Мальчишки, мальчишки,
Что будет у вас впереди?
Я подошел к ящику с ветошью — руки вытереть — глянул в окно и даже рот раскрыл от удивления:
— Во дает!
По заводскому двору мчалась Анечка — секретарша директора. Впрочем, сказать, что она мчалась, было нельзя — Анечка скорее ковыляла в своих туфельках-шпильках. Но ковыляла быстро-быстро. На всех парусах.
Давно уж я не видел, чтобы она куда-нибудь торопилась. С тех пор, как ей выдали премию — смешно сказать! — за рационализацию. Ее в секретарши взяли, когда и семнадцати ей еще не было. Мать у нее умерла, а отец неизвестно где. Надо же было кому-то кормить сестренку младшую и бабку. Вот Анна и ушла из школы, а Митрофан Антонович, директор наш, взял ее в секретарши. Только ей в приемной не сиделось. Нет-нет да и убежит в какой-нибудь цех. То к нам, в прокатный, то в литейку, то в механический. Встанет над душой и стоит, смотрит. Молчит, ничего не опрашивает. Начнешь ей объяснять, а она скажет:
— Сама вижу.
Постоит, постоит, повернется и уйдет.
Вот так же она стояла и за спиной Кольки Сергейчука в механическом. Тот какую-то штуковину для литейщиков делал — ничего у него не получалось. А она маячит сбоку, как тень.
Колька терпел-терпел, не вытерпел:
— Послушай, — говорит, — детка! Христом-богом прошу — уйди отсюдова, побереги мои нервные клетки — они же никак не восстанавливаются!
А она вдруг тычет пальцем ему в чертеж и говорит:
— Вот тут у тебя неправильно. Тут надо не так.
Озверел Колька и как крикнет:
— Цыц, мелочь пузатая!
Анка со страху даже подпрыгнула и тут же из цеха убежала. А на другой день принесла прямо Митрофану Антоновичу чертежик. Аккуратный такой, в туши выполнен — сама всю ночь чертила. Стало быть — рационализаторское предложение. Покачал головой Митрофан Антонович, позвал на совет главного инженера, поговорили они с Анкой про этот чертежик, поспорили даже, а потом директор ее и опрашивает:
— Хочешь в ОКБ?
В общественное конструкторское бюро, значит. Кивнула Анка. А за рацпредложение ей премию дали. Она тут же побежала в обувной и купила себе английские шпильки. С тех пор ходит и качается. Никак почему-то на каблуках ходить не научится. Ну, и чтоб не замечали этого — ходит медленно, не торопясь, солидно. Но все всё равно замечают, и над Анкой посмеиваются. А Колька Сергейчук ей спуску не дает, издевается:
— Это тебе, — говорит, — не рацпредложения вносить.
А тут вдруг Анка бежит по двору! Хромала-ковыляла, потом остановилась, шпильки свои сняла и как припустит. В капрончике-то! Ведь холодно еще, кое-где снег.
Гляжу, за Анкой выскакивает радист с бандурой — есть такие большие уличные динамики. Бандура у него за пояс зацеплена. Надевает «кошки» и лезет на столб.
Ну, думаю, чего-то тут неладно.
Оборачиваюсь, а Анка уже в цехе, опять на шпильках, прыгает и кричит что-то. Что — не поймешь: станы грохочут. Люди к Анке подходят, слушают ее, смеются.
Я подбежал, а она меня схватила, поцеловала куда-то в ухо и кричит:
— Человек в космосе! Наш человек в космосе!
Я прямо обалдел! И от новости такой, и от Анкиного поцелуя.
Смотрю, Виктор Сергеевич из конторки вышел, залез на лесенку и стал руками семафорить. Станы замерли, все пошли во двор.
В коридоре меня догнал Юрка из нашей бригады, корешок мой.
— Чо, — говорит, — случилось?
— Человек в космосе! — отвечаю я. — Улавливаешь, старик!
— Улавливаю! — кричит он мне и хлопает по плечу. У меня аж дыхание перехватило.
Мы вышли во двор, а там народу тьма-тьмущая. Вся первая смена. И хоть народу столько — тишина необыкновенная. Редко-редко кто кашлянет.
А бандура на столбе, серебряный колокол, голосом Левитана — аж мурашки ползут! — говорит:
— По полученным данным с борта космического корабля «Восток», в 9 часов 52 минуты по московскому времени пилот-космонавт майор Гагарин, находясь над Южной Америкой, передал: «Полет проходит нормально, чувствую себя хорошо».
И так уж он здорово это сказал!
А во дворе уже грузовик развернулся, ребята опустили борта, притащили стулья, столик, красную скатерку набросили.
Потом крикнули весело:
— Раз-два, взяли! — и поставили на грузовик толстого Митрофана Антоновича.
Мы с Юркой и Анкой на ступеньках устроились. Хорошо, сверху видно все. Стоит рабочий народ в замасленных спецовках, покуривают, улыбаются.
А Митрофан Антонович оглядел всех, снял свою шляпу и говорит:
— Ну, вот! Дождались!.. Нет, вы только подумайте, человек в космосе! Чудо-то какое!
Сказал это Митрофан Антонович негромко, будто с каждым из нас просто разговаривал, и все сразу затихли.
— Вот вчера еще разве думали мы, что сегодня такое произойдет? Да нет! Я, например, считал, что до космических полетов еще далеко. И вот тебе здрасьте-пожалуйста!
Все засмеялись, а Митрофан Антонович сказал:
— Да-да, как снег на голову. А вот сейчас из обкома позвонили и говорят: поздравьте-ка ваших рабочих. С чем, говорю. Да с тем, что в космическом корабле есть детали из вашего проката!
Все зашумели, захлопали, и не было вокруг ни единого спокойного лица. А некоторые пожилые тетки даже прослезились. Я посмотрел на Анку, она тоже терла глава.
— Чо ты, — сказал ей Юрка, — радоваться надо, а ты ревешь!
А директор снова поднял руку.
— Запомним этот день, товарищи! Запомним имя первого человека, проложившего дорогу к звездам. Этот человек — майор Юрий Алексеевич Гагарин!
Он помолчал чуточку, словно обдумывал, что еще сказать, и вдруг крикнул громко, по-молодому:
— Ура Гагарину!
Площадь мгновение молчала, будто набирая в свои огромные легкие воздуха, и вдруг мощно — в тысячи голосов — загремела:
— Ура-а-а!
Я кричу вместе со всеми, и высокая волна захлестывает меня. Мой голос вливается в тысячи других голосов, он впаян в могучее «а-а-а!» будто слюдинка в гранитную глыбу.
Гранитная глыба… Я смотрю сверху на эту толпищу, приглядываюсь, и она снова распадается на отдельных людей — ужас, сколько их! — вот я различаю лица, такие разные, улыбки на них, я вижу, как светятся глаза, и мне кажется, я всем, воем этим людям — родня.
Я смотрю на Анку, и мне хочется назвать ее сейчас как-нибудь хорошо, ласково — не Анкой, а Анной (нет, это слишком торжественно) или Аннушкой.
А на грузовик так же весело закинули главного инженера, и он сказал:
— Товарищи! Я предлагаю избрать в наш почетный президиум летчика-космонавта майора Юрия Алексеевича Гагарина!
Все опять хлопали, и я хлопал, и кричал что-то тоже, и вдруг обратил внимание на Юрку, который стоял на ступеньку ниже меня. Я смотрел на Юрку, на его курносый нос с редкими веснушками, на его белобрысую макушку. С Юркой что-то случилось. Он переступал с ноги на ногу, был красный, как вареный рак. И воровато оглядывался по сторонам. И тут, только тут меня осенило!
Я истошно, дико захохотал. На меня стали оборачиваться, шикать, а кто-то за спиной громко сказал:
— Вот хулиган!
— Товарищи! — закричал я. И теперь уже все окончательно повернулись ко мне.
— Товарищи! — кричал я, и видел, как в недобром предчувствии Юркина шея становится багровой. — А в нашем цехе есть тезка космонавта. Юрка Гагарин! Вот он!
И я хлопнул его по плечу. Юрка охнул и втянул голову в плечи. Площадь загудела. Кто-то крикнул:
— В президиум его!
А кто-то добавил:
— Качать его!
И вот Юрка уже сидит, нервно улыбаясь, за красным столом президиума, а площадь хохочет, обрадованная таким совпадением.
Потом выступали и выступали люди — секретарь парткома, комсомольский наш секретарь Володя Литвинов, мастера, рабочие. Все страшно волновались, когда говорили, голоса их дрожали; я волновался вместе с ними, будто сам выступал, и теплый комок то и дело подкатывался к горлу, и потом долго приходилось его глотать, думая о чем-нибудь другом.
А на грузовик поставили Матвеича, самого старого и самого опытного прокатчика, нашего мастера.
— Ну дак вот, — сказал он вдруг совсем не торжественно. — Как видите, люди добрые, один Гагарин у нас в бригаде уже есть.
Все засмеялись.
— Правда, не Юрий Алексеевич пока, а только Юрий Павлович.
Площадь снова засмеялась.
Матвеич подождал тишины и сказал:
— Ну да это ничего, наш Юра от Гагарина-космонавта не отстанет. — Он похлопал Юрку по плечу, тот совсем осоловел, повесил голову, и даже от нас было видно, как просвечивают на солнце его красные уши.
— Дак вот, — снова сказал Матвеич, — потолковали мы тут с ребятами и решили записать Юрия Алексеевича к нам в бригаду и работать за него. Дак вот…
У меня за спиной кто-то хихикнул над этим «даквотом», но я и ухом не шевельнул. Со мной лично Матвеич не советовался, но я, конечно, был за!
— Дак вот, — опять повторил Матвеич, — а зарплату его отдадим в фонд мира! А что?! — Он поглядел по сторонам, будто ища поддержки наших ребят, но ему захлопали, и он стал слезать с грузовика. И вдруг спохватился, вернулся к красному столу и сказал:
— Значит, теперь в нашей бригаде двое Гагариных! Вот так!
Все опять засмеялись. Очень смешливое было у всех настроение.
Потом зачитывали текст телеграммы космонавту от завода и проголосовали, что подпишут ее директор, секретарь парткома, комсомольский секретарь и еще наш Юрка Гагарин, как тезка космонавта.
