II томЮЛИЙ ЦЕЗАРЬ

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА К АВТОРИЗОВАННОМУ ФРАНЦУЗСКОМУ ПЕРЕВОДУ[1]

Второй том содержит историю завоевания Галлии и гражданской войны, приведшей к диктатуре Цезаря и его убийству. События этого периода рассматривались многими авторами, и я не взялся бы за эту тему после стольких предшественников, если бы, встав на новую точку зрения, не надеялся несколько осветить то, что является наиболее темным в этой истории.

Все, изучавшие завоевание Галлии, по моему мнению, допускали одну ошибку: они сосредоточивали свое внимание на Галлии и на фазах протекавшей там борьбы, рассматривая Цезаря лишь на театре войны, в отрыве от событий, протекавших в Риме. Завоевание Галлии, изучаемое таким образом, казалось относящимся более к личным планам Цезаря; планам, без сомнения, очень глубоким, но столь загадочным, что их невозможно было объяснить на основе тех исторических источников, которыми мы располагаем. Поэтому я предпочел изучать это великое событие, поместив себя, так сказать, в центре Рима, в центре его политических и финансовых интересов и стараясь анализировать отношения, существовавшие между военными операциями Цезаря и внутренними событиями римской политики.

Я думаю, что рассматриваемое с такой точки зрения завоевание Галлии становится более ясным и понятным. Мы видим, что оно совершается под действием социальных сил, какие действуют и теперь, и при помощи средств, более или менее похожих на те, которые употребляются и в наши дни. Завоевание Галлии становится «колониальной войной», начатой и проводимой вождем партии с целью воспользоваться ею как орудием воздействия на италийскую политику.

Однако если эта война походила по своей цели и своим способам на многие другие войны, то она все же имела такое огромное значение, что ее изучение является неистощимым источником размышлений для историка-философа. Нет, быть может, войны, на опыте которой можно было бы лучше выяснить столь еще таинственные законы, управляющие судьбой наций и государств. В последнее время много рассуждали об исторической роли войны: то старались доказать, что она — божественное благодеяние, то, напротив, что она — самый ужасный бич мира. Эти рассуждения, подобно всем рассуждениям, старающимся определить моральный аспект человеческих действий и отношений, могут служить уроком для борьбы социальных сил, оспаривающих друг у друга управление государством; но сами проблемы слишком сложны для разума людей, чтобы когда-нибудь можно было найти их окончательное решение.

Историк-философ довольствуется более скромным: он наблюдает войну как силу, которая в известный момент подталкивает к разрешению социальные кризисы, уже подготовленные ветхостью и естественным ослаблением социальных и политических учреждений. Вся система традиций, интересов и моральных устоев, составляющая общество, мало-помалу деградирует под постоянным действием скрытых сил, которые заметны немногим. Дух консерватизма, определенные интересы, страх, внушаемый будущим, всегда препятствует замене старой системы новой даже после того, как отживающая стала невыносимой. Отсюда возникают те критические эпохи, когда умы и учреждения, нравы и состояния неизменно становятся жертвой страшных и печальных смут, от которых тщетно ищут избавления или успокоения путем огромных усилий. Война, сразу нарушая сохраняемое с большим трудом душевное равновесие, очень часто ускоряет в обществах, ставших добычей этого кризиса, конец всего нежизнеспособного; она вовлекает в решительную борьбу противоречивые силы и вызывает к жизни скрытые силы, способные установить новое равновесие.

Я с большим удовольствием писал историю этих четырнадцати лет (58–44 годы до P. X.), прошедших от начала галльской войны до ужасного убийства в иды марта, особенно потому, что события этой эпохи являются одним из наиболее ярких проявлений важнейшей истины, доказательством чего могут, вероятно, служить современные события в Манджурии и в России. Никакая война, за исключением войн революций и империй, не оказала столь большого влияния на историю мира. Галльская война возродила древний мир особенно тем, что ускорила два великих кризиса, тянувшихся уже столетие и смущавших все страны, входившие в греко-латинскую цивилизацию: с одной стороны, политический кризис Италии, который должен был в течение столетия изменить самую сущность государства и латинского общества; с другой — кризис стареющего кельтского общества. Я считаю доказанным, что гражданская война Цезаря и Помпея, ознаменовавшая политический кризис Италии, была отчасти действием усталости, надежд и разочарований, порожденных галльской войной. Продолжительность и ожесточенность последней вконец смутили Италию, слишком привыкшую к легким войнам на Востоке, и вызвала взрыв ненависти, копившейся в течение полустолетия в государстве — во всех классах, партиях, котериях и фамилиях. Одновременно с этим завоевание разрушило Кельтскую Галлию, уже более века бившуюся в конвульсиях медленной агонии, и этим сделало возможным латинизацию Галлии, что стало истинным началом европейской цивилизации.

Я описал в этом томе завоевание Галлии и ее непосредственное отражение в латинском мире, т. е. гражданскую войну и диктатуру Цезаря. Анализируя впоследствии другой великий результат этого завоевания, я укажу, как новая Галлия, Галлия Римская, возникла на развалинах Кельтской Галлии, разрушенной этой «колониальной войной», которую породили и финансовые коллизии, причем никто не мог предвидеть ее грозных последствий.

Г. Ферреро

Турин, 1 апреля 1905 г.

IПервый год пребывания Цезаря в Галлии

Первая ошибка и первый успех Цезаря в Галлии. — Переговоры с гельветами. — Эмиграция гельветов. — Первые операции Цезаря. — Сражение на берегу Соны. — Думнориг. — Битва при Иври. — Результат битвы при Иври. — Мир с гельветами. — Цицерон в изгнании в Фессалонике. — Тирания Клодия. — Война против Ариовиста. — Паника при Везонтионе. — Первая победа Цезаря. — Закон Габиния против капиталистов.

Зная, что переселявшиеся гельветы готовы тронуться в путь, Цезарь ускорил свой отъезд из Рима. Управление обеими Галлиями неожиданно выпало на его долю в феврале прошлого года: в течение всего своего консульства он был до такой степени занят политической борьбой и интригами, что не имел времени собрать сведения о Галлии, прочитать книги путешественников, посоветоваться с купцами и политическими деятелями, поддерживавшими отношения со свободными галлами через Галлию нарбонскую. Таким образом, он направился в Галлию без всякого определенного плана, плохо зная страну и ее жителей.[2]Без сомнения, он решил применить к Галлии приемы Лукулла и Помпея и пользоваться всеми предлогами и всеми возможностями войны, чтобы обогатиться и доказать Риму, что он ловкий дипломат и хороший полководец. Но он не знал еще, в какой мере предприятие это окажется возможным и чего оно потребует от него. Во что же действительно превратилась внешняя и внутренняя римская политика, как не в ряд счастливых импровизаций? Цезарь на собственный риск намеревался следовать в Галлии только по аналогии: Лукулл имел успех, имел его и Помпей; Цезарь надеялся, что и он будет иметь его.

