За волной океана

ПРОЛОГ

Все утро майор Федор Кошкин простоял на открытой палубе корабля, пока водолазы не подняли с грунта груз, сброшенный в море с борта иностранной шхуны, когда она пыталась уйти от морских пограничников. Кошкин изрядно продрог, но увидел в руках водолаза черный полиэтиленовый мешок, так обрадовался, что забыл и про стылый ветер, и про дождь, и про колючие соленые брызги, до боли иссекшие его лицо. Он облизнул пересохшие губы, подскочил к водолазу и рывком взял из его рук ценную находку.

— Вот это «рыбка»! — воскликнул он. — Килограммов десять будет. Ишь, как мешок запечатан, даже вода в него не попала. — Он взглянул на водолаза. — А больше там ничего нет?

Водолаз, усатый, сероглазый моряк, добродушно улыбнулся:

— Там есть крабы...

— А ты, мичман, вижу, шутник! — Кошкин пожал ему широкую, как блюдце, ладонь. — Спасибо за находку. Молодцом! Спасибо!..

Кошкин возвращался в управление, а в голове стучало: «Генерал будет доволен, находка ценная...»

Без стука он вошел в кабинет Сергеева. Тот сидел за столом и что-то писал.

— Вот она, «рыбка»! — И майор положил мешок на стол.

Сергеев пощупал мешок, потом распорядился открыть его.

— Давай, Кошкин, действуй! — весело кивнул генерал на «добычу».

В мешке оказались шпионские принадлежности. Генерала особенно заинтересовала миниатюрная радиостанция, похожая на пенек дуба, впечатление такое, что ее приготовили для установки в лесу. Сергеев внимательно осмотрел рацию и, как специалист, понял, что с ее помощью можно осуществлять надежную связь с чужим берегом.

А Кошкин в это время разглядывал авторучку с золотым пером.

— Вы думаете, что это авторучка? — усмехнулся генерал. — Нет, ею писать нельзя...

Оказалось, что в головке авторучки находился субминиатюрный высокочувствительный микрофон, а внутри вмонтирован радиопередатчик с питанием и антенна в форме тонкого, как игла, штырька. В нижней части авторучки — включатель радиомикрофона.

— Кому все это Фриц Герман притащил? — спросил Кошкин.

— Меня тоже мучает этот вопрос. — Сергеев вздохнул. — Фриц Герман пока об этом не сказал...

В разговор вмешался следователь капитан Юрий Воронов, который уже дважды допрашивал нарушителей границы, задержанных морскими пограничниками ночью на шхуне.

— Фриц Герман злой какой-то, глядит волком. У меня такое впечатление, что это — матерый агент, из него наскоком ничего не выудишь. А вот его коллега по делу Ганс Вернер сообщил, что Фриц Герман должен был высадиться на берег и спрятать в расщелине скалы этот полиэтиленовый мешок, а ночью на резиновой лодке вернуться на рыболовную шхуну.

— Так, так, это уже ближе к делу, — Сергеев сел за стол. — Кто он, этот Ганс Вернер?

Воронов сказал, что Вернер служил матросом-электриком на фрегате, а когда вернулся домой, нанялся на рыболовное судно. Там его и завербовали...

— Да, «улов» у нас сегодня богатый, но это лишь караси, а вот где находится зубастая щука, пока не ясно. — Генерал провел ладонью по уставшему лицу. — Тут надо подумать...

Майор Кошкин высказал мысль: а не шел ли Фриц Герман на встречу с главным бухгалтером колхоза «Маяк» Горбанем, в шутку прозванным «министром финансов»?

— У меня, товарищ генерал, такое ощущение, что наверняка главбух ждал гостя, — Кошкин положил ручку на стол. — Я в это и сам не верил, но вот после вчерашней беседы с Горбанем у меня вдруг закралась такая мысль. Чем черт не шутит?!

— Не думаю, — возразил генерал. — Скорее всего, содержимое мешка предназначалось для того агента, который раньше высадился ночью на берегу. И вот еще что, Воронов, я прошу вас вновь допросить Фрица Германа. Он что-то скрывает. Его карта теперь уже бита, и пусть говорит правду, чистую правду. Так и скажите ему. А впрочем, нет, не надо... Возможно, мы допросим его вместе...

На худощавом лице следователя вспыхнула улыбка:

— Хоть сию минуту, товарищ генерал...

На пороге кабинета вырос командир бригады сторожевых пограничных кораблей капитан 1-го ранга Зерцалов. Он был в фуражке и, судя по тому, как дышал, а дышал он тяжело и неровно, торопился к генералу.

— Не помешал вам, Иван Васильевич? — комбриг закрыл за собой дверь.

Сергеев поднялся к нему навстречу, тепло пожал руку.

— На ловца и зверь бежит... А я только собрался ехать к вам в бригаду. — Он кивнул гостю на рядом стоявший стул. — Садитесь. Кошкин, ну-ка, попросите-ка принести нам чай по-флотски... А вы, товарищ Воронов, можете приступать к допросу Ганса Вернера. Я знаю, человек вы дотошный, так что пусть вам как на духу неторопливо все выкладывает.

Майор и капитан вышли, а уже через минуту дежурный прапорщик принес небольшой тульский самовар, поставил его на стол и, включив в электросеть, сказал:

— Пока принесу чашечки, чай закипит.

— С чем пожаловал, Григорий Павлович? — Сергеев смотрел на комбрига не мигая. — Я вижу, тебя что-то очень волнует. Кстати, твой «крестник» Ганс Вернер ответил на некоторые наши вопросы, даже добровольно выразил желание показать на острове то место, куда им следовало положить полиэтиленовый мешок...

— Я хотел согласовать с вами план наших дальнейших действий, — заговорил Зерцалов. — В квадрате 22-17 будут дежурить корабли...

В кабинет вошел взволнованный Кошкин:

— Плохо дело, товарищ генерал. Фриц Герман покончил с собой...

Лицо у Сергеева побледнело.

— Как?! — почти крикнул он. — Вот это новость!

— У него была ампула с ядом, и он отравился.

— Где? Ведь Фрица Германа обыскивали?

— В зубе, Иван Васильевич, — вздохнул Кошкин. — При обыске с нами не было стоматолога, который мог бы обнаружить в зубе ампулу с ядом.

— А жаль, тогда не догадались и на соседний корабль за врачом не послали, — сказал Зерцалов. — Тут, если говорить честно, я виноват...

Сергеев до хруста сжал пальцы, и от этого хруста Зерцалову стало не по себе.

— Ганс Вернер знает, что его напарник покончил с собой? — спросил генерал у Кошкина после долгого молчания. — Нет? И не надо, чтобы он знал. И пожалуйста, будьте начеку, ведь он нужен нам живой.

Когда Зерцалов ушел, Сергеев тяжело опустился на диван около своего рабочего стола. Он размышлял над тем, звонить ли ему в Центр или дождаться утра? Не хотелось тревожить начальство, но о случившемся он обязан немедленно доложить... И все же — почему Фриц Герман покончил с собой? Неужели решил, что Вернер расколется и тайна их поездки станет известна? Генерал встал, подошел к окну. Над заливом сгущались черные сумерки. Дул ветер, суда, стоявшие на рейде, покачивались на волнах. То там, то здесь горели корабельные огни. «Агенты кончают по-разному, — подумал Сергеев. — Одни раскаиваются в содеянном, как Пауэрс, который на суде охотно рассказал о себе, о том, как был завербован ЦРУ, другие же — как эсэсовец Вольфганг Кассель из книги «Остановка: Берлин» в поединке с Мери Пенни, милой и доброй женщиной, не умевшей обидеть даже кошки, получает пулю в лоб в своем же собственном кабинете миллионера. А вот Фриц Герман... Что же толкнуло его на самоубийство! И связан ли он был чем-либо с Вернером? А может, тут замешан главбух Горбань?.. Да, подумал генерал, дело еще больше запуталось. Придется звонить своему начальству.

Едва набрал номер телефона ВЧ, как ему ответил генерал-лейтенант Ковров.

— Федор Васильевич, добрый вечер. Хочу с вами посоветоваться.

— Слушаю. Кстати, и у меня к тебе, голубчик, есть вопросы. Что там у вас? Редко ты среди ночи звонишь...

Сергеев подробно доложил о задержании морскими пограничниками иностранной шхуны, с борта которой в море был сброшен груз со шпионскими принадлежностями. Есть здесь и миниатюрная радиостанция, закамуфлированная под «пенек»...

— Так это здорово! — воскликнул Ковров.

— Да, но у нас тут случилось ЧП... — негромко продолжал Сергеев.

— Что, нарушитель сбежал? — В голосе Федора Васильевича почувствовались суровые ноты.

— Нет, другое... Один, правда, сбежал, но на тот свет... — Сергеев сделал паузу, ожидая реакции начальника, но Ковров молчал. — Я вам уже докладывал о Фрице Германе и Гансе Вернере. Так вот Фриц Герман отравился ядом. Не уберегли мы его, черт возьми. Никто из нас, в том числе и я, не предполагал, что он решится на такое...

— А причина, какая причина? — требовательно спросил Ковров.

— Пока не выяснили, — признался Сергеев. — Идет следствие. Я потом подробно доложу.

Сергеев ожидал, что Ковров если не отругает, то станет упрекать его в том, что проглядели агента, что надо было узнать, к кому он шел на встречу. Но Федор Васильевич был сдержан в эмоциях.

— Ну, что еще у тебя?

— Мы получили свежие данные от Вернера, что наш заморский гость Гельмут Шранке, за которым мы неотступно ведем наблюдение, состоит на службе у известного вам Пауля Зауера, того самого Пауля, который завербовал в свои сети Горбаня и дал ему кличку Дракон. Свою кличку отдал... Так вот этот Горбань, или, как мы тут его в шутку назвали, «министр финансов», поспешно собирается ехать в Москву. Когда и каким транспортом, мы сообщим вам об этом дополнительно. Видно, что-то затевается в Москве. Мы тут проконтролировали закамуфлированный звонок из одного иностранного посольства...

— Знаю, знаю про этот звонок. Что, ты думаешь, они затевают?

Сергеев пояснил:

— Судя по тому, что Гельмут Шранке по заданию шефов нацелен на корабли Северного флота, да и на морскую границу, надо в ближайшее время ожидать его появления где-то вблизи научно-исследовательского объекта «Нептун». Видимо, по этой неясной причине он сам не едет в Москву, а посылает Горбаня...

В телефоне возникла пауза. Видно, генерал-лейтенант Ковров размышлял, что-то прикидывал в уме.

— Похоже, похоже, — наконец подал он голос. — Скажу тебе, Иван Васильевич, что у «Нептуна» нами была замечена такая же новинка. Они установили в лесу миниатюрную радиостанцию, с передатчиком и приемником, закамуфлированную под «пенек», она способна принимать и передавать в эфир данные о тепловом и радиоактивном излучении на объекте. Возможно, цель приезда Горбаня в Москву — заменить «пенек» новым, более усовершенствованным радиоустройством, а этот с готовыми данными они попытаются переправить за рубеж морским путем. Ты над этим вопросом помозгуй с товарищами...

— Ну, тогда ясно... — усмехнулся в трубку Сергеев. — Я тут долго его рассматривал.

— Ну, как? — спросил Ковров голосом, в котором Сергеев уловил и добродушие, и теплоту, и ту доверительность, с которой тот умел с ним говорить.

— Интереснейший прибор!..

— А как там поживает Федор Кошкин? Он что, все еще майор? Ну ты даешь, Иван Васильевич. Когда же он получит подполковника? Работает результативно, инициативен. Второй орден Красной Звезды получил, а ты его не поощряешь...

Упрек Коврова задел самолюбие Сергеева, но он подавил в себе это чувство.

— Я ценю Кошкина, и вы же это знаете. Но — не все сразу. Сначала ордена, а уж потом и звание. Словом, к ноябрьским праздникам ему будет присвоено очередное воинское звание... Вот он и поедет в Москву...

— Ладно, — прервал его Ковров. — Давай продолжим разговор о деле. Итак, в Москву выезжает Кошкин. Вместе с моими товарищами он тут присмотрит за Горбанем. Кстати, мы тут в архиве нашли некоторые дополнительные материалы на твоего «министра финансов». Знаешь, как его завербовали фрицы? Еще в сорок четвертом году! Он прошел в разведшколе подготовку и осенью был заслан на Северный флот под кличкой Дракон.

— Значит, мы не ошиблись — жирного гуся взяли на мушку, — повеселел Сергеев.

— Выходит, так, — согласился Ковров. — Твой Кошкин в Москве познакомится со всем материалом, а заодно изучит объект «Нептун», на который заокеанские хозяева нацелили Гельмута Шранке. И нам очень важно знать их замыслы. Да, чуть было не забыл... Кошкин прочтет материал и по делу «Дрозд», ведь в нем фигурирует Пауль Зауер. Попутно сообщу тебе, что тут один дипломат протоптал дорожку к подмосковному «пеньку». Так что улов обещает быть богатым.

— Вас понял, Федор Васильевич. Майор Кошкин завтра первым же рейсом вылетит в Москву. А насчет времени выезда Горбаня вышлю на ваше имя шифровку. Мои люди обложили его со всех сторон, как матерого волка, будут сопровождать его и в поезде, так что никуда он не денется...

Сергеев положил трубку. Какое-то время он сидел за столом неподвижно, размышляя над тем, что услышал от генерал-лейтенанта. Коврова Сергеев очень уважал. Не объяснишь, в чем дело, но это так; видимо, потому, что вот уже несколько лет Иван Васильевич служит под его началом и за все это время между ними никогда не возникало споров, даже бывало, Сергеев был в чем-то неправ, генерал Ковров не укорял его, в таких случаях говорил он без горячности, неторопливо, заостряя внимание на том, почему произошла та или иная ошибка, почему операция где-то дала сбой, и Сергеев вмиг «прозревал», и тогда уже казалось, что и вправду он мог бы сделать дело лучше, чем сделал его. Но, пожалуй, самое главное было в том, что Ковров верил в Сергеева. Однажды Ковров, будучи в командировке на Севере, сидел в кабинете Сергеева и вдруг спросил: «Скажи, Иван Васильевич, сколько лет мы с тобой уже вместе?» Сергеев ответил: «Кажется, лет пятнадцать, а может, и больше». На что Ковров в раздумье молвил: «Вот и головы уже у обоих седые, внуки растут...»

И снова — мысли о Горбане. Не исключено, что в Москве наверняка у него будет встреча с тем самым дипломатом, который, как выразился Ковров, протоптал дорожку к «пеньку». «Майор Кошкин там ознакомится с материалами, вернется, и мы обсудим, что к чему», — решил Сергеев. Он вызвал к себе дежурного по управлению и, когда тот прибыл, спросил:

— Майор Кошкин у себя в кабинете?

— Нет... Домой ушел. Завтра вылетает в Москву.

— Утром свяжитесь с Кошкиным и скажите ему, чтобы до отлета прибыл ко мне.

Прилетел в столицу Кошкин глубокой ночью. Из-за плохой погоды самолет посадили в Архангельске, и лишь ночью он взял курс на Москву. Кошкин нервничал, страшно переживал, потому что знал: его ждал сам генерал Ковров. Утешало то, что опоздал он на прием не по своей вине. К этому всему примешивалось еще чувство грусти по дому: уезжал, когда жены и сына не было дома, написал жене записку, что, мол, уехал тут недалеко, скоро вернется, и чтобы в управление не звонила и не наводила справок. А то был случай, как он считал, из ряда вон выходящий. Однажды зимой Кошкин убыл срочно в рыбачий поселок, что неподалеку от Мурманска. И пробыл там чуть ли не целую неделю, потому что человек, который был ему нужен, в это время на траулере находился в море. «Неужели, Феденька, ты не мог уехать, а потом снова туда поехать?» — упрекнула его жена. На что он ответил: «Я должен был видеть этого человека, потому что разговор шел по большому счету. И пожалуйста, не давай мне подобных советов». Кажется, в тот вечер он вспылил, рассердился на жену, она это заметила и уже тоном добродушным и душевным промолвила: «Я ведь боялась, что ты замерзнешь где-нибудь в сугробе. Ты уехал, а мне сосед сказал, что метель отрезала поселок от города. Я тут как на иголках сидела, все выглядывала в окно, пока ты покажешься во дворе».

Лайнер коснулся бетонки, его тряхнуло, и Кошкин едва не ударился головой о рядом стоявшее кресло. Его соседка, молодая, сероглазая дама, чем-то похожая на его жену, с улыбкой сказала, глядя на него:

— А это оттого, что вы не закрепились ремнем.

Кошкин смутился, поблагодарил ее:

— Спасибо, учту ваш совет на будущее...

Кошкин вышел из самолета и не знал, куда ему идти, то ли в гостиницу, то ли ехать в управление к дежурному. Моросил дождь, небо затянуто тучами, в их просветах то и дело светился щербатый осколок луны. Кошкин решил позвонить дежурному по управлению, доложить о своем приезде, а уж потом заночевать в гостинице для приезжих пассажиров, которая высилась рядом с аэропортом. Наверняка одно место для него там найдется. Едва он вышел из здания аэропорта, чтобы позвонить из телефонной будки, как за спиной у него раздался чей-то знакомый голос:

— Федя, а я встречаю тебя, дружище...

Кошкин обернулся. К нему шел с улыбкой на полном лице майор Сербин, его московский коллега.

— Здорово, Павел! — Кошкин крепко пожал ему руку. — Вот уж не ожидал тебя встретить. Куда поедем?

— В гостиницу. Там тебе заказано место. А к девяти утра, тебе надлежит быть у генерала Коврова. За тобой придет машина. Я знал, что ваш самолет посадили в Архангельске, мне удалось съездить на ужин, и как видишь, не опоздал, а? — И он дружески похлопал Федора по плечу. — Сколько лет прошло, а все же увиделись, а? Все работаешь под началом генерала Сергеева?

— Да. Я доволен. И потом, служить под началом генерала Сергеева Ивана Васильевича большая честь. Человек он бывалый, опытный, ему есть что передать нам, молодым.

— Семья у тебя большая? — спросил Сербин.

— Жена да сын. А у тебя, Паша?

— У меня был сын, но он... умер, — грустно ответил Сербин.

— Сочувствую тебе, Паша... — тихо молвил Кошкин.

Помолчали. Потом Кошкин зябко передернул плечами:

— Ну что, поедем в гостиницу?

— Поехали, дружище...

Встретил генерал Ковров майора Кошкина тепло. Пожал ему руку, усадил в кресло, потом спросил:

— Как там, на Севере?

— Студено, товарищ генерал, но мы привыкли. Стали поморами...

— Ну, ну, — Ковров сел за широкий дубовый стол. — Я хотел бы кое-что уточнить по операции «Пенек». Все идет строго по плану, и я не стал бы вызывать вас сюда, если бы не одно важное обстоятельство. Нам удалось выйти на одного человека из ФРГ, который хорошо знает Пауля Зауера. Вы, по-моему, слышали о таком агенте — Дракон.

— Помню... Его у нас под носом перехватили к себе в сорок пятом американцы, — сказал Кошкин. — И кличка у него была Дракон. В годы войны он воевал на нашем Севере.

— Вот-вот, он самый — Дракон. Так вот нам стало известно, что он собирается к нам в гости под видом туриста из ФРГ. Однако не исключено, что вместо него в Москву может приехать его сын, тоже весьма опасный агент.

— Не связан ли их визит с нашими «героями»? — спросил майор Кошкин.