Анка сказала мне, что хорошо бы телеграмму передать прямо в космос, а я ответил, что это невозможно, потому что сейчас, наверное, везде митинги и сколько таких телеграмм наберется.
Митинг кончился, а люди не расходились. Восторженный динамик орал песни. И вдруг все оборвалось на полуслове, и только что-то потрескивало в динамике. Все притихли, ждали. «Как он там?» — подумал я про Гагарина. Анка вздохнула, внимательно слушая потрескивание динамика. И вдруг тишину взорвал ликующий голос:
— Внимание!.. Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза! Через несколько минут мы передадим важное сообщение!
Площадь колыхнулась и замерла, слушая, как Левитан повторяет эти слова. Снова наступила тишина. И вот наконец, наконец-то Левитан заговорил, и мне показалось, слова рвутся из него, а он сдерживает их, чтоб не заторопиться, сказать все спокойно и понятно. Но спокойно у него не получалось.
— Об успешном!.. возвращении!.. человека!.. из первого!.. космического!.. полета!..
Я подумал: ну вот, вот сейчас он сорвется и крикнет «ура», даже так, не видя его, я чувствовал, как хочется ему закричать.
Невидимая волна, которая шла от сердца Левитана, а к нему еще от кого-то (наверное, и от Гагарина тоже), захлестнула меня и всех, кто был со мной рядом на этой большой площади.
Будто смерч пронесся по заводскому двору и рванул в небо сотни замасленных ушанок, стареньких рабочих кепок.
— Ура-а-а! Слава Гагарину!
Никто еще не видел его портретов, не знал в лицо, но радовался каждый так, будто это его сын, брат, друг летел там, в черном, светящемся небе…
Люди обнимались, целовались, смеялись. А какая-то женщина рядом со мной вдруг сказала:
— Как в победу!
И заплакала.
На другой день Матвеич спросил меня хмурясь:
— Ну, где твой дружок?
— Юрка?
— Кто ж еще, как не Юрка?
— Не знаю, Иван Матвеич! Может, заболел?
Матвеич недовольно хмыкнул:
— Придумал, когда болеть! — и ушел вдоль пролета.
Потом в цех влетела Анка и сразу направилась ко мне.
— Привет, Вовка! — сказала она. — Видал?
И показала газету. На первой странице был большой портрет Юрия Гагарина, космонавта.
— Видал?! — крикнула она так, будто это ее портрет напечатали.
— А теперь сюда смотри!
Она перевернула газету, и я увидел нашего Юрку. Пониже была статейка и подпись — Ю. Гагарин, рабочий. И заголовок: «Слово — тезке космонавта».
— Во дает, — сказал я.
Газета сразу пошла по рукам, а когда попала к Матвеичу, он отстранил ее от себя, потом присел на лавочку, достал из кармана огромный носовик, высморкался, нацепил на нос очки в железной оправе (он их называл — производственные, а на всяких совещаниях надевал другие — с роговыми дужками) и стал внимательно читать Юркину статейку. А когда прочел, посмотрел на меня строго и спросил:
— Может, и вправду заболел?
Я пожал плечами. Он подумал еще и сказал нам с Анкой:
— Вот что, молодежь. Загляните-ка к нему после работы. Вдруг и впрямь заболел наш Гагарин? — Он улыбнулся. — От нервного потрясения?
…Анка ждала меня у проходной. Мы с Юркой жили по соседству. Я буквально пропадал у него, когда мы учились в школе. Оба мы тогда собирали марки, и Юркина мать Мария Михайловна частенько, бывало, шугала нас с этими марками:
— Делать вам нечего, балбесы. Наносили бы лучше воды.
И мы с Юркой брали ведра и тоскливо шли к колонке.
Мария Михайловна мыла пол. В калошах на босу ногу шлепала по желтеньким половицам, яростно драила их тряпкой, и половицы становились еще желтей и будто праздничней.
— А-а, — сказала она, — это вы? А мой ушляндал куда-то. Пришел с работы, костюм новый надел, схватил кусок и удрал.
Мы кивнули и пошли обратно, а Мария Михайловна спросила вслед:
— Вов! А Вов! Слыхал, однофамилец-то наш, а? — Она улыбалась. — Меня на работе все поздравляют. Уж не сродственник ли, говорят!
— Слышали, Марь Михална! — крикнул я. — Слышали! Поздравляем вас!
Когда мы вышли на улицу, Анка сказала вдруг страшно серьезным голосом:
— Ты знаешь, Володя, я волнуюсь за Юрку. Ведь это очень трудно — перенести славу!
— Вот ерунда какая! — ответил я. — Слава-то не его, так что как-нибудь переживет твой Юрка. Пойдем-ка лучше, Анка, в театр.
Я небрежно вытащил два пригласительных билета и помахал ими. Сердце у меня стучало громко, с перебоями. Но голос был спокойный.
— Там сегодня вечер в честь Гагарина. Не нашего, конечно. «Торжественная часть. Праздничный концерт. Буфет», — прочитал я, а сам с тревогой ждал, что ответит Анка. Но она будто и не слышала меня.
— Идем? — повторил я.
— Идем, — ответила она, думая о чем-то. — Во сколько начало?
— В семь.
— Без пятнадцати под часами…
…Было уже без пяти, а она все не шла. Я решил подождать еще две минуты и ругнуть Анку, когда она появится, чтоб не имела такой привычки — опаздывать. И тут я увидел ее. Она ковыляла на своих шпильках с предельной скоростью, а рядом, взяв ее под руку, вышагивал Юрка. Они промчались мимо меня, совсем близко, и от Анки пахнуло какими-то приятными, весенними духами. Я стоял, ошарашенный, и как истукан смотрел им вслед. Вдруг они остановились, словно вспомнили что-то, Анка обернулась, увидела меня и крикнула:
— Вова! Опаздываем! Давай скорей!
Хорошенькое дело, будто я был виноват, что она опоздала! Они опоздали.
Я не торопясь подошел к ним и спросил Юрку:
— Ты где сегодня был?
— А-а! — отмахнулся Юрка. — Давай короче! Где билеты?
И они ринулись к театральным дверям.
Я от них отстал, и билетерша еле пустила меня в партер. Занавес был уже раздвинут, на сцене за длинным столом сидели какие-то люди, а за ними, на заднике, висел огромный портрет космонавта.
Наступая на ноги и на каждом шагу извиняясь, я добрался до своего места. Рядом сидела Анка и как завороженная смотрела на сцену.
— А где Юрка? — спросил я.
Анка молча кивнула на сцену. Я пригляделся и увидел Юрку в президиуме, рядом с председателем, который что-то говорил и все время улыбался.
— Во дает! — вырвалось у меня по привычке.
— Тихо ты!.. Смотри, — прошептала мне Анка, — наш-то Юрка!
«Чего это она так? — подумал я. — Все Юрка да Юрка».
— Ты почему не пришла? — спросил я свистящим шепотом.
— Я Юрку искала, — ответила она.
— И нашла? — спросил я ехидно. Она кивнула, даже не заметив моего тона.
— А я между прочим ждал тебя, — добавил я. — Ведь договорились…
Анка обернулась ко мне, глаза ее блестели, она радовалась чему-то своему.
— Ой, прости, Вовочка! — нежно сказала она. — Прости меня, пожалуйста!
А на сцене с ярко-красной трибуны выступали люди. Сначала — профессор, он говорил про Циолковского и даже Икара помянул. Того, что в учебниках физики нарисован. Потом — военный летчик. Оказывается, он учился в летном училище вместе с Юрием Алексеевичем. Он рассказывал, каким был Гагарин летчиком, каким товарищем, как он учился.
Когда он кончил, председатель объявил:
— А сейчас слово предоставляется Юрию Гагарину, тезке космонавта, рабочему завода обработки цветных металлов.
Зал оживленно загудел, загремели аплодисменты, и председатель хлопал тоже редкими и, видно, громкими хлопками.
Потом он помахал рукой, аплодисменты стихли, и, пока Юрка шел через сцену, всходил на трибуну, сказал:
— Товарищи! И у нас есть свой Юрий Гагарин. Вот он, перед вами. Это молодой рабочий, передовик, ударник коммунистического труда, простой советский парень, каких у нас тысячи и десятки тысяч!
Снова захлопали, а Юрка стоял и краснел, пока, наконец, не стал совсем красный, как трибуна.
Потом зал утих, Юрка прокашлялся в самый микрофон, вытащил из кармана бумагу и, часто отрываясь от нее и глядя в зал блестящими, невидящими глазами, начал читать.
Получалось у него хорошо — гладко и громко. Как у лектора, который приходит к нам в цех читать лекции о международном положении. Тот тоже листает свои бумаги, часто отрывается и смотрит на меня, или на Юрку, или на Матвеича, или еще на кого-нибудь сквозь блестящие очки невидящим взглядом. Мы-то с Юркой быстро привыкли, а Матвеич смущенно хмыкал и начинал перекладывать носовик из одного кармана в другой. А потом жаловался:
— И не поймешь, чего он смотрит. Как сквозь бутылку.
А Юрка рубал и рубал. Здорово! И слова у него там на бумажке были какие-то особенные, государственные.
— Соревнуясь в честь подвига… Наше предприятие наряду с другими… От имени и по поручению пролетариата нашего города…
Я так даже как-то и слушать его не успевал. Только фразу поймаешь, а он уже другую, еще красивее.
— Вов, а Вов! — Анечка меня в бок толкает. — А разве Юрка ударник коммунистического труда?
— Нет, — говорю, — боремся еще только. А что?
— Почему же его ударником назвали?
И правда, сам я слышал слова председателя.
— Ну, ошибся человек, бывает, — сказал я.
Анка снова уставилась на Юрку.
Тот кончил, солидно кивнул головой, и, пока пробирался через президиум и усаживался рядом с председателем, ему все хлопали.
— Ну как? — спросил Юрка, подбежав к нам в перерыве.
Он был еще розовый от волнения, нарядный, в новом черном костюме из трико (вместе под новый год в магазине выбирали). И галстук у него был — серый с серебристой зажимкой в виде ракеты. Что-то я раньше ни галстука этого, ни зажимки не видел.
— Когда это ты? — я легонько дернул его за галстук.
— Брось! — озлился вдруг Юрка и нервно поправил тугой узелок.
