговорчивого отца, пока не узнает, какая военная травма повлияла на отцово прошлое. Брат с сестрой, которые впервые приезжают на Тайвань и воссоединяются со своей исторической родиной, хотя не могут связать двух слов на местном наречии и им не нравится еда.

Я с отвращением захлопываю блокнот. Это все, на что меня теперь хватает? Подворовывать у, язви их, детишек?

«Все в порядке, — внушаю я самой себе. — Успокойся». Сейчас главное — это то, что я смазываю шестерни; возвращаюсь в игру. Я зажгла огонь, которого не чувствовала уже очень давно. И должна быть терпелива по отношению к себе, дать этому пламени время и пространство для роста.

На обратном пути в общежитие я мельком вижу своих учеников через окно «Мимиз» — одной из многочисленных кафешек рядом с кампусом, где можно угоститься пузырчатым чаем. Двенадцать моих чад сгрудились вокруг стола, рассчитанного на шестерых; стульев так много, что каждому за столом достается лишь мелкий пятачок. Детям, судя по всему, абсолютно уютно друг с другом; все сидят над своими ноутбуками. Они дружно пишут — возможно, работают над моим домашним заданием. Я наблюдаю, как они показывают друг другу фрагменты работы, пересмеиваются над забавными фразами и оживленно кивают, когда кто-то по очереди читает вслух.

Божечки, как же мне этого не хватает.

Так много времени прошло с тех пор, как я воспринимала писательство как занятие для души. Все публикуемые авторы, которых я знаю, крайне скрытны в отношении своих графиков написания, одержимы своими достижениями и показателями продаж. Они терпеть не могут разглашать информацию о своих карьерных шагах, просто из опасения, чтобы никто не подсидел. А еще больше они скупятся на подробности о своих незавершенных работах, боясь, что кто-нибудь подхватит их идеи и опубликует раньше, чем они сами. Как это отличается от моих студенческих лет, когда мы с Афиной вечерами собирались за библиотечным столом с нашими одноклассниками, обсуждая метафоры, развитие персонажей и повороты сюжета — до тех пор, пока уже нельзя было различить, где заканчиваются твои истории и начинаются их.

Такова, видно, цена профессионального успеха: изоляция от завистливых однокашников. Возможно, как только писательство становится вопросом индивидуального продвижения, им уже невозможно делиться с кем-либо еще.

У окна «Мимиз» я задерживаюсь, вероятно, дольше, чем следовало, с задумчивой тоской наблюдая, как балагурят мои ученики. Одна из них — Скайлар — поднимает взгляд и едва не замечает меня, но я опускаю голову и быстро ухожу в сторону общежития.

Утром я прихожу на занятие с опозданием в несколько минут. Очередь в кампусовский Starbucks ползла со скоростью ледника, и я поняла почему, когда приблизилась к стойке, где девушка с розовыми волосами и пирсингом в носу почти пять минут колдовала над моим крайне незамысловатым заказом. Когда я наконец вхожу в класс, все мои ученики толпятся вокруг ноутбука Скайлар и хихикают. Моего появления они не замечают.

— Гляньте, — завороженно говорит Скайлар. — Тут даже есть сравнение первых абзацев обеих историй, предложение за предложением.

Вперед подается Кристина:

— Да нууу.

— Тут еще и сравнение по НЛП — вот.

Я знаю без вопросов: они набрели на блог с поклепом Адель Спаркс-Сато.

— Здесь говорится, что и весь «Последний фронт» тоже был украден, — говорит Джонсон. — Смотрите, абзац сразу после. С цитатой бывшей работницы Eden; она говорит, ей всегда казалось, что эта история дурно пахнет.

— Ты думаешь, она забрала его прямо из ее квартиры? Например, в ту ночь, когда Афина Лю умерла?

— Уау! — произносит Скайлар, восхищенная и напуганная одновременно. — Это уже не ржака, это дьявольщина.

— Ты думаешь, она убила ее?