— Погоди, не торопись, — улыбнулся Ковров. — Слушай дальше. От Гельмута Шранке нити ведут в одно иностранное посольство. Есть сведения, что отпрыск Пауля Зауера связан каким-то образом с дипломатами, которых интересует объект «Нептун», а также этот самый «пенек», за которым мы ведем круглосуточное наблюдение. Когда сюда прибудет Горбань, тебя тоже активно включим в работу. А теперь иди к майору Сербину, который тебя встречал, он покажет тебе все необходимые материалы. Если возникнут какие вопросы, заходите ко мне.

В это время зазвонил телефон. Ковров снял трубку, и на его лице вспыхнула улыбка.

— Да, Иван Васильевич, Кошкин прибыл, он как раз у меня. Что тебя волнует? Хотел бы уточнить маршрут поездки Кольцова Бориса Петровича на Северный флот? Вы там хорошенько присмотрите за ним. Да, он директор крупного военного завода, хочет посмотреть на военном флоте, как подводники владеют тем оружием, какое он выпускает... Что-что? Кольцов выразил желание побывать на пограничном корабле «Ястреб», который находится в дозоре? Ну что ж, я не возражаю, только переговори с комбригом Зерцаловым на этот счет. Кольцов — фигура, и с его просьбами надо считаться... Что, не понял? Кольцов хочет увидеться со старшим помощником этого корабля Покрасовым? А зачем? Ах, он тебе не сказал!.. Ладно, это его дело, ему знать, кто его сердцу ближе... Повторяю, Иван Васильевич, за Кольцовым присмотри там.

Ковров взглянул на майора:

— Беспокоится за тебя генерал Сергеев, спрашивает, как долетел ты.

— Вы тут говорили о старпоме Покрасове, — сказал Кошкин. — Так мы с ним из одной станицы. Дружим еще с детства. Отец у него погиб в годы войны на Северном флоте, до сих пор он не нашел его следы. Я тоже включился в поиски его отца.

— Как он, Покрасов?

— Отличный морской офицер.

— Видно, не зря им заинтересовался директор военного завода...

Кошкин встал.

— Разрешите идти?

— Иди, вникай в дело...

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В окно заглянул серый, промозглый туман. Майор Кошкин, ночью дежуривший по областному управлению КГБ, открыл форточку. С моря тянуло сырым ветром, накрапывал дождь. Он невольно подумал, что завтра, в воскресенье, вряд ли удастся с сыном побывать на сторожевом корабле «Ястреб». Старший помощник командира корабля капитан 3-го ранга Игорь Покрасов, земляк, обещал прокатить их на катере. Но в такой «кисель» — какая прогулка? И дома от тоски взвоешь. Интересно, что сейчас делает Ирина? Вчера допоздна была на работе и теперь наверняка еще спит, пока не настанет час вести Василька в школу...

Раздумья майора прервал телефонный звонок. Звонили издалека, и Кошкин не сразу узнал басовитый, с хрипотцой голос бригадира рыболовецкого колхоза «Маяк» Кречета.

— Доброе утро, Василий Петрович, — откликнулся майор. — Слушаю. Что там у вас? Следы? Так, так, ясно... Пограничникам не сообщил?

— Понимаешь, Федор Герасимович, какая хреновина... Сдается, что тут по твоей части работа. Я ведь старый волк... А пограничникам передать не смог: связи нет, барахлит линия, поэтому тебя и беспокою.

— Понятно... — в раздумье протянул Кошкин, хотя понятного в этом раннем звонке Кречета пока было ноль целых и ноль десятых. — Спасибо тебе, Василий Петрович, за сигнал. Я дам знать на заставу.

Кошкин хорошо знал места, где располагался колхоз. Нередко и местные жители, и городские приезжали на побережье посидеть на природе, подышать морским воздухом, порыбачить, но с наступлением сумерек надлежало убыть — неподалеку проходила пограничная зона. Нарушений государственной границы раньше здесь не замечалось. И вдруг — звонок...

Кречета, мичмана запаса, Кошкин знал, когда служил еще лейтенантом. С тех пор Кречет заметно постарел, седин прибавилось, и трудно было сейчас увидеть в нем лихого боцмана с торпедного катера, не раз вступавшего в поединки с врагом. Летом сорок четвертого во время одного такого боя с гитлеровскими кораблями боцмана ранило в руку, а его друга торпедиста Тараса Горбаня, бухгалтера этого же колхоза, в ногу. И теперь Василий Петрович нередко жаловался: старая рана, дескать, покоя не дает, хорошо хоть точную погоду предсказывает...

Первое, о чем подумал Кошкин, — доложить генералу Сергееву, затем переговорить с пограничным отрядом. Майор тут же позвонил своему начальнику:

— Товарищ генерал, пришла шифровка из Центра, да и тут есть еще одна новость. Посылаю за вами дежурную машину.

— Я сейчас буду, — коротко ответил генерал. — Свяжитесь с пограничниками, что у них нового?

— Слушаюсь!..

Кошкин положил трубку, втянул поглубже сырой, влажный воздух. Звезды на небе уже погасли, небо слегка порозовело, казалось, еще немного — и сквозь тучи прорежется румяное солнце. Майор взглянул в сторону гряды скалистых сопок, за которой находился рыболовецкий колхоз «Маяк». За час на катере туда можно добраться. Майор стал нервничать, мало того что ночь не спал, теперь наверняка предстоит поездка к рыбакам, а ему после дежурства хотелось бы принять баньку на дому, отдохнуть, а может, даже с сыном сходить в кино. Пожалуй, ему, Кошкину, больше всего генерал дает всяких заданий, и сердиться Федору не приходится, потому что он по-своему любит генерала. Правда, порой у Сергеева взгляд суровый, как у коршуна, но по натуре своей он добрый...

Дежурный по морской бригаде сторожевых кораблей капитан 3-го ранга Скрябин на вопрос Кошкина ответил, что корабли, как и положено, несут дозорную службу. Ничего особенного за минувшие сутки не произошло, если не считать, что в полночь у мыса Светлый было замечено иностранное судно. Оно застопорило ход неподалеку от наших территориальных вод. Командир «Вихря» капитан 2-го ранга Сокол взял его под наблюдение. Судно с час пролежало в дрейфе, потом направилось в сторону Каменных братьев, так называли группу мелких островов, а когда поднялся ветер, укрылось за скалами. В три часа ночи оно ушло.

— Рыбачили? — поинтересовался Кошкин.

— Кто их знает. В трюмы не заглядывал. А что тебя волнует, Федор Герасимович?

— Бригадир Кречет уверяет: ночью кто-то вышел из воды.

Капитан 3-го ранга Скрябин неудачно пошутил:

— Из воды выходят только водяные. — И после недолгой паузы, сглаживая неловкость, добавил: — Недавно держал связь с заставой. Там все спокойно.

— Мог нарушитель высадиться на берег с подводной лодки? — напрямую спросил Кошкин.

Скрябин пояснил, что, хотя море в прибрежной полосе колхоза неглубокое, подводная лодка могла совершить высадку.

— Теоретически могла, — басил в трубку капитан 3-го ранга, — но не стану утверждать, что она это сделала. Тут, Федор Герасимович, большой риск: круглосуточно курсируют наши пограничные корабли, ей не пройти.

— А судно? — упорно стоял на своем майор. — Оно могло выбросить нарушителя?

— Вариант не исключен. — Поразмыслив, Скрябин предложил: — Я сейчас свяжусь с дозорными кораблями. Значит, в районе колхоза «Маяк»?

— В том месте, где проводились учебные спуски водолазов. Помните? Я тогда своего сына на катере притащил. Ну, жду от вас вестей. Да, вот еще что, — вспомнил Кошкин, — передайте, пожалуйста, старпому «Ястреба» Покрасову, что завтра я жду его у себя.

— Понял, — по-военному коротко отчеканил Скрябин.

В это время отворилась дверь, и в комнату дежурного вошел генерал Сергеев. Кошкин вытянулся, поднес руку к козырьку фуражки и начал было рапортовать, как и полагается по уставу, но генерал прервал его:

— Что за шифровка?

Сергеев, высокий, чуть сутулый, с худощавым лицом и карими глазами, над которыми топорщились седые брови, присел на стул. Кошкин между тем достал из стола папку, где хранились поступившие документы во время его дежурства, вынул оттуда листок, свернутый вдвое, и отдал его генералу. Сергеев ознакомился с шифровкой. Центр сообщал, что из-под наблюдения ушел агент. Вероятнее всего, он направится в северный город, где попытается морем уйти за границу. «Требую принять строгие, надлежащие меры», — заканчивалась шифровка генерал-лейтенанта Коврова.

Сергеев положил шифровку в свою папку, длинными тонкими пальцами постучал по столу.

— Федор Герасимович, свяжитесь-ка с колхозом «Маяк» и предупредите Кречета, чтобы ждал нас. Мы сейчас же выходим на катере.

— Вы тоже пойдете? — уточнил Кошкин.

— Да, я хочу все лично увидеть. К тому же туда должны прийти и военные водолазы. Возьмем с собой и капитана Алентьева. Попутно заскочите, пожалуйста, к нему, кажется, он уже на службе.

— Он рано пришел.

Майор Кошкин связался по телефону с поселком рыбаков, раскинувшимся на другом берегу залива, и дежурная телефонистка соединила его с правлением колхоза. Однако чей-то мужской голос ответил, что Кречет где-то с пограничниками, они прибыли с овчаркой и изучают следы.

— Нельзя ли пригласить его к телефону?

— Срочно нужен? Я мигом позову Василия Петровича. Вы подождите на линии.

Пользуясь вынужденной паузой, генерал потянулся за сигаретами и, не спеша закурив, обронил:

— Сообщение Кречета меня очень насторожило...

Кошкин разделял тревогу генерала. Уже одно то, что Сергеев сразу же после его доклада прибыл на службу, говорило о многом. Кошкин начинал в управлении еще лейтенантом и за это время достаточно хорошо изучил характер своего начальника. Сергеев был строг, требователен, интересы дела ставил превыше всего. Ему довелось побывать не только на Крайнем Севере. Служил он и на Дальнем Востоке, и на Черном море. Звание генерала получил на Севере, где начинал войну.

— Кречет на проводе, — после томительного и довольно долгого ожидания раздался в трубке басовитый голос. — Кто меня просит?

Майор Кошкин плотнее прижал трубку к уху:

— Василий Петрович, это я, Кошкин. У вас там пограничники, да? Так, понял, прибыла тревожная группа с заставы. Овчарка взяла след? Так, это хорошо... Будьте на месте, мы сейчас едем к вам на катере.

Майор положил трубку, потер рукою лоб, отчего его лицо приобрело выражение озабоченности.

— Кречет — истинный следопыт, не зря живет в пограничной зоне. Душа у него ох как болит за наше дело, товарищ генерал. Видите, и на заставу дозвонился, а? Я просто влюблен в Кречета...

— Вот что, — сухо остановил его генерал, — передайте дежурство другому. Кто там еще пришел, капитан Воронов? Ему и передайте. А я тем временем переговорю с командиром бригады пограничных кораблей Зерцаловым. Кто у них сегодня дежурит?

— Капитан третьего ранга Скрябин, — доложил Кошкин. — Я беседовал с ним. Дозорные корабли ночью ничего не обнаружили. Правда, за пределами территориальных вод появилось иностранное рыболовное судно, но вскоре скрылось.

«Оно-то меня и интересует, это самое судно», — хмыкнул генерал, но вслух ничего не сказал.

Пока Кошкин сдавал дежурство, Сергеев поднялся к себе в кабинет и, не мешкая, связался с Москвой. Это он делал всякий раз, когда требовала обстановка, и вовсе не потому, что хотел получить указания, как это нередко бывает с отдельными начальниками, которые боятся взять на себя всю полноту ответственности, а желал как можно скорее донести о случившемся своему начальству. В кабинете генерала Коврова не оказалось — было лишь начало девятого, и дежурный по управлению переключил телефон ему на дом. И вот уже Сергеев услышал знакомый голос:

— Слушаю вас...

«Не спит, значит, и не обидится, что я так рано его беспокою», — подумал Сергеев. И он подробно доложил о том, что случилось на берегу у рыбачьего поселка. После непродолжительной беседы с Ковровым Сергеев еще больше укрепился в мысли, что в указанном районе ночью мог высадиться агент — по этому поводу днями была ориентировка. Если это так, то встает вопрос — кто доставил нарушителя к нашим территориальным водам — судно или подводная лодка? И далее — какое задание получил у своих хозяев этот ночной пришелец? Так или иначе, размышлял генерал, агент вышел из воды в специальном комбинезоне...

«Чует моя душа, что нарушитель человек весьма опасный...»

Вернулся майор Кошкин, доложил начальнику управления, что дежурство сдал.

— Ладно, — одобрил генерал. — Едем.

Катер стремительно шел по воде. В заливе шныряли моторные лодки, у причалов разгружались сейнеры, вернувшиеся с промысла. Порт жил своей суетной, своей напряженной жизнью. Над судами и кораблями гомонили чайки, ветер катил белые гребни волн, и они глухо ударяли в борт катера. Сергеев и Кошкин были одеты в гражданское платье, на генерале — черное кожаное пальто и такая же фуражка, Кошкин успел прихватить серо-зеленый плащ, который уже не раз спасал его от дождя, а вот шляпу по недоразумению оставил в своем кабинете, и теперь голова, сколько он ни кутался в воротник, отчаянно мерзла на ветру.

Справа по борту остался небольшой островок. Глядя вперед по носу катера, Сергеев думал о том, что еще предпринять, чтобы нарушитель границы, если он действительно в эту ночь высадился на берег, не смог бы далеко уйти. Небезынтересным в этой истории было и другое. Имело ли отношение к происшествию иностранное судно, которое наблюдали морские пограничники, или это обычное, случайное совпадение? Многое относительно «чужака» еще следовало узнать. Надо связаться с оперативным дежурным Северного флота, возможно, наши корабли в этих местах и зафиксировали подводную лодку.

— Своего сына водил на пограничный корабль? — неожиданно для Кошкина задал вопрос Сергеев.

Майор, неотступно размышлявший о странном ночном пришельце, несколько смутился, но ответил просто:

— Не успел, Иван Васильевич. Старпом Покрасов обещал все устроить.

— Чего же к старпому? Иди прямо к Гаврилову. Сошлись на меня, и он покажет сыну корабль.

— Спасибо, Иван Васильевич. — Кошкин, сознавая, что говорить о прогулке на пограничный корабль сейчас неуместно, все же спросил: — Вы с ним знакомы?

— С командиром «Ястреба»? Еще бы! Я помню его лейтенантом. Смелый и опытный моряк, хотя несколько лет тому назад ему в службе не повезло. «Ястреб» едва не угодил на подводную каменную гряду. Крепенько досталось тогда Гаврилову. Другой бы сделал вывод: хватит рисковать, но Гаврилов — не такой!

— Это хорошо! — Кошкин пошире расправил плечи. — Должно быть, сильная натура.

Генерал надвинул на лоб кожаную фуражку, закашлялся, поймав порыв встречного ветра, бросил на майора жесткий взгляд.

— Тот, кто делает дело с оглядкой, высоту свою не возьмет! — отдышавшись, высказал генерал. — У каждого должна быть своя высота! Высота — это цель жизни. — Сергеев повернулся к майору, и в неверном свете тусклого дня Кошкин ясно разглядел не только его худощавое лицо, но и тонкие дорожки морщин. — Вам когда-нибудь приходилось плавать в легком водолазном скафандре?

Кошкин утвердительно кивнул, даже упомянул о том, что, когда бывает в отпуске на Черном море, где в Анапе живет его мать, частенько надевает ласты, трубку с резиновой маской и занимается подводной охотой. С аквалангом он тоже плавал, но дело это неудобное — на спине висят воздушные баллоны, и их груз ощущать на себе неприятно.

— Ясное дело! — Сергеев улыбнулся. — Тогда вам и карты в руки. Считайте: вы уже начали вести расследование.

— Надо попросить флотских водолазов осмотреть подозрительное место, — предложил Кошкин.

Алентьев все это время держался в стороне и в их разговор не вмешивался.

Катер острым носом рыхлил воду. Сергеев в глубокой задумчивости стоял у леерной стойки. Под глазами у него темнели густые тени. Думал он, должно быть, о чем-то далеком и сокровенном, потому что смотрел на море грустно, даже с какой-то болью в глазах. «Наверное, вспомнил войну», — решил майор. И он не ошибся. В годы войны Сергеев служил на Северном флоте в особом отделе. Ему не раз приходилось на кораблях выходить в море. Он не только видел, как отчаянно, мужественно сражались военные моряки, но и сам нередко брал в руки оружие. Так было и во время десантной операции североморцев на мыс Пикшуев. В рукопашной схватке гитлеровцы бросились на лейтенанта Сергеева, пытались взять его живым. Но моряк не растерялся, кинул гранату, а потом с криком: «Бей гадов!» — рванулся сквозь дым в блиндаж и с ходу одного за другим поразил штыком двух фрицев. Позже командующий флотом адмирал Арсений Григорьевич Головко вручил ему орден Красного Знамени.

— Видишь вон тот островок вдали? — спросил Сергеев Кошкина. — Там я был ранен во время налета вражеской авиации. Бомба угодила в тральщик, ему разворотило всю корму, но моряки до последнего боролись за живучесть корабля. И выстояли.

Из-за пепельных туч выглянуло полярное солнце. Вокруг сразу посветлело, вода заискрилась, будто море осветилось изнутри. Мичман повел катер к деревянному причалу, на котором уже поджидал судно полный мужчина в сером плаще и такой же кепке. Майор Кошкин узнал в согбенной этой фигуре бухгалтера колхоза Горбаня; тот курил и смотрел в их сторону, закрывая лицо от ветра.

Мичман застопорил ход, катер носом клюнул воду и правым бортом пришвартовался к причалу. Все трое сошли на берег. Горбань встретил гостей приветливо. Сергеев поздоровался и, щуря карие глаза, спросил:

— А что, председатель колхоза в отпуске?

— Да. За него остался Кречет. Он вот-вот будет. — Горбань обернулся, и все увидели, что к ним шел бригадир. Генерал первым пожал Кречету руку, улыбнулся:

— Постарели мы с вами, Василий Петрович. Старость — не радость.

— Ничего не поделаешь, — скупо усмехнулся Кречет. — Годы летят как журавли.

— Пограничники что, ушли? — спросил Сергеев.

— Да. Они осматривают противоположный берег.

— Покажите-ка нам следы на земле, — попросил генерал.

— Во-о-он там, — Кречет кивнул в сторону берега. — Следы появились ночью. Овчарка взяла след, но у берега, напротив полузатопленной баржи, заскулила — следы обрывались, видно, нарушитель ушел на другую сторону.

Они подошли к указанному месту, и Кречет показал генералу полуразмытые у кромки и хорошо различимые вдали от воды вмятины от резиновых сапог. Сергеев подозвал к себе капитана Алентьева:

— Зафиксируйте следы.

Капитан открыл чемоданчик, ловко приготовил раствор из гипса и залил им четко отпечатавшийся след.

— Хорошо, — одобрил генерал и взглянул на Кречета. — Скажите, Василий Петрович, как по-вашему, почему нарушитель выходил здесь на берег, если потом укатил на другую сторону залива?

— Ясное дело, его кто-то вспугнул, — вмешался в разговор бухгалтер колхоза Горбань.

Майор Кошкин сделал ему замечание:

— Тарас Иванович, а вас пока не спрашивают, так что помолчите, пожалуйста.

Горбань огрызнулся затаенной обидой:

— Примечать я стал, Федор Герасимович, что вы на меня коситесь с тех пор, как не смог дать вам свою моторную лодку на охоту. Так ведь в ту памятную ночь я сам ходил на остров. Ягоды с женой там собирал... Вы уж не таите на меня обиду. Мне и так в жизни выпало немало горьких дней, да и на войне лиха хватил вдоволь. Василий Кречет — мой боевой друг — может подтвердить, как мне тяжко бывало на войне.