Первой из этих импровизаций была война с гельветами. При своем отъезде из Рима Цезарь, несомненно, имел о переселении гельветов представления, распространенные в политическом обществе Рима в 62 году Дивитиаком, послом эдуев и глашатаем взглядов той политической части Галлии, которая имела основания противиться этому движению. Гельветы, по этим представлениям, хотели завладеть Галлией и стать во главе обширной коалиции галльских народов; в данный момент они ограничиваются вторжением в Провинцию, чтобы войти в Галлию по самой короткой дороге, но со временем они могут сделаться опасными даже для Италии, если под их военной гегемонией возникнет большая кельтская империя.[3]

Судя о движении гельветов по доставленным Дивитиаком сведениям, Цезарь поспешно выехал из Рима, как только узнал о том, что гельветы действительно тронулись в путь: опасность была чрезвычайно велика, нельзя было терять ни минуты. Хотя об этом вторжении знали уже давно, Цезарь, однако, позволил захватить себя врасплох с одним легионом в нарбонской Галлии и тремя легионами под Аквилеей, на другом конце цизальпинской Галлии. Он тотчас послал аквилейским легионам приказ присоединиться к нему. Находясь в движении день и ночь, он быстро прибыл в Женеву, где, вероятно, думал найти враждебные действия уже начатыми.

К его великому изумлению, между 5 и 8 апреля[4]к нему явилось посольство гельветов, объявившее ему, что часть их народа желает переселиться в Галлию,[5]и просило у него позволения пройти через Провинцию. В этих просьбах не было ни вызова ни угрозы, но Цезарь, побежденный эдуями и видя в гельветах орду, с нетерпением ожидавшую возможности броситься на Галлию, заподозрил тут коварство. Он просил несколько дней на размышление, давая понять, что готов согласиться.[6]Едва послы удалились, как он с бывшим при нем легионом и некоторым числом рекрутов стал укреплять между Женевским озером и Юрой те участки, где было легко форсировать Рону.[7]По-видимому, он ожидал нападения гельветов после отказа, которым решил ответить на их просьбы, если принимал столько предосторожностей. Но в этом Цезарь также ошибался. Отрицательный ответ был сообщен гельветам 13 апреля, но нападения не последовало: гельветы не сделали никакой попытки вторгнуться в Провинцию.[8]

Они, напротив, попросили у секванов позволения перейти горы через Эклюзский проход (Pas de l'Ecluse). Без труда получив это позволение, они немедленно все вместе: мужчины, женщины и дети, приблизительно 150 000 человек,[9]нагрузив на свои повозки на три месяца припасов и немногие ценности, отправились по направлению к Юре под предводительством старого вождя по имени Дивикон.

Первая опасность, которой боялись римляне, — вторжение в Провинцию — миновала, и Цезарь потерял первый удобный случай для начала войны. Вторая опасность, возвещенная эдуями, опасность галльской империи, которую якобы хотели основать гельветы, все же оставалась.

Цезарь, нуждавшийся в немедленном выполнении какого-нибудь блестящего предприятия, решил преследовать гельветов в Галлии и теперь же начать войну с этой будущей империей. Предлог, если не повод, найти было нетрудно: он был связан, конечно, с отношением к эдуям. Эдуи смотрели на эмиграцию гельветов как на угрозу себе, а сенат дал приказ правителю нарбонской Галлии защищать эдуев. Однако прежде всего нужны были средства для ведения этой войны. Четырех легионов было недостаточно. Оставив Лабиена для защиты Роны, Цезарь быстро возвратился в цизальпинскую Галлию, и пока он ожидал три легиона, уже вызванных им с их зимних квартир в Аквилее, набрал два новых легиона. Потом с пятью имевшимися легионами он перешел Женеврский перевал (Mont Genevre), спустился к Куларону (совр. Гренобль) и быстро пошел на север к границе Провинции. По соседству с местом, где позднее возник Лион, к нему присоединился Лабиен с оставленным в Женеве легионом. Вероятно, к началу июня Цезарь с шестью легионами и вспомогательными войсками, т. е. приблизительно с 25 000 человек,[10]перешел границу Провинции и вступил на галльскую территорию, следуя по левому берегу Арара (совр. Сона).[11]

Он пришел в благоприятный момент. В эти два месяца гельветы медленно прошли территорию секванов и, вступив на территорию эдуев, дошли до Соны, намереваясь перейти ее, вероятно, возле Макона (Macon). Но потому ли, что они действительно занимались грабежом, или потому, что враги в сговоре с Цезарем оболгали гельветов, среди галльских племен была организована искусная агитация. Как только проконсул перешел границу, к нему отправили послов с просьбой о помощи разные галльские народы: аллоброги, жившие за Роной, амбарры, эдуи и даже секваны, которые, однако, позволили гельветам пройти через их территорию.[12]Законный предлог для войны был найден. Цезарь, опираясь на сенатское постановление в пользу эдуев, потребовал от них хлеба и 4000 всадников и, не теряя времени, опрометчиво бросился в бой. Его план — захватить гельветов, начавших переправляться через Сону, во время этой медленной и трудной операции. Большими переходами, не останавливаясь ни на минуту, Цезарь направился к Макону. Когда он был уже возле него, он сделал последнее усилие и форсированным маршем послал вперед в качестве авангарда три легиона. Но он слишком понадеялся на медлительность гельветов. По прибытии трех легионов на левом берегу оставался только небольшой арьергард. Уничтожить его было легко. Но так как этот успех не имел никакого значения,[13]то Цезарь за один день перебросил всю свою армию на противоположный берег и бросился преследовать гельветов, направлявшихся к северо-западу через неровную местность современного Шаролэ.[14]

Цезарь воображал, что останавливает в самом начале обширное и опасное движение кельтских народностей, которое со временем могло принять размеры движения кимвров и тевтонов. Он с закрытыми глазами шел в ловушку, ловко расставленную консервативной партией эдуев, и совершил одну из величайших ошибок в своей политической карьере. Гельветы вовсе не намеревались основывать галльскую империю. Напротив, таково было намерение эдуев, которым римляне и Цезарь в своем неведении о положении дел в Галлии слишком наивно верили. Цель гельветов была совершенно другая. Цезарь прибыл в Галлию в критический момент, когда всей нации угрожала опасность гораздо большая, чем эмиграция гельветов, — германская опасность, олицетворяемая Ариовистом.

Разделенная целыми столетиями на большое число независимых крупных и мелких республик, самые могущественные из которых вели непрерывные войны, усугубляемые в то же время в каждой республике ожесточенной борьбой партий, очень часто возбуждавшей распри между государствами.[15]Галлия в годы, предшествовавшие прибытию Цезаря, была дестабилизирована более обыкновенного долгой борьбой между эдуями и секванами, оспаривавшими друг у друга в непрерывных войнах Сону и ее богатые таможенные пошлины.[16]Несколько лет тому назад во время одной из этих войн побежденные эдуями арверны и секваны обратились к царю свевов, Ариовисту. Они просили у него помощи, обещая ему взамен этого землю в Галлии. Ариовист во главе своих германцев перешел Рейн и помог секванам и арвернам разбить эдуев.

