Юлька

В желтом свете уличных фонарей поверхность тротуара кипела от дождя.

Прохожие попрятались в подъезды и подворотни.

— Ну, это надолго! — Старик в пенсне и фетровой шляпе зябко поднял воротник пальто.

Александра Николаевна кивнула. Туго набитый портфель и сетка-авоська оттягивали руки. Хоть бы на минутку утих дождь. Всего квартал остался до дома, да ведь сразу промокнешь до нитки.

Люди в подъезде чему-то смеялись, заглядывая на улицу.

— Этим стихии не страшны, — проговорил старик в пенсне, и по тону его было неясно, иронизирует он или завидует.

Александра Николаевна выглянула, и сердце у нее екнуло.

По опустевшему тротуару под сплошным ливнем медленно шли двое. Мальчишка был длинен и тонок. Девчонка едва достигала ему до плеча, берет на самом затылке, темные косы, переброшенные на грудь, висят двумя мокрыми жгутами. Она что-то гудела сердито. Слова, заглушаемые шелестом дождя, не долетали в подъезд. Но этот низкий, ребячливо властный голос зазвучал в ушах женщины, едва она увидела шевелящиеся губы девчонки.

«За что-то ругает его по обыкновению…» Александра Николаевна подавила вздох: не хотелось, чтобы люди в подъезде заметили ее волнение.

Зыбко, сквозь завесу доледя, проплыло лицо юноши, и такая отрешенность от всего окружающего была в серых глазах, что Александра Николаевна на секунду зажмурилась. Господи, да что им дождь? Они его просто не замечают.

А дома Костя соврет. «Где ты был?» — спросит она. И он буркнет: «У товарища». — «Но ты весь мокрый. Вы ходили по улицам?» — «Может быть». Никогда прежде не лгавший ее мальчик, открытый и простодушный, ни за что не признается, что провожал девчонку, которая живет за углом. Провожал!

Когда это началось? Очевидно, когда Александра Николаевна была в доме отдыха. Накануне отъезда в Ленинград она получила письмо от сослуживицы по районной библиотеке:

«На днях заходила к Косте и удивилась. Комната прибрана, сварен обед, так что он обедал дома, а не в столовке. Оказывается, приходили девочки из школьного комитета комсомола и все сделали. Даже трогательно, правда? Посмотрела я на Вашего десятиклассника — этакий молодец под потолок ростом, к тому же не шалопай какой-нибудь, вспомнила, как мы все уговаривали Вас уехать хоть на две недельки, а Вы все колебались, боялись сыночка одного оставить, и даже смешно мне стало…»

Прочитав письмо, Александра Николаевна лишний раз порадовалась, что завтра будет дома. Почему это девочки вдруг окружили Котьку заботой? Может быть, он заболел? Девочки в гостях у Кости — как это непривычно!

Оказалось, что Костя проспал, а в классе думали, что он заболел.

— И девчонки пришли, — со смехом рассказывал Костя. — Навестить больного! Ха-ха! В магазин ходили…

— Пропустил-таки школу, ротозей! — ворчала Александра Николаевна, а сама любовалась его высоким лбом, с которого он отбрасывал русый волнистый чуб, его ясными глазами, забавным, темнее волос, еще ни разу не бритым пушком на верхней губе.

— А что за девочки приходили?

— Муся Чернова, знаешь, сейчас секретарь. И еще там одна…

— Тоже из комитета?

— Нет, не из комитета… Мусина подруга. Что ты допытываешься?

— Ничего я не допытываюсь! — Мать удивил его изменившийся тон.

Она принялась за уборку и обнаружила в кухне кастрюлю с остатками пригоревшей каши. Отдирая от дна ножом черные ошметки, поинтересовалась:

— Кто ел эту кашу?

— Мы с Сережкой.

— А девочки ели?

— Нет.

— Почему же?

— Не захотели. Мы их уговаривали.

— Надо было заставить. Молодым хозяйкам полезно есть кушанье собственного производства. Все-таки срам. В девятом классе — и не суметь сварить кашу. В шестнадцать лет. Или сколько им там?

— Мусе шестнадцать, она на три месяца младше меня. А Юльке, наверно, еще пятнадцать…

— Юльке?

— Да. А что такого?

Мать пристально посмотрела на покрасневшего сына. Он глупо ухмыльнулся.

— Из-за чего ты ерепенишься? Кажется, я про Юльку слышала от твоих мальчишек. Она из того же девятого, что и Чернова.

На другой день часов в пять дня Александра Николаевна сидела и штопала Костины носки. За столом сын склонился над учебником тригонометрии. В окно светило неяркое осеннее солнце.

Торопливый, дробный стук в дверь — и в комнате появилась темнокосая девочка в красном беретике. Большие темные глаза ее смотрели сумрачно, чуть диковато.

— Здравствуйте, — голос у девочки был низкий.

Костя вскочил с покрасневшими щеками, бестолково затоптался у стола.

— Мама, это Юлька…

— Здравствуй, — приветливо сказала Александра Николаевна.

Юлька приблизилась к Косте и принялась вполголоса его упрекать:

— Почему ты не принес мне книгу? Что за безобразие! Так не делают! — Она повернулась к Александре Николаевне: — До свиданья.

Костя вышел вслед за девочкой. Они стояли на лестничной площадке. За неплотно прикрытой дверью гудел недовольный голос Юльки, изредка прерываемый Костиным каким-то незнакомым коротким смехом.

Костя вернулся в комнату и через полчаса исчез, сказав, что ему необходимо сбегать к однокласснику Сереже Кузнецову. А Сережа вскоре пришел сам. Узнав, что Костя пошел к нему, он поморгал недоуменно, потом его лицо приняло неопределенно загадочное выражение.

— Может быть, подождешь? Разминулись.

— Да уж, дождешься его! — ответил он с досадой. — Вот кладу на стол тетрадь по алгебре.

Костя явился домой поздно, прозябший, с посиневшим носом. Наспех проглотил ужин и поспешил сесть за учебники.

— С кем же ты гулял столько времени? — спросила мать.

Никакого ответа. Всегда он охотно делился с ней всем, что его занимало. Иной раз приставал с рассказами о том, что случилось в школе или у товарищей, а она ласково гнала его: «Отвяжись, милый, мне некогда. Потом расскажешь».

— Костя, я тебя спрашиваю… Здесь Сережа приходил.

— Я его видел. Не мешай мне, пожалуйста, заниматься.

Мать промолчала. Никогда прежде не замечала она ка его лице этого выражения замкнутости, скрытной озабоченности.

А недели через две она спросила, стараясь придать своему голосу возможно больше спокойствия и безразличия:

— Ты ей помогаешь?

— Мы занимаемся геометрией.

— По четыре часа?! Каждый день?

— А что? — не поднимая глаз от книги, сын пожал плечами. — И вовсе не каждый день.

«Соврал и не покраснел», — отметила про себя Александра Николаевна. От соседки она знала, что Юлька была здесь и сегодня, и вчера, и позавчера, и третьего дня.