На него обращали внимание. Проходили мимо, через несколько шагов оборачивались и смотрели на него, улыбаясь. А потом — на тоненькую, стройную Анку. На метая почему-то внимания не обращали, хотя я тоже стоял рядом.
— Ну так как? — повторил Юрка. Видно было, что он и без наших слов доволен собой, и своей речью, и тем, что на него все смотрят. Просто он хотел, чтоб и мы еще похвалили его.
— Молодец, Юрочка! — сказала Анка, не сводя с него глаз.
— Молоток! — подтвердил я, и мы отправились в буфет.
В буфете продавалось шампанское, и Юрка взял целую бутылку, ловко хлопнул пробкой о потолок и разлил желтое вино по фужерам.
— Ну, — сказал он, — дернем!
— За тебя, Юра, — сказала Анка. — За твое счастье!
Она смотрела на Юрку удивленно, будто увидела первый раз и все никак не насмотрится и не нарадуется.
«Вот так ватрушки, — подумал я. — Приглашаю я, а смотрит Анечка на Юрку».
— А-а! Вот и наш именинник! — раздался вдруг рядом громкий голос.
Мы обернулись. Это был тот самый летчик, который учился в Оренбурге вместе с Гагариным. Рядом с ним стоял огромный и веселый председатель.
— Ну-ка, Николай Кузьмич! — сказал летчик председателю. — Познакомьте меня с вашим Юрием Гагариным. Одного знаю, хочу и второго знать.
Он пожал руку Юрке. Потом Анке. Поздоровался и со мной. Мы пригласили их присесть и выпить с нами.
— Вот у нее сегодня день рождения, — соврал Юрка, показывая на Анку. Она ошалело посмотрела на него, потом сообразила и закивала головой.
— Ну, по такому случаю — выпьем. Как, Николай Кузьмич?
Мы чокнулись и выпили за здоровье «Анны Николаевны, одного из лучших рационализаторов завода»: Юрка не растерялся и рассказал, как Анка посадила в калошу Кольку Сергейчука.
Николай Кузьмич и летчик смеялись, а потом председатель сказал летчику:
— Видишь, какая нам смена растет! Хорошие ребята! И смотри, какие интересные. А мы ноем — не та, мол, сейчас молодежь, растут, мол, какие-то хлюпики, нытики, пижоны, не закаленные в боях и дыму! А они гляди какие орлы! Просто плоховато мы их знаем, скажу я тебе…
Анка немножко опьянела и спросила вдруг летчика:
— Товарищ Антонов, а почему вы не космонавт, как Юрий Алексеевич?
Прямо вот так, без подготовки, и бухнула. Ну Анка!
А летчик засмеялся и сказал шутливо:
— Рожденный ползать — летать не может! Видите ли, дорогая Анечка, должен кто-то и на самолетах летать, не всем космонавтами быть.
Анка задумчиво посмотрела на него, потом на Юрку и снова бухнула:
— А как вы думаете, Юру могут в космонавты взять?
Тут уж все мы расхохотались, и Юрка вдобавок покраснел, как рак, а Антонов сказал серьезно:
— Прежде чем полететь в космос, надо стать летчиком, Аня. Летчиком! Небо полюбить надо!
Потом мы пошли в зал — начинался концерт, и Анка шла впереди с Антоновым. Николай Кузьмич взял Юрку за локоть и спросил, чтоб не слышала Анечка:
— Ну-ка, признавайся! Это невеста?
— Что вы, — сказал Юрка, — Николай Кузьмич! Просто товарищ по работе.
А меня прошиб холодный пот. Только теперь я все понял! Осел! Дурак! Дубина! Не мог разглядеть сам, а другие сразу увидели. Так вот почему Анка смотрит на Юрку. Так вот почему не пришла она без пятнадцати семь! Я на мгновение даже оглох. Видел, как улыбался, будто ничего не случилось, Юрка, как он открывал рот и что-то говорил Николаю Кузьмичу. Будто в немом кино.
Я шел за ними следом. Сверкали театральные люстры, смеялись друг другу люди, плыли навстречу великосветские дамы в роскошных вечерних туалетах. Я смотрел на них, многих узнавал и словно сквозь сон кивал им, и они отвечали мне. Это были наши, заводские девчата. Токари, фрезеровщицы, копировщицы. На заводе я их видел в сереньких рабочих халатах, а здесь они шли нарядные, неузнаваемые, надменные. Вон улыбнулась мне Лилька, крановщица из нашего цеха…
Вокруг шелестели платья, цокали каблучки, а я брел сквозь этот праздничный лес вслед за Юркой и всеми остальными.
Я вошел в зал, огни постепенно гасли. Я поднял голову и проглотил комок, подкативший к горлу.
«Тебе плохо, старина. Ну ничего. Держись. Веди себя как мужчина».
Я сделал улыбку и сел справа от Анки. Слева от нее сидел Юрка. На него оборачивались, о нем говорили вокруг, он был в центре внимания. Словно загипнотизированный, Юрка улыбался всем, не замечая нас. Анка взяла его за руку, так он и этого не заметил.
«Красивый парень Юрка, — подумал я. — И галстук этот ему идет. Серый. В тон глазам. И зажимка на тему дня — в виде ракеты. И Анка ему тоже идет. К лицу».
К нам пришел Володя Литвинов, комсомольский секретарь. Вызвал меня в конторку начцеха и сказал:
— Вот тебе, старик, анкеты. Раздашь своим комсомольцам, пусть заполняют. Через два дня собери и занеси в комитет. Добро?
— Добро.
Я медленно перешагнул через порог конторки, на ходу читая. Что там такое, на этих самых листках? «Десять книг, которые ты возьмешь в космос», — прочитал я. Любопытная, оказывается, штука. Дальше было написано: «Представь, что ты космонавт и тебе предстоит космическое путешествие. Собираясь в дорогу, ты, конечно, возьмешь с собой книга. Их можно взять только десять — багаж космонавта ограничен. Какие десять любимых книг ты взял бы с собой в космос? Заранее благодарим за ответ. Комитет ВЛКСМ. Заводская библиотека».
Я на кого-то наткнулся. Оказывается, Юрка. Стоит у щита, объявления читает.
— Ты чо? — говорит.
— На-ка, — отвечаю, — друг ситный. Возьми анкетку и заполни. Как раз по твоей космической части.
— Да ну тебя!
— Бери, бери! Комитет выявляет твои интересы.
— А-а! — недовольно протянул Юрка.
— Да ты чего такой расстроенный? — спрашиваю.
Юрка сморщился:
— Со стариком поругался.
— С Матвеичем?
— Приценился, как репей. Где ты, говорит, вчера весь день был. Я отвечаю — в райкоме. Речь писали для вечера. А он мне кидает: ты, мол, рабочий, а не лектор. И зарплату не за речи получаешь, а за продукцию.
— Ну? И ты завелся?
— А я ему и говорю. Вы, говорю, Иван Матвеевич, по старинке мыслите, по-культовски. Вам бы только человека зажать да прижать, а я общественное дело выполняю. Что делать, если мне такая героическая фамилия досталась. Ах ты, кричит, молокосос! Ах ты, говорит… и так далее. Горшок, говорит, тебе на голову надеть надо, а не шляпу. Не по-твоему, кричит, я, значит, мыслю. По-культовски! Раскочегарился, в общем, дед. Ну, а я ему спокойно так рубанул: Юпитер, ты сердишься, значит ты не прав.
Юрка остановился — дыхание перевести, чтоб дальше рассказывать.
— Дурак ты! — сказал я ему, сунул в руки анкету и пошел.
Я шел по пролету, а над головой, позвякивая, катил кран, Лилька-крановщица в красной косынке помахала мне рукой, проехала в дальний угол, зацепила тяжеленную плиту и протащила обратно, все так же улыбаясь и помахивая мне рукавичкой. Вот хорошая девчонка Лилька, и я ей вроде нравлюсь. Я вспомнил, какой она была вчера в театре, — как богиня. В белом капроновом платье и в белых туфельках, а сама черненькая и глаза карие. Она что-то сказала мне, когда попалась навстречу, а я как побитый шел в зал за Юркой, летчиком, Анкой. Что же она сказала? Вчера я был как глухой. А она красивая, Лилька.
Над головой гукнул крановый звонок.
Лилька снова проехала надо мной, уже без груза, и я махнул, чтобы она остановилась. Я поднялся к ней в кабину и дал анкету.
— Через два дня принеси. Не забудь, — сказал я ей, а сам смотрел на наш цех.
Люблю я, забравшись сюда, на верхотуру, глядеть на наш цех. Особенно в солнечный день. Сквозь стеклянную крышу смотрит солнце, его растопыренные лучи поигрывают на латунных рулонах, и те — как золотые пятаки, раскиданные на морском дне. А еще у нас в цехе живут голуби. Они залетают через люки в крыше и живут под перекрытиями. Они летают по цеху, опускаются на пол, подходят к самым станам, которые грохочут, извергая золотистые листы проката. Голуби смотрят на них одним глазом, скосив голову. В перерыв те, кто отобедал, подходят к голубиной площадке и смотрят, как они клюют булки. Все стоят молча, покуривают и смотрят на голубей. И если неважное настроение, хорошо постоять среди этих молчаливых людей, покурить цигарочку, помолчать, посмотреть на серых птиц.
Вон и сейчас там стоят люди. Матвеич подставил солнцу спину, греет свой ревматизм. Вот посмотрел на часы. Часы эти всему цеху известные — сын ему с первой получки подарил — «Молния» называются, последней марки. Сын у него в литейном цехе работает, рядом. Посмотрел Матвеич на часы и сказал что-то. Я уж знаю, что сказал Матвеич, старый кавалерист. Он сказал:
— По коням!
Люди стали расходиться.
— Ну ладно, дорогой товарищ, — говорю я Лильке. — Заполнишь анкету и приноси.
Она как-то странно на меня смотрит. Вот лапоть, — ругаю я себя, — пятнадцать минут рядом простоял и не сказал ни слова. Лилька молчит, ничего не говорит. Она смотрит, как я спускаюсь по лесенке. И улыбается тихо так, жалостливо. Будто я малыш и меня обидели. «Вот черт, — думаю я, — неужели по мне что-нибудь видно?»
Навстречу идет Матвеич, жмурясь на солнце.
— Ну? — спрашивает меня.
— Что, Иван Матвеич?
— Рассказал тебе твой дружок?
Я киваю.