Кошкин поспешил успокоить бухгалтера:

— Помилуй бог, Тарас Иванович, упрек несправедливый. Вы и не обязаны давать мне моторку. Лично у меня к вам претензий нет.

— А у меня есть, — прервал их разговор Сергеев. — Скажите, куда мог деться нарушитель? Где мог укрыться? Не в той ли барже, что наполовину затоплена?

Горбань, спеша принять шутку генерала, просиял:

— Не иначе, ушел куда-то чужак. Здесь ведь ему — не в гостях. А в трюмах баржи давным-давно крабы живут. Им там житье вольное. — Горбань пожаловался, ища сочувствия: — Давно прошу портовое начальство убрать с глаз долой эту лохань, да все руки, видать, у них не доходят...

Пока Горбань говорил, Кошкин внимательно рассматривал следы. Да, они обрывались у самой воды, видно, и вправду нарушитель перебрался на другой берег.

— Значит, вы полагаете, Василий Петрович, что человек вышел из воды примерно около часа ночи? — спросил генерал.

— Может, и ошибаюсь, но примерно в это время. — Кречет легонько тронул черные усы. — Прилег я на диване, а сон никак не шел. Ну, с полчаса почитал журнал, потом выключил свет, думаю, удастся задремать. Какое там... В это время слышу, чьи-то шаги шуршат во дворе. Решил, сторож наш вышагивает, да вспомнил, что у него заболела жена и я отпустил его домой, а сам решил приглядывать за хозяйством. Тогда кто же появился во дворе? Встал я, но света не зажигал, выглянул в окно. А на дворе — тьма-тьмущая. Я снял со стены ружье, оно у меня всегда под рукой, фонарь. Выхожу. Кругом тихо, только дождь стучит по стеклам. Все же, думаю, дай пройду к сетям, а то у нас раньше случались кражи. Люди-то в эти места летом приезжают, ловят рыбу, а сети не у каждого есть. Но нет, все сети на месте. Хотел было снова лечь спать, да тут с промысла вернулось судно. Эхолот у них, как на грех, вышел из строя. Ну, понятно, я уже не прилег, а как прошел вдоль берега, увидел на земле этот след и сразу же позвонил вашему дежурному, так как связи с пограничниками не было.

Незаметно группа подошла к правлению колхоза. Пока Кречет заботливо кипятил на газовой плите чай, готовил заварку, Сергеев связался с управлением. Дежурный доложил, что звонили из Москвы. «В Центре тоже заволновались, — подумал Сергеев. — Оно и понятно».

Генерал почувствовал облегчение лишь после того, как положил трубку телефона. Сидевший за столом напротив него Кошкин, словно догадавшись о мыслях Сергеева, уверенно произнес:

— Никуда нарушитель не уйдет. Не сегодня-завтра пограничники его обнаружат. У них и мышь незамеченной не проскочит.

Сергеев не любил, когда сотрудники с ходу делали неожиданные заключения, но в ту минуту и он промолчал, ибо от слов майора ему стало легче. Он подошел к окну. Море отсюда было как на ладони: и берег хорошо виден, и сети, что дымной завесой отгораживали горизонт, и даже карликовые березки, будто пригорюнившиеся от дождя. Сергеев подумал, что место для высадки на берег нарушитель выбрал совсем неподходящее: голое, ничем не защищенное. И все же что-то заставило человека выйти из воды именно в этом месте. Что? А может — кто... Сергееву стал понятен расчет нарушителя: ночью легко уйти в город, рядом — порт. А там — ищи ветра в поле.

Генерал, в раздумье поглядывая на Кречета, уточнил:

— Значит, судно вернулось в бухту до того, как вы обнаружили следы?

— Ручаюсь, что в том месте, где замечены следы, рыбаков не было. Факт: из воды на берег вылез кто-то чужой. Если это так, значит, намерения у него соответственные, — опустил глаза Кречет.

Сергеев покосился на окно, снова выглянул во двор. Около сетей никого не было. У колхозного причала швартовался военный корабль.

— Это водолазы, — перехватив взгляд генерала, определил Кошкин. — Быстро, однако, они прибыли. Товарищ генерал, пока вы будете у водолазов, я свяжусь с пограничной заставой. Возможно, тревожная группа что-нибудь обнаружила на берегу.

— Добро. — И Сергеев направился к водолазам.

Над водой клочьями курился туман. По небу тянуло черные, набухшие тучи, казалось, из них вот-вот грянет дождь. Впрочем, Сергеева мало волновали капризы погоды. Он был поглощен предстоящими спусками водолазов на грунт. Между тем с палубы подали сходни, и на берег сошел командир корабля капитан 3-го ранга Петров, высокий, худощавый, с заметно выделяющимися черными усами на добродушном лице. Сергеев поздоровался, зачем-то сказал о само собой разумеющемся:

— Надо осмотреть грунт.

Капитан 3-го ранга с готовностью козырнул:

— Есть!..

Водолазы уже были в полной боевой готовности, ждали команды. То и дело они уходили на грунт, потом снова, чередуясь, поднимались наверх. Вода пузырилась, закипала у борта.

— Ну, что там? — в нетерпении вышагивая вдоль причала, спрашивал Сергеев командира.

Капитан 3-го ранга неизменно отвечал, что на грунте «чисто». Генерал, намерившийся было закурить, в раздражении переломил сигарету пополам и выбросил за борт. Петров высказал предложение начать осмотр грунта на большей глубине. Генерал категорически возразил:

— Искать ближе к берегу.

Через некоторое время Петров доложил, что у берега «весь грунт истоптали водолазы».

— Прекращайте спуски, — досадливо махнул рукой генерал. — Больше здесь делать нечего.

На обратной дороге к правлению колхоза Сергеев сокрушенно обронил:

— Я так надеялся... — И не докончил фразы.

В правлении, пахнувшем на них теплом помещения, гостей встретил Кречет, грузно поднялся из-за стола:

— Ну, как там водолазы?

Сергеев вяло сообщил:

— Ничего не нашли.

Кречет твердо молвил:

— Из воды кто-то вышел, факт, и вы меня хоть шомполами секите, но это так...

Он предложил гостям чаю, однако Сергеев отказался.

— Спасибо, нам надо торопиться. — Генерал повернулся к Кошкину. — Как пограничники? Что дала проработка следа?

— Пока ничего... Тревожная группа сейчас осматривает лесной массив.

Генерал взглянул на Кречета:

— Ну, спасибо вам, Василий Петрович, за гостеприимство. Если вскроются новые факты, дайте знать.

— Понятное дело, дам знать. Работы — по горло. — Он кивнул на карту Баренцева моря, испещренную красными крестиками. — Вон сколько промышляет наших сейнеров, за всеми нужен присмотр. Ну, а вам пожелаю удачи, товарищ генерал.

Катер мягко покачивался у причала на успокоившейся волне. Сергеев, и слова не обронивший на переходе по заливу, наконец устало сказал Кошкину:

— Будем создавать оперативную группу, и сразу же — за дело.

— Вас понял...

Едва Сергеев вошел в управление, как дежурный соединил его с начальником пограничного отряда. Тот вкратце охарактеризовал обстановку. На ближайших пограничных заставах подняты люди, прочесывается лес, болотистые места, возможно, нарушитель имеет своей целью пробраться в поселок, а там затеряться среди местных жителей. «Иван Васильевич, меня очень волнует это происшествие на границе, — делился с Сергеевым начальник пограничного отряда. — И если позволите, доложу вам следующее — этот человек наверняка хорошо знает местность, возможно, даже бывал в наших краях, потому что переправился на противоположный берег бухты, чтобы пробраться в город, где легче всего затеряться. Я отдал приказ на все заставы, чтобы осмотрели каждый камень на берегу, каждый кустик, кроме того, в поиски нарушителя, или, как вы говорите, агента, включились и добровольные народные дружины. Так что в ближайшее время, я надеюсь, мы выйдем на нарушителя. Или вы сомневаетесь, Иван Васильевич?» Сергеев ответил шуткой: «Поживем — увидим. Я прошу тебя, Александр Михайлович, — так звали начальника пограничного отряда, — дать распоряжение начальнику соседней заставы, чтобы усилил наблюдение за береговой чертой, особенно в районе грота и маленьких островов. Не исключено, что сюда может подойти чужая подводная лодка... Я с тобой договорился, если что — сразу, немедленно звони мне. Сам понимаешь, такие вещи Центр берет на особый контроль, и важно нам не подкачать...»

Сергеев постоял с минуту, потом нажал кнопку селектора, и тотчас раздался голос дежурного:

— Слушаю вас, товарищ генерал.

— Приглашайте ко мне людей на совещание...

Когда сотрудники собрались, генерал встал.

— Кажется, все в сборе, — он окинул сидевших своим пытливым взглядом. — Тогда начнем...

Обрисовав создавшуюся обстановку, Сергеев сообщил, что Центр потребовал ускорить поиски агента, проникнувшего на нашу землю морским путем.

— Мы вот с Кошкиным недавно вернулись из колхоза, — продолжал неторопливо генерал. — Факт налицо — враг где-то затаился, его надо найти и обезвредить. Для этого решено создать оперативную группу из пяти человек. Какие будут соображения на этот счет?

Первым подал голос Кошкин:

— По-моему, надо бы человек семь.

— Если нам придется проводить операцию только своими силами, то пятеро маловато, — поддержал майора капитан Алентьев. Был он высокий, худой, как жердь, генерал однажды даже пошутил, сказав, что жена посадила Алентьева на воду и сухари. «Я тонкий, но сильный», — ответил тогда капитан.

— Согласен, добавим еще человека два, — сказал генерал. — Старшим группы я назначаю майора Кошкина, нет возражений?

— Может, кто-то другой... — подал голос Кошкин.

— Я думаю, что на этот счет дискутировать не будем, — в голосе генерала прозвучали суровые нотки. — Итак, Федор Герасимович, вы будете руководить оперативной группой. В нее войдут Воронов, Алентьев, Егоров...

Слушая генерала, Кошкин неожиданно подумал о Кречете: «То, что он был в концлагере, нам известно, и то, что бежал, тоже известно. И опять же — бежал ли, а может, его отпустили?..» От этой предательской мысли по отношению к ветерану войны у Кошкина глухо забилось сердце в груди. Мичману запаса, каким был Кречет, майор доверял, знал его давно, и все же все ли у него в жизни было так, как записано в его личном деле? Тут надо бы все проверить... А Горбань? Почему они уже много лет держатся друг друга? Что их так крепко связывает? Оба воевали, оба плавали на боевых кораблях, оба, наконец, тонули... И что же? «Нет, — сказал себе Кошкин, — надо их тщательно проверить...»

— Товарищи, — сказал в заключение генерал, — операция выпала нам нелегкая, и я хотел бы, чтобы каждый понял ее важность. На флоте, как вы знаете, начались учения, в море вышли корабли, в том числе и атомные подводные лодки, а также ракетоносцы. И кто знает, что задумал сделать враг?

— Вы полагаете, что может быть диверсия? — спросил неожиданно Кошкин.

— Вполне возможно и это. — Сергеев выждал паузу, но никто больше не задал вопроса, и он продолжал: — Прошу регулярно и четко докладывать о ходе операции. Дело в том, что Центр может запросить нас в любое время и я должен буду дать четкий, исчерпывающий ответ. Есть вопросы? Нет? Тогда все свободны.

Сергеев прошелся по кабинету, выглянул за окно. Далеко в море был виден спасатель. Издали он казался небольшим катером, каких немало снует в любом морском порту. Странно: водолазы ничего не нашли на грунте, а корабль по-прежнему стоит на якоре. Ну и жизнь у моряков — дом их в море, а в семье бывают как гости... Сергеев постоял у окна, потом тяжело опустился на диван, погрузившись в раздумья. Вновь зазвонил телефон.

— Товарищ генерал, это командир спасателя.

— Слушаю вас... Что? — Генерал невольно привстал. — Повторите еще раз, подробней!

В кабинет вошел Кошкин. Сергеев махнул ему рукой, дескать, присаживайся и не мешай.

— Так, так... Молодцы! Я очень вам благодарен... Буду просить командующего флотом, чтобы поощрил вас. Да, я тоже служу не ради славы и не ради благодарности, но если вижу, что человека надо отметить, непременно это делаю... А где находка, я могу ее получить? Так. Понял. Что же, до встречи на берегу.

Сергеев, закончив разговор, весело посмотрел на Кошкина.

— Ну и молодец командир спасателя! — заговорил генерал. — Его водолазы обнаружили-таки маску и ласты. И где бы вы думали, все это было упрятано? На дне трюма затонувшей баржи! Вот так, Федор Герасимович! Выходит, человек действительно вышел из воды...

Кошкин не меньше генерала был рад находке. Но тут же его мысли вновь вернулись к Кречету. Странно, почему он так выразился: «Из воды кто-то вышел, факт, и вы меня хоть шомполами секите, но это — так...» Фраза не давала майору покоя, словно таила в себе какую-то загадку. Почему Кречет вдруг упомянул про шомпола? Случайно или же где-то имел с ними дело? Не ускользнуло от внимания Кошкина и то, что когда Кречет вспомнил о шомполе, то сам вроде бы лицом побелел и лишь потом, уже придя в себя, сказал, что война его пулями да осколками искусала и потому, мол, он и поныне нескладный. Неужели за этим что-то скрывается?

Мысли цеплялись одна за другую, будто предгрозовые тучи. Мысли сумрачные, тяжелые. Некстати, а может, и кстати вспомнилось: прошел почти год с тех пор, как в архиве гестапо, которое действовало в Норвегии, было обнаружено донесение, из которого явствовало, что агенту по кличке Дракон удалось совершить диверсию на советской подводной лодке, которая направлялась на боевую позицию. Взорвалась торпеда, лодка разломилась на части и вскоре затонула. Кто этот Дракон? И почему вдруг память выделила из сотен и сотен именно это, а не другое имя?

— Я прошу вас обратить особое внимание на это сообщение и держать его у себя под рукой, — сказал тогда Сергеев майору. — Есть некоторые основания полагать, что Дракон жив.

«Вряд ли, — усомнился тогда Кошкин, — ведь прошло столько времени». Разумеется, вслух он генералу ничего не сказал.

И вдруг — удача, да еще какая! Спустя сутки после того, как на нашем берегу обнаружены были следы, в эфире была перехвачена радиограмма. Расшифрованный текст был весьма кратким: «Приступаю к работе. Дракон». Передача велась неподалеку от островов Каменные братья. Возможно, что даже с иностранного рыболовного судна. Неужели это и есть тот самый Дракон, чья подпись стояла под шифровкой, датированной далеким 1944 годом? Очень, очень сомнительно, хотя и возможно...

Кошкин в тот же день еще раз проштудировал донесение военного времени в особый отдел штаба Северного флота о гибели нашей подводной лодки. Лодка трое суток готовилась к выходу в море. Она пополнилась боеприпасом и на рассвете вышла в боевой поход. А в два часа ночи во время зарядки аккумуляторов на ее борту произошел сильный взрыв, о чем успел передать радист. Лодка затонула. Тайна ее гибели так и осталась до конца не раскрытой. И вот годы спустя стало известно, что лодка погибла именно в результате диверсии, которую совершил агент по кличке Дракон. Кошкин размышлял: «Если нарушитель прибыл сюда со специальным заданием, а иначе по-другому и быть не может, то вскоре даст о себе знать». «Приступаю к работе...» Работа... В чем ее суть? Возможно, попытка осуществить диверсию? Нет, тут что-то другое. А может, цель — проникнуть на подводные лодки? Вряд ли. Тогда что же? Но главное — подпись: «Дракон». И прибыл Дракон на Север, где успел наследить в военном сорок четвертом году. По всей вероятности, здесь есть сообщник, агент. Но кто?

Вот эти мысли и высказал Кошкин генералу, когда в очередной раз прибыл к нему с докладом. Выслушав его, Сергеев задумался. В Центре уже все знают, надеются на него, Ковров вот-вот позвонит ему в очередной раз и негромко спросит: «Ну, что там у вас?..» При мысли, что, по сути, они еще в деле не продвинулись ни на шаг, Сергееву стало не по себе. Он провел ладонью по небритой щеке. «Прав майор, надо проверить Кречета и его друга Горбаня. Тут есть какая-то связь, ниточка, что ли, может, она и выведет нас на праведную дорогу?..»

— А я ведь знаю Кречета с сорок четвертого года, — вдруг сказал генерал. — Когда он вернулся из плена, беседовал с ним... Впрочем, об этом поговорим позже. Я слушаю вас...

Кошкин начал издалека. Судя по некоторым архивным документам, бухгалтер «Маяка» Горбань летом сорок четвертого года в бою с вражескими кораблями заменил убитого командира торпедного катера, но позже и сам был ранен и взрывом снаряда выброшен за борт.

— А Кречет был рулевым этого катера? — встрепенулся Сергеев.

Кошкин утвердительно кивнул, вновь сослался на архивы, из которых следует, что в августе сорок четвертого Кречет тонул на тральщике, который торпедировала фашистская подводная лодка, когда они спешили на помощь горящему судну «Марина Раскова». Кречету удалось спастись, и его направили служить на торпедный катер, где торпедистом был мичман Горбань. Тогда они и подружились. Вскоре их катер в бою с немецкими кораблями был подбит, часть экипажа погибла. Горбаня, судя по его рассказам, раненного в ногу, в море подобрали наши рыбаки. Он лечился в госпитале. У Кречета судьба сложилась менее удачно.

— Из воды его выловили фашисты, — сказал Сергеев, — доставили в норвежский порт Тронхейм и поместили в концлагерь... Тогда-то мне и довелось беседовать с ним. Кречет заявил, что бежал из плена. Требовалось все проверить.

— Проверили?

— Кречет действительно бежал из плена.

Кошкин сказал, что у него не было оснований подозревать в чем-либо Кречета и Горбаня. Так он считал до недавнего времени. Но после нескольких последних встреч с ними он всем своим существом почувствовал — и Кречет вроде бы что-то недоговаривает, и Тарас Иванович что-то скрывает. Во всяком случае, ясность тут была не полной. Настороженность бухгалтера в какой-то степени была объяснимой. Если раньше он часто выходил в море, где колхозные сейнеры промышляли рыбу, то теперь сидел в правлении. Может, сказался характер новой работы, перемены? Когда Кошкин заходил к нему, Горбань, чувствовалось, напрягался и на вопросы майора отвечал когда шуткой, а когда и задумывался. Почему? Как-то Кречет пригласил Кошкина и Горбаня на рыбалку. Была суббота. Они добрались на катере к острову и почти день напролет рыбачили. Горбань отчаянно шутил, хотя особого повода не было, да и хмель тоже был ни при чем, ибо выпил он всего рюмку водки, а когда Кречет лихим словом помянул войну, то, как угодил в плен, Тарас Иванович, как показалось майору, не замедлил уколоть своего друга.

— Ты расскажи, Вася, — смеясь, подначивал он, — как агитировали тебя фрицы работать на них. Золотые горы сулили. Ну, расскажи? Федору Герасимовичу будет интересно знать.

Кречет на глазах сник, растерялся, неловко запахнул свою куртку, достал папиросы и закурил. Взглядом неласковым и тяжелым обмерил Горбаня.

— А что тут долго рассказывать? Поди, не сказку складывать. Исполосовали шомполами спину, а потом бросили в барак, в сырость, чтобы я хорошенько подумал над их предложением.

Кошкин не удержался, спросил:

— Они всех били шомполами?

— Нет, по выбору. У кого выпадал день рождения, — насупился Кречет.

— Извините, я не хотел вас обидеть, — смутился Кошкин.