— Разве ей трудна геометрия?

— А какое тебе, собственно, дело? — Теперь в его тоне вызов.

— Это отнимает у тебя слишком много времени.

— Не беспокойся. Сдам экзамены не хуже других.

— Самоуверенность никому еще пользы не приносила… Но ведь дело не только в занятиях. Вообще… Она ведь сидит у тебя без конца…

Лицо у Кости вспыхнуло. Он вскочил. Александра Николаевна и опомниться не успела, как две широкие ладони были сзади подставлены ей под локти, ноги ее оторвались от пола… И вот она уже стоит в передней.

— Так будет всегда, когда ты вздумаешь заговорить о… об этом! — сдержанным баском произнес Костя и перед носом матери осторожно, чтобы не задеть, прикрыл дверь.

Ошеломленная, внезапно очутившись в темноте передней, Александра Николаевна в первый момент подумала: «А сильный какой! Как пушинку меня…» Стало грустно: вспомнился Костин отец, погибший на фронте. Он, бывало, с такой же легкостью поднимал ее одной рукой, приговаривая: «Ну и цыпленка ты у меня, настоящая цыпленка!» Костя об этом не мог знать, а вот туда же — поднимает! Но тут же она возмутилась, рванула дверь:

— Ты совсем, я вижу, очумел! Мать, как щенка!

Он стоял и ждал за дверью. Его глаза смеялись, потом стали чужими.

— Наоборот, очень вежливо. И так будет всякий раз, я сказал… На эту тему не желаю разговаривать!

— Мало ли чего ты не желаешь! Не все приходится делать по желанию.

Александра Николаевна легла за ширмой, кажется, впервые в жизни не сказав сыну: «Не засиживайся, а то не выспишься, утром будет трудно вставать» — и не пожелав ему спокойной ночи.

Через несколько дней она увидела их шагающими под дождем.

«Не простудился бы!» Дома она прежде всего вытащила из кладовки его старые ботинки: «Те, что на нем, до утра не просохнут». Потом стала торопливо готовить ужин.

На кухню вышел сосед — коренастый седоусый монтажник. Попыхивая трубочкой, он заговорил тонким голосом:

— Прошлый раз на улице я видел вашу невестушку. — Александра Николаевна чуть не выронила картофелину, которую чистила. — Бежит она, руками размахивает, хохочет. Прохожие оглядываются. В общем, смерч, а не девица. В наше время каждый цыкнул бы на нее хорошенько: мол, веди себя прилично в общественном месте.

— Одна шла? — Александра Николаевна покраснела: ведь не станет Юлька одна на улице хохотать во все горло.

— Костюшки при ней не было, — безжалостно отрезал Петр Терентьевич. — Бежала с другими девчонками и стреляла во все стороны глазищами, самая изо всех них вертячая. В пятнадцать лет носятся, задрав хвосты, а чего же от них ждать к восемнадцати годам?

— Может, к восемнадцати поумнеют.

— Надежда, конечно, дело хорошее, только не всегда она оправдывается. Потому как в школе и в семье живут без строгости. Личная, так сказать, жизнь подростков пущена на самотек. И вот иная деваха в шестнадцать-семнадцать лет про электроны, протоны и нейроны вам целую лекцию прочитает, во внутреннем и международном положении разбирается, красивых слов наговорит где-нибудь на собрании, что впору академику, а приглянулся ей парнишка — и в душе дремучий лес, полная невоспитанность нравов.

— Но что же вы советуете?

— А вот уж как действовать, не берусь установить. Поскольку я не педагог.

— Мальчишек тоже воспитывать надо.

— Всех воспитывать полагается, — наставительно сказал старик, выколачивая свою трубку над мусорным ведром. — Даже кошку.

Он ушел в комнату, и в кухню вышла его жена, моложавая шестидесятилетняя женщина. Евдокия Акимовна вырастила троих сыновей. Двоих убили на фронте, третий жил с женой в Новосибирске. Костю Евдокия Акимовна знала с пятилетнего возраста, любила его и теперь сочувствовала Костиной матери.

— Денька не пропустит, так и сидит часами, — сетовала Евдокия Акимовна. — Ведь ему заниматься надо. До чего девчонка настырная! Ей во дворе ребята кричат: «Невеста идет!» А она им язык кажет. Как уличный мальчишка.

— Вот напасть, честное слово, — невольно усмехнулась Александра Николаевна. — С матерью бы ее поговорить. Так понятия не имею, что за люди! Вдруг ее изругают, побьют еще, чего доброго. Да и не побьют, так она Косте нажалуется. Что тут будет…

— Мальчик-то у вас хороший, так ведь это такие моменты в жизни, знаете…

— Он очень изменился… Воспитательницу классную ее тоже не знаю… Если действовать неумело, бестактно, можно ребят сделать глубоко несчастными.

Евдокия Акимовна рассмеялась:

— Помните, как Клавдия Семеновна Димку заперла?

— Да уж… — Александра Николаевна покачала головой.

На прошлой неделе к ним в кухню ворвалась жилица из другой квартиры, высокая полная блондинка:

— Посоветуйте, как мне быть? Сейчас заперла Димку. А он на дверь кидается, ревет. «Она, — говорит, — уже ходит там, ждет. Пусти, — говорит, — а то я не знаю, что сделаю!»

Александра Николаевна с удивлением остановила этот бурный поток слов:

— Постойте! Постойте! Вы Димку заперли?

Десятиклассник Димка, толстый увалень и лентяй, учился в одной школе с Костей, только в параллельном классе.

— Я говорю: «Занимайся! Из троек не вылезаешь!» А он как бык взревел: «Да ты что! Я и так опаздываю!» Ему, видите ли, главное, что она уже ходит по другой стороне улицы. И теперь он там швыряется на дверь.

— Такого дяденьку запирать! Ну, знаете! — воскликнула Александра Николаевна.

У Евдокии Акимовны все тело тряслось от смеха. Она вытерла глаза краем передника.

Клавдия Семеновна повернулась к Костиной матери:

— Я, главное, боюсь, не возненавидел бы он меня.

— И очень просто — возненавидит, — сказала Александра Николаевна. — Подумайте, ведь она ходит там где-то… по другой стороне. Ему-то каково?

— Так отомкнуть, что ли?

— Конечно, отомкните!

Клавдия Семеновна махнула рукой и выскочила так же стремительно, как и появилась. Через несколько минут вернулась, сообщила томным голосом:

— Отперла! Сполоснул свою физию под краном и помчался.

Вспомнив эту историю, Александра Николаевна сказала:

— Нет уж, Ромео и Джульетту устраивать им не стоит. От этого еще хуже…

Работала в районной библиотеке Александра Николаевна в разные смены. Не всегда Юльке удавалось избегать встречи.

Когда Костина мать заставала ее, девочка слегка краснела, начинала теребить кончики своих кос и через две минуты поднималась с дивана или со стула:

— До свиданья.

