За кулисами

Предисловие

Осенью прошлого года Дитер Болен со своей первой книгой «Ничего кроме правды» сразу стал мегабестселлером. Всю Германию охватила лихорадка, известнейший продюсер Германии стал любимцем читателей и — ничего себе! — даже критиков! Человек, который уже более двадцати лет пишет историю немецкой поп–музыки, без труда взобрался на вершину литературных бестселлеров. Успех постиг Дитера и в бытность его членом жюри в шоу «Германия ищет суперзвезду». Без сомнения, его участие оказалось решающим фактором для рейтинга этого теле–шоу. Его прикольные и подлые сентенции во время кастинга довели до истерики не одного юного певца, что, впрочем, его самого нисколько не растрогало: «Я не мать Тереза!» Но этими же сентенциями он покорил сердца телезрителей: за ходом шоу следили до 12 миллионов человек, впечатляющая цифра. И все–таки самое сильное впечатление произвели невероятная профессиональность Дитера Болена и его абсолютная лояльность по отношению ко всем финалистам шоу, к его «ягняткам», которых он опекал с заботливостью директора детского лагеря, но не как музыкант, а как человек. И в конце концов присудил «пижонке с добрым сердцем» Эльке Гейденрейх первое место, как любимице немецкой публики.

Intro

Предисловие — это как увертюра, как предвкушение радости. Из печального сексуального опыта известно, что «до» частенько бывает лучше, чем «после». Только не волнуйтесь, дорогие друзья, здесь все будет по–другому: мое перед–дисловие лишь вполовину так прикольно, как то, что последует за ним.

Конечно, опять последует тот же самый вопрос: зачем Дитер пишет вторую книгу? Он снова, во что бы то ни стало, хочет набить свои карманы? Ответ: да, конечно. Но этого ответа уже недостаточно. Поэтому мне пришлось выдумать новый повод: до моей первой книги меня любили всего несколько процентов немцев. После «ничего кроме правды» как–никак уже пятьдесят процентов. Теперь я хочу заполучить другие 50 процентов, чтобы и они могли считать меня очаровательным глупышкой.

Впрочем, здесь мне придется разок извиниться — извиниться за тех дурных подражателей, которые этой осенью вышли на рынок со своими автобиографиями. Простите, я этого не хотел!

И, наконец, один маленький совет от меня! Обращайтесь с этой книгой, как с жареной колбасой: вгрызайтесь в нее. Чувствуйте ее вкус. Слегка переварите. Ну, а потом добро пожаловать сами–знаете–куда! А теперь: Приятного аппетита, я люблю вас всех!

Ваш Дитер.

2000

Пур. Или: обнаженный, в бассейне с Гартмутом

Каждое лето я пару недель провожу на ласковом райском островке Майорке. А в 2000 году еще и с Наддель, исполнявшей обязанности старшей жены. И кто же был там еще?

Кое–кто похуже, чем кровавые мозоли на ногах и воспаление десен, вместе взятые — Гартмут Энглер, певец швабского джаз–банда Пур. По профессии истязатель иностранных слов и коллекционер плюшевых игрушек. В общем–то, это его личное дело. Но вот в чем он действительно повинен перед человечеством, так это в его отвратительном вытье:

«…кУда под–девааались вЫв–сее хин–индеЙцы?»

Поучив 48 семестров немецкий и английский, он откровенно считает себя грандиозным автором. (Бедолаги индейцы, я думаю, у них на этот счет другое мнение. Возможно, Гартмут уже допелся до отправки на тот свет).

Ну, это порядочная книга. По заслугам и честь! За то, как Гартмут и его ребята сделали карьеру — обнажим головы! Все годы подрабатывать в качестве танцевального оркестра средней руки, под покровительством ипотечного фонда BHW и фирмы «Ромилка», торговавшей войлоком — черт побери! И на этой посредственности зарабатывать деньги — это достойно подражания.

К сожалению, коллекционерам плюшевых игрушек въезд на Майорку не запрещен. Порт Андратикс, моя излюбленная райская деревушка, на моем любимом райском островке, совсем не велика. Поэтому отдыхающие практически неизбежно сталкиваются друг с другом. Каждый вечер мы с Наддель ходили пропустить на сон грядущий по стаканчику в «Никсе», месте всех встреч на бульваре у самой гавани. Там за кружечкой пива щебечут Удо и Гейно Линденберги (Удо, быть может, за двумя кружечками). А с террасы открывается прекраснейший вид, о котором только можно мечтать, на море, волнорез и роскошные яхты, стоящие на якоре.

«О, привет, добрый вечер!» — подвалил ко мне какой–то кошмарик. Луна полускрылась за облаками, так что в первый я миг я увидел только нос. Гартмут! Бежать было некуда.

«Да, кого я вижу, ну… да… привет!» — выдавил я в ответ. Мы завели благочинный треп: о погоде, о народе. И снова о погоде. В отпуске нужно быть вежливым и не раздражаться.

«Я обзавелся новой резиденцией», гордо заметил Гартмут пару минут спустя. «Прекрасная архитектурная жемчужина Майорки! С панорамным видом на голубой простор и бассейном, который просто создан для этого ландшафта. Экстракласс!»

Да–да! Мой дом. Моя машина. Моя конюшая. Мне все это уже знакомо. Такие припадки случаются у всех, кто находится в моем обществе.

Тем временем перевалило за полночь. Десять бокалов шампанского, когда ударяют разом в голову, заглушают любую боль. И тогда можно вытерпеть даже величайшего хвастуна всех времен и народов.

«Знаешь», — наклонился ко мне Гартмут, прилипнув глазами, похожими на две слюнявые присоски, к декольте Наддель, — «мой новый альбом превосходен. Я могу подчеркнуть — исключителен! Чтобы не сказать — уникален! Ты не должен упускать возможность послушать мой голос! Я тебе гарантирую: Это будет восхитительно, правда, поверь мне, такого ты еще не слышал!» На свете есть много людей, уверенных в себе. Но ничего подобного мне раньше не попадалось. Время от времени Гартмут поворачивал свой словесный фонтан, дабы одарить беседой и Наддель: «… тра–ля–ля и бу–бу–бу…Послушай! Твое тело — высший класс! Просто экстраординарно! Венец красоты!»

И три бокала шампанского за это.

Ой–ой–ой, думал я, посмотри–ка! Гартмутечка, который был известен тогда, как заботливый отец семейства, явно любил девочек с красивыми формами. Следующие два часа он усердно подбивал клинья к Наддель. Я отнесся к этому довольно небрежно, ведь я знал, что с таким провинциальным рок–н–ролльщиком ей делать нечего. (Если бы я тогда догадывался, что у нее потом будет с Ральфом Зигелем, я, наверное, вел бы себя менее легкомысленно).

Где–то около двух «Никсе» стало пустеть. «Вы не хотите побывать в моей маленькой резиденции?» — предложил Гартмут. «Придет парочка моих друзей. Мы сможем пропустить по аперитиву».

Надо сказать, к тому времени мы с Гартмутом здорово упились.

По приходе домой Гартмут первым делом показал Надделькомнаты наверху. Я остался сидеть внизу в гостиной, окруженный подхалимами Гартмута, Его приятелями, которые обо всем, что бы он ни делал, говорили: «Браво, ты крут, ты крут! Ах, Гартмут, до чего же ты крут!».

Пытаясь завести разговор с этими пустоголовыми болванами, я все время слышал хихиканье Гартмута и Наддель, когда они ходили из комнаты в комнату. Я хорошо ее знаю, если она не знает, что сказать, она начинает смеяться.

Мне вообще–то было не до смеха. Столь жутко обставленного дома мне потом долго не попадалось. Обстановка была холодна, бессердечна, бездушна. Как будто Гартмут пробежался по мебельному магазину «Нойрейх» и собрал в свою тележку все товары со скидкой без разбору. Неповторимое безвкусие.

Но самым ужасным разочарованием оказалась хваленая дорогущая Гартмутова панорама. Любой предпочел бы глядеть вечерами на милые и близкие огни гавани и города. Но не Гартмут: он день–деньской пялился на бескрайнее море. А вечерами, после захода солнца, на непроглядную темень. Черная дыра. Такое ощущение, будто ты задыхаешься. Как будто ты посреди Небытия. Да еще этот безвестный дом.

Ну, и конечно: «Эй, Дитер, разве это не эксклюзив? За это я выложил два миллиона!» — Гартмуту требовалось мое подтверждение, что все здесь круто.

«Нет!» — сказал я уверенным тоном — «Я эту лачугу и даром бы не взял. Правда, не взял бы. Отсюда же ни бельмеса не видно! Кому нужен такой вид, как этот? Днем тебя нет дома. А вечером от такого вида никакого толку. Темно, как в заднице у Уитни Хьюстон».

Мы предпочли быстренько сменить тему, и разговор зашел о музыке. Это было еще ужаснее. По мнению Гартмута, я в тот час разговаривал с величайшим композитором, величайшим сочинителем, величайшим певцом всех времен и народов. Популярным сверх меры. И вообще, в то время не нашлось бы второго такого как он. Брайан Адамс, Джо Кокер, Тина Тернер, все равно, кто, все они — лишь крошечные огоньки рядом с этим гением — ходячей голосовой связкой.

«Да, но», — попытался я ответить — «твои CD-диски плохо рекламируются. И, если уж начистоту! В лучшем случае твой голос годится для выступлений в танцевальном оркестре». С тем же успехом я мог бы втолковывать своим зеркальным карпам дома в Тетенсене. Они были бы куда разумнее. Гартмут оказался просто деревянным чурбаном. Больше дерева идет только на постройку финской сауны.

«Ты что, с ума сошел, жирная квашня?» — в ужасе вопрошал Гартмут, — «Я невероятно популярен! Если не сказать, сверхпопулярен! Боюсь, мне придется даже сформулировать это так: я невероятно сверхпопулярен! Моя звукозаписывающая компания выделила мне на следующее десятилетие много миллионов» — хвастал он. «Они любят песни Пур. Если бы я только захотел, то мог бы вообще не работать!»

Нужно сказать, я никогда еще не встречал человека, чей имидж находился бы в таком противоречии с его истинным «Я»: внешне, на сцене, скромный парень, живущий со своей семьей в родовом гнездышке под названием Битиггейм. Внутренне — граф Хвастунский.

«Может, нам послушать музыку?» — предложил я в конце концов, потому что такая беседа ни к чему хорошему не привела бы, — «Настроение на нуле. Я уже засыпаю».

«У меня есть только пластинки Пур» — сказал Гартмут, чем оповестил о начале самого тяжкого испытания за весь вечер.

А я на это: «Как так? У тебя есть только пластинки Пур? Должно же быть у тебя что–нибудь другое. Ничего хорошего не выйдет из того, что у тебя есть только пластинки с твоими собственными песнями».

«Нет–нет», — возразил Гартмут, — «исключительно Пур!»

Остаток вечера мы нон–стоп слушали Пур, а именно только вышедший тогда альбом «Посреди»:

«Аааааарлы должны летать…» пищали динамики. В сопровождении таких неповторимых песен, как «друг улиток», «Киты–горбачи» и «вступление гладиаторов». Я почувствовал себя скверно, как от алкоголя, так и от музыки. Но я думал, что лучше уж упиться, чем трезвым слушать эту акустическую кашу:

А Гартмут, будто молодой Ральф Зигель, со слезами умиления слушал свои собственные песни. Да–да, он восхищался своим дилетантским альбомом! Я не мог этого больше слышать.

«А эта пластинка тоже хорошо получилась!» — в берлинском «Сода–клуб» Гартмут, свободный от всякой самокритики, надиктовывал под руку журналистам. Один музыкальный обозреватель по имени Руди Рашке имел на этот счет другое мнение, и написал разгромную критическую статью в Баденской Газете: «Если отбросить эмоции, то можно сказать, что альбом «Посреди» чуть–чуть не дотягивает по содержательности до поздних работ Роберто Бланко».

И что парням из Пур — пятерым тучным отцам семейств, придется побороться, чтобы угомонить этого террориста, обвинившего их в плагиате.

А Гартмут? Вместо того, чтобы проявить выдержку, он шесть раз хватался за трубку, шесть раз звонил бедному Руди Рашке и угрожающе орал: «Мы еще встретимся!»

«Скажи–ка», — я предпринял еще одну попытку (Наддель уже закатывала глаза и посапывала) — «нельзя ли совсем выключить этот твой CD-проигрыватель?»

Но Гартмута в тот момент занимали совсем иные проблемы. Благодаря музыке Пур у него наступило остро выраженное благодушие. Песня «Орлы должны летать» так опьянила его, что он впал в крайнее возбуждение. Да он и сам допер, что с Наддель сегодня уже ничего не выйдет. Так что он подал знак одному из своих придурков. Хватило одного телефонного звонка, и менее, чем через 20 минут мелкими шажками засеменила по дорожке к дому Роберта Бианка для бедных.

Гартмут немного попрыгал вокруг дамы, потом ему вдруг стало жарко, и мы вчетвером пошли на террасу. Он рухнул на тахту и потянул за собой свою спутницу. А потом оба принялись играть в доктора Стефана Франка, врача, которому доверяются женщины: ну, где тут у нас наши дыньки?

Через 10 минут Гартмут стянул футболку через голову. Вжжжик, следом он вылез из шорт. А потом — оп–па! — с громким «Йуппииии!», совершенно голый, прыгнул в бассейн. В тот миг мне это показалось клевой идеей! Обнажившись, я прыгнул следом.

Я обожаю ходить раздетым. Четыре года назад я ходил купаться только на нудистские пляжи. Знавшие меня люди косились как–то странно, но мне это было безразлично. Все шло хорошо до тех пор, пока дети не сказали мне: «Слушай, папа! Представь, что будет, если они потихоньку сделают фото и пошлют его в «Бильд»! Серьезно! Ты не можешь так дальше делать!»

«Мне все равно!» — сказал я. «Для меня это ерунда. И вообще, они не имеют права снимать! И даже если они это сделают, им придется наклеить туда черную полоску». Но я все–таки согласился, скрепя сердце. Все для семьи. Да будут штаны все время видны.

Наддель и Роберта Бианка пялились на нас, сидя на топчане. Вода в бассейне, против всяких ожиданий, оказалась чертовски холодной. Мне сразу же захотелось выскочить. Но, чтобы не выглядеть дураком перед девочками, я из приличия проплыл три четверти круга. А потом, трясясь и дрожа, вылез из воды. Гартмуту, конечно, потребовалось доказать, что он продержится дольше, так что он прогреб еще целый круг. Но через минуту и он оказался на суше.

Если напротив тебя, на другой край бассейна, из воды выползает обнаженный парень, тебе, как любому мужчине, хочется провести сравнение. В этом я столь же дотошен, как и Наддель: она в подобных случаях пялится по меньшей мере минут десять. Как там говорится? Какой нос, такой и хвост. В этом отношении от Гартмута многого можно было ожидать.

«Га–га–га!» — внезапно расхохоталась Наддель. Ясное дело, резкое похолодание заставит сжаться даже очень солидное достоинство. Наддель уже не владела собой.

В тот же миг из дома выскочили Гартмутовы пустоголовы: «Эй, оденься лучше» — сказали они ему. Они, конечно, тоже понимали, что с ним не все в порядке, что он осрамился и что, расхаживая голышом, он никому не сделает одолжения. Пока они искали его трусы, которые он швырнул куда–то на лежанку, Наддель внезапно прекратила хихиканье и впала в бешенство. Дело в том, что она сообразила, куда уставилась Роберта Бианка.

«Слышишь, Дитер» — зашипела она ревниво, — «Эта тварь пялится прямо на твой конец! Пусть лучше поможет своему Гартмуту удлинить его огрызок».

Мне становилось все труднее справляться со сложившейся ситуацией. Я схватил свои брюки, тогда как Гартмут снова улегся на топчане с Робертой Бианкой.

Что же там дальше было? Предположительно, песни Гартмута — это его признанияв любви к своей жене. И как там чувственно, искренне, доверительно, поет он в своей сентиментальной песенке «Ангел в пыли»?

«Ну, прощайте!» — вдруг погнали Гартмутовы пустоголовы нас с Наддель с виллы стоимостью в два миллиона, — «Было приятно с вами пообщаться!»

И «хлоп!» — закрыли за нами дверь.

В пять часов утра мы с Наддель внезапно оказались одни–одинешеньки где–то в горах Андратикса. Нам не оставалось ничего другого, кроме как пешком дошлепать до деревни. Милое маленькое путешествие.

На другой день пополудни мы наткнулись на Гартмута, бывшего в весьма приличной форме.

«Вы благополучно добрались домой?» — поинтересовался он.

«Да, спасибо», — ответил я, — «мы добежали».

Гартмут извивался перед нами, как уж на сковородке, видимо, ему было неловко за события прошедшей ночи. «Да. Скажите–ка… почему вы так внезапно ушли?» — он пытался завязать разговор, — «Я этого так и не понял… Мы могли бы еще немножко поболтать…»

Мы обменялись еще тремя с половиной глупыми фразами, а потом у меня началась изжога. Есть такой тип людей, с которыми нельзя говорить, не ощущая острой потребности: сейчас–я–дам–ему–в–морду, сейчас–я–дам–ему–в–морду, сейчас–я–дам–ему–в–морду.

Если мы в дальнейшем видели его хотя бы издали, Наддель говорила: «Внимание, неприятель слева!», и мы удалялись в противоположном направлении.

Эпилог

Осенью 2002 года — вот так неожиданность! Вот это да! — после шести лет брака чета Энглеров рассталась.

Кроме того, Гартмут заключил контракт на создание немецкого саунд–трека к фильму Диснея «Спирит — Дикий мустанг». В оригинале саунд–трек исполнял Брайан Адамс. Мега–мега–хит.

Вариант Гартмута оказался мега–мега–провалом. Его стараниями дикий мустанг превратился в парализованную клячу. Просто невыносимо. Благодаря ему провалился саунд–трек, ставший хитом по всему миру.

«Никогда еще я не был так хорош!» — скорее всего сказал бы Гартмут

1997

Рио или на горе Сахарная голова есть не только сахар

С тех самых пор, как я обрел способность мыслить, меня влечет одно и то же сексуальное желание: самые горячие тела, самые клевые телки, как известно, водятся в Рио. Вот бы и мне в самую середку, вот было бы круто. Но, как всегда бывает, сто раз подумаешь, а задницу с места не сдвинешь. И вдруг я совсем неожиданно получил шанс отправиться на клевую эротическую вечеринку в Рио. А было это так:

Я сидел со своим корешем Губертом в «Клиффе» в гамбургском Ауссенластер. Вместе мы просто впечатляющий дуэт. Губи — экс–топмодель: ростом метр девяноста четыре, голубые глаза, черные волосы, широкие плечи. Он по три раза на дню занимается боди–билдингом и по четыре дрочит. Губи нет спасения от баб, они его просто достали.

А я? А меня вы знаете…

«Привет, сексуальные парни!» — вдруг заявила нам экзотическая красавица: кофейная кожа, длинные темные волосы, белоснежные зубы и сиськи, похожие на два набивных мяча.

Как оказалось, девушку звали Мария, и она приехала из Рио. Мы поболтали о том и о сем. Она поведала нам о классных ночных клубах и бурных вечеринках на пляже до самого рассвета.

«Эй, приезжайте и навестите меня!» — предложила она, многообещающе подмигнув. На следующий день она собиралась улетать.

«Слушай!» — сказал я Губи, — «Вот теперь–то мы повеселимся! Поедем на десять дней в Бразилию! Девчонка покажет нам город, и мы повеселимся на вечеринке на Копакабане. Вот увидишь! Это будет круто!»

Я так страстно воспылал идеей о поездке, что даже пригласил Губи. А он как раз был на мели, так что иначе не смог бы позволить себе гулянку в Рио. Едва мы прошли таможню в аэропорту «Сахарная Голова», как нам замахала обеими руками Мария: «Добро пожаловать в Бразилию!» — кричала она и прыгала так, что ее сиськи чуть не вываливались из топика. «Я вас устроила в лучшем отеле города! Очень, очень хороший отель! Вам понравится. Это мое любимое местечко!».

Дрожа от радости и нетерпения, мы влезли в такси, дребезжащий вонючий ящик, который должен был отвести нас к нашему пристанищу. Я уже видел себя в классном отеле прямо на пляже. Клевый вид на море. И я на громадной кровати, припав губами к какой–нибудь Пине Коладо.

По бульвару, что проходит рядом с пляжем Капокабана, мы ехали от одного классного отеля к другому. И я все время думал: Ну же, который? Ну же, который? Да–да–да! Сейчас мы приедем! Ухх!

Вдруг такси заехало в переулок, в котором отели были куда менее красивы, и далеко не так внушительны. А потом еще в один переулок. Ну, конечно, подумал я, мы, наверное, подъедем к отелю с черного хода! Известно же, что у них по главным улицам проложена железная дорога.

Через мгновение такси замерло перед засранной развалюхой с отвалившейся штукатуркой. Кругом вонь и отбросы. Я бы решил, что это — здание, предназначенное под снос, если бы не мерцание неоновой вывески: «Гранд–отель Европа Интернейшнл — свободные комнаты!»

«Приехали! Сто доллэров!» — шофер осклабился щербатой улыбкой. А потом нагло протянул к нам свою грязную лапу. У меня во рту пересохло.

«Эээ?» — выдавил я.

А таксист: «Да, да, сто доллэров!»

А я снова: «Сколько?»

А он: «Да, да, сто доллэров!»

Спорить было бессмысленно. Парень все время повторял одну и ту же фразу. По–видимому, больше по–английски он ничего не знал. Скрипя зубами, я заплатил эту откровенно ростовщическую цену, главным образом для того, чтобы выбраться из этого гроба на колесах.

У засаленной стойки — еще один неприятный сюрприз:

«Пятьсет долларов зья ночь» — потребовал человек за стойкой. Выглядел он, как родной брат таксиста.

«Эй», — шепнул я Губерту, — «Здесь все ненастоящее! Мария заодно со всей этой бандой! Она заманила нас сюда! Они хотят нас обобрать. Возможно, эта дыра стоит всего пятьдесят. А милашка получит две сотни за посредничество».

Мы собирались выйти на улицу, как перед нами, размахивая руками, выросла Мария: «Нет–нет! Не уходить! Номер забронирован, Вы разве не знаете?»

Краем глаза я наблюдал за возней хозяина у стойки. О боже, еще и этот растрещится, думалось мне. Я сразу понял, что дело дрянь. Я уже видел заголовок в «Бильд»: «Болен обосновался в доме свиданий у подножья Сахарной Головы».

Дело закончилось так: я выложил на грязную стойку полторы тысячи долларов за отказ от номера. Наверное, столько денег они не видели за последние десять лет. А потом мы с Губи быстренько поискали другое такси. На всякий случай без Марии.

«Давай, покажи нам первый дворец во всем городе, покопакабанистей!» — велел я водителю, — «Мы с братом любим повеселиться. Если ты понимаешь, что я имею в виду».

Он отвез нас назад, на бульвар возле пляжа. Здесь он высадил нас перед отелем, который выглядел, как Белый Дом в Вашингтоне. Название — «Рио — Палас». Я почувствовал себя как дома — на стене в вестибюле висела фотография анкетытолстячка Гельмута Коля. Гляди–ка, Дитер! — думал я. Он тоже здесь побывал. Это место не может быть плохим.

Я заказал себе и Губи два номера с видом на океан. Цена за номер: четыреста долларов в сутки. А теперь мы хотели к конечной цели нашего путешествия! К тому, почему мы вообще здесь оказались — кобеляж. Мы покидали наши чемоданы на кровать, и снова спустились к портье: «Где здесь самые красивые девчонки? В какой части пляжа они загорают?» — хотелось нам знать.

Портье доверительно подмигнул нам. Этот вопрос явно был ему знаком: «Я скажу только: Карлос! Вам нужно спросить Карлоса. Карлос вам поможет».

Карлос и впрямь оказался крутым парнем. Он приволок нам два шезлонга и две колы. В конце дня каждый получил четыре порции колы. И Карлос сказал нам: «Триста долларов!»

А мы, удивленно так: «Как это, триста долларов? Мы только выпили немного колы и повалялись на этих лежанках!» Но, один взгляд на нас, и Карлос, наверное, сразу просек: это два похотливых развратных кретина из Германии, у которых нет никакого плана действий. С ними можно делать, что угодно.

На нашу беду у сеньора Карлоса, к сожалению, оказалось под рукой несколько братишек, два метра в высоту и едва ли не трив ширину, да и вид у них был весьма недружелюбный. Этот аргумент меня убедил: «Здесь все совсем недорого!» — сказал я, прежде чем сунуть триста долларов Карлосу в руки. А потом мы с Губи увидели, что остались одни, прежде чем Карлос успел набросить налог на добавленную стоимость.

Вечером мы попытали счастья в «Help!» Эту дискотеку нам рекомендовали еще в Германии: если ты настоящий мужчина и ты не был в «Help!», ты не бывал по–настоящему в Рио. Здесь, по слухам, собиралисьсамые смелые, суперразвратные девки, и только ждали, чтобы кто–нибудь их натянул.

Это действительно было так, и все–таки нам не повезло: за неделю до нас здесь побывал Франк Фариан и изгадил все цены. Вместо обычных ста долларов он совал девушкам в трусики по три сотни. И теперь каждая девка здесь знала «Франка из Гёрмэнии». У нас с Губи пробирала дрожь по спине — мы, конечно же, не хотели идти туда, гдеуже побывал «Франк из Гёрмэнии».

Несмотря на это, мы отправились вечерком на суперразвратную вечеринку в «Help!». Было темно. Было тесно. Освещение было слабым. Кругом сексапильные тела и зажигательная музыка. Каждые полчаса ди–джей исполнял песню под названием «Мамбо! Мамбо!» И все, как идиоты, выскакивали на танцплощадку, поднимали вверх руки, падали и орали: «Чики–чики–чики-чииии!» Мы с Губи принимали горячее участие.

(Дома, в Германии, некоторое время спустя, я отказывался верить своим ушам: я вдруг услышал по радио это «Чики–чики–чики-чииии!». «Франк из Гёрмэнии» мигом перепел песню с парочкой шоколадных девочек и выбросил на рынок как свою собственную композицию «Тик, Тик, Так»).

Под конец пьяной вечеринки нам с Губи удалось–таки найти двух герл, которые не знали «Франка из Гёрмэнии». Их мы прихватили с собой в рамках культурного мероприятия.

«Нет, нет, сеньоры!» — портье махал пальцем, что твой снегоочиститель, — «Не здесь! Не здесь!» Мы застыли на месте, как идиоты. Наверху нас ждали наши громадные кровати стоимостью в четыреста долларов, а воспользоваться ими мы не могли. По крайней мере, не с герлами. Прямо хоть плачь. В конце концов мы с сеньоритами остановились в отвратительном заведении, которое напомнило мне «Гранд–отель Европа Интернейшнл».

В восемь мы, измотанные и немного разочарованные (наша частная «чики–чи» с герлами, конечно, оказалась не на высоте), приплелись в «Рио Палас», прикорнули пару часиков, и в десять снова встали, чтобы не пропустить завтрак — шведский стол.

Мы не верили своим глазам: столовая была заполнена сплошь туристами из Германии. Только мужчины. Ровнехонько тридцать штук.

«Ух! Я здесь вчера! Вы себе этого представить не можете! О таком нельзя молчать!» И вдруг по столам понеслись хвастливые и самодовольные слова. Начал какой–то тип позади слева от меня. «Да, но сперва я. Народ, если я вам расскажу, что со мной было! Она плакала от благодарности! Плакала, говорю я!» — этот сидел впереди справа.

Минут через пять мне стало ясно: разумеется, каждый из них поимел женщину века. Как минимум Мисс Рио. Они рисовали в воздухе руками невероятные по величине груди и описывалиугол эрекции, крутой, как лыжный трамплин.

Один бизнесмен из Бремена, лет тридцати пяти, кричал без передышки: «А результат! Результат! Результат!»

И, конечно, никто из них не платил за девочек. Все получили все на халяву.

Мы с Губертом все время пялились друг на друга и думали: какие же мы кретины! Нам следовало заплатить! Конечно, мысль эта сенсационной не была.

Вечером мы пешком помчались в «Help!», чтобы сэкономить пять долларов на такси.

Вдруг одна из этих эротичных едва одетых Рио–девочек подошла к Губерту, обняла его и горячо поцеловала.

«Черт возьми! Наконец–то пропадет однообразие!» — возликовали мы с Губертом в унисон.

Но единственное, что пропало, так это портмоне Губи, которое цыпочка украла. А в нем: пятьсот долларов наличными и все кредитки. Для Губи вечер на этом закончился.

На следующее утро мы снова встретили все то же сообщество завтракающих мужчин. А в воздухе по–прежнему витали тучи «Ооойй! Оох! Круууто!» — рекорды траха и высший пилотаж в сексе. На этот раз мы с Губи были подготовлены и могли выкрикивать наравне с другими: «Сееееееемь раз подряд! Вооооосемь раз без перерыва!» Конечно, это была наглая ложь.

В этот вечерпо пути в «Help!» Губи снова наткнулся на женщину с открытым ртом и высунутым язычком. Губи запаниковал. Ему не хотелось, чтобы его вновь приветствовали по местным обычаям. Ой, она украдет мои последние 10 долларов! Он был в этом уверен и оттолкнул от себя леди.

После чего тетенька нагнулась, выдернула здоровенный камень из мостовой, и запустила ему в голову. «Я сыт по горло», — и Губи ругнулся — «сраное Рио!»

В последовавшее затем утро размеры пениса в столовой достигли длины бильярдного кия, а девочки во всем Рио не могли уснуть после таких оргазмов. Мы с Губи не могли этого больше слышать и заткнули себе уши руками.

Позавтракав, мы отправились на пляж. Там нас собиралась навестить леди из «Help!». «Ну давай, приходи, мы могли бы вместе искупаться! Это будет здорово!» — приглашал ее я.

Я издалека увидел девушку, ковыляющую по песку, и ужаснулся: то, что вечером казалось молодым, подтянутым и соблазнительным, при свете дня оказалось пористым, обвислым и одряхлевшим.

«Скажи, что меня здесь нет! Меня здесь нет!» — заклинал я Губи, быстренько заползая под лежанку.

Когда тетка через пять минут исчезла, Губи заныл: «Здесь бабы такие ужасные! Для меня нет вообще ничего! Мне больше нравятся блондинки».

А я: «Ну, тогда тебе нужно было ехать в Швецию, а не в Бразилию». Но Губи был прав. Это оказался не совсем тот рай, которого мы ожидали. Скорее, сильнейшая насмешка всех времен и народов.

Под конец недели даже в нашем мужском сообществе едоков положение резко и неожиданно изменилось.

«Нет, здесь одно дерьмо!» — заявил целый хор теноров, — «Черт возьми! Куба! Куба, говорю я вам! Вот где можно оттянуться! Вот куда нужно ехать!»

Бабы там не так испорчены и высокомерны, как здесь, в Рио — заявил хор. И кроме того, там, якобы, мужчине придется отдать лишь четверть от той суммы, которую он вынужден платить здесь.

Но мы с Губи хотели только одного — домой. Наконец, через 10 дней наступил день возвращения. «Двадцать тысяч долларов, пожалуйста!» — с такими словами молоденькая девушка из администрации «Рио Палас» выписала нам счет. Ну да, все правильно. Мы с Губи все это время хорошо питались. Иногда прихватывали бутылочку шампанского. Я положил на стойку свою золотую карточку «Амекс».

«Нет, мы не принимаем кредитные карты при оплате крупных сумм!» — объяснила мне девушка, — «Не более пяти тысяч долларов. Иначе нам придется заранее отправить запрос в Ваш банк». И она вернула мне кредитную карточку.

«О'кей, о'кей," — сказал я раздраженно, — «в таком случае, сделайте, пожалуйста, пересчет на немецкие марки!»

У меня с собой была большая сумма немецкой наличности. За стойкой на некоторое время воцарились замешательство и растерянность. Девушка спорила со своими коллегами и нерешительновертела в руках калькулятор. Время шло и шло, а я трясся от страха, что мы можем опоздать на самолет. Еще один день в этой ловушке для туристовя бы не выдержал.

«Я тороплюсь. Мне нужно ехать!» — крикнул я девушке — «Меня ждет такси».

Наконец, через пять минут она покончила с расчетами: «ммм, хорошо… семь тысяч марок!» — вежливо доложила мне она.

Я думаю, что никогда в своей жизни я не выплачивал с такой охотой семь тысяч марок. Как вы мне, так и я вам! — думал я. Отольются кошке мышкины слезки! И, отсчитав деньги, я передвинул их через стойку.

В следующий миг мы с Губи уже сидели в такси. Во время поездки, я то и дело оглядывался, высматривая погоню, и прислушивался, не воют ли где полицейские сирены. Пройдя регистрацию, мы заорали: «Пропустите! Это срочно!» и принялись протискиваться сквозь толпу ожидающих. Из зала ожидания мы сразу ринулись в туалет, и сидели там, пока не объявили наш рейс. А потом стрелой помчались на борт.

Едва я, двадцать четыре часа спустя, оказался на вилле Розенгартен, раздался телефонный звонок. На другом конце провода «Рио Палас». Они, разумеется, хотели получить свои деньги.

«Как бы ни так! Держите карман шире!» — ответил я — «Больше денег вы от меня не получите!» В наказание мне, конечно, запретили въезд в Рио. Ну, ничего страшного! Все равно, меня туда больше не тянет. Одного раза вполне хватило. Едва ли я видел в Рио хоть одну женщину, которая бы здорово выглядела. Один вечер в Гамбурге в «Клиффе» в пятьсот тысяч раз урожайнее. В Рио все женщины, которых мы видели, были жутко накрашены и разодеты. Сексуальное Рио — это иллюзия. Такое существует лишь в воображении мужчин. Там все вертится не вокруг эротики, а исключительно вокруг денег. Тот, до кого это не дойдет, будет горько разочарован. Во всяком случае, я излечился от Сахарной Головы.

1998

Вольфганг Йоoп или аппетитные шоколадные попки

Однажды мне позвонила Сибилла Вейшенберг, редактор «Бyнтe» и спросила:

«Вы не хотели бы вместе с Toмacом Андерсом поехать в Монако? Вольфганг Йоoп приглашает Вас от всей души. Мы смогли его заинтересовать тем, что он прямо на месте возьмет у Вас интервью. Эксклюзивно, для нас! Это должно выйти сверхвесело и сверхостроумно! Талантливейший модельер встречает талантливейшего продюсера! Вы не хотите?»

Ясное дело, я хотел! Если кто–нибудь оплатит мне авиабилет до Монако, я, конечно, согласен. Но если бы дама потрудилась хоть немного разузнать, ей было бы известно, что мы с Вольфгангом оба были из Гамбурга и, вообще–то, постоянно виделись. Он ходил вечерами в те же клубы, что и я, и, к примеру, частенько околачивался в «Гала».

Ну, хорошо, почему бы и нет? И мы все вместе полетели развлечься денек на Средиземном море.

Вольфик принципиально старается быть классным. Его шмотки — просто класс. Но интервью, которое он у нас брал, оказалось самым ужасным, что когда–либо выпадало на мою долю.

Едва мы приземлились в Монако, как выяснилось, что вся эта затея — просто приключенческое путешествие. Никто ни о чем не имел никакого понятия. У редактора «Бyнтe» не было даже номера мобильного Йоoпа. Кто–как–где-кого встречает? Мы стояли с потерянным видом в аэропорту Ниццы. В конце концов, я оказался единственным, кому, после нескольких телефонных звонков окольными путями удалось выведать номер и договориться о времени встречи:

«…да, привет, Вольфганг,… да, окей… да, тогда мы приедем к тебе домой… да, в десять часов». Дом Вольфганга оказался пентхаусом высшего сорта, расположенный в чудесном месте прямо у парусной гавани Монте — Карло. С видом на море, в котором он купался каждое утро. Здесь он жил на двухстах квадратных метрах со своим любовником Эдвином.

Я сверхпунктуален, а потому решил поднажать на газ. Мы с Toмacом оказались у дома первыми, еще раньше Сибиллы Вейшенберг и фотографов.

Мы позвонили.

Дверь открылась, и я уставился на окаймленную чем–то махровым зеленую маску для лица с кусочками огурца, за которой я предположил наличие лица Вольфганга. Под маской начинался купальный халат, а ноги были обуты в шлепанцы.

«Вольфганг?» — спросил я.

«Да, Господи, Боже мой, тот самый Дитер», — привидение весело со мной поздоровалось, — «Скажите на милость! Ах, ты, противный! Звонишь в дверь, а крошка Вольфганг еще не готов».

Потом он молча понесся назад в ванную и массировал, наносил гримм, бальзамировался так, как это привыкла делать любая нормальная женщина. Он втирал крем под глаза, и я слышал вскрики разочарования, когда он находил морщинки, которых вчера еще не было. Герои «Клетки дураков» — просто мачо по сравнению с ним.

Мало–помалу подтянулись остальные: Редактор «Буте», фотограф, ассистент–осветитель, ассистент ассистента–осветителя. Не прошло и двух часов, как Вольфганг тоже присоединился к нам. Я был совершенно ошарашен: все думают, что настоящий дизайнер — это тот, кто в смысле шмоток упакован самым лучшим образом.

Но Вольфганг оказался полной противоположностью.

Когда он встал передо мной, я подумал: Ммм! Странно! Все это выглядит так, будто куплено на Блошином рынке: брюки на семь размеров больше. Свитер совсем короток, слишком мал, как будто он спер его у трехлетнего ребенка. Короче: в таком наряде мой садовник не стал бы даже газон подстригать. Если бы Вольфганг встал где–нибудь в конце улицы, я уверен, ему бы подали франка три. Но кто знает? Быть может, Вольфганг просто предвидел тенденции 2003 года и потому уже в 98‑м расхаживал с голым пузом.

Вольфганг находился в прекраснейшем расположении духа и весело сказал нам с Toмacом: «Раз такое дело, пойдемте, милые очаровашки, я сейчас покажу вам мою маленькую резиденцию».

Кругом стоял антиквариат вперемешку с какой–то ерундой в постмодернистском стиле и африканскими охотничьими трофеями на фоне кроваво–красных стен. Кроме того, вокруг сновала парочка лохматых гав–гавов, шпицев, чьи крошечные попки, казалось, сейчас слипнутся от шоколада.

«Идите к мамочке! Вы мои сладкие!» — выкрикивал Вольфганг.

В конце концов мы добрались до террасы на крыше, где Вольфгангсвесился через перила и принялся злословить: «Там, внизу, в этой ужасной квартире, похожей на сортир, там живет старая Лагерфельдиха. А на той стороне — видите? Как ужасно!! — там ютится эта мелкая зубастая Рудольфа Мосгаммер, торговка из бутика».

Должен сказать, его манеры показались мне забавными и жутко веселыми. У меня создалось впечатление, что даже мой маленький Toмac расцвел в такой атмосфере.

Редактор «Бyнтe» хотела поскорее покончить с этим делом, и она присоединилась к нашей экскурсионной группе: «Итак, господин Йоoп, как Вам идея прямо сейчас начать интервью?»

Вольфганг задал нам свой первый вопрос, и, что самое смешное, этот вопрос звучал 20 минут. Мы с Toмacом ответили кратким «Да!», а затем последовал новый вопрос продолжительностью в 45 минут. Дама из «Бyнтe» безмолвно сидела напротив и только ловила ртом воздух, будто золотая рыбка.

В один вопрос Вольфганг запихивал все, что он прочитал или передумал за последние 380 лет. И все–таки, он хорошо подготовился. Не какие–то спонтанные вопросы, высосанные из пальца, а страничные пометки в блокноте, аккуратненько помеченные стрелками, кружочками и восклицательными знаками. Так все и шло, доклад за докладом. Даже как–то мило. В письменном виде это выглядело так:

Йоoп: «Недалекое мышление и дискриминация позволяли предпринимать попытки контроля над другими людьми. Все это давно позади. Тенденции грядущего века таковы, что исчезнет само понятие дискриминации. За бытовой и культурной эволюцией стоят сексуальные мотивы, как мы это наблюдали на примере таблеток. Но с виагрой, скорее всего, дело дальше не пойдет, потому что в обществе, лишенном эмоций, мужчины будут просто констатировать, что жизнь стала тяжелее».

Болен: «Только не я».

Йоoп: «В 18 веке считалось вульгарным обходиться без макияжа. Не накрашенными ходили только шлюхи».

Болен: «Понятия не имел. Я не жил в те времена».

«Как Вы думаете, может, сделать несколько фотографий?» — слабым голосом вмешалась редактор «Бyнтe».

«Без проблем», — кивнул Вольфганг.

В тот самый миг из спальни закричал Эдвин: «Эй, Вольфганг, иди сюда, ты не можешь фотографироваться! Иди, переоденься!»

«Ну, каков, этот Эдвин? Он всегда такой настойчивый!» — прогундосил Вольфганг голосом соблазнителя, потом ушел и вскоре вернулся в безукоризненно сидящих рубашке и брюках.

Фотографу пришло в голову, чтобы Toмac, Йоoп и я должны все вместе по–хозяйски устроиться на зебровой шкуре. Конечно, это выглядело сверх гомосексуально, как будто мы фотографировались не для лайф–стайл–журнала, а для гей–прессы. И снова Вольфганг меня удивил. Он оказался супер–профессионалом, он совершенно точно знал, как ему позировать, как глядеть, как улыбаться, чтобы это вышло хорошо. По нему было видно, что он в этом разбирался превосходно. Но хороший вид сам по себе — это еще далеко не все. Нужно правильно повернуться к свету, повернуться к камере лучшей своей стороной, разместиться с выгодой для себя. Все это он умел преотлично. Было здорово, наблюдать за ним в такие минуты.

Мы с Toмacом договорились с ним и Эдвином поужинать вечером за счет «Бyнтe» в шикарном ресторане неподалеку от казино. Ни одна бутылка вина не казалась нам слишком дорогой. За нас было кому заплатить. После восьмой бутылки стоимостью в 300 евро мы решили, что «Бyнтe» — просто супер. Вольфганг рассказал нам обо всем, чем он занимался или увлекался. Должен честно сказать, это был самый занятный вечер, который я когда–либо проводил со знаменитостью. Этот человек был столь остроумен, оригинален и интересен, что у меня почти все время в глазах стояли слезы смеха. Любой репортер, вздумай он подслушивать нас, обзавелся бы материалом на следующие 48 лет.

Так мы просидели вместе часов, наверное, до пяти, и каждые полчаса Вольфганг бегал в туалет, и каждый раз возвращался в еще лучшем настроении.

Единственный недостаток таких вечеров — это возникающее ложное чувство: да мы же друзья навек! Но когда наутро вы случайно встречаетесь, то говорите друг другу «Привет!» и идете дальше, потому что нет никакого повода завязать дружбу. Это был искусственный островок в ночи. И это — лучший день. И, по совести говоря, ты совсем не знаешь человека, что сидит перед тобой.

Я рассказываю эту историю вовсе не для того, чтобы расплакаться в этом месте, а только потому, что такова среда, в которой я живу. Ты думаешь, что ты думаешь, что ты знаешь, кто есть кто. А на самом деле это только пьяный угар. Никакой разницы с Карлом Шульце. Если он, упившись в баре на Майорке, мычит своему собутыльнику: «Эй, увидимся в Германии!», это значит, что они больше не встретятся.

В Монако именно это, именно фактор опьянения сказался в случае с Вольфгангом и со мной. Совершенно ни к чему не обязывающая встреча. И все же, когда мы на утро расставались, то поклялись друг другу в вечной дружбе. «Знаешь, Дитер», — сказал Вольфик — «мы никогда не должны терять друг друга из виду. По любому, давай встретимся за ленчем, окей?»

И я, кретин, понял это слишком буквально. Потому что, когда я позвонил в оговоренное время, на проводе оказался Эдвин. Он сообщил мне, будто у Вольфганга высокая температура, и он лежит при смерти.

У нас с Вольфгангом сложилась своеобразная дружба притом, что мы видимся два раза в год. Мы то и дело сталкиваемся на каких–нибудь вечеринках, иногда созваниваемся, обязательно с торжественным «Приветик!» и тысячей «Ах, Господи, Дитерхен!»

Недавно он, крайне взволнованный, позвонил мне из Нью — Йорка: «Дитер, Дитер, у меня здесь сидит мой новый русский друг. Ему бы очень хотелось услышать твой голос. Поговори с ним».

А я подумал: «Как так? У меня здесь что, секс по телефону?» Но все–таки сделал одолжение. Это было одно из его классических спонтанных мероприятий, от которых не знаешь, чего и ждать. Но все они, так или иначе, очаровательны.

К таким вот деяниям можно отнести стишок, выпорхнувший однажды из моего факса:

Да–да, тот самый Вольфганг. Мне он нравится.

1986

Стефани фон Монако или как я чуть было не, почти, эвентуально, возможно, и все–таки, не стал принцем Гримальди

Впервые я повстречал Стефани фон Монако в начале 1986 года. Это было в Кельне, за кулисами популярной передачи на АРД. Мадмуазель Гримальди должна была впервые выступить на немецком телевидении со своим мегахитом «Irresistible». Модерн Токинг как раз начинал с «Brother Louie».

До того момента я наивно верил, что я и Модерн Токинг — звезды. Но вот тогда–то мне и было продемонстрировано, что значит на самом деле быть знаменитым. Вошла Стефани, и раздался такой шум, как будто Боинг 747 приземлился в палисаднике на окраине провинциального городка. Доселе я не видел ничего подобного: в центре принцесса, будто королева пчел. Подле нее громадный круг придворных слизняков. Десять телохранителей. Десяток менеджеров. Десяток персональных провожатых. И дюжина танцоров в придачу. Никто не мог приблизиться к девушке даже на двадцать метров.

Норочка, женушка Toмacа, совершенно разволновалась и испытала сильный жар. Ее мечтой маленькой девочки было пожать однажды руку живой принцессе. Знатность рода, вот что было для Норочки олицетворением крутизны. Это было заложено в ее белокурый микрокосм самим Господом Богом. Она охотно отдала бы за это левую ягодицу и свои двадцать пять цепочек от Картье в придачу. Главное — поговорить со «Стеф».

Даже у Toмacа дыхание участилось. Он сидел в своей костюмерной и повторял как робот: «Нельзя ли как–нибудь сделать так, чтобы Норочка и я познакомились с этой Стефани фон Монако? Наверное, можно как–нибудь устроить, чтобы мы познакомились! Итак, может, мы с ней познакомимся? Я уверен, ей тоже было бы приятно». Это было почти невыносимо.

Я счел это кривляние излишне манерным (конечно же, потому, что сам себя чувствовал таким маленьким, крошечным, незначительным). Вот, признался! Тогда эта леди выглядела, прямо как сладкая куколка: супер–миленькое личико, супер–хрупкая фигурка. Маленькая, милая принцесса на горошине, будто только что из сказки. (Сейчас почти забываешь, как круто она выглядела, стоит только поглядеть на нее: мужицкие плечи подводного диверсанта. Тысяча татуировок. Дешевые походные шмотки. Тогдашняя Стефани, напротив, сверкала так, будто непосредственно за «Мисс Диско» следовал конкурс на лучший костюм конца света).

Но правда заключается еще и в том, что вся эта шумиха была зверски несправедлива. Хотя, в Монако и во Франции «Irresistible» все–таки была мега–хитом. Но в Германии она находилась на втором месте после моего маленького «Brother Louie». И вдруг — мы не интересуем ни одну собаку. Я и мой Модерн Токинг словно и не существовали больше.

Признался! Собственно говоря, «Irresistible» была клевой песней. Каким бы сверхъестественным не было появление принцессы Стефани, ее голосбыл не менее сенсационно пискляв: она верещала своим тонюсеньким слабеньким голосочком «Ми–ми–ми», совершенно не попадая в тон. Сегодня, конечно, это не было бы проблемой. Одно нажатие кнопки, и современные саунд–компьютеры аккуратно украсили бы ее «ми–ми–ми» всякими там «брумм–брумм–брумм».

Тогда же продюсеры Стефани спасались тем, что тысячекратно копировали ее «ми–ми–ми» и накладывали друг на друга. И к тому же записывали хор, подпевавший во все горло. Получался премилый звуковой клейстер на любой вкус.

Но, в конце концов, это не было решающим фактором для успеха «Irresistible». Намного важнее было то, что здесь пела самая настоящая двадцатиоднолетняя принцесса на выданье, прямиком с французской Ривьеры. Дочь Грейс Келли. Сестра несчастной–разнесчастной Каролины. Которая так жестоко–прежестоко была обманута этим гадким–прегадким Филиппом Жюно. Нечто подобное восхищает какую–нибудь домохозяйку с юга Германии посильнее, чем появление президента Кеннеди.

В конце концов, Toмac и Норочка решили проблему встречи с принцессой в свойственной им манере. После того, как они безо всякого успеха поупрашивали всех менеджеров, перепробовали все возможные варианты, чтобы прицепиться к объекту своей страсти, они просто вылепили свою собственную правду.

«Так какова же принцесса? Вы разговаривали с ней?» — интересовался репортер у Модерн Токинг.

«Да», — сказал он, глазом не моргнув, — «замечаааательная женщина! Такаааая очаровательная! Мы с Норой великолеееепно с ней побеседовали. С глазу на глаз. В уюууутном кругу» — здесь он сделал многозначную паузу, — «Даааа, я думаю, мы как–нибудь навестим ее в Монако!..»

Я думал, что ослышался. Это был величайший абсурд всех времен и народов. Как хорошо, что принцесса не знала немецкого! Совершенно точно, что этого маленького Мюнхгаузена она в глаза не видела.

В следующий раз я встретил Стефани несколько месяцев спустя на совместном концерте в Париже.

К сожалению, «Irresistible» оказалась хитом–однодневкой, и в европейские чарты Стефани был путь заказан. Ну и начхать. Во Франции она, как и прежде, была суперзвездой. В этом отношении домохозяйки к северу от Парижа ничем не отличались от домохозяек с юга Германии.

До меня в то время частенько стали доходить слухи, что принцесса очень любит вечеринки. В этом отношении на слухи, которыми полнится эта отрасль шоу–бизнеса, вполне можно положиться. Поговаривали, что леди меняет мужчин, как перчатки. Этого я не мог понять. Возможно, она делала это для самоутверждения. Или готовилась к олимпиаде по какому–то неизвестному мне виду спорта.

Вот так часто и случается. На время передачи в Париже каждому музыканту был предоставлен домик на колесах в качестве костюмерной. Уборная Стефани совершенно случайно оказалась справа от моей. Не успел я к полудню перебраться на новое место жительства, как по соседству тоже рьяно принялись за дело: резиденция ее высочества раскачивалась, тряслась и ездила туда–сюда. К тому же слышалось учащенное дыхание и стоны, так что я не мог ни на чем сосредоточиться. И пока я наслаждался представлением и думал: «Ага! Так–так! Черт побери! Круто! Кто бы подумал?», у соседа слева лопнуло терпение. Он в сердцах постучал в дверь к принцессе и заорал, чтобы она вела себя потише.

Но едва он ушел, как все продолжилось с прежней громкостью. Время от времени до меня долетали отдельные слова, смысла которых я не понимал, потому что, к сожалению, разговор велся на французском. Но подавляющая часть беседы все равно велась на внеязыковом уровне.

Через 20 минут Стефани, вся взъерошенная, выглянула из своего домика на колесах и с довольным и как бы полупьяным выражением на лице. Она слегка оправила платье и пошла на репетицию. Я стал дожидаться появления парня, который добился таких нечеловеческих результатов. Но он так и не показался.

Через полчаса принцесса вернулась. Едва дверь домиказа ее спиной захлопнулась с громким «клак!», как все началось по новой. Следующий раунд самбы–румбы. То же качество звука, та же частота вибрации. Вот только занавески, к сожалению, оставались задернутыми. Как и прежде, это поразительное представление оставалось чисто акустическим.

А в мой домик на колесах как раз приперся безжалостный болтливый шеф из звукозаписывающей компании WEA. «Слушай, прикуси–ка язык!» — наехал я на него, — «Я хочу понять, что там происходит».

Вот так занимательно пролетел вечер. Мне, конечно, тоже нужно было идти репетировать. Но я старался каждый раз, когда выпадала такая возможность, быстренько возвращаться назад, чтобы не пропустить увлекательное продолжение.

Как ни жаль, и принцессе трижды приходилось уходить. Но каждый раз она возвращалась, зверски голодная.

Как же радовался я тому, что мне тогда все чаще приходилось наведываться во Францию! А все потому, что мы с Модерн Токинг, словно по абонементу, не слезали с первого места в чартах. Почти каждый второй уик–энд мы сидели на какой–нибудь телепередаче рядом с Жан — Полем Бельмондо и Катрин Денев и пели «Atlantis is calling» или «Cheri Cheri Lady».

В этом месте не могу не отпустить едкую колкость в адрес французского BMG. Если бы все всегда было так, как думают эти сони из парижского офиса, мы бы вообще никогда не попали на рынок.

«Нон, нон, все плевать хотели на такие песни! Сто процентов! Ничто подобное у нас не пройдет!» — возбужденно качали они головами. После чего их конкурент фирма WEA захапала себе права и продала аккурат миллион синглов.

