Л. КормчийЮрка


Глава IКак Юрка выудил свое счастье

– Эва! Гляди-ка! Лодка с парусом…

Юрка старательно выгрызал внутреннюю грязную кожуру кокоса, приготавливая его к еде, и потому не обратил особенного внимания на маленькую яхточку, скользившую вдали, посреди белых пенных барашков.

– Яхта это… – поправил он вскользь приятеля, лежавшего рядом с ним на корме пустой баржи и болтавшего в воздухе босыми ногами.

– Много их плавает, – отплевывая сгрызенные кусочки, продолжал Юрка. – Мы с Васькой тут раз большую яхту видели, в две мачты, господскую какую-то. Та, что чайка, неслась; только вода шипела да брызгалась… А эта что!..

И, не договорив, мальчуган презрительно махнул рукой с видом человека, достаточно повидавшего на своем веку.

– А шибкая она! – не унимался Федька. Он приподнялся даже на руках и с любопытством следил за яхтой. – Ишь как шпарит!.. И против ветру… Вавирует…

Яхта действительно шла полным ходом. Сперва, словно крыло чайки, белел под солнечным лучом ее парус и, прыгая по резвым волнам, то сливался с пеной, то вновь появлялся, отчего было похоже, будто яхта ныряла в волнах.

С каждой минутой судно становилось все виднее и виднее… Реже терялся среди серебряных гребней парус и яснее, отчетливее обрисовывался корпус, подчас зарывавшийся в сверкающей жемчугом под солнечным лучом пене.

– Д-да, ходкая… – согласился Юрка. Согласился лениво, точно нехотя: яхта не занимала его, так как ничего особенного в ней не было. Просто это был небольшой парусный баркас, не имевший в глазах Юрки никакой цены.

– Это что за яхта! – добавил он. – Вот та большая – другое дело… А что, Федька, если бы нам такую дали, а?

– Поплыли бы! – уверенно отозвался Федька. – Далеко бы заехали… Вон туда. Вишь, чернеет?

– Кронштадт это…

– Ну за Кронштадт!

– Да.

Юрка переменил положение, улегшись навзничь, солнце слишком припекло спину, – и от нечего делать продолжал в прежнем духе:

– Мы бы в Англию заехали, откудова «Гекла» приходит… По ветру скоро ведь… а там кокосу-то не оберешься, поди: этакие корабли грузят…

– А Василий говорил, что не из Англии кокос, а из жарких стран, – перебил Федька, – там, говорят…

– А Англия холодная, по-твоему? Длинный-то этот Дик с «Геклы» с холоду, что ль, почернел?

Довод был сильный, и Федька сдался. Впрочем, спорить он и не думал, – для него было глубоко безразлично, где бы ни произрастал «кокос», лишь бы здесь, в порту, не переводились мешки, наполненные им.

– Ну хоть и в Англии, – согласился он. – А ты закури-ка.

Юрка молча добыл из-за пазухи смятую папиросу, распрямил ее и, оторвав кусочек тонкой бумажки с мундштука, заклеил им прорвавшуюся гильзу.

– Аккурат до бумажки, – отметил он ногтем половину папироски.

– А тебе будет от тетки-то! – точно вспомнив что-то, сказал вдруг Федька, созерцая папиросный дым.

– А что? – равнодушно осведомился Юрка, словно дело ни капельки не касалось его. Он хладнокровно затянулся дымом и пустил его двумя густыми столбами через нос.

– Говорила она… Два дня ведь тебя нету дома…

– Ну что ж? – Юрка беспечно засмеялся: – Я и еще неделю не приду, а то и больше. Худо здесь, что ли?

Федька в ответ утвердительно кивнул головой, соглашаясь с другом, что в порту жить очень недурно. Белые, как волокна льна, волосы его упали при этом на лицо. Он смахнул рукой.

– Я с тобой тоже останусь, как тогда. Ведь знаешь, чего я к тебе пришел? Батька утром вздуть хотел, – отвечая на вопросительный взгляд приятеля, продолжал Федька. – Я и убежал. Знаешь его: он дерется так, что взвоешь… А я-то и не виноват… Чего ж зря терпеть? Хоть за дело бы, так уж ничего еще, а то так: с похмелья злится… Ну, я и ушел.

Приятели замолчали.

Юрка курил, разглядывая легкое, тонкое облачко, одиноко бежавшее по небу. Оно тихо колебалось и таяло, расплываясь по краям, похожее на нежный кусочек хлопчатой бумаги, раздуваемой ветром, и забрасывало кое-какие думы в вихрастую голову мальчугана, пекшегося на солнце на корме пустой, заброшенной баржи.

