За флажками

1

Не то, чтобы я очень хотел есть, просто непонятная, как улыбка младенца, погода, давила на желудок, взывая к чувству его собственного достоинства. Желудок в ответ апеллировал ко мне, напоминая о долгой и непримиримой дружбе, которой мы дарили друг друга уже тридцать лет. И просил топлива. И угрожал, что, если топлива не будет, он начнет жрать сам себя, а это чревато. Гастритом, язвой и нездоровым цветом кожи.

В моих мечтаниях нездоровый цвет кожи не значился ни под первым, ни под вторым – вообще ни под каким номером. Да и не враг же я собственному желудку, в конце концов. Тридцать лет – смешная цифра, а я планировал прожить с ним еще как минимум столько же. Без резекций и прочих медицинских терминов. А потому высмотрел на обочине дороги более или менее прилично выглядевший кафетерий и припарковался около него.

Денег я с собой утром не взял, рассчитывая, что на чаевые смогу перехватить чего-нибудь во время обеденного перерыва. Обычно такой номер проходил на «ура», трапеза получалась большей частью обильной. Но в этот раз вышло несколько иначе. Нет, ну скажите, кто мог подумать, что кретин с деньгами закажет такси, чтобы отвезти в стельку пьяную супругу аж за триста километров от города – в деревню, к теще. При этом он заплатил такую сумму, что требовать что-либо поверх обычной таксы мне совесть не позволила.

В общем, заработал я ровно столько, сколько было нарисовано на счетчике. И хотя, при прочих равных, половина этой суммы все равно была моей, но только с завтрашнего дня. А сегодня, получается, был у входа в это кафе без копейки денег.

Однако если вы думаете, что по такому случаю я, Миша Мешковский, собрался пухнуть и дохнуть с голоду, то я вам скажу, что вы совершенно не знаете этого типа – Мишу Мешковского. Он, то есть я, был несколько иного мнения на сей счет. Без зазрения совести взяв из кормушки тридцатку, выбрался из машины и направился внутрь здания. Вычтут из моей доли, ничего страшного. Да и то – если к вечеру не успею сбить шару. Что не проблема – до конца смены оставалось еще несколько часов.

Кафе, вполне приличное снаружи, неплохо выглядело и изнутри. Штук пять столиков в небольшом уютном зале, длинный бар с чистым барменом посередине – все это аппетита не портило.

Я подошел к стойке и, честно посмотрев бармену в глаза, спросил:

– За гарсона тоже ты?

– Что угодно? – очень вежливо спросил он. У меня от приторного тона аж носки вспотели, но бить его я не стал, поскольку умел держать себя в руках.

– А что у вас есть?

– А что вас интересует?

Я посмотрел на свое отражение в висевшем на стене зеркале. Вроде, не дебил. И без лишних дырок в голове. А вот с барменом договориться не умею. В чем тут дело – вопрос.

– Меня жратва интересует, натурально, – я постарался прорисовать ситуацию едва не по слогам. Вдруг это не у меня с головой проблемы, а у бармена.

Но тот опроверг сие предположение, нагло усмехнувшись в мое лицо и протянув меню:

– Если желаете – пельмени, вареники. По запросу клиента можем подать с майонезом, сметаной, маслом. Можно и чего попроще – бургеры, хот-доги, беляши. Можно и посложнее – люля-кебабы по-бостонски, фаршированные ежики…

Ну, натурально, парень издевался надо мной и даже не скрывал этого. Обидно – мне, трудовому элементу, от какого-то засранца такое терпеть.

– А по лицу? – злобно поинтересовался я, однако бармен не испугался:

– Чем желаете? – немедленно отреагировал он. – Могу сковородкой, могу бутылкой, могу…

Я не дал ему договорить. Я кушать хотел. Сгреб его за грудки и резко рванул к себе, отчего барменская тушка слегка проехалась по стойке бара. Он попытался перехватить мою руку, но я накануне вел тверезый образ жизни, а потому на реакцию пожаловаться не мог – легко перехватил его ладонь и, вывернув чуть не наизнанку пальцы, предостерег:

– Но-но! Ты тут не очень! К тебе клиент пришел, нормальной платежеспособности, между прочим. А ты хамски грубишь и ведешь себя неподобающе. Я же у тебя не денег в долг прошу и не кусочек секса – сам с бабами предпочитаю, хоть ты и будешь смеяться. Но я кушать желаю, а не выслушивать твои плоские шутки. А если у тебя такая нужда приспела, мог бы и по-хорошему сказать. Я бы после обеда остался, пообщались. А теперь давай по существу вопроса. Двойная пельмешек что стоит?