— Вот так хрен! — говорит Матвеич. — Значит, я культовская отрыжка. Пережиток, значит…
Только что он улыбался, а сейчас топчется и хмурится. Снова расстроился.
— Да бросьте вы, Иван Матвеич, — говорю я. — Дурак он, и все. Дурак.
Мне его жалко. Он хороший, наш дед. И конечно же, Юрка дурак.
— Ну ладно, — говорит Матвеич. — А это что у тебя? — он тычет заскорузлым пальцем в пачку анкет.
— Анкеты, Иван Матвеич, — говорю я, улыбаясь, — вот одна вам, заполните!
Матвеич, отставя руку, посмотрел в листок сквозь свои производственные очки, аккуратно сложил анкету и сунул в карман.
— Когда надо?
— Через два дня.
Он кивает и вдруг, поманив пальцем, сообщает мне на ухо:
— А космонавт-то наш шляпу купил!
— Какой? Юрка?
— Ну да! — Матвеич смеется, добродушно показывая, как много зубов ему недостает. — Пришел сегодня в шляпе! Хахарь!
Так вот почему Матвеич советовал Юрке надеть вместо шляпы горшок! Мы стоим с Матвеичем посреди пролета, цех уже вовсю гудит, а мы хохочем, вытирая слезы.
Матвеич спохватился первым, посмотрел на свою «Молнию», на свой дорогой подарок, и сказал серьезно:
— По коням!
Старый кавалерист…
Оказалось, что шляпу Юрка купил со смыслом. И хоть стал он в ней похож на молоденького, ощипанного петуха, свой старый блинчик-кепочку бесповоротно забросил на шкаф. Он даже на работу наряжался, хотя никто, кроме директора и главного инженера, на завод в шляпе не ходил.
Но Юрка не обращал внимания на шутки заводских ребят. Часто его вызывал в конторку Виктор Сергеевич, и Юрка, надев шляпу, молча уходил куда-то. Потом вдруг кто-нибудь слышал, как Юрка говорил по радио. Все про то же: «соревнуясь за достойную…», «весь коллектив…», «встав на вахту, выполним и перевыполним» и так далее. Или вдруг владельцы телевизоров сообщали, что Юрка сидел вчера в кадре рядом с красивой дикторшей, и та задавала ему вопросы, а Юрка рассказывал, как он, тезка космонавта, старается перевыполнять план и быть достойным такой знаменитой фамилии.
Обычно на другой день Юрка приходил веселый, мурлыкал себе под нос какое-нибудь «самбо-мамбо», и в глазах у него стояла сплошная радость.
Однако план он никакой не выполнял и не перевыполнял. Выполняла и перевыполняла бригада. Юрка, как и я, был помощником прокатчика в нашей бригаде. Заправить ленту в стан, валки отрегулировать — наша забота. Когда Юрки не было, приходилось нажимать. Ведь мы работали еще и за Юрия Алексеевича. Да и норма была у нас теперь выше, чем раньше. С нового года мы сами попросили у начальства норму пересмотреть и немного увеличить.
Правда, Виктор Сергеевич всякий раз морщился, когда Юрку просили отпустить. Но отпускал. Приятно все-таки иметь в цехе своего Юрия Гагарина. Пусть, мол, пропагандирует наш завод.
И Юрка пропагандировал. Раза два, а то и три в неделю он надевал свою шляпу и, не обернувшись, не сказав ни слова, уходил сидеть в какой-нибудь президиум. То на пленум обкома комсомола, то на профсоюзную конференцию, то в ДОСААФ, то к пионерам.
В эти дни, после смены, увидев Анку, торчащую у проходной, я говорил:
— Юрка заседает.
Она улыбалась и отвечала:
— А-а… Ну ладно, Вовочка, мне сегодня в магазин надо. — И убегала одна поскорее. Я знал — она шла не в магазин, а домой. Ей надо накормить сестренку и бабку. Но когда есть Юрка, она идет с нами до нашего квартала.
Я смотрю Анке вслед, слушаю, как выстукивает она по асфальту тонкими каблучками. Освоила свои английские! Идет легко и красиво. Миледи Анка…
Вечером я заполнял анкету.
Ярко пылала лампочка, подвешенная на длинном шнуре, прикрытая маленьким железным козырьком. Рядом стояло старинное кресло-качалка. Еще бабкино. Я любил качаться в нем.
Значит, так… Десять любимых книг. Интересно, что напишет Анка? А Юрка? А Матвеич? Я улыбнулся. Это будет любопытно — что напишет Матвеич…
А я?.. Мои любимые книги…
Ну, во-первых, «Евгений Онегин». Я читал его, наверное, раз двадцать. И фильм мне понравился. А Татьяну я себе такой и представлял, как в фильме. Умная, нежная и… смелая. Юрка наверняка рассмеется, если ему так сказать о Татьяне. Кино это мы вместе смотрели и на обратном пути спорили.
— Дура, — сказал он, — твоя Татьяна. И Ленский дурак. Полез в бутылку! Из-за чего? Что Ольга его раз с кем-то там станцевала! Подумайте! Если б все так заводились с полоборота, и людей бы уж не осталось. Все бы перестрелялись.
— Юр! — сказал я. — А ты бы не полез стреляться? Как Ленский?
— Что я, чокнутый? Мне моя жизнь еще не надоела!
Он помолчал и спросил меня:
— А ты бы полез?
Я вздохнул и задумался. А правда, стоило ли из-за Ольги ссориться с Онегиным? Нет, не стоила она того, чтоб из-за нее жизнью рисковать.
— Нет, — сказал я тогда Юрке, — не полез бы.
— А я что говорю, — обрадовался он. — Да никто бы не полез! Прошли те отсталые годочки!
А вот теперь все словно переменилось. Теперь я бы полез на Онегина и физиономию ему бы набил за нахальство! А Ольга… При чем тут Ольга. Какая бы она ни была, если любишь — значит, любишь…
А Татьяна… Черт возьми, это, наверное, уж мне мерещится. Нет, на самом деле. Только сейчас в голову пришло, надо же… Юрка бы расхохотался, скажи я ему такое, и вот тогда я бы наверняка полез на него. Да, Анка похожа на Татьяну… Не по внутреннему, как говорится, содержанию, это уж точно, сейчас другие времена, а внешне… И глаза такие же, и ресницы, и брови, и губы. Только прическа другая. У Анки — короткая, в модерне. У Татьяны была коса. Интересно, пошла бы Анке коса? Наверное, пошла бы. Она всем идет.
А вот похожи ли они «внутри», так сказать? Решилась бы Анка первой в любви признаться?
Юрка тоща, после фильма, издевался.
— Вот, — говорит, — дает! Первая на шею вешается.
— Иди ты, — разозлился я.
— Ну да! Письмо пишет, ха-ха, в любви признается. Поэтому ее Онегин и отшил, что она сама, первая. Была бы потерпеливей, он бы еще сам за ней побегал.
— Юрка! — кричу я. — Брось ты эти словечки. Я сам так говорю, но про это нельзя.
Он смутился:
— Ну чего ты раскочегарился? Дело не в словах. Ты вот ответь на вопрос. Хорошо это или плохо, самой набиваться?
Я тогда с ним согласился, дурак был. Сейчас ни за что он бы меня не уговорил. Разве важно, кто первый признается? Если человек любит, ему ничего не стыдно.
Я уселся в кресло, оно тихо поскрипывало, раскачиваясь. Интересно, а при Пушкине уже были такие? Качалась Татьяна в качалке, читала свои романы…
Значит, так… Первая моя книга — «Евгений Онегин» Пушкина. Вторая — стихи Есенина. Третья — «Коллеги» Василия Аксенова. Четвертая… Ну, четвертой возьму в космос, пожалуй, «Справочник слесаря». Мало ли что там случится. На далекой планете.
В окно кто-то постучал. К стеклу прижался расплющенный Юркин нос.
— Иди! — кивнул я ему.
…Юрка сидел на диване, перебирая струны моей гитары. Мы молчали. Юрка серьезно смотрел на меня, я давно таким его не видел и испугался: мне показалось почему-то, что он спросит сейчас, как я отношусь к Анке.
Юрка резко провел по струнам и сказал:
— Слушай, Вовк! — Он минуту помолчал. — Есть мужской разговор.
Сердце у меня заколотилось.
— Только — железно! — сказал он. — Между нами.
Я кивнул.
— Никому, Вовка! Я написал письмо в Академию наук. Прошу направить меня в школу космонавтов.
— Во даешь! — сказал я. И глубоко вздохнул.
— И еще одно, — добавил Юрка. — Гагарину. — Он улыбнулся. — Чтоб помог устроиться. Как тезке.
— Во даешь! — повторил я и хлопнулся в качалку. Меня занесло назад, и ноги оказались выше головы. Космонавты, наверное, тоже как-нибудь так тренируются. Я расхохотался, встал и любезно предложил Юрке качалку:
— Пожалуйте на тренировку!
Он обозлился. Но ненадолго. Мы сидели с ним на диване и толковали о том, как Юрка поступит в школу космонавтов и как это будет здорово. А потом настанет день, когда он, Юрий Гагарин-два, поднимется в космос. Перед тем как полететь, он приедет, конечно, в наш маленький городок, на завод, пройдет по цеху, поговорит со всеми и уедет, молчаливо улыбаясь, таинственный и штатский. А назавтра весь мир узнает о нем, и Матвеич будет жалеть, что советовал ему надеть вместо шляпы горшок.
С того дня Юрка зажил яркой и целеустремленной жизнью. Шел май, и у нас, в нашем северном городке, было не так чтобы жарко, особенно по утрам. Но Юрка каждый день, до работы, в одних трусах бегал от своего дома до моего. Добежав, брал какой-нибудь камешек или щепку и кидал мне в стекло.
Я просыпался раньше времени, ругаясь, тащился к умывальнику, смотрел, как Юрка приседает, подпрыгивает, выжимает двухпудовку, а потом обливается холодной водой прямо из колонки. Брр!
Как-то раз, проделав все свои комплексы, Юрка подбежал к моему окошку и крикнул, чтобы я помог ему окатиться. Я вышел, потягиваясь, в брюках и теплой рубашке, постукивая зубами от холода. Юрка уже стоял у колонки с полным ведром. Ничего не подозревая, я протянул руку, но Юрка размахнулся и окатил меня холоднющей водой.