Поодаль немного, за горой каких-то ящиков, в беспорядке наваленных на высокой гранитной набережной, с шумом и гамом шла разгрузка судов. Скрипели и визжали лебедки подъемных кранов, вынимавших из глубоких трюмов пароходов ящики и бочки… С визгом поднимались вверх на цепи тяжелые тюки и, описав полукруг в воздухе, тяжело опускались вниз, к рабочим.

Вереницы ломовиков[1], нагруженных и порожняком, двигались бесконечными рядами; постукивая, деловито-торопливо пробегали вагонетки, а позади длинного, приземистого пакгауза[2], раскрылившего полукруглую железную крышу, перестукивались буферами грузовые платформы.

В беспорядочный гул перемешались возгласы, ржание лошадей, брань грузчиков, стук и свист паровозов и вой пароходных сирен… Воздух пропитался жирным запахом кокоса, смешанным с едкой угольной копотью и горьковатым запахом касторового орешка, точно слоем пестрых, мелких камешков усыпавшего землю…

Любил Юрка Гутуевский порт.

Обыкновенно весной, когда темнела слегка белая пелена снега, сковывавшая ширь Финского залива, и местами, точно окна в бездну, начинали чернеть кое-где проталины, Юрка не мог сидеть дома.

Его толкало тогда из темного подвала, в котором обитал он с теткой – грубой, вечно полупьяной поденщицей-прачкой, толкало на волю, в порт, и, не стесняясь расстоянием, мальчик часто совершал восьмиверстные[3] прогулки на Гутуевский остров с единственной целью – посмотреть, что творится в порту.

Лишь только дохну́т легонько мартовские оттепели, Юрка убегал из дому на целый день и шнырял по острову с особенной радостью, щекотавшей в груди, следя за оживлением порта. В его глазах весь порт, с пакгаузами, элеваторами и длинной, ровной полоской Морского канала, был как бы одним громадным одушевленным существом. Он спал в зимнее время, покрытый пеленой снега и опустив крылья своих пакгаузов, но с весной оживал и пробуждался. Медленно стряхивалась печать сна, и с каждым днем все шумнее и шумнее становилось в нем. А когда наконец майское солнце искристыми змейками разбегалось в синем, волнующемся просторе и вдали начинали появляться клубы едкого, черного дыма, возвещавшие о прибытии иностранных пароходов, порт совершенно пробуждался и начинал говорить громко и могуче своим непонятным языком гама и суматохи.

Тогда Юрка по неделям не показывался домой.

Жирный кокос давал обильную, сытную пищу, пустая баржа гостеприимно открывала для ночлега свою каюту, и Юрка поселился в порту. Его совершенно не тревожило, что где-то в темном подвале полупьяная тетка клянет и бранит его, давая торжественные обещания «изувечить проклятого мальчишку, ужо бы только показался домой, бродяга!»

Собственно этой бранью и основательными колотушками в дни пребывания Юрки дома кончались все заботы о его особе. Его почтенная родственница в глубине души ничего не имела против исчезновений питомца.

– Меньше хлеба съест! Черт с ним! Пусть хоть голову сломит! – утешалась она, не видя по нескольку дней племянника. И только самолюбие ее страдало. – Уважения никакого! Что я ему, девчонка далась? Сказано: сиди дома – так и сиди! Вот погоди ужо! Изувечу, бродяга, право изувечу! Покажись только! – изливалась она в чувствительной беседе с полуштофом в минуты отдыха. Уязвленное самолюбие страдало, и гнев против «бродяги-дармоеда» кипел в ее груди все сильнее и сильнее, пока не пустела бутылка. Тогда оскорбление растворялось в проглоченной влаге и выливалось слезами обиды из глаз. – Что я, каторжная ему? – всхлипывала она. – Кормишь, кормишь, что прорву какую, и не только ласкового, благодарственного слова не услышишь, так и послушания никакого… Что тряпка ему, что тетка родная – все равно! Выгоню ужо совсем – будет знать!

Так вспоминала несчастная женщина своего племянника, то пылая гневом, то терзаясь горькой обидой, а «неблагодарный бродяга» не только не помнил о ней в блаженные дни пребывания в порту, но даже прогонял какие бы то ни было мысли, связанные с теткой, точно боясь нарушить ими покой привольной жизни.