– С майонезом или с маслом? – прохрипел он полузадушено.

– А я вот тебя сейчас самого и с маслом, и с майонезом, да еще и в разных ракурсах, – пригрозил я. – Ты не смотри, что я голодный, меня еще хватит с тобой разобраться, крест на пузо! Цену говори!

– С маслом – семь, с майонезом – восемь, – поторопился сказать бармен, и я отпустил его – в награду за расторопность. Он съехал с мраморной столешницы и, недовольно сопя, застыл по ту сторону стойки, ожидая дальнейших действий с моей стороны. В его взгляде легко, как в букваре, я читал всего два чувства: злость и желание подсыпать цианистого калия в жратву. Последнее вызывало определенные сомнения, но я решил рискнуть: ехать дальше в поисках следующей забегаловки, потерпев неудачу в этой, было неохота. И хотя под взглядом бармена я чувствовал себя довольно неуютно, решил не больше не накалять атмосферу – и без того испытывал неловкость за внезапную вспышку агрессивности. Вообще-то я человек мирный, когда трезвый, и даже добрый. Что на меня нашло – ума не приложу. Наверное, перегрелся. И, чтобы хоть как-то разрядить обстановку, буркнул:

– Давай и тех, и других. С майонезом – двойную. И два кофе с сахаром, – после чего развернулся и направился вглубь зала, где занял столик и поселился, ожидая, пока будет выполнен заказ.

Ждать пришлось не сказать, чтобы долго. Гарсон, хоть и был изрядно сердит на меня и затягивал дело, как мог, сильно в этом не преуспел – помешали высокие технологии в виде микроволновки, которая, не считаясь с его желаниями, разогрела три моих порции пельмешек точно в те сроки, какие были указаны в ее техпаспорте. И гарсон ничего с этим поделать не сумел. Поэтому, когда он появился у столика, его лицо было кислым, как беляш трехдневной давности.

Я проследил, как он бросил на стол тарелки с пельменями и стаканчики с кофе и поинтересовался на всякий случай:

– Что-то больно ты плохо выглядишь. Желудком маешься? – и, кивнув на заказ, добавил: – Ничего, кушать можно? Не отравил?

– Жри, – буркнул он. – Я сегодня стрихнин дома забыл.

– Ай, скажи, какая жалость! – я покачал головой. – Ничего, вернешься – скушаешь. Не пропадать же добру.

Гарсон буркнул что-то невразумительное, то ли «Пошел на хер», то ли «Служу Советскому Союзу», я, честно говоря, не разобрал, развернулся и пошел прочь. Я посмотрел ему вслед, хмыкнул и уткнулся в тарелку. Конечно, нехорошо у меня с этим мишугенером получилось, некрасиво. Ну, да если разобраться – я-то здесь при чем? Я вполне культурно попытался заказать покушать, а он меня вот так – моральной мордой о вполне физический стол. Не сказать, конечно, чтобы я был идеально спокойным человеком, но ведь тут и каменный дедушка Ленин возмутится, если его сюда принести и поставить на мое место. И я решил, что бармен получил то самое, за что боролся, на чем успокоился и принялся поедать пельмени.

А он, снова заняв свое место за стойкой бара, принялся вершить там свои барменские дела, время от времени прерываясь, чтобы бросить в мою сторону уничижительные взгляды. Не совру – тяжелой артиллерии до этих взглядов еще тянуться. Но я был непотопляем, непробиваем и несбиваем. Каждый раз, зыркая в мою сторону, бармен натыкался на мою невозмутимо жующую физиономию.

Но не стоит небо гневить. Несмотря на бармена, который упорно пытался пробить мою броню своими буркалами, чувствовал я себя довольно сносно. Пельмени оказались на редкость вкусными, обстановка – уютной. Почему-то в кафешке не было других посетителей, хотя, на мой взгляд, они совершали непростительную ошибку. Впрочем, отсутствие клиентов било по карману хозяев заведения, но отнюдь не по моему аппетиту, который я продолжал утолять с планомерной настойчивостью. Как сказал петух старого негра, любовь останется любовью, а кушать хочется всегда. И, как сказал старый негр, не дай бог так оголодать.