— Да чего ты мнешься, как девица? — хохотнул Горбань, толкая Кречета под бок. — Федор Герасимович человек свой, ему и душу открыть не грех.

— Тарас, не щипли меня понапрасну. Ты тоже был на катере в том бою, вот и расскажи о себе, — с немалой обидой в голосе возразил Кречет.

— Я, само собой, поведаю все без утайки, — отозвался Горбань. — Спрашивают-то тебя, а мне вроде и лезть вперед ни к чему.

Кречет пососал папиросу, а потом заговорил. Свой рассказ он начал издалека.

— В тот день мы вышли в море на перехват вражеского конвоя. — Кречет машинально потер ладони, будто рукам стало холодно. Кошкин это заметил, и бригадир смущенно пояснил: — Волнуюсь, когда вспоминаю тот бой. Вы уж извините, Федор Герасимович. Так вот, торпедные катера пошли в атаку на врага. Двумя торпедами мы потопили вражеский эсминец, а сами уйти за дымовую завесу не успели. Гитлеровские корабли открыли ураганный огонь. Рядом со мной стоял минер. Его осколком сразило насмерть. Я думал, что больше не увижу берега, — продолжал Кречет. — Командир умело маневрировал, но один снаряд угодил в рубку, и его убило. Меня тоже зацепило. Оказался в ледяной воде. Наш катер горел. Потом я потерял сознание, а когда очнулся, то увидел, что лежу на палубе немецкого корабля. — Кречет передохнул. — Потом плен...

— Ну точно, как в сказке! — по-прежнему веселясь, воскликнул Горбань. — Послушаешь тебя, Вася, так ты герой, тебе орден надо вручить.

— Ты, Тарас, зачем мне душу травишь? — окончательно вскипел Кречет. — Думаешь, мне легко было в плену? Рядом фронт, ребята бьют фашиста, а я лежу в бараке, беспомощный. Одна мысль, помню, и была: покончить с собой. Ведь это подумать только, что они мне предложили!

— А что именно? — подал голос Кошкин.

— Что? — Лицо Кречета отразило боль. — Фашисты предложили мне работать на них.

— А с собой ты все же не покончил, — едко усмехнулся Горбань, оборачиваясь к Кошкину, как бы ища у него сочувствия и поддержки.

— Верно. Хотелось бить фашистов, — довольно спокойно заметил Кречет. — Потому-то я и бежал. И это было верным решением. Правда, поначалу ко мне тут отнеслись с недоверием, и это понятно. Люди из особого отдела флота долго беседовали со мной, мол, не завербовали ли меня гитлеровцы. Но все обошлось, слава богу, хорошо. Мне поверили, понимаешь, поверили, и я остался на родном мне флоте... А это для меня было много больше, чем снова жить.

— А что же потом, как катер? — напомнил Кошкин.

Но ответить Кречет не успел. Вместо него заговорил Горбань:

— Об этом я вам расскажу, как дальше разворачивались события. Когда убило командира, а Кречета выбросило за борт, я встал у руля и повел катер к тому месту, где в воде барахтался мой друг. Но тут разорвался снаряд, и катер лишился хода. Тем, кто остался в строю, я крикнул: «Ребята, будем стоять насмерть!» Фрицы долго не подходили, а когда один их катер все же подвалил к нам, я швырнул гранату, и она разорвалась на его палубе. Ну гитлеровцы поняли, что нас голыми руками не возьмешь, и открыли огонь из орудий. Снаряд угодил в рубку катера. Меня ожгло огнем. — Горбань пошевелил прутиком потухающий костерок. — Очнулся я уже на рыболовном сейнере и, верите, до слез обрадовался, что подобрали меня наши советские рыбаки. Ну а дальше лежал в госпитале, штопали меня, латали. — Тарас Иванович махнул рукой. — Плохо мне было в госпитале — хуже некуда. Все спешат на фронт, на боевые корабли, а я лежу с раненой ногой, будто какое бревно. Хотели ногу отрезать, да я не согласился. Теперь вот малость хромаю. А так — вполне ничего, силенки еще есть, могу даже вызвать Кречета на поединок. Хочешь? — Он с вызовом посмотрел на бригадира, но тому было явно не до веселья.

— Когда вы бежали из плена? — вроде бы между прочим спросил Кошкин Кречета.

— Осенью сорок четвертого, как раз на пятый день плена. Потом попал служить на тральщик. Снова тонул... — Кречет закурил. — В начале октября вновь встретился с Тарасом. В то время он служил на берегу в минно-торпедной мастерской, где снаряжали торпеды для подводных лодок. Тогда же я узнал от него, что был он ранен в ногу и в море его подобрали наши рыбаки.

— Вас ведь тоже взяли в эту мастерскую? — помог майор Кречету.

— Это Тарас. Он порекомендовал меня, поручился. — Кречет погасил огонек папиросы. — Он тогда был мичманом, ну и носил погоны мичмана. Позже, после войны, Тарас подался в рыбаки и меня потянул за собой. Так вот и держимся друг дружки все эти годы.

«Тарас подался в рыбаки и меня потянул за собой...»

Вспомнился давний разговор, майор произнес эту фразу вслух, прошелся по кабинету, потом отыскал в столе тощую папку, где имелись документы на бухгалтера колхоза. Особенно его озадачил документ, полученный из архива Министерства Обороны СССР, хотя данные в нем и не расходились с теми, что сообщал в своем послужном списке Горбань. «Сообщаем, что по учетам, — уже в который раз читал майор, — мичман запаса Горбань Тарас Иванович, 1923 года рождения, уроженец Горьковской области, находился в частях действующего флота (служба на торпедных катерах в качестве минера-торпедиста), имел ранения...» И далее шло перечисление кораблей, на которых он воевал. В документе о госпитале, где якобы находился Горбань, — ни слова. Между тем в своем рапорте, датированном октябрем 1944 года, Горбань, в частности, писал: «Докладываю, что я совершенно здоров, хотя чуток и хромаю. Прошу командование разрешить мне продолжать службу на боевых кораблях. Я не могу отсиживаться в тылу, когда мои товарищи каждый день рискуют жизнью. Хочу внести свой скромный вклад в разгром фашистских извергов. А если мне откажут, то прошу определить на службу в минно-торпедную мастерскую, где я смогу полностью применить свои знания по подготовке боевого оружия для подводных лодок».

«Уже тогда Горбань мог остаться в береговом подразделении катерников, хотя попросился в мастерскую», — раздумчиво отметил про себя Кошкин. Резолюция начальника отдела кадров гласила: «Направить т. Горбаня Т. И. для прохождения дальнейшей службы в минно-торпедную мастерскую. В плавсоставе, в связи с ранением в ногу, служить не может».

Кошкин еще раз обратил внимание на то, что во всех документах указано: Горбань был ранен в ногу, хотя сам он утверждает, что осколок задел и лицо, отчего на щеке остался шрам. Неплохо бы этот факт еще раз проверить, отметил про себя майор.

— Пошлите запрос в военно-медицинский архив, уточните, в каком госпитале находился на лечении Горбань, — сказал ему генерал. — Меня этот факт весьма беспокоит. — Как бы советуясь с майором, сказал: — Шрам у него на щеке уж очень необычный: хотя и глубокий, но совершенно ровный. Конечно, на войне всякое бывает. И все же надо проверить.

— Меня этот шрам тоже насторожил, — признался Кошкин. — Однако вам не доложил, решил сам докопаться до истоков этого шрама.

Генерал посмотрел на майора долгим взглядом, и Кошкин прочел в нем едва скрытый упрек.

Далее Сергеев сказал, что вчера встретился с командиром бригады пограничных кораблей капитаном 1-го ранга Зерцаловым. Он предложил осмотреть грунт в районе Каменных братьев, где две скалы образуют маленькую бухточку. Глубины там небольшие, грунт песчаный, местами каменистый, в подводных скалах большие гроты. Возможно, удастся что-нибудь там отыскать.

— Я попросил штурмана капитана третьего ранга Скрябина сходить с вами на катере и осмотреть эти места, — сообщил генерал. — Согласуйте с ним день и час, когда пойдете, а потом доложите мне. Лучше это сделать в рабочее время, чтобы там не оказалось любителей-рыбаков.

«Я пойду в район Каменных братьев с Игорем Покрасовым, — решил Кошкин. — Он прекрасно знает те места». Об этом он сказал генералу.

— Не возражаю, только с флагштурманом Скрябиным обязательно переговорите. У него глаз наметан.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Ночь истаяла, из-за высоких крутолобых сопок взошла заря, отчего море издали казалось желтым, как песок. Небо за ночь очистилось от черных туч, и шторма вроде бы не ожидалось. Гаврилову надо было прийти на корабль до подъема флага, поэтому он встал рано, нагрел на газовой плите чай, слегка перекусил и тихонько, чтобы не разбудить жену, стал одеваться. Вчера Лена допоздна задержалась на педсовете, пусть хорошенько выспится. «Если вернусь с корабля, проведаю сына, как он там, на подводной лодке», — подумал Гаврилов.

Он уже коснулся двери комнаты и хотел было выйти, но тут его окликнула жена. «Все же проснулась», — огорченно вздохнул он.

Лена вышла из спальни, накинув на плечи бело-голубой халат и на ходу причесывая волосы. Высокая, стройная, она отчасти напоминала ему мать — то ли ростом, то ли серыми выразительными глазами. Пожалуй, и тем и другим. После того как умерла мать, Гаврилов еще больше привязался к жене. Мысль о том, что она очень похожа на его мать, скрашивала его отношения с Леной. «У тебя точно такие же глаза, как были у моей мамы, — сказал он как-то жене. — Ты, как и она, тонко чувствуешь чужую боль».

— Спала бы еще, — высказал он без упрека. — Как вчера прошел педсовет? Надеюсь, тебя не критиковали?

Она мило улыбнулась еще сонными, припухлыми после ночи глазами:

— Досталось и мне от директора. Говорит, я мало бываю с ребятами.

— Ты считаешь, он не прав? — подначил ее Гаврилов.

— Конечно не прав, — горячо возразила Лена. — В школе я и так нахожусь допоздна: то вечер старшеклассников, то подготовка ребят к олимпиаде по химии, то культпоход на рыболовный траулер. Я просто замоталась, Сергей. Даже некогда сыну черкнуть письмо. Кстати, от Игоря долго нет писем, и я волнуюсь. То ли лодка ушла в море, то ли еще что. Ты бы узнал, а? Очень тебя прошу.

— Хорошо, постараюсь, — пообещал он. — А ты позвони Варе. Как уехала, с тех пор не дала о себе знать. То, что она подружилась здесь с каким-то морским офицером, дело ее. Но почему она скрывает его имя? Давно бы и нас с ним познакомила.

Лена поспешила защитить дочь, сказав, что с кем попало она не станет знакомиться.

— Я уверена, что это приятный молодой человек. Варя очень щепетильная. Ты же знаешь, как она переживала за Петра Кречета, когда тот развязно повел себя у нас в доме. Если честно, то я очень рада, что она не связала с ним свою судьбу.

— Чего теперь говорить о Петре, если он женился? — возразил муж. — Ребенок у него родился. А наша Варя по-прежнему одна, а ей давно пора обзаводиться своей семьей.

— Успеет еще выйти замуж, — не поддержала мужа Лена. — Так ты идешь?

— Да. — Он поцеловал ее и вышел, слегка прикрыв за собой массивную дверь. Уже во дворе подумал: «Не мы выбираем судьбу, а она нас».

Он торопливо шагал по каменистому берегу. Над водой курилась серая дымка. Волны неистово бились о камни. Чайки озорно гомонили над кораблями, стоявшими на рейде. А вот и пограничный корабль, с которым у Гаврилова многое связано. Всякий раз при виде корабля Гаврилов ощущал необычайный прилив сил, казалось, что свой корабль он не видел целую вечность и теперь, как с близким и верным другом, встретился с ним после долгой разлуки. Гаврилов не мыслил своей жизни без корабля, без тех забот, которые разом свалились на его плечи, едва он стал командиром. И все то, чем он жил, рождало в нем неиссякаемую энергию и силу, без которых он и шага не сделал бы на командирский мостик. Служба на пограничном сторожевом корабле — ПСКР — необычайно сложна. Не раз, бывало, случалось, что судно-нарушитель пыталось уйти от преследования, опасно маневрировало, но Гаврилов умело преграждал ему курс. Сама мысль, что у него может быть срыв, угнетала его. Находясь в дозоре, Гаврилов испытывал чувство настороженности, присущее натурам цельным и самозабвенным. В море он всегда был готов к самому неожиданному повороту событий. С тех пор как он принял командование «Ястребом», в бригаде заговорили о нем как о «везучем» командире, хотя сам Гаврилов к таким пересудам относился скептически. Порой он оставался неудовлетворенным тем или иным выходом в море, но это хотя и огорчало, однако удваивало его энергию, заставляло вначале искать причину неудачи, а уж потом делать необходимые выводы. По привычке, в силу инерции, возвращаясь с берега, Гаврилов никогда не спешил в свою каюту. Ступив на палубу, он неизменно обходил корабль с кормы до носа. Корабль был его совестью и честью, он гордился им. Как-то Лена упрекнула его в том, что он делит любовь между ею и кораблем. «И пожалуйста, не спорь, — горячилась она. — За это я тебя не осуждаю, но и меня, голубчик, не забывай». Гаврилову было тогда не по себе, но, поразмыслив, он решил, что Лена права. А вот сын огорчил его: не стал морским пограничником, пожелал плавать на подводной лодке. На его вопрос, чем это вызвано, Игорь ответил:

— У тебя, батя, своя дорога в море, у меня своя.

«Пусть сам решает, парень он взрослый», — подумал Гаврилов.

Он остановился у причала и посмотрел в сторону двухэтажного каменного дома, в котором находился штаб бригады. В окне кабинета комбрига горел свет. Неужели Зерцалов уже пришел? А может, забыл выключить свет, уходя вечером домой? Но тут же Гаврилов отогнал прочь эту мысль, подумал, что капитан 1-го ранга, конечно же, пришел на службу пораньше. Он знал привычку комбрига: если предстояли учения в море, он старался побывать на каждом корабле, дать необходимые советы командирам, побеседовать с офицерами. Эта черта комбрига — быть ближе к людям — нравилась Гаврилову, и теперь он не мог не думать о Зерцалове тепло, с улыбкой. И тут же упрекнул себя в том, что на прошлой неделе вспылил и, кажется, нагрубил комбригу, хотя, в сущности, тот был прав... Иностранное судно, воспользовавшись темнотой и сильным ливнем, вошло в наши территориальные воды для незаконного лова рыбы. Казалось, не составляло особого труда подойти к судну со стороны берега и, осветив его прожекторами, задержать. Но Гаврилов не захотел, чтобы нарушитель заметил «Ястреб» прежде времени и мог легко уйти в открытое море. Поэтому он решил обогнуть остров с севера и приблизиться к судну со стороны моря. И что же? Пока «Ястреб» маневрировал, обходил остров, судно, выбрав сети, едва не скрылось. Начальник штаба, разбирая действия командира сторожевого корабля, сделал вывод: капитан 2-го ранга Гаврилов пошел безопасным курсом. Его поддержал комбриг Зерцалов, сердито бросив реплику: «Риск требует выдержки, а у товарища Гаврилова на этот раз нервы, видно, сдали!» Тогда-то Гаврилов и вспылил, заявив, что задержал рыбаков. А уж как он это сделал — ему решать: он командир и с него спрос. На что капитан 1-го ранга Зерцалов сказал: «Вы могли и упустить нарушителя. И вообще, я жду от каждого командира корабля активных и творческих действий в сложных условиях обстановки. А вы, Сергей Васильевич, об этом забыли».

Теперь же, глядя на тусклый свет в окне кабинета Зерцалова, Гаврилов испытывал неловкое чувство. Некоторое время он стоял, размышляя, потом зашагал в штаб. Оперативный дежурный бригады флагманский штурман капитан 3-го ранга Скрябин встретил его бурно, будто давно не видел и рад закадычному другу.

— Легок на помине, Сергей! — При этом он длинными тонкими пальцами вспушил свою курчавую бороду, предмет постоянных насмешек и колких шуток. — Тебя комбриг спрашивал. — Скрябин присел на стул. — Ерундовина тут одна вышла.

— Небось «гости» пожаловали?

— Как в воду смотрел! Неопознанная цель появилась в наших водах. Дозор в том районе несет «Бургас». Пока Бородин размышлял, цель — тю-тю.

— Каким это образом?

Скрябин хотел было объяснить, но скрипнула дверь, и к оперативному вошел капитан 1-го ранга Зерцалов. Его полное, с крутым подбородком лицо было хмурым и даже, похоже, злым. Однако — вежливость есть вежливость! — он поздоровался с Гавриловым за руку, заботливо спросил, как ему спалось.

— Не видел случайно во сне, как Олег Трофимович Бородин гнался за неопознанным судном? — В голосе комбрига слышалась неприкрытая ирония. Густые, с проседью, брови его взлетали, как крылья бабочки, а в глазах мерцал зевсов огонь.

Гаврилов не без тени веселости ответил:

— Нет, такого кино мне не показывали. Мне все больше про тюльпаны и лилии крутили, да еще про педсовет...

— Эх, Сергей Васильевич, отстал ты от своего коллеги Бородина! — На лице комбрига промелькнула усмешка. — Недавно я говорил с ним по радио, спрашиваю, не звезды ли он считал на небе, когда вел наблюдение за морем. А он мне, представь, в ответ: да, мол, точно, вы угадали, я изучал со штурманом звездное небо, а мои люди вели наблюдение за окружающей обстановкой.

— Узнаю характер Олега Трофимовича, он такой, палец в рот не клади, — невольно улыбнулся Гаврилов. — У него, как и у всякого беспокойного командира, есть желание все познать, всем овладеть.

— Сам-то ты изучаешь в дозоре звездное небо? — в упор спросил его комбриг.

Гаврилов пожал было плечами, но признался: да, иногда изучает. Это даже забавно — звезд на небе тысячи, до утра не разберешься с ними.

— Ведь заливаешь, Гаврилов! — воскликнул капитан 1-го ранга. — Я тебя давно знаю. Звезды считать ты не будешь. А вот твой друг Бородин, как ты говоришь, ради желания познать все, всем овладеть, видимо, считал звезды, потому что прозевал нарушителя границы. — Комбриг метнул взгляд на оперативного, переменился в голосе: — Передайте командиру «Бургаса», чтобы изволил прибыть на базу в десять ноль-ноль. А вы, Сергей Васильевич, — перевел Зерцалов взгляд на Гаврилова, — зайдите ко мне, есть дело.

В кабинете Зерцалов прошел к столу, сел в мягкое кожаное кресло.

— Садитесь! — Комбриг бесцельно переложил на краю стола блокнот, зажигалку, сигареты. — Я, разумеется, не стану уверять вас в том, что нарушитель границы был именно на этом неопознанном судне, а потом нырнул в воду и доплыл до берега. Может, он и был там, может, его и не было. Меня волнует то, что Бородин, не доложив дежурному, прекратил опознание цели, едва убедился, что она отошла далеко от наших территориальных вод. Свой корабль он повел совсем в другой район, а ведь это неопознанное судно могло подойти к берегу и беспрепятственно высадить нарушителя. Куда же смотрел Бородин? Да за такое дело...

Гаврилов слушал комбрига и удивлялся — Зерцалов никогда не делал поспешных выводов, пока не был уверен в своей правоте. А тут распалился. «Перестраховка, не иначе», — вздохнул Гаврилов. А Зерцалов между тем продолжал говорить о том, что рано утром ему звонили из управления КГБ. Не дежурный, а лично генерал Сергеев! В районе рыболовецкого колхоза кто-то ночью высадился на берег, овчарка взяла след, но он пропал в воде.