— Гад! — задохнулся я, но Юрка так хохотал, что попрекать его значило вызвать новые припадки хохота. Я ушел и полдня не говорил с ним, но потом мы помирились и на другое утро вместе бегали голышом по непроснувшейся улице, орали и хохотали, хлопая себя по бледным животам.
— Пресс! — кричал Юрка. — Для космонавта главное — брюшной пресс. Чтоб была не бледная кожа, а сплошные мышцы!
И мы принимались развивать пресс, и бицепсы, и мышцы ног и спины…
После работы мы шли прямо к Юрке. Он открывал почтовый ящик, шарил в пустоте, а потом кричал Марье Михайловне:
— Мам! Мне писем не было?
Писем почему-то не было, и мы бродили по городу или брали билеты в кино, снова и снова толкуя о том, как Юрка поступит в школу космонавтов.
Я об этом не мечтал. Я знал, что меня в такую школу все равно не примут: я носил очки. А очкариков, как известно, в космос не берут, а то еще проглядят что-нибудь важное.
Но я тренировался с Юркой не переставая. Я решил, что это мне никогда не повредит. Разве хуже быть Главным теоретиком космонавтики? Или Главным конструктором? Таинственным человеком, имя которого не пишут в газетах. Конечно, про Главных это я так, но ведь у Главных есть неглавные, есть помощники. Я хотел бы быть помощником. Никому не известным человекам в очках, решающим сложные задачи. Я мечтал осенью поступить в университет, на физико-математический. Так что с Юркой мы, может, еще и встретимся. Где-нибудь в пустыне, на космодроме. Я усмехнулся. Он в скафандре, а я — в очках. Не то все-таки! Особенно для девушек. Пусть даже у тебя не голова, а дом Советов. Но ничего. Влюбляются и в очкастых… Вон, в кино — на каждом шагу. Раз очкастый — значит умный.
…В цехе я собрал анкеты.
Юрка меня поразил. Все десять его любимых книг были о космонавтах, об авиации. Циолковский, Жуковский, Чкалов, специальные технические книжки.
— Ты читал их? — спросил я.
— Нет еще, — простодушно ответил Юрка. — Выписал в библиотечном каталоге. Но я прочитаю. Не беспокойся.
— Юрка, как же! — сказал я. — Ведь нужно то, что ты читал, что ты любишь.
— Ну, я эти книги и люблю. Только вот еще не читал. Так прочитаю же! Я тебе говорю!
А с Матвеичем вкусы у нас оказались общие. Он тоже записал и «Евгения Онегина», и Есенина. А еще «Рассказы о первой конной» Бабеля. Интересно, что за книжка? И кто такой Бабель? Ходит у нас по реке пароход, называется «Бебель». Не тот, значит. Надо бы узнать. И вообще, как много надо прочитать, посмотреть, узнать! Все какие-то дела, дела. И никак ничего не успеваешь. А сейчас тем более. Утром зарядка с Юркой, работа, потом подготовка к экзаменам. Про Анку я стараюсь не думать. Когда она ждет Юрку у проходной, я чуточку отстаю от них, а потом исчезаю.
Кажется, все-таки Юрка тогда просто заливал этому Николаю Кузьмичу про «товарища по работе». И как я сразу не додул? Ну вот поставь я себя на его место. Как бы я ответил? То же самое. Что ж еще скажешь?
Теперь каждый день Юрка с Анкой после работы уходят одни. То в кино, а то просто гуляют по улицам.
Весна, у нас в палисаднике распускается сирень. В апреле, когда полетел Гагарин, были маленькие серые почки. Потом они начали толстеть. Толстели-толстели. А раз пришел я с работы — смотрю, листочки выползли. Сморщенные, ярко-зеленые. Такие, что потрогать хочется. А потрогаешь — приклеишься: липкие!
Вчера я купил книгу про Эйнштейна. К утру прочитал всю. А потом оторвал корочку с портретом, обрезал аккуратно и поставил на стол. Теперь Эйнштейн всегда будет рядом. Я смотрю в распахнутое окно, на сирень. Я думаю про Эйнштейна. Как это раньше мне казалось, что язык математики сух и бесцветен? Нет, он живой, язык уравнений.
У Юрки отличная идея. Он пришел ко мне с журналом, где напечатаны фотографии — Юрий Гагарин на тренировке.
— Давай, — говорит, — сделаем тренировочное колесо и вот такие качели!
Я сразу согласился, два дня сидел над чертежами, и вот — все готово, можно делать, бревна в сарае есть. Юрке вот только некогда, он то на совещании сидит, то Анка его у проходной ждет. Пришлось мне самому орудовать. Договорился я с начальником механического цеха, с ребятами, и каждый день после работы уходил к ним, слесарил, варил поперечину к колесу, работал на тисах. Потом свез колесо и металлические части качели домой и еще пару дней копал ямы под столбы. Ребята с нашего двора помогли мне все смонтировать. Вот шуму-то было! Тетки охали и причитали. Им теперь, видите ли, негде сушить белье, «эти шалопаи» перерыли весь двор. И так далее и тому подобное. А у снарядов — настоящая давка, пацаны отпихивают друг друга, вот-вот подерутся. Я уж и не знал, куда мне деться, как вдруг появился нарядный Юрка. Конечно же, все мальчишки с нашего квартала уже знали, что он тезка космонавта. Юрка подошел к мальчишкам, и они сразу притихли, внимательно и серьезно разглядывая его веснушчатый нос и серый галстук с зажимкой в виде ракеты.
— Ты чо! — сказал он мне укоризненно. — Зачем их пускаешь?
— А что же, замок повесить?
Он крутнул колесо, потрогал качели и сказал:
— Можно и замок. Я достану цепь — и к столбу.
Я ухмыльнулся:
— Иди ты к черту!
Юрка хотел завестись, но я поманил его в сторонку.
— Слушай! — сказал я. — Есть идея! От этих мальчишек все равно не отвязаться. Замок, конечно, там не повесишь…
— Почему это? — удивился Юрка и приготовился было повторить про цепочку, но я его перебил:
— Слушай! Замок, конечно, не повесишь, а так они в два счета все доломают. Вот я и подумал — если их обмануть. Сказать, что мы создаем уличный отряд космонавтов. Открытый конкурс! Берем двадцать самых крепких. И два часа в день с ними занимаемся. А остальное время они будь здоров как будут караулить наши качели и колесо! Понимаешь? А ребята клюнут! Вот увидишь! Еще бы, командир отряда космонавтов — Юрий Гагарин! Звучит!
— А-а, чешуя, — сказал Юрка, но подумав и почесав нос, хлопнул меня по плечу. — Идет, старик! Ты пока проводи оргсобрание, а я сейчас…
И исчез. В тот вечер он так и не появился. А я велел мальчишкам сесть на бревна. Когда они расселись, я снял очки, хотел их спрятать в карман, но глянул на ребят и вместо лиц — веселых и серьезных — увидел лишь белые пятна. Нет, так не годится!
Я надел очки и сказал строго:
— Ну вот что, у нас во дворе будет заниматься уличный отряд космонавтов. Командир отряда — Юрий Гагарин, — я подумал и добавил: — из тридцать седьмого дома. Знаете его?
— Знаем! — хором крикнули мальчишки.
— Ну, кто хочет записываться?
Я увидел лес рук. Я смотрел на этих мальчишек, которых раньше как-то не замечал. Да и о чем мне с ними было говорить? Все они младше меня лет на пять — шесть. А сейчас я смотрел на них с тревогой и думал, что же это я затеял, какую чепуху. Ведь если ничего не выйдет, они нам проходу не дадут, житья не станет!
— Значит, так, — сказал я. — Все хотите? Ну ладно, будет конкурс. Двадцать пять лучших примем в отряд.
На другой день я крупно поругался с Юркой.
После обеда он куда-то исчез, сказал, что по делам, а когда я пришел с работы, то увидел во дворе настоящий спектакль. Юрка в спортивном, как у Гагарина на снимках, тренировочном костюме с белой полосой у ворота стоял перед строем ребят, на фоне нашего «космического» колеса и качелей. Мальчишки почти не дышали и только молчаливо вращали глазами, а перед ними то вскакивал, то приседал — будто плясал, — длинный человек с фотоаппаратом. Наконец он напрыгался, с чувством потряс Юрке руку и, крикнув: «Смотрите номер за пятницу!», побежал со двора. Юрка махнул небрежно мальчишкам, что, видно, означало команду вольно, и устало опустился на бревно.
— Кто это? — спросил я.
— А-а! — небрежно ответил Юрка. — Из газеты интересовались…
— Юрка, — сказал я, — признайся, это твои штучки? Куда ты уходил сегодня? В редакцию?
— Ну и что! — ответил он. — Всякое начинание надо пропагандировать.
Я не выдержал.
— Трепач! — крикнул я. — Надо сначала сделать, а потом уж трепаться!
— Что? — спросил Юрка надменно, но не выдержал и тоже закричал: — От трепача слышу…
Дым стоял коромыслом. Мы ругались, покраснев от злости, два длинношеих петуха, а мальчишки сидели на бревнах и откровенно хохотали. Это был позор! Кажется, я спохватился первым.
— Ладно! — сказал я Юрке. — А теперь уходи! Уматывай!
Он фыркнул и исчез. Я подошел к мальчишкам. Они смотрели на меня и жизнерадостно улыбались. Что им сказать теперь? Сказать — не обращайте внимания, это недоразумение? Глупо.
Я обозлился:
— А вы рады-радехоньки! Что, малыши, что ли? Еще экзамена не прошли, а туда же, фотографироваться!
Мальчишки больше не улыбались. Этого они не ждали. Думали, перед ними извиняться будут. А я еще поднажал:
— А ну, стройтесь! Посмотрим сейчас, на что вы годитесь.
…В пятницу в областной газете красовалась фотография: Юрка на фоне ребят и космического колеса. Рядом его статья «К звездам!». Ох, как далеко еще до звезд, а он уже — «К звездам!» В статейке было много трепа, но больше всего меня задели Юркины слова: «Мой заместитель — Владимир Боков, товарищ по цеху…». Сам командир еще ни разу на занятиях не был, а мы собирались уже на пятую тренировку.
Я решил в этот же день поговорить с Юркой. Спокойно, без крика. Но не нашел его, а утром он кинул камешек в окно, и мы побежали по прохладному утреннему кварталу. Пять дней Юрки не было по утрам.