— О боже мой, только не…

Я прочищаю горло.

— Доброе утро!

Вскидываются головы. Школяры похожи на всполошенных кроликов. Скайлар резко захлопывает свой ноутбук. Я со «старбаксом» в руке бодро прохожу в переднюю часть класса, изо всех сил унимая дрожь.

— Ну, как у всех дела? — спрашиваю я. Непонятно, к чему эта дурацкая формальность. Они знают, что я их слышала. Лица у всех однородно красные; встречаться со мной взглядом не решается никто. Скайлар сидит, притиснув руку ко рту, и обменивается испуганным взглядом с девушкой по имени Селеста.

— Неужели плохо? Не поверю. — Я киваю Джонсону. — Джонсон, как вечер прошел у тебя? Как дела с домашним заданием?

Он что-то бормочет о многословии Диккенса, что дает мне время решить, как быть со всем этим. Есть честный способ: объяснить им детали неурядицы, сказать им то же самое, что я говорила своим редакторам, и дать им самим сделать выводы. Это будет наглядный урок социологии издательского дела — того, как социальные сети искажают и испепеляют правду. Может быть, эти дети уйдут отсюда с бóльшим уважением ко мне.

Или я могу заставить их об этом пожалеть.

— Скайлар?

Мой голос похож на карканье больше, чем я бы хотела. Скайлар вздрагивает, как от выстрела.

— Сегодня мы разбираем твою историю, не так ли?

— Я… э-э, да.

— Так где твои распечатки?

Скайлар по-детски моргает.

— Ну я же, это, разослала всем по электронной почте.

Перед началом семинара я дала установку, чтобы разбираемый приносил в класс печатные копии своего рассказа. Хотя с прошлого года мы пользуемся ноутбуками и было бы не совсем справедливо обвинять Скайлар в этой оплошности. Но это первое, что приходит в голову.

— Кажется, я предельно четко разъяснила, как нам быть с раздаточными материалами. Или ты думаешь, что правила к тебе неприменимы? Скайлар, с таким отношением в издательском деле ты далеко не уйдешь. Что ж, продолжай думать, что ты исключение, и закончишь, как те неуклюжие писаки, что лезут из кожи вон, гоняясь за редакторами по уборным и подсовывая рукописи под двери гостиничных номеров, наивно полагая, что отраслевые требования на них не распространяются.

Этим я зарабатываю пару смешков. Лицо Скайлар бело как бумага.

— Скайлар, ты ведь не собираешься гоняться за редакторами по уборным?

— Нет, — отвечает она, закатывая глаза. Она старается держать невозмутимость, но голос заметно подрагивает. — Нет, конечно.

— Вот и хорошо. Так что распечатай в следующий раз свою работу. Это относится ко всем.

Я делаю большой, обстоятельный глоток ягодного каркаде. Колени все еще дрожат, но хлесткая словесная отповедь придает мне прилив горячей, злобной уверенности.

— Что ж, давайте перейдем к делу. Рекси, что ты думаешь об истории Скайлар?

Рекси шумно сглатывает.

— Ну, это… Мне понравилось.

— На основании чего?

— Ну как. Интересно.

— «Интересно» — так говорят люди, которым извилин хватает всего на одно слово.

Это задает тон всему оставшемуся утру. Раньше я думала, что злюки-учителя — это особый вид монстров, но оказывается, что подчас жесткость может приносить естественную пользу. Кроме того, это весело. В конце концов, подростки — это информированные личности с неразвитым мозгом. Какими бы умненькими они ни были, все их знания поверхностны, и их легко загнать в угол, пооборвав с них все заготовленные фразки.

Скайлар достается больше всех. Технически ее история — дознание в Китайском квартале Сан-Франциско, где никто из свидетелей не сотрудничает с полицией потому, что у них свои секреты и свой кодекс чести, — неплоха. Слог энергичный, со смелым самомнением, а в конце есть даже хитроумный поворот, заставляющий переосмыслить каждое слово, сказанное до этого персонажами. Для старшеклассницы очень хорошо. Тем не менее неопытность налицо. Изложение местами неуклюже, есть довольно много надуманных совпадений, чтобы продвинуть историю вперед; к тому же ей не вполне ясно, как проводить грань между бытовым и сценическим диалогом.