Но последствия этой германской победы по эту сторону Рейна оказались гораздо важнее, чем предполагали секваны и арверны. Утвердившись раз в Галлии, Ариовист не довольствовался более уступленными ему землями. Он призвал массу свевов из своей страны и с помощью многочисленной и победоносной армии, пользуясь раздробленностью и слабостью галльских государств, мало-помалу приобрел власть над всей Галлией, которая для покоренных скоро стала невыносимой.[17]Коалиция галльских народов сделала попытку освободить страну. Но Ариовист победил ее[18]и, став после этой победы еще более могущественным,[19]принудил эдуев платить ему дань.[20]Он стал угнетать и самих секванов, своих прежних союзников, открывших ему ворота Галлии.[21]

В последние 14 лет угроза германского владычества с центром на Рейне все увеличивалась. Еще важнее было то, что великая национальная опасность вместо сплочения галльских партий — партии, которую можно назвать аристократической и консервативной, и партии народной и плутократической — обострила борьбу между ними. Уже несколько поколений старая галльская знать погрязала в долгах и беднела, подобно римской знати во времена Гракхов. Этой все возрастающей нуждой своего класса воспользовалось небольшое число более ловких и смелых знатных с целью приобрести большое политическое влияние и нажиться на нем. Одни накопили большие богатства в виде земель и капиталов, другие монополизировали сбор пошлин и налогов и давали деньги взаймы. Все они благодаря большому числу своих должников, своих клиентов, своих слуг, благодаря мелким подаркам беднякам старались приобрести почти монархическую власть в древних аристократических республиках.[22]По всей Галлии эти демагоги-миллионеры, старавшиеся, подобно Крассу, Помпею и Цезарю, при помощи народных масс установить единоличное правление, боролись с консервативной знатью, пытавшейся сохранить вместе с традиционными учреждениями свое прежнее влияние. Борьба была столь ожесточенна, что эти партии не могли договориться даже в великом национальном вопросе о германской опасности.

Обе они отдавали себе отчет в том, что та из них, которой удастся вытеснить за Рейн Ариовиста, приобретет влияние, достаточное для утверждения своего могущества на много лет. Но, естественно, поскольку каждая преследовала исключительно свои цели, они не могли выработать согласованной политики, которой можно было бы следовать для освобождения Галлии. Консервативная знать, особенно знать эдуев, рассчитывала в деле изгнания Ариовиста на помощь Рима и с некоторого времени при посредстве Дивитиака интриговала в Риме, чтобы побудить сенат вмешаться в галльские дела.[23]Народная же, или плутократическая, партия, опиравшаяся на массы и представлявшая их интересы, рассчитывала освободить Галлию силами самих галлов, без иностранного вмешательства, говоря, что если на помощь против Ариовиста призвать римлян, то они и займут место Ариовиста, лишив смысла все предприятие. Но так как самые влиятельные и цивилизованные галльские государства слишком пали духом и были слишком разобщены, то народная партия обратилась к наиболее варварским и воинственным галльским народам, надеясь с их помощью изгнать свевов.[24]Эмиграция гельветов оказалась кстати для вождей этой партии. Они обещали дать — мы не знаем, в какой части Галлии, — землю гельветам, которым было слишком тесно в своей стране, чтобы использовать их в качестве союзников в войне против свевов, не раз уже битых гельветами.

Так как каждая партия предпочитала успеху своих противников сохранение сложившегося положения дел, хотя все считали его плачевным, то могущество Ариовиста все более утверждалось, в то время как партии спорили друг с другом о лучшем средстве его ниспровергнуть. Романофильская партия одержала крупный успех, когда ей удалось заставить римский сенат вотировать знаменитое сенатское постановление в пользу эдуев. Но поскольку в течение двух лет ей так и не удалось привести его в исполнение, национальная партия обвинила ее в измене интересам Галлии. Национальной партии в свою очередь удалось побудить гельветов поднять оружие против Ариовиста, но в течение трех лет различные затруднения препятствовали началу эмиграции и войны. Вероятно, не последнюю роль в этих затруднениях сыграли интриги романофильской партии, которая в это самое время изобрела в Риме «гельветскую опасность». В сущности, ни та, ни другая партия не была достаточно сильной, чтобы распространить свое влияние на всю Галлию и увлечь ее за собой в войну за освобождение страны. Хаос внутренней борьбы царствовал во всей стране, и сложность этой борьбы, разделявшей не только народы и классы, но и семейства, доказывается тем фактом, что вождь национальной партии, эдуй Думнориг, был братом Дивитиака, вождя романофильской партии.

Однако после трехлетней работы в результате больших усилий национальная партия все-таки принудила гельветов спуститься со своих гор. Когда в начале 58 года началась гельветская эмиграция — прелюдия к войне с Ариовистом, национальная партия, казалось, на мгновение сделалась госпожой положения. Вся Галлия торжествовала, но радость была непродолжительной. Ловко эксплуатируя невежество и боевой дух нового проконсула, романофильская партия направила Цезаря против гельветов и одним этим ударом изменила положение дел в свою пользу.

Не смея противиться Риму и не будучи в состоянии покинуть гельветов, национальная партия оказалась теперь в величайшем затруднении. Несмотря на свое недовольство Цезарем, ее вожди очень быстро поняли, что пока надо хитрить, скрывать это недовольство, выигрывать время и пользоваться невежеством проконсула и своей популярностью, чтобы, действуя якобы заодно с романофилами, на самом деле прийти на помощь гельветам. Действительно, обе партии поспешили засвидетельствовать свою лояльность к Риму. Сам Думнориг явился в римский лагерь и согласился оплачивать кавалерийский корпус, который должны были доставить эдуи, но при условии, что командовать им будет он: таким образом он намеревался помочь своим друзьям гельветам. Популярность Думнорига была так велика, что романофильская партия не осмелилась предупредить Цезаря о его действительном положении.

Таким образом, Цезарь устремился преследовать гельветов в обширную страну, ни людей, ни областей которой он не знал, не подозревая, что этой войной он вызывает ненависть галлов, у которых он грубо отнимал очень древнюю надежду. Он даже не подозревал о том, что часть его свиты, составленная из эдуев, идет с ним только для того, чтобы изменить ему. Война, начатая так безрассудно, скоро приняла необычайный оборот.

Гельветы, спешившие закончить свое переселение в возможно лучших условиях, не хотели ссориться с Римом. Как только они узнали, что римский полководец перешел Сону, они отправили к нему посольство, во главе которого стал сам Дивикон, с целью представить самые успокоительные уверения и самые разумные предложения. Дивикон утверждал, что гельветы, несмотря на неспровоцированное нападение, которому они подверглись на берегу Соны, не хотят войны. Он объявил, что они готовы поселиться на землях, которые им укажет Цезарь. Но Цезаря, обманутого интригами эдуев, эти уверения не только не успокоили, но, напротив, лишь увеличили его подозрения. Можно ли считать искренними эти предложения, сделанные гельветами? Не следует ли опасаться, что они намерены основать великую галльскую империю? Он отвечал им упреками за войны, которые они некогда вели с Римом, объявил, что не доверяет им, и требовал от них заложников, обещая лишь при этом условии воздержаться от нападения. Дивикон отвечал, что гельветы имеют привычку брать, а не давать заложников, и прервал переговоры.[25]Тем самым война между Римом и гельветами с этих пор была объявлена официально.

Но и на этот раз враждебных действий не последовало тотчас же, как можно было ожидать. Гельветы, все еще желавшие избежать войны, продолжали свой путь, готовые защищаться, но не нападать. Цезарь, знавший, как опасна была бы неудача, следовал за армией гельветов на расстоянии пяти или шести миль, не решаясь напасть, но ожидая для этого удобный случай,[26]который гельветы ему не предоставляли. Две недели обе армии следовали друг за другом на небольшом расстоянии, и между ними были только легкие кавалерийские стычки, в которых всадники предателя Думнорига легко давали себя разбивать.[27]Однако гельветы направились к северу, к Бибракте, и Цезарь, преследуя их, вынужден был удалиться от Соны, по которой до сих пор ему подвозили продовольствие. Скоро провиант, взятый из Макона на вьючных животных, стал истощаться. Припасы, обещанные эдуями, не подвозили, и знать эдуев с трудом находила отговорки для объяснения этого промедления.