— Я, разумеется, не поставил генерала в известность, как нес службу Бородин, — словно в оправдание своей строгости сказал комбриг, — но ясно одно: нарушитель высадился на берег, и сделал это тихо, как ползучая змея, а теперь жди, кого он тут ужалит.

— А не рано ли вы судите Олега Трофимовича? — в упор спросил Гаврилов. — Еще неделю назад вы его хвалили на совещании, а тут вдруг...

Зерцалов прервал его:

— Хвалил за дело, а теперь за дело же хочу и отругать. А ты предлагаешь, чтобы я все время его хвалил? — И, не дождавшись ответа, пробасил строго и отчужденно: — Самовольничает Бородин. Вместо того чтобы как следует понаблюдать за судном, он помчался в другой район. Зачем? Какая такая необходимость?

— Я бы тоже так поступил, — вдруг заявил Гаврилов.

— Почему? — оторопело спросил Зерцалов, и лицо его пошло красными пятнами.

— Потому что за нашими территориальными водами, с разрешения Минрыбхоза, рыбачит не одно иностранное судно, их много. Откуда же мне знать, что именно с этого, предположим, а не с другого судна должны спустить нарушителя? Нет, я бы время попусту тратить не стал. Моя задача — не дать иностранному судну зайти в наши территориальные воды.

В глубине души Зерцалов разделял его точку зрения, но открыто сказать об этом так и не решился: надо еще разобраться с нарушителем. В Москве, как сообщил ему генерал, очень обеспокоены. И он, Зерцалов, не намерен все это упрощать. После звонка Сергеева прошло не так много времени, а в душу уже закралась тревога, а уж Зерцалов по опыту знал, что она не бывает напрасной.

Подробно поговорив о состоянии дел на корабле, комбриг вдруг спросил:

— Ну как, новый старпом вошел в курс дела?

— Покрасов? — суховато уточнил Гаврилов. — Привыкает. Вообще-то, хватка у него есть.

— На Покрасова я рассчитываю, — с теплотой в голосе признался комбриг. — Верю, что командир из него получится толковый. Так что, Сергей Васильевич, помогай ему освоиться, учи его, не зажимай инициативу...

Последние слова задели Гаврилова за живое, и он не смолчал:

— А чего мне его зажимать? Если дело предлагает — моя рука ему порукой, а если мельчает или делает не то, что пограничной службе необходимо, — тут я, уж будьте уверены, жестко спрошу с него. Вы же сами постоянно требуете охрану морской границы держать на высоте, и я выполняю ваши указания.

— Спасибо, Сергей Васильевич, — язвительно парировал комбриг. — Но все же обрати внимание на подготовку своих офицеров. Добейся того, чтобы Покрасов в кратчайшее время был допущен к самостоятельному управлению кораблем. Учти, экзамен у него принимать буду строго.

«Ишь ты, обиделся», — отметил Гаврилов. И уже, не щадя своего самолюбия, заговорил о недостатках на корабле: экипаж еще недостаточно сколочен, радиотехническая служба, к примеру, не вышла в число отличных. В этом вина не только начальника капитан-лейтенанта Абрамова, но и командира. Не все радисты повысили классность на одну ступень; немало пробелов есть у гидроакустиков и в содержании материальной части, и в знании ее. Разочаровало его и то, что мичман Демин, специалист высокой квалификации, собирается уйти в запас, а мог бы еще продолжить службу.

— Вы с ним говорили? — спросил комбриг, не меньше Гаврилова обеспокоенный тем, что корабли еще не полностью укомплектованы мичманами. Демина Зерцалов хорошо знал со времени командования «Ястребом». Демин уже тогда возглавлял гидроакустиков и слыл в бригаде лучшим специалистом. — Он что, мичман, твердо решил уйти?

Гаврилов смущенно признался, что с Деминым, увы, еще не беседовал: было недосуг.

— К тому же я плохой агитатор, — скептически улыбнулся он.

— Вы не правы, Сергей Васильевич, — возразил Зерцалов. — Ваше слово должно быть веским! Вы — командир корабля, человек государственный, и подход ко всему, чем живет корабль, его экипаж, наконец, чем живут семьи офицеров и мичманов, должны иметь государственный. Служба, она, конечно, не мед, но моряку важно ощутить ее значимость, почувствовать себя личностью. — Комбриг кашлянул, добравшись до конца длинной тирады. — Теперь мне понятно, почему кое-кто косится на вас.

— Есть даже такие? — удивился Гаврилов.

— А ты что, святой? — шевельнул бровью комбриг. — Конечно, есть. Тот же старпом Покрасов.

Гаврилов почувствовал, как ладони у него взмокли.

— В людях я ценю больше всего деловитость, — возразил он.

— Деловой тот, у кого в помощниках весь экипаж, а не его часть, когда не один командир печется о деле, а все и каждый по-своему, — глаза у Зерцалова блестели.

— Да, но большое дело не обходится без столкновения мнений, а раз так, то появляются и разногласия, — парировал Гаврилов. — И тут важно проявить не только свою зрелость, но и, если хотите, твердость характера.

Капитан 1-го ранга хитро сощурился.

— Крутым ты порой бываешь, Сергей Васильевич, как кипяток. — Капитан 1-го ранга помолчал, словно бы что-то обдумывал. — Вот скажи, что там у тебя с боцманом случилось?

— Что, и Батурин жаловался вам? — едва не вскочил с места Гаврилов. — Ну, деловой, ну, умница. Получил со склада белила, не закрепил как следует бочку перед выходом в море и все пролил. По-вашему, за это я должен боцмана по головке гладить? А чем красить каюты?

— Накажи его, — упорствовал комбриг. — Тут твое командирское право. А ты как поступил? Батурин, получив телеграмму о приезде жены с сыном, собрался встретить их, а ты не отпустил его на вокзал. Где же логика? Как бы ты реагировал, к примеру, если бы я таким же образом отнесся к твоей просьбе?

Усмешка вновь проскользнула по лицу комбрига. Он встал, нетерпеливо прошелся по кабинету.

— Требовательность, знаешь, должна не просто провозглашаться, а реализовываться в конкретные дела. — Комбриг остановился напротив Гаврилова. — Это означает уметь затронуть в человеке определенные струны, влияющие на психологическое состояние. — Он перешел на официальный тон. — И еще позволю напомнить вам, товарищ Гаврилов, что требовательность должна быть аргументированной. Однако случай с боцманом свидетельствует об обратном.

— В жизни, как в игре или в спорте, — у каждого свой соперник, — шумно выдохнул Гаврилов.

— Да, у каждого свой соперник, — вынужденно согласился комбриг. — Но не каждый выигрывает. А мы с вами для того и служим на кораблях, чтобы выигрывать! В нашем деле проигрыш — цена большая, и жаль того, кто этого не понимает. Скажу больше — порой мне становится не по себе, когда слышу критику в ваш адрес. Да, да, и, пожалуйста, не удивляйтесь, ибо ваше дело — это и мое дело. Это значит, что лично я еще не воспитал и не обучил вас должным образом. Хоть это вы понимаете?

Гаврилов промолчал, хотя в душе у него бушевал шторм. Комбриг почувствовал это и теперь уже не знал, как смягчить разговор, ибо вскоре предстояли учения совместно с кораблями Краснознаменного Северного флота, а ему хотелось, чтоб Гаврилов вышел в море не в подавленном состоянии. Он решил заговорить с ним мягче, но Гаврилов опередил его.

— Вот вы насчет требовательности говорили, — начал он медленно, не глядя на комбрига. — Выходит, вы обсуждаете мои действия?

— Выходит, обсуждаю, — улыбнулся комбриг.

— А как же быть с приказами, разве их положено обсуждать? — На лице Гаврилова появилась и тут же исчезла хитроватая усмешка.

— Приказы вышестоящих начальников — да, не обсуждают, а вот ваши распоряжения и особенно случаи неуважительного отношения к людям можно и должно обсуждать. И не только обсуждать, но и давать им бой!

«Ловко он меня нокаутировал», — чертыхнулся в душе Гаврилов. А комбриг тем временем перешел на разговор о предстоящем учении.

— Хотел бы дать вам один совет, Сергей Васильевич, — лицо комбрига посуровело. — Будьте осмотрительны, обеспечьте безукоризненную работу материальной части. Срыв-то у вас уже был...

Гаврилов посмотрел Зерцалову в лицо. Зачем, зачем он так напрямую, в лоб вспомнил про старое?..

— Да, был срыв! И что же? Неужели вы полагаете, что если я сорвался однажды, то должен отказаться от самостоятельных решений? Нет, срыв лишь озлил меня, озлил по-хорошему. Я до мелочей помню тот выход в море и швартовку. Я тогда просто не рассчитал. Отдал левый якорь чуть позже положенного времени, ветер развернул корабль, и я ударился кормой в причал, не отработав вовремя машинами. Мне тогда крепко всыпали, — глухо продолжал Гаврилов. — Я сделал из этого выводы...

— Но я же вас предупреждал? — прервал горячую речь Гаврилова капитан 1-го ранга. — Советовал вам. Но вы не вняли ни моему голосу, ни голосу разума. Почему, скажите?

— Возможно, другой бы ухватился за ваш совет, а я — нет. Вы спрашиваете почему? Отвечу — не хочу быть слепым исполнителем. Сами же говорили, что командир должен чувствовать себя хозяином на ходовом мостике, уметь выполнять любой свой маневр. А как я могу выполнить ваш совет, если не уверен, что он точен?

На лицо комбрига набежала тень. Он дотянулся до сигарет, нервно щелкнул зажигалкой, закурил.

— Я мог бы отстранить вас от управления кораблем, — сердито выговорил он, — но этого не сделал.

— Пожалели? — Гаврилов впился в него взглядом.

— Нет, — Зерцалов смахнул с сигареты пепел в черную массивную пепельницу. — Жалость я считаю слабостью характера. Не отстранил вас потому, что верю в ваши командирские качества. Не скажу, что срыв обрадовал меня. И адмирал был зол на вас, даже намекал — не понизить ли вас в должности. Но мне удалось убедить его не делать этого. И если я говорю с вами прямо, то делаю это из желания помочь вам.

— Благодарю вас, — слегка наклонил голову Гаврилов. — Но могли бы и не защищать меня перед адмиралом.

— Да? — пронзил острым взглядом Гаврилова комбриг. — А еще что посоветуешь? — Он перешел на «ты», и Гаврилов вмиг сообразил, что больше ругать Зерцалов его не станет, и от этого на душе стало веселее. — Я стараюсь защитить офицера, который споткнулся. — Зерцалов посмотрел на часы, потом поднялся из-за стола. — Нам пора ехать к генералу Сергееву. Он просил меня взять с собой и опытного командира корабля. Мы с начальником штаба остановились на вашей кандидатуре. Сергееву нужен как раз такой, как вы, опытный и смелый командир. Не слепой исполнитель, как ты изволил тут выразиться.

Гаврилов встал, считая разговор оконченным, одернул тужурку.

— Спасибо за доверие.

Гаврилов невольно подумал, зачем понадобился генералу, но комбрига об этом не спросил, хотя его так и подмывало задать вопрос. И только когда они прибыли в управление и стали неторопливо подниматься на второй этаж, где находился кабинет Сергеева, он тихо спросил:

— Видно, речь пойдет о том нарушителе границы?

Зерцалов уклонился от прямого ответа, хотя прекрасно знал, зачем их пригласили, ибо он и начальник политотдела морской бригады капитан 1-го ранга Василий Карпович Морозов держали тесную связь с областным управлением КГБ, а не так давно и сами принимали участие в совещании, на котором речь шла об усилении охраны границы Севера. Генерал Сергеев, выступая с докладом, отметил и по-должному оценил ратный труд морских пограничников. «Я не скажу, что в детстве меня влекла романтика моря, — говорил он с трибуны. — Но, пожив на Севере, увидев суровую красоту побережья и морские просторы, полюбил море, людей, несущих свою тяжелую службу по охране морских рубежей. В годы войны здесь, на Севере, гитлеровцам так и не удалось продвинуться дальше шестьдесят девятой параллели. Я смею утверждать, что и теперь морские пограничники готовы в любой момент пресечь все вылазки врага, если он рискнет или попытается нарушить наши границы. Нас очень радует, что личный состав морской пограничной бригады, которой командует капитан 1-го ранга Зерцалов, бдителен, люди и в мирные дни совершают подвиги. Вспомним хотя бы тот эпизод, когда мичман Демин со сторожевого корабля «Ястреб» обнаружил чужую подводную лодку на предельной дистанции, надежно поддерживал с ней контакт до прибытия кораблей флота. И не зря его наградили медалью».

Гаврилов невольно подумал: да, мичман Демин мастер своего дела, жаль, что уходит с корабля. А может, еще раздумает?

— Я прошу вас, Сергей Васильевич, быть готовым изложить свой взгляд на организацию несения службы в районе островов Каменные братья, — прервал его размышления комбриг. — Уверен, что генерал непременно заведет об этом речь.

Точно в назначенный срок они вошли в кабинет. Генерал стоял у огромной карты Баренцева моря. Он подошел к морякам, поздоровался с Зерцаловым, потом подал руку Гаврилову, спросил:

— Это и есть твой передовой командир?

— Он самый, Сергей Васильевич Гаврилов, — Зерцалов снял фуражку и повесил ее на вешалку.

Гаврилов смутился, посмотрел Сергееву прямо в лицо:

— Я готов получить задание, товарищ генерал.

Сергеев будто не слышал его, раздумчиво заметил:

— Присаживайтесь, товарищи. — Он нажал на клавишу селектора, попросил майора Кошкина: — Заходите ко мне, Федор Герасимович.

— Я бы хотел обговорить с вами весьма важный вопрос, — начал генерал, когда в кабинет вошел Кошкин. — Федор Герасимович, гостей наших вы знаете, поэтому сразу же приступим к делу. Так вот, товарищи, надо нам обговорить весьма важный вопрос...

В голосе генерала была твердость, говорил он неторопливо, давая возможность вдуматься в смысл его слов. Сергеев стоял неподалеку от окна, и, когда солнце проглядывало сквозь тучи, его лицо, худощавое, с черными крапинками на щеках, становилось светло-бронзовым, будто генерал по крайней мере отпуск провел на жарком юге. «Все равно, хоть и говорит спокойно, вроде бы отвлеченно, а я вижу, что он волнуется, — подумал Гаврилов. — Брови нет-нет да и дрогнут, в глазах настороженность». От комбрига он знал, что в районе рыболовецкого колхоза «Маяк» ночью были замечены следы нарушителя морской границы; знал, что ведется интенсивный поиск. Теперь же из слов генерала стало ясно, что на нашу территорию проник агент империалистической разведки. Он где-то затаился и пока не дает о себе знать. Водолазы нашли в полузатонувшей барже снаряжение нарушителя.

— Не стану скрывать от вас, товарищи, что операция по обезвреживанию нарушителя границы, а точнее, агента иностранной разведки вступает в свою решающую, самую трудную стадию, — продолжал генерал. — Нам удалось уже кое-что сделать. Нити ведут в колхоз «Маяк». Снаряжение, которое обнаружили в барже флотские водолазы, мы оставили на месте, ведется непрерывное наблюдение... — Генерал выдержал паузу. Воспользовавшись ею, Зерцалов спросил:

— Как проник агент на наш берег?

— Есть все основания считать, что этот человек был доставлен к нашим территориальным водам на иностранном рыболовном судне. Один наш рыбак видел его в ту ночь, когда на моторной лодке нарушитель переправился на другой берег.

— Кто это? — полюбопытствовал Зерцалов. На любом совещании комбриг проявлял дотошную любознательность, задавал вопросы, и все это он делал ради того, чтобы в деталях изучить суть дела и лучше потом решать задачу, которая будет поставлена. Не была для него исключением и эта беседа. К тому же генерала Сергеева он знал давно, поддерживал с ним деловые контакты, тот, в свою очередь, ценил эти качества своего коллеги и всякий раз, если Зерцалов о чем-либо спрашивал, старался дать точный и подробный ответ.

— Кречет Василий Петрович, — сказал генерал. — Он увидел чужого человека совершенно случайно, поначалу принял его за своего товарища по войне Горбаня Тараса Ивановича...

Гаврилову хотелось встать и сказать: «Я знаю Кречета, его сын Петр дружил с моей дочерью». Но он вовремя сдержался, промолчал.

— Перед вашим приходом, товарищи, мне звонили из Москвы, — неторопливо продолжал генерал. — Есть сведения о том, что в ближайшее время наши недруги за кордоном сделают попытку переправить к нам еще одного-двух агентов. Метод тот же — с помощью иностранных рыболовецких судов. Возможно появление «рыбаков» вот здесь, — Сергеев встал, подошел к карте и указкой показал ряд точек на неправдоподобно голубой поверхности моря.

— В районе Каменных братьев? — удивленно спросил Гаврилов.

— Совершенно верно, — подтвердил генерал.

— Я знаю там каждую скалу, каждый камешек, — сказал Гаврилов, взглянул на комбрига и добавил: — Этот район моря мне хорошо знаком, так что «рыбаки» никуда от меня не уйдут, если «Ястребу» доверят участие в операции.

Генерал пристально посмотрел на капитана 1-го ранга Зерцалова, сидевшего у стола напротив него.

— Что вы скажете, Григорий Павлович, если эту задачу мы поручим товарищу Гаврилову?

— Не возражаю, — сказал капитан 1-го ранга. — Уверен, что она будет ему по плечу.

Гаврилов с улыбкой посмотрел на Зерцалова, догадываясь, что не один комбриг решил этот вопрос, наверняка он советовался с начальником политотдела Морозовым. Он подавил улыбку, хотел было что-то сказать, но в это время вновь заговорил Сергеев:

— А теперь давайте обсудим операцию во всех деталях. Майор Кошкин, вы готовы изложить ваш план?

— Так точно!

— Тогда прошу всех к карте...

Когда Сергеев доложил в Москву подробности намечаемой операции, оттуда ответили коротко: «Действуйте, наши товарищи уже выехали в аэропорт. Все детали операции тщательно согласуйте с морскими пограничниками». Прощаясь с моряками, генерал сказал:

— Обеспечьте наблюдение за каждым иностранным судном. Если «рыбаки» посмеют зайти в наши территориальные воды, то вам сам бог велел задержать их.

Гаврилов с присущей ему твердостью еще раз заверил, что экипаж пограничного корабля «Ястреб» выполнит поставленную перед ним задачу.

— Добро. — Генерал крепко пожал ему руку. — Будем считать, что неясных вопросов у вас нет.

Продумав до мелочей весь разговор в кабинете начальника управления КГБ, Гаврилов решил так организовать службу, чтобы любое судно было обнаружено наблюдателями «Ястреба». Тоска по «Ястребу» вдруг охватила Гаврилова. С чего бы это? Каких-то полдня не был на корабле, а чувство нахлынуло такое, будто год не поднимался на палубу. Гаврилов передохнул на рыжей сопке, где росли лишь изуродованные свирепыми северными морозами карликовые березки да кусты можжевельника. Внизу, там, где горло бухты сужалось, стояли пограничные корабли, гордо выставив вперед свои острые форштевни. И один из них, первый от причала, — «Ястреб».

— Что, соскучился по своему детищу? — Зерцалов остановился, перевел дыхание. — Я, кажется, тоже влюблен в «Ястреб».

— Я это заметил, — в глазах Гаврилова блеснула усмешка.

А комбриг уже заговорил о том, что в пятнадцать ноль-ноль в штабе он проводит совещание командиров кораблей. Скоро намечаются совместные учения с противолодочными кораблями Северного флота. Есть о чем поговорить. «Ястреб» тоже будет участвовать в учении.