Перед началом грандиозного Субботнего — Вечернего-Семейного — Телешоу нас, музыкантов, устроили на первом этажепарижской телестудии. По пути к своей костюмерной я прошел мимо распахнутой двери моей старой доброй подруги Стеф из Монако. Должен признать — дамочка оказалась на уровне. Она меня не разочаровала. На этот раз ее высочество в причудливой позе восседала прямо на столе вместе с каким–то типом. К сожалению, на этот раз мне не долго пришлось наслаждаться спектаклем. Потому что, когда парочка меня заметила, кто–то из них захлопнул ногой дверь.

Как уже было сказано, дама показалась мне достойной внимания, и я счел, что за нее стоило бы побороться. Конечно, она меня очаровывала. А тому, кто сейчас удивится, отчего это я не сразу взял след, поясню: я ведь правда, правда, правда, очень робок! Я никогда в жизни не заговорил бы просто так с посторонней женщиной. В этом смысле я туго соображаю. И уж приблизиться к принцессе я бы и вовсе не осмелился. Даже если бы это была распоследняя женщина на целой планете.

И все–таки в конце концов я получил великолепный шанс стать принцем Гримальди. На вечеринке после шоу Monaco Music Awards ее королевское высочество явилось на танцплощадку без телохранителей и придворных слизняков. Она пристроила свой благородный зад на расстоянии вытянутой руки от меня, бросила на меня исподволь кокетливый взгляд и подмигнула: тинк–тинк, тинк–тинк, тинк–тинк. А я только подумал: Вау! Она имеет в виду тебя! Теперь твоя очередь!

Иногда, если ты мужчина, ты просто понимаешь: эта женщина только и ждет, чтобы ты заговорил с ней. Если бы я вел себя по–другому! Ведь была тысяча разных возможностей!

А я, идиот, конечно, не смог выдавить ни слова и стоял, дурак дураком. Да и как я должен был с ней заговорить? А что, если она знала только французский? Французским я не владел. Потому что этот язык, как правило, раньше учили только девчонки. Прошло минуты три, потом моей Стеффи это надоело, и она свалила. Что за невезение!

Я и впрямь несколько недель злился сам на себя за то, то не смог прыгнуть выше головы. Известно же, кто смел — тот и съел. Но кто знает? Возможно, я избавил себя от множества страданий. Невозможно представить себе, чтобы Стефани вышлаза меня. Моя золовка, Каролина фон Монако, гарантированно считала бы меня чернью. И, возможно, Эрнст Август постарался бы отгородиться от меня стеной потолще.

Да и вообще, нужно ли это мужчине, быть «галочкой» на спинке кровати? Слева от «галочек» пятнадцати торговцев рыбой, поверх сорока трех слуг и двенадцати дрессировщиков слонов? Нет, не нужно.

Вот вам мое убеждение: если кто хочет быть действительно несчастной в этой жизни, той непременно нужно стать принцессой. Это как тюрьма, только без тюремщиков.

2002

Смертельная боязнь России или тяжелая новогодняя ночь

В новогоднюю ночь 2002 года я пытался угнаться сразу за двумя зайцами. И, конечно, из–за недостатка времени попал в неловкое положение.

С одной стороны, Модерн Токинг был заказан на два ночных концерта в Москве. С другой стороны, я поддался на уговоры РТЛ, выступить в первый день нового года на лыжном трамплине Гармиш Партенкирхен. Ровно в полдень «суперзвезды» должны были спеть небольшую серенаду. А я — аккомпанировать им на фортепиано.

И преодолеть расстояние в две тысячи километров по прямой через Белоруссию, Польшу и Чехию.

«А мне обязательно нужно присутствовать?» — пытался я отговорить телевизионщиков с РТЛ.

«А как же!» — услышал я в ответ, — «Всенепременнейше! Абсолютно!»

Тогда я поспешил к Toмacу и попытался договориться с ним: «Мы что, действительно должны выступать на этих смешных концертах в Москве?»

Но и здесь мне не дали договорить. «Ну да, слушай, это же легкотня! Всего лишь два маленьких концертика. Для тебя это не труднее, чем шевельнуть левой ягодицей, Дитер. Фанаты радуются. И при этом под конец у нас будет куча денег».

Единственной возможностью успеть на оба мероприятия было арендовать частный реактивный самолет на рейс Гамбург — Москва-Гармиш.

Toмac с Клаудией полетели в Москву рейсом из Кельна, а Эстефанию и меня тридцать первого декабря по полудни ожидала в аэропорту Гамбурга «Cessna Citation». Самый безопасный самолет из тех, что в настоящее время имеются в этой местности: два реактивных двигателя, скорость 760 километров в час, стоимость шесть миллионов.

Когда мы приземлились в Москве, было двадцать два часа, минус сто градусов мороза и вокруг громоздились сугробы. «Вы загоняете самолеты на ночь в ангар?» — поинтересовался я у пилотов, как только мы выбрались на улицу.

«Да–да», — ответили они, — «ясное дело, мы загоняем их в ангар».

«Окей», — напомнил я им еще раз, — «значит, мы вылетаем завтра в шесть».

В «отеле князя Гранафова Таковского — Растаковского» мы столкнулись с Toмacом и его женой Клаудией. Отсюданам предстояло ехать на двух замученных «Ладах»: одна, белая, как снежная королева, (для Toмacа и его кисоньки), а другая черная, как врата ада, (для меня и Эстефании). Все это устроил Toмac и его менеджер Лутц.

«Эй, а вообще, как долго нам придется ехать?» — поинтересовался я.

«Ох, минут десять, Дитер», — ответил мне Toмac, — «это почти здесь, за углом». И он уселся в свою колымагу.

Наш автомобильный караван, скользя и качаясь, двинулся в путь. Справа и слева громоздились метровые айсберги. Мы все ехали и ехали. Постепенно фонарей становилось все меньше, а темнота все гуще. Водителям с трудом удавалось удерживать машины на дороге. В довершение всего еще и печка была при последнем издыхании. Мы с Эстефанией сидели, прижавшись друг к другу, словно брат с сестрой из Фильма «Рудольф, северный олень».

И вдруг у меня в голове пронеслось: «Дитер, никакая это не концертная поездка. Это похищение!» В тот же миг обе машины выехали куда–то чуть правее края света. Водители выскочили и в голос заспорили: «Родельдомский, Шнавомский, бу–бу–бу». Ясное дело, речь шла о верной дороге.

Я, совершенно замерзший, выскочил из машины и постучал в окошко Toмacу: «Скажи–ка», — рявкнул я, — «и как это здесь начнется этот странный концерт? Да здесь же кругом настоящие пампасы. И почему это мы с Эстефанией сидим в этой салатнице, а не в вездеходном джипе? Такого дерьма, как здесь, мне и даром не надо! Я этого не просил! Вы все здесь с ума посходили!»

«Да–да», — успокаивал меня Toмac, — «все вышло немножко глупо. Но мы сейчас будем на месте».

Прошло битых полчаса, — до полуночи оставалось всего ничего — прежде чем мы добрались наконец до цели нашего путешествия — жуткого вида стеклянному многоцелевому павильону на каком–то Шиотри — Нивотни-Нярске где–то в заднице у дьявола.

Мы пошли в комнату отдыха на первом этаже. Я нахмурился. В тот же миг Клаудия впала в истерику, будто Норочка II: «Я совсем не понимаю, что с тобой, Дитер! Не валяй дурака! Все не так уж плохо!». А потом скомандовала Toмacу: «Пойдем! Давай спустимся вниз в VIP-зал. И наплевать, что будут делать эти двое!»

VIP-пространство оказалось всего–навсего столом в зале, битком набитом пьющими веселящимися русскими. Здесь Клаудия с Toмacом ложками уплели гору красной икры, причем на халяву.

И вот, час по полуночи. Наш выход. А потом мы с Эстефанией снова залезли в наш черный холодильникна колесах, чтобы ехать на следующий концерт. Якобы, тоже в десяти минутах езды. Сюрприз, сюрприз! Мы снова проехали, трясясь, полтора часа по бездорожью.

Вот до чего дошло «это же легкотня, Дитер! Как левой ягодицей шевельнуть».

Едва покончив со вторым концертом, я выловил Эстефанию. Мне нужно было только одно — поскорее в машину и в аэропорт. Было уже пять часов утра. Время поджимало.

Я издалека увидел самолет. Он стоял не в ангаре, а прямо так, посреди летного поля, намертво замороженный. И напоминал скорее домик–иглу на колесах, чем самолет. Плевать, думал я. Только бы убраться отсюда. Визжа и скрипя спустился трап, и мы с Эстефанией, насквозь промерзшие и смертельно уставшие, забрались внутрь.

«Послушайте, вы могли бы хоть отопление включить» — крикнул я в озлоблении пилотам. К тому времени я уже 36 часов беспрерывно был на ногах.

«Будет сделано!» — донеслось в ответ. Потом я услышал скребущий звук — это пилот еще раз вышел наружу, чтобы проделать себе глазок в обледенелом стекле. Наконец моторы завелись, мы развернулись на летном поле, но никакого отопления до сих пор не чувствовалось. Мы взлетели, поднялись на сто метров, двести, триста…

Мы с Эстефанией сидели и терлись друг о друга, как ненормальные, чтобы согреться. Кусачий мороз, по сравнению с которым холод, пережитый нами в автомобиле, показался почти ерундой. Мы не могли стучать зубами с той же скоростью, с какойзамерзали. «Что за дерьмо», — думал я, — «когда такая машина взлетает, как правило, становится тепло. Почемуна этот раз все не так!»

Наконец, через три четверти часа, мы ощутили первые теплые струйки воздуха. И в тот же миг Эcтeфaния вскрикнула: «Я вижу дым!»

А я в ответ: «Ну да, вот еще, дым она углядела!» Но потом и я учуял типичный запах, который появляется от горящего кабеля. «Верно!» — я принюхивался, — «воняет довольно своеобразно».

В тот же миг мы услыхали протяжный вой аварийной сигнализации: «Тююююют! Тююююют! Тююююют!» Сквозь клубы дыма, тянувшиеся из кабины, я увидел множество красных огоньков, которые — Блинк! Блинк! Блинк! — нервно подмигивали. Второй пилот как сумасшедший, жал на какие–то кнопки.

Моя маленькая Эcтeфaния расплакалась подлеменя. Я и сам смертельно перепугался.

«Вот что», — пилот, сидевший в двух метрах от нас, в эту минуту повернулся к нам лицом, — «может так получиться, что вы сейчас потеряете сознание. Дело в том, что у нас только одна кислородная маска, и, к сожалению, она необходима мне!»

Сказано — сделано. Он натянул себе на нос противогаз, точь–в–точь такой, какие носили во Вторую Мировую Войну. А я все время думал только об одном: сохраняй спокойствие, Дитер! Сохраняй спокойствие! Твоя малышка рядом с тобой! Если ты потеряешь самообладание, ей станет совсем плохо.

Дым становился непереносимым, по салону расползалась ядовитая химическая вонь. Эcтeфaния дрожала, как осиновый лист. Я заметил, что и сам начинаю терять контроль над собственным телом. Всем своим нутром я ожидал, что в любую минуту раздастся ужасный треск. И ребенку понятно, что если самолет загорится, рано или поздно вспыхнет керосин. Потом раздастся «Пенг!», и тебя больше нет. Ты — история. Разорван на тысячу кусочков. Я сидел и думал об одно и то же, как заведенный: когда же раздастся взрыв? Когда же раздастся взрыв? Это твои последние секунды перед взрывом?

Пилоты увели самолет в пике. Я исходил из того, что они попытаются посадить самолет на ближайшем пастбище. Но вместо этого, как я понял, они решили любой ценой дотянуть до Чертова Беремища под Киевом.

Но я тогда не знал, что для пилота играет роль не только безопасность пассажиров, но и сохранность машины. За таким поведением стоят жесткие экономические измышления: если самолет стоимостью в шесть миллионов развалится на каком–нибудь поле, шеф наверняка разозлится. Отсюда главнейший приоритет: сперва посадитьмашину, целую и невредимую. А потом поглядеть, что там еще осталось.

Мать твою, Дитер Болен, — ругался я. Ради каких–то идиотских новогодних прыжков с трамплина ты делаешь в России свой последний вздох! Ради нескольких паршивых пластинок, которые разойдутся большим тиражом, ты рискуешь своей жизнью, болван! Почему ты не полетел рейсовым самолетом, как все приличные люди? Как мог ты оказаться таким кретином, который поставил свою жизнь на карту ради трех минут бренчания на фортепиано? Больше всего мне хотелось самому себе набить морду.

Я кинул взгляд налево, туда, где в голос рыдала Эcтeфaния. Это из–за меня она сидела сейчас в падающем самолете. Это я втянул ее в эту поездку. «Послушай уже ничего не происходит», — пытался я утешить ее, — «все будет хорошо…» Меня мучило громадное чувство вины.

Вдруг раздалось непонятное «Вуммм!», «Вуммм!», «Вуммм!». И вся «Сессна» затряслась и задрожала. «Спускайтесь! Мы должны спуститься! Мы должны сейчас же спуститься!» — заорал я в панике.

Через бортовой иллюминатор я увидел очертания города. И вдруг под нами вынырнуло летное поле. Со всех сторон помчались пожарные машины, полиция и «скорая помощь».

Раздалось «Таммм–тунг!» и «Румпс!» Шасси «Сессны» коснулось посадочной полосы. Мы проехали еще несколько сот метров. Потом машина остановилась.

У меня была только одна мысль: вон, скорее вон отсюда! Ничего больше не надо, только бы выбраться.

Я расстегнул ремень безопасности, подхватил под мышку совершенно беспомощную Эстефанию, которая лишь тяжело дышала, и побежал к трапу, который подъехал в тот же миг. Первое, что я ощутил, это ледяной, божественно свежий, божественно чистый русский зимний воздух. А затем многоголосое: «Оооооооооо! Модерррн Торрркинг!» пожарных и санитаров.

Не успел я спуститься по трапу с Эстефанией под мышкой, как у меня уже просили автографы. Страна абсурда. Если бы это появилось в каком–нибудь сценарии, все бы сказали: глупые сказки! А я стоял и как сумасшедший выводил свое имя на шлемах и униформах. (Позднее я узнал, что эти господа нас бы не спасли. Потому что вода в пожарных машинах замерзла).

Выяснилось, что аэропорт Киева по случаю Нового Года был закрыт и потому смог предоставить какое–то подобиеслужбы первой помощи. Эстефанию, пилотов, багаж и меня на грузовике доставили в здание аэровокзала. Даже там мороз достигал минус десяти градусов. Из экономии не топили. Мы с Эстефанией первым делом открыли чемоданы и натянули по пять свитеров.

Внизу в подвале в убогой комнатке сидело несколько уборщиц в шерстяных чулках. С двумя поклонниками из наземного персонала. Эдакие истинные русские с гнилыми пеньками вместо зубов во рту. Посреди комнаты стоял стол с колбасой, хлебом и водкой. Ясно, здесь праздновали Новый Год. Воняло испорченной едой.

«Вы пить водка!» — прозвучало приветствие, и нам передали два заляпанных стакана, — «Веррри гуд!»

Бабушки из бригады уборщиц приветственно подняли бокалы и выпили стаканы до дна. Окей! — подумал я. Почему бы и нет. Мы с Эстефанией тоже заложили за воротник, чтобы отметить пережитый ужас. На глаза у меня моментально навернулись слезы. Пойло оказалось просто Вырви — Глаз, восьмидесяти процентным Убийцей Печени. Эcтeфaния кашляла как ненормальная. Я хватал ртом воздух.

В честь праздника наши новые друзья предложили нам нечто, напоминающее колбасу: лепешки диаметром с банку для варенья, покрытые громадными красно–коричневыми пятнами. Возможно, изрубленный и перемолотый таежный пони. При чем тут пони? Может, это была рыба.

«О! Ньет! Ньет! Фулл! Фулл!» — и в оправдание я похлопал себя по животу. У меня возникло такое чувство, что кровь закипит сейчас в жилах. Старая, вонючая колбаса — это было бы слишком. Русские посмотрели на нас зло и обиженно. В общем, мы с Эстефанией проглотили один кусочек на двоих. А потом быстренько запили водкой. В надежде на то, что все живое, что копошилось в этом кусочке, теперь сдохло.

«Дррррринк моррррр, дррррринк моррр!» — подбадривали нас.

«Нет, нет! Никаких больше морррр!» — покачал я головой. Я хотел поскорей расправиться с делами, не торчать же там всю жизнь, — «Где здесь VIP-зал?»

Услышав это, бабушки вдруг повели себя совершенно по–деловому. Оказалось, что мы приземлились на взлетно–посадочной полосе города Киева. А это не бесплатно. Девятьсот долларов, пожалуйста. И VIP-зал, конечно, можно открыть. Но это стоило бы еще пятьсот долларов.

Суперзвёзды выступают в Гармиш Партенкирхен.

Вместо Дитера Болена за роялем суперзвезда Александр.

Скрипя зубами, пилоты заплатили эту бешеную цену, и мы смогли устроиться в не отапливаемом зале для важных персон. Нас все время окружалиаэропортовые служащие, бдительно следившие за тем, чтобы мы не стащили лимонад из морозильника.

Тем временем один из пилотов по мобильному позвонил в Германию: «Хорошая новость! Господин Болен!» — примчался он, — «Нам пришлют из Берлина другой самолет. Он доставит вас в Гармиш Партенкирхен».

Мы ждали. Час. Полтора часа. Два часа.

«Черт побери, гром и молния, когда же наконец прибудет обещанный самолет?» — задирал я одного из парней.

Никакого ответа.

К тому времени мне так и эдак было не успеть в Гармиш. Как раз пробило полдень. Через четыре часа, наконец, приземлился запасной самолет из Берлина. Еще через полчаса мы смогли взлететь. Оба пилота испорченной машины остались в аэропорту. Они получили четкие указания доставить в Гамбург «Сессну» стоимостью в шесть миллионов, летя на минимально допустимой высоте 300 метров. Ясное дело, не оставлять же такую штуковину без охраны в русской провинции. К утру от нее наверняка осталась бы пара деталей.

Получилось так, что мы с Эстефанией сели в самолет, как две капли воды похожий на тот, в котором мы чуть было не разбились. Отчего перед моим внутренним взором пробегали мрачные картины.

С тех пор я отказываюсь ото всего, что связано с маленькими самолетами. Слетать на «Сессне» чартерным рейсом из Майорки в Кельн — это без меня! Слетать на Мальту, чтобы пожать руку бургомистру? Пусть сам себе что–нибудь пожмет.

Я в тысячу раз охотнее возьму билет за 60 евро на рейс ЛТУ и отправлюсь на Балеарские острова. Сидишь себе в большом самолете и не чувствуешь никакой турбулентности. Кроме того, в больших самолетах замечательные большие туалеты, но это уже совсем другая история…

Итог: в этом ужасном полете все–таки отыскалось что–то хорошее. Эcтeфaния говорит: «Дитер, эта история сплотила нас на всю жизнь. Теперь нас не разлучит ничто и никогда».

Хау! Маленькая скво сказала!

2003

Модерн Токинг или почему Toмac все время носил славненькие корсеты

Эники–беники–ели-вареники… Сказать? Или не сказать? Сказать? Я долго прикидывал так и эдак, стоит ли мне выкладывать все факты о распаде Модерн Токинг. Потому что правда будет жестокой. Если не сказать, ужасно жестокой. Но я не хочу снова быть отвратительным подлым Дитером, который вечно все портил. Поэтому папа Болен в последний раз открывает главу «Toмac & Я», чтобы рассказать, как все было, взаправду, на самом деле, без обмана.

Возрожденный дуэт — это как давняя любовь, ее не разогреешь так запросто, как горшок супа. Если кто думает иначе, то он живет в воздушном замке (или в Тетенсене). И, кроме того, вторая важная мысль: люди и правда не меняются. Они могут лишь сделать себе новые прически или другие зубы.

Но тогда я был совершенно наивен. Я верил, что тот, кто последние одиннадцать лет был кумиром народных праздников, кафе и обувных центров, до чертиков обрадуется возможности снова выступать перед широкой публикой.

Модерн Токинг был для Toмacа обратным билетом в свет рампы. Наконец–то он снова обзавелся пухленьким, хорошо откормленным портмоне и получил возможность старательно рубить капусту. И больше никто не переспрашивал: «Toмac… кто?», все восклицали: «Ах, да, господин Андерс!»

Еще есть такая поговорка: «Не кусай кормящую руку». Моя рука по локоть заклеена пластырями. После множества горьких «ох» я вынужден признать: милый Toмac ничему не научился…

Toмac сделал ставку на двух своих давних союзников: лживость и патологическую лень.

Разделение труда у нас было следующим: я один девять месяцев кряду мучился в студии звукозаписи, чтобы написать двенадцать новых и, насколько это было возможно, замечательных хитов. А участие Toмacа в создании пластинкисостояло в том, что он прилетал с Ибицы на четыре часа, с шумом мчался в студию, словно на пожар и получал микрофон из моих рук. А потом перепевал, скучно, равнодушно и невыразительно мои песни. Я выходил из себя. А это было чем–то вроде демонстрации силы: я, правда, ничего не умею, но без меня и ты не можешь ничего. На тебе, получай, Дитер.

«Ты не мог бы исполнить припев еще раз?» — я пытался встряхнуть его и вытянуть лучший результат. Но в ответполучал лишь его всем известный взгляд придурковатой таксы: «Зачем это, Дитер? Ведь я уже спел! Что–то не так?»

У меня просто в голове не укладывалось, что кто–то может быть настолько ленив и глуп. Ведь сам я даже через двадцать пять лет сохранил достаточно честолюбия, чтобы писать абсолютные хиты и показывать их всем. Но Toмac со своей манерой петь способен погубить любую из моих песен. То, что задумывалось, как тин–дэнс–клубная версия, получалось нытьем для старых бабок. Короче говоря, Toмac умудрялся лишить сентиментальное сентиментальности; он был словно собака поводырь, кусающая своего хозяина. Совместная работа имела крайне деструктивные черты.

К тому располагает и его техника пения. А ее он подслушал у Аль Мартино и Фрэнка Синатры. Только вот Фрэнк Синатра уже тысячу лет как мертв, а последний хит Аль Мартино «Blue Spanisch Eyes» давным–давно сожрала моль. Одним словом, техника пения Toмacа — устаревшая слезовыжималка. Он слишком долго тянет звуки и выдыхает их без нажима, без драйва.

В 1985, в начале карьеры Модерн Токинг, его манера петь и впрямь была клевой. Она подходила тому времени так же, как его прическа маленькой девочки и земляничный блеск для губ. Но в нашей среде нужно — цап! цап! — идти в ногу с тенденциями.

Кроме того, если не ухаживать за голосом, это выйдет боком: ведь голосовые связки — это мускулы, без тренировки они теряют форму. А тело Toмacа ясно доказывает, что его владелец ни в чем ином не упражняется до седьмого пота, кроме поглощения лапши и красного вина: изящные бедра толщиной со спасательный круг, симпатичные дряблые щечки. И намечающаяся тенденция к сексуальному третьему подбородку.

Бесформенность своего тела Toмac любит маскировать пиджаками, сшитыми специально назаказ, и славненькими корсетами. Что известно лишь немногим, ведь он слишком тщеславен. Все зашнуровано и спеленато, чтобы снизу не выглядывало брюшко. В конце концов, не можешь же ты вдохновенно исполнять модные песни, выставив вперед круглый животик почтенного отца семейства. При пении корсет вообще не мешал — для того, чтобы петь под фонограмму, требуется не много воздуха. Но как жаль! Как жаль, что еще не придуманы корсеты для голосовых связок.

«Знаешь, что», — продолжал я поощрять своего маленького пухленького капризного зайчика, — «послушай разок Backstreet Boys. Или Ронана Китинга. Или Вестлайф, как они поют».

«Ммф, Ммф…» — раздалось в ответ, и все осталось по–старому. Окей, думал я. Каждый в Германии может петь, как ему хочется. В конце концов, мы живем в демократичной стране. Но мне все время дышал в затылок страх, что мы выставляем себя на посмешище и нам следовало бы называться не «Модерн Токинг», а «дедули Токинг».

Проведя за микрофоном ровно два с половиной часа, Toмac уже требовал позвонить своему шоферу: «Да, ты можешь приехать через полтора часа».

Toмac опять уезжал, а работа только начиналась. Я включал компьютер, разрезал ленивое пение на двести пятьдесят отдельных слов и двигал каждое слово по фонограмме до тех пор, пока оно наконец не оказывалось там, где ему надлежит быть — в полной гармонии со всем прочим.

В заключение я вырезал все неудачные звуки. Если Toмac спел «гис», я вставлял в компьютер «а». «Кис» становилось «к». Иногда приходилось перебирать всю гамму и делать Карузо из швейной машинки. Это была нервная, кропотливая работа, она отнимала уйму времени.

Но возможности моего саунд–компьютера не безграничны. Даже целой кучи хитрейших уловок иногда не хватало, чтобы поднять песню на тот уровень, которого я хотел.

Обложки, буклет и видео для новых CD оставались, разумеется, моим личным хобби. Toмac этим ни капельки не интересовался. Все это время он со своей дорогой Клаудией нежился на солнышке на Ибице и строил из себя эдакого Бэкхэма. Так, как это понимают на юге, в Кобленце: плавочки от Прада, темные очки от Армани, часы Ролекс.

Toмac, хомячок.

В июне 2003 года наш последний альбом «Unverse» взлетел на второе место в чартах. Но я не обманывал себя, мы выиграли только благодаря «Германия ищет суперзвезду». Собственными силами Модерн Токинг этого не добился бы. Понимал ли это Toмac? На этот счет у меня были сомнения. Во всяком случае, мне показалось не слишком–то разумным, начинать в это время большое турне.

«Бургард, давай прервем турне», — кричал я на организатора турне Бургарда Цальмана, — «Я совершенно разбит! Я заболел псориазом! Стефания жалуется, что я совершенно не уделяю ей времени. Я уже несколько недель не видел своих детей! И… э… кроме того, у меня критические дни!» — я выдумал тысячу причин.

Но недаром «Цальман» означает «тот, кто считает», а не «тот, кто дарит»: «Побойся Бога», — закричал он в страхе, — «сцены забронированы, предварительная продажа билетов идет полным ходом! Дитер! Дитер! Расходы! Расходы! Мы уже не можем остановить все это!»

И даже Энди Зелленейт, мой кореш из BMG, дудел в ту же дудку: «Оооох, Дитерхен! Послушай! В следующем году вы отметите двадцатилетие! Я уже разработал сногсшибательный план для вас двоих. Я скажу только: почтенные матроны со всей Германии в слезах падут на колени. Диски раскупят, как горячие пирожки».

«Знаешь, Энди, это клевый план!» — защищался я, — «Но я не знаю, выдержу ли я с Toмacом еще полтора года»

Я хотел покончить с этим фиктивным браком. Если бы нас пригласили к Раабу и Со., я бы так и эдак позаботился бы о том, чтобы наши выступления состоялись по отдельности.

«Послушай!» — продолжал Энди, — «С коммерческой точки зрения это будет идиотизмом, если ты сейчас покончишь с этим. В следующем году вы гарантированно будете выступать в «Спорим, что…?» К тому же, ZDF собирается посвятить вашему юбилею передачу. И еще мы выбросим на рынок альбом «Best Of». Я тебе обещаю, все кассы так зазвенят, что мало не покажется».

Глаза Энди сияли в предвкушении двадцатимиллионного товарооборота. Там, где у любого мужчины, находится член, в штанах, у Энди лежал калькулятор. Я колебался. Черт возьми, Дитер! — я пытался взять себя в руки. Не валяй дурака! Еще несколько выступлений, а потом — все. В конце концов, даже Rolling Stones не выступают больше, с таким удовольствием спев «Сатисфакцию». Хотя, зарабатывать деньги — это так круто.

Я знал: Toмac с удовольствием согласился бы с тем, чтобы я дал нам обоим немного свободы. На Модерн Токинг, как на группу, ему было наплевать, но как программа по увеличению дохода, это было его любимое дитя. Несмотря на свою медлительность, он сразу же заставил себя основать фан–клуб Toмacа Андерса. Как правило, такие клубы бесплатны. А вот в этом, специальном, участники должны были платить несколько евро в качестве членского взноса. За это они получали ко дню рождения и на рождество какие–то сопливые открытки. Якобы, подписанные лично самим Toмacом, но на самом деле это был всего лишь компьютер.

То, что Toмac до жути любил деньги, было ясно мне уже давно. При этом его идея с платным фан–клубом была лишь одним из его фокусов. Они были не обязательно выполнены с английским верноподданичеством, но и не обязательно незаконно.

Сколько же криминальной энергии таилось в нем, каким бессовестными наглым он был, это я понял лишь несколько месяцев спустя. Будучи знакомым с ним двадцать лет. Я узнал, что мой напарник в дуэте постоянно меня обманывал. Я застукал его у бюджетной кассы, где он своими маленькими загребущими пальчиками наживался за мой счет. Славненькие корсеты стоят денег…

«Скажи–ка, Дитер», — наш организатор турне Бургард Цальман, сильно взволнованный, позвонил мне прошлым летом. Мы с Модерн Токинг как раз прибыли в Магдебург на открытие нашего турне 2002 года.

«Ваши с Toмacом представления о накладных расходах с каждым днем делаются все утопичнее! Это выглядит так, будто путешествует сам Папа! Скажи–ка, может, на этот раз вы велите нести себя в паланкине?»

Я был сбит с толку. Что этот тип имел ввиду? «Не, Бургард, вздор! Что там может дорого стоить?»

«Да хотя бы ваши шоферы. В смете расходов записано, что в день им причитается 750 евро с носа».

«Сколько, 750 евро?»

«Именно, 750 евро! Семь, пять, ноль! Ты понимаешь?»

«Нет–нет», — возразил я Цальману, — «Здесь какая–то ошибка! Наверняка Тоби, наш водитель, сделал описку!»

При первой возможностия призвал Тоби к ответу: «Слушай, ты что, совсем свихнулся? Как ты смеешь рассчитывать 750 тугриков за вождение? Любой другой сделает это за сотню».

«Но я насчитал только семьдесят пять!» — настойчиво и обиженно говорил Тоби.

Я ничего не понимал. И теперь я хотел все выяснить досконально. Путем логических умозаключений можно понять, с кем я решил переговорить в следующий раз: с нашим менеджером, ответственным за все расходы и за общую планирование концертов во время турне. По той причине, что он вечно ошивался вместе с Toмacом, и оба были закадычными приятелями, я заловил комплект «два в одном»:

«Скажите–ка, эти расходы на Тоби в здешнем турне, это, наверное, какая–то ошибка?!» — поинтересовался я у обоих.

«Нет, все по плану, Дитер!» — заверил Toмac. При этом его голос звучал точь–в–точь как у того ярмарочного типа, который впаривает прохожим огурцерезку из Тайваня, — «Это дорого стоит, снять машину! Ведь ты ездишь на страшно дорогом С-классе».

«Что за вздор!» — я по–настоящему разозлился, — «Я не дурак! Не лги мне! С-класс мы получаем от спонсоров».

«Нет!» — упорствовал Toмac, — «Мы их нанимаем!»

Менеджер с готовностью кивал головой: «Да–да, нам приходится их нанимать».

Я снова к Тоби, нашему водителю: «Скажи–ка, с каких это пор мы должны оплачивать С-класс?»

А Тоби на это: «Нет, что значит оплачивать? Мы же получаем его безвозмездно!»

В тот миг подтвердилось мое самое дурное подозрение: это стакнулись два маленьких хомячка, любители наполнять карманы за щечками и прятать все, что только можно.

И вот теперь–то я всерьез занялся расследованием.

Под каждым камнем, который я приподнимал, я находил новые зимние запасы, сделанные хомячиной парочкой Toмac — Менеджер. Они урвали несколько тысяч марок за апартаменты, которые отель даром предоставлял в наше распоряжение. Или они заплатили телохранителям, которые никаких тел не хранили. Когда я все это подсчитал, то пришел к выводу, что по крайней мере на 7999 из восьми тысяч изразцовых плиткок в бассейне Toмacа на вилле на Ибице должно быть выбито:

«Неофициальный спонсор: Дитер Болен»

(Впрочем, Toмac не может плавать в бассейне, разве что только с надувным спасательным кругом. Дело в том, что он вообще не умеет плавать).

Но это была лишь вершина айсберга.

Мне сразу стало ясно, какие обширные возможности для творческих финансовых операций были у Томми и менеджера. К примеру, этот последний заключил от имени Модерн Токинг все договоры на наши концерты в России. Если я, скажем, хотел увидеть какое–нибудь письменное в подтверждение нашего концерта в Узбекистане, то слышал егостандартный ответ:

«Ах, Дитер, ты же видишь: 'Шноваковская, тра–ля–ля, как тут эта хрень читается? Нстровье'! Все написано кириллицей. Здесь сам черт ногу сломит. Ты же не хочешь, чтобы я сел и все перевел. Поверь, все отлично! Все просто отлично!»

Этим я и удовлетворился. Казалось, все действительно было отлично. И после каждого концерта на моем счету незамедлительно оказывался, якобы, весь мой гонорар.

И вот теперь мое терпение лопнуло, и я потребовал их к ответу: «Скажите–ка, Вы, парочка! Как долго вы собирались делать из меня дурака? Таких нахалов как вы двое, я в жизни не видел!» Они торчали передо мной, как два хомячка. Менеджер привычно скалился своей мерзкой торгашеской ухмылкой, а у Toмacа был особенно глупый вид.

Я повернулся к первому: «Ты можешь уходить! Ты уволен! Безо всяких предупреждений! Впредь проворачивай свой делишки в другом месте!»

«Но, Дитер!» — жалобно донеслось в ответ, — «Я бы никогда не стал тебя обманывать! Как ты можешь так думать? Ну, правда! Ну, честно! Ну, нет! Ну, я просто не понимаю! Чтобы ты думал обо мне нечто подобное».

«Да, правда!» — подключился Toмac, — «Ничего такого не было! Все было совсем иначе! А именно, так–то и так–то. И вообще, давай поговорим. Ведь мы же друзья».

И вдруг я растерял всю свою уверенность в том, что мне делать. Конечно, было очевидно, что они оба обманули меня. Но у меня на руках не было железных доказательств. И если бы я сейчас вышвырнул Toмacа, это означало бы, что Модерн Токинг разбит в смятку. Но я был еще не готов к тому, чтобы во второй раз объявить о фиаско своего детища.

Итак, я подавил в себе желание убить их обоих и попытался подойти к делу с профессиональной точки зрения. Окей, Дитер, сказал я себе. На ошибках учатся! Впредь ты заставишьих показывать тебе все договора. И ты будешь следить за всем, даже за покупкой туалетной бумаги. Должен признать, впоследствии я этого так и не сделал. У меня не было ни времени ни желания заниматься перепроверками из–за всякой ерунды.

Toмac и раньше был мне чужим, а теперь я, конечно, отодвинулся от него еще дальше. Причем «дальше», вообще–то, было некуда.

Несмотря на все дурные предзнаменования, наше турне 2003 года началось, как и было запланировано, 7 июня в Ростоке.

Перед выступлением я, как обычно, сидел в своей костюмерной и для успокоения потягивал свежевыжатый апельсиновый сок. В это время Эcтeфaния стояла в коридоре и болтала — бла–бла–бла — с Анне Йешке, моей ненаглядной секретаршей из BMG.

«…ну», — Анне продолжила начатую фразу, — «ведь Toмac Андерс с ребятами из группы был в Америке…»

«Что?» — перебила ее Эcтeфaния, — «Америка…?»

«Да–да, Америка», — подтвердила Анне Йешке, — «он позвонил мне, чтобы я устроила ему перелет туда и обратно…»

«Дин–дон! Дин–дон! Дин–дон!» — в душе Эстефании звенели почти все колокола, какие только были.

«Послушай, Дитер», — она, взволнованная и запыхавшаяся, вбежала в мою гардеробную, — «ты себе и представить не можешь, что я сейчас услышала! Это невероятно! Это сногсшибательно!»

Благодаря этому маленькому глупому совпадению на свет всплыло невероятное коварство Toмacа.

Дело в том, что девять месяцев назад нас пригласили на три концерта в США. Там наши песни хотели услышать тысячи русских эмигрантов. Для наших русских фанатов Модерн Токинг — величайшее после водки изобретение. Мы побывали в России еще до Beatles.Эта тесная связь и симпатия осталась еще со времен Железного Занавеса, когда мы были одной из немногих групп, которые вообще отваживались ехать в страны Восточного Блока. Каждый раз, когда мы играли в Кремле, фанаты, в прямом смысле слова, целовали нам ботинки. Так изголодались они по западной поп–музыке. Но они были благодарны и за то, что мы вообще приехали. Каждый раз для меня это было очень трогательным событием. Я думаю, каждый может понять, что эти люди мне особенно дороги.

«Вот это да», — я размышлял вслух перед Toмacом, — «вот что мне чертовски хочется сделать! Но сейчас я просто по уши погряз в работе с «Суперзвездами» и с турне, и с новым CD. Давай, просто отодвинем это на полгода».

«Окей», — донесся ответ Toмacа, — «Я это устрою, Дитер».

Я был удивлен. Я еще никогда не видел моего маленького Toмacа таким работящим и старательным. Но я подумал: хорошо. Пусть он сделает.

За три недели до срока, проставленного на факсе из США, я еще раз спросил Toмacа: «Так что там, собственно, за фигня с этим концертом в Америке?»

А Toмac дружелюбно глядел на меня, его карие глаза и отбеленные зубки сверкали: «Все тип–топ, Дитер! Все передвинуто».

Все отодвинуто, как бы не так! Благодаря Эстефании на свет выполз тот факт, что Toмac за моей спиной прихватил группу и быстренько смотался в Америку.

Потом он прокрутил несколько кассет Модерн Токинг, пошевелил на сцене губами, трам–пам–пам, и с хорошей прибылью улетел в Германию. На этой лайт–версии Модерн Токинг он быстренько прикарманил кучу долларов.

Такое изнасилование Модерн Токинг показалось мне столь унизительным, что меня чуть не вырвало прямо на месте. Какое невероятное предательство! Какая насмешка над фанатами! Насколько глупым считала меня эта маленькая канализационная крыса? Он и правда думал, что смог бы тайком ездить по миру и давать концерты? Все–таки на дворе был 2003 год. Возможно, в Бад Мюнстерейфель, родном углу Toмacа, дело ограничилось бы курением благовоний и барабанной дробью. Но у остального мира имелись фотоаппараты и интернет. Что–нибудь должно было всплыть.

Разумеется, мне захотелось как следует встряхнуть эту мелюзгу. Но его, могло ли быть иначе, на месте не оказалось. Как всегда, монсеньер Андерс явился к последнему звонку. Примадонне не обязательно быть пунктуальной. Причем, это было за четверть часа до начала концерта.

«Ты хотел поговорить со мной, Дитер? Случилось что?» — Toмac, еще пять минут назад всеми фибрами своей души прибывавший в хорошем настроении, зашел ко мне в костюмерную. За дверью уже слышались крики и восторг фанатов.

«Знаешь что, Toмac», — совершенно спокойно ответил я, — «прекрасно, что ты здесь. Я как раз узнал о твоей дополнительной поездке по Америке. Это был действительно последний раз, когда ты смог одурачить меня. Этот концерт мы проведем вместе, а потом — конец. Навсегда».

«Окей», — ответил Toмac, — «раз ты так хочешь» Развернулся на каблуках и вышел.

Это был настоящий конец Модерн Токинг. Если бы я только мог загадать одно–единственное желание: я бы пожелал другой, не такой жестокий финал. Мнебыло страшно жаль фанатов. Для них наш крах оказался холодным душем, ударом в лицо.

Мы вышли на сцену, как две марионетки. Я чувствовал себя, будто больной дежа–вю: Toмac вышел слева, а я справа, в точности, как шестнадцать лет назад. Мы сыграли все песни, как делали это уже тысячу раз, и при этом не удостоили друг друга ни единым взглядом.

После последней до начала антракта песния взял микрофон. И обратился к нашим ничего не понимавшим фанатам: «Ребята, вы ведь знаете, заканчивать нужно тогда, когда дела идут лучше всего. Поэтому мы с Toмacом решили, что Модерн Токинг больше не будет. Не грустите!»

И я ушел. Краем глаза я увидел, как Toмac сперва поглядел удивленно, потом обиженно поджал губы и, чувствуя себя препаскудно, ушел со сцены.

После концерта я принялся осыпать свою группу упреками в неверности.

«Нет–нет, Дитер», — и они пытались укрыться от моих нападок, — «Мы не виновны! Мы мягко убеждали Toмacа: 'поговори с Дитером', — все время говорили мы ему, — 'ты не можешь делать это без его согласия'. Но он только отмахивался: 'мне наплевать на Дитера. Я выступлю на этом концерте!' Он непременно хотел забрать всю капусту себе».

Как выяснилось, почти все полетели с Toмacом в США. И в первую очередь те, за кого я частенько заступался и даже предоставлял работу у других музыкантов. Только мой басист Дэвид не поехал. И Ремис, барабанщик. Они одни оказались верны мне. Мне следовало примириться с этим.

К сожалению, на основании существующего договора, Росток не был нашим последним совместным концертом. Toмac я и остальная группа должны были две недели спустя снова выйти вместе на сцену. От всех прочих обязательств Бургарду Цальману и BMG c трудом удалось нас освободить. Только не от этого.

Как всегда, я ждал в костюмерной своего выхода. Toмac со своей цыпочкой Клаудией до последней секунды сидел в Фольксвагене «Фаэтон», нанятом организаторами концерта. НЕ встречаться и не заговаривать, таков был девиз. И просто не смотреть направо и налево.

Ровно в восемь часов мы пошли на сцену. Нас приветствовали свистом и возгласами неодобрения.

«Да, да! Давайте же, кричите!» — сказал я фанатам, — «Тогда я, по крайней мере, буду знать, что вам действительно жаль, что мы выступаем в последний раз».

Потом мы начали играть.

На таких концертах к нашим ногам всегда, незаметно для публики, клали клочок бумаги. На нем были указаны все песни, в том порядке, в котором была записана фонограмма. И на всех семи тысячах концертов перед двумя последними песнями стояла пометка «на бис». Знак для Toмacа, для меня и для группы, сделать так, будто мы закончили, уйти со сцены, через две минуты вернуться, поклониться подобострастно и исполнить последние две песни.

Но в этот раз никаких пометок не было.

Вместо этого после пред–предпоследней песни Toмac продолжал петь дальше.

Я размышлял: Что же делать, Дитер? Ну, стой, как стоял, — решил я. В принципе, это решение тоже было вынужденным. Мне было бы непросто уйти со сцены посреди песни.

Когда затих последний звук, Toмac тотчас же исчез за сценой. Я еще раз помахал фанатам и ушел следом. Не прошло и тридцати секунд, как разразилась какофония свиста и криков, потому что все надеялись услышать пару песен «на бис», а мы больше не возвращались. Что мне было делать? Toмac ушел, песен, которые бы мы еще не пели, не осталось. И вряд ли я смог бы один стоять на сцене и а капелла петь: «Как хорошо на свете жить, сказала пчелка дикобразу»… Так что, я тоже испарился.

Таким было прощание с нашей публикой. Совершенно неудачное и совершенно не такое, как я хотел бы по прошествии девятнадцати лет.

Спасибо, Toмac. И даже здесь еще раз скажу: ты сокровище.

И извинение моим фанатам: Вы этого не заслужили!

Из газет я узнал, что у Toмacа намечается «грандиозная сольная карьера». Вот это весело. И, чтобы действовать наверняка, скажу, что если мы все понимаем одно и то же под словом «соло», то BMG в письменной форме запретила ему подхалтуривать моими фонограммами. При первой возможности она расторгла его контракт, в который было столько вложено.

Теперь ему не остается ничего другого, кроме как ездить со своими собственными песнями. Хотя у Toмacа «со своими песнями» — это то еще дело…

«Ясное дело, ты тоже можешь что–нибудь сочинять, и мы запишем твои песни в новые альбомы Модерн Токинг». — пришлось мне пообещать после нашего воссоединения в 1998 году. К сожалению, в этом пункте Toмac не уяснил для себя, что хорошая песня сама по себе не получится, и что без труда не выудишь рыбку из пруда. Муза не поцелует того, кто постоянно сидит со своей малышкой у Эскада, выбирает платья за десять тысяч и при этом хлещет шампанское.

Когда бы в последующие пять лет он ни присылал с курьеромсвои демо–кассеты с Ибицы, все они были безобразны. Я не видел иного выхода, кроме как подключить в качестве арбитра звукозаписывающую фирму. Они должны были отбирать песни либо говорить «нет». Если бы я отказался от песен, Toмac оскорбился бы. Он бы приписал мне, якобы я просто завидую его очаровательным песням и не желаю ему успеха.

«Ох, послушай же», — говорил я Toмacу, — «лучше пошли их Энди. У него тонкий слух!»

«Это худшее, чтоя слышал со времен Стефани Гертель», — в бешенстве кричал Энди два дня спустя.

И все–таки Toмac был не обучаем. Чтобы окончательно не обозлить его, мы сошлись на душещипательной песне под названием «Love Is A Rainbow». Еще в демо–записи она казалась устаревшей, будто взятая из наследиядревних старцев и донских казаков. Именно это сочетание с «Love» и «Rainbow» я уже семьсот восемьдесят три тысячи раз применял во всяких других песнях. Toмac смотрел на это иначе.

«Это ударная вещь!» — он был уверен в себе.

Разумеется, он любил яйцо, которое снес. Это не то, чего я бы не смог понять.

Мы дали свой первый концерт. Во время исполнения предыдущих песен фанаты держали руки высоко поднятыми и двигались в такт.

«А сейчас нечто особенно замечательное», — объявил я, — «хлопайте что есть силы!»

Но едва мы сыграли первые несколько тактов «Love Is A Rainbow», как руки упали, словно подрубленные. Фанаты глядели на нас широко распахнутыми глазами, во всех головах одна и та же мысль: простите, что это значит? Мы что, попали не на тот концерт? Может, здесь выступает с гастролями Роджер Виттекер?

Toмac был явно потрясен.

В будущем мне не оставалось ничего другого, как дарить Toмacу несколько своих композиций. Вот так, следуя нашей договоренности, получилось, что он в буклетах назывался автором песен. А мне не нужно было больше петь ужасную сентиментальную чепуху, не говоря уже о том, чтобы выпускать.

Лебединая песня.

Сейчас я не могу утверждать, что в будущем желаю Toмacу всего хорошего. Но вот в чем я уверен на тысячу процентов, так это в том, что не будет никакого вос–восоединения Модерн Токинг.

И в заключение мой добрый ему совет: если случится тебе получить предложение от тупых игровых автоматов или стайки воробьев, сразу же соглашайся, пока они не передумали.

Гав, Кис–кис, Иго–го, Кря–кря или как я ухаживал за Бемби.

Я люблю лошадей! У них замечательные большие карие глаза, и они здорово пахнут.

Это известнее, чем многие другие вещи, которыми я увлекаюсь. Возможно, во мне проявляются крестьянские гены. Во всяком случае, я никогда не купил бы пальто из лошадиной шкуры или колбасу из конины. Раньше я всегда думал, что к конской колбасе относятся сосиски «жареный конь», а потому никогда их не ел.

Еще когда я был Маленьким Дитером и жил со своими родителями в медвежьем углу с населением в тысячу человек неподалеку от Ольденбурга, я хотел иметь пони. Ничего не вышло, потому что нам приходилось пускать в дело каждый пфенниг. Четверть века спустя я заработал свой собственный миллион и стал гордым обладателем трех гектаров сочных пастбищ. Послушай, Дитер! — сказал я себе. Сейчас или никогда. Сюда замечательно подойдет парочка Иго — Го.

Проблема номер один: Где взять, если не украсть? Лошади не стоят на полках в магазинах.

Проблема номер два: как новичок, я не хотел заводить дорогую лошадь. Дорогой делает лошадь ее дрессировка. Ведь раз уж я сам не умел ездить верхом, зачем мне лошадь, получившая диплом на манеже при испанском дворе.

И проблема номер три: я хотел такую лошадь, которая была бы такой же доброй, как и я, и смело делала все, что я хотел. Потому что в верховой езде нет никакой демократии. Ты должен доказать скотинке, кто хозяин на ринге. К сожалению, они по твоему носу видят, понимаешь ты это или нет. Частое «Тпррр!» и поглаживание, призванные умилостивить клячу, ни к чему не приведет. У лошадей нюх на это. Они только разок взглянут на тебя и уже знают: Окей, это недотепа из города. И восемьдесят три килограмма летят прямиком в кусты.

Наконец, после того, как я обежал, наверное, сотню школ верховой езды и ферм от Гузума до Гарца, мне посчастливилось на выезде с автобана А 9. В самом последнем боксе школы верховой езды стояла лошадь моей мечты. Спина, изогнутая буквой «U», и множество желтых пеньков во рту, которые некогда, наверное, были зубами.

«Это Хриша», — терпеливо объясняла мне преподаватель верховой езды, — «совершенно спокойная особь. Возраст около двадцати лет, мерин, замечательная скаковая лошадь, прежде всего для тех, кто не умеет ездить верхом».

Ну да, думал я, наверняка, он мерин только в силу своего возраста. Мы сошлись на тысяче марок. Если бы я покупал дохлую скотинку, она обошлась бы мне всего в пятьсот. Одно это должно было бы меня насторожить. Но я, как известно, лишь радуюсь, если могу достать что–нибудь по дешевке.

Я зарезервировал для нас с моим четвероногим другом уголок в гольфклубе. Не потому, что лошадь должна была научиться играть в гольф. А потому, что здесь из практических соображений был пристроен манеж для выездки. Здесь скучающие жены каких–нибудь богатых бизнесменов могли покататься на своих клячах стоимостью в пятьдесят тысяч марок, пока их мужики забивали мяч в лунку.

К сожалению, эти леди были либо слишком толсты, либо слишком стары, либо уродливы, либо все вместе. Так что даже я не опасался поддаться искушению и сделаться дамским угодником. К тому же, дамы бывали там редко, предпочитая развлекаться шопингом в «Гермесе». И тогда конюшим приходилось выводить лошадей, чтобы те не растолстели так же, как и дамочки.

Возможно, бабы в свою очередь считали меня таким же отвратительным, как и я их. Я вечно сидел на своим лохматом Хрише, как обезьяна на камне. Согнув спину, высоко задрав ноги, вцепившись руками в гриву, я медленно плелся позади колонны вычищенных скребницей лошадиных задниц. В облаках лошадиных газов и Шанель № 5.

Должен сказать, я научился многому из того, что важно в жизни. К примеру, когда во время рыси пенис коня шлепает по его брюху, лошадники называют это «Звук шланга». А если лошадь пучит, то это «почет всаднику». Заметьте, звуки пениса и вздутия — это не то же самое, что звуки пениса и вздутия. В верховой езде это нормально. А за столом или на приеме — глупо.

Едва я почувствовал себя несколько уверенней на Хрише, как решился прокатиться быстрым шагом. Это был час прозрения. Должно быть, так чувствовал себя Маус, когда стал Мики. С той поры я по шесть часов в день сидел на лошади. Это были лучшие моменты моей жизни, когда я один–одинешенек скакал по лесу. Когда начинался дождь, когда я чувствовал запах лошадиного тела, от которого шел пар, пар поднимался и от листвы. При этом я был настолько сконцентрирован на том. Чтобы не вылететь из седла, что забывал обо всем другом. Даже о своих проблемах.

Галоп на Хрише оказался тем еще удовольствием. Не то, чтобы я не мог удержаться наверху. Просто, у Хриши была плохая привычка неловко поднимать сразу все четыре копыта — разберись, где какое! — а потом резко останавливаться наклонятьсямордой вниз. Чаще всего во время таких резких остановок я пролетал вперед промеж его ушей и падал на землю, а непосредственно за моей спиной испуганно фыркала семисоткилограммовая туша. После третьего такого планирующего полета я позвонил ветеринару. Он установил, что Хрише было не двадцать, а двадцать девять лет, он был древним старцем и на нем, собственно, нельзя было ездить верхом. «Двадцать девять лошадиных лет — все равно что девяноста лет для человека», — пересчитал мне ветеринар.

С той поры я перестал галопировать. Более того, всегда, когда я видел лежащую на земле ветку, я энергично дергал моего почтенного четвероногого товарища за повод, будто собака–поводырь: «Эй, будь внимательней! Подними–ка копыта повыше, кореш!»

На языке дрессировщиков такую помощь называют «полуостановкой». Под конец прогулки мы делали около шестисот «остановок», и у меня от постоянного натягивания поводьев появлялись мозоли на лапах. Скажу честно: этой лошади, собственно, следовало бы носить желтую повязку с тремя черными отметинами.

В конце концов, во мне победило благоразумие: послушай, Дитер! — сказал я себе. Экономия — это, конечно, здорово! Но самоубийство в столь молодые годы? Это не совсем нормально! Если ты не хочешь подвергаться риску снова упасть и умереть вместе с собственной лошадью, лучше отправь Хришу на покой.

Я сам принялся за поиски и купил себе новую лошадь. На этот раз я действовал с размахом — десять тысяч за Санни. Санни оказалась ганноверской кобылой рыжей масти, которая выгибала спину и вставала на дыбы, стоило какой–нибудь мошке чихнуть. Во всем остальном это была фантастическая лошадь, на которой можно было мчаться по полям и играть в Бена Картрайта. С ней вместе мы сказали «Прощайте!» глупым курицам из гольф–клуба. Потому что я сколотил в саду первоклассный лошадиный дом из древесины высшего сорта, дверей и гвоздей, которые обошлись мне в пятьсот марок. Теперь у меня была моя собственная Пондеросса.