Можно было бы мягко скорректировать эти недочеты, поощряя Скайлар самой придумывать решения.

— И тут снова, как из ниоткуда, на сцене появляется адвокат. — Я постукиваю по странице. — Тут одно из двух: либо адвокаты растут на деревьях, либо у них паучье чутье на супружеский дискомфорт.

Далее:

— У Хлои и Кристофера происходит инцест или ты просто решила так изобразить их взаимоотношения как брата с сестрой?

Затем:

— Неужели все китайцы в этом районе знают друг друга или ты просто сочла это удобным для сюжета?

Затем:

— А есть какие-нибудь другие, более нейтральные образы для передачи полового возбуждения, чтобы уж совсем не вгрызаться в клубничку?

Или:

— «Она испустила дыхание, которое не знала, что удерживает». Это как понимать?

К концу семинара бóльшая часть класса убеждена в том, что история Скайлар ерунда несусветная — согласны ли они с этим или боятся навлечь мой гнев, мне все равно. Мы тщательно проанализировали ее голос и стилистику. Ее метафоры избиты, диалоги деревянные (в какой-то момент я даже заставляю Джонсона и Селесту разыграть сценку, просто чтобы подчеркнуть, насколько нелепо это звучит вслух). Все ее сюжетные повороты заимствованы из легко узнаваемых источников поп-культуры, а еще она непомерно часто использует курсив и точки с запятой, чтобы подчеркнуть значимость слов. К концу нашего занятия Скайлар близка к слезам. Она перестает кивать, хмуриться и вообще реагировать на какую-либо критику. А просто смотрит в окно с дрожащими губками — глаза в поволоке слез, пальцы нервно скручивают и теребят верхнюю страницу блокнота.

Что ж, победа за мной. Конечно, жалкая, но это все равно лучше, чем сидеть и сносить на себе их насмешливые взгляды.

Горячее, порочное удовлетворение остается со мной до конца утра. Я заканчиваю разбор по кругу, даю домашнее задание и наблюдаю, как они безмолвно выбегают за дверь.

Понятно, что я все только усугубила. Мне теперь полторы недели сидеть перед их надутыми, самодовольными минами. За спиной они наверняка будут меня костерить и жаловаться, вплоть до окончания этого семинара. Я уверена, что они вольются в хор онлайн-ненавистников Джунипер Сонг. Но я, по крайней мере, показала себя фурией, а не грушей в спортзале, и пока меня это устраивает.

Когда они уходят, я достаю телефон и гуглю «Кэндис Ли / Джунипер Сонг / Афина Лю». Все утро у меня в голове сидели слова Джонсона о «бывшей работнице Eden, которая говорит, ей всегда казалось, что эта история дурно пахнет».

Сердце испуганно замирает: что там у этой Кэндис на меня есть?

Оказывается, ничего. Статейка — еще один надоедливый заход в духе Адель Спаркс-Сато — не содержит ничего нового. Кэндис не приводит никаких веских аргументов или новых свидетельств, которые еще не заезжены интернетом. Обыкновенная нудятина, абсолютно пустая.

Статью я закрываю и просматриваю ее аккаунты в социальных сетях. Instagram у Кэндис является приватным; Twitter неактивен с марта прошлого года. Однако в LinkedIn сообщается, что она недавно устроилась помощником редактора в небольшое издательство, расположенное в Орегоне. Мои опасения рассеиваются. Значит, ничего нового. Моя линия осторожного отрицания по-прежнему в силе, а цитата Кэндис — не более чем мелкая гадость от бывшей завистницы-коллеги.