Цезарь сперва ощутил подозрения, потом рассердился и, наконец, стал проводить расследование. Из намеков одного, из признаний другого он начал понимать, в какую ловушку попал в своем ослеплении; политическая ситуация в Галлии стала для него проясняться. Он узнал, что если у эдуев аристократическая партия во главе с Дивитиаком была расположена к римлянам, то демократическая партия была им враждебна; что ее вождь Думнориг согласился оплачивать кавалерию и командовать ею только с целью помочь гельветам; он узнал, что Думнориг благодаря своему богатству и своей популярности влиял на сенат эдуев и препятствовал доставке хлеба Цезарю с целью погубить его предприятие.

Положение оказалось чрезвычайно затруднительным. Цезарь не смел казнить Думнорига, страшась слишком раздражить эдуев, но он понимал, что, преследуя таким образом гельветов и не давая им сражения, он лишает мужества своих солдат и делается игрушкой предателей. Только блестящая победа могла бы изменить положение вещей. В тот самый день разведчики донесли Цезарю, что приблизительно в двенадцати километрах гельветы стали лагерем у подошвы холма, вершину которого они не догадались занять и на который можно подняться по дороге с противоположной стороны. Это был так давно ожидаемый удобный случай. Цезарь решил послать Лабиена в обход с двумя легионами занять ночью вершину холма, а сам с остальной армией двинуться в путь несколько позднее и, следуя по той же дороге, что и гельветы, на заре подойти к их лагерю и атаковать их еще спящих, в то время как Лабиен должен был напасть на них с вершины холма. План был остроумен и четко выполнен. Лабиен отправился вовремя; Цезарь, послав вперед отряд разведчиков под командой старого солдата, некоего Публия Консидия, ночью в назначенный час тронулся в путь со своими легионами. Должно быть, он очень взволновался во время этого ночного марша, готовясь провести свою первую стратегическую операцию при столь критических обстоятельствах: почти без провианта, со многими изменниками, которых по необходимости терпел в своем лагере, с легионами, почти потерявшими мужество. Действительно, мгновенного беспорядка было достаточно, чтобы свести на нет так хорошо подготовленный удар. На заре после тяжелого ночного перехода Цезарь уже видел лагерь гельветов, как вдруг прискакал Консидий с известием, что холм занят не Лабиеном, а гельветами. Что же такое произошло? Неужели Лабиен был уничтожен? Обеспокоенный Цезарь поспешно отступил и, найдя удобную позицию на другом холме, расположил там свои легионы в боевом порядке в ожидании атаки гельветов. Только некоторое время спустя, когда солнце было уже высоко, но все вокруг было спокойно, он опять послал разведчиков. Он скоро узнал, что Консидий ошибся, что Лабиен занял холм и напрасно ожидал прихода и атаки Цезаря; тем временем гельветы спокойно ушли.[28]

Положение становилось критическим: армия имела припасов только на два дня. Двигаясь таким образом вперед, обе армии достигли высоты Бибракте (Mont Beauvray вблизи Autun), богатой столицы эдуев, находившейся приблизительно в 28 километрах к западу от линии пути. Цезарь, вынужденный необходимостью, решил было повернуть к Бибракте, чтобы запастись там съестными припасами. Он готовился уже сделать необходимые распоряжения, как вдруг гельветы напали на его легионы; битва началась на том месте, где теперь находится деревня Иври (Ivry).[29]Дивикон, узнав, что только случай спас гельветов от ужасной гибели, без сомнения, не захотел иметь более римлян у себя в тылу и, чтобы отбросить их, решил дать им бой.[30]Может быть также, что он не мог более сдерживать пыл своих солдат. Как бы то ни было, Цезарь, сдержав натиск врагов своей кавалерией, едва успел расположить на склоне холма с правой стороны от дороги четыре легиона ветеранов в три линии, а выше поставил два новых легиона и вспомогательные войска, приказав им охранять обоз и готовить место для лагеря. Фаланги гельветов уже приближались, атакуя легионы с фронта: битва началась. Но скоро, после короткой схватки, гельветы отступили, показали тыл и бросились бежать.

Дивикон, ловкий и хитрый тактик, совершенствовавшийся, подобно вождю буров, в постоянных войнах, расставил ловушку ученому римскому генералу, изучавшему греческие руководства по военному делу, но не имевшему еще опыта. Атака с фронта и отступление гельветов были хитростью, чтобы заманить римлян к подошве холма и уничтожить их.[31]

Цезарь, не имевший в этой первой битве приобретенного позднее хладнокровия, попал в ловушку. Он думал, что атака на его армию с фронта была серьезной, и, когда гельветы начали отступать, приказал солдатам спуститься с холма и преследовать врага. Едва они спустились, как Дивикон двинул колонну в 15 000 боев и тулингов на правый фланг римлян. Притворно бежавшая фаланга сделала полуоборот и возобновила нападение. Римляне были атакованы с фронта, теснимы с фланга при угрозе с тыла с такой стремительностью, что Цезарь не успел послать оставшимся на вершине холма легионам приказ тотчас же идти на помощь. Что произошло тогда в ужасной свалке, трудно представить по путаному и противоречивому рассказу Цезаря.[32]По-видимому, он хотел что-то скрыть, если не допустить, что автор, обыкновенно столь ясный и точный, столь туманен в рассказе о своем первом крупном военном деле просто по небрежности.

Вероятно, что оба новых легиона со страхом смотрели сверху на схватку, не решаясь без приказания идти на помощь; вероятно, что Цезарю удалось вывести своих солдат из низины на какую-нибудь удобную позицию, где они смогли оказать сопротивление натиску, но потеряли много людей; вероятно, что гельветы удалились, считая, что нанесли достаточно сильный удар. Если это так, то неясность рассказа является средством скрыть сомнительный результат победы. Действительно, Цезарь принужден был позволить ночью врагу сняться с лагеря и спокойно продолжать свой путь к лингонам, не оставив в его руках пленных. Сам он из-за большого числа убитых и раненых, усталости и также мрачного впечатления, произведенного на его солдат ужасной схваткой, принужден был три дня оставаться на поле битвы.[33]Гельветы, таким образом, вполне успели в своем намерении.

Но Цезарь не мог смириться с этой неудачей. Он решил снова преследовать врагов и отомстить им какой угодно ценой, когда, к счастью для него, гельветы стали просить мира. Утомленные длинным путем и испуганные, быть может, своей победой, они, без сомнения, опасались, что Рим заставит их дорого заплатить за этот успех, и решили заключить с Цезарем мир, изъявив готовность вернуться на свою прежнюю территорию. Цезарь, обрадованный этим предложением, без риска и позора избавлявшим его от опасной войны, на этот раз поставил очень мягкие условия. Он не только приказал алл об рогам дать гельветам большие запасы хлеба, чтобы они могли приступить к обработке земли и прожить до следующего года, но и, ввиду упорного несогласия боев вернуться на родину, приказал эдуям уступить им часть собственной территории. Так Цезарь смог прийти к соглашению с гельветами за счет галлов[34]и украсить отчет, сделанный им сенату, представив победой неопределенный результат войны.[35]Гельветы возвратились домой, кроме небольшого отряда упорствующих, которые желали продолжить эмиграцию и направились к Рейну, но они без труда были уничтожены галлами во время пути.