— Почему ты убегаешь? Ведь вы что-то делали. Очевидно, вам нужно было…

Взгляд в сторону.

— Мне надо идти, знаете, столько уроков задано…

«А без меня сидела бы тут до вечера», — думала Александра Николаевна. Ей не удавалось составить представление о Юльке, и это особенно тревожило. Что за девочка? Отец у нее — техник машиностроительного завода, мать на том же заводе работает в ОТК, есть младшие братья и бабушка. Как бы невзначай, мать Кости расспрашивала о Юльке его товарищей. Мнения мальчишек были противоречивы. «Девочка как девочка, — говорил один. — Сердитая, властная какая-то, а так ничего». — «Хохочет вечно без толку, — говорил другой. — И ехидничает. А вообще товарищ неплохой. На комсомольском собрании за свой класс горой стояла». — «То ли она умная здорово, — говорил третий, — учится — дай бог всякому, то ли глупая — не разберешь. Но уж с характером, это точно… А в общем, хорошая, чего ж?» Она понимала, что товарищеская солидарность не позволяет мальчишкам осуждать Костину подружку перед его матерью, если даже они считают, что Юлька достойна осуждения…

И только самый близкий товарищ Кости, Сережа Кузнецов, друживший с Костей со второго класса, открыто осуждал и презирал Юльку. Это был мальчик, любивший пофилософствовать, способный за интересной книжкой просидеть сутки не вставая, забыв про еду и сон. Страстный шахматист и спорщик, у которого острый ум соединялся с забавной ребячливостью, он негодовал на Юльку за то, что она отнимает у него друга.

— Ох, уж эта Юлька-Люлька, — сдвигая светлые брови, цедил сквозь зубы Сережа, заслышав в передней Юлькины легкие шаги. — Проклятье рода человеческого эти женщины! Сгребай, Котька, шахматы, твоя балаболка идет!

Костя смеялся слегка смущенно и добродушно: почему-то на Сережу он никогда не обижался.

Однажды, проходя через переднюю в кухню, Александра Николаевна стала свидетельницей краткой, но выразительной сцены. Сережа открыл на звонок, впустил Юльку и, хмурясь, прямо глядя ей в лицо, сказал вполголоса:

— Если б не Костя, ох, я б и вытурил тебя, Люлька!

— Попробуй вытури! — последовал насмешливый ответ.

В воздухе мелькнул и задержался под самым Сережиным носом крепкий кулачок. Пальцы были сложены в кукиш.

— Владычица нашлась! — бормотнул Сережа. Он уселся в кухне на табуретку и, обиженно вздернув плечи, погрузился в разбор шахматной задачи.

Пробыв в комнате минут пять, Юлька чинно попрощалась с Костиной матерью. Уходя, заглянула в кухню и, подкравшись сзади, сильно дернула Сережу за вихор. Пока тот вскочил с криком, входная дверь уже захлопнулась.

— Кто сомневается, что Юлька жутко вредный тип, — изрек Сережа, входя в комнату, — тот находится на низкой ступени развития. И напрасен твой нелепый смех, Константин. А вообще перед лицом человеческой глупости я бессилен.

Как-то Юлька влетела опрометью и заявила нарочито обиженным тоном, в котором сквозила наивная радость:

— Я получила двойку по физике! Вот! Теперь занимайся со мной, Костя!

— О боги! — простонал сидевший на диване Сережа. — Просто не знаешь, плакать или смеяться. Много ты стараний приложила, чтобы получить двойку, Люлька?

Однажды, не застав Костю дома, Юлька надула пухлый губы, глянула сумрачно и хотела, по обыкновению, уйти. Но Александра Николаевна удержала ее:

— Посиди со мной, Костя, наверно, скоро придет. Снимай пальто.

— Мне, знаете, очень некогда… — Юлька нерешительно сняла пальто и присела на кончик стула. — Меня отпустили из дому на полчаса.

— Тебе надо что-нибудь делать по хозяйству?

— Не то чтобы делать. А мама теперь никуда меня не отпускает! Не знаю, что с ней сделалось.

Александра Николаевна поймала себя на том, что радуется недовольному лицу девочки: может быть, Юлькина мать тоже обеспокоена необыкновенной привязанностью Юльки к Косте?

— А почему мама тебя никуда не отпускает?

— Не знаю, — пожала Юлька плечами. — Просто говорит: «Сиди со мной. Я без тебя соскучилась». Вот придет с работы и никуда не пускает. Даже в баню.

Александра Николаевна засмеялась.

— Ну, в баню тебя можно бы пустить… А когда мама приходит с работы?

— Часов в шесть. Когда в семь. Еще в магазины заходит.

«До тех пор, матушка, ты многое успеваешь», — подумала Александра Николаевна.

— Расскажи мне, что у вас в классе делается? Дружат между собой ребята?

— Ссорятся часто. Да ну, такие, знаете! В прежней школе, где я училась, у нас был очень дружный класс. Мы там, знаете, захотим урок сорвать — и сорвем, убежим все с английского или с черчения. И нам за это — ничего, потому что дружно действуем, не подводим друг друга. Вы Костину рубашку чините?

— Да. Конечно, Костину.

— Хотите, я вам помогу ее чинить?

— Как же мы будем вдвоем чинить одну рубашку? — Александра Николаевна сдержала улыбку.

Юлька вздохнула, помолчала и задумчиво произнесла своим низким голосом:

— У нас один мальчик назвал учительницу дурой.

— Его исключили?

— Да. На три дня.

— Мало. Надо было исключить хоть на две недели. И пусть бы походил в гороно, попросил бы хорошенько, чтобы назад приняли.

Юлька сказала с недоумением:

— Но ведь она и правда дура. Вы не представляете, какая она дура!

— Юля! — сказала Александра Николаевна. — За кого только вы все себя считаете? За каких персон? Ну подумай, какой-то мальчишка посмел обругать учительницу… наверное, старую, да?

— Конечно, она старая. Из нее скоро песок посыплется. Вместе с химическими формулами.

— Она у вас химию преподает?

— Да. Вот был бы у нас учитель по химии, который в десятых классах. В Костином классе воспитатель.

— Николай Матвеевич? Он очень строгий, не думай! И можешь быть уверена, что обругать себя он бы не позволил.

— Так мы бы его и не ругали. А эта наша химичка совсем глупая. Глупее ее — правда, раз в пять! — только моя бабушка. — Юлькино лицо исказила гримаска досады. — Как она мне надоела, вы бы знали!

— Твоя бабушка? — тихо спросила Александра Николаевна.

— Ой, вы не знаете, какая она! Хоть бы у нее в самом деле что-нибудь болело, а то какой-то прыщик вскочит, которого и не видно. Вы бы слышали, как она с врачом разговаривает: «Доктор, милый, спасите меня!» Очень смерти боится, а сама живет чуть ли не сто лет.

— Юлька! Юлька! Как ты можешь так говорить? — Александра Николаевна бросила шитье на стол и смотрела на девочку пораженная. — Сколько лет твоей бабушке?

