Йон Тру

Один из приятелей рассказывает:

В пять часов, в рождественский сочельник, я запер свою комнату и пошёл к Квислингу. На дворе было холодно, а я знал, что у Квислинга было топлено; быть может, у него найдётся что и поесть. У Квислинга не было никаких средств к существованию, но он всё же жил, и довлела дневи злоба его; он никогда не был в крайности, неделю тому назад он раздобыл себе даже новые калоши, хотя, правда, они и были несколько малы для него.

Я вхожу и застаю Квислинга в полутьме за столом.

— Ну, садись, — сказал он. Это была у него такая манера, что он не говорил: «Садись, пожалуйста».

— С праздником, — сказал я. — Как у тебя хорошо и тепло сегодня, а я не топил у себя, да у меня и тяги нет в печке, и топить не стоит.

На это Квислинг ничего не ответил. Он встал и принёс кусочек копчёной колбасы и большой ломоть хлеба. Я сидел и смотрел на противоположную стену, пока он это делал, и, когда Квислинг предложил мне сесть и даже придвинул стул к столу, я воскликнул поражённый:

— Ах, милый друг, чего ты только ни придумаешь. У тебя и покушать есть что? Ну, если так, очень благодарен, конечно, стоит поесть, особенно, когда такое вкусное, как у тебя.

Кончилось тем, что я немножко поел.

— Оставь свои глупости, ешь как следует, — сказал Квислинг.

И я стал есть, как только он это сказал. Некоторое время Квислинг сидел задумчивый, но вдруг он встал, схватил себя за волосы и пробормотал:

— Тебя бы надо было угостить водкой, но у меня её нет… что ты думаешь, если бы нам пойти к Йону Тру?

— Зачем, — ответил я добродушно, чувствуя себя сытым. — Что нам там делать? Но если ты хочешь…

Да, Квислинг хотел идти к Йону Тру. И он стад надевать калоши.

Йон Тру был очень странный человек, крестьянин, студент-богослов и практичный, как кузнец. Он был до того расчётлив и скуп, что редко платил аккуратно за наём квартиры; а жил он так плохо, как только человек может жить, в каморке, в которой не было ни приличных стульев ни занавесок у окон. Но никто, кто видел Йона на улице, не получал впечатления, что он живёт хуже других; он всегда был так хорошо одет, на мой взгляд, и в дождь ходил даже с зонтиком.

— Теперь он, наверное, будет дома, — сказал Квислинг и постучался.

Да, он был дома.

С праздником. Мы уселись как только могли лучше и начали болтать. Я огляделся. Пол был сильно покат к двери, потолок нависал, одно окно. Цилиндр и соломенная шляпа висели на стене. Кроме этого ничего не было на всех четырёх стенах, только эти две шляпы. И на кровати почти не было постельного белья.

Вдруг Квислинг сказал:

— Ты, в сущности, престранный малый, Йон Тру. Ведь не будет ничего невероятного в том, что ты одолжишь мне пять крон, если я попрошу тебя об этом.

— Гм. Нет, этого я, правда, не могу, — возразил Йон. — Не от меня это зависит. Я должен был получить немножко деньжонок из дому, но они ещё не пришли.

— Да, на днях я тоже получу деньги, — продолжал Квислинг, — да, я получил письмо, что они уже посланы мне, так что они не пропадут за мной.

— Да, я знаю, но… Мне очень жаль, но сейчас я не могу. Я сегодня, в сочельник, не мог надеть чистой рубашки, потому что мне нечем было заплатить за стирку, — говорит Йон и показывает нам, что он не переменил белья.

Молчание.

— И тебе, значит, туго приходится, — вставляет Квислинг. — А мы-то оба на тебя надеялись.

Йон качает головой и улыбается. Я ничего не говорил, я был сыт, и мне ничего не было нужно. Но я улыбнулся про себя от мысли, что Квислинг должен на днях получить деньги; откуда это он только мог их получить?

— Да, но Рождество-то бывает всего раз в году, Йон. Ты должен, чёрт возьми, угостить нас сегодня чем-нибудь, — откровенно заявил Квислинг. — Иначе никак нельзя.

— Я, нет, — возражает Йон, совершенно перепуганный. — Чем же я могу вас угостить?

Тут Квислинг показывает па стену, где шляпы, и говорит:

— Да, если у тебя нет денег, тогда заложи для нас цилиндр.

— Цилиндр? — Йон вскакивает. — Ну, нет, я ещё не сошёл с ума.

— Видал ли ты когда такую свинью! — кричит мне Квислинг и делает крайне поражённое лицо. — У него две шляпы, и он не хочет одолжить нам одну, чтобы заложить её!

— Ну, так возьми соломенную шляпу.