Итак, гельветы устрашились не Цезаря, а Рима. Если бы на следующий после битвы день они напали на утомленную и испуганную римскую армию, то могли бы навсегда спасти Галлию от римского владычества. В течение двадцати четырех часов Дивикон держал в своих руках судьбу Европы, но, удовольствовавшись остановкой Цезаря, невежественный варвар последовал своей дорогой. Цезарь счастливо отделался от опасности, в которой оказался из-за своего легкомыслия. Этот сомнительный успех не мог его удовлетворить: он нуждался в какой-нибудь блестящей победе для поднятия своего престижа в Италии, где дела его партии шли очень плохо.

Во время войны против гельветов стали обнаруживаться первые результаты демократической революции, но они очень отличались от предположений как самого Цезаря, так и его противников. Он ошибался, думая, что после его отъезда Помпей и Красc из-за равнодушия широких слоев общества будут в состоянии управлять республикой и без труда навязывать свою волю консерваторам, не имевшим более вождей, сенату, с этих пор совершенно парализованному, и комициям, предводимым Клодием. Привычному равнодушию высших классов, которых не могли вывести из их апатии ни внутренние кризисы, ни войны, ни великие политические потрясения, после его отъезда пришел конец вследствие несправедливости, причиненной одному человеку, — вследствие изгнания Цицерона. Это любопытный и многозначительный факт. В эту бурную эпоху каждый день совершались несправедливости не менее важные, чем эта, и на них никто не обращал внимания. Клодий для успеха своего преследования великого писателя сильно рассчитывал на это стойкое равнодушие. Но на этот раз к великому изумлению всех, когда прошло первое потрясение, общество возмутилось, увидя, что Цицерон покидает Италию, что его дом на Палатине сожжен, его виллы разграблены, а изгнание предписано без суда простым большинством комиций, присвоивших себе судебные функции, что без соблюдения каких-либо юридических норм великого писателя лишили его родины и его имущества за преступление, которого он не совершал.

Это была чудовищная несправедливость; Рим был бы навсегда обесчещен, если бы не сумел исправить ее. Негодование, особенно в высших классах, было очень сильным. Было бы весьма интересно понять, почему среди стольких других несправедливостей, переносимых с холодным цинизмом, эта взволновала всех. Потому ли, что жертвой был знаменитый человек, любимый, вызывавший восхищение? Потому ли, что его преследователь был человек, ненавидимый самими богачами? Потому ли, что публика в этом случае обнаружила все свое возмущение, накапливавшееся по мере свершения многих других несправедливостей, которые она имела слабость или трусость переносить? Крупные проявления коллективной психологии еще таинственны и темны.

Как бы то ни было, в то время как Цицерон удалялся в свое печальное изгнание, на него были обращены все взоры, и солидарность с ним в Италии среди сенаторов и всадников все возрастала. Первая демонстрация в его защиту, столь же несущественная, как и молчаливая, прошла, когда Клодий пустил в продажу имущество изгнанника: никто не явился для покупки.[36]Затем последовали другие демонстрации разного рода. Использовался всякий удобный случай, чтобы засвидетельствовать почтение изгнаннику. Многие богатые граждане предоставили в его распоряжение свои имения, чтобы он ни в чем не нуждался, оказавшись наполовину разоренным и принужденным вместе со своей семьей жить на приданое Теренции.[37]

К несчастью, в то время как Цицерон пользовался уважением в среде богатых классов, его преследователь преуспел с помощью комиций. Клодий, этот удивительный авантюрист из знатной фамилии, этот наглый, исступленный юноша без страха и совести, всегда готовый по складу характера господствовать над общей трусостью не с помощью своего ограниченного ума, но благодаря своей дерзости, сумел воспользоваться своим положением предводителя комиций перед лицом парализованного сената и консервативной партии, лишенной вождей и храбрости.

Неприкосновенный в качестве трибуна, очень популярный благодаря своему хлебному закону, распоряжающийся при посредничестве Секста бесплатной раздачей хлеба, вождь выборных банд, господствовавших в комициях, тесно связанный с обоими консулами, которым он предоставил пятилетнее управление провинциями, Клодий начал применять и даже совершенствовать на свой лад метод Цезаря — использовать политику, особенно внешнюю, для добывания себе денег. Он выступил с необычайной дерзостью, дав возможность бежать сыну Тиграна, которого Помпей поместил под домашний арест в доме одного сенатора. Армянин хорошо заплатил ему, но оскорбление, нанесенное Помпею, было тяжким, и все спрашивали себя, что же в ответ предпримет завоеватель Сирии. Некоторые даже начали надеяться, что вожди народной партии поссорятся между собой.[38]Но Помпей, желавший мира, не выказал гнева, и трибун продолжал свою политику с еще большей дерзостью, продавая во всех частях империи[39]царства, привилегии, жречества и становясь тем самым господином Рима.

Какое влияние могли произвести на столь могущественного и дерзкого человека платонические манифестации общественного мнения? Человек, подобный Клодию, не испугался бы, даже если бы богатым классам удалось вовлечь в агитацию средний класс и часть народа. Если бы даже общества откупщиков, коллегии писцов или свободных чиновников республики, большое число муниципий и итальянских колоний и даже некоторые общества рабочих вотировали постановления (мы сказали бы теперь — резолюции) в пользу Цицерона,[40]то Клодий и тогда выпустил бы свою добычу только после ожесточенной политической борьбы. Друзья Цицерона понимали это так хорошо, что принялись ухаживать за сенатом и Помпеем, самым консервативным и впечатлительным из трех вождей демократической партии. На Красса, не перестававшего быть врагом Цицерона со времени сделанных при заговоре Каталины разоблачений, нельзя было рассчитывать.

Мало-помалу несправедливость, причиненная одному человеку, вызвала ужасный политический кризис, охвативший все государство. Так как не нашлось ни одного покупателя на землю, на которой стоял дом Цицерона, то Клодий приказал купить ее подставному лицу и, чтобы затруднить ее возвращение прежнему владельцу, предполагал выстроить там портик и маленький храм Свободы.[41]Со своей стороны друзья Цицерона первого июня внесли в сенат проект — призвать его обратно, а когда Клодий через одного трибуна наложил на него veto,[42]они ответили на это большой демонстрацией в честь его брата Квинта, возвратившегося из Азии. Они побудили также сенат постановить, что он более не будет рассматривать никаких дел, пока ему не позволят заняться Цицероном.[43]На выборах они предполагали употребить все усилия, чтобы провести в сенат возможно больше сторонников изгнанника.

В это время человек, бывший предметом такой горячей борьбы в Италии, томился и изнывал в Фессалонике.[44]Все было ему противно, он не имел более вкуса ни к чему, даже к работе, даже к тому, что обыкновенно он всего более любил: к книгам и путешествию. Он не хотел более никого видеть — ни друзей, ни родных. Все свое время он проводил, строя и разрушая надежды на возвращение, осаждая своих друзей письмами, то жалуясь на них всех и сокрушаясь, то умоляя их действовать, оживал духом, но с тем, чтобы снова впасть в отчаяние и снова успокоиться.[45]Времена изменились, и роль Рутилия Руфа ему не нравилась. Но консерваторы делали все возможное, чтобы обсуждать вопрос о его возвращении так, как если бы он был новый Рутилий Руф, знатная жертва не личной ненависти, прикрытой политическим предлогом, но дерзости всей народной партии. Таким образом они надеялись отомстить за поражения, понесенные в прошлом году. Варрон и другие друзья Цицерона старались не только побудить Помпея предложить изгнаннику возвратиться, но и пытались, пользуясь этим политическим кризисом, заставить его развестись с Юлией и покинуть партию Цезаря.[46]Вообще политическое положение Италии к половине 58 года было таково, что должно было серьезно заботить Цезаря. К несчастью, сейчас же после войны с гельветами галльские дела также сложились неожиданным образом.