В общем, я наслаждался пельменями, которые один за другим ссыпал в желудок, сопровождая процесс потоками кофе, и ни о чем больше не думал. Идиллия, за которую пострадали все революции без исключения, вечная им память.

Жаль только, что этот праздник жизни продолжался недолго. Ничто, вроде, и не предвещало его конца – вокруг царили мир и спокойствие. Даже бармен, и тот временно затих, прекратив обстреливать меня из своих бронебойных глаз – наверное, ждал подвоза боеприпасов, – когда за окном что-то хлопнуло и полыхнуло, но что это было, сразу разобрать не удалось. Потому что за хлопком и вспышкой, секунда в секунду и никак иначе, разлетелось на осколки затемненное стекло фасада, срезая по пути бегонии-петунии и прочие фикусы (а один осколок чуть не снял с меня скальп), но я, в рубашке родившийся, уцелел назло всем. Чего не скажешь о моей шевелюре, которая была безнадежно испорчена сверху.

Огорчиться я, опять-таки, не успел. Что-то серьезное рвануло в кухне, и из открытой двери повалил дым. Потом там еще долго что-то звенело-грохотало, очевидно, котлы да прочая утварь, которую разметало взрывом и которая теперь неприкаянно искала пятый угол.

Я обалдел. Да любой бы на моем месте обалдел. Очередной пельмень застрял у меня в самой середине пищевода и не думал продолжать движение. С его стороны это было сущим свинством, потому что он ставил меня в крайне неловкое положение, лишая возможности дышать, но я доподлинно знал, что ни вверх, ни вниз он двигаться в ближайшее время даже не подумает.

Однако саботаж пельменя я осознал не сразу. Потому что и без него на время лишился дыхания, с удивлением наблюдая за происходящим. Я буквально окаменел, так что неподвижный пельмень в моем зобу прекрасно вписывался в общую картину.

С минуту я наблюдал за барменом. Он был прекрасен, как лучший фильм года. Не поймите меня неправильно, но в данный момент он вполне тянул на «Оскара». За эти шестьдесят – плюс-минус десять – секунд по его физиономии проскакал такой табун чувств и эмоций, что у меня язык отвалится, начни я их перечислять. Но одно мне стало ясно наверняка: случившееся для него было такой же неожиданностью, как и для меня, так что я даже почувствовал нечто вроде облегчения – все-таки, понимаешь, не одинок оказался в своем непонимании происходящего.

И тут бармен заткнул меня за пояс, первым придя в себя. Он на мгновение скрылся под стойкой бара, потом появился вновь, и в руках у него вместо тряпочки, которой он до недавнего времени что-то усердно натирал, была очень внушительная вещь – карабин Симонова на пять зарядов. И, ничтоже сумняшеся, он выпустил все эти пять зарядов в расстекленное окно.

Пока я медленно – по сравнению с бушующими вокруг событиями – разворачивался, в мозгу что-то щелкнуло, и я придумал мысль. Она заключалась в том, что карабин под стойкой держался, скорее всего, для острастки – бывает, и довольно часто, что вечерние посетители желают продолжить гулянку, не считаясь при этом с мнением хозяев. В таких ситуациях один только вид оружия побуждает взяться за ум и подобрать руки в ноги. Но едва ли ствол до сегодняшнего дня применялся по прямому назначению. Получается, бармену просто повезло, что он оказался заражен. Хотя и эта деталь вряд ли была ему на руку. Потому что разрядил он его не целясь. Я, во всяком случае, ничего подобного не заметил. А значит, нанести кому-то серьезный ущерб шансов почти не было. С тем же успехом он мог отнести патроны в туалет и отправить их в долгое-долгое путешествие, используя в качестве отправной точки очко унитаза.

Такая прорва мыслей пронеслась в моей голове за тот недолгий промежуток времени, что я поворачивался к окну.

А после того, как поворот был завершен, никаких мыслей не стало вообще. Потому что я заметил, как из окна темно-бордового джипа, из которого в трех местах были выдраны изрядные куски железа – да что он, дум-думом, что ли карабин заряжал,?! – появилось нечто, по форме весьма напоминающее жерло двуствольной базуки. И я, не успев, да и, собственно говоря, не пожелав ни в чем разбираться, грохнулся на пол и пополз к выходу.