— Соломенную? Благодарю покорно, что же, ты думаешь, мне в это время года дадут за соломенную шляпу?

— Нет, нет.

Молчание.

Квислинг повторяет своё требование.

— Никогда я не слыхал такой нелепости, — восклицает Йон Тру. — Может быть, ты желаешь, чтобы я в Рождество гулял по улицам в соломенной шляпе?

Я всё ещё ничего не говорю, таким сытым и благодушным чувствую я себя после обеда. Но я начинаю думать, не пришить ли наушники к этой соломенной шляпе, чтобы сделать её годной к употреблению, и я представлял себе нечто в роде красных фланелевых наушников, потому что за минуту до того я представлял себе такие тёплые фланелевые рубашки.

Между тем те двое продолжали спорить.

— Если уж говорить об этом: ты сидишь сейчас в совершенно новеньких калошах, — говорит Йон Тру. — Почему бы тебе их не заложить?

Тут Квислинг стаскивает одну калошу и поднимает ногу кверху. На его башмаках зияющие дыры, это было жалостно донельзя, мы видели это все трое.

— Ты находишь, что я могу обойтись без калош? — спрашивает он.

— Нет, нет, но, Господи Боже мой, мне-то что до этого!

Квислинг встаёт и собирается снять цилиндр со стены, это происходит в одно мгновение. Но Йон опередил его, он схватил шляпу и держит её далеко от себя, с осторожностью, чтобы не измять.

— Вставай же! — закричал мне Квислинг. — Отнимем у него шляпу, чёрт возьми!

Я встал. Йон грозно закричал:

— Не испортите мою шляпу, смотрите, я вам это говорю.

Но он всё же должен был отдать шляпу. Нам ничего не стоило совладать с ним. Мужицкий инстинкт Йона, кроме того, говорил ему ясно, что, если б мы измяли шляпу, то она стала бы негодной ни для него ни для других; поэтому он тотчас же выпустил её.

Теперь Квислинг хотел заложить её и на эти деньги купить угощения. Лишь бы только ссудные кассы не были ещё закрыты! Выходя за дверь, он всё ещё бормотал:

— Ну, видал ли кто такую свинью! У меня деньги почти что на почте лежат, а он не хочет…

— Сам ты свинья, — отвечал ему Йон. И он раскрыл дверь и закричал ему вниз на лестницу. — Да, смотри, квитанцию не потеряй, от тебя этого станет.

Йон Тру, в самом деле, был в бешенстве. В сущности, ему бы следовало теперь уйти, — сказал он. Но потом ему пришло в голову, что и ему может захотеться принять участие в пирушке, и лучше спасти, что можно было спасти от цилиндра. Он сел и стал рассчитывать, сколько Квислинг получит за шляпу; он снова успокоился, его гнев прошёл, и он даже спросил меня, как я думаю, можно ли за шляпу получить шесть крон. Я опять уселся на полу и прислонился спиной к стене; ещё бы немного, и я бы совсем заснул. Йон опять стал безпокоиться, почему не возвращается Квислинг, где он застрял? Не уйдёт же он с деньгами? И Йон открыл окно в своём чердаке, несмотря на холод, высунул голову и выглянул на улицу.

— Хоть бы он только догадался купить немного копчёной колбасы, — пробормотал он.

Наконец Квислинг вернулся. Нет, колбасы он не принёс, он получил за шляпу всего две кроны, и они пошли на коньяк. Квислинг поставил бутылку на стол.

— Что это ты за шляпы носишь, — загудел он. — Две кроны! Хе, хе, две кроны!

— А где квитанция? — закричал Йон, опять приходя в волнение. И когда он получил квитанцию, он зажёг свечку и подозрительно рассматривал её, не дали ли ему больше за шляпу.

Минуту спустя каждый из нас подошёл к столу и выпил по стаканчику. Я пил много и очень жадно, и Йон Тру пил много; казалось, он хотел выпить как следует за свои денежки. Только Квислинг был осторожен и наливал себе каждый раз не больше полстакана.

— Как вы безобразно напиваетесь, — сказал он.

Коньяк меня опять очень оживил, я не хотел пропустить этого замечания; я чувствовал себя таким сильным и бодрым, что я ответил:

— Что ж тебе жалко коньяку? Слышишь, Йон Тру, нам не надо так безсовестно напиваться коньяком.

Квислинг посмотрел на меня.

— Что это с тобой? — сказал он.

Йон заметно повеселел, он выпил ещё стакан, давая чувствовать, что коньяк принадлежит ему, он делался всё веселее и совсем стал ликовать. Спустя мгновение он опять стал спрашивать о колбасе. Квислинг налил мне стакан и подал мне его, когда я уже сидел на полу, — но я не принял его.

— Что это, ты никак обиделся? — спросил Квислинг и внимательно посмотрел на меня.