После заключения мира Цезарь одно время мог думать, что маленькая война с гельветами будет иметь очень великие и благоприятные последствия для интересов Рима. Он видел, что вокруг него, под его председательством и без всякого старания с его стороны собирается почти вся Галлия — concilium totius Galliae. Почти все народы по собственной инициативе отправили к нему депутации. Эти депутации не только принесли Цезарю поздравления, но явились с жалобами на Ариовиста и с просьбой у него помощи против германского царя. Факт был многозначителен. Уже не политическая партия одного народа, как в войне против гельветов, а вся Галлия без различия партий и национальностей объявляла теперь себя готовой вступить в римскую клиентеллу и обращалась к Риму за помощью в разрешении столь важного вопроса ее национальной политики. Нельзя было больше сомневаться: галльское собрание было доказательством, что война с гельветами за один месяц подняла престиж Рима в глазах галлов более, чем все переговоры и совещания сената в течение многих лет.

Но Цезарь не замедлил заметить, что положение было не так благоприятно, как казалось. Настал торжественный и решительный момент в истории Галлии и всего мира, когда этот великий галльский совет собрался под председательством представителя Рима. Очень вероятно, что тогда впервые Цезарь обозрел в совокупности политическое положение Галлии и отдал в то же время себе отчет в истинной цели, которую преследовали своим движением гельветы. Этот существенный момент, важность которого до сих пор ускользала от него, свидетельствовал о том, что истинным противником римского влияния в Галлии были не гельветы со своим старым вождем Дивиконом, а Ариовист. Было очевидно, что римский проконсул не может приобрести в Галлии того верховенства, которое позволило бы ему под разными предлогами извлекать много денег из свободных кельтских республик, если он не очистит Галлию от конкурента, явившегося из Германии и игравшего уже ту роль, которой домогался.

Но, представляя себе политическое положение Галлии, Цезарь должен был осознать теперь страшную ошибку, совершенную им нападением на гельветов, на этот мужественный народ, также желавший разбить Ариовиста. Этой несчастной войной он лишил себя союзника, который мог быть ему очень полезен в войне с германским владычеством, и оказал значительную услугу германскому царю, т. е. своему противнику. Он оттолкнул от себя могущественную национальную партию и народные массы всей Галлии, восстановив их против себя и романофильской партии. Он, наконец, скомпрометировал престиж Рима в Галлии и идею войны против Ариовиста, которая была неизбежна, если Цезарь хотел ввести кельтские республики в сферу римского влияния.

В действительности не из любви к Риму вся Галлия отправила к Цезарю посольство с просьбой о помощи против германского царя. Этот поступок был отчаянным усилием романофильской, консервативной партии использовать к своей выгоде положение, созданное войной против гельветов. Неудача гельветов, бывшая следствием интриг эдуев против Цезаря, возбудила ненависть всего галльского народа против этой партии до такой степени, что последняя поняла, что ей остается только одно средство спасения: немедленно побудить Цезаря ниспровергнуть господство Ариовиста. Если Цезарь остановится после заключения мира, то народ поверит вожакам национальной партии, обвинявшим эдуев и всю аристократическую партию в измене галльскому делу, в сковывании рук Галлии цепями германского владычества остановкой гельветов. Если, напротив, Цезарь отбросит за Рейн свевов, то эта партия могла бы утверждать, что она послужила национальному делу лучше своих противников, и приобрести в победоносном проконсуле прочную поддержку своей власти. Следовательно, не теряя времени, нужно было побудить Цезаря начать эту войну.

Цезарь не замедлил заметить, что настойчивые и почтительные просьбы галльских представителей имеют вид настоящих требований. Войной с гельветами он уже оттолкнул от себя могущественную национальную партию и народные массы; теперь, если он не уничтожит Ариовиста, романофильская партия сама обратится против него, и он окажется со своей маленькой армией как бы затерянным посреди Галлии, ненавидимый всей нацией и без поддержки со стороны какой-либо партии. Как мог бы он долго держаться в Галлии при таких условиях? Война против Ариовиста одна могла дать ему престиж, который ранее он надеялся заслужить войной с гельветами. К несчастью, эта война была не из тех, которые без большой опасности можно было сымпровизировать за несколько недель. Речь шла о войне в отдаленной стране без хорошей операционной базы и с небольшой армией в шесть легионов с врагом, возбужденным великими победами и, по слухам, очень многочисленным. Цезарь не мог рассчитывать на лояльную поддержку галльской нации, от которой зависело снабжение продовольствием. В Галлии была целая партия националистов, желавших видеть гибель Цезаря. То, что произошло в войне с гельветами, показывало, сколь велико было затруднение. Наконец, — и это было особенно опасно в случае неудачи — существовало также препятствие юридического характера: Ариовист в прошлом году был объявлен другом и союзником римского народа, и нельзя было сослаться ни на какой повод к войне.

Цезарь никогда не находился в подобном затруднении. Для него дело шло о риске всем приобретенным в долгой борьбе и всем тем, на что он надеялся в будущем. В случае поражения он не мог бы долго держаться в Галлии, а его положение в Риме было бы безвозвратно погублено. Но со свойственными ему ясностью мышления и быстротой в принятии решений Цезарь понял невозможность избежать этого испытания. Он решил идти навстречу опасности, импровизируя как только мог лучше в этой второй его войне.

Прежде всего нужно было найти предлог для нее. Он начал с приглашения Ариовиста посетить его, так как он хотел с ним говорить.[47]Приглашение было высокомерным, и варвар, естественно, отвечал, что если Цезарь нуждается в нем, то сам может посетить его для желаемого разговора. Цезарь отказался и просил сделать разные уступки эдуям и секванам. Ариовист, уже раздраженный первым приглашением, отказал, и Цезарь объявил тогда, что уполномочен объявить ему войну в силу пресловутого декрета в пользу эдуев. Наученный, однако, предшествующей войной, Цезарь не хотел испытывать по пути недостатка в съестных припасах и опасался измены. Он занял Везонтион (совр. Безансон), самый большой и богатый город секванов, организовал провиантскую службу, о которой должны были заботиться эдуи и секваны, а вместо Думнорига начальником кавалерии назначил Публия Красса, сына Марка. Но когда все казалось готовым, возникло новое затруднение.

Солдаты, находившиеся под впечатлением кровавой битвы с гельветами и опасностей, испытанных в предшествующую войну, были напуганы рассказами весонтионских жителей и торговцев о германцах и Германии и в последний момент отказались выступить. Как, — говорили они, — будучи столь малочисленными, нападать на такого страшного врага? Как снабжать провиантом армию в неизмеримых лесах и диких пустынях этой непроходимой страны? Страх пробудил в них даже совестливость: эта война против царя, объявленного сенатом другом и союзником, несправедлива, и боги не допустят, чтобы она имела счастливый исход.[48]Цезарь должен был собрать своих офицеров и солдат, опровергать их доводы, предостерегать и возбуждать их самолюбие, объявляя, что, если другие не имеют храбрости, он пойдет один с десятым легионом. Этот-то по крайней мере не боится!