Сверху что-то шмелисто прожужжало и разорвалось позади меня. Звук взрыва был каким-то необычным. Кроме сухого грохота, похожего одновременно и на гипертрофированный пердеж, и на слишком громкий треск разрываемой мешковины, было еще нечто липкое, мерзкое. С ходу даже трудно подобрать сравнение. Ну, к примеру, звук, который издает пудовый камень, падая с десятиметровой высоты в вязкую жижу болота. Или глубоководная рыба, которая посредством внутреннего давления разрывается на палубе корабля. Что-то в этом роде. Очень неприятное.

С детства не приученный к пластунскому способу передвижения, я не особенно преуспел в достижении своей цели – выхода из кафетерия, – когда раздался этот второй по счету взрыв. Любой нормальный человек в такой ситуации стал бы рвать когти из этого дикого бардака, а я зачем-то оглянулся. Что-то внутри возлюбопытствовало, желая разобраться, в чем же причина хлюпающей составляющей взрыва, которая, потонув в общем грохоте, тем не менее растеклась по его поверхности, как растекается ложка масла по поверхности бочки воды.

То, что я увидел, заставило проглоченные пельмени совершить обратное путешествие. Правда, где-то на выходе я успел их перехватить и волевым решением опустил обратно в желудок: не для того их кушал, чтобы теперь сблевывать на пол. Хотя, конечно, повод для этого был более чем уважительный – нечто, похожее на кишку, свисало с бра, которое, в бытность бармена живым, находилось у него за спиной. Малопривлекательное зрелище. Лишенный кишок таким варварским способом, парень был мертв. Мне сразу взгрустнулось и припомнился наш последний разговор. Стрихнин ему, получается, уже не понадобится. Обошелся подручными средствами.

Рассуждать можно было сколько угодно, но заниматься этим лучше было не здесь и не сейчас. Я вполне осознавал это – не такой уж тупой, не думайте. Но ничего с собой поделать не мог. Тело, словно намагниченное, вдавилось в пол и не желало совершать никаких подвигов. В голове тоже образовалась редкостная пустота, только одна полная досады мысль билась о стенки черепа – отчего я невезучий? Миллионы таксистов ежедневно заезжают в придорожные забегаловки на предмет чего-нибудь перекусить, и с ними ничего не происходит – они кушают и убывают по своим делам, не нарываясь на неприятности и не попадая под обстрел из двуствольной базуки. А вот Миша Мешковский, для друзей просто Мишок, есть, вероятно, обладатель потрясающей способности появляться в ненужное время в ненужном месте, по причине чего постоянно попадает в различные хипеши и неприятные ситуации. Бедный Миша. Мне его, себя то есть, до невероятия жаль.

Пока я насиловал на полу свою нервно-мышечную систему, пытаясь заставить-таки туловище действовать, ситуация вообще накалилась до предела. За разбитым окном, там, где я видел спаренное жерло базуки, хлопнула автомобильная дверь, очевидно, выпуская кого-то на свет божий, а потом чей-то голос сообщил: «Да он его завалил, Стебель!». И разнокалиберный набор шагов направился в мою сторону. Ну, может, и не совсем в мою, но в сторону разгромленного кафе – точно. Очевидно, нападавшие спешили удостовериться, что сделали свое дело так, как задумывали.

Оставаться в позе прибалдевшей медузы посреди обеденного зала стало, мягко говоря, неразумно. Встреча с парнями, для которых стрельба по живым людям из базуки – все равно, что поход к унитазу, в мои планы не входила. Если моя физиономия придется им не по вкусу – а так оно и будет, стопроцентная гарантия, – то все объяснения относительно того, что я оказался здесь случайно, просто лелея мечту закинуть в желудок тысченку-другую килокалорий, можно смело оставлять при себе, потому что пользы от них никакой не будет.

Конкретнее – надо было смываться. Что я, с похвальной целеустремленностью, и проделал, разом замирившись со своим прежде окаменевшим от абсурдности происходящего телом. С тем фактом, что нужно брать ноги в руки и дуть туда, где меня потом, если до того дойдет, даже дотошные археологи не откопают, оно спорить не решилось.