Чтобы Санни не чувствовала себя одинокой, я через неделю купил у одного крестьянина в Тетенсене Дженни — ганноверскую кобылу вороной масти. Такая добрая, кроткая и медлительная — она даже хвостом бы не взмахнула, чтобы согнать мух. За шесть тысяч марок она стала моей. Возвращаясь домой, мы проезжали три полосы автобана и перескакивали десятиметровые мосты — и ничего. Там, где другая лошадь испугалась бы, мне приходилось следить, как бы Дженни не заснула.

«Погляди–ка, Наддель, что за ангелок!» — восторгался я, выпустив Дженни пастись на лужайке за домом, и следя за тем, как она вышагивает в тени дерева, почти касаясь ствола. Я наслаждался прекрасным ощущением того, что я просто замечательный лошадник. С сознанием того, что мы приобрели самую добрую лошадь на свете, мы отправились спать.

На следующее утро Дженни вела себя, как автомат, в который кто–то бросил монетку: шея поднялась вверх под прямым углом, уши повернулись на сто восемьдесят градусов. Когда я предпринял попытку подойти, она устроила мне настоящее родео: выпрямленные ноги, спина выгнута, как у кошки, и она отпрыгнула в сторону так, будто среди ее предков были лягушки.

У меня было этому только одно объяснение: должно быть, ночью кто–то пришел и потихоньку подменил мою милую лошадку.

Много позже я услышал, что среди животноводов бытует славный обычай скармливать животинке перед продажей несколько пилюлек, чтобы она себя хорошо вела и ее легче было продать. Знаток сразу же распознал бы обман по глазам животного. Для крестьян вид такого типа, как я, блондина с закатанными рукавами, который приезжает на Феррари, это словно пасха и рождество вместе. Бери и обманывай.

Но если на моем лугу оказывается такая лошадь, я быстро в нее влюбляюсь. А то, что я люблю, я не могу просто так вернуть, словно какой–нибудь свитер с зацепкой. Итак, Дженни осталась.

Как я подчеркивал в первой книге Болена, Наддель была настоящим талантом по части верховой езды. И вот теперь она впервыесмогла доказать свое умение на лошади. Гляньте–ка: Дженни заполучила специальные удила, которые переводили бы команду поводьев, словно переключение скоростей. И в течение года обе дошли до того, что довольно успешно стали принимать участие в скачках с препятствиями.

В принципе, для полного счастья мне не хватало только нескольких дойных коров. Но я боялся, что Наддель, проснувшись однажды под одной из них, скажет: «Чудесно! А теперь, парни, один из вас четверых отвезет меня домой».

Ладно, ладно! Не буду начинать все сначала…

Когда Наддель уезжала три года назад, я, конечно, хотел оставить лошадей у себя: «Они мои, они останутся у меня», — сказал я ей.

А она на это: «Нет, это мои лошади, я все время заботилась о них».

«Ну, хорошо», — не долго думая сказал я, ибо не желал ссоры, — «это твои лошади. Но, возможно, — ты ведь не против? — ты оставишь их у меня. И будешь заходить, чтобы покататься».

Но Наддель вела себя со мной столь норовисто, что предпочлаотдатьСанни и Дженни случайной знакомой. А через два месяца она снова успокоилась.

«Слушай, Дитер», — сдалась она, — «ты, вообще–то, был прав. Я так скучаю по Санни и Дженни! Я заберу лошадей и поставлю их у тебя. И буду заходить к тебе, чтобы покататься».

Она позвонила своей знакомой. И сразу же получила ответ: «Ясное дело, никаких проблем, Наддель! Конечно, ты можешь получить назад лошадей. По пять тысяч марок за каждую».

Я был готов вызвать адвоката. Но выяснилось, что Наддель не просто отдала кобыл, а даже подарила их. Что подарено, то подарено, с юридической точки зрения тут ничего нельзя было поделать. И я, недолго думая, решил порадовать Наддель.

Я проверил свою идею, спросив Наддель: «Как часто ты хотела бы ездить верхом?»

А Наддель на это: "..Ммм, я точно не знаю».

«А как ты собираешься добираться в Тетенсен? У тебя вообще есть машина?»

«… ну… нет… но я посмотрю! Я что–нибудь придумаю. Я могу ездить на автобусе…»

Когда я услыхал про Наддель и автобус, то понял: оставь это, Дитер. Ты увидишь ее здесь, если повезет, раз в году. А в остальное время тебе самому придется обо всем заботиться.

Позже я узнал, что Наддель потребовалось двенадцать месяцев после нашего расставания, чтобы распаковать свои пять с половиной коробок, в которых она перевозила вещи.

1999

Дики Третий

Для защиты от грабителей я всегда держал свору собак: Рембо, Роки, Дики. Дики Второй. Дики Третий. Все они были ротвейлерами, за исключением Роки, гольден ретривера.

И кроме того, еще был Чаки, немного чокнутая мальтийская болонка, дрожавшая двадцать четыре часа в сутки. Собственно, это была не собака. Скорее, морская свинка–переросток. Но Наддель наконец–то нашла существо, о котором могла бы проявлять материнскую заботу.

Как–то раз Дики Второй во время игры уселся на голову Чаки и немного пережал ему трахею.

«На помощь, на помощь, Чаки умирает!» — заорала мне Наддель и, перепуганная, побежала в сад.

Я склонился над Чаки и увидел, что случилось: и впрямь, его глаза потеряли блеск, а глазные яблоки потускнели. К счастью, я вспомнил о курсах первой помощи, которые некогда проходил: я взял в руки его головку, размером не больше мандарина, и сунул его нос себе в рот. А потом вдул в него воздух. Произошло чудо: Чаки сразу заморгал и встряхнулся. Все было в порядке. За исключением того, что в его и без того маленьком мозгу образовалась вмятина. Остаток своей жизни песик все время припадал на левую лапу.

Мы с Наддель все время ссорились из–за собачьих пи–пи и ка–ка. Дело в том, что в моем саду росли древние буковые деревья. До тех пор, пока не появились собаки. Мы держали только кобелей. А кобель, разумеется, хочет писать и метить свой участок. Я чуть было не убил своих дорогих кобелей за то, что они насмерть зассали мои буковые деревья. Сначала листва побурела, потом опала. Все это мочевая кислота, недаром она так зовется. Это было очень грустно. Трехмесячный щенок поднимает лапку под столетним деревом и отправляет его на растительные небеса. Мне было жаль деревьев. Таков уж я: в часы покоя я разговариваю даже с деревьями.

Ситуация принимала гротескные очертания. В честь старых буков я отправлялся в питомник и за много тысяч марок покупал там деревца и кустики. Стоило мне посадить их, как мои ротвейлеры принимались за дело: выкапывали растения, орошали их своим пи–пи или пожирали кору. Настоящая программа по уничтожению гигантских сумм.

Наш газон был покрыт кучками и стал совершенно непроходим. Через каждые семь метров там громоздилось нечто, что несколько часов назад было «Фроликом» или «Чаппи». Дошло до того, что мы с детьми не могли поиграть перед домом в футбол. Потому что вместе с мячом в воздух каждый раз взлетало десять грамм собачьих кaкашек.

Собственно говоря, в нашем домашнем хозяйстве существовало строгое разделение труда. Дитер — зарабатывать деньги. Наддель — сидеть на диване.

«Послушай, Наддель, сделай хоть что–нибудь!» — восклицал я в сердцах, — «В конце концов, это и твои собаки. Их можно приучить к месту, где они будут писать. И где они должны делать кучки. Позаботься об этом!»

Позаботиться могло значить: клуб дрессировки собак. Могло значить: заниматься животными минимум два–три часа в день. И у меня не возникло бы никаких проблем, если бы Наддель возложила это поручение на Вальди, нашего садовника.

И колесо судеб завертелось. Дики Третий наслаждался своей свободой и облюбовал себе элитное хобби — травлю косуль. В конце концов, в результате постоянных упражнений он так натренировался, что ему и впрямь удалось схватить косулю. Части растерзанного животного лежали по всему лесу. Мне не оставалось ничего иного, кроме как позвонить леснику. «Безответственность! Как Вы только могли! Позор. Позор!» — гремела трубка. В качестве штрафа мне пришлось уплатить пятьсот марок. Тогда–то Дики и узнал вкус крови.

Он сразу же принялся нападать на Санни и Дженни, подбираясь к ним и облаивая. Санни, не долго думая, треснула его копытом по черепу. Любая другая собака была бы нокаутирована. Но только не ротвейлер. У них подавленная чувствительность к боли! ДикиТретий только помотал головой и снова залаял.

Его первой двуногой жертвой стала жена Гейни, нашего дворника. Пожилая дама шестидесяти пяти лет, которой он вцепился в руку. Ее пришлось зашивать. Конечно, это сильно действовало мне на нервы. К тому же, я боялся, что пресса пронюхает о происшествии, и что фрау Гейни предъявит мне иск на три миллиона. И появятся заголовки типа:

«Болен натравил легавую на старушку — она хотела от него детей»

Я извинялся сто тысяч раз и послал огромный букет цветов. А потом взялся за Наддель: «Ты должна лучше воспитывать собак! Так дальше не пойдет!»

Конечно, Наддель никого не воспитывала. Зато Дики Третий стал все чаще рычать на меня. Когда дети однажды пришли ко мне в гости, Мариелин, моя младшенькая, вдруг упала. И Дики Третий мгновенно прыгнул на нее. У меня дыхание перехватило от ужаса. Но собака, слава Богу, просто хотела поиграть.

И все–таки, с каждой минутой мне становилось все тревожнее. Как–то днем мы с Наддель пили кофе в саду. Дики Третий положил лапы мне на плечи и, разинув пасть, дыхнул на меня. Я только хотел сунуть ему в рот кусочек торта, как вдруг мне в лицо пахнула волна зловония его пасти. В ужасе я отпрянул, это спасло мне нос. Потому что Дики вдруг, без предупреждения, не рыча, вцепился зубами мне посреди лица.

Я сразу же побежал к зеркалу. От губы до подбородка все было разодрано, словно заячья губа. Из раны фонтаном хлестала кровь. В бешенстве я схватил один из садовых стульев. Но собака увидела поднятый стул, завиляла хвостом, желая поиграть.

И я не смог ударить ее.

Чтобы остановить кровотечение, я приложил к нижней челюсти носовой платок. Через несколько минут он был мокр, как половая тряпка.

Я как ненормальный понесся в гамбургскую больницу, где молодой иранский ассистент врача сшил меня. К сожалению, рану нельзя было заклеить, для этого она была чересчур велика. «Послушай», — простонал я из последних сил, — «Только возьми тонкие нитки, а то я потом буду выглядеть, как Франкенштейн!»

Ассистент справился со своей задачей просто великолепно. Шрам стал совершенно не виден на моем измятом лице. Как видите, от морщин тоже бывает польза. А потом последовало самое неприятное. Меня заставили нагнуться и вкатили укол против бешенства. Возможно, для того, чтобы я по возвращении домой из мести не укусил собаку. А потом мне разрешили уйти домой.

Одна из моих соседок — практикующий ветеринар. «Господин Болен, если Вы хотите чувствовать себя в безопасности, Вы должны избавиться от собаки!» — посоветовала мне она.

Подбородок утих, но теперь мое сердце обливалось кровью. Давай, Дитер, сказал я себе, еще останутся Хопфен, Мальц и Фролик. Дики Третий еще совсем молодой пес. Ему всего два года. Так сказать, период половой зрелости. Тот, кто разбирается в собаководстве, еще сможет его перевоспитать. Мой садовник Вальди нашел ему теплое местечко у одного фермера, любившего собак.

И все–таки, с тяжестью в душе, я вынужден признаться, что не гожусь в отцы для собаки.

Дики Третий был моим последним кусакой.

2002

Киса, кис, кисонька

Каждое лето мы с Эстефанией проводим в своем пентхаусе на Майорке. Так было и в 2002 году.

Однажды вечером я — топ–топ–топ — пошел на кухню. Что это пялится на меня сквозь стекло? Мяукающая, такая тощая, что ребра видно, довольно отвратительного вида кошечка: мех забрызган грязью и весь выпачкан, правый глаз зеленый, левый голубой. И уши почти совсем изгрызены паразитами.

Мне стало очень жаль ее, поэтому я наполнил мисочку молоком и открыл балконную дверь. Пока котенок жадно хлебал — «Хлюп! Хлюп!» — подошла Эcтeфaния. «Что за отвратительная кошка!» — выпалила она, — «Ничего подобного в жизни не видела!»

Несмотря на это обе сразу нашли общий язык, она даже позволила Эстефании почесать себя. Со мной она соблюдала дистанцию. Я заподозрил, что это кот.

Несмотря на это, именно мне на долю выпалораздобыть еды для маленького Квазимодо. Пока Эcтeфaния играла в кошачью няньку — «Должен же кто–нибудь остаться и присмотреть за котенком!» — папочка Болен влез в машину и поехал в супермаркет в Порт Андратикс.

Там я купил несколько пакетиков кошачьего корма «Вискас Делюкс Премиум Кошачье Лакомство из Тунца». Дома наш субквартирант проглотил три порции и довольно замурлыкал.

«Мы должны дать ему имя», — сказала Эcтeфaния.

«Пауль!» — предложил я. Ведь мы не были уверены в том, что это мальчик. А при надобности к такому имени можно было легко приклеить окончание «ина».

На другой день я снова стоял перед полкой с «Вискасом» в супермаркете «Меркадо». Черт возьми, думал я, эта пакость слишком дорогая. В конце концов, это самый обычный майоркский кот. И без нас он наверняка питался только отбросами и объедками. И наверняка он голодал шесть дней в неделю. В общем, я купил безымянный сухой корм для кошек (но зато корм был сделан из столь любимого Паулем тунца).

Но я напрасно не принял в расчет мнение киски. Пауль бросил один–единственный взгляд на свою миску. А потом посмотрел на меня взглядом, говорящим: «Ты же это не всерьез?» и задрал хвост, как Эффенберг оттопыривает средний палец. Кот даже не прикоснулся к корму.

Итак, я снова отправился в супермаркет и загрузил в тележку весь ассортимент Вискаса из тунца.

Так прошло несколько дней. Ни следа благодарности, Пауль продолжалпакостить мне. Тогда мне стало ясно: это, должно быть, Паулина.

Я даже пальцем к ней не прикоснулся. А потом она начала шипеть и показала свои зубки. Если мне везло, она снисходила до того, что благосклонно соглашалась терпеть мое присутствие в моем же шезлонге. Дело в том, что она сразу же захватила его и сделала своим любимым местом.

Собственно, я с большой охотой послал бы ее к черту. Но у Паулины была одна маленькая милая дурная привычка. Дело в том, что она старательно и с упоением гадила в цветочные горшки нашей соседки наискосок слева. Докторши из Германии. Настолько глупой и чванной, что она заслужила наказание.

Так что теперь она много времени проводила, занимаясь покупкой новых растений, потому что старые таинственным образом подыхали. Каким наслаждением было смотреть, как она, нацепив на нос очки от Шанель, рылась в дерьме, пересаживая цветы. Я обожал глазеть на это. В душе я обещал Паулине вознаграждение — пять дополнительных порций Вискаса.

Наш союз закончился жарким вечером на балконе. Я заснул в шезлонге, потому что в спальне было слишком жарко. Именно этой ночью Паулина решилапровозгласить между нами дружбу и приласкаться ко мне. Конечно, во сне я этого не понял. Ночью я повернулся. И сто шестьдесят шесть фунтов живого веса навалились на шесть. От страха Паулина изо всех силвцепилась мне в бедро.

Конец истории: мне пришлось сделать уколпротив столбняка. Кис–кис начинала шипеть каждый раз, когда видела меня. Зато я, по крайней мере, стал единовластно распоряжаться своим шезлонгом.

В конце концов, однажды утром Паулина исчезла.

Как я спас Бемби. И отправил Дональда Дака в утиные райские кущи.

Для меня не существует ничего более трогательного, более прекрасного, чем маленький очаровательный пятнистый олененок. Существа, состоящие практически лишь из огромных, с тарелку, карих глаз. Вы же знаете, мне нравятся брюнетки. Каждое лето я вижу множество оленят на своих ста тысячах квадратных метров леса и луга в Тетенсене. Это чертовски здорово. Мой личный сад — эдем для Бемби. Но к сожалению, малыши часто остаются сиротами, если мамочкам невольно случается познакомиться с автомобилями или уборочными комбайнами.

Разумеется, беспомощные оленята зовут матерей. Потому что без молока они умрут. Эти крики о помощи звучат как плач человеческих детенышей. Они рвут сердце на части. Слушая это, ты сходишь с ума.

И если ты Дитер Болен, то тебе не остается ничего другого, кроме как поднять какую–нибудь крошку–лань и отволочь домой. Даже если тебе ее жаль. Дело в том, что если ты разок прикоснешься к Бемби, а мать детеныша просто немного опоздает, она не заберет назад дитя, из–за того, что оно пахнет человеком. Итак, тебе придется часами слушать стоны, прежде чем ты уверишься, что косуля, ответственная за воспитание малыша, действительно отправилась на оленьи небеса.

Принеся домой дрожащее горячее бархатное тельце, я становился перед следующей громадной проблемой: оленята так малы, что не могут самостоятельно какать. Не даром мама постоянно вылизывает под хвостом у детеныша: только тогда Бемби в состоянии «освободиться», как говорят охотники. Такое «А-а» по заказу природа придумала специально для защиты малышей: мама просто–напросто съедает — бррр! — все запахи. Так что никакой хищник не может взять след.

Вотв этом и состоит героический вклад Ди — Ди Спасителя Косуль:

Я делаю, как мама–косуля и долго и неумело вожусь с обрубком коротенького хвостика. Через 10 минут на газон с сочным звуком «Пфффт–брррт!» несется содержимое кишечника. А Бемби смотрит на меня с блаженствоми обожанием во взоре.

К сожалению, каждый раз в этот момент появляется лесник. И забирает моего маленького сиротку. А мне на память остается на газоне двести грамм оленьего а-а. Эх!

Но никто не подумает сейчас: что это нашло на мачо Болена? Может, он становится сентиментальным на старости лет? Вот вам темное пятно из моего прошлого в отношении к животным:

Восемь лет тому назад я с детьми — тогда им было девять, шесть и пять лет — отправился понаблюдать за утками на Вейер, за Дувенштедт. Утки находились метрах в тридцати от нас. Три Дональда Дака спокойно и неторопливо проплывали круг за кругом. Как скучно!

«Давай, папа, устрой представление! Сделай так, чтобы они полетели!» — требовали мои карлики.

Ну, ясно, подумал я. Почему бы и нет? Просто кинь туда камень. Тебя же никто не видит. Зверушки слишком заплыли жиром. Движение пойдет им на пользу.

Я поднял голыш и швырнул его изо всех сил. Меня беспокоило только то, что я могу посрамиться перед детьми: как уже было сказано, селезни находились метрах в тридцати.

Камень как по маслу скользнул по водной глади с энергичным шлеп–шлеп.

Две из трех уток взмыли вверх с возмущенным кряканьем. А их кореш номер три — нет; он внезапно перевернулся в воде ластами вверх. Наверное я — во дела! — попал ему по чайнику. Что за феноменальная дальнобойность! Я только собирался слегка возгордиться собой, как Мариелин, моя младшая, дернула меня за рукав: «Эй, папа? Уточка спит?»

Я ответил поспешно: «…Ох! Да–да! Они так спят!»

В тот самый миг вернулись два других селезня, сели на поверхность пруда и принялись толкать клювами своего приятеля. Но он только глубже погрузился в воду.

Ребенок Болена, разумеется, может сложить один и один, и получит в результате два. Вдруг оказалось, что их папа — убийца уток: «Эй, уточка вовсе не бай–бай!»

Я счел это полным педагогическим поражением. Я вцепился в детей и потащил их к ближайшему киоску с мороженым, а потом купил им столько шариков мороженого, что они не могли даже «папа» сказать. И кроме того, я подключил печатный станок и увеличил каждому сумму на карманные расходы. Деньги за молчание платит не только мафия.

Кстати, о птицах! В заключение упомяну, что я провел самую дорогую программу по разведению серых цапель в Северной Германии. Я постоянно наезжаю в Хиттфельд и покупаю замечательных зеркальных карпов. Иногда по двести евро за штуку, иногда я позволяю себе одного за тысячу. Их я потом выпускаю в свой пруд в саду. Следующий выход: серая цапля. Она думает: О, лакомство! И обвязывает салфетку вокруг шеи. Через двадцать четыре часа пруд пуст.

Поначалу у меня было подозрение, что проклятая цапля относит карпов прямехонько назад в магазин, чтобы я мог снова купить их на следующий день. А потом я понял: цапель, носящих рыбу, словно собаки, не существует, а весь птичий помет вокруг пруда — это остатки моих карпов.

Но я не отказался от борьбы. Посмотрим, кто дольше продержится, мой кошелек или желудок цапли. Богатого улова!

1993

«Миссис Флэшдэнс» Ирена Кара или стриптиз на кровати

Вы помните фильм «Флэшдэнс» 80‑х годов, завоевавший всемирный успех, в котором Дженифер Билс изображала танцующую сталелитейщицу?

Ирена Кара и была колоссальным голосом на заднем плане, который пел «What a feeling!»

До этого? Две победы в чартах. «Fame» и «Out here on my own».

После этого? Ничего. Классическое чудо на трех хитах. С которым мы могли бы навечно остаться одной из печальных легенд о прекрасных шоу–звездах, которые лишь краткое время сияют и блистают на публике. А потом потонули бы в трясине советчиков, мании величия, пьянстве и чрезмерном свинстве.

Я поддался на изощренные уговоры нашей общей с ней фирмы звукозаписи BMG: «Попробуй сделать что–нибудь со старушкой. Что–нибудь для немецких чартов…!» — и договорился встретиться с мисс Кара в Лос — Анджелесе для дальнейших творческих изысканий.

«… но смотри», — это была вторая часть миссии, о которой мне ничего не говорили, пока я не оказался одной ногой в самолете, — «у нее проблемы с финансами. У нее та проблема. У нее эта проблема. У нее есть все проблемы какие только встречаются на планете. Но ты с этим справишься».

Я думал лишь: мое почтение! Это дело с банкротством достойно подражания. «What a feeling!» была хитом номер один не только в США, но и по всему глобусу. С «Fame» и «Out here on my own» Ирена легко заработала двузначную сумму в миллионах долларов. На своем имени она подрабатывала еще пять лет: от шоу к шоу, по Лас — Вегасу, по всему миру. А когда уже ничего больше не получалось, она, как «изгнанная» звезда, пользовалась возможностью заходить к Дитеру Toмacу Хеку на его шоу «Музыка — это козырь». В общем, короче говоря: не иметь после всего этого денег — отличный результат.

Главная по связям в немецком BMG договорилась с американским менеджером дивы о встрече в «Спаго», невероятно популярном храме гурманов на бульваре Сансет. Особенность этого заведения — искусно украшенная пицца с икрой, всякими жареными штуками и еще какой–то крупно порезанной ерундой — всего сто долларов. К тому же, если повезет, можно увидеть за соседним столиком Арнольда Шварцнегера.

Для делового разговора я имел при себе своего старого приятеля–адвоката и эксперта по договорам старину Гетца Кизе. Его отличительные приметы: белая борода, как у праотца Авраама и такое количество дипломатичности и уступчивости, что временами кажется, будто парень работает на противника. Не было на свете никого и ничего такого, для чего его находчивый разум не нашел бы лазейки или компромисса. Мастер своего дела: в руках пряник, за спиной кнут. Жонглер экстракласса. И как раз мой адвокат.

Мы пришли в «Спаго» немного раньше условленного и получили столик в середине зала. Отсюда мы могли восхищенно наблюдать за появлением фрау Кара: телохранитель слева, менеджер справа, шофер позади. А посреди, когда облако сопровождающих немного рассеялось, обнаружилась женщина в деловом костюме, шляпке «каппуччино», с классной фигурой и прелестной головкой. Эй, Дитер, думал я, приглядись–ка к ней повнимательней! Потом я уловил ее взгляд — такой сердитый, обиженный и злой, что маленький Дитер пришел в ужас от этого убийственного взора и снова приял висячее положение.

Водитель и охранник попрощались, Ирена и ее менеджер сели напротив нас.

«Приятно познакомиться!» — я изобразил полное дружелюбие и оживленность, и наградой мне послужил белозубый оскал. Совсем недавно я смотрел фильм об австралийских пастухах, которые кастрируют своих баранов зубами. Мне показалось, что мисс Кара вполне на это способна. Одно можно было сказать с уверенностью: у нее не было ни малейшего желания, чтобы я написал для нее новый всемирный успех.

Собственно, это касается всех звезд мировой величины, которым я в своей жизни помогал вернуть успех: от Аль Мартино до Энгельберта, от Криса Нормана до Hot Chocolate. От Германии они хотят взять самое лучшее, а именно — наши деньги. К сожалению, такая точка зрения широко распространена: если дома, в Америке или в Англии, дело не идет, тогда я просто отправлюсь в старую добрую Германию и начну там делать деньги. И делают они их здесь с покровительственным видом миссионеров, приехавших в развивающуюся страну.

«Нет», — сказала Ирена, едва я упомянул, что являюсь композитором, — «Я хотела бы делать это сама. Я хочу писать тексты сама. Я хочу сама сочинять музыку». Причем такое отношение уже завело ее туда, где она была сейчас, а именно, в артистический тупик, в положение вне игры. Даже когда никто больше не проявлял интереса к ее нераспроданным композициям, она все равно не соглашалась развивать свой талант.

После тридцати минут нелегкой беседы Ирена вышла по–маленькому. Когда она вернулась, это был совсем другой человек. Веселый, оживленный, просто супер. Беседа сразу заладилась: большие зрачки, громкие слова. Все просто здорово.

«Где вы остановились в Лос — Анджелесе?» — поинтересовалась она.

«Э, да, э…», — ответил я, — «в отеле 'Беверли Хиллс' там… вы знаете?»

Потом она еще два раза сходила в сортир, и ее состояние заметно улучшилось.

«Какой номер?» — энергично продолжала выспрашивать Ирена.

Я объяснил ей: «У меня не номер… Я имею в виду, у меня маленький домик сразу за бассейном…»

«Можно, я пойду с тобой? — осведомилась она и страстно склонилась над столом, лепеча какой–то бред. Хорошую скорость развила эта леди. Но я решил, что у нее просто не было ничего лучшего на этот вечер.

После четырех порций супер–пупер пиццы, обильно политой шампанским–гулянским, мы все залезли в машину и поехали в «Беверли Хиллс», чтобы засесть в баре и выпить еще.

«Ну, я не знаю, я не знаю», — напряжено шептал мне Гетц по дороге, хотя обычно он принципиально всегда и везде оптимистичен, всегда голосует «за», — «Я не знаю, удастся ли нам поставить ее на ноги. Ну, я, правда, не уверен…» Причем его оценка была не совсем неверной. Потому что несмотря на взрывное настроение, Ирена в разговоре не выразила готовности при возможности совместной работы отправиться в Германию и здесь раскручивать свою песню.

На этом же основании (нежелание певицы уезжать) BMG в свое время закрыла мой проект с Ким Гернс, певицей из «Bette Davis' Eyes», которую я хотел заново раскрутить в Германии.

«Да, Кстати! Почему же не приедет дорогая фрау Гернс?» — спрашивали меня в ток–шоу на NDR о нашем неудавшемся проекте. А я? Чтобы защитить ее и не выдавать, что она просто не пожелала сдвинуть с места свой драгоценный зад и поехать в Германию, грубо ответил: «Ох, черт возьми! Она выглядит слишком старой!» Что, собственно, прибавило мне симпатии и популярности и восстановило против меня всех до одной эмансипированных немок. Потом я поклялся: в будущем ты не будешь говорить ничего кроме правды.

Сразу по прибытии в «Беверли Хиллс» повторился стандартный классический номер, которым, возможно, пользовались еще Гейбл и Грейс Келли.

Я сразу сказал: «Э, …я пойду вымою руки…!»

А Ирена следом: «Ну, прошу прощения, я на минуточку…!»

Остались лишь менеджер Ирены, который либо ничего не понял, либо уже восемь тысяч раз оказывался в подобной ситуации. И бедняга Гетц Кизо с паникой во взоре, верно, догадавшийся, что ему предстоит. (Я и по сей день получаю угрозы, что он когда–нибудь посчитается со мной за те мучительные два часа болтовни с идиотом).

Мне не пришлось долго ждать — не успел я поднять трубку, чтобы позвонить гостиничной обслуге и заказать «шампанское для двоих, и побыстрей, если можно», как в мое бунгало постучали.

Я открыл дверь, и в комнату ворвался весь «Отель Беверли Хиллс»: аромат сотен лилий, которые в вазах и вазочках украшали все пути и проходы. Тепловато–влажный тропический аромат, невероятно сладкий, невероятно чарующий, невероятно возбуждающий. Я опешил, не ответил на «Привет», который Ирена повторила два раза, и упал на кровать.

Я один из тех, кого постоянно терзает плохая совесть. И если передо мной стоит незнакомец, ради которого фирма звукозаписи оплатила мое пребывание в отеле и шампанское, стоящее на столе, тогда я первым делом хочу добиться результата. Я ощущал в себе глубокие моральные обязательства. И я оттолкнул от себя Ирену с «Эй, погоди! Погоди!»

Я включил магнитофон, который входит в мое путевое снаряжение наравне с зубной щеткой, и сказал: «Слушай!» А когда она захихикала и начала приставать ко мне: «Псст! Слышишь припев?»

Но все это ее ни капли не интересовало. Ей было начхать на то, что я написал специально для нее целых пять песен. На уме у нее явно было другое. И вдруг, в тот момент, когда из отдела обслуживания доставили бутылку и два стакана, она подбежала к кровати раскидала подушки по комнате. А потом взобралась на матрас и начала прыгать на нем, как на батуте. Вверх — вниз, вверх — вниз. И при этом пела: «What a feeling!»

Класс! — думал я. И снова: класс! Класс! Ничто не могло смягчить меня сильнее, чем хороший голос. Потому что я фетишист. Плевать, даже если бы у нее был прыщ на носу. Зато если немного ниже, изо рта, выходит хороший звук, — я полностью в ее власти. В прямом смысле слова. А как Ирена пела — на едином дыхании, безо всяких шумов, это на восемьдесят процентов было в точности, как в фильме. Убойно! Фантастический звук! Черт побери! — я не отказался от своих надежд! Все должно будет получиться с…

Ни с того ни с сего Ирена начала танцевать стриптиз: сначала деловой костюмчик, потом маечка и так далее. Пока не осталось ничего, что она могла бы выбросить (разве что выбросить руки вверх). И на ближайшие полчаса отложила все мои размышления в сторону.

Размышляя об этом некоторое время спустя, понимаю: распутство Ирены было, собственно, не распутством, а признаком нервозности. Она совершенно не владела собой. В принципе, ее следовало бы отправить домой. Но я обычный мужчина, а не психиатр.

После часа ласк ей потребовалось поговорить. И во второй раз за несколько часов я увидел перед собой совершенно иную Ирену. Истории вылетали из нее, как из бутылки «Сельтерской», если ту хорошенько встряхнуть. Старая драма: почти все, плакала она, надули ее с деньгами. Паршивые парни, которые лишь использовали ее. Ее избивали и из–понятно–что–делали. Она должна была покупать им часы и машины. А теперь все они исчезли, ее любовники.

Передо мной сидела одинокая, смертельно несчастная женщина, которую можно было пожалеть. Но с другой стороны, я слышал эту историю сотни тысяч раз от других музыкантов. Всегда виновны другие, только не ты сам. Цепочка «хотелось как лучше, а получилось, как всегда». Обычная история всех потерпевших крушение. История, которую я каждый год заново узнаю от новых музыкантов. И каждый раз я вынужден закрывать свое сердце и уши, потому что больше этого не выдержать. Потому что тогда мне пришлось бы прекратить писать музыку и продюсировать певцов.

Где–то в четыре часа утра Ирена натянула на себя свои тряпки и исчезла, прочирикав «Бай–бай» в направлении бара, где, как она думала, сидел ее менеджер. Я был измотан и остался в постели. Как там говорила моя бабушка? «Сделал дело — спи смело». Гуд найт, Германия.

На другой день Ирена, как частенько случалось в ее карьере, снова оказалась на распутье и была принуждена решать, на какую дорожку свернуть. Возможно, у нее до сих пор трещала башка, и она понимала только, что ничего не хочет. Типа: «Оставьте меня все в покое и опустите жалюзи!»

Я думаю, многим музыкантам приходится низко пасть, прежде чем они возьмут себя в руки и предпримут серьезные попытки совладать со своей жизнью и профессией. В противном случае это только вопрос времени, они оказываются на теле–шоу «Девять жизней».

Я целый день ходил как потерянный вокруг бассейна в сопровождении мстительного Кизо: «Ну погоди, дома я тебе покажу!» и ждал, когда из динамиков раздастся: «Мистер Болен, пожалуйста, вам звонит мисс Кара!»

Но никакого звонка не последовало. Ни в десять, ни одиннадцать. Ни в двенадцать, ни в три. Чем дольше я лежал на своем топчане, тем сильнее я огорчался и тем яснее я видел: не было никакого смысла возиться с этой женщиной.

Убедить Ирену, записать с ней песню значило бы, наверное, создать с ней маленький хит. Но там не было ничего, с чего можно было бы начать. Ничего, на что можно было бы положиться. Это все равно, что обирать трупы, это мертвая карьера. Со стороны Кара не наблюдалось ни желания ни действий. Только пассивное подчинение.

Несколько обескураженный, я позвонил в старую добрую Германию. Ответ был однозначным: «Раз уж ты предвидишь такие проблемы для нас, тогда мы лучше будем держаться подальше от Кара». Я видел подмигивания Гетца Кизо, который подслушивал разговор и интенсивно кивал головой, как китайский болванчик.

С Ирен Кара я никогда больше не виделся.

Понадобилось еще десять лет спусков и падений, прежде чем она принудила себя приехать в Германию, выступить вместе с ди–джеем Бобо и снова спеть «Что за чувство!»

Не имею понятия, какое «чувство» у нее при этом было.

1983

Изабель Уорелл или супербуфер

Что меня особенно забавляет, так это то, что когда в библии речь идет о любви, там написано столь возвышенно: «Адам познал Еву, Абрам познал Сару».

Следуя этому бестселлеру, я хотел бы сформулировать свои слова так: я познал Изабель Уорелл под столом. Произошло это так:

В 1983 году Изабель была настоящей звездой гамбургскихкабачных хит–парадов. Не из–за своих пластинок. Но все шоумейкеры были солидарны: никто еще не видел таких больших буферов. Изабель была известна своими гига–буферами.

Кроме того, было известно, что она на короткой ноге со всеми важными людьми из среды телевизионщиков. Правда, у нее никогда не было супер–хитов, но тем не менее она всегда выступала во всех значительных телепередачах. Причем я, конечно, не собираюсь приписывать ей рецепт карьеры Памелы Андерсон. Эта последняя, как известно, рассказывает: «Я показала свои булочки нужным людям и мы вместе немножко поскрипели диванчиком».

Летом того же года я был приглашен на деловую вечеринку к Бертельсманну в Мюнхен. Тогда я был мелким музыкантишкой без единого хита. Так, мелкий служащий международного музыкального издательства из Гамбурга. И кто же еще был на этой вечеринке? Знаменитая Изабель.

Легендарные буфера были втиснуты в трещавшую по всем швам футболку, такую узкую, что у меня пот на лбу выступил. Я думал, что сойду с ума. Я тотчас же заползал вокруг нее на брюхе и принялся флиртовать с ней как ненормальный: «Эй, ты! Ты выглядишь мегасексуально!»

С равным успехом я мог бы попытаться продать ей набор кастрюль. «Эй, тебе–то что нужно? Отвали!» — рявкнула Изабель равнодушно и свысока, и оставила меня стоять в одиночестве.

Два года спустя мы встретились на одной вечеринке после концерта. На этот раз я был великим Дитером Боленом из Модерн Токинг. И вы только посмотрите!

«Эй, ты же тот новый тип из Модерн Токинг!» — флиртовала она, — «Твои песни — просто супер! Откуда ты только берешь столько сил, столько вдохновения? В тебе, должно быть, полно безудержной энергии!»

Поболтав немного о том и о сем, она схватила мою руку и прижала ее к своему большому сердцу. «У тебя все части тела так хорошо сложены?» — спросила она и со знанием дела потрогала мой бицепс. И при этомс восторгом смотрела на меня своими большими сверкающими глазами, поджимала свои полные губки и строила из себя маленькую девочку.

Я подумал: ой–ой–ой, сейчас эта дурында меня расцелует! И отважился бросить взгляд в ее декольте: все просматривалось до самого низа.

«Местами я сложен еще лучше» — вежливо ответил я.

«И гдееее же?» — пропела Изабель, бросив на меня взгляд, исполненный преданности.

Так мы токовали и токовали, а Изабель снова и снова как бы случайно касалась различных частей моего тела. Не дурен этот твой хвостик! Да, это получалось у нее хорошо.

Вместе с тем Изабель притворилась, будто она, собственно, немного робеет и боится меня. Она строила из себя испуганную девчонку и шаг за шагом отступала назад. Я наступал и наступал. От нее исходили флюиды: хватай же меня, я лесная фея! Мы, как дети, играли в догонялки. Мы двигались слаломом задом наперед по залу, проталкивались сквозь толпу людей, непрестанно болтавших, пока Изабель совершенно случайно не толкнула попой одну из дверей.

Через десять секунд мы оба оказались наедине в незанятом полутемном конференц–зале. Я решил воспользоваться случаем и распаковать свой подарок.

«Нет, Дитер, не надо! Так нельзя!» — изворачивалась в моих объятиях Изабель. Как она прежде приманивала меня своими женскими прелестями, так теперь стала совершенно неприступной. «Мы не можем заняться этим прямо здесь, Дитер! Если нас кто–нибудь увидит! Я растеряю всю свою репутацию».

Ну да ладно. В принципе, она была права. В любую минуту мог кто–то войти. И это меня, собственно, возбуждало сильнее всего.

Вдруг Изабель упала на четвереньки, приподняла белую свисавшую до пола скатерть, и забралась под один из столов для конференций. Я видел только, как исчезли коротенькая юбочка и шпильки. Мне не оставалось ничего иного, кроме как последовать за ней. Да здравствует спелеология!

Изабель пыталась намекнуть мне, что все это было для нее новым, необычным, неизведанной страной. Я то и дело слышал: «Ух!» и «Да погоди же!» и «Не так быстро!» И «Может, нам следовало бы сначала познакомиться поближе?»

Об этом я, собственно, собирался написать еще две интригующие страницы о нашем занятии. К сожалению, мой адвокат запретил мне это.

Окей! Ладно! Хотя, все–таки жаль! Возможно, все зависит от обстоятельств? Она же всегда была предметом страсти мужчин из музыкального бизнеса. Может, она действительно боялась, что кто–нибудь войдет.

Как я позднее установил из сообщений прессы, после меня она «познала» среди прочих Хоупа Керкелинга (и когда же он, собственно, стал гомосексуалистом?) и Роя Блека.

У Драфи Дейтчера с познанием, наверное, ничего не вышло. Он снова попал впросак: после полугода брака он предположил, что она просто лесбиянка.

Кстати, Изабель Уорелл жива по сей день. Теперь она со своим глубоким декольте выступает перед бабульками в передаче «Девять жизней».

2000

Йенс Рива или вот как можно умыкнуть Ягуар

Когда я впервые увидел Йенса Рива в «Обзоре дневных событий», я счел его ужасно жеманным, аккуратным и глупым. Черт возьми, что за пижон! — думал я.

Однажды он заговорил со мной на одной из вечеринок Михаеля Аммера в «Волленберге», и я подумал: Дитер, как же можно ошибиться в человеке! Какой обаятельный тип! Просто суперские манеры, как он внимателен! Как он пододвигает собеседнику стул! Твои несчастные родители в Ольденбурге упали бы в обморок от восторга, если бы ты вел себя так хотя бы два разагоду. Короче говоря, невозможно было не поддаться Рива и его шарму. При этом в его манерах сразу чувствовался оттенок подобострастия: «Дитер, у тебя все в порядке? Дитер, не желаешь ли чего–нибудь выпить? Дитер, ты в следующий уик–энд придешь сюда снова?»

Мы стали видеться по пятницам и субботам. Он всегда появлялся аккурат около часа ночи. Наблюдая за его появлением, я терзался подозрениями, что он наверняка провелперед зеркалом пять часов, чтобы сиять, как на сцене. Однажды он пришел в сиреневом блузоне, потом снова переоделся в жуткие рваные джинсы и древнюю футболку. Никто не узнал бы в нем пухлощекого добропорядочного гражданина из «Обзора дневных событий». Он выглядел, скорее, как старейший участник «Backstreet Boys». При всем при том он обладал стопроцентным вкусом, и его стиль был выверен до мелочей. И без своего галстука из «Обзора событий» он выглядел уже не столь пухленьким.

«Черт возьми», — сказал я с завистью, — «где ты, собственно, берешь эти шмотки? По–моему, они просто класс! Давай вместе сходим за покупками». К сожалению, из этого ничего не вышло, потому что я опоздал к нашему первому и последнему шоппингу.

Вот что в Йенсе мне сильнее всего бросалось в глаза: у него постоянно было хорошее настроение, причем он умудрялся его еще улучшать. Ибо едва он замечал на танцплощадке худеньких светловолосых мальчиков, его буквально распирало, и он вел себя как бойцовый петух: выпячивал грудь, распушал перья так, что грудная клетка стала на три сантиметра больше и особенно громко куд–куд–кудахтал — «Эй, гляньте–ка сюда, у меня все просто мега–супер! Я просто превосходен! Кто знаком со мной, тому повезло!». Он разглаживал свою одежду, как птица чистит свои перья, приглашал красавцев в наш VIP-зал и щедро откупоривал одну бутылку шампанского за другой (что не причиняло его кошельку ни малейших неудобств, ведь в VIP-зале все было оплачено спонсорами).

Йенс был невероятно приятным тусовщиком, потому что он никогда не создавал неловких ситуаций. Если ему случалось рассказывать: «Знаешь, я оперировал нос у профессора Коха в Гамбурге, я много делаю для своего тела, я постоянно прибегаю к косметике», — он умел заткнуться в нужный момент. Короче говоря, он был моим любимым клубным знакомым.

Мы стали регулярно перезваниваться и встречаться на чашечку кофе, как старенькие бабушки. По полудни мы ошивались в «Клиффе», загородном кафе за пределами Альстера, где заказывали два кофе с молоком. А Йенс к тому же уплетал яблочный пирог со взбитыми сливками, сделанный по домашнему рецепту. Я ковырял ложечкой порцию ванильного творога. Вечерами мы вместе отправлялись на кобеляж.

Я в некотором роде представляю из себя Руди Веллера в музыке. Как ему с его голами, так и мне каждый объясняет, как мне лучше писать хиты.

«Знаешь», — довольно невинно начал Йенс, — «я тоже так люблю музыку!»

В тот момент из динамиков раздался грохот немецкого рэпа «Бон вояж», и Йенс заявил со знанием дела:

«Разве это не ударно, разве это не драйв? «Бон вояж — двигай своей ж…»! Клевый текст!» — горячился Йенс. «Ты тоже должен сделать что–нибудь в таком духе, Дитер! Или даже лучше! Мы сделаем это вместе! Я могу писать замечательные немецкие тексты».

«Ах, да?» — только и вымолвил я. Тогда я лишь немого удивился. Рэп–продюсер совсем не шел к профессии Йенса — диктора «Обзора событий дня». «Меня не интересуют немецкие тексты», — ответил ему я, — «и что может выйти из этого? Эдакое 'мяу–мяу' — а теперь обзор главных событий дня?»

В противовес своим обычно сдержанным манерам, на этот раз Йенс не унимался.

«Нет, поверь мне, Дитер! То, что ты делаешь, это здорово! Я открою тебе свою тайну: я тоже хотел бы войти в музыкальный бизнес! Ты не мог бы сделать что–нибудь вместе со мной? У меня тысячи идей!»

Я думал, что плохо слышу. У меня создалось впечатление, что у Йенса появился Тройной «С»: синдром Сьюзан Станке: эй, люди, я рожден для большего! «Обзор событий дня», казалось, был для него лишь трамплином на пути в сверкающий мир шоу–бизнеса.

«Ты хорошо подумал?» — я пытался разрешить дело миром, — «Германия — нелегкий участок! Там можно быть либо ведущим «обзора дневных событий» либо музыкальным продюсером. А двойная карьера кажется людям слишком подозрительной».

«Эй, народ, у вас ест еще что–нибудь выпить?» — спас меня в тотсамый миг Михаель Аммер, старина хозяин публичного дома, и Йенс, слава Богу, оставил эту тему у покое.

Мы с Йенсом все больше становились похожими на заядлых тусовщиков. Мы праздновали вместе и напивались вместе до седьмого пота. Я рассматривал Йенса скорее как своего друга, а то, что случилось в 2002 году, сплотило нас еще сильнее.

Аммер пригласил нас на одну из своих легендарных вечеринок «боевой шлем» на остров Зюльт. На повестке дня: катание на высокоскоростных моторках, игра в поло, распитие шампанского. Гости доставлялись чартерными вертолетами. Один из них был битком набит уличными курочками типа Дженни Эльверс, Арианны Соммер, Верены из «Большого брата» и всяких подстилок. В другом сидели я, Йенс Рива и мой кореш Гельмут. Гельмут — ювелир из Хиттфельда, метр шестьдесят в вышину, метр девяноста в вышину, настоящий куль мускул благодаря ежедневным тренировкам. Он выглядит как Монах Тук, квадратиш–практиш комический обрезок супермена. Мы познакомились совершенно случайно в Тетенсене перед дверьми моего дома (после того, как он тысячу раз совершенно неслучайно проезжал мимо). Он пользовался возможностью быть моим телохранителеми ходить вместе со мной по вечеринкам. В вертолете ему одному понадобилась целая скамья.

Едва мы приземлились на огороженном поле, как началось шоу. Камера RTL снимала то, как я шел в отель «Вальтерсхоф», чтобы отволочь чемоданы в номер. Честно говоря, само по себе это не стало бы сенсацией. Но метрах в трех позади меня к вестибюлю ковыляла тусовочная пташка. Из чего пресса быстро соткала историю: у Болена что–то есть с этой теткой. (На самом деле я три года назад тайком переспал с ней в моем Феррари. Вот и все. Через три месяца после этой вечеринки на острове Зюльт открываю я газету, и кто гладит на меня, осклабившись? Янина. Ее новое прозвище: ковровая шлюха. И в придачу к нему выдуманная сексуальная история из лавки персидских ковров).

Вечерами в «боевом шлеме» Янина непременно старалась сесть рядом со мной. Да вот беда: ко мне приклеились, как жвачка, Йенс Рива и Дженни Эльверс. В особенности Дженни, она не отодвигалась в сторону ни на сантиметр. Я едва мог дышать. Дженни не даром слывет королевой тусовочных девчонок, она знает, где сесть, чтобы почаще оказываться в объективах фотоаппаратов. И другие леди с глубоким декольте только мешают.

Янина не могла этого понять и едва не закатила истерику: «Ты, шлюха, подвинь свою жирную задницу!» — заорала она на Дженни. Еще немного, и она дошла бы до рукоприкладства.

«Ты же видишь, здесь нет места, Янина», — я пытался предотвратить петушиные бои, — «оставь Дженни, пусть сидит здесь!» С другой стороны, мне тоже было жаль. Потому что Янина была клевой тусовщицей. Мне же на долю постоянно достаются какие–то личности, обкуренные и страдающие спастическим параличом, которые, словно одержимые, пичкают меня каким–то никчемным коммерческим мусором. Я каждый раз милостиво отвечал на это: «Сложи свою болтовню в пакетик и выброси за порог!» Но такие люди, как правило, стоят вокруг меня в два — в три ряда, у меня в ухе не успевает высохнуть слюна первого болтуна, как подступает следующий. После них всех Янина была отдушиной для меня. Потому что у нее была только одна тема для разговора: секс. Кто с кем, и когда она делала это в последний раз. Ходячий справочник половых сношений. В высшей степени занимательно, в высшей степени поучительно.

Янина упорхнула, и я позволил Дженни очаровать меня. Через два часа Янина снова возникла перед нами, порядком упившаяся и взбешенная:

«Ты, старая корова, стащила мою сумочку!» — набросилась она на Дженни.

«Эй, ты спятила?» — отрицала Дженни, — «Что мне делать с твоей идиотской сумочкой? Все равно она уродливая!»

Теперь вмешался Йенс и попытался примирить их: «Оставь, Янина! Ты же не думаешь, что Дженни украла твою сумочку? Она все время сидела здесь».

Во время таких вот перепалок я обычно держусь в сторонке, но у меня не было никакого желания терпеть перепалку двух дур прямо под моим носом. Потому я поспешил вставить свое словечко: «Да, правда, Янина, иди поищи в другом месте».

Янина впала в отчаяние и затряслась всем телом. В сумочке были все ее деньги. Ее мобильный. Ее косметика. Десяток презервативов. Все то, что ей нужно было в этот вечер.

Янина не могла сдержаться. В бешенстве она набросилась на Дженни: «Ты, тупая б…!» — бушевала она, пытаясь за руку поднять соперницу с дивана и влепить ей пощечину.

Правду мы с Йенсом узнали позже. Дженни, змея подколодная, действительно свистнула сумочку Янины при помощи сообщника. Она собиралась поиздеваться над конкуренткой, пока та не сделает что–нибудь необдуманное.

Расчет Дженни оправдался в полной мере. Аммер подоспел к концу ссоры. Он схватил мнимую нарушительницу спокойствия и без лишних церемоний выставил ее на улицу: «Вон отсюда! Сгинь». Янина стояла посреди дюн, воплощенный комочек несчастий, и рыдала.

Как выяснилось, у нее не было своего номера в «Вальтерсхофе», она только для вида приплелась в холл вместе с другими. Она, заплаканная и разбитая, полуночным поездом вернулась в Гамбург на пару со светловолосой супругой нашего знаменитого хозяина.

А вечеринка в «Боевом Шлеме» продолжалась до утра. Итог: две сотни пустых бутылок из–под шампанского и сто пятьдесят бутылок из–под водки, над которыми Йенс, Гельмут и я от души потрудились.

В семь часов утра мы в полном составе приплелись в отели и прилегли на три часика.

На одиннадцать было запланировано возвращение в Гамбург. Геликоптер уже ждал на поле. У нас чертовски раскалывались головы, мы нацепили черные очки и едва могли держаться прямо.

«Здорово, здорово» — непринужденно поприветствовал нас пилот с трехдневной бородой и в расстегнутой рубашке. На носу у него тоже сидели черные очки. Потом он пошел в кабину.

«Глянь, странно! Разве он идет не криво?» — обратился я к Гельмуту. Мне это почему–то показалось странным. Несмотря на головную боль. «Почему же он так качается?»

«Верно, старое вьетнамское ранение!» — попытался сострить Гельмут. А потом застонал: «Давай, смирись с этим! Это все равно! Может, у него просто большие яйца! Я хочу домой! Давай наконец–то сядем».

Мы с заспанным видом влезли в машину в надежде, что она по возможности быстро взлетит. Пока пилот укладывал багаж, меня раздражало непрерывное мигание красной лампочки в кабине пилота. У меня и без того уже болела голова.

«Скажи–ка», — обратился я к пилоту, когда он сел, — «а вообще с этой лампочкой все в порядке? Почему она мигает? Это нормально? Так и должно быть?»

«Да–да, все нормально!» — услышал я в ответ.

«Но она меня жутко раздражает! Ты не можешь ее выключить?»

«Нет–нет», — ответил парень и надел наушники, — «это происходит само по себе!»

Конечно, не само по себе. Мотор загудел, лопасти винта зашуршали «Флаш! Флаш!» и леталка поднялась в воздух. Двести метров. Триста метров. Четыреста метров. Я подумал, что сейчас меня вырвет, как раздалось громкое «румс!»

Жуткий ветер ударил мне прямо в лицо, и вдруг раздался адский грохот. Сначала я совсем не понял, что случилось. Сначала Йенс сидел подле меня. А теперь он наполовину свисал из двери вертолета, лицо его было расцарапано вдрызг, глаза широко распахнуты, он яростно молотил руками и что–то кричал.

В том миг я понял только одно: очевидно, дверь геликоптера была закрыта не до конца. И теперь она распахнулась и отъехала назад. Йенс висел между небом и землей, и лишь тоненький ремень безопасности мешал воздушному потоку, исходящему от вертолета, выбросить его.

Пилот бросил через плечо испуганный взгляд и начал рывками снижать вертолет. Шок словно парализовал меня. К счастью, Гельмут отреагировал быстрее меня. Он схватил Йенса за ремень брюк и втащил его на место. Через две минуты мы приземлились в нескольких метрах от моря на коровьем выгоне на Зюльте.

Йенс был совершенно вымотан, на лбу у него блестели крупные жемчужины пота, волосы были влажными, рубашка вся в поту, лицо белое, как полотно. Гельмуту пришлось поддержать его при выходе из геликоптера и провести мимо тихо гудевших лопастей винта. У Йенса так дрожали колени, что он, оказавшись на твердой земле, растянулся на траве во всю длину.