На следующий день армия выступила к долине Рейна. После семидневного похода она достигла долины совр. Тура (Thьr) и через некоторое время оказалась в виду армии Ариовиста. Цезарь, знавший, что Ариовист ожидает подкрепления, попытался тотчас навязать ему битву, но Ариовист в течение многих дней уклонялся, говоря своим солдатам, желая сделать их терпеливее, что пророчицы запрещают сражаться до новолуния.[49]

В это время он довольствовался тем, что угрожал сообщениям Цезаря с эдуями и секванами, занимал своих солдат кавалерийскими стычками, засадами и вылазками, не вступая в решительный бой. Одна из этих засад, однако, удалась слишком хорошо и едва не окончилась (без сомнения вследствие ошибки Цезаря) взятием одного из двух лагерей, между которыми Цезарь вынужден был разделить свою армию, чтобы облегчить снабжение ее продовольствием.[50]Неясно, что случилось потом. Может быть, Ариовист понадеялся на свои силы, или он не мог уже более сдерживать солдат, утомленных долгим ожиданием. Достоверно то, что, когда Цезарь на следующий день выстроил своих солдат вне лагеря, Ариовист принял вызов. Правое крыло римской армии разбило линию неприятельского фронта, но левое крыло было не в состоянии выдержать удар и начало уже подаваться, в то время как Цезарь, находившийся на правом фланге, не замечал этого. По счастью, Публий Красc, бывший в стороне вместе с кавалерией, понял опасность и дал приказ третьей линии резерва двинуться на помощь. Опыт войны с гельветами принес пользу: римляне выиграли битву. Ариовист стремительно бежал за Рейн, отказавшись от всех своих претензий на Галлию. Германское владычество в Галлии было сокрушено.

Именно эту победу над Ариовистом, а не победу над гельветами нужно рассматривать как первый политический и военный успех Цезаря; успех важный потому, что этой битвой он дал Риму, на известное по крайней мере время, тот род верховенства над отдельными галльскими республиками, которым до сих пор пользовался Ариовист и который мы теперь назвали бы протекторатом. Это верховенство еще нельзя было сравнивать с великими азиатскими завоеваниями Лукулла и Помпея, но оно могло стать в руках Цезаря полезным орудием для наполнения своей собственной кассы и сбора денег с целью воздействия на италийскую политику. Но в данный момент у Цезаря не было времени ни заниматься Галлией, ни как-либо использовать свою победу: он удовольствовался посылкой шести своих легионов под командованием Лабиена на зимние квартиры в область секванов и тотчас же возвратился в цизальпинскую Галлию.

Дела в Риме шли очень плохо. В Италии вовсе не подозревали о важности событий, происходивших в Галлии, и вследствие этого никто ими не интересовался. Все занимались только Цицероном, и интерес к нему все возрастал, по мере того как борьба между его друзьями и Клодием становилась ожесточеннее. Партия Цицерона имела блестящий успех на выборах: оба консула, Публий Корнелий Лентул и Квинт Цецилий Метелл, были расположены к Цицерону так же, как семь преторов из восьми и восемь трибунов из десяти.[51]Общество, очень довольное, надеялось, что этот результат ускорит желанное возвращение, тем более что Помпей после выборов дал обещание возбудить этот вопрос перед сенатом.[52]Но Клодий не был человеком, способным так легко падать духом, и зная, как просто напугать Помпея, сенат и весь политический мир, начал в дерзких речах нападать на Помпея. Потом во главе своих банд он стал разгонять все собрания сторонников Цицерона и кончил тем, что вывесил на дверях сената начало своего закона, запрещавшего впредь заниматься этим делом.[53]Испуганный Помпей, не будучи в состоянии обратиться к Крассу, не желавшему ничего делать, думал просить помощи у Цезаря, но Клодий, наглея все более и более, пригрозил сжечь его дом и убить его самого.[54]Пользуясь бездеятельностью обоих консулов, он во главе своих банд терроризировал весь Рим. Общество могло протестовать сколько хотело против изгнания Цицерона: политический мир слишком боялся страшного трибуна и был в полной его власти. Помпей кончил тем, что заперся у себя в доме и никуда не выходил.[55]В сенате никто более не осмеливался внести какое-либо предложение; только один друг Цицерона рискнул на это, да и то очень робко. Чтобы избежать запрещения, вывешенного Клодием на сенатских дверях, Секст попытался включить вопрос о Цицероне в более общую формулу, где он не был назван,[56]но из этого ничего не вышло. Клодий, пользуясь растерянностью своих противников, освятил на месте дома Цицерона маленький храм Свободы, поместив туда в качестве статуи богини — по крайней мере так рассказывает Цицерон — статую одной куртизанки из Танагры.[57]Чтобы приобрести себе расположение народа, он начал раздавать хлеб, покупая его повсюду в Италии и тратя на эти покупки деньги, привезенные Помпеем, которые должны были послужить для приведения в исполнение аграрного закона Цезаря.[58]

Все эти вызывающие действия довели до отчаяния Помпея, который, желая показать Риму, что он, а не Клодий, — правитель республики, решился послать Секста к Цезарю просить его согласия на приглашение Цицерона возвратиться.[59]Он отвлек от Клодия консула Габиния и побудил его образовать отряд сторонников Цицерона для противодействия бандам Клодия.[60]Он поручил также восьми народным трибунам предложить 29 октября закон о возвращении Цицерона.[61]В угоду Помпею трибуны согласились, но в то же время, чтобы не ссориться со своим ужасным товарищем, включили в закон оговорку, совершенно его уничтожавшую, — именно, что ни одна часть их закона не должна решать или отменять вопроса, который другой закон запрещает решать или отменять.[62]

Среди такого беспорядка никого не заботили предприятия Цезаря, и падение германского владычества в Галлии не произвело никакого впечатления. Цезарь понял, что для привлечения к нему италийского общества его победы не послужат и что его участие в возвращении Цицерона принесет ему больше пользы. Поэтому он дал на него свое согласие.[63]Но этого было еще недостаточно для решения такого запутанного вопроса. Клодий, решившись на крайние средства, чтобы помешать неизбежному, замыслил самый безумный из способов: он пошел против Цезаря и предложил консерваторам аннулировать законы Цезаря, объявляя их недействительными по пресловутым ритуальным мотивам, ранее уже выдвигавшимся Бибулом.[64]

Трибунство Клодия закончилось 9 декабря, но его было достаточно, чтобы повергнуть Рим в состояние, близкое к безумию. В демократической партии был раздор: Помпей не доверял Крассу, Красc ненавидел Помпея. Клодий и Помпей были в состоянии открытой войны. Оба консула были несогласны друг с другом; в то время как Пизон оставался другом Клодия, Габиний перешел на сторону Помпея. Общественные дела были совершенно заброшены. Сенат не занимался более никакими делами. Красc ничего не делал. Помпей во все только вмешивался. Аграрный закон Цезаря, за который столько сражались в прошлом году, не был применен. Один только консул Габиний обнаружил некоторую активность, проведя антиплутократический закон, запрещавший италийцам давать деньги взаймы вне Италии, чтобы капитал оставался на полуострове и чтобы уменьшить процент в пользу должников.[65]Между тем Цицерон все еще оставался в изгнании.