Я возразил, что ему нечего обо мне безпокоиться, я, конечно, не выпью весь его коньяк. Если он ничего не имеет против этого, я буду сидеть там, где я сижу. Но я могу так же хорошо уйти.

Молчание. Квислинг неподвижно и пристально смотрел на меня.

— Если бы ты был вменяем, я бы тебе дал по уху, понимаешь. Но ты, бедняга, невменяем, — сказал он и отошёл от меня.

— Ты, может быть, думаешь, что я пьян? — воскликнул я.

— Пьян? Нет. Ты просто сыт.

Я продолжал сидеть и думал об этом в то время, как Йон принялся за коньяк. Теперь он был уже готов, он напевал и разговаривал сам с собой.

— Обиделся? — сказал он. — Кто обиделся? Я хочу сказать, вы говорите о ком-то, кого обидели.

Он тоже никак не мог забыть о колбасе и всё откровенно заявлял, что ещё никогда не слыхал о Рождестве без колбасы. Вдруг он предложил нам спеть что-нибудь. Йон и Квислинг затянули:

«Вечерне солнце смеётся».

— На разные голоса, — воскликнул Йон, и они опять запели песню на «разные голоса».

Я слушал, но они ещё не спели и первого стиха, как я встал и выступил вперёд, я был растроган до глубины души. Я схватил Квислинга за руку и пробормотал что-то.

— Ну, хорошо, — сказал Квислинг.

И как он сказал: «Хорошо», я снова сел.

Йон затянул другую песню, шведскую песнь про «Бьянку».

— Послушай, поди и достань хоть немного колбасы, — сказал он опять.

— Да дай денег, — возразил Квислинг. — Я знаю, у тебя есть деньги, меня ты не проведёшь.

Йон Тру сразу изменился в лице, он сел на край кровати и справился насколько мог со своим опьянением. Мужик опять проснулся в нём, он осторожно дотронулся до кармана на груди и сказал с хитрой глупостью пьяного:

— Так ты знаешь, что у меня есть деньги? Кто это тебе сказал? Можешь обыскать меня — я не мог взять из стирки сегодня даже белья.

— Да, конечно, — сказал Квислинг, — я только пошутил. Тебе, конечно, так же плохо приходится, как и нам.

— Да, ты совершенно прав.

— Никто и не заподозрит человека, который живёт в такой дыре, что он денежный человек, — продолжал Квислинг.

— Ну, что касается этого…

— Тут и говорить нечего. Человек, который живёт как свинья, конечно, бедняк, точь-в-точь такой, как мы, настоящая голь. Понятно, нечего стыдиться носить шляпу в две кроны, коли нужда заставляет.

— Нужда заставляет? — воскликнул Йон. — Это ещё не известно, чтобы я…

— Нет, очень даже известно! Уж не хочешь ли ты разуверить нас?

Йон Тру вскочил со стула, всякая осторожность оставила его. Он отдался своему возмущению, он ударил по столу, называя себя сыном богатого Тру, молодцом Тру. Он вытащил бумажник из бокового кармана, совал его под самый нос Квислингу и сказал:

— Видишь ты это? Я спрашиваю, видишь ты это?

Квислинг, казалось, был удивлён ужасно и отступил перед ним.

— Вот он, сын богатого Тру, — сказал Йон. — Но этому нельзя поверить, может быть? Ты меня не считал ведь таким?

— Нет, — сказал Квислинг и, побеждённый, покачал головой.

Йон всё больше и больше приходил в азарт. Он наслаждался замешательством Квислинга и хвастался всё больше и больше. Он весь надулся от важности, стал на цыпочки и кричал, подойдя ко мне и размахивая своим бумажником перед моим носом.

— Но пустой бумажник мне ничего не говорит, — сказал Квислинг вызывающе.

— Пустой! Хе, какой вздор! — Йон стал доставать крупные бумажки и, зажав их в руке, махал всеми своими деньгами и бегал за Квислингом из угла в угол каморки, преследуя его своими бумажками. Он это называет пустым бумажником, может быть? Хе-хе-хе! Да, ему приходится об этом спрашивать, потому что он так простоват. Ведь он только Йон Тру, бедный молодчик Тру, у него в кармане не было ни гроша. Хе-хе-хе!

Не было конца его хвастовству. Он сел, очистил бутылку до капли и продолжал хвастаться. Квислинг сказал:

— Я же всё время говорил, что ты замечательный человек, Йон Тру! Ну, а как же быть с пятью кронами-то? Угощение прикончилось, а ведь у нас сочельник.

— Но, — сказал Йон, как будто он продолжал, не перерывая свою речь, и не слыхал Квислинга, — но я вам показал свои деньги не для того, чтобы их вам дать взаймы. В этом вы очень ошибаетесь.