Ну а что там за издательство в Орегоне? Не в силах сдержать любопытства, я начинаю гуглить. Новый работодатель Кэндис выпускает около десяти наименований в год, из которых я ни об одном не слышала, и каждое не набрало и сотни отзывов на Goodreads. Причем половина из них даже не романы, а учебные пособия. Вряд ли тиражи у них достаточные, чтобы держаться на плаву, — с таким же успехом Кэндис могла устроиться в отдел самиздата. Да уж, большой прогресс по сравнению с ее прежней работой в Eden. Сомнительно, что зарплаты ей хватает хотя бы на проезд.

Но, по крайней мере, в мире есть хоть какая-то космическая справедливость. Победа до смешного крошечная, но сейчас она — единственное, что помогает остыть ярости в моей груди.

Позже в тот день мне перезванивает Пегги Чан.

— Несколько учащихся жаловались на ваше поведение сегодня на семинаре, — сообщает она. — И, Джун, основываясь на некоторых отчетах, я обеспокоена…

— Да, семинар получился накаленным, — говорю я. — Скайлар Чжао — девочка одаренная, но она совершенно не воспринимает критику. Я даже думаю, приходилось ли ей раньше сталкиваться с тем, что ее творчество все же не настолько замечательно, как она считает.

— Вы не говорили учащимся ничего предосудительного?

— Насколько я помню, нет.

— Несколько учащихся сказали, что вы подвергали Скайлар издевательствам. Джун, у нас на семинаре очень строгая политика по недопущению буллинга. Есть вещи, которые можно говорить взрослым, но нельзя старшеклассникам. Их ломкая психика…

— Да уж конечно, ломкая.

— Джун, если вы свободны, то я бы хотела, чтобы вы пришли в офис…

— Вообще-то, Пегги…

Я умолкаю и издаю тягостный вздох. В голове мелькают сразу несколько вариантов объяснений. Скайлар чрезмерно, болезненно чувствительна, она все выдумала, она сама меня спровоцировала и настроила против меня весь класс. Хотя все это, если вдуматься, презренно и жалко. Мне совершенно незачем выяснять отношения с семнадцатилеткой. Я уже слишком взрослая тетя.

— Извините, Пегги, но мне, по всей видимости, придется уехать, — скоропалительно говорю я. — Понимаю, новость из разряда неожиданных. Но моя мать… Мне только что сообщили о ее неважном самочувствии…

— О, Джун. Мне очень жаль это слышать.

— …и она спрашивала, когда же я ее наконец навещу. А я из-за работы все откладывала и откладывала. И тут подумала: «Она же не всегда будет рядом»…

Я замолкаю, несколько пораженная своей наглой ложью. Моя мать вовсе не больна. С ней все замечательно.

— Поэтому, возможно, именно стресс из-за этой ситуации влияет на мое поведение, за что я искренне извиняюсь…

— О, я вас понимаю.

В голосе Пегги нет ни тени подозрительности. Если что и сквозит, то легкое нетерпение. Она, вероятно, тоже втайне надеялась, что я устранюсь сама.

— Мне, конечно, жаль покидать класс, — подначиваю я ее.

— Ничего, мы что-нибудь придумаем. Здесь в округе есть несколько местных писателей. Сейчас надо подыскать замену на завтра, и я, наверное, попрошу Рэйчел из офиса подменить вас… — Она на секунду замолкает. — В любом случае мы с этим разберемся. И сообщим классу, что у вас были семейные проблемы. Я уверена, что они будут переживать, но поймут.

— Спасибо вам, Пегги. Это очень для меня ценно. Прошу прощения за неудобство.

— Берегите себя, Джун. Еще раз, очень сожалею.

Я откладываю трубку, а затем со стоном облегчения плюхаюсь обратно на кровать.

Это было мучительно, но, по крайней мере, я свободна. Где-то я читала, что азиаты все такие вежливые потому, что одна из их культурных концепций — давать друг другу сохранить лицо. Внутри они могут ненавидеть тебя всеми фибрами, но снаружи позволяют тебе уйти с неуязвленной гордостью.