На заседании сената 1 января 57 года наконец рассмотрели вопрос о его возвращении.[66]Некоторые сенаторы были достаточно смелы, чтобы заявить, что закон Клодия не препятствует возвращению и что, следовательно, нет необходимости в издании нового закона для отмены старого. А раз закон не имеет силы запрета сам по себе, то достаточно просто пригласить Цицерона возвратиться. Но Помпей, более благоразумный, обеспечил перевес мнению, что лучше не становиться в оппозицию к комициям из-за юридических пустяков и что следует добиться утверждения закона.[67]Поскольку дело было в неважной формальности, ожидалось, что закон будет утвержден без труда. Но не подумали об упорстве Клодия. Когда 25 января 57 года закон о возвращении Цицерона был внесен в комиции для обсуждения, Клодий, хотя и был теперь только простым гражданином, явился во главе своих банд воспрепятствовать его утверждению. Схватка была столь ожесточенной, что весь форум был залит кровью. После битвы нужно было его мыть губками.[68]

IIПрисоединение Галлии

Экспедиция против белгов. — Отступление белгов. — Их покорение. — Дезорганизация демократической партии. — Присоединение Галлии. — Цезарь как «роковой человек». — Птолемей и римские банкиры — Египетский вопрос. — Лукская встреча.

Положение в Риме стало критическим. Голод, начавшийся зимой 58–57 годов, увеличивал беспорядок. Огромные покупки, сделанные Клодием в предшествующий год, и его безумные раздачи, вероятно, были причиной этого голода наряду с внутренними беспорядками, устрашавшими купцов и парализовавшими магистратов. По крайней мере факт: враги прежнего трибуна, желавшие отнять у него заведование продовольствием города, сделали его ответственным за него.[69]

Но хотя затруднения возрастали, Цезарь не мог так следить за италийскими делами, как он хотел бы. Он должен был тотчас возвратиться в Галлию, откуда Лабиен присылал ему малоуспокоительные известия. Победы над Ариовистом было недостаточно, чтобы загладить ошибку, которую сделал Цезарь, начав войну с гельветами, и последствия этой ошибки давали себя чувствовать. Национальная партия, ненавидевшая Цезаря, не доверяла неоднократным его уверениям в уважении к галльской свободе и готовила новую войну. План был тот же самый, что и план войны с Ариовистом. Речь шла о том, чтобы поднять против Цезаря и Рима другой варварский и воинственный народ, подобный гельветам. Это были белги, т. е. все смешанное население из кельтов и германцев, жившее между Рейном, Шельдой, Сеной и океаном.

Когда Лабиен извещал Цезаря, план этой войны, без сомнения, едва был намечен, но угроза, хотя и отдаленная, все же должна была сильно заботить проконсула, доказывая ему, что если он не хочет отвести свои легионы назад в нарбонскую Галлию и отказаться от вмешательства в галльские дела, то ему придется выдержать новую борьбу. С другой стороны, умеренное впечатление, произведенное в Риме его победой над Ариовистом, побуждало его предпринять нечто более значительное, о чем заговорили бы. Поэтому Цезарь решил оставить Помпея, Красса, Клодия и Цицерона разбираться между собой и еще зимой возвратиться в Галлию, чтобы подготовить там мощный удар, который бы поразил Галлию и Италию, подобно ударам Лукулла на Востоке. Он решил предупредить нападение белгов, напав на них сам, и прежде чем они закончат свои приготовления, перенести войну на их территорию. Страна была отдаленна, Цезарь ее совершенно не знал;[70]враг считался очень опасным по причине его силы, которая была хорошо известна в южной Галлии, и его многочисленности, которой никто точно не знал, но которую считали очевидной.

Речь шла, следовательно, весьма вероятно, об очень серьезной войне. Но Цезарь не колебался. Ему было необходимо блестящими успехами утвердить свое влияние в Италии.

Наученный, однако, опасностями, испытанными в предшествующий год в войне против Ариовиста, он на этот раз хотел быть предусмотрительнее и лучше подготовиться. Не будучи в состоянии точно сосчитать силы своих врагов, Цезарь начал с увеличения своих легионов. Он послал агентов в Африку, на Крит, на Балеарские острова для набора там стрелков и пращников. В цизальпинской Галлии он набрал два новых легиона, отправил их в Галлию под начальством Квинта Педия и скоро последовал за ними, присоединившись к армии в теперешнем Франш-Контэ. Отсюда, предусмотрительно заботясь о своем продовольствии, он за пятнадцать дней быстрым маршем дошел до неприятельской территории и своим внезапным появлением привел ремов к покорности. Этот первый успех был очень важен, потому что ремы могли дать ему более точные указания о силах врагов. Ответы на его расспросы были малоуспокоительны. По сведениям ремов, белги могли выставить 350 000 человек. Цезарь не имел средств проверить их правдивость или определить, насколько искренни были ремы, уверяя его в своей дружбе. Во всяком случае, точны были эти указания или нет, приходилось быть осторожным. Поэтому он заставил ремов дать ему заложников и убедил эдуев вторгнуться в область белловаков, самого могущественного из бельгийских народов, чтобы отвлечь их от коалиции, в то время как сам он построил на Аксоне (совр. Aisne) сильное укрепление у моста, где поместил шесть когорт под начальством Квинта Титурия Сабина и расположил лагерь на правом берегу реки. На этой сильно укрепленной позиции он ожидал со своими восемью легионами приближающихся белгов. Когда белги приблизились, Цезарь не тотчас начал сражение; он хотел раньше изучить врага и его тактику и тщательно приготовить поле для битвы, приказав вырыть и укрепить два больших рва в 400 футов длиной, между которыми построил свою армию, защитив ее таким образом от атак с флангов. Дивикон научил его быть осторожным. Но это были бесполезные работы. Враги были не столь наивны, чтобы войти между двух рвов, атакуя легионы с фронта; и всякий день они строились в боевой порядок по ту сторону маленького болота, подобно римлянам, ожидая нападения.

В таком выжидании прошло много дней без всяких решительных действий, как вдруг Цезарь узнал от Титурия, что белги, перейдя реку вброд несколько ниже лагеря, пытаются обойти позицию, чтобы нарушить сообщение Цезаря с Галлией. Цезарь поспешно выступил с кавалерией, стрелками, пращниками, перешел мост и прибыл в тот момент, когда враги начали переходить реку вброд; он тотчас же напал на них в русле реки. Схватка была непродолжительна; белги отступили после слабого сопротивления. Изумленный этим отступлением, которое, по его мнению, не оправдывалось понесенными врагом потерями, и опасаясь военной хитрости, Цезарь приказал весь день наблюдать за берегами реки, но вечером, когда он начал успокаиваться, видя, что все тихо, он получил известие, еще более удивительное, чем дневные события: вся армия белгов начала отступление. Возможно ли было это после одной только стычки? Охваченный тревогой, Цезарь всю ночь продержал свою армию в лагере. Только на следующий день, получив подтверждение известия, он послал по следам врагов три легиона под начальством Лабиена и кавалерию под начальством Квинта Педия и Луция Аврункулея Котты. Он скоро узнал причину отступления, окончившего после короткой аванпостной стычки эту войну, которая, как он ожидал, будет страшной. Белловаки, узнав несколько дней тому назад, что эдуи вторглись на их территорию, предпочли возвратиться для защиты своих очагов; они еще попытались до своего ухода провести атаку, но, когда она была отбита, а в съестных припасах стал чувствоваться недостаток, они ушли, увлекая за собой и все другие племена. Каждое племя возвратилось в свою страну, великая коалиция распалась.

Загрузка...