— Ты не злись, — сказал Юрка веселым голосом. — То, что в газетке написано — это парень из редакции насочинял. Так что я не виноват.
«Виноват», — подумал я, но ссориться расхотелось.
— Когда придешь на занятия, космонавт? — спросил я.
— Сегодня! — сказал он. — Сегодня буду непременно.
С того дня он вел все тренировки. Однажды я задержался на заводе — было заседание бюро комитета. Когда я вошел во двор, то увидел, что Юрка сидит на бревнышках среди ребят и курит. И мальчишки курят вместе с ним. Сердце у меня остановилось, я хотел крикнуть Юрке, подбежать к ним и вырвать у мальчишек папироски — не дай бог, увидят мамаши этих шпингалетов, моментально разгонят наш отряд. Но у самого меня в руке была папироска. Делать нечего, я подошел к бревнышкам, подщелкнул вверх свою папироску, взял Юркину и тоже кинул подальше.
— Между прочим, — сказал я, — космонавты не курят.
Мальчишки бросили папироски.
— Придется отвыкать, — подтвердил Юрка и вдруг сказал зло: — Если еще кого увижу! — и потряс кулаком.
Мы вытащили из карманов начатые пачки, я принес из дому свои запасы — полтора блока ленинградского «Беломора», мы сложили все это богатство в кучу, подожгли и устроили возле костра танец маленьких лебедей.
В цехе у нас творятся великие дела. Мы давно уже знали, что дирекция хочет поставить к нам новый стан. Сам-то стан как раз не новый, но он применялся до сих пор только при прокате черных металлов. Там — что, топорная работа, разве это прокат? В черной металлургии толщину проката сантиметрами, миллиметрами измеряют. А у нас в цветной — долями миллиметра. Но чтобы добиться этих долей, металл проходит сначала один стан, потом другой, и наконец третий. Три стана! А новый будет сразу выдавать нужный прокат. Только надо его приручить. Ох, как поработать надо!
— Это, ребята, — сказал нам Матвеич, — все одно что блоху подковать…
И вот теперь монтажники собрали стан, пробовали электрооборудование. Нашу бригаду поставили на «подковку блохи».
А выглядит она ничего себе, эта блошка. Двухэтажная махина, и наверху капитанский мостик. Можно на нем постоять. Но прокатчики не там, не на мостике. Главный, вальцовщик, сидит на крутящемся стуле у пульта, метрах в пяти от стана. Перед ним рычажки, кнопки, зеленые и красные глазки мигают. Но пока еще он туда по-настоящему сядет!..
Мы почти не выходим из цеха. С утра и до позднего вечера под командой Матвеича регулируем валки. Только в пять, когда кончается смена, мы уходим на два часа домой, пообедать и часок вздремнуть, а к семи собираемся снова и работаем часов до одиннадцати. Начцеха, главный инженер и сам Митрофан Антонович тоже почти все время у нас. Главный инженер повесил в шкаф, на плечики, свой щеголеватый костюм, а уж про шляпу говорить нечего, и в рабочем комбинезоне вместе с нами подкручивает болты.
Математику я пока забросил — просто не хватает сил после такой работенки еще сидеть над учебником. Но нашу «космическую» зарядку не бросаю. Она-то как раз меня и выручает.
Юрка со всеми остается редко. Он теперь у вас настоящий общественник. Горком комсомола посылает его с какими-то проверками по разным организациям, и заседаний у него не убавилось, а вроде бы наоборот. У нас этим уже никто не возмущается — привыкли. Да и я не очень на Юрку жму — все-таки должен кто-то тренировать наших космонавтов. Я их уже вторую неделю не вижу. И Анку тоже. В цех она что-то не заходит. И Юрка от нее приветов не передает.
А сегодня утром, когда шли на работу, он хлопнул меня по плечу и дико захохотал.
— Слушай, Вов! Хочешь, расскажу штуку?
— Валяй! — улыбнулся я.
День сегодня солнечный, будет, наверное, жарко, а сейчас еще прохладно, мы шагаем в тени домов, и свежий ветерок обдувает меня.
— Представляешь! — сказал Юрка. — Выхожу я вчера из цеха, у проходной меня ждет Анечка. Как всегда.
Я поморщился, как от зубной боли. Вот пижон!
— Ты чего? — не понял он.
— Давай, давай! — сказал я. — Руби дальше!
— Ну так вот, пошли мы с ней в кино…
— Как? — удивился я. — Ты же вчера в горком ходил.
Юрка смутился.
— Ну да, в горком, а потам в кино!
Он снова настроился на веселый лад.
— Ну, сходили мы в кино, мура какая-то. Аргентинский фильм про нежную любовь! И пошли мы, значит, домой. Сначала я ее проводил. Потом она меня, потом опять я. Анька и говорит: «Пойдем, — говорит, — Юра, в парк, надо нам поговорить». Ну, пришли мы в парк, а там тишина, никого нет, темно, только луна светит. Шли мы, шли по дорожке, вдруг мостик. Знаешь, есть там такой маленький мастик. Деревянный…
Я кивнул. Я знал этот мостик. Там очень красивое место. Я часто бывал там осенью. Лапчатые листья клена и золотые — липы медленно плыли по черной воде, сбивались в разноцветные острова и, тихо кружась, уплывали куда-то. Наверно, в ручей побольше, а потом в маленькую речку, а потом и в большую реку. Было жаль, что уплывает такая красота, такое несметное богатство.
— Ты не слушаешь? — спросил обиженно Юрка.
— Слушаю, старик. Слушаю, — ответил я.
— Довела она меня до мостика и остановилась. Ну, думаю, еще чего она сейчас выкинет? Какое-такое рацпредложение внесет. А она помолчала и говорит… Торжественным таким голосом говорит. — Юрка даже остановился. — «Юрий, — говорит она, — может быть, вы будете смеяться, — понимаешь, на вы меня величает, — но вы, говорит, не смейтесь и не осуждайте меня. Я знаю, что это нехорошо — говорить о таком первой, но я скажу! Юра! Я вас люблю!».
Я почувствовал, как весь похолодел. Стал ниже нуля.
А Юрка продолжал:
— И, понимаешь, хватает меня за шею. И целует! Аж прямо в губы! Ну, я, конечно, расхохотался и спрашиваю: Ань, а чего ты меня на вы называешь? Она в слезы! Я ей говорю — брось ты, нашла забаву, в любви объясняться. Мне осенью в училище или в армию идти, да и не люблю я тебя вовсе. Да ты посуди сам, — Юрка взял меня за рукав, — полюбить — это значит жениться. А как же жениться, если ей восемнадцать, а мне девятнадцать. — Он улыбнулся и подтянул штаны. — Не-ет! Меня не купишь. Еще успею, наженюсь.
Я стоял и глядел себе под ноги. И ничего не видел. Что-то быстро съеживалась у меня внутри, свертывалось, сжималось — вот уже до горошины, до точки, и от этого стремительного свертывания делалась все холоднее, страшнее, больнее…
Я представил себе деревянный мостик в парке и вдруг нашел, что он очень похож на тот, из фильма «Евгений Онегин».
Судите ж вы, какие розы
Нам заготовит Гименей…
Гименей, кто такой Гименей, думал я как во сне. И мне мерещилось, как Анка, моя Анка, целует Юрку прямо в губы, а он хохочет ей в лицо…
— Зачем же ты ходил с ней? — спросил я совсем глупо.
— А просто так, — весело ответил Юрка. — Ну, целовал я ее иногда! Что особенного? Все целуются. Как познакомятся, сразу за уголок и целоваться! Но ведь я же ничего ей не обещал. Не намекал даже. Не дай бог! Свяжешься, потом не развяжешься. Ходи, катай колясочку.
— Ах ты, гад! — выдохнул я. — Ах ты, сволочь!
Юрка остолбенел.
— Ах ты, гад! — прошептал я непослушными губами и врезал Юрке с правой. Я не видел Юркиного лица. Я видел только белое, смутное пятно. Я ударил в это пятно еще раз и рассадил руку. Потом я повернулся и пошел на завод.
Юрки в цехе в этот день не было.
А дела наши, хоть и со скрипом, но подвигаются. Медленно, но верно близится день, когда «черный» стан станет «цветным», день, когда мы окончательно «подкуем» нашу двухэтажную «блоху».
А пока звезд с неба мы не хватаем. Лента, которую гоняем на пробу, часто рвется. Или ее заклинивает. Не зря же есть поговорка: где тонко — там и рвется, а прокат у нас прямо-таки ювелирный.
Часто бывает, что, негромко ругнувшись, главный инженер зло плюется и отходит от стана, как отец от непутевого ребенка — хоть говори ему, хоть нет — все равно не понимает! Тогда Матвеич садится в сторонку, на скамейку, к нему подсаживаемся все мы и молча, хмуро курим.
Ох, как плохо, когда не получается. Сам себе кажешься маленьким, ничтожным.
Если становится совсем уж невмоготу, я поднимаю голову и ищу Лилькин кран. Странно, но Лилька всегда смотрит на меня, и всегда улыбается, и всегда машет мне рукавичкой. Лилька теперь для меня вроде валерьянки. Посмотрю на нее, на ее улыбку — и успокоюсь. Несколько раз я хотел позвать Лильку в кино или в театр — я всегда вспоминал, какой она тогда была богиней. Но я никогда не звал Лильку, не мог, как Юрка, просто так. Не хотел. Пусть я останусь дураком. Не хочу быть таким умником, как Юрка. Как другие…
Однажды нам пришлось особенно тяжело. С утра сломалась одна деталька — совсем пустяк, но без нее стан не работал. Мы полдня ждали, пока слесари сделают новую, а когда ее принесли и стан пустили, лента стала рваться буквально на каждом шагу. Мы все извелись, исчертыхались, а дело не подвигалось.
И тут Юрка подошел к Матвеичу и сказал, что идет на пленум обкома комсомола. Даже показал пригласительный билет. Матвеич посмотрел в бумажку сквозь свои «производственные» очки и сердито махнул рукой: иди!
Юрка испарился. А вскоре из конторки вышел Виктор Сергеевич и сказал:
— Секретарь горкома партии к нам сейчас приедет. Посмотреть хочет, как мы работаем.