— Вас понял.

У проходной Зерцалов придержал шаг.

— Сергей, — тепло и просто заговорил он, — ты получил весьма ответственное задание. Не стану тебя учить, как и что надо сказать экипажу. Тут уж сам соображай. Но люди должны нести вахту с особой бдительностью, действовать как в настоящем бою. У нас в бригаде были случаи, когда в поединке враг применял оружие. Так что глядеть в оба. Я не хочу допускать и мысли, чтобы у тебя на корабле были потери. Береги людей, очень береги. Если бы я не желал тебе добра, то не стал бы вот так... Ты знаешь меня давно, я не люблю сентиментальности и буду спрашивать с тебя за малейшие упущения по службе со всей строгостью. Вот об этом прошу не забывать. Ну, а теперь — иди на свой корабль. Если что — я в штабе, приходи, посоветуемся, как лучше выполнить задачу у Каменных братьев. Но я знаю, ты и без меня все продумаешь досконально. Да, кстати, старпом Покрасов на корабле?

— А где же ему еще быть? — удивился Гаврилов.

— Ну, ну, — неопределенно промолвил комбриг. — Только прошу тебя, постарайся, чтобы все обходилось с ним без конфликтов. Людей беречь надо не только от пули...

«С чего это он вдруг так заботится о Покрасове? — недоумевал Гаврилов, поднимаясь на корабль по трапу. — Будто о брате родном...»

Гаврилов прошел в штурманскую рубку. Лейтенант Озеров возился с картами, делая записи и сверяя их с лоцией. Увидев командира, смутился.

— Корректирую карты и лоцию по последним извещениям мореплавателей, — пояснил штурман. — Поднимаю карту по глубинам, особенно в районе островов Каменные братья. Очень сложный район плавания.

— Верно, сложный и опасный, — согласился капитан 2-го ранга. — Хорошо изучите этот участок моря, ибо нашему кораблю предстоит в ближайшее время нести там службу. Сделайте предварительную прокладку до Каменных братьев и будьте готовы доложить ее мне в семнадцать ноль-ноль.

Глаза у штурмана заблестели: он любил море и радовался каждому очередному походу.

— И вот еще что, — продолжал командир, — сходите к флагштурману Скрябину. Он обещал выдать нам новую лоцию.

У себя в каюте Гаврилов принялся было проверять вахтенный журнал, но тут его пригласил к себе начальник политотдела.

— Иду, Василий Карпович, — сказал в телефонную трубку капитан 2-го ранга и стал одеваться.

Капитана 1-го ранга Василия Карповича Морозова, уроженца Саратовской области, Гаврилов знал давно, еще когда тот плавал замполитом на сторожевом корабле. Потом Морозов уехал в Москву на учебу, а после окончания Военно-политической академии имени В. И. Ленина вновь вернулся в бригаду, но уже в должности начальника политотдела. На другой же день после прибытия Морозов пригласил его к себе. Поначалу разговор шел о корабле, его экипаже. Начальник политотдела интересовался тем, как соревнуются люди, кто отличился в море. Гаврилов докладывал все так, как было, не утаил даже того, что один из моряков совершил грубый проступок.

— А что он сделал? — спросил Морозов. Был он коренаст, с лицом полным, румяным, как яблоко. Когда Морозов улыбался, у глаз вспухали узелки морщин, однако лица они не портили, оно по-прежнему оставалось одухотворенным, добрым.

— Самовольно сошел на берег. Там его ждала девушка, — пояснил Гаврилов. — Ему бы доложить командиру боевой части, так, мол, и так, прошу разрешения на час сойти на берег, а он пошел в самоволку. Самое скверное в том, что отец матроса — ветеран войны.

— Давно это было?

— Весной. Вы тогда еще учились.

— И до сих пор случившееся терзает душу?

— Очень даже, — выдохнул Гаврилов. — Я тогда так старался, и вдруг — срыв. Проступок матроса все во мне перевернул. Пришлось его списать на берег.

— Крутовато обошлись, — сухо заметил Морозов. — Неужели не могли справиться с одним человеком?

— Мог, но не пожелал, — резко отчеканил Гаврилов.

— Почему?

— Я, Василий Карпович, командир, а не нянька, — горячо продолжал капитан 2-го ранга. — И потом, служить на отличном корабле не каждому дано, это высокая честь и доверие. Честь, она ведь рядом с совестью идет, и если человек потерял честь, значит, и совесть его пострадала. А для меня важна личность моряка.

Капитан 1-го ранга долго молчал, словно собирался с мыслями. Наконец заговорил:

— Я не знаю, что о вас подумал тот матрос, которого вы списали с корабля, но его отец, ветеран войны, вам бы за это спасибо не сказал. Нет, не сказал бы!

— Возможно, но я тоже был на войне, — горячо возразил Гаврилов. — Мне и теперь, спустя многие годы, нести память о погибших тяжело. — Он помолчал немного, потом доверительно добавил: — Иной раз смотрю на туман, обычный туман, а кажется мне, что это рана моя дымится. Возможно, я и поторопился с тем матросом, но сделал это ради корабля, а не ради своего спокойствия.

Морозов, однако, заметил, что легче всего отделаться от человека, гораздо труднее переделать его характер, помочь обрести себя на корабле.

— Вот вы говорили о личности матроса, — с упорством продолжал Морозов. — Не спорю, это очень важно. Но на большой должности можно оказаться маленьким человеком, а на маленькой — большим.

«В мой огород камешек», — взгрустнул Гаврилов, слушая доводы начальника политотдела.

— Масштаб личности пограничника, — продолжал Морозов, — ныне стал иным. Партия, строй наш воспитали новый тип солдата. Да, да, Сергей Васильевич, новый тип. Пограничник — не просто военнослужащий, он — политический боец, если хотите, полпред нашей великой державы на порученном ему участке. И я, и вы, Сергей Васильевич, и вся наша бригада — полпреды нашей великой державы. И тот матрос, которого вы списали на берег, тоже мог быть полпредом, но вы не сумели его воспитать. Да, я не боюсь этого слова — не сумели. Представьте, вас списали на берег после того, как вы при швартовке корабля задели кормой причал.

— Вам уже и это известно?

— Да, известно.

— Мой замполит проинформировал?

— Ошибаетесь. Комбриг ввел в курс дела... Товарищ Гаврилов, с каждым человеком надо работать индивидуально, — сухо отчеканил начальник политотдела. — Героями, как вы сами изволили заметить, не рождаются, их надо воспитывать.

Помолчали. Потом Морозов спросил:

— У вас в Москве дочь учится?

— На третьем курсе, — нехотя откликнулся Гаврилов, давая понять, что этот разговор ему не по душе.

— Моя Юля тоже будущий педагог и тоже учится на третьем курсе, — улыбнулся начальник политотдела. — Так привыкла к Ленинграду, что сюда не хочет ехать, говорит, Север пусть покоряют другие. А ваша дочь, я слышал от замполита, приболела и вы собирались съездить к ней?

Гаврилов сокрушенно покачал головой:

— Собирался, но сейчас не могу. Обстановка на границе сложная.

— Вот, вот, обстановка, — подхватил Морозов. — Теперь давайте поговорим об организации соревнования на вашем корабле. Кажется мне, что в этом вопросе на «Ястребе» не все делается...

Все это мельком припомнилось Гаврилову, пока он торопливо шел по вызову Морозова.

Кабинет начальника политотдела находился в штабе на втором этаже, и пока Гаврилов добрался туда, прошло немало минут. Он боялся опоздать, потому что Морозов никогда не стеснялся выговорить тому, кто по его вызову приходил с опозданием. А тут еще эта каверзная погода!.. Час назад, когда они с комбригом вернулись в бригаду, небо было чистое и голубое, словно только-только залитое акварелью, в заливе вода была такой же голубой, как и небо. Прошло совсем немного времени, и вот небо почернело, брызнул дождь, так что пока Гаврилов шел от причала к штабу бригады, весь промок. Теперь он стоял у кабинета Морозова и ладонью руки стряхивал с брюк и тужурки крупные дождевые капли. Потом, кончив охорашиваться, постучал в дверь.

Морозов сидел за столом — высокий, крупный, с проседью волос на голове. Он легко, по-спортивному пружинисто поднялся из-за стола и, добродушно улыбаясь, подал руку. Гаврилову мгновенно, как электрический заряд, передались его веселость, и эта непосредственность, с которой он встречал людей, истомно-сладко размягчила душу. Уже не смущаясь, он ответил на рукопожатие начальника политотдела широкой улыбкой. Тот пригласил его сесть, поинтересовался:

— Как дела на корабле? Как люди, готовы ли к выходу в море?

— Все хорошо, срывов нет, экипаж готовится к службе, — доложил Гаврилов и насторожился: не зря, видно, начальник политотдела задал такой вопрос, наверное, знает уже о трениях между ним и старпомом, и от этой мысли засосало под ложечкой, как у молодого лейтенанта, только-только прибывшего из училища и с болью воспринимающего любое, даже самое безобидное замечание старшего. А Морозов обратил внимание, что голос у командира «Ястреба» в конце доклада прозвучал слабо, как шепот, и ему подумалось, что у Гаврилова не все ладится на корабле. — Вот были с комбригом у генерала Сергеева, — зачем-то добавил капитан 2-го ранга и смутился, умолк.

— Я в курсе дела, Сергей Васильевич, — Морозов поднял на него глаза. — Считаю, что всем нам придется в эти дни крепко поработать, ну а экипажу «Ястреба» — особенно. Вам эти Каменные братья хорошо знакомы, не так ли?

— В печенках сидят, — отшутился Гаврилов.

— Надеюсь, вы не стали возражать генералу? — Морозов закинул голову слегка назад, словно шею ему тер жесткий ворот белой сорочки.

Губы Гаврилова вытянулись в тонкую полоску, на лице проступили розово-белые пятна — так с ним бывало, когда он чрезмерно волновался, а порой при этом и голос предательски дрожал, вибрировал до неузнаваемости.

— Я и не мог возражать, потому что для меня это приказ, а приказы не обсуждаются.

Морозов упрямо гнул свое:

— Я в том смысле, что могли бы поручить это ответственное задание другому кораблю, например, «Вихрю». Командир там волевой, энергичный.

«И вы хвалите Сокола, — упрекнул его в душе Гаврилов. — Ох, как бы ваш Александр Михайлович не зазнался. Впрочем, он давно уже зазнался, только вы этого, к сожалению, не замечаете». А вслух неторопливо возразил:

— Я свою кандидатуру не предлагал, Василий Карпович. — Гаврилов невесело усмехнулся. — Так решил комбриг. А вы разве не знаете?

— Знаю, — не сразу отозвался Морозов. — Я тоже вашу кандидатуру поддержал. Но пригласил вас по другому вопросу...

Как всегда, начальник политотдела начинал свою беседу издалека. В сущности, Гаврилов не осуждал его за это, сам он тоже в беседе с людьми не сразу говорил то, что волновало его и зачем вызывал офицера, старался прежде всего создать непринужденную обстановку, снять напряжение с подчиненного, был сдержан, и даже если его раздражал кто-либо, он проявлял завидную терпеливость, но своего добивался. Не такой ли Морозов? Капитан 1-го ранга улыбнулся, скосив на него серые, большие глаза, и негромко спросил:

— Мичман Демин уходит в запас?

— Собирался. Но я попросил его еще остаться, пока молодые акустики опыта наберутся.

— И он согласился?

— Да.

Морозов взял со стола какую-то бумагу:

— Прочтите.

Гаврилов развернул листок. Жена мичмана Демина Анна слезно молила начальника политотдела не задерживать ее мужа на корабле, скорее отпустить домой. «Душа у меня болит за моего Васю. Сергей Васильевич Гаврилов, его командир, может, и хороший человек, но мне он делает такое зло, что слезы на глазах. Вася давно решил уволиться в запас, а он всячески тормозит это дело... Я прошу вас, товарищ Морозов, как комиссара, сделать товарищу Гаврилову выговор. Если ваше слово на него не подействует, напишу в Москву. Нет такого закона, чтоб насильно человека держать на корабле».

Гаврилов свернул листок, кашлянул. Капитан 1-го ранга обернулся. Потом подошел к нему, взял из его рук письмо Деминой:

— Ну, что скажете?

— Выходит, Гаврилов — варвар.

— Сергей Васильевич, давайте без шуток, — сердито оборвал его Морозов. — Почему Демина написала такое письмо?

— Она упрямо не хочет ехать на Север. У них конфликт, пусть сами решают. При чем здесь я?

Морозов ходил по кабинету хмурый, о чем-то размышляя, потом в раздумье обронил:

— Да, ситуация... — И пристально взглянул на Гаврилова: — Поговорите с мичманом. Ему решать, как жить дальше.

— А как быть с письмом?

— Я сам ей отвечу. И вот еще что, — продолжал Морозов, — Покрасов получил ордер?

— Уже вселился в новую квартиру. Собирался перевезти сюда мать с дочерью. Правда, я не советую ему этого делать.

— Почему?

— Мать у него болеет. Сердечница. Девочке тоже уход нужен.

— И как он?

— Пока не решил, — Гаврилов царапнул пальцем по щеке. — Жениться надо Покрасову. А то ведь трудно ему с дочуркой. Мать поживет тут неделю-две, уедет, а с кем останется девочка?

Казалось, все ясно, но Морозов пока не отпускал Гаврилова. Капитан 2-го ранга нетерпеливо ерзал на стуле. Что у Морозова еще на уме? Все думает и думает, как будто боится сразу все выложить. Гаврилов наблюдал за начальником политотдела, а тот ходил по кабинету и, кажется, не собирался возобновлять разговор. У Гаврилова вконец лопнуло терпение, он встал.

— Разрешите идти?

— Не торопитесь, Сергей Васильевич...

Морозов сел за стол, взял лист бумаги, что-то пометил на нем и только потом взглянул на Гаврилова.

— О Покрасове хочу спросить, — заговорил капитан 1-го ранга. — Вы что-нибудь знаете о его отце? Говорят, воевал он тут, на Севере. А вот где и как погиб, никто не ведает. Мне известно, что майор Кошкин из областного управления КГБ, с которым Покрасов учился в школе, помогает ему в розысках отца. Вам он об этом говорил? — Морозов произнес эти слова тихо, словно не хотел, чтобы их услышал кто-то другой.

— Да, я знаю... — сдержанно отозвался Гаврилов.

Помолчали. Но вот Морозов вновь заговорил о Покрасове. С тех пор как у старпома умерла жена, прошло немало времени, но он все еще не женился, дочь взяла к себе бабушка. Словом, нет семьи у Покрасова. Видно, это отрицательно сказывается на его службе.

— Пока я им доволен, — сухо сказал Гаврилов. — Ну, а жену себе пусть сам ищет.

— Да, но вы дайте ему совет, поговорите с ним по душам, — прервал его Морозов.

По лицу Гаврилова пробежала тень, и весь он как-то неловко подался вперед, словно хотел возразить начальнику политотдела, что, мол, хватит с него и тех забот, которые легли на его плечи, но лишь улыбнулся краешками губ и не то с обидой, не то с разочарованием сказал:

— У меня своих забот хоть отбавляй.

Морозов пристально посмотрел на Гаврилова.

— И все же поговорите с Покрасовым...

Ушел от Морозова Гаврилов с двояким чувством. Его и обрадовала забота начальника политотдела о корабле, и огорчила, будто виноват он в том, что старпом до сих пор не женился.

Прибыв на корабль, Гаврилов зашел в рубку штурмана, чтобы проверить, как командир «БЧ-1» готовится к походу. На маленьком столике лежала фуражка Озерова, но его самого не было. У радиопеленгатора суетился штурманский электрик. Увидев командира, матрос доложил, что штурман вышел к радистам, сейчас он вернется.

— Добро, — отозвался неопределенно командир и спустился к себе в каюту. Снял фуражку, заглянул в зеркало, затем пригласил к себе старпома. Капитан 3-го ранга Покрасов — высокий, стройный, с черными бакенбардами — доложил о прибытии и застыл у двери, ожидая, что скажет командир.

— Садитесь, Игорь Борисович, — пригласил его к столу капитан 2-го ранга. — Поговорим о предстоящем поиске подводной лодки «противника».

После обсуждения вопросов, касающихся предстоящего учения, Гаврилов вдруг сказал:

— Переживаю я за вас, Игорь Борисович...

— Что случилось? — насторожился Покрасов, слегка покраснев.

— Жениться вам надо, вот что. Ребенку, сами понимаете, нужно женское тепло. Нет, вы легкомысленно относитесь к своей судьбе. Так считает и начальник политотдела. Просил меня серьезно поговорить с вами.

— Возможно, вы и правы, — Покрасов потупил взгляд. — Не так легко решить мою проблему. Я бы давно женился, но не каждая женщина станет настоящей матерью моему ребенку.

Гаврилов не замедлил философски заметить:

— У кого есть совесть и материнская ласка, тот непременно поймет вас. — Он посмотрел старпому в лицо. — Я уважаю вас, Игорь Борисович, хотя вы меня крепко подвели. Из-за вас я так и не смог проводить на поезд свою дочь. Теперь она, видимо, обиделась, потому что не пишет нам с женой, не звонит. Все это получилось потому, что вы сошли на берег без моего разрешения.

Старпом покраснел.

— В службе, как вы успели заметить, я строг к людям, а к себе строг вдвойне, — заговорил он глухим, надтреснутым голосом. — Но в тот раз был особый случай. Такого в моей жизни еще не случалось. Это был особый случай, — повторил он. — Я должен был сойти на берег. Поспешил к вам в каюту, чтобы доложить и взять «добро», а вы ушли куда-то в штаб. Я страшно испугался, что могу опоздать... — Покрасов потупил взгляд. — Я подумал, что мое опоздание будет неправильно истолковано, и поэтому решился на последнее — отпросился на берегу у дежурного по бригаде. Капитан третьего ранга Скрябин, естественно, разрешил, хотя свое разрешение строго оговорил — быть на корабле через два часа. Разве он вам об этом не сказал, когда вы вернулись из штаба на корабль?

Гаврилов дернул плечом.

— Сказал, да что толку, если поезд к этому времени уже ушел, — взгрустнул Гаврилов. — Да и комбриг меня долго держал у себя.

Старпом поспешил добавить в свое оправдание:

— Я мог бы и не сходить на берег, но решалась моя судьба.

Гаврилов пристально посмотрел в раскрасневшееся лицо старпома:

— Всему виной женщина?

Лицо Покрасова посветлело.

— Да.

— Кто она? — Гаврилов, не мигая, смотрел на старпома. А тот необычно тихо ответил:

— Очень хороший человек.

— В жены вам годится? — не унимался командир. — А то я давно не был на свадьбе. Или вы со своей мадонной лишь на танцы бегаете? — Гаврилов, видя, как смутился старпом, улыбнулся: — Полно, Игорь Борисович, вам ли краснеть?

«Нет, это уж слишком», — подумал с неприязнью старпом.

— Вот что, Сергей Васильевич, — сердито и горячо заговорил Покрасов, — по службе я готов отвечать вам на любой вопрос. Что же касается моих личных дел, то прошу... — Тут старпом умолк, заметив, как двинулись к переносью черные брови командира. — Я сам решу, как мне быть, то ли жениться на мадонне, как вы изволили выразиться, то ли ходить на танцы.

— Вот уж никак не ожидал, что вы обидитесь, — смутился капитан 2-го ранга. — Но позволю заметить, что службу на корабле я не отделяю от семьи. Если в семье порядок, то моряк может полнее отдавать себя тому делу, ради которого мы находимся с вами на корабле.

«И в самом деле, чего я раскукарекался? — уколол себя Покрасов. — Разве ему, командиру, не интересно знать, как я думаю жить дальше? Нет, зря я погорячился...»