Мы с Гельмутом присели рядом.

В тот самый миг из–за машины вышел пилот, сдвинувший темные очки на макушку. Впервые я смог увидеть его глаза: неподвижные и покрасневшие. «Ну, конечно», — сообщил он нам, — «такое бывает! Я сейчас быстренько починю дверь! Это не продлится долго! Потом мы сможем лететь дальше».

Йенс только громко застонал, а мы с Гельмутом ответили хором и без промедления: «Нет, спасибо, мы лучше подождем запасную машину!» Мы с благодарностью отказались от услуг такого разини, который подверг наши жизни опасности лишь потому, что не принял всерьез предупредительные сигналы.

И что сделал этот тип?

Он, ни слова не говоря, залез назад в кабину, завел машину и поднялся в воздух без нас. Он долетел до моря. Через триста метров машина вдруг накренилась, пролетела немного назад, добралась до земли, он открыл дверь кабины и выбросил наши чемоданы.

" У этого типа не все дома!» — воскликнул я, — «Ненормальный! Он же пьян!»

Когда я немного упокоился — в конце концов, я не собирался провести этот день на коровьем выгоне — я по мобильному позвонил в аэропорт «Вестерланд» на Зюльт.

«Эй, наш пилот совершенно свихнулся. Мы чуть не выпали. Теперь он оставил нас сидеть на идиотском пастбище и, возможно, возвращается к вам. Заберите парня и пришлите нам другой вертолет».

«Нет–нет», — ответили с контрольно–диспетчерского пункта, — «у нас не объявляли ни о каком вертолете. Он сейчас по пути в Гамбург!» Хоть вешайся.

«Сделайте мне одолжение», — не унимался я, — «позвоните сейчас же в Гамбург! Я клянусь вам! Этот тип спятил и к тому же пьян в стельку! Когда он приземлится, пусть возьмут у него пробу на алкоголь!»

К сожалению, парень так и не добрался до Гамбурга. Он приземлился без разрешения где–то между Нибюлем и Фульсбюттель. И исчез в кустарнике, так и не дыхнув в трубочку.

Зато у нас внезапно возникла совсем другая проблема. Дело в том, что мы приземлились не на коровьем, а на бычьем выгоне. И пока я звонил, раздалось внезапное: «Топ–тук! Топ–тук! Топ–тук!»

К нам с грохотом приближалась группа воинственно настроенных быков с массивными рогами на головах. Йенс приподнял верхнюю часть туловища, изрек лишь: «Что это?» — а затем молнией проскользнул под забором из колючей проволоки. Мы с Гельмутом как ненормальные следовали за ним.

Теперь я так разъярился, что мне понадобилось выплеснуть на кого–то свой гнев. Я позвонил по мобильному Аммеру, чтобы как следует расчихвостить его: «что за чокнутого пилота ты нам послал? Позаботься о том, чтобы мы выбрались отсюда!» — проорал я в аппарат. Мне стало легче.

Но вот чего я не учел: тусовщик Аммер, конечно, осознал, что настал его звездный час, устроить для себя пиар.

Когда через час прибыл вертолет, он не был пуст. На борту: съемочная группа RTL и журналист из газеты «Бильд». Своего «спасения» мы дожидались еще два часа. Сначала нам пришлось дать интервью.

”Болен и Рива — Страх гибели в вертолете!» — Гласили на другое утро экспрессивные заголовки газет.

Подобные переживания, разумеется, крепко сплачивают. И если моя дружба с Йенсом и прежде была крепка, теперь она стала супер–крепкой. По крайней мере, я так думал. Я даже одолжил ему зеницу очей моих, мой мега–клевый Ягуар–кабриолет черный леопард, предоставленный мне спонсорами. В нем Йенс совершал прогулки по Гамбургу, с очередной показной подругой на переднем сидении, всегда принаряженной и хорошо заметной. Йенс и женщины — это отдельная тема: потому что лично я никогда не видел, чтобы он ласкал хоть одну.

Стоит мне протянуть людям палец, они частенько желают заполучить Дитера целиком. Йенс вдруг решил, что ему дозволено грубо сплетничать о моей личной жизни. Я не узнавал его: куда подевался сдержанный, тактичный товарищ?

За моей спиной он звонил Наддель, строил из себя доброго друга и рассказывал ей: «Ля–ля–ля! Та–ра–ра! А, кстати! Ра–ра–ра!» — сплошь истории обо мне. «Да, Дитер, он с ней познакомился! Да, и этот Дитер, он и ее хорошо знает! Ты тоже знакома с ней?» Ничего удивительного, что Наддель от ревности подпрыгнула до потолка.

Собственно, это классическая уловка закулисных заправил: раздувать кругом искры, интриговать, а потом посмотреть, что из этого вышло.

Стоило мне заговорить об этом с Йенсом, он отвечал всегда одно и то же: «Нет–нет–нет! Правда, нет! Честно! И нет! О Боже, Дитер, я никогда не стал бы этого делать! Как ты можешь так думать обо мне? Она просто выдумала все это».

Хотя я волновался и был сбит с толку, но я все еще считал его своим другом. Я просто думал: он просто–напросто не умеет держать язык за зубами. Я же еще не знал, откуда ветер дует.

Есть в Гамбурге один человек, чье фото я с удовольствием прикрепил бы посреди доски для дартса — Реца Гомам. Известный педик и визажист, который, среди прочего, судился с ведущей «Обзора событий дня» Дагмар Бергхоф и ведущей RTL Бриджит Шрованге.

«Послушай, поверь мне», — уверял меня Йенс, беспрестанно кивая головой, — «мне наплевать на него, на этого типа!»

Как это часто случается в жизни, я случайно из третьих рук узнал, что Йенс и Реце — лучшие друзья на свете. Классическое предательство: Йенс рассказывал Реце всякий вздор обо мне. А мне всякий вздор о Реце. В игру впутали и Наддель. На нее оба вылили особо большой ушат гадостей обо мне. И на заднем плане закулисный интриган, как толстенький паучок в паутине: «Мистер обзор событий дня» Йенс Рива, чей язык не только раздвоен на конце, но, возможно, еще при рождении обтрепался до бахромы.

В другой раз спектакль растянулся на целый день. Наддель вернулась со съемок «СОС Баракуда» совершенно растерянная: «Куда ты ходишь? Ты действительно ходишь туда, куда ты говоришь, что ты ходишь?» — донимала она меня.

Это было ужасно, я вообще не мог больше ходить на свои маленькие свидания.

Несколько дней спустя я получил неожиданную кошмарную посылку, на которой в графе «отправитель» значился Йенс Рива.

Мне предлагалось выступить в качестве почетного гостя на презентации Ягуара с пятьюстами приглашенными в зале гамбургскоого Фишхаллеи продемонстрировать свой черный Ягуар–кабриолет.

Моя миссия: визжа шинами на высокой скорости проехать через бумажные ворота а-ля Джеймс Бонд и затормозить в холле. Потом выход, приветствия, интервью. И приветики. И всего–то делов.

На место ведущего совершенно случайно была предложена кандидатура Йенса.

Я влез в машину и ждал условного сигнала. Один из сотрудников фирмы «Ягуар» считал на пальцах: «…четыре… три… два…один! — и поехали!» Я усердно нажал на газ. Бампер с треском разорвал бумагу, и прямо перед капотом радиатора я увидел ничего не подозревающего гостя. Кто–то из постановщиков заснул и не проконтролировал, чтобы путь был свободен. Я со свистом пронесся на волосок от этого человека.

У меня вообще не было времени, чтобы передохнуть после этого кошмара. Едва я остановил машину на сцене, как Йенс распахнул водительскую дверь, сунул мне под нос микрофон и воскликнул в восторге: «Даааамы и господааа! — Наш почетный гость! — Дииииитер Бооооолен…!»

Я был совершенно ошеломлен. Йенс мог бы угадать это по выражению моего лица, ведь он знает меня. Но он весело и бодро продолжал: «Ну, Дитер, и как тебе это, водить такой Ягуар?» — выпытывал он. Я потерял дар речи. На такой идиотский вопрос действительно я не мог придумать ответа.

Йенс попытался спасти ситуацию и рефлекторно изобразил веселье: «Ах, этот Дитер! Все еще не пришел в себя после этой сумасшедшей поездки!» Ведь он был опытным специалистом и постарался представить все как большую шутку.

Расплата за то, что я не смог изобразить восторженного почетного гостя, последовала немедленно. Не прошло и двадцати четырех часов, как зазвонил телефон. На другом конце провода — сотрудник отдела сбыта Ягуара.

«Ну, господин Болен, мне действительно очень жаль! Только что выяснилось, что мы срочно должны забрать машину назад. Дело в том, что у нас на носу новый важный проект. Дело не терпит отлагательства. Могу я, скажем, часа в два, прислать к Вам нашего сотрудника?»

«Окей, как хотите», — ответил я гневно. Конечно, я учуял подвох. Я же не глупец. Нетрудно было заметить, что меня хотели одурачить. «Мне, правда, жаль. Но, знаете, что? У меня достаточно машин! Если она вам так нужна. Давайте! Заберите ее себе».

Этот спектакль фирмы Ягуар я бы еще мог понять. Но то, что последовало потом, это уж было слишком! Дело в том, что через два дня я прочел в газете, что теперь Йенс катался на машине. Друзья и недруги с удовольствием рассказывали мне, что господин Рива воспользовался удачным моментом, чтобы вкрасться в доверие к жене шефа фирмы Ягуар. В итоге: Болен — вон, Йенс — добро пожаловать.

Я в ту же секунду позвонил Йенсу и покончил с этой гадюкой: «Запомни!» — кричал я, — «Ты предатель! Я не желаю иметь с тобой ничего общего!»

«Да, но! Послушай, Дитер! Дай мне объяснить!» — хныкала трубка.

«Нет, можешь поцеловать меня в зад!» — и я положил трубку.

Через два дня пришло длиннейшее письмо с извинениями. Но я решил окончательно покончить с этим. С той поры Рива был на веки вечные отлучен от моего дома в Тетенсене. В противном случае ему грозит отсечение головы на самозапускающейся гильотине прямо у входной двери.

1992

Дженни Эльверс или королева–мать всех стерв

Дженни Эльверс — это такая женщина, с которой можно только заниматься сексом. Ну и что с того, что она обладает упругими формами, как у моделейРубенса и шикарным задом. Или что в ней нет одной клеточки жира, она стройна, как уроженка Нигерии. Мои слова не должны означать, будто я не люблю блондинок. У меня уже были светловолосые подруги (хотя основу моего сексуального творчества, конечно, составляют брюнетки).

Просто Дженни была для меня недостаточно мягкой и женственной. В ней нет той мягкости, которая требуется мне, чтобы подружиться с женщиной. Ничего милого, ничего очаровательного. Ничего, то могло бы кольнуть, тронуть мое сердце. Для меня она слишком спокойна, слишком предсказуема. Она не дает мне ощущения того, что я — мужчина. Скорее, что я — знаменитое битком набитое портмоне. Вот то, о чем она думает, за чем она гонится. И то, что ее прическа и помада идут ей, самый дорогой ее сердцу факт.

При этом на различных мероприятиях с Дженни можно было здорово поболтать. Насколько я знаю, так бывает не только со мной. И это — тайна ее успеха: она в совершенстве владеет языком тусовки. Собственно, ей следовало бы открыть школу тусовки для девочек:

Она не говорит о вещах, которые раздражают мужчин или наводят на них скуку. Она всегда рассказывает новейшие сплетни. За этим стоит не только талант, но и многолетняя тренировка: дело в том, что она с шестнадцати лет постоянно бегает на дискотеки. Так что она абсолютно точно знает, что важно говорить на вечеринках и прочих мероприятиях, чтобы добиться успеха: непринужденно болтать на сексуальные темы.

Шампанское, водка, пиво — она справится со всем. Искусство Дженни — она пьет не пьянея. Она соблюдает норму до 1,2 промилле. Она выпивает свою норму стервы–тусовщицы. И не более того. Она все еще может здорово танцевать, ведет себя легкомысленно, однако, не говорит ерунды. А самая большая выгода в этом: официально ей нельзя вести машину. Да! Кто–то должен отвезти ее домой. В такой ситуации девушки вроде Дженни могут многое сделать.

В первый раз я повстречал сексапильную блондинку из Амелингсгаузен в «Тraxx» в Гамбурге. Тогда ей было двадцать, однако она уже четыре года активно действовала в тусовочном бизнесе.

Она стояла, готовая пообщаться, как это положено стерве на вечеринке: мини–юбочка, мини–жакетик болеро, с высоко поднятыми дыньками размера XXXL. Буфера удерживались в узде одной–единственной маленькой несчастной пуговкой.

«Если пуговица сейчас отвалится, вот будет зрелище», — прогнозировал я с видом знатока.

Дженни в открытую наслаждалась тем, что я пялился в ее декольте. Мы плясали и дурачились. Мы провели супер–веселый вечер. А в конце произошло: ничего.

Так все было в тот вечер и в три сотни других вечеров, когда нам случалось встречаться на панели.

Но если для меня краткий разговор на вечеринке — лишь развлечение, то для Джении хобби — все другое. Для нее болтовня на вечеринке — жизненно важное занятие.

Деньги на оплату жилья и ведение хозяйства она зарабатывала не работой секретарши или парикмахерши, а на гонорарной основе, работая стервой. Если усердно крутить задом, не быть излишне гордой и избирательной, то это весьма доходный бизнес.

Из тайной книги рецептов Дженни Эльверс:

" Принимай любое приглашение. Даже на открытие банки сардин. Быть может, там окажется какая–нибудь знаменитость и/или фотограф.

" Всегда одевай что–нибудь яркое. Очень важно: чтобы грудь выглядела аппетитной и была доступна для всеобщего обозрения.

" Фотографируйся, прижавшись поплотнее к какому–нибудь знаменитому мужику. Запрещены: неубедительные снимки. Устрой представление! Пусть каждый думает, что между вами что–то есть.

" Едва твое фото появилось в газете (региональное издание «Амелинггаузенский пастуший курьер» не в счет! Это должна быть «Бильд» или «Бyнтe»!), звони Версаче, Шанель и Ко. Говори: ты всегда бываешь с самыми важными людьми на самых популярных праздниках. Ты могла бы сделать замечательную рекламу их одежды. Подметь: кое–кто уже сотрудничает с тобой.

" При следующем приглашении на открытие банки сардин ты пояснишь: «Привет, парни. На мне сейчас наряд от Версаче за десять тысяч евро. На прошлой неделе я была на вечеринке с Дитером Боленом. В будущем мое присутствие будет кое–чего стоить. Ведь я теперь знаменитость».

" Заметь: если дело с фотками в «Бильде» и «Бyнтe» пойдет, ты можешь требовать за свое появление на маленьких вечеринках 500 евро. За большие 10 000. Кроме того, тебе нужен номер в отеле личный транспорт. Скажи это организатору.

" Ни в коем случае не забывай звонить в «RTL эксклюзив», чтобы они могли снять теле–очерк о тебе. Рабочее название: «новая светловолосая звезда в небесах вечеринки». Это тоже принесет тебе 3000 евро.

" Защищай свою территорию всеми средствами. Дозволены все средства: например, стащить сумочку у соперницы. Распространять мерзкие слухи о конкурентках. Если ничего не помогает, просто сказать Аммеру, чтобы он вышвырнул крошку.

" Если ты нашла крепкого постоянного покровителя, будь с ним поласковей. Но продолжай ходить на вечеринки, чтобы не впасть в забвение и не потеряла свои источники дохода. Запомни: мужики меняются, тусовки остаются.

" Обязательно приобретай дополнительные профессиональные знания. Называй себя телеведущей или шоумейкером. Или еще лучше: дамой из артистической среды. Потому что «Поглотительница — Шампанского–В–Шмотках — Напрокат» звучит как–то странно.

" Постоянно изыскивай новые денежные источники: сфотографируйся обнаженной в саду своих родителей. Подерись со своим другом в номере отеля так, чтобы это слышали все. Помни: скандал=сенсация. Сенсация=еще больше фотографий.

На всякий пожарный случай, когда ничего больше не выходит:

" Ребенок. Не забудь позвонить в «Бильд» и на RTL.

(Вопреки книге рецептов этот номер с ребенком, к сожалению, не прошел. Когда три года назад Дженни, беременная и всеми покинутая, бегала по Гамбургу, у нее несмотря на все ее пиарные способности, не было за душой даже жалкой марки. Михаель Аммер, у которого она нашла приют, рассказывал мне, что она даже не знала, где взять денег, чтобы наполнить холодильник).

Мое самое стервозное приключение с Дженни произошло на теле–шоу в Голландии. В то время она именовала себя актрисой и даже обзавелась своим собственным менеджером, которая должна была устраивать ей выступления на телевидении и вывести ее в большой свет. (А если не ее, то хотя бы ее п…ду. Доселе карьера Дженни в свете рампы ограничилась трехсекундным выступлением в фильме «мужской пансионат». И две из них она стояла с задранной юбкой и без трусиков).

«Слуууушай! Диииитер!», — вдруг начала Дженни, когда мы вместе стояли за сценой и ждали своего выхода. За несколько недель до этого я как раз расстался с Вероной. «Представь себе, что мы были бы с тобой вместе! Как было бы здорово! Они бы просто с ума сошли, эти газетчики. Все первые полосы были бы наши!»

Она сделала вид, как будто эта прикольная идея как раз сейчас пришла ей в голову. Но зато она была немного напряжена.

«Скажи–ка, Дженни, ты что, совсем спятила?» — только и вымолвил я.

«Нет–нет!» — ответила она, — «Я думала об этом! Я серьезно! Не пожениться ли нам?»

«Да, это было бы круто!» — вклинилась в тот же миг в разговор менеджерша, — «Итак, господин Болен! Мне это кажется воистину замечательной идеей! Могу себе представить!»

«Мне кажется, меня уже зовут!» — только и ответил я, — «У вас не все дома!»

Слава Богу, в тот же миг мне пришлось идти на сцену, и таким образом я сбежал от этих двух спятивших баб.

В скором времени Дженни отпразднует пятнадцатилетний юбилей. Я думаю, что, несмотря на замужество и сообщение: «теперь я хочу стать серьезной!», она и в будущем останется королевой–матерью тусовочных стерв.

Недавно я встретил ее на церемонии вручения «Золотого Пера» в Гамбурге. И снова разрез на платье был самым глубоким из всех. И такое же роскошное декольте.

По пути к туалету она заговорил со мной, и мы проболтали порядком, как в старые времена. К сожалению, без фотографов.

Конечно, это было неудачей для нее.

08.09.2000 г.

Марианна Фернандес или падшая ночная бабочка

Успех тусовочных заек вроде Дженни Эльверс или Титти Кати Прайс — большое исключение. Большинство ночных бабочек обжигает себе крылья, так и не достигнув исполнения своих мечтаний: жизни в свете фотовспышек, солидного банковского счета, шикарного кабриолета перед дверью. Одну из тех, кто этого не добился, зовут Марианна Фернандес.

Амбициозные гамбургские тусовщицы должны были до 2000 года все тщательно распланировать четверги в своем ежедневнике, потому что по четвергам Михаель Аммер проводил в «Волленберге» свои знаменитые вечеринки «Селект клаб», пользовавшиеся дурной славой.

«Волленберг» был не какой–то там лавчонкой. Судя по внешнему виду все было шикарно, шикарно, шикарно. Белая вилла в стиле модерн на том берегу Альстера в Гамбурге, где стоят аристократические особняки. На втором этаже можно было пожевать из дорогой посуды североморской каменной камбалы. На первом этаже за столиками с золочеными краями пиликоктейли стоимостью в двадцать евро. Несколько менее «Ах!» вызывала обстановка в туалете: правда, там все же стоялипервоклассные унитазы от «Геберит», стоимостью в четыреста евро каждый. Зато по крайней мере половина гостей простужалась.

На этой вечеринке «select club» как название программы, так и лицензия Аммера потворствовали включению печатного станка: ведь Михаель собственной персоной судил о том, кому можно тусоваться, а кому нет. К тому же он оперативно распределял самодельные VIP-билеты. Обладатели таких билетов проходили бесплатно и пьют даром. Другие гости щедро платят за вход и напитки.

Критерии Аммера при отборе девочек, которым положен VIP-билет: все они должны бытькрасивыми, как картинки, послушными и всегда готовыми выпить. Но ни в коем случае не грубыми и не вульгарными. Помни: все, что возвышается над столом, должно быть милым и нарядным. Под столом и в туалете никакого свинства. Что касается мужчин, то об их пригодности быть участниками «select club» говорят их известность и толщина кошелька.

Неусыпное око Аммера постоянно следило за соотношением приглашенных на вечеринку: один мужчина=четыре цыпочки.

«Эй, Дитер, дорогой! Давай выпьем чего–нибудь! Здесь сегодня собрались умопомрачительные бабы!» — приветствовал меня Аммер, едва я просунул в дверь свой зад.

Он сразу же выудил двухлитровую бутылку благородного шампанского «Вдова Клико». Вместо того, чтобы поднять бутылку и стильно разлить «шампунь», он просто переворачивал бутылку над краем стола, подставив бокал для минеральной воды. Потом он своими немытыми щупальцами лез в холодильник и с плеском кидал в шампанское несколько кубиков льда. Вот и готов приветственный дринк для меня.

«Чокнемся!» — прорычал Аммер и заглотал содержимое своего стакана для минералки — водку с апельсиновым соком. (Он ласково называет это «тяжелой заправкой»: соотношение водка — сок таково, что напиток даже не желтеет).

Краем глаза я заметил девушку с прической принца — Железное Сердце, стоящую на танцплощадке. Стрижка выглядела прикольно. С сорока восьмью уголками. (Своей казацкой внешностью она напомнила мне певицу Александру «Mein Freund der Baum ist tot» — «Мой друг дерево погиб», которая скончалась тридцать лет назад в результате автомобильной аварии). Она была очень стройна, тонка и высока. Красива не в собственном смысле этого слова. Однако, ее внешность запоминалась. Какая–то космическая и отдаленная.

Блинк–блинк! — она все время подмигивала в моем направлении и снова и снова искала со мной зрительного контакта.

И вдруг я вспомнил, где видел ее раньше: на боксе в альстердорфском дворце спорта. Кстати, это был самый идиотский бой в моей жизни. (Я помню об этом потому, что это был мой самый первый бой и потому, что он длился 90 секунд. Едва прозвонило «динг–донг», как снова «динг–донг» огласило конец матча. Владимир Кличко разделал своего противника из Тонга под орех).

«Эй, Дитер, не хочешь ли познакомиться с моей подругой Мариной?» — похлопала меня по плечу одна из красавиц тусовки, — «она стоит вон там и хочет непременно с тобой познакомиться. Она специально расфуфырилась, чтобы понравиться тебе» — и она указала на принцессу Железное Сердце.

А я подумал: «Ох, да… Звучит так, будто там можно поразвлечься. Я, конечно, не мужчина на одну ночь, но можно пойти взглянуть разок. Это же не запрещено».

«Привет», — сказала эта Марина с легким оттенком акцента, — «Ты, вообще–то, всегда приходишь один? Я тебя уже видела раньше. Ты меня не знаешь?»

Сказав: «Ты меня не знаешь?» она всунула свой нос наполовину мне в ухо, а ее бедро оказалось у меня между большими пальцами ног. «Знаешь, я настоящая летчица, я сижу на толстых подушках», — сообщила она мне. Ну, ясно, думал я. В это сидение на толстой заднице я охотно поверил.

«Ш–ш–ш! Видишь мою юбку?» — она наконец–то перешла к делу, — «Я расскажу тебе кое–что…»

Не успела она договорить, как между нами протиснулась рука и схватила Марину: «Эй, сматывай удочки, дорогая, и оставь Дитера в покое!» — рявкнул Михаель Аммер и оттеснил Марину в сторону. Я растерялся. Простите, что означает этот спектакль?

«Эй», — в тот же миг хлопнул Аммер меня по плечу, — «я не хочу, чтобы моим гостям досаждали какие–то пьяные бабы. Эта Марина обожает знаменитых. Она сразу же побежит в газету и в утреннем выпуске из этого раздуют целую историю. Можешь допить спокойно, дорогой! Здесь полно других симпатичных цыпочек!»

И вдруг я понял, чего добивается Аммер. Дело в том, что как раз в то время у меня было полно хлопот с выдуманными сексуальными историями. Я постоянно имел возможность читать подобные рассказы обо мне и о цыпочках из тусовки Аммера в желтой прессе. «Запомни», — предупредил я его, — «еще одна такая дрянь, и останусь дома». И теперь Аммер явно боялся потерять своего парадного жеребца.

«Ага!», — изрек я и вернулся на свое местечко на VIP-диване, крытом буйволовой кожей. И все–таки добряк Аммер не должен был так себя вести. В конце концов, я не его частная собственность.

На обычной дискотеке ведь как: ты ушел, твое место увели. Но со мной как с Моисеем. Как будто невидимая рука создает просеку, и люди отодвигаются. (Ясное дело, не потому, что я так красив. Вы знаете, почему). Так что я снова плюхнулся на свое сиденье. И кто–то из девчонок, сидящих вокруг, сунул мне в руку новый бокал шампанского. «Привет, я Ким!» — одна из девок тут же воспользовалась возможностью потрепаться. Так себе, не слишком занимательно.

Несколько минут спустя эта Марина снова оказалась возле VIP-диванчика и склонилась надо мной. Эй, супер, — думал я. Эта Ким все равно лишь действовала мне на нервы с какой–то историей о пропавшей собаке. А теперь представилась классная возможность углубить эту врачебно–парикмахерскую беседу.

«Знаешь, я сейчас была со своей подругой в туалете», — шептала Марина уже мне на ухо, — «ого–го…»

Продвинуться дальше в своей туалетной истории Маврине не удалось. Аммер, словно ужаленный, вскочил с другого конца VIP-дивана, бесцеремонно протиснулся между ног и столиков с золочеными краями столешниц и схватил Марину:

«Я же сказал тебе, чтобы ты исчезла! Думаешь, ты можешь меня водить за нос? Теперь с меня хватит. Здесь я хозяин!» — в бешенстве заорал он на Марину и толкнул ее к выходу. Она чуть не упала.

«Ты ничто для меня!» — истерично взвизгнула она в ответ, — «ты, говнюк!» И оба принялись драться. Аммер не церемонился. Марина, со своей стороны, плевалась и царапалась, и пыталась наступить на него каблуком.

В конце концов между ними всталинесколько типов, стоявших до этого неподалеку, и оттащили их друг от друга. Аммера они усадили обратно на диван. Пока они разговаривали с ним и пытались успокоить, другие увели Марину из его поля зрения.

Не прошло и десяти минут. Марина в третий раз возникла передо мной. Только к тому времени у меня уже не было желания болтать с ней. Мне казалось это слишком странным, резким, показным. Эй, она ведь и вправду устроила свару, — пронеслось в моей голове. Зрачки Аммера напоминали мячики для пинг–понга с красными прожилками, того и глади — прыг–скок! — выскочат из орбит. Не успел я додумать эту мысль до конца, как он снова бросился на Марину: «Ну все, теперь тебе конец, грязная тварь!» — орал он так, что летела слюна, и долетала до ее шеи.

Марина отреагировала мгновенно: она схватила тяжеленную бутылку шампанского и прицелилась Аммеру в голову. «Ты, свинья, ты, дрочила! Ты больше ничего мне не сделаешь!» При этом ее голос сорвался, она словно ума лишилась.

Аммер схватил бутылку и безжалостно вырвал ее из руки Марины. Зато Марине подвернулся под руку тяжелый трехрожковый серебряный подсвечник. Им она съездила Аммера наотмашь по лицу. Он выглядел, словно облитый спермой: везде, — в напомаженных волосах, на пиджаке, налипли капельки воска.

К счастью, в этот самый миг какой–то тип заломил Аммеру руки полицейским приемом, так что он не смог взят реванш. Не только у Марины, но и у него окончательно лопнуло терпение:

«Тебе отказано от дома!» — выкрикнул он с заломленными за спину руками, — «Не показывайся здесь больше!»

Потом подошли охранники, стоявшие у входа, и выпроводили Марину на свежий воздух.

Историядлилась максимум пять минут. В это время я сидел, абсолютно ошарашенный. О Господи, Боже мой! Пфф! Меня охватило нехорошее чувство. Аммер, наверное, был прав. Кажется, тетка действовала не совсем чисто. Но с другой стороны, Аммер и сам был не без греха. У меня пропало желание тусоваться на вечеринке.

Я подумал: давай, допей свой бокал и уходи.

Через четверть часа ко мне подошла подруга Марины, девушка, которая в самом начале вечера хлопала меня по плечу:

«Привет, я Надин. Моя подруга, та самая Марина, она все стоит там, снаружи, и плачет! Я боюсь! Она совсем не желает успокаиваться! Ты не мог бы выйти к ней? Пожалуйста!»

Мне показалось, что она сказала это на полном серьезе. Это было крайне важно для нее. Ей и в самом деле была нужна моя помощь.

Давай, Дитер! Я взял себя в руки. В восторге она от тебя или нет, от тебя не убудет, если ты просто скажешь ей «Привет» Скажи ей пару добрых слов, сгладь немного ее волнение.

Марина стояла у лестницы перед «Волленбергом», словно один живой комок горя. Тушь обильными потоками текла по ее щекам.

«Ах, детка, успокойся! Не принимай это так близко к сердцу», — пытался я утешить ее, — «этот Михаель, он сейчас немного пьян. Погоди! Завтра мир будет выглядеть иначе!»

«…О–о–он меня оскорбил…», — донеслись в ответ рыдания, — «… там, перед всеми лю–у–у-дьми… перед всеми моими подру–угами… он обош–шел–ся со мной, как с последним дерьмом…»

Ясное дело, для Марины в этот миг многое рушилось. Ей казалось, что она потеряла билет в мир красивых и богатых. Без Аммера и его «select club» она была ничем.

«Послушай», — сказал я ей, — «я поговорю с Аммером. Я позабочусь о том, чтобы в следующий раз тебя впустили. И забудь ты об этом отказе от дома! Мы что–нибудь придумаем».

Казалось, она успокаивается. Плачь и дрожь прекратились.

«Давай, езжай теперь домой!» — посоветовал я ей, — «Здесь же зверски холодно. Как–никак, сентябрь на дворе. В своем тоненьком платьишке ты быстро что–нибудь подхватишь. Лаг спокойно в ванну. А завтра после обеда позвони Михаелю».

Потом я обернулся к ее подруге, которая все время обеспокоено стояла рядом:

«Слушай, присмотри за ней немного! Она совершенно не в себе. Отвези ее домой, пусть она выспится, завтра тоже будет день».

Внезапно Марина начала по новой: «…он так меня унизил…» — дрожа заикалась она, — «…перед всем народом… мне нельзя туда больше входить… как я теперь выгляжу…» Она была в шоке.

Эй, теперь все, вроде, наладилось, думал я. В конце концов, она же большая девочка: «Давай, не плачь! Все хорошоооо…» — я в последний раз попытался успокоить ее.

Марина кивнула головой.

«Да–да, окей… пока…» — просопела она. А потом пошла с подругой ловить такси.

Я был сыт по горло «select club» и чокнутыми девками. Я поехал домой.

Марианна Каролин Фернандес, таково ее полное имя, не пошла ловить такси. Вместо этого она остановила полицейский патруль.

Для протокола она сообщила, что организатор вечеринки Михаель Аммер издевался над ней и окунул головой в пепельницу.

Затем она отправилась в свою маленькую двухкомнатную квартиру, через окошко в туалете вылезла на крышу и бросилась с четырнадцатиметровой высоты на бетонированнуюдорожку. Несколько недель она пролежала в коме. В итоге, клинику она покинула на инвалидной коляске: бедро, таз и левая рука разбиты вдребезги.

До сего дня она перенесла 19 операций. И многие ей предстоят.

По сей день никто не знает, что же на самом деле привело к этому несчастному случаю: одни говорят, это из–за того, что ее выгнал Аммер. Другие считают, она тосковала по своему бывшему. Ходят слухи, что она была беременна. И еще поговаривают о наркотиках, таинственных звонках с угрозами и проколотых шинах.

Впоследствии я, конечно, много думал об этой трагедии.

Я узнал, что у Марины действительно были права на управление Боингом 747. Но откуда девчонка взяла сто пятьдесят тысяч на обучение, для меня по сей день остается загадкой.

С мужчинами она никогда не церемонилась. Она довольно грубо пыталась закадрить телеведущего RTL Гарстена Шпенгеманнаона на турнире по поло: «Эй, ты, что собираешься делать вечером? Я здорово умею делать массаж!» Его подруга Анна Хееш, которая стояла рядом, вынуждена была вмешаться: «Эй! Не фига себе! Оставь это!»

Впрочем, с другой стороны, при помощи этой уловки Марина добилась некоторого успеха. Среди ее знаменитых поклонников был знаменитый боксер и игрок HSV.

На что Марина живет сейчас, не знает никто.

1993

Штефан Рааб или самый тайный миллионер Германии

Я уже тысячу раз сидел на диване у Штефана Рааба. Этот парень тысячу раз выставлял меня, околпаченным и насмехался надо мной. Тысячу раз я хотел сказать зрителям: Эй, люди! Я вовсе не так глуп, каким здесь выгляжу! И милый Штефан на самом деле говорит не столь спонтанно, как вам кажется.

Я считаю, что настало время мне хлопнуть этого пройдоху по толстеньким пальцам и дать ему попробовать собственной микстуры.

Мне впервые довелось познакомиться с его рааб–скими манерами в 1993 году на VIVA. Я в качестве гостя сидел под сушильным колпаком на чересчур маленькой табуретке и должен был терпеть тупые комментарии. Но у меня не было выбора. Я должен был начать со Штефана, потому что я хотел раскрутить новейшую песню Blue System. А VIVA особенно важна для успеха сингла.

«Подожми хвост и вперед через эту толпу! Уж это ты переживешь!» — дал мне мой друг Энди один из своих пресловутых хороших советов. Ему–то хорошо говорить! Ему не надо было идти туда и выставлять себя на посмешище.

Ведь он уже тогда жил тем, чтоизничтожал своих гостей и шутки ради перемалывал их на колбасу. Он это не со зла. Просто, это у него в крови.

Он исходит из мясницкой династии из Кельн — Зульца: так сказать, ученая колбаса (курсы мясников с итоговой оценкой «пять»). И, насколько можно судить, ничто его не колбасит. К тому же он довольно умен: он сразу углядел громадные пробелы на рынке шоу–программ и начал свою карьеру телемясника. Теперь он сгоняет своих овечек в телевизор, режет их направо и налево, а внутренности жарит с солью, перцем и приправами (я знаю, глава получится очень кровавой).

«Сссскажи–ка, Дитер, есссть ли у тебя проблемы с яйцами?» — фривольно прошипел мне он, едва я занял место на банкетке. Тогда у него еще не было этой смешной пластинки на зубах.

Дыра во рту была хорошо видна и когда он улыбался, можно было разглядеть у него во рту язык. «Ты же выглядишшшшь как евнух!»

А я на это: «Э…»

Штефан не унимался: «Ты же любишшшь только темноволосссых женщин: Верона, Наддель и Toмacсс Андерссс».

А я на это: «Э…»

Единственным, что было между нами общего тогда, так это то, что оба мы были слишком, слишком стары для этой передачи.

Видимо, наша встреча так понравилась Штефану, что он захотел добавки.

Я как раз лежал в трусиках за домом у источника и старался посильнее загореть. Вдруг снаружи у садовой калитки раздалось «динг–донг». Я встал и с любопытством взглянул за живую изгородь — прямо во включенную камеру Штефана Рааба.

«Ау, Дитер! Мы хотим зайти к тебе в гости!»

Я мог бы свернуть ему шею. Он запросто ворвался в мою личную жизнь, да еще и снимал меня на камеру. Сегодня–то знаменитости уже привыкли к такимпокушениям. Но тогда это было против всех правил СМИ. Я был чуть ли не подопытным кроликом. Поганое ощущение. Мне не оставалось ничего иного, кроме как дать интервью. Я вряд ли смог бы сказать: «Пшел отсюда! Иначе я дам тебе в морду!» Это бы точно прокрутили на VIVA раз пятьсот.

В принципе, такая акция — ни что иное, как насилие по телевизору: кто–то принуждает тебя делать перед камерой то, чего ты не хочешь.

Парадокс, позор, коварство заключается в том, что Штефан запретил бы, чтобы то же самое проделали с ним. Разумеется, его личная жизнь — самое святое для него. Поэтому он всегда принимает меры предосторожности и хитро и бесстыдно придумывает несуществующие поездки.

На вопрос: «Куда же ты поедешь в отпуск?» людям, которых, по его мнению, это не касается, он отвечает: «Леголенд». Близким друзьям он говорит: «Ибица!» На самом деле он едет на Крит, где оставил свой шикарный катамаран. Главное, чтобы его самого не застукали в трусиках танга.

Рааб — это фантом, о котором каждый думает, что знает его. Он показывает только то, что хочет показать. Никто не знает, где он живет. Никто не знает, как выглядит его подруга. Он невероятно замкнут притом, что невероятно беспутен.

Из этой садовой засады у ручья я извлек урок. Я поклялся, что при следующей возможности Штефан не выйдет сухим из воды. Этот шанс представился, когда в следующем году Штефан явился засвидетельствовать свое почтение на съемки «Dr. Mabuse».

Я как раз стоял на высоте восьми метров на продуваемой ветром платформе, которая не казалась мне надежной, и в длинном черном пальто изображал перед камерой бесстрашного злодея. При этом нельзя сказать, чтобы я не боялся высоты. Я только хотел, чтобы ролик по возможности быстро оказался в коробке и чтобы со всем этим было покончено. Как вдруг из–за столба сантиметрах в тридцати от меня вынырнула физиономия Рааба, ухмыльнулась в камеру и заорала: У–у–у! Дитер! Смотри, яйца не застуди!» — и при этом он замахал чем–то наподобие наручников. Поскольку его туда не звали, он, конечно, испортил всю сцену.

Но на этот раз он от меня получил: я перетащил парня к себе, более или менее забыв о боязни высоты. Я прижал его головой к балюстраде и слегка придавил его. «Урррг!» — издал он из–под моих рук, и я был доволен собой.

В этом деле было кое–что хорошее. Тот, кого душат, любит себя. Мой решительный отпор Штефану очевидно понравился: «Эй, это уже что–то новое!» После этого мы стали если не друзьями, то по крайней мере теле–коллегами.

Но когда он несколько месяцев спустя снова возник перед моими дверьми, будто палач, мне это не понравилось. К тому времени я переехал на виллу Розенгартен, и у меня на выгоне за домом стояли две шаловливые полудикие ганноверские кобылы Дженни и Санни.

«Давай устроим родео!» — предложил Штефан. Он знал, что на экране это смотрелось бы хорошо. У него глаз–алмаз, к тому же, он может сделать все: прыгать на тарзанке; выводить на самолете «мертвую петлю», пока не стошнит; сломать себе в боксовом поединке носовую кость и истекать кровью, как резаная свинья; и плюхнуть свой зад на полудикую лошадь, хотя он совсем не умеет ездить верхом.

Когда камера не включена, Штефан — совсем другой человек. Не нахальный, грубый и оскорбительный, но сверхславный, внимательный и милый. Тогда звучат такие фразы, как «Послушай, Дитер, приятель, ты же знаешь, каково это на телевидении! Там же нужно смешивать всех с дерьмом! Не злись на меня за это! Ничего личного!»

Правда, он запретил мне говорить это, чтобы я не испортил его свинский имидж. И все–таки я это делаю.

Но вернемся к родео (камера была все время включена, само собой разумеется).

Штефан подтянулся на руках, чтобы залезть на Дженни, которая нервно пританцовывала, хлестала себя хвостом по бокам и пыталась схватить Штефана за задницу.

Едва он забрался в седло кобылы, выгнувшей спину, как с насмешливой ухмылкой осведомился: «Где же здесь педаль газа?» и тут же всадил каблуки ей в бока. Как бы дурачась, как бы устав от обычной жизни. Дженни сразу же рванула с ним по выгону.

«Эй, где же ты, Дитер?» — радостно проревел Штефан через плечо, — «Мне нужно еще одно лассо!»

К моему великому удивлению, ему даже удалось удержаться на отчаянной чокнутой кобыле.

Для своей карьеры Штефан делает действительно В–С–Е. Он культивирует имидж развеселого экстремиста, который принимает вещи такими, какие они есть. Который из каждого случайно оброненного слова, из любого инцидента составляет удачную импровизацию. Но вот вам правда: это все заранее продумано до мелочей, словно в генштабе. Как он сделает это. Когда он скажет это. Когда на какой клаксон нажать. Воистину тяжелая работа. Точно так же он создает свои хиты. «Бретти, Бретти Вогтс» и «проволочная изгородь» вовсе не результат легкого подпития, а образец истинного мастерства.

Но я это понял лишь тогда, когда он предложил мне за кулисами «TV total»: «Дитер, давай, я совершенно случайно приду на следующий концерт Модерн Токинг! При этом мы совершенно случайно споем вместе в костюмерной. Потом я совершенно случайно прокручу это раз сто в своей передаче. Затем совершенно случайно выйдет CD. И мы совершенно случайно заработаем кучу денег».

За эту хитрую идею он совершенно случайно пожелал огромную долю прибыли. Нет, спасибо, — думал я про себя. За такие ничтожные деньги он тебя потом еще на посмешище великодушно выставит.

И вообще, в том, что касается денег, Штефан самый безжалостный бизнесмен, который когда–либо попадался на моем пути. Он ожесточенно и бесцеремонно борется за каждый евро.

Со своей компанией звукозаписи «Эдель» он проворачивает невероятные дела. Он паразитически использует структуры сбыта. Они доставляют его CD-диски в магазины. За это они получают несколько процентов от прибыли. Так что он получает за пластинку, по моим подсчетам, раз в двадцать больше того, что получаю я.

Чтобы окончательно и навсегда разрушить столь заботливо и с такой любовью созданную им иллюзию скажу: Штефан Рааб — не какой–то там комедиант–насмешник с «Про 7». Штефан — мульти–мульти–миллионер. Его потрепанные футболки и изрезанные рубашки — только маскировка. Точно так же, как у Отто Ваалька. По тому тоже не скажешь, что у него за домом есть площадка для вертолетов и тысяча роскошных автомобилей.

Штефану принадлежит доля в производственной фирме «Брейнпул», которая продюсирует «TV total» и другие программы. Прекрасный замкнутый круг деньгообращения, из–за которого я очень ему завидую. Он использует доход всей цепочки. Незаметно, в абсолютной тайне он запустил гениальный аппарат по выжиманию денег. От идеи до готовой продукции, включая маркетинг, рекламу и продажу все держится в одних и тех же руках, а именно — в его. Так он в невероятно короткий срок накопил огромное состояние.

Только его последний честолюбивый проект, с которым он хотел покорить журнальный рынок, плачевно провалился — его собственный тележурнал под названием «ТВ тотал». Миллионные убытки он оплатил деньгами из левого кармана брюк.

Конечно, состояние его счета зависит от курса акций, потому что со своей фирмой «Брейнпул» он владеет долей VIVA. А биржевой курс VIVA в настоящее время довольно скромен. Раньше одна акция приносила целых тридцать евро, сегодня прибыль колеблется где–то около четырех евро. Поэтому в настоящее время у Штефана за пазухой «всего–навсего» несколько миллионов евро.

Иногда мне хочется открыть в себе такого же маленького Штефана. Его жизненное кредо — просто супер: я — величайший, я самый лучший. Насрать на всех остальных.

С таким специальным раабским кредо моя жизнь, возможно, была бы немного легче. Или все–таки нет?

Штефан, ты гений! И огромное спасибо за то, что ты сделал меня своим мессией.

С глубоким уважением, твой поп–титан.

2000

Гаффа, Соммер и Шмидт или я и миллиардеры

Вы знаете знаменитую речь Мартина Лютера Кинга «Я мечтаю…»?

Эту фразу мне сейчас придется украсть у него. Потому что такие мелкие миллионеры, как я мечтают: я хотел бы иметь собственный маленькой концерн Дитера.

Ведь у меня никогда не было собственной ассистентки, которая приносила бы мне кофе. Собственной сексапильной секретарши, которая организовывала бы мои встречи (у меня есть только Эcтeфaния, которая спрашивает: «Дитер, тебе в чемодан положить черные или серые носки?»). У меня нет менеджера и нет консультанта. И нет шикарного клевого офиса, где я принимал бы посетителей, с крупногабаритным жидкокристаллическим экраном, на котором бы целый день без перерыва играли мои самые лучшие хиты. У меня нет даже визитных карточек. Наконец, если говорить честно: я просто–напросто человек шоу.

При этом у меня полно совершенно обычных проблем, как у каждого самостоятельного человека: когда я болен, мои дела с места не двинутся. И хотя на мне одном лежит вся ответственность и весь гнет, и я вкалываю, пока не свалюсь, смертельно усталый, я могу положить в свой карман лишь малую долю дохода от своей предпринимательской деятельности. Все время мне приходится отдавать крупную сумму фирме звукозаписи BMG.

Я сам себе кажусь наемным рабом, курицей, несущая золотые яйца для концерна Бертельсманна. Я чувствую себя стесненным, собственно говоря, с моим талантом, имея собственную фирму, я мог бы сделать намного больше. С той мечтой, с этим чувством, с этим страстным желанием я ношусь уже долгое время.

Четыре года назад, в 1999, по Германии прокатилась огромная волна реклама, эта невероятная волна золотоискательства — «Нью Экономи» Даже у того, кто не умел считать до трех, были акции компании. Каждая домохозяйка вдруг решила основать собственную фирму и сразу же отправлялась на биржу. Я впал в панику, боясь, что поезд уйдет без меня. Я что–то пропущу, я неудачник, я просплю такой грандиозный шанс, мне чего–то не достанется.

Собственно говоря, до того момента меня не покидало чувство: если кто–нибудь здесь разбирается в вопросах экономики и знанием собственной фирмы и биржи, то я готов сожрать все, что написано об экономике: «Торговую газету», «Капитал», «Экономическую неделю» и «Цейт», его разделы, посвященные экономике и акциям. Когда Эcтeфaния наверху в гостиной смотрит теле–магазин, я внизу, в подвале, изучаю новости биржи. Кроме того, не забывайте, я же изучал экономику.

Короче говоря, 1999 год я назвал бы черным годом своей карьеры. Хотя я хорошо зарабатывал. Но любой неудачник зарабатывал еще больше бабла. Кажется, достаточно было пойти на биржу и поторговать воздухом. И в мгновение ока ты — мультимиллионер. А я‑то, балда, сэкономил на этом!

Такое вот паршивое чувство сидело у меня в животе, когда я совершенно случайно столкнулся у бассейн «Беверли Хиллс» в Лос — Анджелесе с Джеком Уайтом. Особые приметы: копна завитых волос на голове и множество белых зубов во рту. И если я до этого думал, что этот год — черный, то после этой встречи я отказывался что–либо понимать. Ведь Джек Уайт для меня никогда не был олицетворением успеха.

Прежде он был футболистом средней руки, теперь он — среднестатистический продюсер: его последний хит «looking for freedom» с Дэвидом Газельгоффоом уже пятнадцать лет как выпал из чартов. И несмотря на это он отправился на биржу, организовав акционерное общество Джека Уайта и таким образом за ночь разбогател до чертиков. И вместе с ним его супруга с супер–пупер гривой Янина, экс–репортер (когда я думаю о ней, меня не покидает подозрение, что она потихоньку принимает средство для улучшения роста волос). Она держала 10 процентов акций в этом АО.

«Слушай, Дитер! Когда же ты наконец станешь миллиардером?» — спросил меня Джек, возникнув прямо передо мной в плавках и купальных шлепанцах, — «Ты вообще знаешь, как чертовски выгодны и как нынче хороши биржевые котировки?»

Я думал, что застрелюсь прямо на месте. В моем доме стопками лежат пятьсот золотых и пятьдесят платиновых пластинок. Когда ни посмотришь шоу Кернера на ЦДФ, новости спорта на АРД или ролик «Катьес — йес! — йес! — йес!», там звучат сплошь мои собственные мелодии. Бац — и это все уже не считается? И вдруг последние стали первыми? Как несправедливо! А как же принципы рыночной экономики!

Я уже тысячу раз мысленно просчитывал для себя возможный ход котировок:

" Во–первых, острый вопрос о предполагаемых расходах: налоговый аппарат, который удостоверяет пригодность фирмы для участия в деятельности биржи. Чем больший там находится капитал, тем дороже. Уж они–то дерут по три шкуры.

" Во–вторых, фактор финансовых потерь: банк, который организует для тебя продажу акций. Вот уж пиявка!

Говоря открытым текстом, ты отдаешь всего–навсего миллионы евро, которые тебе не принадлежат. Потому что деньги вкладчиков тебе не подарены, а как бы даны взаймы в надежде на будущую прибыль. С этих денег ты должен получить прибыль, а потом снова вложить их в дело. Да и деньги в сфере музыки не так–то просто заработать. Чтобы получить чистыми пятьдесят миллионов евро, мне пришлось бы каждый день писать по двадцать хитов.

Кроме того, не следует забывать про текущие расходы, без которых такому акционерному обществу не обойтись: тебе нужно помещение под офис, тебе нужен квалифицированный персонал. И кого бы ты ни спросил тогда, в 1999 году: «Ты не хочешь занять должность в моем АО?», тебе отвечали: «Ясное дело, займу! Пожалуй, 500 000 марок в год плюс процент от прибыли АО». Все совершенно спятили.

Мне было ясно: кто не улавливал всех связей на сто процентов, кто основывал АО, не имея подлинного потенциала, настоящих накоплений, тот был глупее, чем ставшая нарицательной молочница. С самого начала дело шло к гибели.

Но раз уж я не видел ни одного реального шанса для выживания АО Дитера, как же фирме Джека Уайта удавалось получить доход? Но, может быть, помимо прочего он занимался реализацией средств для улучшения роста волос.

В 1999 любой мог бы сделать такой же расчет, как и я. И все–таки новые акционерные общества лезли, как грибы из–под земли. Я то и дело слышал слова типа: «Да не забивай себе голову, Дитер! Это же не ради заработка денег! Просто люди хотят вкладывать деньги, так позволь им это делать!» Ни в ком не наблюдалось ни капли недоверия. И это делало меня еще более недоверчивым.

Я решил поближе присмотреться к самому преуспевающему в то время АО — ЕМ. ТВ в Мюнхене. Быть может, они знают что–то такое, чего не знал бы я.

Я поднял трубку и по телефону договорился о встрече с наместниками Папы Римского на бирже — Toмacом и Флорианом Гаффа. Братья Гаффа среди всего прочего купили права на «Муппет–шоу» и «Улицу Сезам». История бешеного успеха. В 1997 одна акция ЕМ. ТВ стоила лишь 34 марки, 36 месяцев спустя уже 10 166 марок. Это было не десять, не сто, не тысяча, это было почти тридцать тысяч процентов от начальной цены. Toмac Гаффа как раз купил за один миллиард права на Формулу 1. Миллиард! Только почувствуйте это слово на языке. Это тысяча миллионов.

У Гаффа были фильмы, у меня была музыка. Вместе получалась киномузыка — это была моя предпринимательская идея. Toмac и Флориан, с волосами, намазанными гелем, в рубашках с «Г», вышитом на воротничках, приняли меня. Под стать обстановке был и сияющий новизной фирменный центр, также выстроенный в форме гигантской буквы «Г».

Назвать это все супердорогим — это слишком дешево.

У входа стояло три шикарных Феррари. В гавани Монако яхта стоимостью в сорок миллионов ожидала прибытия своих владельцев. Девушки у входа выглядели, как Клаудия Шиффер, и были облачены в наряды от кутюр. Меблировка сработана из самых дорогих пород дерева, письменные столы — вершина эксклюзива. Филипп Старк рядом с ними — просто нищий, страдающий безвкусием. На стенах кругом оригиналы произведений искусства знаменитых мастеров. А в приемной буквально наступали друг другу на ноги строительные консультанты, инвесторы и кредиторы.

Чтобы быть до конца честным, скажу, что все это — вещи, о которых по тайком мечтает малютка Дитер из Ольденбурга, лежа ночью без сна. От зависти у меня опустилась нижняя челюсть. Но подтекст был ясен: каждый, кто входил сюда, должен был тотчас же открыть портмоне и купить акции ЕМ. ТВ.

Чтобы я понял, какую честь мне казали, мне устроили экскурсию по интерьерам здания: «Ты должен взглянуть на это, Дитер!» — заявил Toмac Гаффа — мы с ним сразу перешли на «ты». «И на это тоже! Это наша новая кухня. А это наш новый итальянский повар из пятизвездочного ресторана».

Я уставился внутрь помещения, выглядевшего как командный пункт космического корабля. Внутри находилась некая личность в шапке, которая носилась вокруг кофеварки экспрессо.

Послушай, а это вообще окупается?» — я был настроен скептически.

«Нет, конечно, нет», — услышал я в ответ, — «но мы проводим здесь чертовски важные бизнес–встречи. И теперь нам не нужно ездить в город, чтобы пообедать».

В принципе, произошло то, что я часто ощущаю при общениимужчинами: петушиная лихорадка. Мне собираются показать, кто петух на этом птичьем дворе. В большинстве своем акулы бизнеса не обладают статусом знаменитости как я. Поэтому им приходится окружать себя символами другого статуса, чтобы достичь моего уровня.