— Ох, уж не мешался бы, — сказал Матвеич, — и так ни шиша…
Он не договорил, но все с ним согласились: секретарь горкома сейчас тут был вовсе ни к чему. Без него запарились.
Секретарь приехал скоро. Просто огромный человек. Черные волосы, улыбается. Где-то я его видел. Где же, где?
И я вспомнил: это же тот самый Николай Кузьмич, председатель торжественного заседания в театре. Тот, что с летчиком к нам подходил. Вот он, оказывается, кто…
Николай Кузьмич пожал всем руки, хотя мы не хотели — руки были грязнущие от смазки, — но он поздоровался с каждым, будто красовался, что не боится испачкаться. Меня он узнал и спросил:
— Ну, а где же ваш главный герой, где ваш ударник коммунистического труда Юрий Гагарин?
— Это Юрка-то, што ли? — спросил Матвеич.
— Наверно он, — улыбнулся Николай Кузьмич.
Матвеич хмыкнул и отвернулся, будто говоря Виктору Сергеевичу: вот видишь!
— Так он у нас еще не ударник, — сказал Виктор Сергеевич. — Бригада еще только борется за звание. Вот пустим стан, — прибавил он весело, — думаю, всем сразу присвоят.
— Как же так, — удивился Николай Кузьмич. — А я понял, что он ударник… Я его спросил, он кивнул. — Секретарь посмотрел на всех, кто стоял рядом. — Я так его тогда и представил, на городском вечере в театре. Когда Гагарин в космос летал. В апреле.
— Н-не знаю, — протянул начцеха. — Не ударник он.
— Вот так штука! — нахмурился секретарь. — Обманул, значит? Ну, а где он сейчас-то?
— Ушел! — весело сказал Матвеич. — Ушел на пленум обкома комсомола. Билет даже мне показал. Я, правда, не очень разглядывал, что там, в билете-то.
— Ну и ну! — снова удивился Николай Кузьмич. — Никакого у нас пленума сегодня нету!
Матвеич зажмурился и хитро поглядел на секретаря.
— А он у нас теперь общественная единица. То в обком вызывают, то в горком. Испортите парня!
— Что делать! — ответил секретарь. — Надо! Приходится. Не он один.
Виктор Сергеевич топтался и сигналил Матвеичу: ладно уж, молчи, коли сами прохлопали!
Матвеич умолк, а Николай Кузьмич заговорил о машине, потом снова пожал всем грязные руки и пошел, сказав на прощание Виктору Сергеевичу:
— А вас прошу, вы не очень-то на Гагарина! Все-таки неплохой парень. К тому же, Гагарин!
— Ладно, — недовольно буркнул Виктор Сергеевич, — не беспокойтесь. Разберемся, какой он там Гагарин.
Утром на следующий день Виктор Сергеевич с Матвеичем задали Юрке перцу. Он молча выслушал их крики, надел шляпу, поправил ее перед зеркалом и сказал:
— Древние говорили: Юпитер, ты сердишься, значит ты не прав.
И смылся.
Вечером я зашел к нему — потолковать по душам. Марья Михайловна сидела за столом и плакала. На кровати лежал вдребезги пьяный Юрка. Рот у него был открыт, и он страшно, с присвистом храпел.
Утром он ушел на работу, но на заводе не появился. В цехе вывесили молнию:
ВНИМАНИЕ!
Первый раз за два года в нашем цехе, борющемся за звание коллектива коммунистического труда, допущен прогул.
Его совершил комсомолец ГАГАРИН Ю. П.
К ответу прогульщика!
Народу в конторке начальника цеха набилось — тьма-тьмущая. Некуда протиснуться. Бледный Юрка сидел на стуле у стенки, и только справа и слева от него были пустые места: никто рядом с ним не садился. Но народ шел и шел, и, чтоб не пустовали два места, Виктор Сергеевич сказал Юрке:
— А ну-ка, бери табурет и садись посередке.
Юрка непонимающе посмотрел на него, хотел что-то сказать, наверное попроситься остаться тут, у стенки, но ничего не сказал, только побледнел еще сильнее, так что на его носу стали заметны веснушки, взял табурет и сел посредине комнаты, опустив голову.
Места у стенки тотчас же заняли, и Юрка оказался в центре круга. Все смотрели на него молча и угрюмо, и Юрке некуда было деться, некуда спрятать глаза — только разве что в пол.
Курильщики уже надымили папиросками, пришлось распахнуть форточку, и струя свежего, прохладного воздуха как ножом разрезала табачную синеву конторки.
— Начнем, товарищи, — сказал Виктор Сергеевич и постучал карандашом о стол. Все смотрели на него. — Сегодня у нас товарищеский суд над молодым рабочим Гагариным Юрием Павловичем. Надо ли рассказывать о его проступке?
— Да что там рассказывать, — сказал кто-то, — пусть сам говорит.
Юрка опустил голову еще ниже.
В конторке стало тихо, только в углу кто-то покашливал в кулак.
— Ну, — сказал Виктор Сергеевич.
Я почувствовал, что на меня упорно смотрят, поднял голову и в дверях увидел Анку.
Мне очень захотелось уйти отсюда, чтобы не видеть Юрку, не видеть Анку, не слышать всего, что тут будет…
Юрка, согнувшись, сидел на табуретке, а пальцы его вертели и гнули канцелярскую скрепку. Видно, взял ее со стола начцеха.
Со своего места поднялся Матвеич.
— Вот что, граждане-товарищи! — сказал он, и все внимательно посмотрели на нашего деда. — Вот и я говорю. Зазнался ты, Юрий Павлович. Зазнался — и с чего — смешно сказать! — со своей знаменитой фамилии. Ну что же, повезло тебе, хорошая у тебя фамилия, космическая. Люди тебе доверие оказали, аванс выдали. А ты — тыть-брыть! — знаменитый сразу стал! По заседаниям, собраниям! Ну ладно, ходи ты, заседай, хоть я всегда против этого!
Матвеич строго посмотрел на Виктора Сергеевича, и тот закивал головой. А дед продолжал, обращаясь теперь не столько к Юрке, сколько ко всем остальным.
— Тут, брат, не трудно затуманиться! Вот, мол, какой я герой, Юрий Гагарин! Почти что космонавт!
Матвеич покраснел от волнения, хотел еще что-то добавить, но махнул рукой и сел.
Я посмотрел на Анку, она показывала мне какой-то конверт. Я не понял. А она передала конверт рабочему, который стоял рядом с ней, и кивнула в мою сторону. И вот письмо у меня в руках. Я покрутил его: адрес — заводской, Гагарину Юрию Павловичу. Отстукано на машинке. На другой стороне Анка написала карандашом: «Отдай потом Юрке».
Я кивнул и снова стал слушать.
Решался вопрос, какое Юрке вынести наказание.
— Под суд его! — крикнул кто-то. — А что — за прогул полагается!
— Ну, загнул, — отвечали ему басом. — Зачем же мы тогда собирались? Под суд и без нас могли бы…
— Общественное порицание!
— Выговор!
И тогда снова поднялся Матвеич.
— Вот что, — сказал он. — Послушайте меня. — И повернулся к Юрке: — Рано потерял совесть, парень! — сказал он Юрке, и тот еще больше втянул голову в плечи. — Выдавал себя за ударника коммунистического труда! Ишь ты, ударник! И все из-за чего? Из-за фамилии своей! — Матвеич ткнул заскорузлым, пальцем куда-то вниз. — Все из-за фамилии! Хорошая фамилия, а для нашего Юры она вроде как грузило, вниз тянет, а не вверх поднимает. Мешает ему такая хорошая фамилия!
Он помолчал. Рабочие внимательно смотрели на Матвеича. И он оглядывал каждого. Много тут сидело его учеников, и пожилых уже, и молодых, и все они ждали, что он скажет. Бестолкового он им никогда не говорил.
— А предлагаю я ему такое наказание. Пусть-ка сменит он фамилию! Передохнет от славы! Слабоват он для такой знаменитой фамилии.
— Как это? — спросил кто-то, не поняв.
— А вот так.
Все зашумели, заволновались.
— Да нельзя же! Фамилия ж раз дается и вообще…
— Как нельзя! Вон в механическом слесарь: был Дураков, стал Пирамидин!
— Можно! — сказал Матвеич. — Фамилия Гагарин нам теперь всем дорога. С этой фамилией человек в космос летал. А у нас прогульщик и тунеядец! Фамилию Гагарина мы беречь должны.
Конторка загудела, зашумела…
Я не мог смотреть на Юрку. Его пальцы судорожно доламывали скрепку. Я опустил голову. В руках у меня плясало скомканное письмо. Я сжал пальцы, злясь на себя. Потом тщательно расправил конверт и принялся рассматривать штемпель.
И вдруг сердце екнуло. Жирными, смазанными буквами на штемпеле было оттиснуто: «Почта космонавтов».
— Постойте, — сказал я не своим голосом, и разорвал конверт.
— Что у тебя, комсомол? — спросил начцеха.
— А вот что, — сказал я трясущимися губами. — Про Юрку всем ясно. Но вот письмо… Я его прочитаю… Это письмо от Гагарина. От настоящего. От космонавта.
В комнатке наступила тишина.
— Да, — сказал я, — Юрка мечтал стать космонавтом. И Юрка собирался в училище космонавтов. Я один об этом знал. Я верил, что Юрка попадет в это училище. И он написал письмо Гагарину, чтобы тот помог.
Я остановился перевести дыхание. Юрка смотрел куда-то сквозь меня, у Анки глаза были полны слез.
— Ответа долго не было, — сказал я. — И вот сегодня он пришел. Юрка его еще не видел. Я хочу прочитать его Юрке. При всех.
Я расправил листок, и ровные строчки письма заплясали передо мной.
«Дорогой Юрий! — начал я. — Дорогой мой тезка! С удовольствием узнал от тебя, что ты хотел бы стать космонавтом. Кстати говоря, тебе, наверное, будет интересно узнать, что я получил еще несколько писем и телеграмм от Юриев Гагариных из разных городов и сел. И все они, как и ты, хотят быть космонавтами. Я показал ваши письма моему другу, моему дублеру космонавту-2. Он улыбнулся и сказал, что ему теперь, пожалуй, в космосе делать нечего, если есть столько Юриев Гагариных. Но это, конечно, шутка…»
Я передохнул и посмотрел вокруг. Меня слушали внимательно и серьезно. Я набрал побольше воздуха и начал читать громче:
«Хочу сказать тебе только, что для того, чтобы стать космонавтом, все равно, какая у тебя фамилия. Надо просто очень любить свое дело, свою работу, надо очень стремиться к цели, которую поставил перед собой.