И когда Квислинг снова принялся осыпать его отборной руганью, Йон увидал, что ему надо что-нибудь предпринять; он прервал Квислинга и продолжал:

— Пока вы мои гости, вам не нужно занимать денег, чтобы купить что-нибудь для здешнего дома. Об этом позаботится сам хозяин Тру, я ставлю вам угощение.

— Браво! — воскликнул весело Квислинг.

И это «браво» подстегнуло ещё больше Йона Тру, он встал, порылся в кармане жилетки, достал монету в полкроны, которую он бросил на стол Квислингу так, что она зазвенела, и сказал:

— На колбасу.

Квислинг был побеждён, это было слишком много.

— На колбасу? Всё это? Да ты с ума сошёл! — воскликнул он.

И Йон стоял, застыв в своей гордости, и соображал, что бы ему ещё для нас сделать; он был торжественен, он переменил даже тон и схватил Квислинга за петлю.

— Сим разрешаю тебе купить длинную колбасу во имя моё! Стой, ни шагу! Вот пять крон, давай мне полкроны назад. Разрешаю тебе купить самые длинные колбасы, какие ты только найдёшь! И ещё одну бутылку коньяку во имя моё. Вот пять крон; если их не хватит, ты только скажи: здесь, на груди у меня, есть ещё. Вот, теперь ты видишь сына богатого Тру в его настоящем виде, если ты его раньше не видал.

Квислинг наконец вырвался от него и поспешно ушёл. Йон кричал ему ещё вслед:

— Смотри, чтобы тебе верно сдали с пяти крон. Потому что ты получишь много сдачи.

Прошло несколько минут, прошло целых десять минут, Йон говорил, не умолкая, и меня от этого стало клонить ко сну. Четыре раза он присаживался ко мне на пол и всё говорил; он никак не мог успокоиться и опять вскакивал. Он даже запел.

Мы услыхали шаги на лестнице, медленные шаги. Йон усмехнулся.

— Слышишь ты, как ему тяжело нести? — сказал он и, засмеявшись, высунул язык.

Но Квислингу не тяжело было нести, он ничего не нёс. Все лавки были заперты, когда он вышел. Квислинг яростно поносил всех торговцев в городе.

Только Йон один был совершенно доволен; не было сомнения, он радовался в душе, и тотчас же спросил свои деньги обратно. Он тоже яростно ругал торговцев, и его ни в чём нельзя было упрекнуть. Разве он не хотел нас угостить? Да он даже собирался бежать за Квислингом ещё с пятью кронами на угощение для нас. Потому что он не считает денег…

Свечка догорела, был поздний вечер, Йон начал зевать и хотел ложиться спать. Квислинг, совсем притихнув, сидел и о чём-то размышлял; Квислинг был всегда очень изворотлив.

— Ну, теперь нам, верно, надо идти, — сказал он, обращаясь ко мне, — идти домой и ложиться спать; может быть, мы забудем тогда, что у нас Рождество.

И он обратился к Йону Тру и пожелал ему спокойной ночи.

— Нам в такой вечер не надо бы расставаться, нам троим, — сказал он. — Но что же делать, ведь Йон с нами не пойдёт.

Он не пойдёт?..

Да, ведь он не выйдет на улицу в соломенной шляпе.

— Нет, Тру непременно выйдет.

И Йон надел свою соломенную шляпу и, покачиваясь, пошёл впереди нас вниз по лестнице.

Когда мы вышли на улицу, Квислинг направился в сторону кафе, соломенная шляпа Йона светилась как венчик на его качающейся голове, и он принуждён был каждую минуту придерживать её при порывах ветра. Квислинг шёл впереди, пока мы не подошли к кафе Катакомбы. Тут он остановился.

— Нет, это неловко, Йон Тру, — сказал он. — Люди на тебя глазеют и говорят, что ты шут, святочное чучело в соломенной шляпе. Ты же не допустишь, чтобы над тобой смеялись.

Йон встрепенулся.

— Кто говорит, что я шут? — вскричал он и был готов броситься на первого встречного. Он снова вспыхнул, он подошёл ненужно близко к фонарю на дверях кафе; чтобы люди как можно лучше могли рассмотреть его соломенную шляпу, он снял её, помахал ею в воздухе, потом надел её на затылок и говорил, что он вспотел, так сегодня тепло, и он бы хотел, вообще, посмотреть на того, кто бы осмелился глазеть на Тру.

Когда Квислинг довёл его до этой точки, было уже не трудно заманить его в Катакомбы, где Йон Тру и просадил свои пять крон.

И оказалось, что Квислинг весь день ничего не ел, хотя угостил меня обильным обедом…

Тут начал рассказывать другой приятель.