— Простите, Сергей Васильевич, я не хотел вас обидеть, — тихо сказал Покрасов. — Не везет мне, то одно, то другое... Вчера был на почте. Часа три сидел, пока дали станицу. Говорил с мамой... Алена, моя дочь, плачет, просит забрать ее сюда. А куда ее возьму? Квартира, правда, есть, и за это вам большое спасибо, но пусто в ней. Что делать? Не бросать же корабль, только бы себя ублажить, обрести маленькое семейное счастье?

— Жениться вам надо, Игорь Борисович, — вновь повторил Гаврилов.

— Может, и женюсь, — повеселел Покрасов. — Есть у меня девушка. Очень мне нравится...

— А вы ей?

— Вроде приглянулся... Я познакомился с ней еще в феврале, когда она приезжала к родным на каникулы. В одном самолете летели. — И после паузы добавил: — Отец у нее человек военный, должен понять мои чувства...

— Поймет, — успокоил его Гаврилов.

— И все же на душе кошки скребут, — признался Покрасов. В его голосе просквозила грусть.

— Чего сомневаешься?

— Отец у нее очень строгий... — начал было пояснять старпом.

Но Гаврилов прервал его:

— Вот что, Игорь Борисович, если этот самый отец станет вам мешать, приходите ко мне, и мы вместе навалимся на него. И потом, если девушка полюбила вас серьезно, она своего отца не послушается... — Капитан 2-го ранга посмотрел на часы. — Извините, мне пора в штаб. Прошу вас до прихода на борт офицеров проверить все на корабле. Не забудьте заглянуть и к инженеру-механику, прошлый раз барахлил средний главный двигатель. Пусть тщательно проверят машины. Лично проверьте исправность материальной части радиотехнической службы, ибо в море всегда, и в этот выход особенно, мы должны своевременно обнаружить любые цели, будь то в воздухе, на воде или под водой. От этого будет зависеть успех операции, в которой нам доверено участвовать. Задачу офицерам поставлю по прибытии из штаба.

Старпом ответил «есть», ощущая в душе радость. Он едва не проговорился, а ведь Варя наказала строго-настрого ничего отцу не говорить. «Ты еще не знаешь, как он к этому отнесется. Я сама скажу папе. А может, и не я, а мама. Она умеет вести с отцом такие разговоры. Впрочем, у нас с тобой, Игорек, есть еще время все обдумать». Эти слова Варя сказала ему на вокзале, когда он провожал ее. Хорошо, что Гаврилова задержал комбриг, а то бы притащился к поезду.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Поздно ночью самолет приземлился в мурманском аэропорту. Варя сошла с трапа и поспешила в зал ожидания. Было морозно и ветрено. Круглая луна сиротливо плавала в темном небе, заливая холодным светом все окрест. Варе стало не по себе, когда она подумала, что ей предстоит провести в этих краях свои каникулы. Видно, зря она сюда приехала. В Севастополе живет бабушка, у нее бы ей и отдохнуть, там солнце, теплое море. И тут же Варе будто наяву почудился голос матери: «Доченька, приезжай к нам. Мы страшно по тебе соскучились. Отец встретит тебя в аэропорту». Что же, решила Варя, если здесь ей будет скучно, то через неделю уедет в Москву.

Варя осмотрелась. Среди встречавших отца не было. Наверное, корабль в море, потому и не приехал. Ничего, успокоила она себя, как-нибудь сама доберется домой. Утром уедет рейсовым автобусом. Варя уселась в мягкое кресло и только сейчас вспомнила о своем попутчике офицере-пограничнике. «Уехал, наверное», — взгрустнула она. В самолете он сидел рядом с ней — высокий, стройный капитан 3-го ранга. Все смотрел в иллюминатор, где под крылом самолета белела земля. Когда набрали высоту, Ту-154 попал в воздушную яму и стал дрожать как в приступе лихорадки. Варя ощутила тошноту, сердце забилось гулко, в горле неприятно першило. Она жалобно выдохнула:

— Голова кружится.

Капитан 3-го ранга, до этого сидевший молча, встрепенулся.

— Вас тошнит? — тихо спросил он и, не дождавшись ответа, достал из своей сумки кислые конфеты и протянул ей. — Берите, не стесняйтесь.

Варя взяла конфету и, пожевав ее, улыбнулась:

— Вы правы, мне полегчало. Вы тоже едете в Синеморск?

— В те края, — угрюмо отозвался капитан 3-го ранга. — Мне так знакомо ваше лицо. Я где-то видел вас.

— Надеюсь, на морской границе вы меня не ловили, — отшутилась Варя.

«Видно, отец у нее военный, если по моим погонам определила, что я с морской границы», — подумал он. Спросил, как ее зовут.

— Варя, — весело ответила она. — А вас?

— Игорь Покрасов. — Он повернулся к ней и тут же радостно добавил: — Вспомнил! Я видел вас в Синеморске. Вы были в Доме офицеров флота на новогодней елке Снегурочкой.

— Точно, — призналась Варя. — А Деда Мороза играл боцман с крейсера «Мурманск».

У Покрасова потеплело на душе. Ему было приятно сидеть с девушкой рядом, видеть ее голубые глаза, слышать нежный, воркующий голос. От нее исходил нежный запах духов, и вся она была чистой, прелестной, словно вышла только из морской волны.

Они долго молчали, каждый думая о своем.

— Вы проводите меня домой? — неожиданно спросила Варя и невольно покраснела. В настороженных глазах Покрасова она увидела какое-то странное беспокойство. Ей показалось, что ее просьба озадачила его и он не знал, как поступить. Торопливо, словно боясь, что не успеет это сделать, она добавила: — Нет, не надо. Сама доберусь. Ведь мы приедем в город утром, а не ночью.

Он улыбнулся ей, улыбнулся мягко, доверчиво, словно они уже были давно знакомы.

— Отчего бы вас и не проводить домой? Нам ведь по пути.

Покрасов, сам того не замечая, загляделся на девушку. В ее глазах светились искорки. Казалось, что эта девушка никогда не грустила.

— О чем вы задумались? — спросила Варя.

— О вас...

Он сказал это тихо, едва шевеля губами, но твердо, взглянув при этом ей в глаза. И как был огорчен, когда увидел в них настороженность. Невольно стал себя упрекать: «Чудак я, зачем так сразу наступать? Эх, Игорь Борисович, нет у тебя такта, нет подхода, идешь в лобовую атаку, а свой тыл не обеспечил: потерпишь поражение...» Ему вдруг захотелось взять ее за руку, он чуть было это не сделал, если бы Варя так пристально не посмотрела ему в лицо. Глаза ее будто говорили: «Только без шалостей. Я этого не люблю». Он смутился, покраснел, будто в чем-то провинился. Она, видно, догадалась о его чувствах, потому что, слегка улыбнувшись, спросила:

— Обо мне думаете? А что, если не секрет?

— Вы — красивая, добрая, но, видно, мой корабль уже уплыл.

Варя вздохнула:

— Вам лучше знать... — И тут же перевела разговор на другую тему. — Я немного волнуюсь. Отец обещал меня встретить... Из Москвы говорила с ним по телефону, но так уж вышло, что попала не на свой рейс. А вас кто-нибудь встречает?

— Нет. Я не люблю, когда меня встречают.

— Я, когда была маленькой, часто встречала отца с моря, — призналась Варя. — Мама меня брала с собой на причал, и я как зачарованная смотрела на корабль.

Покрасов неторопливо стал листать книгу, понимая, что теперь ему не до чтения.

Быстро пролетело время, и вот уже самолет пошел на посадку.

Когда пассажиры стали выходить из салона, Покрасов хотел было взять у нее чемодан, чтобы донести до выхода в город, но она сухо возразила:

— Спасибо, я сама.

Покрасов смутился. Видно, не хочет, чтобы отец увидел ее с ним. Он переступил с ноги на ногу, ладонью коснулся подбородка. На его лице выразилась некоторая растерянность.

— Извините, но я хотел бы убедиться, что вас встречают. Ведь отец может и не приехать. Со мной такое случалось. Жена прислала телеграмму, чтобы вечером встречал на вокзале, а днем наш корабль по тревоге вышел в море, и я встретился с ней только через трое суток.

«Значит, он женат, а я-то...» — упрекнула себя в душе Варя и неожиданно спросила:

— У вас есть дети?

— Дочурка, ей пять лет.

«Семейный, а заигрывает», — усмехнулась в душе Варя и, сама того не желая, сказала грубо:

— Торопи́тесь домой, а то, наверное, жена вас заждалась...

Покрасов зашагал к зеленому «газику», стоявшему неподалеку от автобусной остановки. И, сам того не желая, вдруг отчетливо вспомнил, как навсегда прощался со своей женой. В тот день корабль под вечер вернулся с моря, и не успел он снять с себя походный реглан, дежурный по бригаде пригласил его к себе и коротко бросил: «Скорее в госпиталь. Вашей жене плохо». Сейчас он уже не помнит, как добрался до госпиталя, как вошел в палату, где лежала Оля. А вот ее лицо крепко врезалось в память. Не лицо — желтая маска, в глазах — темнота, казалось, жизнь ушла из них. Оля лежала не шевелясь, но, увидев его, обрадовалась, чуть-чуть свела тонкие губы в улыбке. «Домой я уже не вернусь...» — тихо, почти беззвучно сказала она; на ее ресницах засверкали слезинки. Игорь старался успокоить ее, говорил, что она скоро поправится, хотя уже знал от врачей, что жена обречена, что жить ей осталось совсем немного. Он сидел рядом с ней, видел, как она умирала, и едва сдерживал слезы. Оля спросила, где дочурка и почему он не взял ее с собой. «И с ней я хотела проститься, — прошептала она. — Я умираю... Ты побереги нашу Аленку. Один не живи, женись, дочери нужна женская ласка».

Оля умерла, тихо, беззвучно.

С тех пор прошло три года. Дочь Покрасов отвез к своей матери в станицу. Она там привыкла, привязалась к бабушке. Правда, когда он был в отпуске, Аленка спросила: «А меня на корабль возьмешь?» Он ответил: «Вот подрастешь, и обязательно возьму!» Дома он скучал по дочери, хотя прекрасно понимал, что взять ее к себе пока не может.

«Один не живи, женись, дочери нужна женская ласка» — эти слова Оли порой до боли терзали его.

Варя сидела на диване в углу. В зале было тихо. Она подумала о Покрасове — интересно, уехал ли он? Конечно же уехал. Неожиданно она призналась себе, что он понравился ей. Красивое, резко очерченное лицо, темно-зеленые глаза, взгляд хотя и суровый, но, видно, добрый, с легким прищуром. «Если он и вправду живет в Синеморске, я увижу его», — подумала она, ощутив на сердце тепло от этой мысли.

На дворе темным-темно, завывала метель. А здесь уют и тепло. Варя задремала, прислонившись к спинке дивана. Кто-то тронул ее за плечо. Она открыла глаза и не сразу сообразила, что ей улыбается Покрасов.

— Вас не встретили? — ласково спросил он, не смея сесть рядом. — Тут есть один «газик», хотите поехать?

Варя молча поднялась. Он взял ее чемодан.

Когда они подошли к машине, майор-авиатор, осветив карманным фонариком лицо Вари, завистливым тоном изрек:

— Ясно, где морячок задержался... — И, кивнув ему на заднее сиденье, громко сказал: — Садись, пограничник, довезу до города, а потом поеду к себе. У нас сегодня полетов нет, так что торопиться некуда. — Посмотрел на часы, что были у него на руке, воскликнул: — Боже, уже час ночи. Ну, Максим, жми на полную...

Машина бежала по проселочной дороге, по обе стороны которой чернели валуны. На белом снегу издали они напоминали собой огромных тюленей, прилегших отдохнуть. Яркие огни фар выхватывали из темноты снежные сугробы, глыбы камней, низкорослые березы. Варя сидела рядом с Покрасовым, казалось, она слышала его дыхание, стук сердца, и от этого ей было как-то неловко. Длительный полет утомил ее, хотелось отдохнуть, но она старалась не спать, то и дело поглядывая на своего соседа. На его худощавом лице, у правого глаза, чернела едва заметная бородавка, когда он улыбался, она прыгала как живая. Но сейчас Покрасов был какой-то суровый, сосредоточенный. Варя наклонилась к нему, прошептала:

— Вы такой сердитый, я боюсь вас.

— Я — краб, с головы до ног закован в панцирь-броню, — тихо отшутился Покрасов.

«Я, кажется, в него влюбилась», — неожиданно для себя подумала Варя и почувствовала, как жарко трепыхнулось сердце. Ей стало легче, когда Покрасов заговорил о Синеморске. Он сообщил, что там сейчас идет снег.

— Откуда вам это известно?

— Я заходил к диспетчеру и звонил в Синеморск, — пояснил он.

— Спасибо за новость, — поблагодарила Варя.

В ее голосе Покрасов уловил лукавые нотки, и это ему не понравилось, но он промолчал. На повороте «газик» забуксовал, качнулся в сторону, и Варя уткнулась лицом в плечо Покрасова. Не успел он шевельнуться, как она торопливо отстранилась от него. Поправив шапочку, негромко промолвила:

— Извините...

— Не дорога, а карусель, — пробурчал водитель, коренастый, шустрый солдат в серой шинели с авиационными погонами рядового. — На море — вот где житуха, там нет камней, нет ухабов. Куда ни глянь — белая дорога. Плыви себе, гляди на небо и считай звезды. Я вот просился на корабль, но не взяли, говорят врачи, легкие у меня слабые.

— Ты чего, Максим, раскукарекался? — одернул солдата майор, сидевший на переднем сиденье. — Смотри на дорогу, а то в кювет завалимся.

«На море есть другие ухабы, там дорога хотя и белая, но порой тяжкая до слез», — отметил в душе Покрасов.

Всю дорогу он глаз не сомкнул. Варя поначалу держалась, а потом задремала. Очнулась, когда «газик» въехал на улицы приморского города и остановился у ресторана «Чайка». Поблагодарив майора-авиатора за услугу, Покрасов взял Варин чемодан и спросил, где она живет.

— На улице Сафонова, дом десять...

— А я на улице Сафонова, двадцать, квартира семь, — вырвалось у Покрасова. — Проводить вас?

На ее лице появилась добродушно-лукавая улыбка.

— А если увидит ваша жена, что тогда? — спросила она.

— Она не увидит, — глухо ответил Покрасов и сердито спросил: — Вы что, трусиха?

Варя густо покраснела, и он пожалел, что задал ей этот, как ему теперь показалось, глупый вопрос. Варя это поняла и, то ли желая смягчить неловкость, которая так смутила Покрасова, то ли ей стало жаль его, она подошла к нему так близко, что в ее глазах он увидел огоньки.

— Вы назвали себя крабом, да? А я — медуза! — Варя звонко засмеялась, но тут же умолкла. — Я — хрустально прозрачная кубо-медуза. Слыхали о таких? Обжигают они, вызывая паралич. Но я вас не обожгу, не бойтесь. А то еще морской пограничный флот понесет тяжелую утрату. Я вас не обожгу. Я очень добрая фея...

Покрасов повеселел.

— Мой дом вон там, на сопке, — и Варя кивнула в сторону десятиэтажного дома, что высился неподалеку от стоянки автобуса.

«Надо обязательно встретиться с ней, пока она на каникулах», — решил Покрасов.

С моря дул зябкий ветер, принося с собой запах йода и морских водорослей. До чего же знакомый запах! Покрасов расправил шире грудь. Усталость мигом куда-то исчезла, и он зашагал быстрее. Варя шла за ним, то и дело поглядывая на серо-зеленую воду. Потом она заговорила, призналась, что боится моря.

— Что вы нашли в нем?

— Море — моя судьба. А что вы нашли в своей будущей профессии учителя?

— Я буду учить ребят и в этом вижу свое призвание.

У огромного замшелого валуна они остановились. Покрасов поставил у ног чемодан. В лицо ему пахнул ветер с моря, соленый, горьковато-терпкий.

— Моя жена была учительницей, — тихо сказал он; не мог он не сказать Варе об этом, хотя совсем мало еще знал ее, но почему-то решил, что этой девушке можно открыться.

— Да? — удивилась Варя. — А почему — была?

На его лицо набежала тень, оно посерело, стало угрюмым.

— Она умерла... после операции. Три года тому назад. Я, может, впервые в жизни глотал слезы, когда хоронил свою Олю...

Варя почувствовала себя так, словно ее уличили в чем-то непристойном. Она чуть ли не ревновала Покрасова, а тут вдруг выяснилось то, чего она никак не ожидала.

«Глупая я, ох и глупая! — Варя длинными, тонкими пальцами потерла лоб. — Хорошо, что он ничего не заметил».

У тонкой березы, что чернела на сопке, она остановилась. Бухта была зажата острыми скалами, вода в ней — серо-масленая, ветер слегка гнал барашки, впечатление такое, что море все еще спало после долгих и тяжелых штормов. Она посмотрела в сторону своего дома. Покрасов уже стоял у подъезда, поджидая ее. Варе нравилось, когда кто-то ее ждал. «Я приглашу его к нам в гости», — решила она и, ободренная этой идеей, заспешила.

— Спасибо вам за помощь, — Варя взяла из рук Покрасова чемодан.

— В этом доме живет и наш командир корабля, — Покрасов кивнул головой на окна третьего этажа.

— Кто он? — затаив дыхание, спросила Варя.

— Капитан второго ранга Гаврилов Сергей Васильевич.

— Да?! — Она повеселела, взглянула на него удивленно, даже чуть растерянно. — Ну, и как он, вредный?

— Что вы, — Покрасов покровительственно, как давний ее друг, улыбнулся. — Вредных командиров не бывает. Есть лишь вредные подчиненные.

Варя с плутовато-задорным видом посмотрела на него.

— Ну, а Сергей Васильевич справедливый?

— Очень даже, — усмехнулся Покрасов. — Я хотел съездить в отпуск летом, чтобы погреться на солнце, а он отправил меня зимой, даже посоветовал прихватить с собой лыжи.

— Я сделаю ему выговор, — мягко улыбнулась Варя, отбросив со лба темно-каштановые кудряшки.

— Вы? — удивился Покрасов и осекся. Она договорила за него.

— Да, вы угадали. Я — его дочь, Варвара Сергеевна Гаврилова, студентка Московского педагогического института.

Покрасов сделал движение, чтобы распрощаться с ней и уйти, но она взяла его за руку и, глядя ему в глаза, сказала:

— Я рада, что познакомилась с тобой, — перешла она на «ты».

— И я рад... — Покрасов взглянул на Варю доверчиво и ласково. Хотел ей сказать нежные слова, а сорвалось с губ другое: — Твой отец порой крутоват.

— И мне от него доставалось, — призналась Варя. — Как-то взял меня с собой на катер. Высадились мы на острове, стали собирать грибы. Я спряталась в расщелине скалы и кушаю себе морошку, а он с мамой целый час искал меня. От крика охрип. Думал, я заблудилась. Потом выбралась я из расщелины. Ох и рассердился отец, говорил, что у меня не сердце, а кранец, душа черствая и что я эгоистка. Словом, досталось мне на орехи. — И уже серьезно добавила: — А вот любить я умею. Если кто мне понравится, выйду замуж. — Она лукаво повела бровью.

— Только не выходи за моряка.

— Почему?

— Ты же боишься моря? А оно, наше море, позволю заметить, порой душу выматывает. С ним на прогулку не пойдешь, тут нужна сила и выдержка. Нет, за моряка замуж не выходи, пропадешь, — и он весело рассмеялся.