— Семьдесят восемь.

— Вот доживи до такого возраста, тогда узнаешь, будет ли у тебя что-нибудь болеть.

Юлька передернула плечами, стройная шейка ее гордо выпрямилась.

— Да уж я, по всяком случае, сумею и жить и умереть по-человечески. Ни за что не стану ныть, как наша бабушка!

Губы ее беспечно произнесли жестокие слова, а темные глаза смотрели печально. «Какой-то оптический обман!» — подумала Александра Николаевна.

— Какой-нибудь людоед добрее тебя, — промолвила она со вздохом.

Юлька приняла это за шутку и расхохоталась.

— Мальчики говорили, что очень хорошо у вас прошла конференция о дружбе, товариществе и… любви. Тебе понравилось?

— Доклады — да, ничего, — равнодушно отозвалась Юлька. — Цитаты хорошие набрал Гущин из девятого «б». По книгам ведь это все…

— Не только по книгам. Сами школьники, говорят, хорошо высказывались. Разве плохо там у вас одна девочка сказала: «Что это за любовь, о которой знает весь класс?»

— Это Тамарка Зернова из нашего класса вылезла со своими поучениями. И совсем неправильно она сказала.

— Неправильно?

— Конечно. Ну и пусть знает весь класс. Что же тут такого?

— Но разве не… совестно тому, кто любит, что весь свет будет знать о его чувствах?

— А чего же совестно? Разве он делает что-нибудь плохое, если любит? — Юлька говорила совершенно спокойно, слегка недоуменно, видимо удивляясь непониманию собеседницы.

— Плохого он, конечно, ничего не делает, но… Вот я вспоминаю свои юные годы… ведь как-то стыдно, чтобы кто-то узнал о твоей любви.

— Почему стыдно? Если любит, то не стыдно.

— Но ведь это нескромно… афишировать свою любовь.

— Афишировать? — Юлька задумалась, ничуть не смущаясь. — Что же нескромного, если кто и догадывается? Вот если плюнуть кому-нибудь в ухо, — это было бы нескромно.

— Фу! Что ты говоришь! Да это было бы просто хулиганство!.. У тебя, кажется, есть братья?

— Да. Пять братьев.

— Пять? Мне казалось, что два. Муся как-то сказала.

— Сашку можно считать за двоих, — невозмутимо объяснила Юлька, — а Витальку — за троих, столько от них шуму.

— Ты за ними присматриваешь? Помогаешь маме и бабушке?

— Когда есть время. Но у меня его очень мало.

«Было бы больше, если бы ты столько времени не тратила на Костю», — вертелось на языке у Александры Николаевны…

После этого разговора Юлька перестала стесняться Костиной матери. Она не убегала при ее появлении и способна была часами болтать о всяких пустяках. Потом было даже трудно вспомнить, о чем она тут разглагольствовала. Случалось, Костя шутливым тоном, но настойчиво просил ее:

— Вались, Юлька, домой! И тебе и мне надо уроки готовить.

— Ах ты, нахал! — восклицала Юлька. — Как ты смеешь так говорить? Ты бы должен сказать: «Посиди, Юленька, еще». А ты: «Вались!»

Мать не вмешивалась. «Что за девочка! Другая бы по моему молчанию поняла, что раз не останавливаю Костю при подобной грубости, значит, тоже считаю, что ей пора уйти». Но, по-видимому, такие соображения были слишком тонки для Юльки.

Теперь не раз представлялась возможность поговорить с ней о ее поведении. Но темные диковатые глаза смотрели на Александру Николаевну с неизъяснимым выражением и точно говорили без слов: «Не тронь меня!» К тому же девчонка была уверена, что мать друга прекрасно к ней относится. И все тщательно подобранные фразы замирали на губах Александры Николаевны.

В школе, где учился Костя, библиотекарем работала молодая девушка. Она нередко обращалась к Александре Николаевне за советами. Однажды прислала с Костей записку с просьбой посмотреть ее новые стенды. Александра Николаевна пошла в школу.

Особая, собранная тишина стояла во всем здании: шли уроки. Александра Николаевна разделась на учительской вешалке и не спеша пошла по длинному коридору, прислушиваясь к негромкому гулу голосов в классах.

Когда она поравнялась с директорским кабинетом, оттуда вышел невысокий седой старик с чисто выбритым морщинистым лицом.

— Здравствуйте, — сказал он, приветливо улыбаясь. — Вы ко мне?

Александра Николаевна пожала руку директору.

— Здравствуйте, Алексей Петрович. В библиотеку иду. Там новые стенды. Надо посмотреть.

— Чудесно, что вы Галю навещаете. Сейчас она по шла в буфет, я видел. Посидите пока у меня. Прошу! — Он распахнул дверь, пропустил вперед Александру Николаевну.

«Все таки посоветуюсь с ним. — Костика мать села у стола в обитое кожей кресло. — Только о нашем разговоре никто не должен знать…»

— Ну что, кончаем школу? — От улыбки у директора вокруг глаз пошли во все стороны веселые лучики. — А ведь я помню, как вы привели его сюда десять лет назад, этакого малыша. И он показал на меня пальцем и спросил: «Мама, это какой дядя?»

Александра Николаевна рассмеялась.

— А ведь правда, было такое! Но неужели вы помните?

— Как видите, помню. За палец ему тогда досталось от вас. А я ему сказал: «Я директор. Но все-таки детей не ем, не бойся». Да-а… И вот кончаем! И неплохо кончаем. Костя идет на медаль, — Он помолчал и вдруг взглянул внимательно, настороженно: — Вам что-нибудь говорит фамилия Фетисовой? В девятом классе у нас учится девочка…

— Юлька! — Александра Ивановна покраснела. — Эта девочка часто у нас бывает и…

— А, так вы ее знаете? — Директор откинулся на спинку стула. — Я опасался, что вам неизвестно… Она обнаруживает заметное тяготение к вашему сыну. — Он улыбнулся: вот, мол, какая оказия! — Они на переменах проводят все время вместе. То есть она приходит к десятому классу и ждет его. Вероятно, и помимо школы…

«До чего глупо: все всё знают! И что за девчонка — даже у класса сторожит…»

— Что за девочка! — сказала Александра Николаевна вслух. — Но как тут поступить, Алексей Петрович? Ведь неладно все это…

— Видите ли… Не стоит заранее пугаться. Бывают, к сожалению, случаи, когда в этом возрасте совершают… непоправимые глупости. Вопрос это тонкий. В каждом случае иное. Рецептов нет. Вот на днях я беседовал с одной мамашей. Она говорит: «Я ему, — сыну, значит, — каждый день страшные случаи рассказываю, как себе жизнь исковеркали, а он только смеется!» Та мамаша, видите ли, не учитывает одного обстоятельства. Случаи из жизни — это ведь чужой опыт. А в этом возрасте чужому опыту не верят. В шестнадцать-семнадцать лет кажется, что то, что происходит с ним, никогда и ни с кем на свете не происходило.