Утром, когда красноватые лучи солнца неуверенно выбегут из-за дымки облаков и затрепещут в плескающейся воде, Юрка вылезал из своего убежища и обходил порт, еще тихий и спокойный…

Пробираясь среди нагроможденных за прошлый день тюков, бочек и мешков, он высматривал укромное местечко, где бы легче было подобраться к кокосу, и, наметив цель, неслышно проскальзывал под покрышку в самую глубь мешков.

Там не спеша, по выбору брал из непоротых мешков свою обыденную пищу – корки кокосовых орехов, выбирая белые и чистые, в изломе как сахар, куски. Потом, когда начинал гудеть работой порт, Юрка шнырял промеж рабочих, ходил по пароходам. Среди иностранных гостей у него было много прочных знакомств. Грубые, загорелые и обветренные матросы ласково встречали мальчугана и на его коверканное английское «доброе утро» отвечали дружескими приветствиями, как старые знакомые.

От них добывал Юрка табак, крепкий матросский табак, от которого долго щипало в горле и занималось дыхание, и пресные белые лепешки, заменявшие хлеб.

И не тянуло отсюда Юрку домой, в узкий полутемный двор-колодец, в затхлый подвал, пропитанный запахом мокрого белья и водки.

В порт приходили часто его товарищи. Иногда и они, соблазнившись привольным Юркиным житьем, оставались с ним по нескольку дней. Впрочем, чаще всех навещал его Федька и неохотно покидал товарища, после двух-трех дней свободы отправляясь домой с тоской и страхом в душе.

Федька был закадычным Юркиным другом. Ему не под силу было не видеться с приятелем несколько дней, и, уличив благоприятную минуту, он немедленно уходил в порт, к Юрке.

Минут таких было достаточно. Суровый родитель не скупился на побои, и Федька, чувствуя себя после каждого такого битья незаслуженно оскорбленным, неизменно отправлялся на Гутуевский остров, пропадая там, в отместку родителям, дня два-три. То же самое случилось и сегодня. Федька из скромности умолчал перед другом о колотушках, доставшихся утром на его долю, а для Юрки это было не важно. Он был вполне удовлетворен объяснением приятеля и не разбирался в Федькиных невзгодах, справедливо считая их пустяками.

– Смотри, подъезжает яхта-то, – принимая из рук Юрки наполовину выкуренную папиросу, – заметил Федька.

Юрка лениво посмотрел в сторону яхты.

Она теперь находилась не более как в ста саженях[4] от приятелей. Накренясь правым боком к воде, резало носом волны маленькое изящное суденышко, и пена клочьями лизала его синие борта, закидываясь подчас на палубу.

В яхте сидело трое: двое взрослых управляли парусами, а на корме уместился мальчик лет десяти.

– Мальчишка с ними, – проговорил Федька. – Катаются.

Яхта подошла совсем близко, и Юрка внимательно рассматривал сидевших в ней.

Он собирался уже отпустить какое-то замечание по адресу мальчика в яхте, но тут с судном случилось что-то неладное…

Раздался треск, как от лопнувшего каната… Парус описал полукруг, и яхта, чуть не опрокинувшись, круто повернулась… Кто-то пронзительно крикнул, и какой-то синий клубок плеснулся в воду…

– Мальчишку сбросило! – сообщил Федька.

Яхта быстро мчалась по ветру, удаляясь от места происшествия. На ней растерянно метались два господина, бестолково хватаясь за паруса.

– Хо-хо! Ловко! – рассмеялся Юрка. – Его реей садануло… Ишь барахтается!

Саженях в двух от баржи трепетал в воде синий клубок. Мальчик делал отчаянные попытки удержаться на воде, но его неудержимо влекло ко дну…

Бледное испуганное лицо то появлялось над водой, то погружалось снова, и глухой, сдавленный крик раздавался в те минуты, когда оно высовывалось из воды.

Юрка перестал смеяться.

– Он и плавать не умеет, – с тревогой в голосе заметил он. – Что ж те черти?

«Те черти» были далеко. Яхта все удалялась, причем парус трепыхал и раскачивался в стороны, точно флаг по ветру, грозя каждую секунду судну крушением.

Дело принимало нешуточный оборот.

– Эх-ма! – свистнул Юрка. – А ведь мальчишку-то засосет…

С секунду он подумал. Потом, как бы в ответ на испуганный, беспомощный взгляд Федьки, мигом скинул штаны и рубашку.

– Юрка, ты… – хотел было спросить Федька, но не успел: Юрка взмахнул руками и бросился в воду.

– Искупаюсь заодно! – весело крикнул он на лету.