Вскочив на четвереньки, я рысцой промчался в сторону кухни, из распахнутой двери которой, как из Рейхстага, все еще валил густой то ли дым, то ли пар. И, как я ни старался, по пути все равно умудрился разглядеть окружающую среду. Радости от увиденного не испытал, но мозг, поверх мыслеобразующей коры, покрылся еще и коркой ужаса. Примерно той же толщины, какой после взрыва бренные останки бармена покрыли бар и стеллажи за ним. Бомба, судя по всему, угодила аккурат в паренька. Малоприятно, но, по крайней мере, тот хоть не мучился. Просто растекся слизью по пространству – и все.

Сдерживая отчаянные рвотные позывы, я прошмыгнул сквозь дымовую завесу, скрывающую вход в кухню, уделавшись при этом в крови и прочей грязи. Разглядывать внимательнее, что там осталось от зала, бара и самого бармена, не хотелось. Просто желания не возникло. Было желание спрятаться. Ну, я и спрятался.

Оказалось, как раз вовремя. Стрелки-любители, скрипнув дверью, ворвались в зал и грозно затопали там.

Я прижался спиной к стене справа от входа и затих. Даже дыхание затаил, что со мной бывает нечасто. Знать, время приспело.

– Ё-о, Шкилет! – сказал чей-то голос в зале. – А ты, кажись, в яблочко угодил. Этого терпилу по всей галерее размазало.

– Да пошли отсюда, – отозвался Шкилет. – Нехрен нам тут делать. Ежу понятно, что тут полный абзац. Кто нас здесь засветить может? В кухне если кто и был – давно жмур. Или обосрался да ноги сделал.

Я с облегчением вздохнул, но не громко. Ежели так, то да. То конечно. Уйдут – и хорошо. Посидеть немного, потом выбраться из кафешки, сесть в машину и уматывать подальше и побыстрее. Такой вариант устроил бы меня со всех сторон. Но – увы.

– Стой, Шкилет! – предостерегающе возвысился второй голос. – Там, снаружи, тачка какая-то. Такси. Ты че, слепой, в натуре? Если этот конь попалил наши номера, то стуканет, как пить дать. Ему самому срок мотать резона нет. А если он стуканет, то загремим мы. Нет, Шкилет, если он живой, то его надо найти и сделать мертвым. Да и в любом разе кухню пробить надо.

– Это да, – согласился Шкилет с той стороны стены. – Верно подметил.

Я бы, конечно, мог и возразить. Более того, если бы спросили меня, я бы указал на кучу несуразностей в речи осторожного. Но меня не спрашивали, а сам я высовываться не торопился, справедливо рассудив, что слушать мои доводы они станут лишь после того, как проделают в башке две-три лишние дыры. Я же, при всем моем жизнелюбии, с такими повреждениями разговаривать не смогу. А посему счел за лучшее удалиться.

Нырнув в клубящиеся облака дыма-пара, которые оказались все-таки больше паром, чем дымом, я, по-прежнему на четвереньках, пополз подальше от входа в кухонное помещение. Путь мой пролегал по недоваренным и по вполне готовым к употреблению блюдам. Первая граната, разгромившая здесь все, попала, очевидно, в самую гущу котлов. Повара, сколько бы их здесь ни было, действительно сделали ноги.

Вскоре под ладонями заскользили фирменные пельмени. Мне было жаль пропадающей вкуснятины, но подбирать ее с пола я не стал. Вместо этого вспомнил зачем-то тот пельмень, что застрял в моей глотке в самом начале этого кошмара, и подивился, что не помню, когда успел его проглотить.

Пока удивлялся этой загадке природы, моя рука на что-то наткнулась. Я присмотрелся и с трудом удержал спазм в горле – передо мной лежал труп молодой девушки с разорванным горлом и напрочь обваренной головой. Настолько, что лица невозможно было разглядеть. Оно походило, да простится мне такая вольность, на вареную куриную попку – такое же сморщенное и непонятное. Только волосы цвета спелой пшеницы могли бы о чем-то рассказать, но и они держались на честном слове – дерни, и отойдут от черепа вместе с кожей.

Дергать я не стал. Трясясь, как припадочный, при воспоминании об этой неприглядной картине, свернул в сторону и, нащупав широкую щель между двух печей, заполз туда. Ну их нафиг, эти трупы. Не к добру они посреди дороги валяются.

Двое стрелков из базуки остановились у входа и принялись совещаться. Шкилету казалось, что не стоит зря подставлять свою задницу, а его напарник был твердо уверен, что это необходимо. Он мотивировал свое решение и матом, и просто так, но слушать его мне все равно было неприятно, потому что это меня он собрался сыскать в парном мареве кухни. И пускать в расход он собрался тоже меня. Я же такой перспективой мало вдохновлялся, но изменить ее не мог, хотя и жаждал этого всеми фибрами души.