— Но как же все-таки быть?

«Ну говори же! У тебя сорок лет педагогического стажа. Посоветуй!» — мысленно торопила Александра Николаевна.

Прозвенел звонок. Директор встал. Поднялась с кресла и раскрасневшаяся мать.

— Но вы, оказывается, обо всем знаете, — проговорил директор и с любезной улыбкой подал на прощанье руку.

Вечером, после ужина, Александра Николаевна сказала сыну:

— Послушай, Костя, нам надо поговорить серьезно. Если посмеешь убежать, значит, ты просто не мужчина, а… какой-то трус!

Что-то в ее тоне заставило Костю повернуться и пристально посмотреть на мать. На секунду она поймала его взгляд. И дрогнула от жалости: ребячья растерянность мелькнула в глазах мальчишки. Сейчас же лицо у Кости опять стало замкнутым и подчеркнуто независимым.

— В чем, собственно, дело? — спросил он с насмешливым вызовом.

— Ты что это делаешь с девочкой? — резко сказала мать. — Ты портишь репутацию своей Юльки тем, что позволяешь ей сидеть у тебя часами. — Она говорила взволнованно и быстро, не давая ему опомниться и прервать себя. — Недавно Лариса — знаешь, этажом ниже живет, девятиклассница — потешалась над Юлькой. Пусть Лариса сплетница, но насмешки ее понятны. И теперь она по всей школе ославит Юльку.

— Лариске достанется! — угрожающе сказал Костя.

— Детские разговоры. Я говорю тебе совершенно серьезно: это нехорошо, чтобы девочка так без конца бегала к юноше, сидела бы у него.

— Ты отстала от жизни. Это в твое время не полагалось. Сейчас другие взгляды.

— Это еще что за пошлости? Мае сорок три года, я училась в советской школе и воспитывалась при Советской власти. И при коммунизме настоящим детишкам будет присуща скромность, простая стыдливость. Твоя Юлька, очевидно, просто невоспитанная девочка. Она совсем не думает о собственном достоинстве.

— Да откуда ты знаешь? — Костя стал подниматься со стула с презрительным видом, но невольно сел, потому что Александра Николаевна воскликнула с негодованием:

— А виноват ты! Как ты этого не понимаешь? Ты, именно ты, должен оберегать ее девичье достоинство, раз она сама ничего не соображает! Ты мужчина, это первое. Во-вторых, ты старше ее!

Костя задумался. Потом проговорил неуверенно:

— Все это глупости. Ты… жизни не знаешь…

— Да какие там глупости! — возмутилась Александра Николаевна и понизила невольно дрогнувший голос: — Я… просто боюсь за тебя, Костя!

Снисходительная улыбка показалась на его губах.

— Ты смотришь на меня, как на ребенка.

— Нет, я считаю тебя уже взрослым, — сказала она жестко. — Юльку-то ведь просто жалко. Дурочка она!

Костя бросил свирепый взгляд на мать и демонстративно заткнул пальцами уши, глядя в открытый учебник.

С совещания Александра Николаевна вернулась домой около одиннадцати вечера. В комнате было темно. «Опять где-то шатается!» Но вспыхнувшая под потолком лампа осветила Костю, лежавшего на диване. Он зажмурился от яркого света, не успев притвориться спящим.

— Ты дома? — удивилась и обрадовалась Александра Николаевна. — А почему лежишь? Не заболел ли? Носишься нараспашку, а погода такая предательская. — Она приложила руку ко лбу сына.

Костя дернулся в сторону, плотнее сжал веки:

— Оставь, пожалуйста! Ничем я не болен.

— Но у тебя очень красные щеки. Особенно левая. Все-таки поставь градусник.

Он порывисто сел.

— Ах, градусник? — Усмехнулся криво, притронулся рукой к левой щеке и вдруг выпалил угрюмо: — Просто она дала мне по морде!

— Юлька? Господи! За что же?

— Так ей захотелось.

— Но все-таки ни с того ни с сего не дают по физиономии… — Мать говорила осторожно, безмерно благодарная ему за неожиданную откровенность, прикусив губу, потому что не вовремя ей стало смешно и она боялась, как бы он этого не заметил. — Значит, ты ее обидел чем-нибудь?

Помолчав, Костя брякнул:

— Обнять ее хотел. Подумаешь!

Мать опустила глаза. Потом глянула искоса. Спросила — и вопрос прозвучал глупо-деловито:

— По обеим щекам ударила?

— Нет, только по левой.

— Но у тебя обе красные!

Сын метнул на нее бешеный взгляд:

— Вот и видно, что ты ничего абсолютно не понимаешь! В правую она меня поцеловала. Сама! Крикнула, чтоб я ее и пальцем не касался, и вдруг…

— Да уж где мне что-нибудь понять! — пробормотала Александра Николаевна. — Пойду чай поставлю, поздно уже.

И подумала: «Сам-то наивный теленок!»

Началась четвертая четверть. Преподавательница литературы потребовала у Кости два его домашних сочинения для школьной весенней выставки.

— Но их надо начисто переписать, чтобы было красиво оформлено, — сказала учительница.

— Переписать больше пятидесяти страниц? Сейчас? Когда скоро экзамены? — схватился за голову Костя.

— А вы попросите кого-нибудь из девятого класса это сделать. Пусть займутся перепиской несколько человек. Выставка — общее дело.

Через день Костя сдал оба сочинения.

Веки у Юльки покраснели от бессонной ночи, а лицо выражало гордое удовлетворение. Сережа Кузнецов презрительно фыркнул:

— Эта Люлька дикая собственница! Никому не позволила прикоснуться, а у многих девочек почерк гораздо красивее.

Чем ближе подступало время экзаменов, тем больше были заняты десятиклассники. Кости часто не бывало дома. Иной день Юлька забегала напрасно по нескольку раз. В ее темных глазах вспыхивали искры досады и гнева. Девочка уходила надутая, разочарованная.

И бот однажды Юлька вошла поспешно, в накинутом на плечи пальто, с растрепанными от быстрой ходьбы косами. Тревожно оглядела комнату:

— Как? Он еще не пришел? Но ведь он ушел из школы! Я точно знаю.

Немного прихворнувшая Александра Николаевна была дома.

— Как видишь, еще не пришел. Наверно, с товарищами куда-нибудь отправился.

Юлька стояла, опустив голову, и молчала. Молчание длилось необычно долго. Александра Николаевна заглянула в лицо девочки. Непролившиеся слезы стояли в темных глубоких глазах, и грусть в них была настоящая, живая грусть.

Пораженная этим совсем новым выражением Юлькиного лица, Александра Николаевна спросила с внезапной жалостью:

— Ты что, девочка?

Крупные слезы заструились по розовым щекам. Юлька громко, по-ребячьи всхлипнула и торопливо заговорила негодующим басом:

— Вы ничего не знаете! Уже третий раз — да, третий! — он провожает ее из школы. Подъезды рядом, это, знаете, школа напротив нашей. Как они сговариваются? Значит, ждут друг друга? — Она заплакала навзрыд.