Я воспротивился и рассказал братьям Гаффа о своих успехах, рассказал, что я — величайший человек в сфере музыки. Что я продюсировал весь мир и даже Господа Бога. Что обо мне говорят, будто я изпяти фунтов свинины с луком могу сделать звезду.

«Черт возьми, Дитер», — в восторге кричал Toмac Гаффа, — «если это так, то мы непременно должнывместе создать студию звукозаписи». Он не просто заинтересовался. Он буквально пришел в восторг.

Мы трепались и трепались, и выдумывали умопомрачительные конструкции фирмы и акционерного общества «Гаффа — Болен».

«Скажи, Дитер», — вдруг спросил Гаффа после двух часов разговора, — «а как ты вообще представляешь себе свою дальнейшую жизнь?»

«Ну», — размышлял я вслух, — «делать деньги. Дальше писать хиты. Летом на несколько недель ездить на Майорку. В принципе, жить так же, как и сейчас».

Тогда Toмac посмотрел на меня задумчиво: «Почему же ты так жаждешь попасть на биржу, Дитер? Я хочу сказать: ты действительно желаешь себе этого? Погляди на меня! У меня в наблюдательном совете сидят сплошь идиоты, и я страдаю, принимая любое решение. Из–за любой ерунды я должен обращаться к своему финансовому председателю. И если я хочу что–нибудь купить, мне нужно идти с повинной в банк».

Признаться, я немного обалдел от того, какой оборот принял разговор. Но мне пошло на пользу то, что я услышал.

Гаффа был уверен в том, что он говорил. Более того, он все сильнее входил в раж.

«Знаешь, что действительно здорово, Дитер?» — твердил он мне, — «Быть своим собственным властелином! Ты стал тем, чем я всегда хотел быть. Подумай, хочешь ли ты отказаться от всего этого. Хочешь ли ты продать свою свободу. Ты можешь делать, что захочешь. Это же то, о чем грезит каждый!»

Проклятье! — думал я в перерывах между его монологами. Снова никакой секретарши! Все в эту секунду указывало на то, что союза между нами не получится.

«Да», — добавил Toмac, — «и тогда тебе придется девяноста процентов времени заниматься административными делами. Как хочешь! Давай создадим фирму звукозаписи. Ты получишь от меня все, чего хочешь. Деньги, оборудование, не вопрос», — он говорил о приблизительно сотне тысяч евро, — «прибыль мы поделим пятьдесят на пятьдесят. Но я бы на твоем месте — погляди мне в глаза, я говорю от чистого сердца, ты симпатичен мне, ты мне нравишься — на твоем месте я бы не ходил на биржу. Занимайся своим делом, как прежде, на этом ты здорово зарабатываешь, и у тебя нет таких хлопот, как у меня».

Я считал и считаю, что я, Toмac Гаффа, здорово подхожу для этой работы. В тот миг, когда он предстал передо мной, я, правда, не понял структуру его фирмы. Но он меня убедил. Он не оставлял отвратительного привкуса после беседы, как Джек Уайт. Я спокойно завершил разговор. Бог биржи Toмac Гаффа утвердил меня в моем глубочайшем убеждении, а именно, в том, что один и один всегда будет только два. Правда, интуиция, сидящая глубоко внутри меня, подсказывала, что ничего бы не вышло из совместной фирмы Болен — Гаффа. Но все–таки я гордился своим предложением.

«Зелленейт, картонный нос, открой–ка шампанское!» — крикнул я, счастливый и довольный, своему коллеге Энди из BMG, — «Гаффа даст нам бабла на собственную фирму звукозаписи».

И даже когда я обо всем догадался, я все равно еще несколько недель ждал звонка от Toмacа Гаффа. Но я не мог злиться на него из–за этого по–настоящему.

Через восемь месяцев стоимость его предприятия за ночь совершила головокружительное падение с 27 до 2 миллиардов евро. Вместо 5880 евро акция ЕМ. ТВ теперь стоила только 2. Причина: расчеты Гаффа оказались неверными. А так как он опубликовал неверные цифры, ему с братом придется отвечать перед судом.

Один Рон погоды не делает

Следующее знакомство с миллиардерами–акционерами я почерпнул с Роном Соммером из «Телеком». Эта фирма наравне с ЕМ. ТВ в 1999 была одной из тех, кто выиграл от этого биржевого бума. Каждый хотел купить акции фирмы, рекламным лозунгом которой было «если ты умен, ты покупаешь «Телеком». Акции были в таком почете, что распределялись буквально как талоны на питание.

Ронни был для меня в духовном смысле лучшим другом, хотя я и не знал его лично. Я чувствовал себя связанным с ним внутренними узами. Он, как и я, был выходцем из сферы музыки и тоже был преуспевающим человеком. Поэтому я питал к «Телеком» очень глубокие чувства.

Правда, во внешней стороне наших отношений был заметный изъян. Если кликнуть на интернет–страничку «Телеком», тебя приветствовали там розоватый фон и непререкаемая тишина. Ни следа звукового оформления. Безмолвие сервера впечатляло. И я решил, моему другу Ронни срочно нужен советчик по части музыки, который подхлестнул бы его пыльную зачерствелую страничку и позаботился бы о лоске и новизне. У меня было совершенно конкретное видение. «Телеком» должен был увеличить свое представительство в интернет. Все страницы обзавелись бы замечательной профессиональной акустической основой. Я представлял себе тогда еще не существующие мелодии для мобильных, мелодии при ожидании вызова абонента — просто хит, и свежие топ–новости из сферы поп–музыки по горячей линии.

Я позвонил в секретариат Роя Соммера и мне сразу же назначили время встречи. «Да, господин Болен», — подтвердила его секретарша, — «Такого–то числа, в отеле таком–то в Мюнхене».

Я ожидал жаркой деловой схватки. Крупная рыба вроде Роя Соммера, конечно, не ходит поодиночке. Как правило, в свите полно молодых менеджеров с залитыми лаком волосами. Партнеры смотрят вместе на долби–сераунд впечатляющие фирменные видео, просматривают колонки цифр в толстенных фирменных презентационных каталогах и откровенно высказывают свое мнение. Я, наверное, сказал бы, сколько супер–хитов я успел написать.

В общем, как обычно. Каждый поднимает ногу и метит свою территорию. Затем следуют кусочки семги и ломтики «метт» — итальянской копченой колбасы, обложенные огурчиками. Потом каждый напьется гадкого черного кофе и полутеплой колы.

«Привет», — я подошел к стойке, предвкушая удовольствие от встречи, изготовившись к борьбе. Хотя качество места, выбранного для встречи, меня несколько удивило. Оно выглядело, не как большой открытый мир, а скорее, как филиал постоялого двора около аэропорта в Мюнхене. Но, возможно, это и есть то самое тайное совещание между деловыми людьми. «Меня ждут, мне назначено у Рона Соммера из 'телеком'!»

«Номер 344» — кратко сообщила мне дама за стойкой. Ничего похожего на: «Да–да, господин Болен! Вас уже ждут!»

«Пинг!» — хлопнула дверь и впустила меня в совершенно нормальный среднестатистический узкий коридор. Мой путь оборвался перед ни чем непримечательной дверью с номером 334, расположенной между номерами 332 и 336, напротив — дверь 335. Ой–ой–ой, — подумал я, словно в дешевом доме свиданий.

Я постучал, мне открыл самого обычного вида седовласый папаша в костюме в полоску: Юрген Киндерфатер, заведующий отделом коммуникации Рона Соммера.

Он был один. Комната за его плечами представляла собой тесное, около восьми квадратных метров площадью помещение со столом, кроватью, шкафом, душем и туалетом. Что дальше?

«Ах, садитесь же!» — воскликнул Киндерфатер и уселся на одно из кресел, стоявших перед кроватью. Я, удивленный, сел в кресло напротив него и подумал:

а) я попал не в тот номер или

б) не в то кино.

Мы должны были говорить о великих свершениях. Вместо этого я сидел в этой дыре, которая по недоразумению называлась гостиничным номером. Чтобы усилить сходство помещения с комнатой молодежной турбазы, Киндерфатер предложил: «Не желаете ли выпить чашку кофе, господин Болен?» — и щедрым жестом указал на термос на столе, испещренный следами долгой службы. На корпусе темнели свежие капли. Я не исключал того, что это был его собственный термос, который он принес из дому.

«Нет, спасибо», — отказался я, — «я бы выпил апельсинового сока, свежевыжатого».

«С этим проблемы», — весело ответил Киндерфатер, — «но там, сзади, где–то есть мини–бар, обслужите себя сами».

Это стало вершиной всего действа. Эй, Дитер, — сказал я себе, — и этот тип распоряжается рекламным бюджетом в два миллиона? Что–то странное творится в этом «Телекоме». Лучше избавься по быстрому от своих акций.

«Господин Болен, что я могу сделать для Вас?» — спросил Киндерфатер, благосклонно глядя на меня.

«Знаете, что?» — ответил я, — «Вам нужен контент, вам нужно содержание! Я взглянул на вашу интернет–страницу, на ней мало чего происходит! Несовременно, скучно, покрыто толстым слоем пыли. Просто хочется поскорее взгляд отвести».

Киндерфатер посмотрел на меня так, словно я сказал: «Я хочу взять напрокат твою жену». Для него я явно был мелким музыкантишкой из Тетенсена, которого не следует принимать всерьез. Но я несмутился и продолжил:

«Вам срочно нужно придумать что–нибудь с музыкой, новостями о звездах, энергией, эмоциями. Какой–нибудь бум! И бам! И туш!»

«Ну, я не знаю, господин Болен», — ответил Киндерфатер, явно задетый за живое, — «я думаю, Вам не достает знания некоторых взаимосвязей и благоразумия». И он принялся обстоятельно докладывать мне о фирме «Телеком». Оперируя глупыми и старомодными понятиями: «Нельзя запутывать покупателя. Классический клиент фирмы «Телеком» не имеет ничего общего со звездами и музыкой. Прежде всего, кого интересуют новости из мира знаменитостей?»

Он двадцать минут ораторствовал, будто заправский профессор. А потом сменил роль. Внезапно он превратился в мамочку, которая сует ребенку несколько леденцов, прежде чем он выйдет из дома:

«Итак, если бы я был на Вашем месте, господин Болен… Я бы быстро купил несколько акций «Телеком». Тогда Вы были бы на верном пути».

У фирмы, которую возглавлял этот тип, лежали на счету десятки миллиардов монет. А сам он явно (уж в этом–то я специалист) не имел о маркетинге ни малейшего понятия. И все–таки я дал уговорить себя приобрести акции этого общества дураков. Я просто не могу удержаться, если предчувствую убытки.

Курс еще немного подрос, а потом сразу упал на самое дно. Сегодня у меня остались лишь громадные убытки.

Через несколько месяцев я совершенно случайно ел лапшу с чесноком у моего любимого итальянца «Ла терраса» в Тетнсене. На террасе сидели я, Эcтeфaния и «суперзвезда» — победитель Алекс. За соседним столиком сидел некто, при взгляде на кого я подумал: Черт возьми, Дитер, да ты же с ним знаком!

И я вспомнил: это же после–последователь Рона Соммера. Новый Бог на пьедестале «Телеком» — Кай Уве Рике.

Подойти, что ли, к нему и пожаловаться, куда, дескать, подевались мои миллионы? — раздумывал я. А потом сказал себе: нет, оставь это, Дитер! Дело того не стоит! Не нужно устраивать рок–н–ролл в Тетенсене.

Я наблюдал за тем, как мужчина, совершенно расслабленный, спокойно сидел в кругу своей семьи на солнышке и уписывал пиццу. Н-да, если бы у меня были многомиллиардные долги, я, думаю, не смог бы проглотить ни кусочка.

Через полчаса Кай — Уве, его жена и двое детей, словно команда «Телеком» вскочили на свои велики. В тот миг я испытал облегчение. Я наконец–то узнал, куда подевались все мои деньги.

Все четверо Рике ездили на велосипедах, купленных на деньги «Телеком». Я сразу это понял. Дело в том, что у меня в подвале стоит точно такой же. Цена за штуку: 1 500 евро.

Дешевый будильник

Я уверовал в свою идею с оригинальными мелодиями для телефонов. И хотя я потерпел неудачу со старомодным «Телекомом», мне не хотелось долго оставаться неудачником. В конце концов, в телефонии был еще один провидец — «Moбилкoм». Третья история успешной деятельности акционерных обществ — биржевых супер–обманщиков Германии, наряду с «ЕМ. ТВ» и «Телеком».

Владелец — Герхард Шмидт, бывший хозяин лавки по прокату автомобилей, который со своим концерном стоимостью в семь миллиардов заседал в дыре под названием Бюдельсдорф с населением в 10 487 человек. Он был знаменит своими инновациями, в частности, тем, как нокаутировал конкурентов своими демпинговыми ценами. По телефону я договорился с ним о встрече.

В противоположность расфуфыренным братьям Гаффав их шикарных костюмах, сшитых на заказ, и пыльному Киндерфатеру в обывательскую полосочку, Шмидт видимо действовал по рецепту успеха новой экономической программы: джинсы в деревенском стиле, никаких пиджаков, никаких галстуков, рукава рубашки закатаны. Его офис был маленьким стеклянным ящиком, слегка возвышавшимся посреди большого конторского помещения. Отсюда он видел толпы своих сотрудников. Все кружилось в водовороте бизнеса. Везде мелькали ноутбуки. Что создавало такое впечатление, будто в Бюдельсдорфе начинается экономический бум, и у них земля горит под ногами. Здесь, среди полей, вдруг начинало казаться, что ты находишься на Уолл–стрит.

Несколько менее внушительными выглядели наручные часы Шмидта: какой–то тайванский будильник с логотипом «Moбилкoм». Я увидел их, когда он приветственно пожал мне руку:

«Добрый день, господин Болен! Чем могу служить?»

«Ну, господин Шмидт, у меня есть идея, которая могла бы Вас заинтересовать. Что Вы думаете об оригинальных мелодиях для Ваших мобильных телефонов? Я мог бы писать их» — ответил я на его вопрос.

Пока я говорил, Шмидт поддакивал: «Ах, о–о–о! Да–да! Так–так! Это выглядит очень, очень интересно!» — повторял он. Еще не договорив, он схватил маркер и принялся рисовать на листе бумаги закорючки, шары и круги. Это выглядело невероятно сложным, впечатляющим и важным. Я стоял рядом и думал: позвольте, что же это значит? Он хочет рассказать мне о новом виде мобильных телефонов?

«Вот это да, это действительно здорово, то, как вы это делаете, честное слово», — на всякий случай похвалил его я. Шмидт по–настоящему вошел в раж. Он торопливо рисовал стрелочки, которые шли во все стороны и даже загибались на другую сторону.

«А здесь», — он широким жестом поставил маленький крестик в левом углу в самом низу, — «здесь я мог бы представить себе совместную работу с Вами». В тот миг я понял: он сделал набросок переплетений всей своей фирмы. И я не мог отделаться от ощущения, будто его сложная диаграмма, которую он только что нарисовал, впечатляет его сильнее, чеммои новые клевые мелодии для сотовых.

Когда я через два часа, совершенно расстроенный, покидал Бюдельсдорф, я был уверен: можешь покончить с этим Шмидтом.

Я был сыт по горло этими биржевыми учителями, миллиардерами–акционерами и историями об успехе нового экономического курса. Это не мой мир. Мне начало казаться, что они все спятили. Я бы предпочел в одиночку дальше писать в Тетенсене свои маленькие хиты. Я решил раз и навсегда похоронить свою мечту о собственном акционерном обществе Дитера Болена.

Кстати, Шмидт тем временем не совсем добровольно уволился из «Moбилкoма». Здесь посодействовала прокуратура. С ним умер последний динозавр новой экономической программы.

1982

Фалько или я думаю о тебе

Я пытаюсь учиться на ошибках других музыкантов. Знакомство с Фалько оставило на мне неизгладимое впечатление. Он был моим примером, моей путеводной звездой, моим безмолвным спутником. И он канул в никуда. Он — доказательство того, как высоко можно взлететь. И как шоу–бизнес сжигает человека, высасывает его и выбрасывает пустую оболочку.

Его судьба — одно из самых трагичных, самых трогательных переживаний, которые мне довелось испытать в моей музыкальной жизни.

Впервые я повстречал Фалько в начале восьмидесятых в Гамбурге. Я был тогда совершенно незначительным мальчиком на побегушках в музыкальном агентстве «Интерсонг».

А Фалько? Он был сияющей звездой, величайшей звездой фирмы звукозаписи «Варнер»: его «Комиссар» везде был хитом номер один, даже на Гватемале, и был распродан многомиллионными тиражами. Я был исполнен благоговения. Германо–говорящий певец, которому удалось добиться международного признания. Он был там, куда я хотел попасть. Моя мечта.

Я чуть в обморок не упал, когда услышал, что Фалько приедет в Гамбург. Цель приезда: вручение золота и платины за громадные успехи в Германии. Место: легендарная сцена ресторана «Дядюшка По». Я до тех пор пытался окрутить нашу секретаршу в «Интерсонг», пока не вытянул у нее драгоценный входной билет.

Фалько следовал главнейшей теореме из старого пособия для школы шоу–бизнеса: звезда опаздывает на тридцать минут. Минимум. Фалько приподнял эту планку. Ему потребовалось полтора часа. Когда наконец–то открылась дверь, и он вошел в зал, его встретили по–королевски:

Все захлопали, все ликовали, все напирали вперед. И я, с покрасневшим лицом и влажными ладонями, где–то с самого краю. И единственными мыслями, которые пришли мне в голову, были: первая — как бы мне подойти к нему? И вторая — как бы мне подойти к нему?

На меня производил впечатление каждый его жест. Вау! — думал я. Так двигается суперзвезда. Так она говорит. Так она выглядит. Волосы он намазал гелем и уложил на голове, словно шлем. Вместо приветствия он поклонился с чрезмерным подобострастием. Примета старого дворянина. А затем начался спектакль: Фалько говорил с широко раскрытыми глазами, при этом широко размахивая руками и куря одну сигарету за другой. И все это без перерыва, как заведенная машина. В то же время по его щекам стекали огромные капли пота.

Наконец к нему пробилсяфанат Дитер Б. из Х. Х.и попытался втянуть звезду в разговор:

«Эй, Фалько, отличное достижение! Я восхищаюсь тобой и твоими успехами», — начал я, — «кстати, я работаю в «Интерсонг» и пытаюсь утвердиться как продюсер. Меня зовут…» — я не договорил.

«Вот как?» — изрек Фалько. А потом обернулся к следующему собеседнику, и обо мне забыли.

«Эй, Фалько!» — воскликнул тот, — «воистину замечательные достижения! Просто сенсация! Твоя музыка, твое звучание! Такого я не слышал за все тридцать лет, что я работаю в музыкальном бизнесе! И если тебе вдруг понадобится хороший продюсер — просто спроси Уве…»

Так было и с третьим собеседником, и с девяноста девятым. Параллельно с этим слюнопускательством Фалько несколько рассеянно произносил свой собственный текст: «У меня абсолютный слух! В шест лет я уже мог исполнить по крайней мере тридцать эстрадных песен. Я всегда говорю закоснелым сволочам из студии звукозаписи: 'Валите ко всем чертям' Я знаю лучше, как все делается! Я испробовал все возможные профессии! Я сыт по горло тем, что старые дуралеи из венской филармонии Австрии — наша единственная рок–н–ролльная группа».

Я стоял все это время неподалеку, навострив уши. Возможно, в моем мозгу отыскалась одна–единственная клеточка, в которой мелькнуло: да они же его совсем не понимают! Все чака–чака. Но остальная часть меня была ослеплена и плавилась в благоговении. Я радовался, что имею право находиться в одном помещении с Фалько.

Много позднее я понял: величайшая проблема шоу–бизнеса состоит в том, что «звезда» — это не та профессия, которой можно научиться. В принципе, все они — самоучки, перед которыми вдруг встает вопрос: Как же, черт побери, ведут себя VIP-персоны? Как мне это различить? Как мне объяснить людям, что я другой? Ведь хочется соответствовать своему новому статусу. Рецепт Фалько был понятен: я покажу себя хвастуном, лакированным, заносчивым, надменным. Чтобы я в любом случае был уверен в себе. И за этими высокими стенами никто не увидит моего подлинного «Я», никто не узнает, как оно действительно выглядит. Мои страхи, моя неуверенность, остаются в тайне. И я уже не столь раним.

Здесь начинается собственный трагизм Фалько: для своих сограждан он не был каким–то там задирой, он был законным преемником Моцарта. Со времен «Маленькой серенады» и «Женитьбы Фигаро» они не далеко ушли вперед в музыкальном плане. Для Австрии Фалько был чем–то вроде настоящей сенсации. Своего рода конец света и воскрешение из мертвых. Наконец–то Австрия снова заняла местечко в истории музыки. Люди еще сильнее утвердили Фалько в его мании величия.

Но с другой стороны, это корни Фалько, круг его друзей и коллег — специфическая тайная политическая сцена Мы Против Всех. Об успехе здесь можно было только мечтать втихомолку. Но ни в коем случае нельзя былодобиться его. Потому что успех — это же коммерция! А коммерция? Это же проституция!!! Ваш Иоганн Гельцль — звезда мировой величины? В глазах своих друзей он сразу стал главным продажным капиталистическим паршивцем–бюрократом.

Результат — бедняга Фалько сразу оказался между двух огней.

Старые приятели сторонились его, как чумы. Остальные австрийцы ждали, чтобы он продолжал усердно создавать свои хиты. А его новые приятели были типичными пиявками. Для них он был хорош, пока оставался «Фалько». Они бы даже задницей на него не взглянули, когда он как безымянный музыкант играл в рок–кабаре «Драдиваберл».

Прошло восемь лет, прежде чем мы встретились вновь. На этот раз при сменившихся обстоятельствах. Тогда я уже стал человеком. А Фалько находился на последней ступеньке своего пути в никуда. Вот уже пять лет в музыке он терпел провал за провалом.

Я как раз снимал в Вене видео для «Блу Систем», как вдруг он возник рядом со мной и поздоровался. «Вот это да, Дитер», — сказал он, — «я слышал, что ты в городе. И я подумал, мы могли бы поговорить».

В том, как он это сказал, не осталось ничего от заносчивого самодовольного вожака из «Дядюшки По». Нормальный человек, очень милый, очень вежливый. В этом–то и состоит своеобразие шоу–бизнеса: как только лифт едет вниз, скромность и понимание возвращаются назад.

В качестве места для съемок была выбрана территория заброшенного промышленного предприятия в восточной части города.

Как раз был перерыв, поэтому отделились от съемочной группы и отправились прогуляться по рельсам. Стоял замечательный жаркий летний день. Мы присели в тени старого вагона и принялись болтать. Я сидел с героем из моего прошлого и внимал ему. Мне хотелось раскрыть тайну Фалько, раскрыть, понять и заново постичь то, что раньше казалось таким замечательным.

Но у Фалько больше не было тайны.

Он начал жаловаться. «Все выпотрошили меня и использовали! От тех денег, что я получил за «Комиссара», у меня гроша ломанного не осталось. И даже бабы стремятся обчистить меня» — эта тема в особенности не давала ему покоя, — «Девчонки видят во мне холопа, который бросается деньгами. Я слишком доверчив. Я все время обманываюсь».

Я сразу заметил, Фалько невероятно тоскует по всему нормальному, по человеческой близости. Его роль надоела ему хуже горькой редьки. У него не было ни малейшего желания изображать Джеймса Бонда.

«Послушай», — сказал Фалько тихим голосом, — «я решился изменить всю свою жизнь! Я как раз познакомился с одной женщиной. Я хочу завести еще детей. Я хочу огромную семью. Мы с моей новой как раз переезжаем в новую квартиру. Это стоило мне несколько миллионов. Это начало моей новой жизни».

А я вдруг подумал: Черт возьми, Фалько! Ты говоришь так убежденно, так вдохновенно. «Раз уж ты заплатил столько денег», — воскликнул я, — «Твоя новая конура, наверное, клевая? Она должна быть просто супер за такие бабки».

«Ну-у», — ответил Фалько, — «все–таки лучше всего я чувствую себя, если мне случается переночевать у старых друзей. Они живут просто и обыденно. Тогда и я становлюсь самым обычным Гансом. Тогда я чувствую себя дома, тогда я счастлив. И когда моя маленькая дочь смотрит а меня своими большими глазами, я знаю: она — часть меня. Она любит меня. Она любит меня таким, каков я есть».

Вау, вот это слова от чистого сердца, — думал я. У меня возникло ощущение, что я вижу перед собой настоящего, не лгущего Фалько. И он действительно открыл мне свое сердце.

В тот миг подошел фотограф «Браво» Фридерик Габович. Он с камерой сопровождал нас на съемках «Блу Систем». Едва он увидел меня и Фалько, как крикнул восторженно: «Эй, парни, вы так здорово сидите! Выйдет классное фото! Мистер Австрия встречается с мистером Германия! Придвиньтесь–ка поближе друг к другу!»

Мгновение, и — как будто кто–то открыл окошечко и вставил в спинку зайцу батарейку «Дюраселл». Я не знал, верить ли своим глазам.

Фалько принялся рьяно позировать, провел рукой по волосам, осклабился своей стандартной улыбкой, обнажив белые зубы, словно комиссар. Едва фотограф ушел, как из него, словно из воздушного шара, — «Пффф» — выпустили воздух. Он сидел, погруженный в себя, словно маленький мальчик, который хочет на ручки.

«Скажи–ка», — поинтересовался он, — «Как было у вас с Модерн Токинг, когда вы были на гребне успеха?»

«Ну», — ответил я, — «в начале мы были для людей самыми лучшими, самыми клевыми, величайшими. Босс из любой фирмы звукозаписи, любой проныра с телевидения, — все лезли нам в задницу. А потом мы с Toмacом расстались, и я остался совершенно не у дел. Конечно, это был отвратительный опыт. Меня застали врасплох. Безо всякого предупреждения».

Казалось, Фалько нравилось слушать это: как известно, разделенное горе — пол горя, как частенько говаривала бабушка Болен. Я был для него подтверждением того, что и другим не всегда везет. Я сидел перед ним, как живое доказательство того, что можно снова встать на ноги, и в конце концов все будет хорошо.

«Я сейчас записываю новый сногсшибательный альбом», — вдруг сообщил он с радостью в голосе, — «Это просто мега! Это произведет эффект разорвавшейся бомбы! Мой менеджер тоже считает: вещь — супер! На ней записано по меньшей мере двенадцать хитов. Среди такого количества хитов мы даже не знаем, какой выбрать в качестве первого сингла».

Мне это показалось дерьмовой ерундой. Потому что если певец утверждает: «В моем альбоме двенадцать супер–хитов!», это кажется весьма и весьма подозрительным. Так хорошо не поет ни один человек, даже Мадонна. Тут не хватает хорошего менеджера, который скажет: «Парень, живо в студию! Давай еще разок поработаем над этим!» Это подходило к тому, что я слышал о менеджере Фалько. Должно быть, он был порядочным тупицей. Один из многих двуличных подлипал на его шее, который не видел разницы между детской дудочкой и духовыми инструментами, и лишь заговаривал Фалько зубы. Дело в том, что он все время боялся: если я сейчас скажу что–нибудь ему наперекор, он отошлет меня назад, туда, откуда я вышел — на медиа–рынок, к моим картонным коробкам. Уж лучше сказать: «Это так грандиозно, то, что ты делаешь! Вместе мы сильны!» (+глупы=мы идем ко дну).

«Скажи–ка, Дитер», — размышлял Фалько, — «ты и я! Собственно, мы могли бы сделать что–нибудь вместе. Как тебе? Хочешь?»

«Ну», — уклонился я от ответа, — «в принципе, почему б и нет. Но для этого ты должен приехать в Гамбург, ко мне в студию. На пробы».

Самокритика, которой Фалько недоставало, его слепота все–таки немного настораживали меня. Дитер, лучше держись от него в стороне, крошка, — казал мне мой внутренний голос. С таким винегретом — менеджер Фалько плюс дуэт продюсеров из Голландии Голланд энд Болланд, которые плели интриги на заднем плане, — я не желал иметь какие–то дела. Опробуй сперва этих парней, думал я. И если после этого ты будешь все еще не против, ты знаешь, где меня найти.

К тому же, музыкальный стиль Фалько был не по моей части. Он не умел петь, он только читал рэп. А о таком здесь–и–сейчас-я–прочитаю–вам-рэп я не имел ни малейшего понятия.

Возможно, я все–таки попытался бы, в глубине души я все еще оставался фанатом Дитером Б. Из ХХ. Да и сама идея поспособствовать успеху Фалько привлекала меня. Но если меня что–то и отпугивает, так это опаздывающие и те, кто забывает о назначенной встрече. Уж в этом Фалько был королем. В этом отношении его слава в бизнесе была непререкаема.

Фалько так и не приехал ко мне в Гамбург. Он не позвонил. Все было так, словно и не было этого двухчасового разговора на рельсах в Вене. Как и было объявлено, через два месяца вышел его альбом» Data De Groove». Это был высший мега–супер провал года. В карьерном плане Фалько окончательно канул в никуда. Все прошло.

Через три года я услышал, что у него отняли даже его любимую дочь. Его бывшая залетела не от него. И теперь он должен был доказывать свое отцовство, пройдя паршивый тест.

Его явно водили за нос, как маленького мальчика. И ребенок, которого он любил, стал частью обмана. Только настоящий мужчина может справиться с этим. Мне было страшно жаль Фалько. Я был крепко убежден в том, в тот миг в нем умер борец. Признаю, и со мной могло быть то же самое.

У нас поговаривали, что с того момента он стал выкуривать в день по четырнадцать или шестнадцать сигарет. Он пьянствовал, нюхал и курил наркоту что было мочи. Как у певца у него не было ни единого шанса.

Зловещий принцип музыкального бизнеса гласит: мертвый преуспевает сильнее, чем живой. Привет от Ван Гога. Он голодал при жизни. А теперь за его картины коллекционеры платят бешеные деньги, десятки миллионов долларов.

А Фалько? Когда он погиб в автокатастрофе с 1,5 промилле алкоголя, 2604 нанограмма кокаина и щепоткой марихуаны в крови, его альбомы разобрали, как горячие пирожки: «Out of the Dark», его последнее, незавершенное творение, был распродан еще до релиза.

Восемьдесят процентов людей из шоу–бизнеса пьянствуют или принимают наркотики. Не потому, что это весело. А из–за боязни, что у тебя снова все отнимут. Как у Фалько.

1992

Эва Герман или рыба в малиновом соусе

Чтобы сразу все прояснить, скажу, что я не лежал в постели с Эвой Герман. Зато нас связывают крепкие платонические отношения, в которых всегда речь почему–то заходит о мужчинах и жратве. Началось все с того, что мы совершенно неромантично повстречались за кулисами ток–шоу на НДР (северо–немецкой радиостанции), говоря точнее, в тамошней столовой для сотрудников. Тогда здесь можно было поесть за несчастных восемьдесят пфеннигов, хотя в супе было подозрительно много блесток жира, а все блюда выглядели довольно вредными для здоровья.

Основание для моего нахождения там: я был приглашен на шоу в качестве гостя. Дело в том, что на «шоу НДР» нужно приходить аж к семи, даже если передача начинается в десять. Почему — никто не знает. В результате, самое позднее, через двадцать минут приходится спускаться в столовую и убивать время там.

Через три столика от меня сидела Эва с чашкой кофе и тоже ждала, в данном случае, когда ее муж закончит работу. Хотя в том, что касается мужей, с Эвой легко запутаться, в то время ее супругомбыл пухленький обладатель роскошных усов по имени Хорст — Вольфганг «Вольфи» Бремке. Этот Вольфи по совместительству был в НДРне только спонсором курсов Эвы для дикторов новостей, но и ведущим ток–шоу НДР. И теперь я ждал, чтобы он вызвал меня к себе. Манера Бремке брать интервью была всегда одна и та же: он подвешивал большой микрофон, строил из себя эдакого хитрюгу, мальчишку типа «господин учитель, я кое–что знаю». Возможно, он чувствовал себя великим, если мог помучить своих гостей. Что у него, впрочем, получалось не очень. Короче говоря, тип был — бее, мерзость!

После того, как Эва в пятый раз выдоила кофеварку, ей вздумалось заговорить со мной: «Привет, Вы случайно не Дитер Болен? Я Эва Герман, мне приятно познакомиться с Вами! Мне очень нравится Ваша музыка».

«Привет, фрау Герман!» — ответил я с просто суперправильным произношением. Дело в том, что я, к счастью, вовремя заметил, что она выговариввает «Герман» как «Герман», а не как «Херрманн». Два года назад Эва из соображений имиджа смягчила произношение своего имени, вырезав одно «р» и одно «н».

Мы заговорили и сразу понравились друг другу. Между нами определенно могло возникнуть нечто такое… Но для меня она — как раз тип такой женщины, с которой можно только дружить. Так началась моя роль жилетки, в которую Эва плакалась, и ее личного консультанта в отношении мужчин.

«Приходи со своей подругой Надей к нам на ужин!» — предложила она. Причем наше с Эвой второе увлечение после коллекционирования партнеров — поесть (как практично, что оба слова начинаются на «п»).

Через четыре недели мы с Наддель, как и договаривались, заявились к ней домой, в ее трехкомнатную квартиру где–то на нейтральной полосе междугамбургским Сити и пригородом Бланкенезе.

К тому времени мы с Эвой установили крепкие телефонные контакты: она любила звонить, я любил звонить, мы рассказывали друг другу новейшие новости, короче говоря, встретились две болтушки.

На приготовление ужина для нас и этого моржа Бремке Эва здорово потратилась: несколько перемен блюд, белые льняные салфетки, и дорогие серебряные приборы. Довольно мило, но, к сожалению, излишне старательно. «Кстати, очень, очень, очень хорошие приборы!» — попыталась Эва обратить мое внимание на ценности, лежащие передо мной. И так далее. Мы начали есть, торопливо постукивая пресловутыми серебряными приборами, как вдруг в воздухе зазвучали названия животных:

«Мой медвежонок, моя мордашка–заечка, не мог бы ты быть столь любезен и передать мне соль?» (Эва)

«О, без проблем! Держи, мой сладенький мышонок! Ты моя дорогая–милая крошка–лапочка!»(Хорст — Вольфганг).

Так они и трещали без умолку, и мне казалось, что я в зоопарке.

Очень утомительно. Я уловил сигнал тревоги: внимание, Дитер! Благодаря Toмacу и Норочке я уже получил соответствующиезнания о излишне откровенных влюбленных парочках. Мое впечатление: значит, там какая–то ложь, дерьмо под маской счастья.

«Ш–ш–ш», — толкнул я Наддель, когда оба воркующих голубка отправились на кухню, — «Скажи–ка на милость, куда мы попали? Я не верю во все это!» На тот момент милый ангелочек Эвочка в 134 раз сменила своего покровителя.

На другой день я, конечно, схватился за телефон и позвонил Эве. «Скажи–ка», — спросил я ее после вступительной болтовни, — «Вы все время так?»

«Куда ты клонишь?» — раздалось из трубки.

А я на это: «Ну, не будем называть имен!»

Но Эва: «Тебе это, что, мешало? Мы не делаем из наших чувств тайны за семью печатями. Мы любим друг друга!»

«Ну, если это так! Но честно, Эва, я думаю, это не продлится долго между тобой и твоим парнем. Я предчувствую это», — ответил я.

«Ах, вздор!!!» — возразила Эва тоном глубочайшего убеждения, — «Несусветная чушь! С этим мужчиной я состарюсь!»

Ну–ну, — думал я. И в придачу еще несколько раз: ну–ну, ну–ну, ну–ну, ну–ну. И едва я додумал последнее «ну–ну» до конца, как прочел в газете:

Ведущая «обзора событий дня» Эва Герман

И ведущий ток–шоу НДР

Хорст — Вольфганг Бремке -

Развод после пятнадцати месяцев супружеской жизни.

В качестве причины развода был назван переохлажденный нордический характер моржа Бремке. Ну, должно быть, я видел обоих в момент последнего гормонального всплеска. Я был немного горд собой. Разве я не напророчил? С того времени я взял привычку не держать рта на замке, стоило Эве завести нового парня.

Прощай, дорогая–милая крошка–лапочка Вольфгангхен, здравствуй, Уве Бан! Как и Хорст — Вольфганг, Уве зарабатывал деньги на НДР. Как радио–ведущий он носил всегда очень веселые галстуки. Возможно, он хотел, чтобы им заинтересовались на телевидении. Но, к сожалению, никто ему не сказал, что в его микрофон не встроена камера. Вечерами я встречал его там и сям на вечеринках. По принципу: дорогу, пехота, идет великий Уве. Но когда ему случалось говорить с кем–то важным, он поджимал хвост. Поэтому он и НДР идеально подходили друг другу. Ведь три буквы из названия расшифровываются как Нагни голову перед начальством- Добавь подобострастия и — Ругай подчиненного.

Конечно, мне перепало чудесно–странное развлечение сходить пообедать вместе с Эвой и Уве. Было это так:

На НДР мне объявлен негласный радиобойкот (он длится по сей день). Добровольно они не включают ни одну мою песню. Выгодно мне это тем, что мои песни не затирают до дыр, как Фила Коллинза или Мариуса Мюллер — Вестернхагена. И все–таки мой приятель Энди регулярно предпринимает попытки убедить старичков из НДР в том, что это ошибка, не исполнять песни самого преуспевающего композитора Германии. Поэтому он пригласил всю шайку на бесплатную обжираловку и обпиваловку за счет BMG в один из самых шикарных ресторанов Гамбурга.

«Оставь это, Энди! Это бессмысленно!» — предостерегал я его, — «Это НДР, это же социалистическая организация. Они не обращают внимания на какой–то там успех. Чихать они на него хотели!»

Но Энди не дал сбить себя с толку, ведь он наивнее всех наивных в нашем бизнесе: «Знаешь, что, мы напоим их, и дело пойдет!» — он был уверен.

Итак, там сидели телеведущий Лутц Акерманн, Уве Бан с особо ярко размалеванным галстуком, Эва, Энди, я и обычная орда попрошаек с НДР. Место действия: ресторан «Рыбная Гавань», самый изысканный и дорогой в Гамбурге из тех, в которых можно подавиться только рыбьей костью. Тут же, прямо на тротуаре, гнездится вид особых птиц — панельных ласточек. Возможно, именно из–за этого заведение столь популярно среди деловых людей.

Шеф–повара заведения зовут Рудолф Ковальке. «Да, и это! Как вкусно! Просто сногсшибательно!! Сделать для Вас мое Коронное блюдо?» — принялся он хлопотать, едва наши задницы коснулись стульев с темно–розовой обивкой. С того момента взяла старт невезуха. Нам принесли «коронный сюрприз», и — вот это да! — я не мог поверить своим глазам, — это была рыба в малиновом соусе. Я отважно подцепил кусочек на вилку и попробовал. Какой был вкус? Соленая рыба в сладком малиновом соусе. Брр! Такая гадость!

Едва тарелка с рвотным средством опустела, как прибежал Ковальке и возжелал услышать, что он единственный и величайший повар во всей Германии: «Ну, вам понравилось? Разве было не вкусно?» — он хотел, чтобы его похвалили.

«Да–да, супер, чудесно, просто превосходно, как Вам это удалось?» — все восторгались излишне старательно и строили из себя великих гурманов.

«Нет, это полное дерьмо», — прервал кто–то дружный хор. Разумеется, это был я. Нет, я, конечно, знаю, чего нельзя делать в дорогих ресторанах. Но это было действительно ужасно на вкус.

Эва поглядела на меня, как громом пораженная, потом вдруг встала и пересела за другой столик. Я неуверенно последовал за ней, потому что я не знал, была ли она оскорблена или ей тоже стало плохо.

«Да как ты мог?» — зашипела она на меня, — «Ты же ничего в этом не понимаешь! Я разбираюсь в этом! Ресторанное дело у меня в крови! У моих родителей был отель! Это самая обалденная вещь, которую ты ел!»

«Да, мне жаль», — я пытался ей объяснить, — «но если мне действительно не понравилось? Пусть он выдумывает в своей кухне для других все, что хочет. Я хочу есть жареный морской язык, а не под малиновым соусом».

Мы снова сели за наш столик. «Этт…тто сссснова… вы… зздесь», — поприветствовал нас Лутц Акерманн из–под стола, — «хоррррошшо ббыл…ло?»

Результат всего вечера: мы все упились в стельку, на галстук Уве налип малиновый сироп, Энди получил к оплате огромный счет более двух тысяч марок, а НДР все–таки не стала играть мою музыку. И когда бы теперь я ни шел в ресторан «Рыбная Гавань», я прямо у входа хватаю Ковальке за шиворот и навожу его на путь истинный: «Так, мастер, сочинять — моя компетенция, а ты позаботься о своих сковородках!»

После Вольфи, который был старше ее на двенадцать лет и ровесника Уве, Ева в третий раз устроила охоту на мужчин с НДР. На этот раз она выудила Тома Окерса, младше ее на два года, сценариста и режиссера на радиостанции. Это так похоже на Эву и ее менталитет домохозяйки: мамочка уже все делает, я его заполучу. Теперь она явно возжаждала молодой крови. В нем она видела настоящий рок–н–ролл. Мне парень показался чопорным, самоуглубленным и любителем потрепаться. Ничего толкового я от него не добился.

«Я уверена! Он и никто другой!» — Эва сияла от счастья, в ее глазах мелькали маленькие красные сердечки, когда мы встретились, чтобы попить кофе в «Централь Парк», забегаловке со сценой в гамбургском городском парке. Она приехала на роликовых коньках и вообще, как раз пребывала в стадии «у–у–у, мне шестнадцать!». «Это мужчина всей моей жизни!» — клялась она.

«Черт возьми, ты это серьезно? Вы как–то вообще не подходите друг другу», — я был настроен скептически, — «Что касается парней, ты ловишь не в том пруду». Ведь я всегда смотрю на Эву со стороны серьезного пожилого бизнесмена с характером и морщинами, как у Ули Викерта. Мужчины, с которым можно прогуляться по лесу и пойти в оперу. Хотя в глубине души Эва супермила, но все–таки она не в своем уме. Эва и Том вместе, это выглядело, как будто они были старшей сестрой и младшим братом.

«Нет–нет», — гнул я свое, пока мы пили кофе, — «настоящей удачи с этим человеком у тебя не будет!»

«Нет, поверь мне!» — Эва была уверена, — «Это с Томом, это навсегда. Я чувствую это сердцем».

Они поженились через три месяца после знакомства.

Все случилось так, как и должно было случиться. Однажды вечером зазвонил мой мобильный. «Он бросил меня!» — просопела Эва в телефон, совершенно расстроенная. Должен сказать, в тот момент мне было ее действительно жаль. Я имею в виду, я ведь знаю, как чувствуешь себя в такие моменты. Любовь ослепляет. А потом частенько следует кровная обида.

Последний экземпляр в пестром зоопарке Эвы — Михаель. На этот раз ровно на десять лет младше ее, арендатор отеляна побережье. Единственное хорошее, что я о нем слышал — он, по крайней мере, работает не в НДР. Когда я увидел его в первый раз, он как раз охмурял Эву. И было это так:

Я хотел дать концерт Модерн Токинг на острове Зюльт. Мы с Toмacом переночевали в отеле «Вальтерсхоф» в Кемпене. Незадолго до начала концерта мы повстречали в вестибюле Детлефа Таппе, хозяина, который также владеет рестораном «Боевой шлем».

«А, привет! Хорошо, что я вас встретил», — и он выполз к нам из–за своей стойки, словно гремучая змея, и я еще подумал: он знает свое дело! «Пока я не забыл», — он подполз к нам с Toмacом, — «После всего я устрою такую вечеринку в «Боевом Шлеме»! Я клянусь вам, это будет СУ–ПЕР–ЗДО-РО-ВО! Как вам? Вы не зайдете?»

«Ах, нет», — пытался я отделаться от него, — «Toмac улетает сразу после концерта. А я не знаю, захочется ли мне. Посмотрим».

Но он не унимался, прилип к нам, как репейник, даже вышел с нами за дверь: «Приходите же! Это будет попойка века!»

По прибытии в ангар 401, где должен был состояться концерт, мы увидели разбросанные по земле маленькие цветные листочки:

Грандиозная вечеринка Модерн Токинг

В «Боевом Шлеме»

Специальные звездные гости:

Дитер Болен и Toмac Андерс

Вход: 85 марок.

Это была величайшая дерзость со времен Вероны Фельдбуш. Обман моих фанатов. Никто не имеет права писать наши имена на плакатах, и, кроме того, вечеринки после концертов всегда были бесплатны. Таппе, насколько мне удалось узнать, продал уже тысячу двести билетов.

В качестве протеста мы с Эстефанией за версту обошли «Боевой Шлем» и вместо него отправились праздновать в «Пони». И кто был первым, кого я увидел, едва вошел? Эва и ее Михаель, влюбленные друг в друга, обжимающиеся в тесноте.

«Дитер, я уже рассказывала тебе про Михаеля. Вот он! Живой и настоящий!» — познакомила нас Эва, сверкая от счастья. Да и Михаель скалился от уха до уха. Было видно, как было здорово для него, оказаться в компании «настоящих» знаменитостей. Один взгляд на его лицо, и я понял: его вид обманчив, он просто–напросто воображала, для которого весь шик в том, что его подружка известна на телевидении. И вместе с тем он не упустит возможности запустить свои грабли в другие банки с вареньем.

Стоило Эве отойти по–маленькому, как оправдалось мое злейшее подозрение. Михаель склонился над Эстефанией, безо всякого стыда пялясь ей в декольте.

Ей это показалось омерзительным. «Скажи–ка, Дитер», — прошептала мне она, — «что этому мужику надо?» — а потом демонстративно повернулась к нему спиной. Но этот провинциальный хвастун–плейбой так и не понял, в чем дело. Он глупо ухмылялся, потягивал свое пиво и щупал попу Эстефании похотливым взглядом. И так выглядит человек, который только что влюбился? Слава Богу, в этот момент Эва вернулась из уголка задумчивости.

«Послушай», — я отвел ее в сторонку, пока Михаель крутился где–то в другом месте, — «ты действительно думаешь, что на этот раз все по–настоящему?»

«Да, абсолютно, на этот раз я не ошибусь!» — сказала она тоном глубочайшего убеждения. С таким же непререкаемым убеждением она сказала то же самое этому своему, как его там, Тому.

«Послушай, Эва, я не хочу тебя разочаровывать! Ты решишь, что я хочу тебя оскорбить тем, что скажу», — начал я, — «но ты знаешь, я тебя люблю. И я абсолютно уверен: ничего с этим Михаелем не выйдет! Ничего и никогда! Держу пари!»

Она посмотрела на меня несколько скептически. «Заметано!» — только и ответила она, — «Поспорим. Пятьсот марок!»

Окей! Первый раунд остался за Эвой. Она держится по сей день. Конечно, я от всего сердца желаю, чтобы этот парень оказался настоящим. И все–таки я боюсь, что выиграю двести пятьдесят евро.

1999

Марайа Кери или так я получил свой первый оргазм.

Эта книга называется «За кулисами», а не «В постели». Поэтому я расскажу вам историю про Мараи Кери и меня.

Я люблю и уважаю Мараи Кери. Когда я слышу ее, у меня в ухе наступает оргазм. Эти сладкие короткие вздохи и едва слышные стоны в ее голосе, они звучат так, словно у нее на голосовых связках завязаны крошечные узелки.

Как это иногда случается в жизни, однажды я столкнулся в отеле «Хайят» с репортером РТЛ-эксклюзив:

«Эй, Дитер», — окликнул меня он, — «Мараи Кери сейчас как здесь, в отеле. Ты не хотел бы эдак внезапно взять у нее интервью для нас?»

Я подумал лишь: Ййййййййййес, ссссссэр! Бинго! Вы спросили того, кого надо. «Я готов! Где она ждет меня?» — восторженно ответил я.

Если я до сего момента думал, что Стефани фон Монако со своей свитой — истинный цирк, так это потому, что я еще не знал ее высочество Мараи Кери и ее придворных из Беверли Хиллс. У окружения американских звезд не принято просто постучать в дверь и сказать: «Рад тебя видеть!» Нет! Поднимается такой шум, что и представить себе нельзя.

Сначала пришла крошка из фирмы Сони, с важным видом обмахиваясь какими–то графиками и гогоча без перерыва в свой телефон: «Халло, Ви меня слышите? Йес, господин Болен и я, мы стоим прямо перед цветочной кадкой… Йес, йес… мы уже нажимаем на кньопку лифта…!»

Потом мы потолкались в подъемнике вместес полудесятком американских пресс–агентов и консультантов, которые едва в обморок не падали от волнения. На шестом этаже — плинг! — дверь лифта открылась, и мы были приняты у входа шкафоподобной охраной, внушавшей страх.

Отсюда — еще полкилометра до апартаментов Джона Ф. Кеннеди пресс–агенты и консультанты непрерывно шептали: «Тсс! Тсс! Тихо! Тихо!» и многозначительно прижимали палец ко рту. Как будто мы приближались к отделению реанимации.

Дудки! Поцелуйте меня в зад, — думал я. Я сам тысячу раз спал в этих апартаментах и пердел в кровати размера кингсайз. А теперь меня вели под конвоем. Какой абсурд! Ничего удивительного, что все американские звезды рано или поздно сходят с ума и их приходится отправлять в психушку.

«Хватит! Я больше не хочу! Я ухожу!» — сказал я нарочно громко.

На что все смущено постучали пальцем по лбу. Крошка из фирмы Сони выдавила из себя сладкую улыбку: «Но, господин Болен! Ох, нет, ну… Фрау Кери уже с нетерпением ждет Вас. Сейчас все закончится! Нам нужно… э… только вести себя тихо!»

Нам пришлось битых пять минут благоговейно простоять перед алтарем Мараи, пока не отворилась дверь номера. Наконец, мне разрешили войти. Вот хорошо знакомые мне сто восемьдесят квадратных метров с камином, фортепиано, техникой «Вирпол» и плазменными экранами. Все как обычно!

За одним маленьким исключением. Посреди сидела мисс Кери и сияла, как кельнский собор в ночи. По крайней мере тридцать прожекторов, направленных на нее сверху, снизу и наискосок. Было чертовски жарко, зато ее лицо оказалось погружено в чудесный мягкий свет. Мараи выглядела так здорово, ее кожа была идеальной, как у куклы Барби.

Если кто думает, что грим — важнейшее украшение в шоу–бизнесе, тот далеко заблуждается. Хорошее освещение в тысячу раз важнее. Запомните: тени на фотографиях всегда выглядят паршиво. Любой прыщ становится прыщавее, любая морщина морщинистее, любая залысина залысинней. Чем меньше комната, тем легче должны быть освещены люди, которые в ней находятся. Поэтому в «обзоре событий дня» все выглядят очень красиво. И у Штефана Рааба и Гаральда Шмидта тоже клевый свет. Только до Иоганнеса Б. Кернера еще не доходит. У него все выглядят, словно в склепе, к тому же, ни на день не моложе, чем они есть на самом деле. Вот уж воистину реалити–шоу. П этой причине он велел привезти Габо, звездного фотографа. Она истратила пятнадцать тысяч дневного гонорара на его прожектора. Но так ничем и не воспользовалась

Американская осветительная команда Мараи ничего не оставила на волю случая. Освещено было не только ее лицо, но и, что оказалось для меня в высшей степени необычным и новым, все тело. Мараи лежала, словно новорожденная русалочка, казалось, убежавшая из голливудского фильма тридцатых годов. Каждая складка ее фигуры тщательно задрапирована и представлена строго определенным образом. Рука небрежно и в то же время принужденно лежит на бедре. Голова наклонена под совершенно неестественным углом. Грудь выпячена так, что дальше некуда.

Я во всем этом видел только боль в пояснице и напряжение позвоночника. Я всем сердцем желал ей найти хорошего ортопеда. В такой перекошенной позе памятника она, быть может, уже не один час давала интервью.

В соответствии с такой театральной инсценировкой мы устроили совершенно не инсценированное интервью–болтовню:

«Твой голос совершенно не похож на другие голоса, которые мне доводилось слышать прежде. В твоем голосе есть немного хруста, эээ, что–то типа того…»

«Да», — промямлила Мараи в ответ так, что я едва понял. Потому что она говорила сверхтихо. (Вот, кстати, еще один VIP-трюк — шепот. Тогда всем приходится концентрировать свое внимание на том, что говорит звезда, чтобы понять, чего она хочет).

Окей, следующий вопрос, — подумал я. «Дело в технических средствах или в голосе? Или задействовано и то и другое? Или, может, кое–что за тебя делает в студии звукоинженер? Или это и впрямь твой голос?»

«О… да…» — снова прошелестела Мараи.

«Так что? Как ты это делаешь?» — я постепенно терял терпение.

На что Мараи открыла рот и пропустила через голосовые связки струю воздуха. А потом вдруг спела первые такты «Hero». Действительно гениально. Неповторимо. Тогда–то я и получил оргазм. Вот так сила.

Интервью непринужденно текло еще минут двадцать. Когда я потопал к лифту, меня ожидал сюрприз. Потому что статуя поднялась со своего постамента и живо засеменила рядом со мной. «Что ты делаешь сегодня вечером?» — прошептала она. И без всего этого освещения она все равно выглядела очень хорошо.