Думаю, что ты сумеешь добиться своей цели. Желаю удачи. Училищ космонавтов у нас пока нет. Обычно космонавты получаются из летчиков.
Желаю тебе стать хорошим летчиком, а потом космонавтом. Не забывай только, что космонавтам приходится переносить, кроме физических перегрузок в полете, еще более серьезное испытание — испытание славой. Будь честным, скромным, добрым, работящим человеком.
Юрий Гагарин».
— Ну как в воду глядел, — выдохнул кто-то.
— Да-а! — протянул Матвеич и сказал еще раз: — Да-а-а!
— Товарищи! — сказал я. — У меня есть предложение! Я согласен с Иваном Матвеичем. Юрке надо сменить фамилию. Но, может быть, сначала дадим ему срок? Я уверен — он исправится!
Я глянул на Матвеича и вдруг увидел, что он улыбается во весь свой щербатый рот и подмигивает мне. Чего это он? Подмигивает-то чего?
— Ну как? — спросил Виктор Сергеевич.
— А что он сам-то скажет? — крикнул кто-то.
Юрка медленно встал с табуретки, и она тихонько скрипнула в тишине. Он постоял минуту, потом с трудом поднял голову и обвел всех застывшим взглядом.
— Только фамилию не меняйте! — хрипло сказал он. — Только фамилию…
— Ну? — спросил Виктор Сергеевич. — Как решаем?
— Даем срок! — сказал Матвеич.
И тут я снова увидел Анку. Она плакала, отвернувшись лицом к стене. И сегодня была не в английских шпильках, а в обыкновенных латаных тапочках.
Домой я вернулся в первые дни сентября. В университет не прошел, не хватило двух баллов — по литературе получил тройку. Вот уж чего не ждал! Думал, литературу-то я знаю… Правда, по математике и физике я получил чистые пятерки, и математик, молодой и модный парень, — оказалось, профессор! — предложил мне, когда я забирал документы в приемной комиссии:
— Хотите пойти ко мне лаборантом? Через год поступите. У вас математические способности.
Это было заманчиво! Но я подумал, вспомнил про Анку, Юрку, про наш отряд космонавтов и ответил:
— Нет, я поеду домой, на завод. А через год приеду.
Тогда он продиктовал мне целый описок книг, которые я должен проштудировать за зиму. Так сказать — программу-минимум.
— Жду вас через год, — сказал он. — И жмите на литературу!
Приехав домой, я сразу же пошел к Юрке. Он сидел на кровати и что-то читал. Мы крепко пожали, друг другу руки, так что косточки у обоих хрупнули, и Юрка спросил:
— Ну как?
— Вернулся. Не прошел.
Юрка жалеть меня не стал. Это он правильно сделал.
— Что читаешь?
— А-а! — он покраснел и захлопнул книжку. Я вытянул ее из Юркиных рук. Это был «Евгений Онегин». Я ничего не сказал Юрке. Молча положил книжку.
— А меня забирают в армию, — сказал Юрка, — повестка пришла.
— Бравый солдат Швейк! — сказал я.
— Только бы в авиацию послали, — ответил Юрка. — Только бы в авиацию. Но, наверно, не пошлют.
— Почему? — спросил я.
— Туда берут с хорошими характеристиками.
— А-а, — сказал я.
Мы пошли с ним пошататься по городу, сходили в кино и выпили по кружке пива.
Уличный отряд космонавтов, оказывается, не распался. Юрка тренировал ребят каждый день, и они уже здорово отработали брюшной пресс, а скоро будут соревнования по бегу. Они уже летали на настоящих самолетах, пока, конечно, пассажирами, но рядом с летчиками, и всем им давали подержаться за штурвал. Это Юрка договорился с ДОСААФ. Вот как… Я и сам не заметил, когда мы забрели в старый парк.
— А ты мне правильно тогда врезал, — сказал Юрка задумчиво. — Я бы сейчас сам себе врезал.
Мы подошли к тому самому мастику, где у них все произошло. Странно, но сердце у меня билось спокойно, когда я вспоминал об Анке.
Мы стояли, облокотившись о деревянные перила, и смотрели в черную воду ручья. Осенние листья, медленно кружась, сбивались в разноцветные острова. Я смотрел на золотые и багряные листья, на черную воду, и мне было удивительно хорошо и легко. И дышалось как-то свежо, свободно. Будто я долго болел чем-то серьезным, а вот теперь поправился, пришел в парк и дышу не надышусь свежим осенним воздухом: так хорошо после духоты больничной палаты.
Мы мало говорили с Юркой в эти последние дни, что остались до его отъезда в армию. Мы стали будто взрослее и понимали друг друга без лишних слов.
Юрка волновался.
— Хоть кем, только в авиацию, — твердил он.
Виктор Сергеевич сказал ему:
— Характеристику напишу такую, какую заслуживаешь.
Марья Михайловна шепнула мне утром, что Юрка всю ночь чего-то ворочался. Днем он молчал, пыхтел и работал мак вол. И то и дело посматривал на конторку начцеха.
— Ну чего, чего ты егозишь сегодня? — подошел к нему Матвеич.
— Да так, — отмахнулся Юрка.
— Так, так, — проворчал дед и пошел в конторку.
После работы Юрка остался в цехе. Он ждал. Я стоял с ним рядом. Юрка переступал с ноги на ногу, а потом подошел к одному рабочему и попросил закурить. Он принес папироску и мне, но я сказал, что не курю. Юрка смял обе папиросы.
— Вот черт, — сказал он, — волнуюсь!
Из конторки вышел Виктор Сергеевич, рядом топтался наш дед.
— Гагарин! — сказал начцеха. — Вот тебе характеристика. — Он моргнул глазами, чтобы остановить улыбку, и сказал строго: — Для представления в военкомат. Держи, заверишь у Анечки.
Юрка взял характеристику вспотевшими пальцами, пробормотал что-то, и мы пошли из цеха. У дверей я обернулся и увидел деда и Виктора Сергеевича. Они смотрели нам вслед, оба улыбались, а Матвеич подмигивал мне одним глазом.
На улице Юрка развернул бумагу. Я заглядывал ему через плечо и улавливал только главные слова. Честолюбив… Самолюбив… Склонен к зазнайству…
И последняя строчка:
«…Несмотря на недостатки, обладает волей и будет хорошим солдатом. Предприятие просит направить Гагарина Юрия Павловича в авиационные подразделения».
Юрка сорвал с головы шляпу и запустил ее высоко в небо. Шляпа спланировала на заводскую крышу.
— Ты чего, Юрка?
— Пусть в ней воробьи гнезда вьют, у меня теперь пилотка будет! — крикнул он и помчался по асфальтовому заводскому двору, цокая каблуками…
Провожали Юрку всей бригадой. На вокзале Матвеич вручил ему кусочек нашего проката. На нем были выгравированы слова из солдатской песни:
Путь далек у нас с тобою,
Веселей, солдат, гляди.
И подписи всей бригады. А прокат — с нашего нового стана, от первой нормальной ленты. «Подковали» мы все-таки «блоху».
Пришла на вокзал и Анка.
Они с Юркой отошли на минуту в сторонку, а потом сразу вернулись. Анка пожала ему руку и сказала не своим голосом:
— Будь удачлив, старик!
Вечером я рылся в своих тетрадках и вдруг остановился. Вот смешно! Я нашел стихотворение. На уголке стояла буква А. Значит, Анке. Я выписал его из книжки тогда… После того вечера… Я шел один и смотрел все время на небо. А дома листал стихи. И увидел это — о березе. Об Анке.
Ее к земле сгибает ливень.
Почти нагую, а она
Рванется, глянет молчаливо —
И дождь уймется у окна.
И в непроглядный зимний вечер,
В победу веря наперед,
Ее буран берет за плечи,
За руки белые берет.
Но, тонкую, ее ломая,
Из силы выбьются… она,
Видать, характером прямая,
Кому-то третьему верна.
Я усмехнулся и вырвал листок. Тогда я так и не решился показать эти стихи Анке.
Утром я увидел ее на углу. Она стояла у почтового ящика и бросала письма. Одно, другое, третье…
— Кому столько? — спросил я негромко.
Анка вздрогнула, увидела меня и смутилась. Лицо было бледное — будто не спала, под глазами круги.
— Так… Подругам…
Все подруги у Анки жили в нашем городе, я это знал точно.
— Хочешь, — сказал я, — подарю тебе стихи. Я их переписал для тебя.
Анка удивленно посмотрела на меня.
Я протянул ей листок. Она прочитала, шевеля губами, посмотрела на меня и прочитала еще раз.
— Спасибо, — сказала она, рассеянно глядя в сторону и думая о чем-то другом. — Надо послать Юрке, он любит стихи…
Я улыбнулся и пошел своей дорогой.
Утреннее солнце пригревало асфальт, дворники шуршали метлами, собирая в горки опавшие листья. Горки были почти под каждым деревом, они золотели под солнечными лучами словно клады. Ах, как жаль такую красоту.
Я шагал по пустынной улице, и она постепенно оживала. Выходили из подъездов люди и шагали в одну сторону, туда же, куда и я, — к заводу. С каждым кварталом народу прибывало, люди узнавали друг друга — тут же были все знакомые, пожимали руки и улыбались.
— Вова! — кто-то окликнул и меня. Это Лилька. Я беру ее под руку, и мы шагаем в ногу, я в рабочем старом пиджаке и Лилька — сегодня не богиня — в простеньком, сером халате. Мы шагаем в ногу — очкарик-парень и девчонка в красной косынке.
— Смело, товарищи, в ногу! — запевает негромко Лилька.
Кто-то рядом смеется. А-а, это Митрофан Антонович, наш директор. А вон и Матвеич идет. А там — ребята из соседней бригады.
Мы идем рядом. Справа, слева, впереди и позади нас — люди, рабочий народ. Нас целая колонна, целая демонстрация. Мерно раздаются шаги. Идет рабочий народ. Рабочий класс.
А осеннее небо голубеет над головой. Какое чистое сегодня небо…