Вот так новость! Косте приглянулась другая девочка? Так вот отчего у него такое хорошее настроение.

— Она учится тоже в девятом классе?

— В… десятом! — еле выговорила Юлька и зарыдала еще громче.

— Не надо, Юля, — мягко сказала Александра Николаевна и подала Юльке стакан с водой. — Выпей!

Юлька оттолкнула стакан, пробормотала с упреком:

— Зачем вы поз… позволяете ему дружить с этой Танькой? Она… она… ведь… даже из другой школы!

Александра Николаевна не могла удержаться от улыбки:

— Из другой школы, — значит, нельзя дружить?

Юлька не ответила. Она плакала гневно, как капризный ребенок, у которого что-то отобрали.

— Того и гляди, придет кто-нибудь из мальчиков, — сказала Александра Николаевна. — Нехорошо, если увидят… Впрочем, я скажу, что ты поскользнулась на ступеньках и сильно ушибла ногу. Хорошо?

Юлька испуганно оглянулась на дверь.

— Дайте мне скорей умыться!

Она торопливо отвернула кран, уронила мыло. Хватая из рук Костиной матери полотенце, сказала злорадно:

— У нее ноги кривые, у этой Таньки. И косы тощие, навертит вокруг головы — как макароны.

— А уж это, знаешь ли, не очень хорошо с твоей стороны так говорить!.. Не хочешь воды — выпей молока холодненького!

Юлька покорно выпила стакан молока, схватила брошенный на стол портфель, направилась к двери и столкнулась с входившим Сережей.

— A-а, Люлька! — приветствовал он ее с обычной насмешливостью.

— Костя, наверно, скоро придет, подожди его. — Александра Николаевна подтолкнула Сережу, чтобы скорей проходил, и Юлька выскочила на лестницу.

Как бы между прочим, Александра Николаевна спросила Сережу:

— С какой-то там десятиклассницей Костя подружился? Таня, кажется? Ты ее видел?

— Один раз издали, — ответил Сережа. — Они на «дне открытых дверей» в Электротехническом познакомились.

Вскоре пришел Костя в отличном настроении. И сообщил Сереже, что теперь уже окончательно решил подать заявление в Электротехнический институт.

— Сейчас засядем опять повторять, а вечером двинем в кино. Билеты нам возьмут… Зайдешь за мной. Только чтобы не опаздывать, слышишь, Сережка?

Опять Костя был прежний: веселый, общительный, ласковый.

Мать смотрела на него с чувством облегчения. А мыслями нет-нет и возвращалась с невольной жалостью к сердитой девчонке, чье сердце переполнено горем и жаждой мести.

Начались экзамены. Юлька не появлялась.

— Что-то Юльки совсем не видно? — как-то спросила Александра Николаевна.

— У нее ведь тоже экзамены, — Костя отвел глаза, нахмурился.

Но вскоре лицо его опять просветлело. Он задумался о чем-то, и мать догадывалась, что Юльке не было сейчас места в его мечтах.

Костя учился на втором курсе Электротехнического института, когда Александра Николаевна однажды спросила его:

— А помнишь Юльку? Она ведь уже тоже кончила школу. Поступила куда-нибудь, не знаешь?

Сын посмотрел на нее странно. Помолчав, ответил, глядя в сторону:

— Почему бы мне не знать? Она учится в нашем институте. На первом курсе.

— Неужели?

— Представь себе! А почему бы и нет? Кончила школу с золотой медалью и поступила.

Он сразу заговорил о чем-то другом. Потом пришли мальчишки, и она забыла о своем вопросе.

Как когда-то школьники, теперь их комнату заполняли студенты. Бывали и студентки. Случалось, украдкой рассматривая особенно понравившуюся ей девушку, мать думала: «Когда-нибудь, позднее, вот такую бы Косте жену!»

После третьего курса Костя ездил на целину убирать урожай.

Осенью, в толпе родителей, Александра Николаевна стояла на товарной станции, напряженно вглядываясь вдаль. Едва брезжил рассвет. Высокое небо над железнодорожными путями нежно зеленело. Рельсы, освещенные у станции редкими фонарями, убегали во тьму.

— Идет поезд! Идет! — заговорили кругом.

Уже приближалась длинная вереница товарных вагонов. На ходу спрыгивали и бежали вдоль путей фигуры в ватниках, в кепках, в платочках.

Мать вглядывалась в мелькавшие перед ней загорелые дочерна, обветренные молодые лица. Да где же Костя? Шум, толчея — она совсем растерялась.

Он сам нашел ее в толпе, налетел сзади, обнял, сильный, большой.

— Какой ты лохматый! Не стригся ни разу?

Небритая щека сына колола ее губы. Опять он с ней, ее возмужавший, потрудившийся мальчик!

Вместе с матерью Костя заново переживал свое «целинное житье», разглядывая фотографии. Их было много. Не пожалели Костя с товарищами пленки. Мельком Александра Николаевна заметила, что одну пачку фотографий, завернутую в бумагу, Костя, не разворачивая, убрал в ящик письменного стола. Но, поглощенная рассказами сына, она не поинтересовалась свертком.

Через несколько дней, занимаясь уборкой, мать хотела задвинуть открытый ящик письменного стола. Ящик застрял.

«Вот неряха! Хаос какой-то из тетрадей, бумаг, снимков…» Она совсем выдвинула ящик, чтобы прибрать в нем. Сверху лежал сверток с фотографиями. Александра Николаевна развернула бумагу.

Растрепанная девушка глянула на нее большими темными глазами. Стоит под деревом в ковбойке и брюках. На другой фотографии та же девушка хохочет, закинув голову. Зубы на загорелом лице блестят, как у негра. Какое знакомое лицо, особенно глаза… Боже мой, да ведь это Юлька! Ну конечно, это она! Прическа с нелепым названием «мальчик без мамы». Остригла, значит, свои длинные косы! Выросла, повзрослела. Еще бы, три с лишним года прошло. Пожалуй, в девятом классе Юлька была красивее. Теперь у нее рот как-то больше. Сильнее выступают скулы. Может быть, оттого, что она похудела?

Александра Николаевна взволнованно перебирала снимки. На всех — Юлька. Сидит задумчивая на куче кирпичей. В ковбойке с расстегнутым воротом, со спустившимися на глаза волосами, замахивается пустым ведром. Отбивается, что ли, от кого? Да просто дерется. Видно, и теперь она такой же «смерч», как называл ее когда-то Петр Терентьевич. Надо будет написать Евдокии Акимовне письмо. Петр Терентьевич ушел на пенсию, и месяцами старики живут теперь у сына в Новосибирске. Наверно, совсем туда переедут.

А почему эти карточки отложены? И почему Костя их не показал ей?

С чувством обиды Александра Николаевна аккуратно завернула фотографии и положила их на прежнее место.

А в тот же вечер Юлька явилась га своим фото.