Такой восточный фриз как я не может правильно поступить, если женщина делает первый шаг. Я выстроился в линию и пропустил пенальти. «Ну», — ответил я, набитый дурак, — «мне нужно в Гамбург».

Едва я выговорил это, как захотел надавать себе пощечин за собственную глупость. Нопоздно. В лифте по дороге вниз я все время думал: Дитер! Дитер! Дитер! Об этом ты будешь жалеть всю свою жизнь!

Через несколько недель мне позвонили из «Сони», чтобы сообщить, что личный самолет фрау Кери находится на пути к Гамбургу. Мне следовало бы быть наготове. Она ужасно хотела бы зайти на несколько часиков ко мне в студию. И, может, даже попробовать спеть несколько новых песен.

Я чуть не умер от радости. Если кому надо испробовать несколько новых песен — я всегда готов. «Конечно!» — воскликнул я людям из «Сони» на другом конце провода, — «Передайте леди, я готов!»

Не имею понятия, как Мараи меня нашла. Я не дал ей ни адреса ни номера телефона. И в виде исключения не упомянул, что я величайший. В музыкальном отношении.

«И еще несколько мелочей, на которые Вам следовало бы обратить внимание», — сказали эти, из «Сони», — «музыкальные техники должны стоять наготове. В остальном студия должна быть абсолютно пуста. А, да, еще вот что! Фрау Кери прибудет предположительно между двумя часами ночи и двенадцатью часами дня. Но это неточно».

Я мог бы даже все это выполнить. Искушение было слишком велико. Звезда мировой величины в моей студии, которая хотела испробовать новую песню — какой шанс! При случае я мог бы подкинуть ей мою собственную песню.

Но Луис, мой инженер по звуку, лишь постучал пальцем по лбу и сказал: «Старуха совсем опупела! Мы не позволим делать из нас идиотов! Лучше оставь это, Дитер! Пусть поищут других глупцов!»

На следующий день я прочел в газете, что Мараи побывала в какой–то другой гамбургской студии. Там она выпила бокальчик шампанского и спела несколько тактов. А потом снова испарилась. Идиотство для другой гамбургской студии. Но я не уверен, что она и у меня просто выпила бы шампанского.

Несколько лет спустя мне довелось в последний раз насладиться выступлением Мараи. Она выступала в «The Dome» в Киле.

Весь путь гардероба Мараи, как обычно, как мы и привыкли, охранялся стокилограммовыми охранниками. Никто не имел права находиться в проходах. Все другие музыканты, включая Энрике Игласиаса и «Вестлайф» получили указание держать дверь своей гримерной закрытой.

Конечно же, я не послушался. Дело в том, что Мариелин, моя дочь, страстно желала получить автограф от Мараи. Да мне и без того это «каждый остается в своем стойле» действовало на нервы. Я же не кролик.

Итак, я вышел в коридор, когда она должна была идти выступать. Я смотрел, не появится ли где Мараи. И вот она со своей свитой приблизилась. Все, что я увидел — широкие грудные клетки секьюрити. «Назад! Назад!» — прозвучало в воздухе. Я непоколебимо остался стоять. Дитера Болена так просто не прогонишь. Но телохранители шуток не понимали. В следующий миг меня схватили четыре сильных руки и затолкали назад в гардеробную. Прежде чем дверь захлопнулась, я увидел, как Мараи совершенно равнодушно, словно королева Южной Аравии, удаляется в направлении сцены.

И какова мораль происшествия?

Для Мариелин я достал автограф «Вестлайф». А Мараи с тех пор я терпеть не могу.

1990

Гаральд Юнке или семь дней целебной комы

Как ослику морковку, так и мне достаточно только повесить перед носом специальное предложение, и я уже бегу. Так я оказался в 1990 году в рамках программы помощи жителям бывшей ГДР «полноценная вечеринка — половина налогов» на огромной стройке под названием Берлин. Тот, кто оказывался главным жертвователем, должен был платить налогов с прибыли на двадцать процентов меньше, чем вся остальная республика. Хорошая штука.

Кроме эффекта экономии капусты, я нашел в Берлине другие клевые вещи: никакого страха перед призывной комиссией. Ведь здесь меня не могли призвать на службу. А этого я хронически боялся (даже тогда, когда меня, девятнадцатилетнего, признали негодным к военной службе).

Ведь большинство мужчин мирятся со службой в армии, как с грибком на ногах. Некоторые мазохисты даже особо подчеркивают, какой же это важный опыт для их жизни. Спасибо, только без меня! Я не хотел позволить украсть у меня восемнадцать месяцев моей жизни.

Еще до этого мы с друзьями жарко спорили, как можно смухлевать на медицинском освидетельствовании: все упирали на «проблемы с сердечно–сосудистой системой» (пять кило таблеток, шесть литров кофе, три дня не спать = сердечный приступ в чистом виде). Я предпочел сделать ставку на невроз и хроническое чувство страха. Это не требовало стольких усилий.

Тогда как врачи из медкомиссии до упаду смеялись над моими товарищами и за три секунды написали об их пригодности, я строил из себя дурачка:

«Да, ну, и когда я еду на машине», — объяснял я врачу, преданно вскинув глаза, — «то деревья все время кричат мне: езжай на нас, Дитер! Езжай на нас! И обрывы зовут: спускайся сюда! Спускайся сюда!» Врач смотрел на меня с долей скептицизма. И я подумал: черт возьми, Дитер, придумай лучше еще что–нибудь! Он тебе все еще не поверил!

«Я не могу спать в одной комнате с другими мужчинами, тогда меня охватывает бесконечный страх».

На что врач лишь насмешливо взглянул на меня и спросил: «Скажите–ка, господин Болен, Вам, наверное, просто не хочется служить?»

Думаю, в этот момент я выглядел довольно смущенным. Собственно говоря, мне мое представление показалось достаточно убедительным. Но потом я заметил: этому типу я пришелся по душе. На это у меня нюх. Симпатия витала в воздухе и в его глазках, хотя я не думаю, что он был гомосексуалистом. Так всегда с Боленом, его считают либо: а) клевым либо б) дерьмом. Никакой середины.

Ну, и я смело ответил без запинки: «Да, я действительно не хочу туда».

Бинго! Расклад оказался верным. Мой честный ответ явно ему понравился. После всех этих потных от страха Я–хотел–бы-но–не–могу–сердечный-приступ наконец–то нашелся один, который сказал: я просто не хочу!

«Окей!» — доктор нацарапал на клочке бумаги какое–то замечание, — «Это мы устроим».

С тех пор прошло пятнадцать лет. Собственно, все уже быльем поросло. И все–таки я живу в постоянной паранойе, что кто–нибудь вынет из шкафа мое дело со словами «А про него–то мы забыли!»

Поэтому в Берлине я чувствовал себя так легко и свободно, словнона коленях у праотца Авраама.

Подкопив карманных денег, я обзавелся шикарным пентхаусом. Наш новый дом находился прямо в Грюневальде. Менее, чем в сотне метров от нас находилась резиденция ГарольдаЮнке. Мрачная вилла тридцатых годов с окнами–бойницами и двухметровым забором вокруг сада.

Зато внутри все было устроено с бесконечной роскошью: шелковые обои, азиатские вазы, зимний сад с зеркальными стенами и балдахином, открытый бассейн, который чистил робот.

Мы с Гарольдом были не только соседями, мы разделяли одну и ту же страсть: велогонки. Ведь Дитер Болен катается не только на своих крутых Феррари. Он умеет здорово крутить педали драндулета. На свете есть много мест, в которых ты многого не увидишь, если едешь не на велосипеде. Зюльт, например. Зюльт без велосипеда — как клубника без сбитых сливок, как шампанское без искорок. Ты кое–что делаешь для собственного тела. Ты ощущаешь ветер и солнце на твоей коже. У тебя есть время, чтобы прочувствовать ландшафт в совершенно новой перспективе. И вместе с тем ты можешь болтать с подругой. Так сказать, небеса на земле. Разве только ты уже битых три года живешь с девушкой ростом метр шестьдесят родом из Парагвая, которая, проехав четыре километра по полю, кладет свою лапку тебе на плечо и оставшиеся шестнадцать километров просит повернуть назад, в Лист.

Когда Гарольд впервые налетел на меня на своем велосипеде, я еще подумал: вот, Дитер, сейчас он наверняка уставится в другом направлении и сделает вид, будто не заметил тебя. Но Гарольд оказался не таков. Он шумно раскланялся со мной, а уж выглядел — кровь с молоком, здоровяк. Он был совсем иным, нежели все эти звездные воображалы а-ля Вестернхаген или Гренмейер. Они верят, будто они — пуп земли, и им жалко выдавить из себя «Привет!». И, кроме того, они держат свою публику за сборище глупцов. Гренмейер, к примеру, раньше предпочитал парковать свой Даймлер Бенц за углом, чтобы фанаты не увидели его в этой машине. Вестернхагенвсякий раз перед выступлением снимал свои эксклюзивные шмотки от кутюр и дорогие часы. Потом он натягивал дешевые джинсы и при помощи своих стилистов, специально привезенных для этой цели, укладывал свои четыре волосинки в прическу «революционера». И все это для того, чтобы выглядеть, как этого от него хотят и как привыкли люди.

«Эй, да Вы же тот самый господин Болен», — воскликнул Гарольд, все еще запыхавшийся.

«Э-м! Да!» — ответил я.

А он на это так любезно: «Итак, я хочу Вам сказать: если Вы впредь снова попытаетесь отбить у меня заголовки первой страницы «Бильд», тогда я действительно разозлюсь. Сейчас я разъясню Вам иерархию птичьего двора: король заголовков здеся я, а Вы, Вы обязаны дальше писать свой музон. Эт ясно?» — а потом он рассмеялся.

Так завязалась болтовня о знаменитостях в общем и о некоторых в отдельности.

«Черт возьми, они вечно говорят гадости обо мне! Я этого не понимаю!» — пожаловался я и выложил Гарольду все, что лежало у меня на сердце, как это рассказывают собственному отцу, — «В нашем бизнесе все так нечестны и так льстивы!» — причитал я, — «Я не могу никому доверять. Ни на кого положиться. И стоит мне отвернуться, как я тут же получаю нож в спину. И не найдется никого, кто сказал бы: 'Эй, здорово ты это сделал, Дитер!' А эти придурки из прессы! Вот главные лжецы! Они вечно придумывают всякие гадкие истории обо мне!»

«Ну, на эт я смарю не так, как Вы, Дитер», — прервал он мои причитания, — «любая реклама — хорошая реклама! И пока журналисты правильно пишут мое имя, мне насрать, раздует ли газета скандал обо мне или нет. Нужна чуток уметь договориться с владельцами прессы. Эт правда! В сегодняшнем «Бильде» не сегодня — завтра Конопке обведут вокруг пальца. И ты увидишь, по крайней мере послезавтраони найдут себе другую свинью».

Было заметно, что эта тема его невероятно забавляла.

В нем было нечто от симпатичного эгомана. Для него весь мир вертелся вокруг одного человека — вокруг Гарольда Юнке. Жизненное кредо: Германия меня любит. Германия пойдет за мной в огонь и воду. Поэтому в противоположность ко мне он не боялся журналистов. А, может быть, он просто нашел свой собственный способ управиться с этим идиотским бизнесом: просто не задумываться.

Чем дольше он говорил, тем больше росло мое уважение к нему. Передо мной стоял тип, каких мало. Уникум. Невероятно интересный. Прямой и не изворотливый. И даже более того: у меня возникло чувство, что он хочет помочь моей карьере. По типу: я расскажу тебе о моих проблемах. И тогда ты поймешь, что дерьмо, в котором ты увяз, — самые обычные неприятности, ничего страшного.

Например, когда я сказал: «Мне сейчас не очень–то хорошо. Мы с женой поссорились и расстались. Дети живут с ней. Они там вчетвером, полтора и еще три месяца. Как мне объяснить им, что произошло? Они же теперь думают обо мне, будто я не люблю их больше. Меня терзает тотальное чувство вины».

И Гарольд ответил: «Черт возьми, у мяня пааално проблем с моей женушкой и дитями. Я ж кажный день в разъездах с театральным турне. Ну, перехвачу я ту иль другую девку — и чо? А потом проблемы дома с моей мулей. А чо касается моего младшего сына — вааще труба. Совсем не так, как я се представлял. Надеюсь, из пацана со временем чо–то выйдет. Парень причиняет мне одно лишь горе. Но как я там всегда гоорю? Главное — шоб здоровье было».

У меня возникло стойкое чувство: Гарольд и его жена разлюбили друг друга. Супружеские проблемы и заграничные вояжи — еще более или менее. А вообще, единственное, что, казалось, могло его взволновать, это забота о его неудавшемся сыне.

По прошествии нескольких недель мы вновь встретились воскресным днем. На этот раз Гарольд чувствовал себя не столь хорошо. Чем и не упустил возможности поделиться.

«Эти болваны на телевидении! Чо они собственно, со мной сделали? Они все меня только обсирают! Я больше не стану это терпеть! Эти свиньи!» Он не умолчал ни о чем. От его вялости и рассудительности не осталось и следа. Меня даже как–то успокоило то, что Гарольд мог так же кипеть от ярости, как и я.

После того, как он порядком побушевал и отвел душу, мы перешли на «ты».

«Знаешь», — сказал он, — «мы непременно должны сделать что–нить вместе. Давай подем в студию. Я спою тебе пару песен Фрэнка Синатры — чо скажешь? Ты ж могешь чо–нить сделать из этого!»

Легко заметить, как его вдохновляют собственные идеи, как легко он приходит в удар: «Ты хошь че–нить сделать перед камерой? Хошь? Типа, собственное шоу?» — хотелось ему все знать.

Напомню: я пишу о 1990 годе. Правда, тогда я уже шлялся не в кремовых спортивных костюмах, а переоделся в рокера. И все–таки я не был тем, кого можно было бы назвать любимцем публики. Я даже во снах не смел грезить о телевидении. «Ну, я не знаю…», — только и выговорил я.

«Нет–нет», — Гарольд отмел все мои размышления, — «Я думаю, шо ты веселый парнишка. Мы с тобой родственные души! Я эт чую! Мы оба работаем на одной и той же сумасшедшей волне!»

Его восторг передался и мне. А от меня ему. Своего рода воздушное опыление. В конце концов, мы обнялись. Если бы в лесу оказался пастор с кольцами, мы оба не раздумывая заорали бы «Да, я хочу!».

И вдруг я полюбил его. И вдруг у меня возникли материнские чувства.

«Скажи–ка, Гарольд», — обратился я к нему, — «почему ты себя так истязаешь? То и дело читаешь это дерьмо с алкоголем про тебя. Я этого не понимаю! Тебе же это совсем не нужно!»

Но Гарольд был как все, кто зависит от бутылки: он просто не видел в этом проблемы.

«А, чушь, мужчине это положено! Время от времени я просто должен напиться!»

С такими словам Гарольд оказался в хорошей компании. Дело в том, что то же самое уже слышали от Драфи Дейтчера и сотоварищей.

Временами, когда мы, болтая, стояли в тридцати сантиметрах друг от друга, я почти не ощущал запах леса и лесной земляники. Потому что Гарольд уже в десять часов утра позволил себе глоточек фруктового ликера.

Но злиться на него за это я не мог. Ведь передо мной стоял пожилой человек в дорогом костюме. С прищепкой на ноге, чтобы штанина не попала в велосипедную цепь. Для меня это был не пьяница, а ухоженный, дорогой, седовласый, обаятельный добрый сумасшедший. И я хорошо понимал: просто человек, связанный с искусством, вкладывает в свою профессию много времени и жизненных сил. Все это вместе с запущенной личной жизнью крадет у тебя счастье. Нужно быть невероятно сильным, чтобы несмотря на спуски и подъемы жизни шоу–мена переносить восторги сцены и одиночество гостиничного номера. Многие прибегают к маленьким утешителям и помощникам…

К сожалению, из нашей с Гарольдом совместной работы так ничего и не вышло. Зато год спустя он увел у меня из–под носа богатенького рекламного дельца. Я должен был сидеть в рекламе «Молока Мюллер» развалившись на диване, открывать пахту и говорить: «Уфф, сперва мне нужно подкрепиться!»

А потом — панорамный кадр. И вдруг в «Бильде» — дамские трусики, висящие на подлокотнике кресла.

Сценарий и договора были готовы к подписанию. Это должно было принестипятьсот тысяч марок.

А потом Гарольд из–за своего питья на спор три дня не исчезал из самых интригующих заголовков «Бильд». Среди прочих был и такой:

«После семи дней целебной комы — Юнке открывает глаза»

Конечно, такое мне было бы нелегко перебить. В конце концов, Гарольд получил рекламный контракт и вместе с ним бабки. Позднее я понял, что девиз Гарольда был верным: «Любая реклама — хорошая реклама».

Позднее мы с Гарольдом снова и снова встречались на разного рода телепередачах и ток–шоу. Он каждый раз подходил ко мне, признавая, любовно хлопал по спине: «Черт возьми, Дитер, что мне еще придется прочесть о тебе?»

Возможно, иногда он бывал немного неуклюж. Но все, что он говорил, он говорил от чистого сердца.

Когда я два года назад прочел, что Гарольда выкинули в дом престарелых, я чуть не разрыдался. Это разбило мне сердце. Я поймал себя на мысли: давай, поезжай туда и забери его! Такого нельзя с ним делать!

Для меня твердо определено: когда мои родители не смогут больше заботиться о себе, они приедут ко мне, в Розенгартен. Я сниму для них целую улицу. И найму кого–нибудь, кто станет готовить вкусную еду и смазывать маслом коляски.

И еще одно определено точно: я никогда в жизни не стал бы фотографировать их с глупым плюшевым медведем в руках.

Удо Юргенс энд Дитер Toмac Хек или Германия, твой велосипедист

Уровень 2: Дитер Toмac Хек

1996

Еще один замечательный представитель отряда «Молчание — серебро, болтовня — золото» Дитер Toмac Хек. Типичный бывший продавец машин: внешне льстивый, услужливый и болтливый. Но за этим скрывается лживая тварь.

Долгое время я считал нас настоящими друзьями. Двадцать пять лет вместе в шоу–бизнесе, связанныевыступлениями в «хит–параде», «супер–хит–параде», «хит–параде хит–парадов» и, чтобы не забыть, большом «Главном хитовом хит–фествале хит–парадов».

Когда бы нас ни виделись, он строил из себя дуди–дуди–Дитера: «Пойдем, шалунишка, давай пошалим!» А потом хлопал меня сзади по спине так, что у меня челюсть клацала. А если еще и наличествовала Хильдочка, его женушка, так еще и она лезла целоваться: «Пойдем, дай потискать тебя, Дитер!»

А потом, в 1996, я получил гору проблем из–за развода с Вероной.

Наутро за булочкой с кунжутом и свежевыжатым апельсиновым соком я увидал заголовок в «Бильд»:

«Хек выкидывает Болена из передачи»

К тому же Бальцер, представитель Хека, рассказывал, какая же я свинья и говнюк. Так расстаться, фи! Его, Бальцера, шеф был очень, очень, очень возмущен. Я был невероятно разочарован.

Вот уже семь лет мы не перемолвились ни единым словом в частном плане. И стоит мне узреть, что он намеревается что–то устроить, я поворачиваюсь к нему спиной и показываю, куда он может пойти.

За несколько месяцев до этого произошло пополнение самозваных защитников Грааля германской морали:

Фи, — заявил он в одном из интервью, у него (это про меня) нет никакого понятия о хороших манерах. И обо мне, как образце для подражания, он тоже был невысокого мнения. Ведь у того, кто, как я, рассказывает в книге о спальне другого, нет чувства чести.

Да–да, Хекхен! Здорово сказано! Как там написано в твоей собственной скучнейшей биографии (кстати, залежавшейся на складе, ибо на нее не было спроса):

«Я схватил ее за руки и бросил на кровать. «На помощь!» — пронзительно вскричала она.

Я непроизвольно зажал ей рот. Эдда яростно билась. Ее пальцы обхватили мои обнаженные плечи. Она извивалась подо мной, мои руки соскользнули с ее рта на шею. Если ты надавишь, она притихнет, — сказало что–то во мне. Соблазнительная мысль: одним рефлексом своих рук я мог решить все проблемы».

Честно говоря, мне не видно, что там у тебя с примером для подражания и где были твои хорошие манеры, когда ты назвал свою бывшую жену и мать твоих детей жестокой матерью, которая с визгом шляется по улицам с развратным макияжем.

Как хорошо, что ты выбрал себе такой умный, мудрый и безвкусный девиз. Позволю себе процитировать тебя:

«Сжатая жопа пернуть не может».

Мой совет: просто наклонись! И тогда воздух выйдет.

1987

Жанетт или мой первый заяц Милка.

Мою пред–пред–пред-Наддель звали Жанетт. Фантастическая смесь белой мамы и диких западно–африканских генов: супер–красивая, вьющиеся кольцами черные волосы, фигура — как у черной Барби. Двадцать один год.

Как маленькие мальчики мечтают покататься на Феррари, так все больше мальчики мечтают набраться опыта с экзотической женщиной. Даже если ни у кого кроме меня не хватит духу признаться в этом. В нас жив этот инстинкт Индаины Джонс: исследовать незнакомую территорию, находить в гроте таинственные сокровища. Это могло бы быть что–то другое. Больше животных инстинктов, больше р–р–р! И тогда мужчина, конечно, с удовольствием отправляется на поиски, в интересах науки, разумеется.

Мы с Жанетт познакомились на Майорке на съемках видео–клипа на песню Blue System «Sorry little Sarah». Она была моделью, которую в Германии отобрали на кастинге для того, чтобы она с влажными губами прохаживалась в кадре и играть роль маленькой Сары.

Первую сцену мы снимали в спальне старого дома в непосредственной близости от пальмы.

«Поторопись, Дитер Там тебя кто–то ждет с нетерпением!» — поприветствовал меня режиссер, ибо я немного опоздал, — «живо, живо, на место».

Он указал на кровать у окна. Там под простыней потягивалась обнаженная шоколадная красавица.

«Могу я вас познакомить?» — спросил он, ухмыляясь, — «Это Жанетт. Твоя партнерша в постельной сцене. А теперь вперед, Дитер! Снимай штаны, и поехали! Время деньги».

Он крепко припечатал меня между лопаток, и ясбросил свои шмотки на глазах Жанетт и всей команды. Короткий миг я раздумывал, не снять ли мне еще и шорты. Нет, лучше оставь, — подумал я. Всякое может случиться.

Я быстро поднял простыню. И при этом установил, что на Жанетт не было даже трусиков. О–ля–ля! — подумал я. Она выглядит аппетитно. И я улегся рядом с ней.

Так дребезжал припев в магнитофоне. А я открывал рот под музыку.

«А теперь, пожалуйста, побольше движения в постели! Вы же лежите, как парализованные. Вы уже давно не девственники!» — кричал режиссер, — «Дитер, схвати–ка Жанетт за попу, сделай с ней что–нибудь!»

Мне пришлось удостовериться, что это была особенная попа. Не такая, как все другие попы. Кактолько что сорванный персик. Как остров с двумя горами. Как два толстяка на состязании по сумо. Едва я начал гладить ее, как сразу последовали результаты. Мне пришлось быстро перевернуться на живот. Иначе простыня выглядела бы как грот–мачта под парусом. Мне пришлось потрудиться, чтобы совладать с собой, так что у меня даже пот на лбу выступил. Как неловко. Жанетт захихикала, и мы решили сделать в съемках маленький перерывчик.

«Так, Дитер? Теперь–то ты немного успокоился? Мы можем идти дальше?» — насмешливо спросил меня режиссер.

«Да–да, без проблем! Все в порядке!» — ответил я. Но он явно не доверял этому затишью. Следующая сцена — в прохладной воде, с одной лишь гитарой в руках. Жанетт предосторожности ради получила перерыв.

Сумасшедшая режиссерская затея: я стоял по пояс в прибое бухты, а корпус гитары стоимостью 2500 марок весь наполнился соленой водой. После этого гитара годилась разве что на растопку камина. Плевать! Ведь мыслями я уже былв следующей сцене:

Мы с Жанетт должны были, как два влюбленных зайчика, рука в руке, прыгать по пляжу на заходе солнца. Включая валяние во влажном песке.

«Потом поцелуйтесь! Ясно…?» — кричал режиссер, полный ничем не сдерживаемой энергии, — «…Камера включена?» — «Камера включена!» — «…Ииииии поехали!»

Кто никогда не участвовал в видеосъемках, не может себе представить, как все это чертовски напряженно. Сколько адреналина попадает в кровь. Ты концентрируешься только на том, чтобы все выглядело наиболее реально, пытаешься войти в свою роль, наполнить ее жизнью. И вот ты уже не Дитер, музыкальный продюсер из Германии, чья жена сидит в отеле в двадцати километрах отсюда. В этот миг ты — в безлюдной бухте наедине с этой прекрасной девушкой, которая точно так же сконцентрирована на тебе, как и ты на ней, — и вдруг ты становишься героем этого видео. Молодой, влюбленный, свободный, ничем не связанный. Все волшебно, все возможно. Гениальное чувство.

Вы целуетесь и лижетесь перед камерой. И когда ты после сцены с поцелуями убираешь свой язык назад (Высунул! Повертел! Чмок!), ты по уши втрескался в своего партнера.

Под конец дня у меня в животе поселилось такое чувство, которое бывает, когда самолет резко набирает высоту (это знакомо мне по трансатлантическим перелетам). Жанетт была ласковой, чудесной, сердечной девушкой. И в моей шкале любви она сразу заняла второе место. Я втюрился в нее целиком, вместе с кожей, волосами и кучей гормонов.

«Мы так долго снимали. А потом еще немного посидели вместе, чтобы отметить!» — объяснял я рассерженной Эрике, когда в четыре утра пришел домой. С совершенно нечистой совестью.

Кроме Эрики на горизонте моей новой любви была еще одна туча: Ганс — Юрген. «Что происходит между тобой и этим Гансом — Юргеном?» — ревниво спрашивал я.

«Дитер, не беспокойся. Я и так уже давно хотела порвать с ним. Просто раньше мне не хватало мужества сказать ему это», — нежно сказала Жанетт. А потом обняла меня: «Я расскажу тебе кое–что, чего никто больше не знает. Ты никому не должен рассказывать об этом, обещай мне это…»

А я на это: «Ясное дело… Что же случилось? Ты говоришь как–то странно».

«Знаешь», — начала она, — «со знаменитыми мужчинами мне не повезло. Год назад я побывала в апартаментах одного твоего знаменитого коллеги. Ты его тоже знаешь. У него воистину много денег. Собственно, я пришла к нему в гости как друг. От него разило алкоголем, он уселся рядом со мной. А потом он положил свою руку мне на ногу, а язык всунул мне в рот. И при этом сжал мою грудь. А потом схватил меня и так далее…»

«Ты не сказала ему, что не хочешь?» — пораженный, спросил я.

«А как же! Я все время кричала: 'Пусти меня! Пусти меня!' И 'Я этого не хочу! Так нельзя! У меня уже есть парень!' — но его это нисколько не тревожило».

Мать честная, — думал я. О подобных историях я слышал раньше только по телевизору.

«Ты по крайней мере заявление подала?» — интересовался я, — «Каков говнюк! И что сказал на это Ганс — Юрген?»

«Я так опозорилась. Я не смогла сказать ему об этом. Как бы я объяснила ему это? А на следующее утро тот тип позвонил мне и плакал, как маленький мальчик. Он сказал, что ему страшно жаль! И что это было ужасное недоразумение. Что он сам не знает, как это получилось. Что он просто слишком много выпил на каком–то мероприятии перед этим. И что ничего такого с ним еще не случалось. И что я очень красивая девушка. И что он, как всякий мужчина потерял контроль над собой. И что из–за маленькой промашки не стоит подключать прессу. И что нам лучше всего сделать вид, будто ничего не произошло. И что это никогда больше не повторится».

Я понимал Жанетт. Это был мужчина, у которого женщин было больше, чем пальцев на руках. И вдруг приходит двадцатилетняя девушка и заявляет: «Этот тип оскорбил меня». Много мужества нужно для того, чтобы пойти в полицию. Я думаю, Жанетт просто была запугана.

По возвращении в Германию наш с Жанетт роман продолжился. Она любила возбуждать меня. Через равные промежутки времени до нас с Эрикой через почтовый ящик долетали милые маленькие «признаки жизни».

Получатель: «Дитер Болен — Гамбург»

Отправитель: «Жанетт Д. — Мюнхен»

Однажды это оказался ее крошечный бюстгальтер с запиской «До скорого!». В другой раз она надушила парфюмом шаловливые строчки — подражание Гете:

Кроме того, ей нравилось слать мне посылки с тоненькими крошечными трусикамимарки «Ритцен — Флитцер». Само собой, ношеные. Или новейшие жаркие пляжные фото, на которых она в качестве модели снималась в различных экзотических уголках мира.

Мы пытались встречаться так часто, как только возможно. В Гамбурге из–за Эрики приходилось делать это в конуре одного приятеля, который дал мне ключ. В Мюнхене из–за Ганса — Юргена в «Холидей Инн». Правда, она должна была покончить с Гансом Юргеном. «Да–да, я как раз собираюсь сказать ему это. Мне требуется время. И я как раз собираюсь поискать новую квартиру. Но это так непросто!»

И все–таки: когда бы я ни пытался застать ее дома, то она была нездорова, то ее ждала наполненная ванна, то в автомобиле требовалось выключить свет. То срочно покормить хомячка. Всегда миллион причин, почему она именно сейчас не могла поговорить со мной.

«Слушай», — однажды я совсем расстроился, — «ты наконец прояснила это дело с Гансом — Юргеном? Сказала ему?»

А она на это: «Да–да, с ним все ясно».

Мы понимали бы друг друга просто замечательно, если бы не расходились во мнении о музыке. Так что у нашей любви была уродливая вмятина. Женщина моей мечты не считала мои песни настоящей музыкой. Она была убеждена: только у черных есть ритм в крови. А я считал, что она сильно заблуждается. «Ты со своей паршивой лесной музыкой!» — взбесился я. После чего мы не разговаривали по крайней мере час. А потом снова помирились в постели.

После шести встреч и двенадцати раз в кровати я наконец–то захотел провести со своей второй по величине любовью несколько дней подряд. Я все еще был полон чувств и на глазах у меня были розовые очки марки «я же так влюблен»: «Послушай! Не устроить ли нам в Ницце эдакий уик–энд с продолжением?» — предложил я, — «Мне так и эдак нужно туда на несколько дней по работе».

«Даа, почему бы и нет?» — ответила она, порядком помедлив. Этот ответ должен был меня насторожить. Но я просто не хотел воспринимать правду всерьез: она не порвала с Гансом — Юргеном и его семьей. Тогда как я сделал ее своей официальной легитимной тайной возлюбленной, моя маленькая сладкая Жанетт вела двойную жизнь и обманывала меня со своим парнем.

Я заказал комнату для нас и две для моих корешей — Пальма — Нико и Герд Кредитка- в пятизвездочном отеле «Негреско» в Ницце. Небо, покрытое легкими облачками, зеркально–гладкое лазурное побережье перед глазами. Сердце, чего ты еще хочешь? Отличная погода для катания на лодочке!

«Эй, народ, послушайте, давайте зафрахтуем яхту», — предложил Пальма — Нико, основным занятием которого была доставка пластиковых пальм из Тайваня.

«Получите, распишитесь», — согласился Герд Кредитка и вытащил свое достоинство — золотой «Амекс».

«Вжжжик!» — издал аппарат для снятия денег с кредитной карты, и мы оказались на шестнадцатиметровой яхте марки «Крутотень», мощностью 1200 лошадиных сил. С двумя мощными навесными моторами на корме, чтобы можно было создавать огромные кормовые волны.

К сожалению, Жанетт идея не понравилась, ей вообще не хотелось перетаскивать на борт свою попку–толстячка. Она ссылалась на мигрень.

Наконец, после пятисот «Прошу, прошу» от нее донеслось:

«Ну, ладно, я только быстренько надену бикини».

Она сначала скучала, лежа в лодке, но потом, на капитанском мостике, ей пришла в голову мысль: я хочу научиться катанию на вводных лыжах.

«Знаешь», — сказала мне она — «я сейчас попробую. Так здорово выглядит, как это делает Пальма — Нико». А потом она вскарабкалась на выносной поплавок на корме яхты.

Я хотел все–таки предостеречь ее: «Послушай, детка! Этому нужно учиться не меньше года…» Но Жанетт была уже наполовину в воде. Делала она это просто супер — супер отвратительно. Редко встретишь такую неумеху.

Когда падаешь, вообще–то нужно выпустить трос. Но только не мой маленький зайчик Милка: она вцепилась в канат, словно ползучая гортензия, а ее лыжи покачивались на воде в том месте, где она их бросила. Она больше находилась под, чем над водой. Когда она показывалась над водой, нам, изумленным зрителям представали то ягодицы, то грудь. Насколько я мог видеть издалека, махи ногой у нее уже получались безукоризненно.

Признаю, сложно видеть в ком–то грацию, когда он делает себя посмешищем при всех. И вдруг у меня с глаз слетели розовые очки. Теперь Жанетт стала не таинственной, сверхъестественной волшебной феей, а очень нормальной, очень даже человеческой дурой. Но все–таки я был еще немного влюблен в нее.

Тогда как Герда Кредитку чуть не вырвало от смеха, мы с Пальмой — Нико втащили Жанетт снова на борт.

Я думал, теперь она сыта по горло. Но нет: «Знаешь, Дитер, это было здорово!» — раздалось почти сразу, — «Я попробую еще разок!» И она схватила водные лыжи.

А я только подумал: О, нет…

На другой день после обеда мы снова захотели выйти на яхте. Я передумал все возможности, как держать Жанетт подальше от водных лыж. Но дудки! Она снова не захотела идти с нами.

«Почему же нет? Идем уже!» — подгонял я.

«Ах, нет, милый», — ответила Жанетт, — «Я и впрямь так устала! И кроме того, мне срочно, срочно нужно позвонить. Уф! Хорошенько повеселитесь! Мы увидимся сегодня вечером».

«Дррррррт!» — поднялись мои локаторы. Это крепко пахло не очень умным предлогом. У меня просыпаются седьмое, восьмое и девятое чувства, если женщина пытается одурачить меня. Здесь сильно воняло соперником.

«Осторожно, Дитер!» — предостерег меня внутренний голос, — «неверная игра с кроликом Роджером!»

Черт возьми! Будь откровенной!» — потребовал я, — «Ты наверное хочешь позвонить Гансу — Юргену».

«Ты с ума сошел?» — прошептала Жанетт, не решаясь взглянуть мне в глаза, — «Как тебе это в голову пришло? Я вообще не хочу звонить Гансу — Юргену».

Мой маленький нежный зайчик, кажется, действительно решил, что он может обманывать папу Болена, и тот не узнает. Так нет же! У мстителя в моем лице созрел план.

«Экскьюз–муа!» — я потребовал у администрации «Негреско» все свои счета — «Же ве посмотреть! Все! Да! Да!»

0049895…

0049895…

0049895…

0049895…

0049895…

0049895…

0049895…

0049895…

0049895…

0049895…

0049895…

0049895…

0049895…

0049895…

0049895…

0049895…

0049895…

0049895…

0049895…

0049895…

0049895…

0049895…

0049895…

0049895…

И так целые километры монотонных колонок. Мюнхенский телефон. Телефон Жанетт. Было ясно, что не сама она поднимала на том конце трубку. Я вскипел.

Но я по–настоящему вскипел, когда прочел, что было написано в правом нижнем углу: всего 5000 франков.

В пересчете на марки тысяча семьсот марок, оплаченные по моей кредитной карте. Я этого не потерплю! Мало того, что я был обманут как любовник. Меня и в финансовом плане держали за идиота. Мне даже придется оплачивать любовный щебет этой парочки. Быть может, оба еще и посмеялись надо мною за моей спиной: «Слышь, а глупый Дитер так ничего еще и не просек! Как его надули! Я могла бы ему все рассказать! Но ты мне, собственно, нравишься больше!»

Я сам себе казался огроооомным болваном.

Я помчался назад в номер: «Какого черта здесь записаны разговоры с Гансом — Юргеном!» — кричал я, — «Ты все время водила меня за нос! И как долго ты думала, ты сможешь играть со мной? А?»

«Поцелуй меня знаешь куда!» — упрямо заорала Жанетт, — «Что ты себе вообразил! Ты же не бросишь свою жену!»

«Я по горло сыт твоими выкрутасами!» — вскричал я в ответ, — «Можешь убираться отсюда!»

«Я как раз собиралась это сделать, ты, свинья!»

«Тупая корова! Так проваливай!»

После того, как мы прошлись по всей аграрной лексике, Жанетт действительно схватила чемодан и, рыдая, распахнула дверь. И в тот же миг я пожалел о нашей ссоре. Я не хотел терять ее. Ситуация казалась мне просто дурацкой. Меня мучил отвратительный привкус на языке и невероятно паршивое ощущение в желудке. Такое, словно мое сердце сейчас разобьется.

Конечно, это был не последний раз, когда мы увиделись.

После этого наши отношения тайно продолжались еще пять месяцев. Но они никогда уже не были такими, как прежде. В конце концов она насовсем вернулась к Гансу — Юргену.

2002

DSDS или Дитер ищет суперзвезду

В начале 2002 года на дисплее моего мобильного высветился номер 0221–456 кельнского RTL. Собственно, ничего необычного. Каждый день я получаю минимум тридцать взволнованных звонков от всяких редакторов теле–передач: «Господин Болен, Вы не могли бы это? Господин Болен, Вы не могли бы то? Господин Болен, Вы не могли бы еще и стойку на руках сделать?»

И все–таки на этот раз речь шла о чем–то другом. На этот раз из трубки важно пропищали: «Сю–занн Яшдии! Секретариат господина! Цейлера! Я свяжу Вас с нашим шефом!»

Ух, — думал я, — что теперь?

Раздалось клик–клик–клик. Потом мне с полминуты пришлось терпеть «…Яааааа смотрю в твое сееердце… Еееесли б было счааастье гоооорем…» — опознавательная мелодия. Потом снова клик–клик–клик.

«Господин Болен! На связи Герхард Цейлер!» — раздалось в трубке безо всякого вступления, — «У нас есть новая передача, вести которую я хотел бы поручить Вам. Я крепко убежден. Вы для этого подходящая кандидатура! Вы можете приехать в Кельн?»

Признаюсь, этим звонком и формулировкой «Вы тот, кто мне нужен!» он задел нужную струну моей души. Я был польщен.

Итак, на самолет и в Кельн. Кроме того, Герхард Цейлер не кто–нибудь, а тот самый человек из RTL. Отец развлечений. Шеф Германии. Шеф Европы. Когда он звонит, всем встать по стойке смирно: Ура, я уже бегу!

Господин Цейлер заседал в шикарном дворце из стекла и стали, бывшей вотчине Городской Сберегательной Кассы города Кельна (да–да, братишки, для этого нужно быть банкиром). На входе огромная стена где–то из пятидесяти телевизоров, поставленных друг на друга. По всем экранам — RTL.

«Сожалею, что Вам пришлось ждать!» — Цейлер выскочил из офиса, чтобы пожать мне руку. Он сразу включил видеомагнитофон. На экране появилось добродушное светловолосое лицо Пита Уотерманна, знаменитого продюсера Кайли Миноуг и Рика Эстли.

Оп–ля–ля, — подумал я. Если он как–то связан с этим делом, в этом есть какой–то смысл. Потому что Пит заслуживает моего всяческого уважения. Итог его деятельности в Америке: триста хитов + полтора миллиарда распроданных пластинок = успех больший, чем у меня. Типа, мой учитель. И еще в одном он заслужил золотую медаль, тогда как мне пришлось довольствоваться серебром: он крал, тащил, перерабатывал и копировал песни еще похлеще меня. И сам в этом открыто признавался.

А раз уж он так легко–непринужденно переходил на тему «Укради как Уотерманн», то также с удовольствиемобвинял в этом других. «Полет Валькирий» Вагнера, по его мнению, был переделан на электронный манер и назывался «You spin me around» группы Dead or Alive. А немецкий маэстро времен Барокко Пахельбель, он был в этом уверен, работал для того, чтобы Pet Shop Boys могли спеть «Go West». А песня Beatles «Because» была всего лишь переделанной «Лунной сонатой».

Лишь в одном мы с Питом Уотерманном занимаем равное место: несмотря на его гигантский успех, с ним скандалят так же, как и со мной (что за прелестное чувство!)

Но вернемся в офис Герхарда Цейлера. На экране Уотерманн как раз обслуживал кандидатку в черном платье–кишке: «Эй, детка, садись–ка в машину, да езжай отсюда! Поешь ты отвратительно!»

Эй, да это же прям я, подумалось мне спонтанно.

Затем на экране появился доходяга номер 3918 в рубашке в бело–розовую полоску.

«Что ты хочешь спеть?» — спросили его.

"'Never gonna give you up' Рика Эстли» — прозвучало в ответ. «О, это ж я написал» — обрадовался Уотерманн, а дохляк начал петь:

А дальше — одна минута двадцать девять секунд какофонии в чистом виде. Телесные муки на дыбе — ничто по сравнению с этим.

«Мммм», — произнес Уотерманн с отвращением на лице, — «Кажется, все–таки это писал не я».

Следом появился симпатичный мальчик с номером 1175 на пиджаке, которому понадобилось полминуты, чтобы выговорить собственное имя «Ггггггарет Ггггггейтс». Но что за чудо: его пение было таким грандиозным, что я мог думать только: приходи ко мне в студию, приходи ко мне в студию…

А Уотерманн, словно мое собственное эхо: «Эй, парень, у меня от твоего пения мурашки по коже побежали!»

В таком духе все и продолжалось. Какое клевое шоу, — пронеслось в моей голове. В конце концов, это не было похоже на невыносимое Я–любезничаю–со-всеми.

«Йу–ху, где мне подписать?» — ликовал я. Несколько глупо, ведь Герхард Цейлер еще не сделал мне никакого предложения. С точки зрения тактики мое поведение было суперглупым. Я ведь живу в мире, где все всем спекулируют, словно на базаре, и играют с делами, словно с резиновой лентой.

Но маэстро сказал только: «Окей! Давай руку! Вы сделаете для нас немецкую версию «Поп–идола»! Чего Вы хотите?»

Я назвал сумму, на которую моя маленькая Эcтeфaния дома, в Тетенсене, если бы захотела, смогла бы в последующие двадцать лет каждый день вызывать полицию с мигалками и сиреной.

«Окей, господин Болен, Вы это получите! Я хочу, чтобы все было быстро готово».

Такого со мной не случалось за все двадцать лет работы в шоу–бизнесе. Так быстро. Без «Да и нет». Без «Мы подумаем!» Просто тяп–ляп и готово.

Хомячок по имени Олли.

Через три недели я встретился за обедом в гамбургском супер–пупер ресторане «Генцлер и Генцлер» с Томом Сенгером, правой рукой Цейлера и его лучшим теле–менеджером. Я был удивлен: я ожидал увидеть одного из тех интриганов с телевидения, которые невероятно много болтают, но за этой болтовней ничего не стоит.

Вместо этого передо мной сидел тихий, скромный, задумчивый, очень впечатлительный человек, тип вроде Тома Хенкса, невероятно чувствительного, которого я скорей заподозрил бы в собирательстве почтовых марок, чемв жестоком теле–бизнесе. Оптически — почти что роскошное издание Фила Коллинза.

Я увидел в Томе Сенгере менеджера, готового к принятию решений, когда дело дошло до заказа суши: Я выбрал «No Risk» c кучей авокадо, горошинками сои и кунжутной смесью. А он «Challenge» из пяти килограммов сырой рыбы. И рыбу к ней.

Но в тот момент я не догадывался о том, что глядел на человека, у которого самый лучший нюх на успех на телевидении. И притом, на настоящего друга. Через огонь и воду. В счастье и горе.

«Когда ты смог бы подготовиться с модератором шоу?» — осторожно выспрашивал он, будто я пришел в консультацию по вопросам брака.

Многие люди, которые не заняты в бизнесе, свято верят, что существует целый склад хороших модераторов. Типа: Эники–беники–ели-вареники — сегодня я выбираю тебя! А другие, пожалуйста, шагом марш в коробочку.

Но, к сожалению, для каждой новой передачи режиссер лишь разочарованно перелистывает свой красный маленький телефонный справочник. Чтобы потом снова навязать TUV «типичного–обычного подозрительного субъекта».

Так что за всех приходится отдуваться Кернеру, Бекману, Яуху и Пфлауме. Эти имена уже набили нам оскомину, как трехдневная лежалая солонина.

«Я бы выбрал Олли Гейсена», — сказал я, — «Он молод, он хорошо выглядит. Он каждый день мелет ерунду в своем шоу, но людям он нравится».

Собственно, Олли Гейсен вовсе не заслужил, чтобы я важничал, изображая его промоутера.

Для меня он — просто слабенький мальчуган. На вечеринках он вечно стоял, не зная, куда себя деть. Никто его не узнавал. Как будто он был в шапке невидимке. Когда мы однажды вместе были в ночном клубе «J's», Олли все время подбивал клинья к темноволосой стриптизерше. Я тоже был знаком с ней, потому что она в белых лаковых сапогах под именем Нонны исповедовала меня однажды в отеле «Элизе».

«Что это за тип?» — спросила меня дама, слегка рассерженная, потому что Олли не отставал.

А я: «Ты же его знаешь! Он с телевидения». А она только: «Нет. Никогда не видела».

В профессиональном плане Олли уже давно грозит хорошая взбучка, потому что это наглый самонадеянный грызун, который любит поживиться за чужой счет.

Впервые мы столкнулись во время выступления Модерн Токинг в передаче Олли «Большой Брат».

«Пршу, пршу, Дидеррр!» — приглашал он меня на своем северо–немецком диалекте, — «Позволь же наконец мне взять у тебя интервью!»

«Ой, нет!» — пытался я отделаться от него, — «Я хочу просто спеть 'Win the race' и сразу уйти».

«Но правда, это было бы лучче для меня, если бы мы поболтали еще несколько минут. Черт возьми, не бойся, все пройдет легко!!!» — продолжал он меня уговаривать. Он прямо бросился к моим ногам, так что мне даже стало жаль его. Поэтому я дал себя уговорить.

«Привет, Дидээээ!», — поприветствовал он меня, как мы и договорились, и широко ухмыльнулся: «Ты же совсем ня умеешь петь».

Какая наглость, что за мелкий хитрый хомяк!«Ну, тогда можешь продолжать разговор с Toмacом Андерсом!» — на этом я прервал интервью.

Вот что я думаю: если я пригашаю к себе домой кого–то, Кто не хочет приходить, скажу ли я ему вместо приветствия: эй, ты паршиво выглядишь?

То, что я не злопамятен, легко заметить по тому, что я снова пришел в гости на ток–шоу Олли. На этот раз передача называлась» Десять волнующих событий столетия». Были приглашены двое финалистов «Суперстар», Даниель Кюбльбек и Грасия Баур, а в придачу к ним я.

«О, привет, Дидээ, хорошо, что я тебя встренул» — Олли и его команда делали вид, будто все происходит спонтанно, хотя он, возможно, уже давно разыгрывал это перед выключенной камерой, — «Ты сегодня пэррвый. Ты выйдешь на сцену перед Грасией и Даниелем».

«Нет, оставь это», — отговаривался я, — «лучше, если сначала выйдет Грасия, потом Даниель, а под конец я. Иначе очередность будет нарушена. Женщин вперед. Ты же знаешь!»

«Ох, послушай, Дидээ, я так расстроен! Ну не будь таким!» — Олли изобразил уныние, — «Это же ломает мне всю концепцию. Пжаллста, пжаллста, сделай мне одолжение!»

Не знаю, почему, возможно, я просто слишком добр. Возможно, я просто хотел прекратить эти «Дидээ». В общем, я пошел первым.

И у входа меня лицемерно поприветствовали: «Эй, Дидээ! Как правило, первыми пропускают женщин!» Ну, здорово, я дал этому неудачнику провести меня.

Я редко так быстро хватаюсь за трубку, как после той передачи: «Или этот хомяк–пройдоха не попадет в эфир, или я никогда не выступлю ни в одной передаче RTL» — орал я в трубку Тому Сенгеру.

«Успокойся, Дитер, не вопрос!» — раздалось на другом конце провода, — «Я это улажу!»

В итоге передача вышла в эфир, но при спорной фразе приветственная музыка была включена так громко, что зрители не могли слышать клевый комментарий Олли.

Мы с Томом Сенгером еще два часа спорили о возможных участниках жюри. Это было угнетающе, потому что мы перемалывали одного кандидата за другим.

Анке Энгельке? Нет, у нее эксклюзивный договор с SAT1. Сара Коннор? Нет, ведь она слишком молода и потому не заслуживает доверия.

Гронмейер? Забудь об этом. Ниже его достоинства. Он никогда не сделает этого.

Ганс? Нет.

Франц? Нет.

Наконец, остались только Нена, Сабрина Зельтур, да Инга Хумпе.

«Нет, это не уровень Сабрины», — высокомерно заявил менеджер Зельтур. Мне это показалось удивительным. Актуальная ценность девушки на рынке равнялась нулю. На ее месте я был бы счастлив любому предложению, способному вытянуть мою карьеру из морозильника, и сразу же начал бы переговоры. Если бы у менеджера Зельтур оказалась бы по крайней мере одна работающая клеточка мозга, то сейчас он должен был бы пойти в лес и прилюдно повеситься.

Даже Инга Хумпе, о которой двадцать лет после «Я иду–иду–иду качаясь» ничего не было слышно, и которая, собственно, должна была быть польщена, даже она засомневалась: «Нет, на этом мне не заработать!»

Если где–то музыканты и не ошибались, так разве что на RTL (иногда): «Нена? Она? Никогда! Она недостаточно общительна. Молодежь ее даже не знает».(Да и не было тогда никакого большого «камбэка». Вот как можно было ошибиться).

Результаты были что кот наплакал.

Под конец позвонил Олли «хомячос» Гейсен и отказался. «Нет времени!» — был официальный ответ. При этом было ясно: он боялся обжечь себе пальцы. Кроме того, он предпочитал спокойные передачи с хорошо видной перспективой: дважды в неделю он записывал свои «ежедневные» ток–шоу. То есть, до трех штук в день. А остаток недели он вел жизнь растения.

«Плевать!» — Цейлер закончил дискуссию, — «Модераторы и жюри — всего лишь статисты в передаче. Кандидаты — вот они суперзвезды!»

С шоколадным кремом в постели.

Между тем я сидел дома в нашей спальне на постелис Эстефанией и смотрел одну 105‑минутную видеозапись «Поп–идол» за другой. С каждой секундой шоу нравилось мне все больше.

Просмотр телепередач похож у нас, скорее, на просмотр кино. Симпатичная девушка поглощает все, что делает толстым и жирным: трехсотграммовую плитку «Милка» (супервещь! Я каждый вечер съедаю по штуке). И к ней коробку «Профессорино» (мне даже не нужно больше двигать челюстью). И кроме того, «нежный слоеный пирожок с нугой» из потайной лавки деликатесов мамаши Болен из Ольденбурга (нежный от природы, тает при одном взгляде). И вершина всех удовольствий: стакан «Нутелла‑XL» (Я зажимаю его между ног, а потом ложечкой для мороженого внутрь — чик–чик. Здесь подходит формула: два вечера = один стакан). Как раз о последнем я должен сказать: это, правда, не секс, но очень на него похоже.

Самым замечательным было то, что мы с Эстефанией чувствовали себя при просмотре видео привилегированными особами. Другим по окончании передачи приходилось целую неделю ждать продолжения. А мне нужно было сказать только: «Эй, Эcтeфaния, сползи–ка вниз, да вставь следующую кассету!» — и мы могли видеть продолжение.

Мы были словно прикованы. Мы жаждали «Поп–идола». Мы не могли оторвать глаза от экрана.

Сморщи попу, и вперед!

В начале сентября наконец–то поступил долгожданный звонок: «Йеееес, Дитер! Команда готова! Мы собрали вместе наших кандидатов. Живо в Кельн».

В конференц–зале отеля «Хайят» собралось двадцать человек. Делегаты RTL, UFA и BMG. И к тому же сливки четырехмесячного процесса выдвижения жюри и модераторов.

На полу уселась женщина ростом метр восемьдесят в выразительных очках в роговой оправе, удобных стоптанных туфлях и старой юбке в яркий цветочек. Шона Фрезер. Музыкальный журналист.

Подле ходячего обаяниия Тим энд Струппи и очков обер–учителя восседал Toмac Буг, радио–модератор. У него по кончику носа было видно, что он лучше сдохнет, чем поставит в своей собственной радиопередаче песню Дитера Б. Недостаточно интеллектуально и притязательно.

Черт, гром и молния, а что вот это за люди? Их я точно не видел ни разу в жизни. Так это они и есть те крутые открыватели новых тенденций, молодежные поп–идолы? Кумиры, весело и непринужденно болтающие перед камерой? А теперь никто из никто из них рта раскрыть не решается. На помощь!

Дитер, как тебе выйти из договора? Выйти, выйти, выйти, просто уйти, и — привет! Это была моя первая мысль.

А вторая: тебя должен вытащить твой адвокат! За что мужик получает свои деньги?

Я забыл упомянуть, что все, начиная с моих родителей, и заканчивая моей тринадцатилетней дочерью, заранее осуждали меня: «Папа, оставь эту передачу. Это дрянь!»