Осторожный в конце концов уломал Шкилета, и они хором, как сиамские близнецы, шагнули в храм желудка. Я целиком выдохнул воздух, сразу став похожим на использованный презерватив, и затаился в расщелине, постаравшись слиться с окружающей обстановкой.

Понять мои чувства – много ума не нужно. Я был ошеломлен внезапностью произошедшего. Моя неподготовленность, помноженная на мою же растерянность и загнали меня в эту расщелину, где раньше никто, кроме крыс и тараканов, находиться не осмеливался. Теперь я уподобился крысам и тараканам. Гордиться, конечно, нечем, но живой – и на том спасибо.

Если говорить начистоту, то морально я был убит не меньше, чем Змей Горыныч после того, как Добрыня завязал ему узлом последнюю голову. Мне, Мише Мешковскому, прошедшему огонь, воду, медные трубы и громкие барабаны, стыдно в этом признаваться, но это так. И у старухи бывает прореха, как сказал один знакомый геронтофил, когда его судили за групповое изнасилование и группа изнасилованных единогласно показала, что он действовал в одиночку.

Да, я был мертв. Но мои пальцы – это было что-то с чем-то, они жили отдельной от меня жизнью и умирать раньше надежды не собирались. Пока я читал себе заупокойную, они, беспокойные, шарили по полу и нашарили-таки нечто весьма увесистое. Это был половник. Не бог весть какое оружие, но если им по умному распорядиться, то кто знает.

После этого случилось чудо. Аккурат такое, какое имело место без малого две тысячи лет назад в далекой древней Иудее. Я, понимаете, воскрес. Ну, ясно, только морально, потому что физически и не умирал.

Заполучив в руки надежду в виде половника, я приободрился и даже усмехнулся. Хотелось верить, что ухмылка получилась жестокая – примерно как у удава, который собрался отобедать обезьяной. Чтобы, значицца, все враги в страхе отступили, потому что я кровожадный и беспощадный. Враги, правда, меня видеть не могли, но я улыбался вовсе не ради них. Мне нужно было вернуть себе веру в то, что за право жить я еще подерусь. И я стал ждать.

Шкилет с напарником явно разделились, потому что звон посуды и чертыханье доносились с двух сторон. Это, конечно, была их большая ошибка – продвигаться вперед отдельно друг от друга, но они об этом пока не догадывались. Да и до меня – а только я мог сообщить об ошибке – им было еще далековато. Но я ждал.

Гулкий дребезжащий грохот наполнил помещение так неожиданно, что я вздрогнул. Откуда-то прилетел голос Шкилетова напарника, вспомнившего чью-то мать и все грехи ее юности. Шкилет, который оказался гораздо ближе ко мне, чем я ожидал, поинтересовался, что там случилось и отчего такая канонада.

– Да вытяжная труба хлопнулась, сука позорная, – с готовностью отозвался острожный. – Висела, видать, на самых соплях, а я ее задел. Черт бы побрал этот смог, нихрена ж не видать…

– А ты, Стебель, поаккуратнее, поаккуратнее, не буровь, не при напролом, – посоветовал Шкилет.

Его голос раздавался уже совсем близко, и я понял, что дождался. Повезло, конечно, но ведь везет достойным везения. Шкилет был совсем рядом. Высунув голову из своего укрытия, я явственно различил его ноги, обутые в дурацкие бело-синие кроссовки с фальшивой нашлепкой «Reedok» и автомат в волосатой руке. Примерно до пояса было видно достаточно четко, но выше все расплывалось в сплошном тумане. Впрочем, такой расклад был мне на руку.

Осторожно положив половник рядом с ногой Шкилета, я протянул руки, примерился и, обхватив его голяшки, резко рванул к себе.

Вас когда-нибудь дергали за ноги, когда вы этого не ожидаете и вообще думаете, что находитесь в полном одиночестве? Нет? Ну, я так и думал. Сообщаю, что это очень неприятно. К такому выводу я пришел, глядя на Шкилета. Он даже не пытался устоять на ногах. Взмахнул руками и грохнулся на пол. Перед этим еще пытался что-то крикнуть, но голос остался где-то вверху, а голова резко скользнула вниз, так что крик даже не успел разрастись и раскатиться по затуманенному помещению. Раздалось только что-то вроде ненавязчивого хрюканья, тут же перекрытого звоном кастрюльной крышки, на которую опустился Шкилет со всей высоты своего роста.