Мальчик между тем выбился из сил.

– Ишь ты! Плавать не умеешь, а катаешься по воде, – проговорил, подплыв к нему Юрка. – Ну, поддержись!

Он подоспел как раз вовремя, когда утопавший совсем погрузился в воду и только синяя куртка, вздувшаяся пузырем, виднелась на поверхности.

– Стой! – уцепился Юрка за ворот куртки.

Восторженный возглас Федьки, с трепетом наблюдавшего с баржи, внес каплю гордости в Юркину душу.

– Ну, поплывем, что ли! Держись за меня, – предложил он мальчику, но тот не мог воспользоваться любезностью; он даже барахтаться перестал.

«Захлебнулся»! – решил Юрка и, взявшись покрепче рукой за ворот рубашки утопленника, поплыл к берегу.


Перед самым лицом Юрки протянулся барочный шест, с плеском упавший в воду.


Увлеченный спасением, Юрка не заметил, что его вместе с утопленником волной прибило к барже. Только почувствовав вдруг, что сильная струя тянет его под судно, мальчик осознал всю опасность положения.

Сначала он попытался схватиться свободной рукой за обшивку баржи, но рука скользнула по мокрым, усеянным слизняками доскам, и Юрку только глубже втянуло в опасную полосу. Тогда сильным взмахом он вздумал освободиться от опасности, но тщетно: утопленник своей тяжестью мешал ему.

– Федька, спусти шест! – крикнул он приятелю, отчаянно сопротивляясь течению. – Скорее только!..

Федька понял опасность, грозившую другу, и помчался за помощью.

Юрка слабел… Все ближе и ближе подтягивало его к корме судна, несмотря на отчаянное сопротивление… Он понял, что погибнет, если не подоспеет помощь.

На минуту мелькнуло в голове бросить мальчика, связавшего руки, но Юрка сразу же отверг эту мысль…

Их совсем подтянуло под баржу. Еще мгновение – и оба скрылись бы под ее широким дном, но тут перед самым лицом Юрки протянулся ба́рочный шест, с плеском упавший в воду. Юрка ухватился за него рукой.

– Отведи за руль! – крикнул он Федьке.

Тот, собрав все силы, исполнил просьбу, и через минуту Юрка со спасенным мальчиком на руках выходил по мощенному булыжником дну канала на берег.

– Хо-хо! – скользя по обросшим мелкой водорослью камням, отдыхивался он. – Ты-то, поди, того…

Последнее замечание относилось к спасенному, безжизненно повисшему на его руках. Мальчик был без чувств. Бледное, как снежинка, худощавое личико с перепутавшимися каштановыми волосами, такое нежное и хрупкое на вид, как головка дорогой фарфоровой куколки, было похоже на лицо мертвеца… Вода ручьями стекала с намокшего платья, выливалась из ноздрей и рта.

– Подай-ка его сюда! Дай подсоблю! – подбежал на помощь Юрке какой-то таможенник. – Ишь, сердечный, обмер, – принимая утопленника добавил он. – А молодцом ты… Видел я… все видел, да не подоспел: далеко был… Молодчина!

– Молодчина! – усмехнулся Юрка. – Кабы не Федька, быть под баркой[5]

Таможенник бережно вынес спасенного и, уложив его на тюк хлопка, подал свисток.

– Не утонул, Василий? – спросил Юрка, тревожно поглядывая на бледное лицо мальчика.

– Очнется! – уверенно сказал таможенник: – Это с перепугу больше. А ты поди, оденься. Господа сейчас придут, а ты голопупый ходишь!

И ласковым пинком он толкнул мальчика к барже.

– Те-то у элеватора еле пристали! Бегут сюда! – сообщил Федька, когда Юрка, поднявшись на баржу, принялся торопливо одеваться.

К тюку хлопка начал со всех сторон собираться народ. Рабочие и матросы с ближних судов, побросав работу, столпились возле утопленника, и на свисток спешил к месту происшествия городовой.

Прибыли и пассажиры с яхты. Один – высокий, красивый господин, весь в белом, а другой – в студенческой форме, растрепанный, без шапки. Оба были взволнованы до невозможности, с бледными, сведенными сильным потрясением лицами.

– Где, где он? – с сильной дрожью в голосе спрашивал высокий господин, протискиваясь сквозь толпу. – Пропустите скорее…

Толпа молча расступалась перед ним…

Бросившись к утопленнику, высокий господин принялся торопливо ощупывать мальчика, попутно срывая с него мокрое платье.