Изящная девушка с модной прической. Одета скромно: темное платьице с белым воротничком. Держится сдержанно, со спокойным достоинством. Ишь ты, какая голубица получилась из шалой Юльки! Что она пережила, передумала, перечувствовала за эти годы, что так изменилась?

Александра Николаевна не скрывала своего любопытства. Рассматривала Юльку внимательно, улыбаясь ей с приязнью и невольно все время сравнивая ее с той девчонкой.

Нет, неверно, что девятиклассницей Юлька была красивее. Миловидное личико стало резче, как-то определилось, но сколько в нем какого-то раздумья… И глаза другие. В них меньше откровенной радости, почти щенячьей, и сумрачности меньше… Они просто не так наивны теперь. Голос, по-прежнему низкий, стал мягче, глубже, богаче интонациями.

На вопросы Александры Николаевны Юлька отвечала с вежливой и приветливой сдержанностью.

Да, конечно, братья выросли. Младший — и то уже в шестом классе. Сашка кончает школу. Очевидно, придется ему поработать на заводе, а потом уже поступать в институт: теперь полагается иметь двухгодичный производственный стаж. Мама и папа здоровы, работают. Бабушка — бедная! — умерла в прошлом году.

Юлька сидела за столом, небрежно перебирая фотографии. Что-то тоненькая пачка у нее в руках. Разве столько Юлькиных снимков лежало в ящике?

— Ты совсем стала большая, Юля, — сказала Костина мать.

Девушка подняла на нее огромные глаза.

— Время идет…

Александре Николаевне почему-то стало грустно.

Костя сидел на диване, закинув ногу за ногу и улыбаясь неопределенно. И вдруг она подумала, что, наверно, и сын ее за эти годы изменился неузнаваемо, только она этого не замечает, видя его ежедневно.

«В сущности, далеко не все я знаю о нем. Приходит, уходит… Все главное в его жизни давно не здесь, не дома. Рассказывает, может быть, десятую долю того, что его занимает…»

От этих мыслей настроение у Александры Николаевны испортилось. Она почувствовала себя постаревшей, может быть, не такой уж и нужной сыну… Когда пошла ставить чайник, даже туфлями домашними зашаркала.

Некоторая скованность, неловкость улетучилась с приходом Сережи Кузнецова.

Теперь Сережа появлялся у них гораздо реже. Он учился на геологическом факультете университета, каждое лето проводил в экспедициях. Пути их с Костей разошлись, но, хоть временами подолгу не виделись, они по-прежнему дружили.

— Люлька! — воскликнул Сережа с изумлением. — Это ты или не ты?

— Перед тобой проклятье рода человеческого — факт! — прогудела Юлька, раздувая ноздри, и вскочила так стремительно, что в буфете задребезжала посуда.

Сережа смутился, малиново покраснел. Костя засмеялся.

Сама Юлька испуганно прикрыла рот ладошкой, виновато покосилась на Александру Николаевну:

— Ой, у вас ничего не разбилось?

Весь вечер Юлька подшучивала над Сережей. На Костю не обращала внимания, даже спрашивая его о чем-нибудь, не глядела на него.

— Каким ты был, таким остался, — фальшивя, пропел Сережа. — Юлька, ты — бес!

— Я самое кроткое, самое тихое и беззащитное существо, — сказала Юлька. — Одни женоненавистники, типа некоторых геологов, этого не замечают.

Но в Юлькину кротость уже и Александра Николаевна не верила, хотя не менее пяти минут выражение покорности не сходило с Юлькиного лица. Потом снова его овладело неудержимое веселье. А немного погодя она с сосредоточенно деловым видом играла с Сережей в шахматы.

— С кем ты тягаешься, Юлька? — ласково сказал Костя. — У Сергея первая категория по шахматам.

— А я и не сомневаюсь, что проиграю, — спокойно отозвалась девушка. — Но интересно — как.

— Ты, кажется, стала вдобавок философом, — заметил Сережа. — Шах твоему почтенному королю! Безумству храбрых…

— Главное — бороться и не сдаваться. Лучше погибнуть, чем сдаться! — Какой-то свой, только ей понятный смысл вложила Юлька в эти слова. Произнесла она их необычным тоном, и такая неподдельная грусть и как бы насмешка над собой промелькнули в ее задумчивом взоре, что Александра Николаевна чуть не спросила: «Ты что это?» Оглянулась на сына: заметил ли? Ведь весь вечер Костя не спускал с Юльки радостных глаз.

Не раз шевельнулась у матери тревожная мысль: «Уж не влюбился ли опять? Но ведь теперь она к нему совершенно равнодушна. И не посмотрит…»

После этого вечера Юлька за целый год появлялась у них всего раза три, всегда в компании и каждый раз — другая. То тихая до робости, то шумно-веселая, то сердитая, сумрачная, хмурая. Что за девушка — не поймешь ее совсем. И одевалась она то с подчеркнутой скромностью, то вызывающе модно, то вообще кое-как, точно забывая, что на ней надето.

По отдельным репликам товарищей и подруг Кости: «А он сегодня с младшим курсом время проводит», «Пожалуй, его на этот фильм не вытащить. Он уже ходил. С ней», — Александра Николаевна догадывалась, что Костя видится с Юлькой. Сам он никогда о ней не говорил. Как-то мать прямо спросила: «Ты с кем был вчера в театре? Не с Юлькой ли?» Костя сразу ощетинился: «А какое тебе, собственно, дело?» Почему-то Юлька была запретной темой.

В один из зимних дней, когда Костя учился уже на пятом курсе, в начале второго семестра, он пришел домой мрачный, бледный, осунувшийся.

— Что с тобой? — ахнула мать. — Заболел?

— Оставь, пожалуйста! Я здоров. — Едва прикоснувшись к ужину, он, не раздеваясь, лег лицом к стене. На все вопросы отвечал сквозь зубы:

— Прошу, прекрати! Не трогай меня…

На третий день, не выдержав этого молчания и непонятной подавленности сына, Александра Николаевна зашла к Кузнецовым и оставила Сереже записку: «Зайди непременно! У меня к тебе дело».

— Что случилось с Костей? — спросила она, едва Сережа переступил порог. — Может быть, ты знаешь? Он на себя не похож.

Сережа сел, нахмурился, помолчал.

— У Кости несчастье. Тяжкая история…

— Что? Да говори же!

— Скажу, но… Косте ни слова! Понимаете? Ни слова!

— Сережка!

— Юлька отказала ему, — вымолвил Сережа, глядя себе под ноги.

— Отказала? Юлька? — Александра Николаевна провела рукой по лбу. — Только и всего?

Малиновая краска залила щеки Сергея. Взгляд стал отчужденным.

— «Только и всего»? Вот как вы рассуждаете! Но разве вы не понимаете, что Костя страдает?

— Нет, нет, Сереженька! — Александра Николаевна прикусила губу. — Я понимаю… Я сочувствую, но…

— Видно, как вы сочувствуете! — сурово отрезал Сергей. — Вам смешно, вот что! Вы радуетесь, а не сочувствуете. А это несчастье для него, да, несчастье, потому что… такой девушки, как Юлька… нет другой ка свете! — он сказал это с отчаянной решимостью.