Прежде, чем он успел что-то предпринять – даже если собирался это что-то предпринимать, – я, с половником наперевес, оказался на нем в позиции «сверху» и дважды смачно приложился к его лбу. После этого всякое сопротивление оказалось бесполезным, да и просто невозможным, поскольку лоб Шкилета, кажется, не выдержал такого натиска и проломился.

Не слезая с его туловища, я натужно вполголоса выматерился, маскируясь под Шкилета. Как ни странно, Стебель купился на это и весело проорал из другого угла:

– Что, Шкилет, тоже на какую-то херню напоролся? А ты поаккуратней, поаккуратней.

Послав осторожного на хер все тем же хриплым, полузадушенным голосом, я высвободил автомат из цепких пальцев Шкилета и стал ползком пробираться к выходу. Пора было ставить точку, потому что мне уже изрядно надоела эта игра в жмурки-жмурики, которая имела возможность закончиться не самым лучшим образом, и зажмурить в итоге могли меня.

Выбравшись в обеденный зал, я привстал на колени и выглянул из-за стойки бара. Темно-бордовый автомобиль, израненный барменом, стоял на том же месте. Заднее боковое окно было приоткрыто и в нем мерцал чей-то внимательно наблюдающий за происходящим глаз. Мои маневры он вряд ли приметил, потому что я ловко замаскировался посреди разбитых бутылок и прочего изувеченного барного хозяйства, но все равно действовать нужно было предельно осторожно.

Претворяя это соображение в жизнь, я встал на четвереньки и направился к входной двери, держа на локте автомат и от всей души надеясь, что Стеблю не придет в голову именно в этот момент выглянуть из кухни и приметить меня, вооруженного и делающего ноги.

Мне опять повезло. До небольшого чуланчика-тамбура, отделяющего территорию кафетерия от внешнего мира, я добрался без приключений и вполне незамеченным. Там, осторожно прикрыв за собой дверь, поднялся на ноги и сквозь небольшую щель осмотрел улицу с целью прояснить обстановку.

Пытливый глаз так же поблескивал в открытом окне автомобиля, но направлен был теперь не в мою сторону – он все еще контролировал разгромленный бар и исходящую паром кухонную дверь.

Воспользовавшись тем, что меня оставили без надзора, я перехватил автомат поудобнее, ударом ноги распахнул дверь и вывалился наружу.

Глаза в джипе сверкнули в моем направлении, и было в их взгляде столько изумления, что мне, честно, даже дышать легче стало – значит, мы с этим глазастым квиты. По количеству удивлений на душу населения.

Пока владелец глаз не опомнился, я поднял автомат и одной длинной непрерывной очередью, постоянно борясь с отдачей, выпустил весь магазин в темно-бордовый джип. Там сидели люди, но что с того? Они сами не останавливались перед убийством, да промедли я немного, они бы и меня порешили, так что жалеть их у меня не было ни времени, ни сил, ни возможностей.

Автомобиль, по мере опустошения автоматного магазина, превращался в руины, теряя стекла, оптику, проседая на шинах, и наконец попросту взорвался. Фейерверк был красивый и для меня вполне безопасный, поскольку я стоял достаточно далеко от места взрыва. После него надобность в продолжении стрельбы отпала, и я, сорвавшись с места, побежал к своей «Волге», которая сиротливо желтела метрах в пятнадцати за джипом.

Пробегая мимо горящих останков неприятельского автомобиля, я бросил в него автомат, который был мне уже без надобности, и продолжил свой путь, не беспокоясь о нем – огонь слижет отпечатки пальцев, а остальное меня не касается.

Распахнув дверцу, я уже приготовился было к прыжку в салон, за баранку, когда меня догнал яростный вопль – напарник Шкилета, осторожный Стебель, выскочил из кафетерия на звуки стрельбы, но пока искал дорогу в тумане, опоздал и поспел только к шапочному разбору.

Ядовито усмехнувшись, я бросил тело на причитающееся ему – согласно трудового договора – место и сорвал машину в полет, уже на ходу захлопывая дверцу. Мне в след полуденное небо разорвала сухая и злобная автоматная очередь.