Ну, дело обстоит так, что моя семья настроена, в принципе, против всего. Напишу–ка я книгу? «Нет, папа, нет!»

Не создать ли мне фильм?«Оооооооооооооооооооооооооооо, нееееееееееееееееееееееееееееееееееееет!»

Охотнее всего они посадили бы меня в саду за домом с кляпом во рту. Каждый новый проект — и они в ужасе от меня. Для них я только «О, Господи Боже, снова папа начинает!»

В тот самый миг перед моим воспаленным взором предстала голова с растрепанными волосами: «Пип… пип–пип–пип… пип… Кристоф Терфер… э… Керфер», — передал мой головной мозг. Экс–редактор «Бильд по субботам», теперь пресс–представитель RTL. «Ах ты дрянь!» — рявкнул я на всю комнату, — «Если еще и ты будешь сидеть в жюри, тогда я уйду!» Ведь для него все, что я выбрасывал на музыкальный рынок, было акустическим загрязнением окружающей среды. Каждые выходные он с убийственной пунктуальностью спешил вывалять меня в грязи.

В зале повисло тяжелое молчание. Все присутствующие прикинулись мертвыми и, наверное, ждали, чтобы кто–нибудь другой первым подал голос. Я глубоко вздохнул. Окей, Дитер, ягодицы вместе, и вперед, — сказал я себе. Должен сказать, в тот миг я ни за что бы не поверил, что своим шоу мы привлечем восемнадцать миллионов зрителей.

«Да ладно, вы, сони», — я попытался приподнять всеобщее настроение, — «считайте, что это шутка! Теперь рассказывайте! Что же вы здесь делаете?»

Снова ни звука. Мне показалось, что я говорю по–киргизски, к тому же задом наперед. Зато я представил себе, какая мысль копошится во всех головах: только этого мачо нам не хватало. Еще и он устроит свое шоу. А потом, надеюсь, быстренько уберется вон.

И, как это всегда бывает, когда я замечаю, что совсем никому не нравлюсь, я продолжаю в том же духе и начинаю пакостить по–настоящему.

«Ну видно же, что вы все ни черта не понимаете. Сейчас я вам расскажу, как я себе это представляю». Возможно, мне стоило бы издать брошюру: «маленький путеводитель по гадостям — как я довожу людей от нуля до ста восьмидесяти?» Миллион советов от и с Дитером Боленом.

С другой стороны, я не так уж и ошибался в своих опасениях. Ни у кого из присутствующих действительно не было настоящего плана шоу.

«Итак, попрошу внимания», — говорил я, — «мы устраиваем соревнования по пению. Они пройдут город за городом, раунд за раундом. Мы будем придумывать, перепридумывать, пере–перепридумывать».

«Ага! Так–так! Правда? Нет, как здорово!» — обрадовалась сексапильно выглядящая блондинка из первого ряда — Мишeль Гунцикер. Было видно, что до сих пор она не прочла ни единого сценария. Я мог бы с тем же успехом сказать ей, не сходя с места: «Послушай, крошка. Это передача, в которой поют песни. И можно выиграть богатый ассортимент йогуртов».

И здесь произошло то, что мне пришлось сто пятьдесят тысяч раз испытать во время шоу: стоило только заговорить с Мишeль, как гарантированно начинал чесаться язык у кого–нибудь другого:

«Эй, прювет, Дитер, старина! Здорово, что ты здесь, приятель! Эй, мы же знакомы!» — потребовал слова Гарстен Шпенгманн.

Я с этим уже знаком, стоит мне прийти куда–нибудь, как меня обступает толпа «друзей». Мы с Гарстеном знакомы по ночной жизни в Гамбурге, у нас были классические отношения: «Привет–ты–тоже-здесь–тра–ля–ля–пока–я-пошел».

Общее время нашего разговора за три года — два часа. Милая, невинная душа.

Кастинг.

Четыре недели спустя в Кельне начались первые кастинги. Все решающий вопрос совести звучит всегда одинаково (и никак его не обойти): есть у тебя хороший голос или нет? Я знаю, что между мной и кандидатами всегда возникают небольшие противоречия.

Чтобы было совсем ясно, скажу: у тебя есть прекрасный голос, если так захотел Господь Бог при твоем зачатии. Звук, который выходит из голосовых связок, должен звучать красиво. Но только этого не достаточно. Потому что ты должен учить, тренировать свой голос и ухаживать за ним.

Когда ты в конце концов открываешь на кастинге рот, есть только два возможных ответа: «Попадает в тон» или «Не попадает в тон». Нет никаких «Возможно, попадает» или «Немножко попадает».

Природным талантам вроде Александра легко начать, они точнехонько споют, когда на радио или на телевидении идут какие–нибудь песни. А для людей вроде Даниеля Кюбльбека есть только учение, учение и учение.

Конечно, это другой вопрос, какой голос считать «приятным». Один говорит: «Мне нравится, когда голос звучит плаксиво — как в случае с Bee Gees». Другой говорит: «Это же ужасно!» — слушая горловые трели Монсеррат Кабалье.

Поэтому: даже если у тебя божественный голос. Даже если ты натренировал его до рвоты; прекрасное пение это а) дело вкуса и б) немного зависит от другого пункта — твоей нервозности. Даже величайшее дарование может спеть однажды, как снаряд, разорвавшийся в дуле пушки. Вот в этом месте оказывается востребованным талант жюри. Выискивать хорошие голоса на таком соревновании — это что–то из области интуиции, удачи и везения. Здесь должен воскликнуть внутренний голос: Послушай, Дитер, вот там стоит кто–то, что–то в нем есть!»

Джудит Лефебр — как раз такой случай. Она стояла передо мной и пела так страшно и ужасно, что у всех нас уже готово было сорваться с губ: «Ты вылетела!». Но все–таки что–то в ней было: сияние глаз, сила, исходящая от нее. Я несколько беспомощно посмотрел на своих товарищей, а потом, повинуясь внутреннему импульсу, сказал:

«Ты можешь спеть что–нибудь еще?» Она начала петь «The greatest love of all» Уитни Хьюстон. На низких высотах. И вдруг показалось, что перед нами стоит совсем другой человек. И все сочеталось: теплота голоса, звучание, ритм. И чем дольше она пела, тем сильнее я дрожал: ой–ой–ой. Сейчас пойдут высокие тона. Она не справится с этим!

Но она поднимала свой голос все выше. Просто супер.

Внешний вид и шмотки на кастинге не имеют никакого значения (хотя мне никто и не поверит). Все это можно обстряпать позднее со стилистом. Наилучшие примеры: Джо Кокер, Род Стюард, Мит Лоаф. Все они довольно непривлекательны. Даже Мадонна не накрашенной выглядит, как младшая сестра Оззи Осборна: темные круги под глазами, волосы, свисающие сосульками. Но после того, как ее полечит парочка визажистов, она выглядит, как топ–модель. Даже женщина–вамп Джулиет во время первых кастингов выглядела, как норвежская кобыла: толстые вязаные свитера, изжелта–белые жесткие волосы, иссиня–черные полоски вокруг глаз.

Чтобы никто не понял меня неправильно: я не собираюсь утверждать, будто меня оставляет равнодушным мини–юбочка, из–под которой выглядывает пара красивых ножек.

И все–таки, в своих суждениях я стараюсь не давать кандидатам воздействовать на меня. Ни сексапильными ходулями, ни слезами, ни обещаниями спеть хорошо в третий раз.

И все–таки я лежал ночами без сна и спрашивал себя: правильно ли ты решил, Дитер? Осуждаешь человека жестко и отправляешь его домой. А позднее узнаешь, что этот кандидат проехал пятьсот километров, и вся семья выпотрошила копилку, чтобы купить ему новую одежду. Это наводит на размышления. Лежишь в постели и думаешь: Дитер, разве это правильно?

«Хо–хо–хо!» и «Ух–ух–ух!» слышалось от моей маленькой Эстефании, когда попадался особенно привлекательный юный кандидат: «Ты видел его глаза, Дитер? Глаза!»

«Черт возьми!» — отвечал я каждый раз, — «Я музыкант, а не офтальмолог».

Самыми хитрыми и проворными оказались стюардессы «Луфтганзы». Они сперва протягивали мне стакан апельсинового сока, а потом говорили: «Господин Болен, Вы непременно должны пропустить в следующий тур того–то и того–то. Он ведь так хорошо поет!».

Шона и Toмac.

Также как и кандидатам, жюри тоже следовало привести себя в надлежащий вид и взять нужный тон.

По началу мы были словно упряжка толстозадых лошадей, которые тянут во все стороны и ржут. А в конце мы предстали четырьмя благородными конями, которые скачут элегантным галопом. Это потребовало некоторой внутренней коррекции курса.

С Toмacом Штейном у меня не было таких проблем. Мы познакомились сто лет тому назад и прекрасно знали, что на уме у другого, и как нам обходиться друг с другом. Иначе было с Шоной и Toмacом II:

«Ты ничего не можешь, по–моему, мрачные перспективы!» — стандартный ответ Toмacа кандидатам. Он любил еще задвинуть: «Ты поешь так же плохо, как Toмac Андерс!».

Он встал мне поперек горла.

«Послушай, Буг», — перебил его я, — «ты просто ничего не понимаешь! Я всю свою жизнь ничем другим не занимался, только оценивал людские голоса. А ты сидишь все время на своей радиопередаче и получаешь готовые песни!».

«Нет», — тупо повторял Toмac, — «это же слышно! Он ничего не может!»

Так дело продолжалось еще тридцать шесть часов. А потом у меня терпение лопнуло слушать его неквалифицированное нытье.

«В твоем голосе нет ни капли чувства!» — он как раз изничтожал нашего Алекса. Ох, как мне хотелось поставить его на место.

«Послушай–ка, Буг», — пригрозил я ему, — «Еще одно слово — сломаю тебе челюсть! Перестань строить из себя умника! Даже на радио ты мелешь одну ерунду».

В конце концов мы сошлись на том, что я перестал называть его радио–умником, а за это он оставил в покое Toмacа Андерса и претендентов. «Слушай, ты на самом деле многое можешь!» — был теперь его постоянный ответ.

Другое дело моя маленькая мисс Денежка она же Шона Фразер: «Зато ты хорошо уложила волосы!» — она все время пыталась найти в кандидатах еще что–то хорошее. Даже если бы мы все лежал мертвыми на полу оттого, что от воя из–под наших задниц выбило стулья. В противоположность Бугу — Вугу она всегда была невероятно мила и заботлива.

Зато она любила покапризничать, если дело касалось самолетов. Она могла отказаться сесть в самолет с определенным серийным номером. А потом пропеллер по правой стороне стал причинять ейбеспокойство. Иногда мы вообще не могли найти самолет, который отвечал бы ее настроениям.

Меня очень приятно удивило то, как она работала над своей внешностью: ничего похожего на экологически чистую физиономию. За ночь она превращалась в англичанку–вамп. И даже Бу — Бу пользовался гримом. Я не знал, верить ли своим глазам: у моей дорогой серой мышки вдруг появились реснички и э… волосяной покров.

«Да–да», — подтвердила мне его визажистка, — «я крашу их ему!» Кроме того, в его гардеробную иногда шмыгалиспециальные консультанты по гриму и очкам.

Теперь, по прошествии стольких месяцев, я сказал бы, что мы дрим–дрим–дрим–дрим-тим. Мы любим друг друга и здорово друг друга дополняем. В будущем я не исключаю того, что мы все попереженимся.

Советы папы-Болена к кастингу.

И под занавес несколько советов от чистого сердца моим будущим кандидатам. Итак, что же делать на кастинге?

Вот четыре железных правила:

1. Выберите нужную песню! Во время кастинга мне попалось сорок пять Уитни Хьюстон, двадцать три Дженис Джоплинс и пятьсот Мараи Кери. Все сплошь претенциозные трехоктавные голоса. На месте кандидатов я бы сразу обосрался. А я постоянно хватаюсь за голову и думаю: «Почему они это делают? Возможно, они думают: споешь по возможности трудную песню, и это приведет жюри в восторг. Неправда! Лучше спеть «Героя» Энрике Иглесиаса или «Life ist a roller coaster» Ронана Китинга или «On angels wings» Вестлайф.

И даже Нектариос перед выбором победителя спел не ту песню. Величайший талант, мощнейший голос. Слушая CD Superstars думаешь: «О, кто же это?» — так это точно он. Но на Мотто–шоу он спел какую–то дрянную песенку Ксавье Наиду и тем самым сам себя выкинул за борт. Или Алекс, этот едва не вылетел с немецкой версией «Starlight Express».

2. Будь критичным к себе. Если тебе кто–нибудь говорит: «У тебя нет таланта!», ты не можешь ответить: «Но я же десять лет учился пению!» Это все равно что тридцать лет кряду учить германистику, но так и не научиться писать. Запомни: это только наполнило портмоне твоего учителя пения, И ничего больше.

3. Если ты получаешь второй шанс, — черт возьми! — используй его. В общем: держи про запас вторую песню. Потому что я часто прошу кандидатов: «Послушай, спой еще одну песню!» — и слышу в ответ: «Я не могу спеть другую песню! Я же не знал, что нужно готовиться».

Тогда мне в голову закрадывается подозрение: вообще–то он собирался в бассейн. А по дороге ему взбрело на ум: ах, не зайти ли на кастинг.

4. Принимай комментарии и суждения как то, что они есть на самом деле: часть работы, которая более жестока, чем все, с чем ты связывался до сего дня. Не думай, что в этом есть что–то личное. И правда, лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Если ты хорош, то тебя и так заметят. Если ты плох, то, надеюсь, это заставит тебя образумиться.

2003

Даниель Лопес или сексуальные фотки в мобильнике.

Из всех десяти финалистов у Даниеля Лопеса, по–моему, был наибольший звездный потенциал: прекрасный голос, клевый внешний вид, замечательные выступления. Короче говоря, просто марципан на двух ногах. К сожалению, он поставил рекорды и в отрицательную сторону: в отношении лизоблюдства, расталкивания локтями и глупого торгашества он обошел всех остальных на несколько корпусов.

Впервые я смог заглянуть в его душу, черную, как кофейная гуща, в октябре за кулисами «Суперстар».

Шли пробы, и мы оба ждали их окончания. Вокруг нас сновали звукооператоры, занятые установкой микрофонов. А еще техники, операторы и стилисты, накладывавшие последние штрихи. Вдруг речь зашла о Джулиет. Он как раз только сошелся с ней:

«Черт возьми, у нее такие ужасные силиконовые груди!» — затянул Даниель, — «Когда я впервые взял их в руки, мне казалось, я не смогу их охватить! Эй, ну если уж делаешь себе искусственную грудь, то почему не сделать ее еще на размер больше?»

Вот это да, вот это да, — думал я. В то время, конечно, еще никто не знал, что ее грудь была не совсем настоящей. В то же время я удивился, что он так легко разбалтывает посторонним о тайне Джулиет, как если бы речь шла о двух мозолях на пятке.

Даниель все не мог успокоиться. При этом он говорил так громко, что это слышал каждый, кто находился за сценой:

«Ну, эта история с сиськами — то еще дельце. А в постели я испытывал и кое–что получше. Не очень–то у нас получилось. Я даже не знаю, я ожидал большего».

Он говорил, как разочарованная домохозяйка, которая вообще–то собиралась купить «Сливовый мусс Швартау», а вместо этого ей впарилив «Шпар» банку черешен. Это было так не похоже на все его интервью в «Бильд» и «Бyнтe», где он изображал романтического мечтателя с нежным голосом и сильной харизмой, который был, ах, так влюблен в свою Джульетту.

«Ну», — изрек я, — «ну… Может, вам стоит подумать о том, чтобы расстаться? Может, вы просто не подходите друг другу».

«Нет, не беспокойся, Дитер!» — поучал меня Даниель, — «Я же не дурак! У меня есть в запасе еще несколько вариантов. Это с Джулиетт, это все равно только увлечение».

В доказательство он достал свой мобильный телефон, которым можно было фотографировать. С важным видом он нажал на кнопку. А потом гордо сунул мне под нос дисплей. А на нем его личная фотография.

«Видал?» — торопливо спросил Даниель, — «это я». А потом забрал мобильник, снова щелкнул кнопкой и сунул мне под но следующую фотку с торжествующим «Как тебе это?».

Так оно дальше и пошло. На его мобильном были десятки фоток. Все новые женщины, все новые позы. Сзади, спереди, сбоку, слева, справа, во все места — в прямом смысле слова.

«Послушай, где ты это скачал?» — интересовался я, — «Из какого это порно?»

«Нет–нет, ты что, ненормальный?» — Даниель прикинулся оскорбленным, — «Это не порно! Это все правда. Это все я! Посмотри на конец на фотографии».

Я пригляделся повнимательней. На каждой фотографии, словно сертификат подлинности, виднелся конец Даниеля. Основание украшала маленькая татуировка, наподобие тех, какие любят носитьсутенеры в Южной Америке.

«Черт, черт, черт!» — отвечал я в шоке, — «Да, ты постарался… А что, собственно, говори по этому поводу Джулиетт?»

«О», — торопливо изрек он, — «я и ее фотографировал. Нужно показать бабам, кто главный. Главное — не трепаться с ними долго!»

Я, правда, не меланхолик. Но это мне показалось уж слишком.

«Послушай, Джулиетт», — я использовал первую возможность поговорить с ней с глазу на глаз, — «Слушай, ты думаешь, это правильно, то, что происходит между тобой и Даниелем…?»

«Ох, знаешь», — сказала она преувеличенно небрежно, и было заметно, что она не хотела говорить на эту тему, — «меня не интересует, что говорят другие. Они все пытаются замарать Даниеля. Он клевый парень. Он хорошо выглядит. Ясное дело, все пытаются сделать ему гадость, потому что они ему завидуют».

Незадолго до того, как Даниель в начале января вылетел из шоу, он здорово поцапался с Даниелем Кюбльбеком. Оба все время подсознательно держались натянуто и не упускали случая подколоть друг друга. Дело в том, что Даниель Л. понял, что у Даниеля К. сложились чудесные взаимоотношения с публикой. Что сильно разозлило его, ведь это не укладывалось в его мировоззрение:

«Ты всего лишь мелкое жалкое ничтожество», — он ревниво насмехался над своим маленьким тезкой, — «ты вообще петь не умеешь! Как ты выглядишь?»

«Оставь меня в покое! Ты, наглая хрень! Я тебе ничего не сделал! Перестань клевать меня!» — отвечал Даниель К. и, плача, бежал в свою комнату.

«Если бы ты побыл денек в моем теле, ты бы знал, как это круто!» — язвительно кричал Даниель Л. ему вдогонку.

Через несколько недель на одной вечеринке в Кельне мне довелось поболтать с новым менеджером Даниеля Лопеса, моим старым приятелем, Графом Гердом Бернадотт. Толстячок, который выглядит весьма невинно в своих очках с восьмью диоптриями, и в то же время о нем говорят, как о любителе стриптиза и знатном пройдохе. Что касается его профессиональных деяний, то это он в свое время показал в телепередаче «Банзай», как Наддель взвешивают левую грудь.

«Знаешь», — с радостным бульканьем в горле рассказал мне Граф, всегда расположенный выболтать чужие секреты, — «знаешь, в тот день, когда Лопес вылетел из передачи, он сразу же прибежал ко мне: 'Эй, Герд, дай–ка мне быстренько тысячу евро, я хочу заказать в номер парочку шлюх''".

И снова я подумал: «Давай, Дитер! Ты должен предостеречь Джулиетт. Ты должен открыть ей глаза. Но попробуй, объясни женщине, которая верит, что это величайшая любовь, что парень всего лишь кормит ее обещаниями. Скажи–ка ей: «Послушай, он не принимает тебя всерьез! Он вовсе не хорош для тебя! Он только использует тебя! Он строит тебе глазки, потому что ты нужна ему, чтобы петь в дуэте».

Вот это мне и пришлось узнать в последний раз: занавес вниз. Закрыть уши и разум. Нет на свете такого языка, на котором можно было бы втолковать этоДжулиетт.

Я счел аморальным то, что вытворял Даниель. Но, в конце концов, я не мать Тереза Тетенсенская. Так что я подумал: Ну, ладно, пусть они оба поступают так, как считают нужным. Они же взрослые люди. Кроме того, мы же только пишем вместе музыку, и не собираемся пожениться.

Но в том, что Даниель Лопес — мастер заговаривать зубы, мне довелось убедиться на собственной шкуре.

Мы вместе с другими финалистами «Суперстар» собирались записать в моей студии в Тетенсене альбом «United».

В прессе как раз мелькали дряные слухи вроде «Даниель Лопес — изнасилование, фиктивный брак, мертвый ребенок».

«Спасибо, спасибо, Дитер! Как здорово, что ты разрешил мне работать с тобой!» — страстно произнес он, — «Спасибо за то, что ты не бросил меня, несмотря на всю грязь, которой меня обливают в газетах. Знаешь что, теперь мы друзья на всю жизнь. По–моему, ты просто замечательный! Я был бы рад, если смог бы многое делать вместе с тобой!»

А потом — ну, известно же, как мужчины это делают, — мы столкнулись в рукопашную, как олени рогами.

Давай, Дитер, — думал я, — может, ты действительно поступаешь несправедливо с ним! Но ты же знаешь, каковы репортеры. Они бы и из пальца все высосали. Я уже практически видел его новым членом клуба «Пострадавших от Дитера Б.», в котором женщины то и дело пытаются навешать мужчинам лапши на уши.

Я все подготовил для записи первой песни «Freedom», которую должны были петь все вместе. Через полчаса я бросился созывать моих овечек. А где же был Даниель? Он лежал, свернувшись калачиком, на полу студии, покрытом грязным войлоком, и спал. То есть, мне показалось, что он спал. С тем же успехом он мог бы считать клещей в покрытии. Точно сказать было трудно.

Батюшки, парень–то совсем выдохся, — решил я. Я ведь на самом деле беспокоился о нем.

«Ш–ш–ш-ш-ш! Не орите так! Уменьшите громкость!» — сказал я Нектариусу, Ванессе, Грасии и компании, которые, гогоча, возились с регуляторами микшерного пульта в операторской, — «Вы же видите, ваш товарищ выбился из сил! Поберегите его. Пусть он поспит! Ему это нужно».

А потом я из чистого сострадания снял свою кожаную куртку, свернул ее трубочкой и положил под голову Даниелю.

Он не двигался с места четыре часа подряд. Когда мы пытались разбудить его, он только бормотал что–то нечленораздельное. Словно в бреду. Наконец, часов в четырнадцать, Даниель закончил свою сиесту. Он резко вскочил, потянулся с громким «Уууахх!» и снова пожаловал в наш мир. И снова пошло–поехало с нескончаемым потоком «спасибо!»:

«Спасибо, Дитер, что ты меня поддерживаешь! Спасибо, что ты за меня! Спасибо, что ты дал мне немного отдохнуть».

Специально для Даниеля я написал песню, имеющую все шансы стать хитом: «Today, Tonight, Tomorrow». Состав: мешанина испанских слов, барабаны, гитара и соус из румбы, джаза и боссы новы.

«Да, здорово, давай же начнем!» — сказал Даниель, отправился в комнату для записи, взял наушники, нацепил их себе на уши и подал знак — «все окей». Я ответил ему таким же «окей» и включил мелодию фонограммы.

«… teeeeeeeeeeeeeeeeeeeee qumimiimmmnnnnmmmero

… muuuuuuuuuuuucho

Dooooooooooloreeeeees…!» -

Завыл Даниель. Это длилось тридцать, сорок секунд. Потом Ванесса взглянула на меня. На меня взглянула Грасиа. На меня глянул Нектариос. И у всех в голове была одна и та же мысль:

Черт, это же звучит отвратительно!

Я остановил фонограмму и по микрофону сообщил из операторской в студию: «Эй, Даниель, послушай–ка! Если у тебя проблемы с мелодией, попробуй разогреться с «ун!» «дос!» «трес!». И чтобы увула при этом вздрагивала! Такое «тррррес!», понимаешь? Ну, как Рики Мартин! Знаешь, о чем я? Такое эриба–ля–биба–карамба! Ну, по–испански!»

«Нет, я не могу!» — донесся ответ Даниеля, — «Я же не испанец, я из Португалии!»

«Откуда, из Португалии? Какая разница. Ты же сможешь произнести «уннн!», «дозззз!» «тррес!».

«Нет, не смогу» — настаивал он.

«Ну, тогда попробуй что–нибудь другое!» — я свернул дискуссию. Ведь мне по опыту известно — волноваться в студии ни к чему. В конце концов, нельзя принудить человека спеть хорошо.

«Да, но», — последовал ответ, жесткий, как жвачка, — «я не могу вспомнить ничего другого…»

«Как насчет 'Эй, детка! Чака–чака'?» — я пытался помочь ему выйти из положения и извивался всем туловищем, подбадривая его, — «Давай, я покажу тебе: 'эээээй… чччака!!!'"

Несколько безуспешных попыток, похожих на шипение беззубой старухи «хеее… ша–ша», и я бросился ему на выручку: «Послушай, Даниель, оставь это! Пока достаточно! Я состряпаю из этого что–нибудь в стиле латино».

В глубине души я был невероятно разочарован. Я ожидал большего от Даниеля и его голоса. А в тот миг мне стало ясно: «из него никогда в жизни не выйдет второго Рики Мартина, в лучшем случае Мартин Рики. И не более того.

Отгадку головоломки, почему сеньор Лопес спел с таким скрежетом, я узнал по телефону несколько дней спустя.

«Угадай, где сейчас наш маленький дружок Даниель!» — такую викторину устроил мне Граф.

А я на это: «Что ты хочешь сказать? Где же ему быть?»

«Итак, как раз в этот момент он стоит в студии Фариана на Майами и записывает музыку в стиле латино», — по–дружески разболтал мне Граф.

Бац, и в точку. Это уж было слишком. Этого я понять не мог. Я потерял дар речи от разочарования. Не прошло и сорока восьми часов после того, как мы с Даниелем махали кулаками друг на друга, как он запихнул свою задницу в самолет, чтобы записать CD с Франком Фарианом.

А то, что он отправился именно к Франку Фариану, делало все еще ужаснее. Ведь для меня Франк — что–то вроде образца для подражания, герой минувших дней. Раньше, будучи маленьким незаметным продюсером, я мечтал о его успехе: хит номер один с «Бони М», хит номер один с «Милли Ванилли». Не было человека, более трудолюбивого, чем он. Настоящий трудоголик.

В 1985 году мы познакомились на Ибице, на съемках видео клипа Blue System «Love Is Such A Lonely Sword». Я весь день сидел на вертящемся табурете в холодной воде и играл на горящем рояле. Потом мы были приглашены к Франку на веселую горячую «круговую чарку».

Когда мы пришли, у него уже сидело два человека: слева — его подружка Милли. Особые приметы: а) огненно–рыжие волосы б) белоснежная кожа в) доброе сердце, которое легко прощало, если ее золотцу случалось поупражняться в пении с парочкой молоденьких мулаток.

Справа — модератор «Формулы 1» Кай Бекинг, похожий на Toмacа Фритча в молодости, так вот этот Кай с первой секунды стал для меня что соринка в глазу, потому что а) он был слишком красив и б) он явно понравился Наддель.

Я первым делом позволил себе выпить пивка.

Прикончив еще три бокала пива и пять шампанского, я обнаружил острую потребность приласкать кого–нибудь (как всегда, когда я напьюсь). А раз уж Наддель все время сидела рядом с этим глупым Каем, я прихватил в утешение Милли, вытащил ее на свежий воздух, и мы немножко подвигались.

Наддель все это совершенно не интересовало: краем глаза я мог видеть, как они с Каем сидели в своем углу и хихикали, словно два влюбленных подростка.

Я не из тех мужчин, которые подходят и заявляют: «Говорите громче, мне же ничего не слышно!»

Но все же с того момента у меня начало портиться настроение. Я размышлял, может ли предположительно Наддель с этим, ну, и вообще… Но нет, Дитер, она же любит тебя — пытался я сам себя успокоить.

О, да… о ведь никогда нельзя знать наверняка, говорил другой голос в моей голове. Может, и не любит…

Десять минут размышлений — и я вернулся в то же состояние, из которого пытался выйти: я неистово ревновал.

Я был вне себя от бешенства, как вдруг поймал глазами сердитый взгляд Фариана: Ах, ты, свинья, ты лапал мою подружку! — эти слова можно было прочесть в его глазах. Это потрясло меня еще сильнее. Я хочу сказать, я скорее стал бы педиком, чем отбил бы девушку у бедного, стареющего, обнищавшего друга. Остаток вечера я только пил.

Было шесть часов утра, когда мы с Наддель снова оказались в нашем отеле. С нами был Бекинг, старый скользкий угорь. Совершенно случайно он проживал в том же самом отеле. В стельку пьяный, я сказал: «Я не пппоеду на лифттте, я пойду пппешком!» Я предпочел бы сдохнуть, только бы не стоять в тесной кабине рядом с этим Бекингом.

В тот же миг Наддель с Каем — ррраз! — вошли в лифт и крикнули мне через плечо: «Пока, Дитер! Увидимся наверху!»

Я первым поднялся на пятый этаж. После множества неудачных попыток мне удалось, наконец, открыть дверь. С тяжелой головой я повалился на кровать и — хрррр! — моментально уснул.

В пол–седьмого я проснулся, потому что кто–то стучал в дверь номера — Наддель.

«Ччччерт возьми», — у меня заплетался язык, — «гггггде ты была?»

«Да», — ответила она с готовностью, — «Кай и я… мммы… застряли в лифте…»

Я по сей день не знаю, что там где застряло. Во всяком случае, между нами разгорелась грандиозная дискуссия, которую Наддель закончила очень просто — она улеглась в постель и уснула.

Но вернемся к сеньору Лопесу: не говоря уже о том, что его новый диск противоречил всем договорам, заключенным с РТЛ, это было огромным свинством по отношению к другим финалистам «Суперстар». Ведь им так долго приходилось ждать выхода своих собственных дисков, ждать, пока пластинка победителя не пробудет на рынке полгода. Чтобы не оспаривать его первенство. Даниеля, казалось, это не колышет. Они с Франком решили тайком собрать сливки с «Германия ищет суперзвезду». Не считаясь ни с чем.

Кажется, теперь стало ясно, почему Даниель не мог прощебетать «ун, дос, трес!» Почему он вообще пел так плохо, что запись с ним никуда не годилась. Заранее подготовленная игра. Он хотел сохранить себя для Фариана. Ведь речь шла об эксклюзивном альбоме.

Какое малодушное коварство. Вот он смотрит мне в глаза и говорит: «Мы лучшие друзья на всем свете! Давай работать вместе следующие десять лет!» — и ровно через семьдесят два часа он, быть может, говорит то же самое Франку Фариану.

Позднее я узнал, что Франк Фариан расставил свои обычные сети: забрал татуированного Лопеса из аэропорта на роллс–ройсе стоимостью в двести тысяч евро. Потом отвез его в студию стоимостью в миллион евро. Потом принялся в красках рассказывать, что он сделает из него не Рики Мартина «Ун, дос, трес!», а Энрике Иглесиаса «Ах, оооо, ах!»

Тремя годами раньше они, кстати, уже пытались записать вместе альбом, и порядком обожглись на этом. Супер–альбом пожелали купить ровнехонько восемьсот человек.

Новый альбом «For you» обещал им грандиозный успех. Франк был так уверен в себе, что велел сразу наштамповать шестьсот тысяч дисков (начинать с такого количества отваживается разве что Мадонна). И он сразу же (что совсем не принято) принялся снимать видео для каждой новой песни в альбоме (семьсот тысяч евро).

Кроме того, он дал объявление в «Бильд», которое заняло целую страницу (еще двести пятьдесят тысяч евро). Итого расходов: один целых два десятых миллиона евро.

Мотивация Даниеля вполне ясна: он хотел легких денег. Фариану, в свою очередь, хотелось доказать, что он самый лучший и самый умный продюсер на всем белом свете. И оба хотели отомстить РТЛ. Даниель за то, что он вылетел. Франк за то, что его не пустили в жюри «Германия ищет суперзвезду». Ведь он купил за пятьсот евро права на немецкое название «Поп–идола». Чтобы предложить РТЛ следующую сделку: дорогие друзья, вы можете использовать название, на здоровье. Но! Я хотел бы сидеть в жюри. Не будет меня в жюри — не будет у вас названия.

Такие методы в стиле Дикого Запада РТЛ, конечно, не по душе. «Мы не дадим прижать себя!» — пояснил Герхард Цейлер и перекрестил передачу в «Германия ищет суперзвезду».

Впрочем, из этих мыслей о мести ничего толком не вышло: первый же сингл «Shine on» уже через пару недель беззвучно пошел ко дну. Второй «I love you more than yesterday», тот вообще лишь одну неделю продержался на сотом месте, а потом вылетел из чартов. В конце концов Фариану пришлось забрать назадпятьсот семьдесят тысяч дисков. Теперь на них разве что посидеть можно. Потому что их в конце концов растерли и переплавили на садовые скамейки для Словакии.

От моего милого Даниеля я получил к настоящему времени десятки СМС: «Мы не могли бы увидеться, Дитер?» — «У тебя не найдется времени для встречи, Дитер?» — «Давай поговорим, Дитер!»

Вот мой ответ:

Неверное решение, Даниель! Глупо ты поступил. Проспал свой шанс (в прямом смысле слова). Удачи в будущем. Но без меня.

2003

Даниель Кюбльбек или быстрое вытирание бедер

Когда Даниель впервые предстал перед жюри «Германия ищет суперзвезду», я вдруг подумал: «Поет он — так себе. Но какое шоу! В нем что–то есть. Только вот что?»

Нам на кастинге попалась талантливая ни на что не похожая птичка. Истинный уникум. Человек с хорошим голосом, но не умеющий петь. Личность, достойная познания. Легкомысленный клоун. В общем, мы велели ему явиться на повторное прослушивание. Ну, вроде как: потом посмотрим, что у него еще есть. Тогда мы и не догадывались, сколь важным станет Даниель для «Германия ищет суперзвезду»…

Через короткое время я понял: опп–ля, Дитер! Ты недооценил этого маленького баварца! Мальчишка росточком метр шестьдесят пять возник передо мной в гардеробной и нагло заявил:

«Эй, господин Болен, нам с тобой надо поговорить».

В первую секунду я растерялся от неожиданности, подумав только: черт возьми, а паренек–то не робкого десятка. «В общем, когда ты говоришь мне 'Ты, лягушонок Кермит'", — волновался он, — «мне это причиняет боль. Я не «лягушонок Кермит». И я не хотел бы, чтобы ты обращался ко мне как к 'лягушонку Кермиту'!»

«Послушай!» — ответил я, — «на съемках я назвал «лягушонком Кермитом» кого–то другого. А потом это прозвище прилипло к тебе. Я тут не при чем».

Даниель смущенно взглянул на меня.

«Окей! И все–таки, мне не по душе, что ты все время говоришь, будто я не умею петь! По–моему, я уже научился. И как, вообще, это понимать: «Я не попадаю в тон»? Я уже давно попадаю! А если то, что я делаю, звучит немного иначе, значит, это звучит иначе! Это же просто дело вкуса!»

Я сглотнул и только собрался ответить, но Даниель быстро затарахтел: «Ах, да, и на чем мы сейчас остановились! Я тоже хотел тебе сказать! Я хотел бы попасть хотя бы в тройку лидеров. Потом я смог бы стать ведущим. Я мог бы играть в кино. Я думаю, из меня выйдет хороший шоу–мейкер».

В тот миг я впервые понял: черт возьми, он действительно собирается приложить все свои силы. Внезапно мне на ум пришли жалобы других кандидатов: «О Боже, мы не можем заснуть, этот Даниель, он все время упражняется в пении! Это действует нам на нервы».

Я будто заново открыл этого Даниеля. Мы оказались родственными душами. В его глазах был такой же блеск, как и в моих — «Я сделаю это!» И я был двадцать пять лет назад словно клоп в постели для старых тюфяков: «Эй, отвали! Оставь нас в покое! Ты не умеешь петь! Твой голос звучит отвратительно! Ты нас раздражаешь!»

Все время одна и та же музыка. Хотя музыкальный бизнес и стонет: «Давай, нам нужно что–то новое, что–то другое!«Но стоит им увидеть кого–то, кто поет не так и выглядит не так, и весь задор господа инноваторы спускают в сортир. Внезапно мой разум посетила неприятная мысль: старым тюфяком, который все знает лучше и ни в кого не верит, потому что он старше своих подопечных на тридцать лет, на этот раз оказался я сам.

За две недели до записи альбома Суперзвезд «United», я разослал десяти финалистам свои пресловутые демо–кассеты: двенадцать новеньких, только с иголочки, композиций — вокал, инструментальное исполнение, запись — все сделано папочкой Боленом. К каждой демо–записи прилагалось письмо: «Вот! Пожалуйста! Прослушайте и выучите наизусть. Такого–то и такого–то числа мы запишем альбом суперзвезд».

Когда все собрались у меня в студии в Тетенсене, я услышал сплошь стоны и жалобы. Ванесса ныла: «Послушай, у нас было слишком мало времени, чтобы выучить свои песни!» Андреа скулила: «Я забыла мелодию!» Так все и пошло — сплошная дрянь: ой, я не знаю свою песню! А я вообще не знаю, как меня зовут.

Единственный, у кого былостолько же времени, как и у других, и кто не имел повода ныть — Кермит, лягушонок. Он назубок знал все песни от первой до последней. Хотя его английский был так себе, но текст он знал от и до. Он абсолютно точно знал мелодию. Он вообще был супер–мега–гига подготовлен.

Он хотел петь, он рвался к микрофону, он спрашивал: «А можно, я возьму еще и эту партию?» — «А можно, еще и эту?». Он с удовольствием спел бы все песни один, от начала и до конца. По сравнению с нимдругие пели свои партии более или менее небрежно и были рады, когда снова могли выйти покурить на кухне.

Где–то в полночь — мы работали над альбомом почти десять часов в режиме нон–стоп — вся группа как один человек вздохнула — «Уффф!»

«Послушай!» — сказал Нектариос, — «Я совершенно выдохся!»

«Да, мы выдохлись!» — подключилась Джулиетт, — " Нам нужен перерыв».

«Окей», — сказал мистер Кюбльбек, — «если вы так и эдак решили устроить перерыв, я тоже вздремну полчасика. Сообщите мне, когда вы продолжите!»

Он помахал приятелям рукой и удалился в направлении автобуса «Мерседес», который фирма звукозаписи BMGпредоставила кандидатам–суперзвездам, чтобы они, привозможности, могли отдохнуть.

Полчаса я просидел в кухне с Грасией, Даниелем Лопесом, Николь и Александром, а потом мне понадобилось в туалет. Дитер, — подумал я, — раз уж ты все равно встал, взгляни, что там делает маленький Даниель.

Вот это да: вместо того, чтобы, как он предупреждал, обниматься с матрасом, он влез на одну из скамеек, на соседнее сиденье поставил магнитофон и продолжал упражняться, словно от этого зависела его жизнь.

«Я думал, ты собирался поспать, Даниель!» — сказал я ему. «Да, но! Мне кажется, это место я пою не очень хорошо».

Конечно, я приписывал болтовню Даниеля о «позитивной энергии!» одной лишь силе привычки, но вот вам правда: мальчик был умен сам по себе. Он усек прежде других кандидатов: если я просто встану и спою свою песенку так же, как другие поют свои песенки, я вылечу со скоростью междугороднего экспресса. В общем, он даже за сценой заботился о хорошем шоу. К примеру, на «Top of the pops» в Кельне он явился, похожий на своего рода Робин Гуда — гомосексуалиста: узкая футболка в полоску с глубоким вырезом. А к ней узкие белые брюки чуть пониже колена. Все это трещало на нем по швам.

Я решил, что это уж слишком: «Послушай, Даниель!» — начал я осторожно, — «У меня в гардеробе, кажется, есть парочка симпатичных футболок. Взгляни на них! Может, тебе подойдет какая–нибудь…»

«Нет, спасибо…» — только и ответил Даниель.

Ладно, — подумал я, мои тряпки, наверное, кажутся ему слишком нормальными. Может, его заинтересуют футболки Эстефании: «Знаешь, у Эстефании есть с собой парочка клевых вещиц! Только взгляни на них…»

Даниель немного порылся в чемодане Эстефании, потом поднял глаза и снова повторил: «Нет!»

Ну ладно, не хочешь, как хочешь! Пусть выступает в своем идиотском прикиде. С этой мыслью я закончил свою деятельность модного консультанта.

Я ведь понимаю, что кое–у–кого, несмотря на уговоры, остается своя голова на плечах. Но даже когда несколько минут позднее по недосмотру на девственно белые штаны Даниеля пролился горячий кофе, он отказался снять проклятую тряпку. (Кстати, это был мой кофе. Я нечаянно столкнул свою чашку). Актуальная проблема на тот момент: передача начнется через несколько минут.

«Эй, дайте мне быстро что–нибудь другое!» — закричал бы я на его месте.

Только не Даниель. «Нет, я хочу эти брюки!» — надулся Даниель, — «Эти и никакие другие».

В общем, какой–то ассистент режиссера быстро вытер тряпкой и гелем «Прил» бедра Даниеля (впрочем, в других местах ему, возможно, требовалось оказать первую помощь). Потом его пришлось просушить утюгом, чтобы он не опоздал на передачу (от себя добавлю, что во время всех этих процедур Даниель так и не снял свои треклятые штаны).

Потом, когда все суперзвезды гуськом, словно утята, появились на сцене, публика наградила Александра и компанию аплодисментами. Но вышел Даниель, и — барабанная дробь, «Виват! Виват! Виват!». И плакаты: «Даниель, сделай мне ребенка!»

Иногда игра Даниеля с полами — очки от Нана Москурии прическа, уложенная, как у Дагмар Бергхоф — приводила к причудливой путанице.

Однажды нас втроем с суперзвездой Грасией пригласили на телепередачуРТЛ «Десять волнующих событий столетия». Другие гости: топ–модель Гейди Клум, Зепп Мейер, Петер Устинов и сэр Боб Гелдоф. Этот последний должен был трепаться о своей истории 1985 года «искусственное осеменение в прямом эфире».

Гелдоф, шаркая, вышел на сцену — самые отвратительные ногти, которые я когда–либо видел, и такие волосы, будто в них уже копошились червяки. Сперва он поцеловал Грасию, потому что увидел: Ага, сиськи! Женщина! Поцеловать! А потом увидел Даниеля и, наверное, подумал: Ага, длинные волосы! Девушка! Тоже поцеловать! И от души стиснул его.

(Причем, я должен признаться: когда мы с Даниелем приветствуем друг друга, мы тоже обнимаемся. Однажды я даже поцеловал его в щеку — по ошибке. Но по–моему, ничего ужасного. И, кроме того, если Бобу Гелдофу позволено целовать Даниеля, то и мне тоже).

Тот, кто сейчас думает: «Ага, вот теперь я раскусил этого Даниеля!» — тот сильно заблуждается. Даниель заботится не только о шоу и собственной непохожести на других. Когда он разодет ярко, что твоя канарейка, это в точности соответствует его идеалу красоты. В этом он крайне тщеславен и очень раним:

Несколько недель спустя после завершения проекта «суперзвезда» Даниель с Эстефанией отправился в кино на гамбургский Гусиный рынок. Даниель и Эcтeфaния отлично понимают друг друга, почти как женщина понимает женщину, он относится к ней с большим уважением. Она тоже обожает его, он будит в ней материнские инстинкты. Они оба как раз собирались купить билеты на «Гуд Бай, Ленин».

«Эй, ты, педик, вали отсюда! А то мы от тебя мокрого места не останется!» — заорали на все фойе какие–то мачо турецкого происхождения.

«О, ты же из «Суперзвезд»! Ты не мог бы дать на автограф?» — похлопали Даниеля по плечу темноволосые девушки. Очевидно, подружки крикунов.

«Черт возьми, отвалите от меня!» — закричал Даниель, вне себя от злости. Он был глубоко задет и ушел из кино без автографов, без «Гуд Бай, Ленин».

Конечно, такие вещи — только цветочки. Я почувствовал, что дело дрянь. Я же помню, как было дело с Toмacом Андерсом и Модерн Токинг. Когда Toмac шел по улице, ему вслед неслось дерьмо: «Эй, ты, педик в помаде! Скотина! Сейчас в морду получишь, паршивая девка!»

В результате Toмac перестал по доброй воле выходить на улицу. А Даниель, который до чертиков обожает носить шотландские юбочки и веселые полосатые свитера, который носит косметичку с духами и кремами, как у Виктории Бэкхэм, он, конечно, разозлил этих мачо.

Единственное, что не устраивает Даниеля в его внешности, так это его собственные ушки (причем я думаю, это очень милые ушки. Такие, хлоп–хлоп, чуть–чуть оттопыренные).

«Скажи–ка, Дитер», — спросил он, — «ты на моем месте стал бы менять свои уши?»

«Ну, я не знаю», — ответил я, — «по–моему, они совсем недурны. Но если хочешь — это стоит тысячу пятьсот евро. И я тебя уверяю, что мы сможем найти спонсора. Эдакое www.osterhasen.de…»

Причем, над такими шутками Даниель не умеет смеяться. «Как ты собираешься это сделать?» — ответил он неуверенно. У меня уже стало дурной привычкой, при телефонных разговорах постоянно напевать в трубку: «О, Данни, мальчик, как–у–моего-Данни–сегодня–дела?»

Помимо честолюбия и ранимости, Даниеля отличает еще одна особенность: ум.

Каждое маленькое ничтожество из музыкального бизнеса, которое способно затри года написать один сингл для севера Мексики, держит по крайней мередвадцать пять адвокатов и трех менеджеров. Это проклятие нашего бизнеса. И вот причина того, почему многообещающие начинания рушатся на первом шагу: слишком много людей барахтается в одной и той же каше. Но Даниель Кюбльбек не таков.

«Послушай–ка, Даниель», — объяснял я ему однажды, — «когда твоя фирма звукозаписи выпустит альбом твоего второго сингла, это будет очень неприятно для тебя. Потому что у этого сингла не будет ни единого шанса достичь первого места в чартах. Ведь если у всех уже есть целый альбом, кто станет после этого покупать одну–единственную песню?»

«Ага! Так–так! Мммм–ммм!» — издал Даниель.

И он, семнадцатилетний, сам стал вести все дела с BMG — вместе их возраст составляет полтора столетия — и выбросил на помойку всю маркетинговую стратегию: «Значит так», — сказал он, — «все будет делаться так, как я себе это представляю! Сначала сингл, потом альбом. А вы хоть на голову станьте».

«Конечно! Никаких проблем! Будет исполнено!» — кричали все и кланялись так низко, что позвонки трещали.

Я не был сильно удивлен. Днем раньше я созвонился с главным директором BMG в Берлине, моим другом Энди Зеленейтом. Мы основательно поцапались.

«Нет–нет!» — ответил Энди, — «Так, а не иначе! Сперва альбом, потом сингл!» И на все мои аргументы типа: «Но это же идиотизм!» шипел, как раскаленная плита, если облить ее холодной водой.

Даниель инстинктивно определил обстановку и умно сыграл на своем имидже: непредсказуемый тип. И если мы сейчас не скажем ему «Да», то все наши договора полетят коту под хвост. Тогда он скажет: «Поцелуйте меня в зад!» и вернется в свое отделение по уходу за детьми. Таково было мнение большинства.

Сравните: через неделю я доложил победителю «Суперстар» Алексу то же самое: «Та–ра–рам! Ля–ля–ля! Сначала первый сингл, потом альбом, Алекс, все остальное — смерти подобно!»

«Да, здорово, Дитер, спасибо за совет!» — сказал Алекс, — «Мой менеджер позаботится об этом!»

И что же? Сперва появился альбом. Сингл, появившийся позднее, едва достиг девятого места.

«Никакой пользы от менеджеров Александра!» — Даниель долго еще не мог успокоиться, — «Они только вредят ему! Они просто халтурщики!»

Ведь при всем своем честолюбии и уме Даниель не был эгоистом, у него присутствовало ярко выраженное стремление помочь ближнему (в том, что касалось Александра, к синдрому помощника прибавлялась капелька влюбленности). С самого начала между ними обоими возобладала симпатия. Даниель чувствовал себя мамой Алекса, хотя тот был старше его на два года. «Этот Александр, он не может жить один. Я должен быть с ним. Я должен помогать ему!» — объяснял он мне снова и снова. Еще он любил делать подарки Алексу.

Даже свою собственную карьеру он отодвинул на задний план ради Алекса. Если речь шла о дате выхода его собственного сингла, он спрашивал: «Скажи, мы действительно сможем выпустить наш сингл в такой–то день? Или это может повредить пластинке Александра?»

Но вот что Александр заявил в одном из интервью во время турне суперзвезд: «Так выглядит женщина моей мечты» — Даниель буквально взорвался. Он воздел руки к небу, словно дива, и воскликнул: «Я ему больше ни слова не скажу!» а потом подбросил Алексу упаковку печенья «Принц». И в придачу несколько порций яичного коктейля с арахисом. А потом они снова помирились.

До тех пор, пока Даниель в отеле в Кельне не прошел мимо номера Алекса и не услышал из–за закрытой двери женские стоны. Он послушал несколько секунд, а потом у него сдали нервы, и он принялся барабанить в дверь, пока Алекс не открыл. Тогда он принялся колотить кулаками Александра: «Подлец! Предатель!» После недолгой схватки Даниель выскочил из отеля в расстроенных чувствах и, плача, побежал по улицам Кельна. До него так и не дошло, что Александр просто смотрел порно по «Пэй ТВ».

Поначалу между Даниелем и финалисткой Грасией была большая любовь. Из этого получился гаспаччо — холодный овощной суп.

Когда ее исключили в финале «Германия ищет суперзвезду», он выдавливал из себя крупные крокодиловы слезы. Восемь недель спустя он сказал мне: «Знаешь, Дитер, все это как–то странно. Она ластится ко мне и ведет себя так любезно, просто ути–пути… пока камера включена. А когда камеру выключают, она снова отворачивается».

Этот опытоставил на нем свои отпечатки. В его рекламном ролике молока «Мюллер» первоначально должны были выступать в качестве статисток трое его коллег по «Суперстар», за что каждая получила бы по двадцать тысяч евро.

Когда речь зашла о том, которые три, он принялся ежедневно названивать мне: «В общем, эту нужно выкинуть потому–то и потому–то. И эту нужно выкинуть потому–то и потому–то. И эту тоже нужно выкинуть из–за того и из–за этого. Зато мы возьмем ту и эту!» В конце концов, вылетели все.

Прошло немного времени, и мы с Даниелем оказались вместе в студии. Он спел одну строфу. А потом посмотрел на меня и гордо спросил: «Ну, как тебе это?»

«О, да, очень хорошо…» — ответил я.

«Это не хорошо, это здорово!» — рявкнул на меня Даниель, — «Скажи мне, что это здорово!»

«Да, Даниель, это просто здорово! Ты просто, просто великолепен!» — воскликнул я.

«Да, но… подходит ли мне эта песня вообще?» — Даниель засомневался. И он огляделся в поисках ответа.

«Да, абсолютно», — успокоил его я, — «это просто ударный хит, он создан именно для тебя!»

Я горячо надеюсь, что мысли о «Суперстар» не вскружат голову Даниелю. Ведь его карьера началась не с двадцати процентов, а сразу с двухсот: четырнадцать миллионов зрителей, за ночь он попал на первое место в чартах, трижды двойная платина. Это как вершина горы Эверест, когда и вперед и назад можно только спуститься.

Сейчас карьера Даниеля испытывает легкую качку. На вручении «Кометы» в августе в Кельне его встретили злобными выкриками. Но я хотел бы напомнить: с «No Angels» случилось то же самое в тот же период их карьеры, в первый год их работы. На таких мероприятиях полным–полно закостенелых фанатов Ксавье Наиду и Гронмейера. Они скорее отрубят себе руки, чем зааплодируют Даниелю Кюбльбеку.

Мне нравится Даниель. Я верю в него. И я убежден в том, что Германия нашла в нем новый величайший талант комедианта и шоу–мейкера. В конечном счете, его успех зависит от публики и от судьбы. Важно, чтобы он выбрал правильный путь.

Все равно, чем ты займешься, Даниель, держи ухо востро, мой малыш! Я всегда буду с тобой.

2002

Мишeль Гунцикер или гррррандиозные прррррроблемы с мисс Попой.

Вообще–то, я фанат Италии: я всю свою жизнь с удовольствием лакомлюсь тирамзу, гелато или панна коттой. Ясное дело, такую сладость, как Мишeль Гунцикер я не мог не включить в свое меню (шучу, шучу, вон, Эcтeфaния уже насторожилась).

Страсть к аппетитным итальянским угощениям я разделял с Toмacом. Он еще в гримерной клал ручку на попу аккуратно нажимал пальчиком. «Хе–хе!» (Toмac), «Хххххеее! Ххххееее!» (Михи).

С самого начала я беспокоился о здоровье Мишeль: потому что когда я прочел в газете, что у нее триста восемьдесят дней не было мужчины, я подумал: черт возьми, Дитер! О Господи, Боже мой! Состояние, связанное с угрозой для жизни! Она же не может спать ночами, несчастная женщина! Ей нужно помочь!

С другой стороны, я удивился. Потому что минимум триста восемьдесят два дня назад вокруг Мишeль суетился какой–то тип, похожий на пожарного:

«Мой ассистент Марррррррррррко!» — представила мне его она.