«Да уж не влюбился ли и ты в эту Юльку?» — подумала мать. Но как она смела отказать Косте? Ей стало обидно за сына.

— Ну что же, если отказала. За Костю любая пойдет.

Сережа вскочил от возмущения.

— Так разве «любая» ему нужна? От вас я этого просто не ожидал!

— Да ты меня не понял. Сереженька! — виновато заторопилась Александра Николаевна. — Я ведь не в том смысле…

— Я-то вас понял! — Сережа ерошил волосы всей пятерней, вид у него был забавно грозный, и она, дрогнув сердцем, отчетливо представила его себе маленьким строптивым шестиклассником — казалось, вчера это было, и все же как давно!

— Я-то вас понял! — повторил он. — А вот вы-то, простите, Александра Николаевна, ничегошеньки не понимаете! Это просто удивительно: даже симпатичные родители совершенно не понимают своих детей.

— Конечно, куда уж нам! — с деланным смешком, скрывая растерянность, сказала мать. И, помолчав: — А почему она отказала, не знаешь?

— А вот уж об этом вы у нее спросите, — вздохнув, посоветовал Сережа. — А Косте — ни слова, помните уговор! А то еще хуже ему будет. Из дому, пожалуй, уйдет.

— Не скажу я, Сережка, ничего! Пока сам не скажет. Зря предупреждаешь…

Они жили как чужие, разговаривая лишь о пустяках. Все попытки отвлечь сына, как-то расшевелить его проваливались. «Ты читал статью о кибернетике в журнале? Чудеса, да и только!.. Костя, я сегодня какую интересную книгу принесла. За этой новинкой все гоняются… Удалось достать билеты на премьеру новой пьесы. Если хочешь, возьми их. Я потом пойду». Костя отвечал лаконично: «Да, читал… Спасибо, прочту… В театр не хочется. Спасибо».

Как-то вечером он сказал:

— Ты, мама, прости. Чтобы не было неожиданностью… При распределении я попрошусь куда-нибудь подальше. На Камчатку. На Северный полюс. Знаю, что ты скажешь: работы и здесь очень много! Но я не хочу здесь оставаться.

— Ну, распределение еще не завтра, — пробормотала ока удрученно.

Теперь, думая о Юльке, Костина мать негодовала.

Чем плох Костя? Конечно, многие гораздо красивее, но разве в этом дело? Да, нет в нем блеска, каскадов остроумия, балагурства, которое так привлекает многих девушек. Но ведь он, хоть и мягкий, очень верный и, в сущности, твердый человек, убежденный. И добрый. Такой был его отец. Недаром у Кости всегда так много хороших товарищей, которые любят его. Юлька боится, что ей будет с ним скучно, — вот что! В школе, подростком, Костя был, пожалуй, общительнее, живее… Но разве в этом счастье? До каких глупостей она додумалась! Да что там! Думай не думай — все равно ничего не придумаешь… Пять лет назад могла ли она вообразить, что придет время — и она будет мечтать о появлении Юльки у них в доме? В своем слове Костя тверд. Раз решил уехать, — значит, уедет за тридевять земель. А мать под старость останется одна. Из-за этой девчонки. Да не в том дело — можно ведь и за ним поехать. Но не сразу… И захочет ли он? Между ними стека. Можно и на расстоянии быть вместе — душой. И в одной комнате — вдали друг от друга. Все из-за нее! Потому что брешь, которую пробила Юлька в его сердце, он никому не позволяет заделать…

Это случилось весенним дождливым вечером. Александра Николаевна сидела одна в ставшей привычней печали, без охоты читала какой-то роман, поджидая сына с ужином. Вдруг она прислушалась, не веря себе: в передней раздался Костин смех.

Он быстро вошел, не снимая пальто, оживленный, улыбающийся, смущенно счастливый.

— Мамочка, дай, пожалуйста, какие-нибудь туфли! Она не хочет входить, говорит, ноги грязные. Мы нечаянно ступили в лужу, а она и так промокла!

Ничего не понимая, мать поспешно сбросила с ног домашние туфли, которые Костя тут же подхватил, в одних чулках пошла за сыном в переднюю.

Там Юлька, бледная, с горящими глазами отталкивала Костю, который, присев на корточки, пытался отстегнуть пряжки на ее туфлях.

— Я сама, сама! Глупый какой, руки вымазал! Здравствуйте, Александра Николаевна.

— Ты и чулки сними, — тихо сказала мать. — Я дам сухие. Еще простудишься.

Будто в тумане, она достала чулки, вынесла их в переднюю. Проходя в кухню за чайником, зажмурилась, чтобы не показать, что она видит, как они целуются. Одна нога у Юльки босая, другая — в мокром чулке. Она стоит на цыпочках, а Костя наклонился, потому что он выше ее на целую голову, а то и больше…

— Где ты ее вынул из лужи? — спросила Александра Николаевна за ужином, под шутливостью пряча волнение. — В институте?

— Какое — в институте! У наших ворот. Она шла мимо. С завода, где у них практика. Смотрю, кто это такой насквозь мокрый идет? — Блаженная улыбка расплывалась по лицу Кости.

Позднее, от Сережи, Александра Николаевна, разумеется под секретом, услышала о продолжении этой встречи.

— Она его спросила, — в минуту откровенности рассказал Сергей, — прямо, в упор, спросила, как умеет только Юлька: «Ты долго будешь меня терзать и не делать мне еще раз предложение?» Он ее, видите ли, терзал! Логика поистине женская. Я же всегда говорил, что Юлька — бес!

Недели через две после свадьбы, на которой Юлька звонко перецеловала всех студентов, а не только студенток, свекровь и невестка сидели вдвоем.

Глядя, как Юлька неумело, но старательно штопает Костин носок, Александра Николаевна спросила:

— Юленька, а почему все-таки ты сначала отказала Косте? Может быть, ты… колебалась, не выйти ли тебе замуж за кого-то другого?

— За другого? — Темные глаза уставились на Александру Николаевну с величайшим изумлением. — Никогда! Как может такое прийти в голову? — Юлька помолчала и призналась тихо: — Просто я слишком его любила, чтобы согласиться сразу. Любила всегда, с тех пор, как увидела. Всегда! Даже когда учила сопромат. Но это секрет! Вам я выдала тайну, потому что я вам страшно благодарна.

— Мне? — Александра Николаевна была искренне смущена. Вспомнилось, как несчетное число раз она мысленно ругала Юльку. — Но за что же? Разве я что-нибудь сделала для тебя хорошее?

— Вы сделали самое главное. Ведь вы — его мать, — с полной серьезностью ответила Юлька.

С нежностью и с некоторой опаской Костина мать разглядывала свою мучительницу. Сколько непредвиденных неожиданностей уже было в ее поведении. И что-то еще будет впереди?