– Не извольте беспокоиться, – очнется! – успокаивал его таможенник. – С перепугу это, обморок… Мальчонка тот вовремя спас их-то…

Господин, казалось, не слышал его. Он припал ухом к груди утопленника, а рукой нащупывал пульс.

– Жив еще, жив! – с радостным вздохом прошептал он наконец, и слезы задрожали на ресницах. – Господа, ради Бога, позовите доктора!.. Виктор Петрович, родной, бегите!..

– Да, верно… Чего я стою! – засуетился студент.

– Только, Александр Львович, следовало бы перенести Сашу куда-нибудь… В более удобное место…

– Правда! Но куда же?

Александр Львович растерянно поглядел кругом…

– Это насчет дома, что ль, сударь? – вмешался в разговор таможенник. – Так ко мне их можно… Слава Богу, место найдется.

Предложение было принято. Кто-то отправился за носилками.

– Качать бы надо… Рогожину какую бы, – переминаясь с ноги на ногу, подал совет дюжий ломовик, но вопреки его ожиданиям совет был встречен со стороны господина в белом далеко не дружелюбно.

– Сам очнется… Не беспокойтесь, сударь, – продолжал успокаивать таможенник. – Слава Христу, знаем ведь!

И точно, мальчик слегка пошевелился.

Когда Юрка с Федькой прибыли к месту происшествия, утопленник уже очнулся.

Городовой разгонял толпу, но несмотря на свое усердие не успевал в этом: толпа прибывала, раздражая почтенного блюстителя порядка.

– Да расходитесь же, господа! Чего не видали? Проходите! Проходите! Да убирайтесь, дьяволы! – надрывался городовой, с каждой минутой раздражаясь все больше и больше. – Вы, стрекулисты, чего тут? Марш! И без вас тесно! – встретил он грозным окликом наших друзей. – Марш, бесенята! А не то… – и сильным толчком он отшвырнул в сторону сперва Юрку, а потом и его друга.

– Ишь, фараон!.. – прошипел, потирая бок, Федька.

– Селедка проклятая!.. – поддержал его Юрка.

Как спаситель, он чувствовал себя вправе присутствовать возле утопленника, однако по опыту зная, как небезопасно связываться с городовыми, решил уйти подобру-поздорову.

– Пойдем, Федька, – обидчиво сказал он другу: – Чего тут? Пойдем купаться лучше.

– Пойдем, – согласился Федька, и приятели зашагали ко взморью, изощряясь по дороге в придумывании самых обидных для городового слов и сравнений.

Едва успели они скрыться за тюками хлопка, как на месте происшествия уже хватились Юрки. Оправившись немного от потрясения, высокий господин выслушал из уст таможенника историю спасания и выразил желание видеть храброго мальчика.

– Да тут он был, – суетился таможенник. – Я его одеваться погнал. Негде ему деться… Тут он всегда путается.

– Бездомный, надо полагать, – вставил городовой, благоразумно умалчивая о причине исчезновения Юрки.

– Юрка-то? С домом он! – отозвался ломовик, тот, что предлагал «покачать» утопленника. – Как же! Я и тетку евойную знаю, – сирота он… Тетка-то вдова, а он при ней… Бедно живут, на нашем дворе.

Господин закутывал в это время в свое пальто полуочнувшегося мальчика.

– Дайте мне адрес, – попросил он.

Извозчик замялся.

– Можно! Да Юрка-то дома почитай два дня не был, жалилась тетка-то. И придет-то когда…

В это время принесли носилки. Мальчика бережно уложили в них. Таможенник и студент взялись за ручки… Шествие тронулось…

– А хотелось бы мне его видеть, – задумчиво проговорил господин на ходу.

– Прикажите, – нашел выход таможенник, – изловлю я его… Поди, промешкаете у меня часок-другой. А то завтра домой предоставлю. Только сбежит, шельмец, из дому, – вечно ведь здесь путается…

Господин слегка улыбнулся.

– А вы его у себя не можете попридержать? Я бы завтра заехал к вам.

– Можно. Это-то легко. Вот, сударь, и моя хата… Митродора, чего рот разинула? Готовь скорее постель чистую!

Это относилось к женщине, выбежавшей в недоумении из небольшого домика, к которому направилось шествие.

– Слышь, Митродора, скорее! Осторожнее, барин, ступеньки тут… Темно в сенях-то… Вот так… Ну, а теперь в горницу… Милости просим!

Через несколько минут мальчика, все еще не пришедшего окончательно в себя, уложили в постель и закутали теплым одеялом.

Загрузка...