Когда мы делали первые фотографии для прессы, он по долгу службы торчал между нами, чтобы не возник пожар.

«Баста! Баста! Стопилетто!» — кричал он без устали, когда я, по его мнению, обнимал Мишeль на секундочку дольше, чем требовалось. Эй, мальчик, успокойся, — думал я. Да и вообще, какое ему дело, ведь он — всего–навсего обслуживающий персонал.

Я не раз думал: эй, Дитер! То, что Мишeль столь мужественно держит знамяневинности, должно быть, связано с ее сильной верой. В интервью она с удовольствием заявляет: «Нет. Я католичка и верю в Бога. Я не вхожу ни в какую секту. Это все вздор!»

В связи с этим я хотел бы выразить, как, по–моему, это здорово, что церковь решила начать раздавать членские билеты. Они придумали для себя ароматный фирменный логотип: белую розу. Именно такая роза украшает обратную сторону всех карточек Мишeль с автографами.

Ш–ш–ш! Сейчас я пишу письмо Папе:

Дорогой Иоанн Павел!

Твой фирменный логотип мне жутко понравился. Только я недавно случайно узнал, что эта странная итальянская секта «Борцы света» использует именно этот символ.

Разве это не забавно?

В общем, давай быстро зарегистрируй права на логотип.

Чтобы дело не дошло до путаницы!

Твой брат Дитер

(Я скоро опять схожу в церковь, обещаю).

Эти триста… нет, триста восемьдесят девять дней без секса (я с умасхожу, у меня руки дрожат каждый раз, когда я печатаю это число) у Мишeль, казалось, был паралич мышц губ. В начале она столько хохотала, что я иногда думал: «Она, наверное, надышалась веселящего газа!», и вдруг этот свет в тысячу ватт словно кто–то выключил.

Зато она тут же завела себе жуткого вида сторожевую собаку с глазами, большими, как блюдца. Отзывается на какое–то имя вроде Донна Сектелла дель Мафиелло (или как–то так) и является животным особой выводки, умеет отлично держаться на двух лапах. С той поры, где бы Мишeль не появлялась, всегда действовал принцип бутерброда: Донна Сектелла справа, Марррррррко слева, а между ними Миши (помимо прочего Донна Сектелла — ее новый визажист. Потому что с ее появлением старой гримерше с РТЛ пришлось — бац! — по–быстрому уйти).

Наряду с Мишeль, ишаком, не ведающим усталости (три шоу в Италии, если верить слухам, модераторские потуги в Гонолулу, Улан — Баторе, Трансильвании и Серенгети), существует еще одна Мишeль, мать. Меня до глубины души трогает то, что она при всем том стрессе, который испытывает на работе, находит время для нежных разговоров со своей дочуркой, Авророй. Как она немногими, наверное, тщательно отобранными словами, выражает свои материнские чувства: «Ш–ш–ш-ш-ш! Уймись же наконец! Мне нужно работать!»

То, что Мишeль — чистокровная мама, было видно по тому, как близки ей были чувства и слезы кандидатов. Невозможно забыть ее участие в вытье Даниеля Кюбльбека, когда выбыла Грасия:

«Я больше не буду смотррррррреть на это!» — сказала она, глубоко обиженная, с напряженным видом. Мы удивленно посмотрели друг другу в глаза (нам, неотесанным тевтонским колодам, разумеется, недоставало итальянских материнских генов). Мишeль, профессионалка, просто взорвалась от эмоций.

Но, слава Богу (а то я уже начал беспокоиться), через две минуты, за кулисами и без камер, Мишeль снова полегчало. Шуточка налево, прикол направо. Гы–гы–гы. Га–га–га.

Да–да, Эросу, должно быть, безумно жаль, что он потерял такую чудесную мать и жену.

«Впрррррочем, Дитерpрррр», — заявила Мишeль, не дожидаясь, пока я спрошу, — «мне не нужны деньги Эрррроса! В общем, от Эррррррроса я совсем не хочу денег! Деньги? Я? От Эррррроса? Нет–нет!»

Если поблизости оказывался репортер, она продолжала на кристально чистом немецком: «…никаких–алиментов–никаких–алиментов–никаких–алиментов-никаких–алиментов–никаких…»

«Разве не здорово?» — спросил я Эстефанию, преисполненный искреннего восторга, — «Наконец–то хоть одна женщина, которая знает, как надобно поступать! Которая не пытается поживиться за счет мужчины!»

Несколько недель спустя мы с Эстефанией отправились поесть с парой человек из BMG (кстати, у Эроса тоже договор с этой фирмой). Я снова восторгался тем, как, по–моему, это здорово, что Мишeль ведет себя так скромно и так прилично.

«Ну», — заявил мне один из них, — «голому в карман не залезешь! Мишeль ничего не хочет от Эроса, потому что у него ничего нет. Он провел несколько рискованных коммерческих сделок, которые прошли неудачно. С той поры у Эроса с финансами туговато».

«И кроме того», — пояснил мне другой, — «ты только приглядись, Дитер! Эрос в Италии национальная святыня. Мишeль точно знает, что она не может обчистить его карманы. Тогда ей конец. Она может распрощаться со своей работой.

«Знаешь», — как–то раз отвела Мишeль Эстефанию в сторонку, — «нужно быть самостоятельной, ты все вррррремя должна ррработать над своей карррьерррррррой! Я всегда хотела, чтобы люди видели во мне Мишeль Г., а не жену Эрррроса! Ш–ш–ш-ш–ш–ш! Знаешь что? Я наррррочно всегда отпускала его одного на вечеррррринки!»

Да–да, дорогая Миши! Ты действительно себе на уме. Это тоже здорово. Ну погоди, погоди, только попробуй еще портить характер моей маленькой Эстефании. Тогда бум! Она останется дома.

P. S: недавно в одном из интервью ты поведала, что я во что бы то ни стало желаю записать с тобой новый CD. Знаешь что, ты, мелкая хулиганка? Я своим ушам не верил. Потому что во время этого разговора между нами я отсутствовал.

2002

Налет на Тетенсен или беготня голышом по саду

Ровно в 11 часов каждый вечер мы с Эстефанией поднимемся на второй этаж и идем бай–бай. Если только я не занимаюсь своими добрачными обязанностями, или Эcтeфaния делает себе маникюр. Тогда мы идем спать в 23 часа 3 минуты.

27 августа 2002 года, в тихую летнюю ночь, мы немного посмотрели «Темы дня» с Носом — Ули Викертом. В тот вечер он взял за рога проблему орнитологического секса:

«Муки аистов в Эльзассе — французские аисты спариваются слишком часто!»

Такой серьезный человек, разумеется, должен интересоваться птичьим разумом. После этой просветительной передачи мы отправились на боковую.

летняя жара на вилле Розенгартен — всегда большое испытание. Ведь мы с Эстефанией — жуткие трусы, я — второй трус, а она — главная трусиха, и мы ужасно боимся всего, что может внушать страх: убийцы с бензопилой, беглых фетишистов–любителей человеческих внутренностей и чокнутых головорезов–мародеров. Между делом стоит упомянуть: постоянной подпиткой наших страхов стало то, что через три дома от нас находится больница для лечения психических заболеваний.

Поэтому мы установили сигнализацию.

Но эта сигнализация работает только тогда, когда все окна, двери и люки плотно задраены. Но как будто одного этого недостаточно, чтобы сделать из спальни гриль, ко всему у меня еще и аллергия на кондиционеры. Не проходит и тридцати секунд, как у меня промеж глаз и возле носа все начинает зудеть, как будто там поселились муравьи. Потому–то в своем родном кельнском отеле «Хайят» я заставляю трех техников плясать вокруг меня до трех часов ночи, пока они не отключат идиотский вентилятор. Все шоферы Германии ненавидят меня, потому что они прилипают к своим кожаным сидениям и погибают страшной смертью. Но у меня правило: либо уберите кондиционер, либо я уберусь.

Но, собственно, с моим страхом не всегда было так: во времена Наддель, к примеру, у нас постоянно был «день открытых дверей» — все окна были открыты настежь. А по ночам я даже забывал запереть входную дверь. Причина кроется в том, что Наддель вообще не знает слова «ужас». Она смотрит «Фредди Крюгер — бойня в пансионе для девочек», а потом бросает на сковороду котлетку. Она всегда уводила меня из моего мира труса.

И еще одному обстоятельству я был обязан тем, что чувствовал себя уверенно и не боялся нападения: судьбоносной встрече в главной гамбургской дискотеке «Контор».

Однажды вечером, пять лет тому назад, со мной заговорил незнакомый парень — очень приятной наружности, с волосами и фигурой в точности как у меня.

«Слушай, мне надо кое–что тебе рассказать!» — осклабился он широкой улыбкой.

А я ему: «Ну, тогда я весь внимание». Ведь на вечеринках мы рассказываем всевозможным людям все, что только возможно.

«Ну, раз уж тебе это интересно», — донесся сдержанный ответ, — «я и есть тот самый, кто устроил все эти нападения на твой дом в Квикборне».

Надобно вам знать, что в 1991 году в Квикборне меня грабили три раза кряду. В первый раз нас с Наддель усыпили газом. Когда мы наутро проснулись, мебели и след простыл. Во второй раз воры использовали наш отпуск на Мальдивах, чтобы очистить нашу хату. А в третий раз они измолотили сотней ударов ножом шины, обивку и капотмоего новенького, прямо с иголочки, 500‑го Мерседеса, — так их разозлила система блокировки колес.

«А, ты просто лжешь!» — я отмахнулся от парня, ибопринял его за болтуна, который просто захотел поважничать.

«Да… ну… раз ты так считаешь…», — донесся спокойный ответ, — «… но ведь ты еще помнишь свои… Картье? Там не хватало синего рубина, которым их заводят… И обложки CD все были исписаны. Что–то типа «Клевый припев» или «Гитара во второй строфе — просто класс». Из–за этого были проблемы, пришлось загнать весь хлам за бесценок…»

Ошеломленный, я жадно хватал воздух. Это были знания, которымимог обладать лишь грабитель.

Столько дерзости сразу мне еще видеть не приходилось. С одной стороны, я всегда представлял себе грабителей полными идиотами. Но здесь, передо мной, стоял действительно умный, симпатичный паренек.

«О», — проронил он будто бы случайно, — «я пришел сюда сегодня с друзьями — все из того же бизнеса, что и я. А там снаружи стоит мой самый–самый лучший друг. Он сидит за убийство в драке. Сегодня у него выходной».

«Круто!» — сглотнул я, — «обожаю вечеринки!». Но в душе я уже видел сам себя на дне Альстера с куском свинца, привязанным к ногам. Только не делай ничего неразумного.

Мы продолжали болтать.

При этом выяснилось, что мистер воришка происходил из хорошей семьи, он даже сдал экзамены на аттестат зрелости.

«Почему ты это делаешь?» — интересовался я, — «почему ты не найдешь себе нормальную работу?»

«Ох, просто не хочу!» — раздалось в ответ, — «Так я могу заработать больше и быстрее».

Самым глупым было то, что чем дольше мы разговаривали, тем сильнее симпатизировали друг другу.

«Эй», — сказал мне он, — «я все время думал, что Болен — это тупая задница. А теперь ты мне кажешься весьма симпатичным…»

«А ты знаешь, что?» — пришло мне на ум, — «Я всегда думал, что тот парень, который нападает на мой дом, — просто тупая задница. Но теперь ты мне тоже кажешься очень даже симпатичным».

Признаю, ситуация совершенно глупая и абсурдная. Но я просто рассказываю, как это было. Возможно, из–за страха мой мозг стал работать иначе. Возможно, подействовал перелом основания черепа, который я перенес в детстве, и все в моей голове слегка перемешалось.

После двух часов разговора он заявил мне, что легко мог бы разнюхать все о моем новом доме в Тетенсене: где какая машина, где сигнализация, как лучше войти и как выйти.

Я спросил его, не мог бы он — возможно, предположительно, если бы у него не было повода, — в будущем оставить меня в покое.

А он на это: «Эх, ладно, Дитер, заметано! Но за это я получу десять CDс автографами».

Выгодная сделка, подумал я. Возможно, тогда он переключит свои нападения в Квикборне на Майка Крюгера.

До следующего раза — вручения дисков — я его не видел. Вот сколько можно рассказать о том, почему я чувствовал себя уверенно на вилле Розенгартен.

Потом ко мне въехала Эcтeфaния. Она же еще совсем юна. И, как это бывает с маленькими лисятами, они боятся всех и вся. С тех пор мы — два труса, которые боятся остального мира и то и дело хватаемся за руки, даря друг другу утешающий взгляд «Лэсси». А в этом году в нашем доме, наверное, появится золотая клубная карточка за вызова полиции Тетенсена к нам домой. За тысячу пятьсот звонков, которые сделала Эcтeфaния, стоит только системе отопления в подвале издать «пфф!».

Симпатичные господа в зеленой форме бывали у нас на вилле, наверное, чаще, чем мои дети. Дорогое удовольствие. За каждый выезд они брали ровнехонько сто семьдесят евро. Разумеется, это пробивает солидные дыры в нашем домашнем бюджете. Но для Лапочки я на все готов. Зато я подумываю, не поселится ли полиция в будущем у меня. Тогда они будут экономить на дороге.

А потом наступила та пресловутая августовская ночь. Возможно, было где–то около часа, как вдруг где–то внизу раздался ужасный грохот и звон осколков. Настолько громкий, что мы с Эстефанией подскочили и сели в кровати, словно палку проглотили, таращась спросонья. По крайней мере, мы пытались таращиться — было темно, хоть глаз выколи.

Грабители?

Грабители!

Я выпрыгнул из постели. Из–за жары на мне была только футболка, внизу же обеспечивался свободный доступ воздуха. Мое сердце стучало: «ту–тум! Ту–тум! Ту–тум!» — словно в Эдгар Уоллес. Я подбежал к ванной и приложил ухо к двери.

Ничего!

Я обернулся и увидел все еще обнаженную Эстефанию, которая бежала к запертой двери спальни. Черт возьми! — думал я. Вот дерьмо! Сигнализация даже не сработала. Пока я отрывал оконную ручку, чтобы искусственно запустить механизм, я услышал, как Эcтeфaния повернула ключ в замке и открыла дверь.

В тот же миг раздалось пронзительное «Диииии–йййййй–ййййй-ййййй» сигнализации, дополняемое истеричным миганием красного света на парапете балкона. Ну, если это не напугает грабителей, то я не Дитер Болен.

В ту же секунду я уловил средь этого шума низкий чужой голос, который кричал в гостиной:

«Так, теперь пошли наверх!»

А потом раздалось «Ка–лонк!» — Эcтeфaния захлопнула дверь и с истеричным «Бежим! Бежим!» бросилась на балкон.

И вдруг я понял: это были не те нормальные мерзавцы с пятью судимостями, что шляются по полевым и лесным дорогам, которых можно поприветствовать в своей квартире таким вот образом. Те бы давно уже дали тягу. Это, должно быть, короли беззакония: бандиты, готовые на все. Беспощадные убийцы.

Мне даже в голову не пришло подумать о том, что это, должно быть, очень щепетильные преступники, которые заранее орут, чтобы у меня было время натянуть штаны и умереть одетым.

За доли секунды я вымок от пота, словно меня полили из оросительной установки. Я был смертельно напуган.

Как истинный ковбой Тетенсена я, разумеется, принял меры на такой случай:

1). Завещание в сейфе у нотариуса, в котором написано, чтобы Верона во время моих похорон держалась подальше.

2). И стрелялка на ночном столике, на всякий пожарный, чтобы я не мог проститься с этой прекрасной Землей без борьбы.

После всех этих нападений на меня в Квикборне, я отправился с заявлением в полицию Пиннеберга. Я вежливой форме просил разрешение на ношение оружия. «Забудьте об этом!» — был ответ. При этом на меня смотрели так, будто я сказал: «Я Джон Вейн и я хочу поохотиться на единорогов».

Так удачно совпало, что мой сосед и хороший теннисист тоже работал ментом (разумеется, на высоком посту, а не среди тех, кто пишет протоколы). Человек, сердце которого открыто для маленьких дрожащих поп–композиторов.

«Давай, заходи!» — он пригласил меня отведать кусочек пирога, — «Ты вообще–то стрелять умеешь?»

Я: «Нет».

А он такой: «Ну, тогда вот это как раз для тебя». Я спустился за ним в подвал, где он хранил свой арсенал на случай Третьей Мировой Войны. Здесь в знак соседской взаимопомощи он вытащил двуствольный дробовик.

«Из этой штуки ты будешь держать под огнем четыре квадратных метра», — сухо пояснил сосед. А потом дунул сквозь зубы: «Пафф!».

Не то, чтобы я не любил технику, любящую бережное отношение, но эта штука внушала мне чувство опасности.

«А–а–а… если из него уже кого–то убили?» — теперь я боялся сильнее, чем без оружия, — «тогда–тогда… меня посадят».

«Нет–нет», — успокоил меня мой партнер по теннису, — «все чисто».

Открывая пресловутый ящик ночного столика, в котором, собственно, должна была ждать своего часа моя милая маленькая пушка, я все время слышал «клац–клац» и «рол–рол» импровизированных патронов. Кроме того, мои пальцы натыкались на старые носовые платки, двадцать пять флакончиков с каплями для носа и любимое фото моей бабушки.

Постепенно дело осложнилось. Я как ненормальный бегал вокруг платяного шкафа. Мне пришло в голову, что я, как ответственный отец, не должен был бы допускать, чтобы мои дети, играя, нашли настоящее оружие. Я решил, что место наверху, позади зимних вещей — в самый раз. К сожалению, я не догадался прихватить что–нибудь, чтобы прикрыть срам.

Эcтeфaния перебралась с балкона на крышу террасы. Едва я залез на крышу, как за мной на балкон выскочила среднего роста фигура. Голос с лестницы явно принадлежал этому телу.

Мой убийца.

В тот самый миг мне стало ясно: сейчас или никогда. «Приведи помощь!» — закричал я обнаженной Эстефании, а потом раздалось «кнак!» и «плюх!», потому что она спрыгнулатрехметровой высоты в рододендрон. Я направил оружие к облакам и нажал на спусковой крючок. Раздался такой грохот, словно взорвали высотный дом. Моя смерть бросилась на пол. Я в свою очередь отбросил оружие и прыгнул вслед за Эстефанией в заросли флоры.

Я продирался сквозь кустарник, словно речь шла о моей жизни, потому что я боялся, что Эcтeфaния во время прыжка могла сломать себе ногу, но мне попадалась только земля, немного навозной жижи и лейка. Она, наверное, побежала к пруду, — подумал я. Через мостик, а потом к Тетенсену. Это была единственная возможность покинуть участок. Потому что мы провели трехметровый забор с колючей проволокой поверху по периметру нашего ареала в сто тысяч квадратных метров. Я побежал за ней, через конское пастбище, через лес, через пашню. Все так же гол, как сокол. Потому что в два часа ночи у нас в Тетенсене все выгоны, к сожалению, заперты. Притом, трясясь от страха, что мои убийцы поймают меня или что я повисну на заборе, зацепившись своей лучшей частью за колючую проволоку.

Только пробежав, как кролик, целый километр, я немного успокоился. Им больше не найти тебя, Дитер, — уговаривал я сам себя. Вместе с тем я заметил, что истекаю кровью. Два ногтя были полностью содраны, кожа была покрыта ссадинами и нещадно болела, но мой маленький Болен, слава Богу, был в порядке.

И вот, наконец, первый дом Тетенсена! Одной рукой я нажал на звонок, другую опустил пониже. Никто не открывал. Черт возьми, — думал я. В чем дело?

Я побежал ко второму дому. Снова ничего.

Наконец, в третьем, мне повезло: зажглись огни, мужчина в пижаме с взлохмаченными волосами открыл дверь.

«Ах, это вы, господин Болен!» — поприветствовал он меня, как будто привык к тому, что к нему в дверь каждую ночь ломятся обнаженные мужчины, — «Что случилось?» Возможно, он думал, что я хотел пригласить его на нудистскую вечеринку в лесу.

А я на едином дыхании: «Мне нужно позвонить! — И мне нужны штаны!».

Пока я набирал 110, хозяин дал мне мужские трусы с маленькими разноцветными вертолетиками.

«В мой дом ворвались грабители. Я думаю, они хотели похитить меня. И моя подруга исчезла» — я кратко ввел диспетчера в курс дела.

«Да, нас уже проинформировали. Группа захвата уже в пути. На участке стреляли», — важно проинформировали меня на том конце провода, — «Кроме того, у нас имеется информация, что в доме лежит ваш сын Марк с разрывом легкого. Он не может передвигаться и умирает».

«Нет», — возразил я, — «Вы все, часом, не спятили? Это полная ерунда. Я только что оттуда. Единственный, кто стрелял там — это я. Никто там не лежит и не умирает».

«Нет, умирает», — упорствовал диспетчер.

Ужас сковал мои конечности. Я дрожал, как осиновый лист, но постарался сохранить самообладание: «Хватит, стоп, мне плевать!» — прокричал я в трубку, — «я сейчас позвоню своей бывшей жене. Возможно, она скажет мне, куда девался мой сын».

Я позвонил заспанной Эрике, которая не понимала, почему я ору на нее в два часа двенадцать минут ночи: «Марк там? Скажи! Марк там?»

«Ясное дело», — раздалось в ответ через две бесконечно длинные минуты, — «Марки лежит здесь и спит».

Я снова позвонил в полицию.

Выяснилось, что какой–то шутник под псевдонимом «Марк Болен» послал по e-mail письмо незнакомой девушке. Письмо начиналось словами: «Я только что пообщался с сыном Дитера Болена. Он подыхает!», и девушка в истерике позвонила в полицию. Полиция сочла это достаточным поводом для того, чтобы сыграть в «бой в Манхэттане», перепрыгнула через забор и разбила мне окно. Это и был тот шум, который мы услышали.

Эcтeфaния посреди ночи, в чем мать родила, горестно плача, оказаласьперед дверьми какого–то барона по соседству. А мне пришлось выстирать и погладить чужие трусы в вертолетиках.

Чисто теоретически, все это очень весело. Но только чисто теоретически. Ведь могло так случиться, что Боленский застрелил бы на крыше полицейского. Или полиция Дитера.

Это провальное, неудачное, идиотское шоу обошлось мне в 47 500 евро за незаконное хранение оружия (столько же пришлось бы заплатить полоумному, который уничтожил бы несколько деревень). Эcтeфaния заболела неврозом. С тех пор она спит очень беспокойно, ей снятся кошмары. За несколько сотен тысяч евро мы переоборудовали виллу Розенгартен в Форт Нокс, с камерами наблюдения и инфракрасными датчиками. Только рва с крокодилами пока не вырыли.

На этом месте позволю себе задать вопрос: не говоря о том, что одного звонка хватило бы, чтобы установить, что мой сын Марк не живет со мной, почему эти фараоны-Рэмбо не догадались включить у себя а крыше сирену? Даже если они и прогуляли уроки в школе полиции в тот день, когда там рассказывали об этом, они могли бы подсмотреть, как это делается в фильме «Деррик».

1985

Рекс Гильдо или просветительские разговоры в туалете

«Даа, скаажжи–ка, здороооово, Дитер!» — заговорил однажды утром галантный голос в телефонной трубке. Монти Люфтнера, по профессии моего босса в BMG-Ариола и хорошего знатока своего дела. Он возвел на пьедестал в Германии Кэт Стевенс, Бони М, Тину Тернер и Аманду Леар, — «Мнее нужоно зоадать тебе оадин воапрос…»

«Вопрос» отзывался на имя Рекс Гильдо и был одним из множества неизлечимых, которые находились в музыкальной реанимации Монти.

«Ты не мог бы позаботиться о Рексе? У неого уже доавно не бывало хитоов. Ты неа моог бы каак–нибудь заняяяться им?»

«Ах, нет, Монти», — в последний миг я пытался вытащить голову из петли, — «оставь это». Но поздно.

«Ах, он заедет к тебе», — я уже услышал, как подъезжает такси, — «тогда сможешьприсмотреться к нему».

Можно было следить по часам — в тот же миг постучали в дверь студии в гамбургском Еймсбюттель. Зубы белые, как снег, волосы черные, как смоль и лицо, как у петушка из «Венского леса»: вуаля! Секси — Рекси Гильдо! При одном взгляде на его красный, как кетчуп, пиджак с платочком в кармашке, как у циркового клоуна, мне стало тепло, но не на душе. То, что парень никогда не увлекался женщинами, в нашем кругу это секрет Полишинеля. Что, в принципе, было удивительно. Потому что если бы это зависело от меня, я бы разрешал работать в фирмах по выпуску аудио– и видеопродукции только гомосексуалистам. Ни у одного гетеросексуалиста нет такого нюха на новейшие тенденции и такого тысячепроцентного вкуса. Причем, глядя на Рекса, последний пункт можно было бы оспорить.

«Добрый день, Дитер! Приятно видеть тебя!» — Рекс протянул мне руку и улыбнулся. Он был так вежлив, в принципе, мечта любой тещеньки.

«Черт возьми, как ты загорел!» — вырвалось у меня. Известно, что я редко думаю, прежде чем открыть рот, — «скажи, ты что, целый год был в отпуске или ты ночевал в солярии?»

«Ерунда, что ты мелешь?!» — Секси — Рекси был невероятно возмущен, — «Это все от природы! Дело в том, что моя прабабка, она была итальянкой. Оттуда все». И он снова улыбнулся.

«Пссст! Дитер!» — испуганно подозвал меня мой звукоинженер Луис Родригес, когда он увидел Рекса, стоящего в коридоре, — «мы действительно обязаны им заняться? Мы же занимаемся только европейцами».

В действительности, давно минули времена, когда я работал с такими людьми, как Марсель Марделло (не путать с Сарделло Мортаделла) и Эльмар Гунш для чартов Гармиш — Партенкирхен. Теперь я стал великим Дитером Боленом, который открыл новое звучание Модерн Токинг. Эйфория была огромна. Все в бизнесе были уверены, что мне достаточно нажать на кнопку магнитофона — и готов хит.

«Давай, прижми уши и вперед!» — сказал я Луису, — «Мы его еще вылечим!»

Одна из песен в первом альбоме Модерн Токинг называлась «Do you wanna». И я, как человек практичный, решил: пусть Рекс просто прощебечет ее по–немецки! Песня должна была называться «Du ich lieb dich» (Ты послушай, я тебя люблю), и чудесно подходила к «тыкающей» коллекции Гильдо: «Ты мое чудо» и «Я хочу, чего ты хочешь» Ду–ди–ду-ди–гу–ди–ву-ди.

«Послушай, Рекс!» — сказал я ему, как сказал бы какой–нибудь Мадонне или Кристине Агилере, если бы они оказались в моей студии, — «прежде чем мы начнем, я хотел бы послушать твой голос, чтобы знать, что нам делать. Спой мне что–нибудь».

Казалось, моя идея не слишком воодушевила Рекса. «Как, спеть сейчас?» — спросил он с улыбкой.

«Да, что–то типа «В Фрютау в горах»! Что–то в этом роде».

«Ну, я не знаю…» — ответил он и снова улыбнулся.

«Ладно, мне нужно выйти!» — извинился я. Возле уборных стоял Фридерик Габович, фотограф «Браво», и жутко скучал.

«Что же за дурак этот твой Гильдо?» — пожаловался я, — «Он даже не хочет спеть!»

«Эй, расслабься! У тебя получится!» — успокоил меня он.

Помочившись, я зашаркал назад в студию, по пути разминувшись с Рексом, который — разумеется, с улыбкой — исчез в туалете. Через пять минут он вернулся и — могло ли быть иначе — на губах его снова сияла улыбка.

«Слушай», — Фридерик отвел меня в сторонку, — «этот Рекс только что заговорил со мной в туалете. Он говорит, чтоуже пятнадцать лет работает в этом бизнесе, но такого с ним еще не случалось! Спеть, словно он какой–то Ганс — Франц! После пятнадцати хитов! Он сказал, что сейчас уйдет, а ты можешь засунуть совместную работу себе в задницу».

Я посмотрел на Рекса, который все еще улыбался, словно ему платили за это. Если бы не Фридерик, я бы, наверное, подумал: черт возьми, ему здорово нравится в моей студии.

Окей! — сказал я себе. Рекс хочет записать с тобой песню, потому что этого хочет компания звукозаписи. И я хочу этого, потому что этого хочет компания звукозаписи. Итак, теперь мы оба хотим этого. Чего добилась Ханне Халлер, бывшая продюсер Гильдо, того и ты добьешься, Дитер!

«Значит так, Рекс», — сказал я голосом, нежным, как у волка из «семерых козлят», который объелся мела, — «вообще–то ты прав! Что толку в этой распевке! Давай сразу начнем!«Ну, если уж это не мед, текущий по устам, тогда я не знаю, что такое лесть.

«Да, супер, Дитер!» — обрадовался Рекс. А потом нахлобучил на голову наушники. Ситуация не совсем нормальная: вместо того, чтобы громко кричать «Задница!», что, наверное, порадовало бы его эго, он изображал эдакого Гринземанна и сыновей. Он не был в состоянии показать, каков он на самом деле.

В некотором смысле, это были следы двадцати пяти лет в шоу–бизнесе, где ты должен улыбаться каждому Хеку и каждому дяде с радиостанции, чтобы они играли твои песни. И всем им ты должен внушать: у меня все круто, и в чартах Перу я — номер один.

«Слушай, знаешь что» — не сдавался я, пытаясь расшевелить его, — «то, то в твоем возрасте твои волосы остались такими черными и густыми, по–моему, это просто класс!»

«Да–да!» — сразу же подхватил Рекс, — «Возможно, они выглядят, как парик! Но это не парик! Все спрашивают меня, не ношу ли я парик! Но нет! Это не парик!»

Как будто он пытался убедить Папу: «Нет, я не католик!» В общем, у меня создалось такое чувство, что у Рекси–секси вообще не было в словарном запасе слова «да». Вместо того, чтобы сказать «да, парик» и «да, солярий» он все время нес какой–то вздор.

Ой–ой–й, — подумал я. Это звучало так, словно кто–то взбивал килограмм бананового пюре. Немного липко, немного хула–чикита. Рекс пел женственнее, чем Toмac Андерс (что уже было достижением). Но вынеси столько слащавости было невозможно.

При этом он был невероятно профессиональным. Когда бы я ни потребовал: «Повтори, пожалуйста, эту строфу!» или «Припев нужно спеть еще раз!», он отвечал: «Без проблем» — и переключал свой мозг на повторение. Скажем так, если бы я сказал ему: «Пой песню еще три месяца!», — то он пел бы ее три месяца кряду.

Причем, здесь мне придется замолвить словечко в свою защиту. В принципе, я самый милый и гуманный продюсер на всем белом свете. Я никогда не сказал бы: «ты поешь дерьмово». Я не таков, как Франк Фариан или Мишeль Крету, которые иногда заставляют петь своих музыкантов по пять дней одну и ту же песню: «Да, там, сзади, «т» на конце, ее нужно смягчить! А «д», я хочу, чтобы она звучала намного жестче!» После десяти «Ты знаешь, люблю тебя» я освободил Рекса от его обязанностей: «Так, спасибо, этого достаточно!»

«Ну, будем надеяться, из этого получится грандиозный хит!» — попрощался Рекс, вежливо пожав мне руку.

«Я добуду парочку выступлений на телевидении для этой песни», — пообещал я.

Когда «Ты знаешь, я люблю тебя» через три дня была готова, я сыграл ее по телефону моему другу Энди:

«Скажи–ка, если я сейчас выкину это на рынок под своим собственным именем, люди закидают меня томатами?» — я не был уверен ни в чем.

А Энди такой: «Ой, нет! Вздор! Как тебе это в голову пришло?»

«Да, ну, это плохо, я думаю, это вообще нельзя выпускать!»

«Ну, снова ты начинаешь! — возразил Энди, — «Вечно ты каркаешь! Все получится!» — конечно, он тоже верил в миф о Дитере Болене, выплевывающем хиты.

Песня вышла и оказалась супер–супер–супер–супер провалом. Продажи: пятьсот синглов. Это был предпоследний шаг Рекса. Мне, конечно, было неловко. Я сорок пять раз осенил себя крестным знамением за то, что мое имя не значилось на обложке.

На этом наш с Рексом музыкальный брак распался. Наши отношения прояснились довольно странным образом. Правда, мы еще не были друзьями, но мы радовались, завидев друг друга. «Черт возьми, Рекси, старина», — приветствовал я его, хлопая по плечу, — «не перегрел башку в солярии?»

На что он каждый раз смеялся, будто я сказал что–то действительно смешное.

Иногда он тоже что–то бормотал, все равно что, по содержанию его шутки не намного отличались от того, что он говорил обычно. Возможно, мое суждение покажется вам жестким, но это правда. Под загаром, под сверкающей улыбкой скрывался глубоко обиженный человек с седою душой. Пятидесятилетний, который все время делал вид, словно ему двадцать. И которого, если ему везло, получал заявку спеть в трехмиллионный раз «Фиеста Мексикана».

Случаю было угодно, чтобы у нас с Рексом оказался один и тот же шофер, добродушный седовласый господин по имени Гейнц Армланг. У Гейнца Армланга было два хобби: курение (примерно три пачки в день) и халтурить (второго такого не сыскать).

«Скажи–ка», — заговорил я с ним как–то раз — «но что, собственно, живет Рекс Гильдо? У него нет хитов и он больше не выступает. Здесь что–то не сходится».

«Ах», — ответил Гейнц, — «не волнуйся! У Рекса все в порядке, ему принадлежат целые линии домов в Мюнхене».

«Вот это да!» — воскликнул я, — «Но зачем он устраивает весь этот цирк?» — хотелось мне знать.

Собственно говоря, Рексу было позволено то, что доступно одному проценту всех музыкантов по завершении их карьеры: он мог, если бы только захотел, сказать «Хаста ля виста» и на веки вечные повернуться спиной к музыкальному бизнесу. «Почему он не отправится на покой? Он же не глупец! Он уже давно понял, что приближается к своей музыкальной смерти», — спрашивал я Армланга.

«Ну, как я уже говорил, дело здесь не в деньгах!» — ответил он, — «С этим у него нет проблем! Проблемы у него в интимном плане. Рексу ужасно нравятся молодые мужчины. Но об этом никто не должен знать. И он боится, что если он перестанет петь, то растеряет всю свою привлекательность».

Между тем, времена изменились. Но как гомосексуалист, Рекс был вынужден вести двойную жизнь и придерживаться норм морали. Это было не как сегодня, когда Клаус Воврейт ездит от одного «Стрит Дей» к другому «Гей Дей», просто потому, что ему это нравится. Тогда модератор Лоу ван Бург, «Золотой мальчик», был уволен с ЦДФ за то, что, будучи женатым, позволил себе завести любовницу.

Рексу приходилось всегда быть настороже, чтобы не прочитать на следующее утро в газете «Бильд», что «Гильдо застукали в постели с парнем». Внешне он удачно изображал кумира женщин. Когда он выступал в «хит–параде», перед ним стояли ряды визжащий девушек, которые, раня пальцы, протягивали ему белые розы в знак любви. Наверное, Гильдо думал в это время: «Ах, если бы вы только были мальчиками!»

В частной жизни он постоянно окружал себя «секретарями», «ассистентами» и «шоферами».

Сущностью всего было то, что Рекс жаждал сцены не ради денег, а потому что слава приносила то, в чем он так нуждался — восхищение молодых парней.

Так потихоньку Гейнц рассказал мне всю драму: как Рексу приходилось ездить на всякие стрелковые праздники и мероприятия для глухонемых, где он получал пятьсот марок за вечер. Что этот человек, который привык подниматься по красивым лестницам теле–шоу, часто вынужден был шлепать по грязи, чтобы зайти в шатер с задней стороны. Что ему приходилось выслушивать крики восьмисот пьяных гуляющих, тогда как сначала было приглашено лишь десять–двадцать егермейстеров.

Возможно, простому смертному не понять, как это нестерпимо больно, когда за тобой постоянно шпионят. А потом остается лишь запах сигарет, пива и пота. Ужас. И как однажды понял Борис Бекер: «Я больше никогда не выиграю Уимблдон», и не стану счастливым. Так и музыканты свыкаются с мыслью: «Я никогда больше не напишу хит». Многих это убивает.

На Рекса все чаще стали жаловаться организаторы праздников, потому что он несколько раз падал со сцены. На выступлении «МС Европа» он несколько минут пролежал на земле, что–то бессвязно лепеча. На рождественской вечеринке фирмы по продаже белья по почтовым каталогам он мертвецки упился двумя литрами Рислинга и пол бутылкой красного вина.

На Майорке он попрощался с публикой словами: «Добббброго… вечччера…! Вввеселого Рррождества!» — хотя стояло лето. Если его спрашивали: «Как было?» — он отвечал: «Девчонки бросали лифчики и трусики на сцену. Они все хотят лечь со мной в постель». При этом среди публики находилось лишь несколько хулиганов, которые грубо ругались.

Он был пародией на самого себя и жил на непостижимой планете Гильдо. Если репортер в интервью спрашивал: «Слушай, Рекс, может, ты все–таки пьешь немножко много?» — он отбивался, как все алкоголики: «Я выпиваю всего–то по восемь стаканчиков после выступления! Я вообще не понимаю, из–за чего весь сыр–бор! Бернгард Бринк пьет в два раза больше».

«Рекс должен принять правду и честно и ясно сказать: 'Да, я пью. И кроме того, я ношу парик'" — ябедничал в ответ Бернгард.

Чуточку стыдно за обоих.

Спустя четырнадцать лет после нашей встречи, точнее говоря, 23 октября 1999, Рекс Гильдо упал с восьмиметровой высоты, вывалившись из окна своей ванной комнаты. Итог его жизни: двадцать пять миллионов пластинок и десять цистерн алкоголя. Перед смертью он прокричал: «Я не хочу больше строить из себя клоуна!» Возможно, это был первый раз в его карьере, когда он открыл рот и сказал правду. К сожалению, слишком поздно.

1982

Нена или дыньки в декольте, медвежата под мышкой

Летом 1982 музыкальное паломничество снова привело меня в BMG в Берлине. Любому, кто видел меня, было на что посмотреть. Под «стилем» я понимал тогда спортивные брюки, майку с глубоким вырезом и кучу золотых цепочек. К тому же, я сбривал волосы на груди. В принципе, я выглядел как турецкий сутенер, только со светлыми волосами.

Я рванул с трапа самолета «Луфтганзы» в берлинский Темпельхоф вместе с толпойлюдей с портфелями и разочарованных в жизни офисных красоток. В кулаке, дополняя свой имидж азиата и в качестве официального заявления всему миру, я сжимал пакетик «Вулворт», в котором лежала демо–кассета с новехонькой песней. Эту последнюю я хотел преподнести своей фирме звукозаписи с Виттельсбахер штрассе.

В поисках такси я совершенно случайно наткнулся на Габриеллу Сюзанну Кернер, прозванную Неной.

Тогда в ее карьере наметился грандиозный прорыв с песней «Только мечты». А я был всего–навсего мелкой рыбешкой, которая не смела писать песни для Бернгарда Бринка и Элмара Гунша. Единственное мое творение, которому до той поры посчастливилось попасть в чарты, была инструментальная композиция Рики Кинга.

За несколько недель до этого я в первый раз отправился с Уши Нерке и Майком Лекербушем в Бремен на передачу «Бит–клуб», чтобы послушать пение Нены. Сам я должен был выступать там с Рики Кингом и его танцовщицами. Весь свой реквизит девушка рассовала по голубым пятидесятилитровым мешкам для мусора. А под припев «Ух, эй, эй, капитан» вовсю вертела попкой в очаровательной юбочке.

Нена вышла после нас. В то время она была совершенно неизвестной учительской дочкой из Хагена, увлекавшейся музыкой. Она пела едва слышным голосом, который трудно было назвать хорошим в традиционном смысле этого слова. Ее яркая красная кожаная мини–юбка лишала меня разума. Ее темные волосы, молодость и свежесть. Я думал лишь: что за женщина!

Да и другие, все, кто был в студии, как женщины, так и мужчины, были в восторге. Наконец–то, певица, которая устраивает на сцене настоящее шоу, гимнастическое представление, и не боится вспотеть. Ничего подобного в то время еще не знали, в этом было нечто вдохновляющее. Единое мнение всех присутствующих: «Из девчонки получится настоящая звезда. Она далеко пойдет!»

Еще тогда, двадцать лет назад у Нены было кое–что поважнее голоса в три октавы — свежесть ее голоса нельзя не узнать. Стоит тебе одну секунду послушать ее пение, и ты вспоминаешь: Нена! Прерывистое дыхание, следствие того, что она не владела техникой пения и не знала, как правильно дышать, стало настоящим подарком. Оно делало ее искренней, типа «я такая, какая есть». Не было второй такой певицы, которая могла бы петь как Нена. Как позднее не было никого, кто столь часто выступал бы в «Браво». Наверное, четыреста раз. Настоящая икона подростков.

И даже слушая ее сейчас, в 2003, улавливаешь в ее голосе нотки сексапильной юности. И никому в голову не приходит, что это поет сорокапятилетняя женщина. Ей максимум восемнадцать, это любой скажет. Так современно и молодо звучит ее голос. Короче говоря: Нена — это круто.

«Ку–ку!» — Нена наткнулась на меня в аэропорту в 1982 году. Я сам, бесспорно, побоялся бы заговорить с ней, — «Мы же знакомы по Бит–клубу!»

Она подняла руки, чтобы помахать мне. Ее запястья украшали напульсники, и я увидел, что под мышками она держала пару маленьких забавных плюшевых медвежат. В общем–то, мы были примечательной парой.

И во второй раз я подумал: а она и впрямь прелестна! Вот станешь великим, Дитер, тогда ты обязательно, с ней… споешь.

Она была невероятно мила. Еще бы не стать милой, при таком–то попутном ветре, который дул ей тогда. Я сам никогда в жизни не решился бы заговорить с ней. Возможно, я лишь косился бы на нее: погляди–ка! Там Нена! Круто!

«Куда ты едешь?» — поинтересовалась Нена.

А я, такой: «На Виттельсбахер штрассе».

«О, пойдем!» — ответила Нена, — «Мой кабриолет стоит снаружи у входа, я отвезла кое–кого на самолет, и я возьму тебя в город». Эта сцена, словно фильм, до сих пор стоит у меня перед глазами. Неужели это было не вчера? Я был в восторге оттого, что эта милая маленькая сексуальная девушкапригласила меня совершить поездку на ее машине.

На стоянке перед аэропортом стоял тот самый кабриолет. Не элегантная пижонистая машинка, скорее, в ней было что–то панковое: забавная маленькая заграничная драндулетка с кучей приклеенного и привязанного хлама.

День был чертовски жарким. Нена уселась. Я бросил свой вуловртский пакет на заднее сиденье, а сам плюхнулся на переднее, из искусственной кожи, которое летнее солнце нагрело до 95 градусов. Нена съехала со склона, и началось.

Вот что здорово: с первых секунд поездки встречный ветер надул кофточку Нены до объема Обеликса. Мне о стороны все было чудесно видно. Я сел немного наискось и подглядывал, словно хамелеон: правый глаз смотрит на дорогу, левый — в декольте Нены. Хочется же увидеть, что у нее там. Вот это да: два сладких зрелых персика, так и манят сорвать их. Чтобы меня не заподозрили в подглядывании, я время от времени смотрел в прекрасные глаза Нены.

Что за восхитительная женщина! При этом у меня возникла проблема, которая обычно возникает у других со мной. Я не мог определиться: нравится ли мне этот человек потому, что это Нена? Или она нравится мне, потому что она хороша? Да какая разница. Верно и то и другое. Упругая грудь, смех Нены, летний ветер. Она была классической девчонкой без тормозов, которая полностью подчиняла себе твою голову, сердце, твои сны. Бум! Я влюбился в нее. Что касается меня, то мы могли бы ехать хоть до самого Парижа.

«И что же ты делаешь в Берлине?» — завязала Нена непринужденный разговор.

«Для начала, у меня есть новая песня для Андреаса Грамара», — ответил я, — «называется 'Павильон ХСВ. Мало сна — много кофе'. Очень хорошая песня. Она точно попадет в чарты. Я хочу показать ее фирме звукозаписи», — я решил слегка поважничать.

«Клево», — ответила Нена в своей восхитительной манере, — «а кроме этого?»

«Да, еще я пишу для 'The Teens'".Про Катю Эбштейн и Бернда Клювера я предпочел умолчать, — «а ты–то как?»

«Ну», — ответила Нена, — «я сейчас осела в Берлине. Моя карьера сейчас действительно на взлете. Но это не самое главное. Когда мне хочется, я забиваю косячок и улетаю. Мне кажется, жизнь должна доставлять удовольствие».

Я завидовал ее легкости, ее умению быть выше вещей, ее лени. Ее девизу: если мне захочется, я поеду на восемь месяцев в Сахару. Плевать на карьеру. Для таких вещей я был излишне сознательным. Зато я, сжавшись в комок, в паническом страхе работал над собственным успехом. Если бы я был таким, как Нена, не бывать мне там, где я сейчас. Зато, возможно, я был бы доволен.

«Эй, знаешь, что, ты — просто сенсация!» — я неожиданно сделал ей комплимент. А уж если старина Дитер расчувствуется, то на полную катушку — «Нет, правда! Я так думал с самого начала. Просто мега! То же самое я говорил Майку Лекебушу».

«Знаешь, это очень мило с твоей стороны!» — раздался в ответ типичный смех Нены. Между нами промелькнуло нечто, как будто то, что ты долго искал и нашел. Это как пинг и понг. Как будто в постели, — думал я. Ее манеры, ее позитивная энергия била ключом, и это заводило меня.

Мы продолжили разговор: «Ты просто молодец!» — заявил я.

А Нена, такая: «По–моему, ты тоже не промах».

В конце концов, вместо BMG на Виттельсбахер штрассе мы поехали к Нене домой.

Здесь, мои дорогие любопытные, мне придется вас разочаровать. Я запутался. Столько красивых женщин в моей жизни! Я при всем желании не могу вспомнить, выпили мы с Неной по чашечке кофе или рассматривали почтовые марки.

Таков уж я: с глаз долой — из сердца вон. Мы с Неной не виделись последние 16 лет. Так что я решил спросить.

Мы неожиданно столкнулись нос к носу в декабре 2002 года, в Ежегодном Обзоре на РТЛ, у Гюнтера Яуха. Куй девчонку, пока горяча! Отличная возможность немного освежить наше знакомство.

«Слушай, здорово, что мы снова встретились!» — подошел я к Нене. Я радовался от чистого сердца.

«Ох, Дитер!» — обрадовалась Нена. А потом рассмеялась точно так же, как и тысячу лет назад, — «Как дела?»

Между прочим, мы оба стали настоящими семьянинами. Я не хотел рубить с плеча, а потому мы начали говорить о детях. Нена не изменилась и на йоту.

«Ну, я не против, если мои дети выкурят косячок», — объясняла она, — «малютка Джоинт — сама веселость». Яблоко от маменьки недалеко падает. Мы поболтали недолго в такой теплой манере.

«Послушай…» — через пять минут я решил хватать удачу за хвост. Я долженбыл помочь своей памяти. Не знать, было или нет — с такой неуверенностью в душе ни один мужчина не может спокойно сойти в могилу.

«…Нена… Скажи–ка…! Я сам себя уже не раз спрашивал: что мы делали тогда у тебя дома? Ну, ты знаешь, в тот день…»

«Черт возьми», — она одарила меня лучезарной улыбкой, — «тебе–то следовало это помнить, Дитер…» — и она посмотрела на меня с упреком, — «…и то, что ты этого не помнишь, очень меня обижает!»

К сожалению, вокруг нас было слишком много народа, поэтому я смог лишь прошептать ей на ухо: «Ну, Нена, скажи, мы…»

Но в этот миг, в одной микросекунде, в одном нанограмме от ответа, меня схватила за рукав футбольная звезда Михаель Баллак: «…моя жена… твоя книга… Автограф… Бу–бу–бу!»

И половина вопроса «…мы тогда трахались?» застряла у меня в горле.

Черт побери, гром и молния, — думал я. Это просто невыносимо!

Чтобы увеличить неразбериху в моей голове, какая–то женщина со здоровенными наушниками на голове подтолкнула меня к выходу на сцену.

«… приветствуйте вместе со мной: Дитер Болен…!» — я услышал, как низвергаются из микрофона последние обрывки речи Гюнтера Яуха. А потом тетка в наушниках выпихнула меня на сцену. Там меня встретил Яух со своей искусственной журнальной улыбкой: «Ну, Дитер, твоя книга уже не на первом месте. Она всего лишь на втором».

Бам! Бац! Отличное начало интервью. В моем мозгу, как известно, всего две клеточки. Одна все еще пребывала с Неной, другая вслушивалась в «бу–бу–бу» Михаеля Баллака. А теперь еще и этот Яух с самого начала прет против правил. Это уж слишком. «Э… да» — тупо замялся я. Вот спасибо! На этом передачу можно было закончить.

Впоследствии меня долго сердили две вещи: ради такого события я отказался от «годового обзора» у Кернера, куда мне сильнее хотелось пойти. Вопиющая ошибка. И вторая: я так и не получил от Нены ни да ни нет.

Милая маленькая дорогая Нена. Помоги! Пожалуйста, спаси меня! Дай мне ответ (но только еслиэто «да»).

2000

Николь Теппер или моя любимая уборщица

9 мая 2003 я призвал своих фанатов: «Попадите в мою новую книгу! Выиграйте главу. Пришлите мне свою историю».

Письма приходили мешками. Три дня я читал и рыл пещеры в горах бумаги. При этом я то и дело усмехался, иногда качал головой и по крайней мере триста раз подумал: «Ой–ой–ой! Какие большие красивые… э… глаза!»

И все–таки победила не самая раздетая блондинка. Моя победительница — Николь Теппер, совершенно нормально одетая уборщица из Гельзенкирхен. Именно ее письмо взволновало и тронуло меня сильнее всего:

Николь двадцать шесть лет, и она — замечательная смелая женщина. У нее пятеро детей, что уже само по себе большое достижение. Я сам — отец троих детей, и могу лишь удивлятьсятому, как Николь справляется со всем этим. И вообще, если бы каждая женщина после пяти беременностей выглядела так же здорово, как Николь, я бы хотел, чтобы у моей маленькой Эстефании прямо сейчас появилось пятеро детей (правда, я сейчас спрашиваю себя: а добрались ли противозачаточные таблетки до Гельзенкирхена? Псссст! В крайнем случае, помогает пластырь, если наклеить его куда надо).

Ну да ладно! История Николь начинается с тех времен, когда она сама была ребенком. Мать колотила ее почем зря ершиками для унитаза, вешалками и швабрами. Однажды она появилась в школе с синяком под глазом. А потом на неделю попала под домашний арест.

Ребенком я время от времени также получал затрещины. Но за такое грубое обращение с детьми, по–моему, надо давать не менее тридцати тысяч лет каторги.

И словно мало было такой юной жизни мамаши–террористки, незадолго до своего восемнадцатилетия Николь познакомилась со своим будущим мужем — парнем из породы алкоголиков. Они поселились вместе, и снова начались побои. Кстати, парень нигде не работал и целыми днями торчал дома. Когда Николь (надрываясь по ночам за пятнадцать марок в час, чтобы днем сидеть с детьми), пожаловалась своей свекрови (подхалтуривает домработницей + болеет подагрой + страдает диабетом) на свое положение, в ответ она услышала: «Тебе тоже не надо работать. Сходи в администрацию, и тебе все оплатят». И все–таки Николь продолжала вкалывать (побольше таких Николь и поменьше таких свекровей, и дела Германии пойдут куда лучше!).

«Знаешь, Дитер», — призналась Николь, — «твоя музыка придавала мне сил в трудный час!»

Тем самым она одарила меня лучшими словами, которые только можно сказать композитору: что моя музыка трогает человеческую душу. Николь сказала еще кое–что, что значит для меня намного больше, чем Крест за заслуги перед ФРГ: «То, что я поборола себя и впервые заговорила о своем неприглядном прошлом — твоя заслуга, Дитер. Ты тоже всегда говоришь напрямик. Твои прямые открытые манеры заставили меня забыть свои страхи». Спасибо, Николь.

Со своим ни на что не годным мужиком она, слава Богу, рассталась два года назад. Это уже важный шаг в верном направлении. Теперь Николь, мать–одиночка, заботится о том, чтобы ее детям жилось лучше, чем ей. Я думаю, ее шансы вполне реальны. Та Николь Теппер, с которой мне довелось повстречаться — в высшей степени культурная женщина. Что касается работы уборщицы, то в интеллектуальном смысле к Николь предъявляют завышенные требования. С ее талантом формулировать и излагать свои мысли, она могла бы давать уроки немецкого языка Мишeль Гунцикер. А стоит только посмотреть по телевидению на наших руководителей съемок: они не делают ничего иного, только треплются с другими людьми, чтобы заловить тех в нужное время в нужном месте.

Это и я могу тебе устроить, Николь! Короче: держись. При следующем приеме на работу говори, что ты — клевая Николь Дитера. А если они тебе не поверят — просто сунь им под нос книгу.

И, наконец, Николь: так как ты подарила мне две важных фразы, я хочу напутствовать тебя двумя ласковыми фразами, которые придадут тебе мужества:

Я верю в тебя. И ты верь в себя!

Твой Дитер Болен.