Она задумалась на какое-то время. Потом решительно заявила:

— Сама боюсь, а с мужем, да еще моряком, никакого страха не будет! — Варя мягко пожала ему руку и не то в шутку, не то всерьез добавила: — Если мне будет скучно, я найду тебя.

— Что ж, всего доброго! — Раскланявшись, он зашагал домой.

Варя грустно смотрела ему вслед. Она хотела было окликнуть его, но в последнюю секунду раздумала.

Варя и не догадывалась, как огорчился отец, не встретив ее. До позднего вечера просидел он в аэропорту. Рейсовый самолет приземлился вовремя, но Вари среди его пассажиров не оказалось. Гаврилов забеспокоился. Что могло случиться? Может, опоздала на посадку и теперь будет добираться другим рейсом? Звонила, что вылетает, и вдруг нет ее. «С таким трудом отпросился у комбрига на берег, и впустую», — огорченно вздыхал Гаврилов, возвращаясь домой.

Лена открыла ему дверь и, увидев, что Вари с ним нет, обеспокоенно спросила:

— Что, не прилетела?

Она старалась говорить спокойно, но голос ее слегка дрожал. Ему хотелось успокоить ее, сказать что-нибудь ласковое, доброе, но почему-то слов таких он не находил и потому молча вошел в комнату, молча разделся, повесил шинель на вешалку и сел на диван. И только после этого заговорил с женой, сказал, что самолет прибыл вовремя, в семь вечера, но среди пассажиров Вари не оказалось.

— Я даже не поверил, поднялся в салон самолета, но ее не было, — грустно вздохнул Сергей.

— А где же она? — Лена недоуменно смотрела на мужа. На ее худощавом лице застыла печаль. В словах мужа ей чудилось что-то непонятное, недосказанное, и от этого ей было не по себе. Теперь Лена пожалела о том, что не поехала с ним на аэропорт, тогда бы все ей было понятным. Удивило ее и то, что Сергей вернулся какой-то грустный, чем-то озадаченный. Она могла спросить его об этом, но, как всегда, ждала, пока он все объяснит. Но Гаврилов сам недоумевал, что могло помешать дочери прилететь тем рейсом, на который она брала билеты.

— Где же Варя? — вновь спросила Лена, все еще с обидой глядя на мужа.

— Не знаю.

Он встал, взял со стола стакан кефира и выпил.

— Что-то помешало Варе прилететь. А может, опоздала на свой рейс? Такое однажды было под Новый год, разве ты забыла? Варя надолго тогда опоздала... — Он посмотрел на часы. — На пять утра я закажу разговор с Москвой. Может, хозяйка квартиры знает, где Варя. Да и вот еще что, — спохватился он, — ты купила мне крем для бритья? Я, быть может, надолго уйду в море.

— Два тюбика у тебя на столе, — она задумчиво провела ладонью по лицу, словно смахивала усталость.

— Спасибо. Ну что, пора спать?..

Она легла в постель, но долго не могла уснуть. Мысли о дочери не давали покоя. «А может, объявился Петр? — подумала она и вдруг испугалась этой мысли. Петр Кречет — сын боцмана рыболовного траулера. Варя долго дружила с ним, а потом они что-то не поладили, и вскоре Петр женился. — Нет уж, только не Петр. Пусть кто-нибудь другой, только не он...» Неожиданно Лена вспомнила, что вскоре после того, как муж уехал в аэропорт, ему звонил капитан 1-го ранга Зерцалов, просил передать, что завтра совещание в штабе. Она ожидала, что муж рассердится, упрекнет в забывчивости. Однако, выслушав ее, лишь посетовал:

— Сегодня возвращается из отпуска старпом Покрасов. Зашился я без него. Теперь будет легче.

Проснулся Гаврилов рано. В шлепанцах прошел на кухню, глянул в окно. Залив дремал, над водой ползли клочья тумана, казалось, что это вовсе не туман, а тучи опустились так низко. Да, видно, в море опять будет нелегко нести службу. Утешало то, что теперь рядом с ним на мостике будет старпом. Раньше Покрасов служил на «Витязе» в должности командира боевой части, потом его назначили на «Ястреб».

— Толковый офицер, — говорил о нем капитан 1-го ранга Зерцалов, беседуя с Гавриловым. — Со временем из него выйдет отличный командир корабля.

— Поживем — увидим, — скупо отозвался тогда Гаврилов.

Зерцалова он уважал, видел в комбриге бывалого моряка, зрелого, хорошего командира; в разговоре с ним старался проявлять сдержанность, хотя порой и приходилось возражать комбригу. За свою долгую службу на границе Гаврилов многое повидал. Однако в своих делах не ограничивался теми знаниями, которые приобрел. Ему всегда хотелось знать больше, и потому он был одержим ко всему новому. Свое истинное призвание — надежно охранять морскую границу — он осознал давно — когда лейтенантом прибыл на корабль. И хотя судьба не раз испытывала его, ставя в жесткие рамки, когда требовались не только знания, но и выдержка, смелость и даже та одержимость, которая порой бросает человека в самое пекло, в любых ситуациях Гаврилов оставался верен себе. Нечто подобное он замечал и в характере комбрига. Правда, порой Зерцалов проявлял медлительность, особенно в море, когда счет шел на секунды, где, казалось, нет времени для раздумий. Вот эта медлительность и не нравилась Гаврилову. Нередко он говорил: «В бою размышлять некогда, там кто первый открыл огонь, тот и верх взял!» И хотя Гаврилов был уверен, что именно так и следует действовать, он находил в себе силы и выдержку, чтобы на ходовом мостике «не сорваться», ибо чего-чего, а излишней запальчивости комбриг не терпел. Гаврилов видел в Зерцалове человека высокой морской культуры, опытнейшего морехода, ни разу в своей судьбе не поставившего свой корабль в тяжелые условия. «Говорят, тот не моряк, кто на море не съел пуд соли, — смеялся комбриг. — Может быть. Но я не считаю это доблестью. Можно съесть и два пуда соли, но если корабль не вошел в твою душу, делать тебе на море нечего». Роднило Гаврилова с комбригом еще и то, и это, пожалуй, главное, что обоим довелось воевать, видеть своими глазами смерть, терять друзей в боях. И все же, несмотря на все это, Гаврилов таил обиду на Зерцалова. Днями комбриг говорил, что старпом на корабле правая рука командира, и если его нет, то командиру одной рукой трудно управлять кораблем. Говорить-то говорил, а на деле другое получается. На «Ястребе» давно не было старпома, а Зерцалова это, видно, мало волновало. Пришлось Гаврилову повоевать с комбригом, даже ходил к начальнику политотдела бригады, пока решили этот вопрос. Покрасов вроде прижился на корабле.

«В сущности, человек он для меня новый», — подумал сейчас Гаврилов. От начальника штаба бригады он узнал, что многие годы Покрасов служит на Севере и не хочет покидать этот край, хотя у него была возможность перевестись на Черное море. Командир корабля, на котором раньше плавал Покрасов, говорил о нем: «Службу любит, дотошный и въедливый, из таких и рождаются командиры. К тому же и отец старпома был военным моряком».

— Сережа, чего так рано? — услышал он за спиной голос жены. — Полежал бы еще.

Гаврилов ответил, что ему надо быть на корабле к подъему личного состава.

Лена прошла на кухню и стала готовить завтрак. Она не спрашивала о дочери, но он-то понимал, что волнует жену. Лена еще некоторое время суетилась на кухне, потом выключила чайник и подошла к нему.

— Ты думаешь о Варе? — тихо спросил Гаврилов.

— Да. До утра не могла уснуть. Где Варя — ума не приложу.

— Приедет. Куда она денется?

— Меня и другое волнует, Сережа.

— Что же? — насторожился он.

— Не повезло ей с Петром Кречетом... Может, она все еще не забыла его?

— Вряд ли...

Петр Кречет, сын старого рыбака из колхоза «Маяк», тоже учился в Москве на юридическом факультете. «Мама, ты души не чаяла в Петре, теперь забудь его, — писала в те дни Варя. — Мы навсегда расстались. Он хотел, чтобы я поехала с ним на каникулы в Мурманск, к его родным, а я отказалась. Так мы поссорились. И вправду, что мне теперь делать? Он ведь не муж мне. Словом, забудь Петра. Если честно, то я разочаровалась в нем. Теперь он женился на москвичке, она из семьи артистов. На днях он звонил мне, приглашал в театр. Я спросила, а где же Соня, его жена? Он ответил, что Соня на даче у матери, она рожать должна, а Петру одному скучно в городе. Он заявил: «Мы с тобой, Варя, могли бы мило провести время». Вот тип, а? Мне так обидно стало, что я бросила трубку. Потом Петр приходил ко мне, извинился, но разве мне от этого стало легче?»

— С Петром у нее не получилось... — вдруг сказала Лена, глядя на мужа.

— Варя не любила его, потому и бросила, — усмехнулся Сергей.

Они сидели за столом и пили чай. У Лены было чувство, словно она сама виновата в том, что Петр Кречет не стал мужем дочери, и теперь где-то в глубине души испытывала угрызение совести. Она не всегда была добра к Петру, нередко возражала, когда он приглашал Варю в кино или театр, — советовала дочери больше сидеть за книгами. А однажды зимой дочь позвонила и сказала ей, что приедет на каникулы с Петром. Мать возмутилась: «Он что, муж тебе? Что скажут люди? Не надо, доченька». И Варя вообще не приехала...

Жена очень волновалась. И Гаврилов все косился на телефон, стоявший у двери на высокой полированной тумбочке, — скоро ли дадут Москву? Он взглянул на часы — уже шесть утра, а разговор заказывали на пять...

И тут зазвонил телефон. Гаврилов сорвался с места, не взял, а буквально схватил трубку.

— Я слушаю! — пробасил он. — Кто, да? Это я, Сергей Васильевич... — Он кивнул жене: — Хозяйка. Да, Мария Варфоломеевна, это я, Гаврилов.

Та сообщила, что приезжал Петр, он и проводил Лену в аэропорт.

— Петр Кречет? — переспросил Гаврилов. — Так, понял... Значит, он провожал ее? Ясно... Ну что ж, спасибо, Мария Варфоломеевна. Если Варя прилетит позже, я дам вам знать.

Он положил трубку и сел на диван. Абажур бросал тень на его лицо, оно было светло-желтого цвета.

Лена долго молчала. Как бы Варю не увлек младший Кречет. Ведь у него своя семья... Еще недавно Лена писала, что никогда Петра не любила и очень рада, что он оставил ее в покое. И вдруг снова встречи...

— Я не знаю, как ты, но я скажу Варе, что это безнравственно — встречаться с женатым человеком, — сказала Лена. — И тебе, Сережа, надо поговорить с ней серьезно.

Он не сразу отозвался.

— Вот что, Лена, я должен идти на корабль...

...Варя поднялась на третий этаж, нажала кнопку звонка. Долго ей не открывали.

— Кто тут? — раздался наконец за дверью голос.

«Мама! Милая моя мама!..»

— Это я...

Мать рывком открыла дверь и тут же, на пороге, трепетно обняла дочь.

— Ты что же, другим рейсом прилетела?

Варя пояснила, что в Мурманск летела какая-то делегация, поэтому несколько пассажиров, в их числе и она, были отправлены поздним рейсом.

— Отец ездил тебя встречать. А недавно ушел на службу. Ты садись и рассказывай, как удалось добраться? Ведь такси к нам так рано не ходят.

Варя загадочно улыбнулась:

— Нашелся тут один рыцарь. До самого подъезда провел меня.

— Пригласила бы его в дом, я бы чайку согрела...

— Чудная ты, мама. Как я могу пригласить его в дом, если познакомилась с ним в самолете? Нельзя же вот так...

Она не договорила, но мать и так поняла, о чем дочь хотела сказать. В выборе знакомых Варя была весьма щепетильной. Что ж, подумала мать, она права.

— А что, Петр приходил к тебе? — вдруг спросила мать.

— Он билет мне брал. А перед этим познакомил меня со своей женой, — нехотя отозвалась дочь, и мать поняла, что ей не хочется говорить об этом.

— Он что, военный?

— Кто?

— Твой рыцарь.

«Вот хитрющая, все хочет знать». Варя ответила простодушно, вроде без всякого интереса:

— Морской пограничник...

Гаврилов пришел домой в обед. Варя, улыбаясь, подошла к отцу, поцеловала его в шершавую щеку.

— Не сердись, что не дождался меня в аэропорту, я прилетела другим рейсом, — она сняла с его головы фуражку, повесила на вешалку. — Ну, а как ты? Чего такой хмурый? Расскажи, что там на «Ястребе»? Жениха там для меня нет?

Слова эти отец пропустил мимо ушей.

— Собирались в море, но выход отменили. Дали малость отдохнуть...

— Скажи, а старший сын Зерцалова, Максим, уже уехал в Болгарию?

— Уехал. Перед этим свадьбу сыграл.

— Да? — удивилась Варя, глядя в зеркальце. — А говорил, что будет холостяковать до сорока лет. Вот свистуля! Пытался даже за мной ухаживать, будучи в Москве, весь вечер прождал меня, пока я была в институте. И вдруг — женился.

— Как и твой «рыбак», — уколол ее отец. — Вчера видел Кречета-старшего, жалеет, что ты не стала женой Петра... Ты, Варюха, в Москве с ним не балагурь. Теперь он отец семейства. Лена, — обратился он к жене, — накрывай на стол, на корабле я не обедал. Достань из буфета вино. У меня сегодня хорошее настроение.

— Еще бы, доченька отыскалась...

— И не только это. Из отпуска вернулся мой старпом Покрасов. Только беседовал с ним. Завтра у него день рождения, надо бы поздравить.

Варя уронила зеркальце на пол, — оно разбилось.

— Что с тобой? — он удивленно посмотрел на дочь.

Варя смутилась:

— Ничего, папа...

Она ушла в свою комнату. Лицо пылало. Странное чувство охватило ее — словно она скрывает от отца что-то недозволенное; о Петре Кречете она могла просто и легко говорить с родителями, но едва отец упомянул имя Покрасова, ей стало не по себе... Она не решалась идти к столу — надо немного успокоиться. А отец между тем продолжал говорить, усаживаясь за обеденный стол:

— Я так обрадовался его приезду, что даже отпустил в Дом офицеров на концерт... Уж очень просился. А что, пусть завтра сходит. Я вернусь на корабль, а он пусть идет...

«Завтра я увижу его в Доме офицеров. Что скажу ему? Во-первых, поздравлю с днем рождения... Интересно, сколько ему лет?.. Во-вторых...»

— Варя, ты где там, обед стынет, — раздался голос матери, прервавшей ее размышления.

Ночью Варе приснился странный сон. Она стояла на причале, куда обычно швартовался «Ястреб», и грустно смотрела на море. Оно было неподвижным и блестело, как застывшее зеленое стекло. Но вот из-за острова появилось белое быстроходное судно, и море ожило: заходили крутые белопенные волны, над ними появились быстрокрылые чайки. Они носились над водой и истошно кричали, приветствуя появление странного судна. На его борту Варя прочла: «Жар-птица». Она даже подумала: жар-птица, а бороздит студеное Баренцево море. Но вот судно пристало к причалу. Высокий, худощавый матрос с золотыми сережками в ушах и черной кудрявой бородой подал на берег сходни и сошел на причал. Он подошел к Варе и низко поклонился:

— Пожалуйста, на борт, мадонна, вас приглашает капитан! Мне приказано проводить вас!

Варя замешкалась, матрос строго взглянул на нее.

— Торопитесь, мадонна, а то наш хозяин не любит, когда опаздывают...

«Настоящий пират, даже серьги как у флибустьера», — подумала Варя, но смело пошла за матросом. Каюта капитана открылась, и она увидела Покрасова. Он вышел из-за стола, подошел к ней и поцеловал в щеку. Он был в белом костюме, на капитанской фуражке сиял морской краб.

— Садись, моя мадонна!

— Что вы здесь делаете? — спросила Варя.

На лице Покрасова — снисходительная улыбка.

— Я капитан «Жар-птицы». Я очень долго искал тебя, Варенька. Мой корабль избороздил океан вдоль и поперек, четырежды пересек экватор! Мы были в Индии и на Гаваях, в Португалии и Италии, во Франции и на Корсике. Я видел много красивых женщин. Испанки, француженки, итальянки... Но такой, как ты, я не нашел. Ты для меня милее всех! Если бы ты знала, как я рисковал собой и кораблем ради одного мгновения — увидеть тебя! На Канарских островах в порту Лас-Пальмас мне гадала цыганка. Она сказала, что мое счастье — за далекими синими морями, где кончается океан. Торопись, сказала цыганка, а то твою красавицу уведет другой... Бискай встретил нас жестоким штормом, судно бросало как пушинку, но я твердо стоял на палубе, смело глядел в глаза океану. Любовь к тебе помогла мне преодолеть все невзгоды, и вот теперь ты рядом...

Покрасов достал из рундука пакет и протянул ей:

— Это тебе, мадонна...

Варя развернула пакет, и от радости сердце гулко застучало, — это было пышное свадебное платье, на нем сверкал солнечными лучами бриллиант.

— Выходи за меня замуж, я принесу тебе счастье, — торжественно молвил Покрасов и приложил руку к своей груди. — Я клянусь, что ты будешь счастлива. Я никогда тебя не обижу. Никогда!

— Где ты достал это чудесное платье? — затаив дыхание, спросила Варя. — Может, я недостойна такого украшения?

— Я купил платье на далеких Канарских островах. Я едва не погиб там. Нашу шлюпку опрокинули волны, мы очутились в воде, и на нас набросились акулы. Они жаждали крови, Варя, это страшно, когда акула раскрывает свою пасть. Очень страшно. Нет, я не боюсь акул-карликов, боюсь китовых акул, они самые хищные. Одна такая акула едва не схватила меня...

Варя подошла к нему — поцеловала.

— Это — за твои страдания, милый. Я знала, что увижу тебя... Я выплакала все слезы... Земля маленькая, но великий океан бессилен перед нею — он не в силах одолеть ее. Так и моя любовь — она пылает факелом, ее не загасить...

Она хотела взять его за руку, но вдруг увидела отца. Он бежал к причалу, где стояла «Жар-птица», бежал быстро, он был в кремовой рубашке без фуражки, словно выскочил из своей каюты. Отец что-то кричал ей.

— Кажется, я попался, — прошептал Покрасов, бледнея. — Сейчас эта акула схватит меня...

— Здравствуй, папа, ты чего вдруг здесь?

Но отец, казалось, не слышал ее. Он подскочил к Покрасову и отвесил ему пощечину.

— Вы — донжуан! Я не позволю обманывать мою дочь! — крикнул отец. — Варя еще ребенок... Это же подло так поступать!.. Я уберу вас со своего корабля, вы не заслуживаете моего уважения! Прочь отсюда!.. — И он крепко сжал руку дочери. — Пойдем домой, нас ждет мать...

И тут она проснулась. В комнате тихо и сумрачно. В окно глядела бледная луна. Варя села на край кровати, задумалась. Странный, однако, сон... Игорь, акула и отец. Она встала и подошла к окну. Темно-голубое море сонно плескалось у берега, по воде далеко-далеко белым серебром бежала лунная дорожка...

Варя стояла у Дома офицеров, ожидая Покрасова, но он все не приходил. Вечер выдался морозный, с моря дул ледяной ветер, он до слез обжигал лицо. Но она упрямо ждала Покрасова, хотя концерт уже начался.

Поднялась пурга, сухой снег колко бил в лицо. Варя вконец продрогла. Сколько еще ждать? Да и придет ли Покрасов? И вдруг ей пришла в голову навязчивая мысль — а не пойти ли самой к Игорю? Он ведь сказал ей свой адрес — улица Сафонова, двадцать, квартира семь. Какое-то время она колебалась, мысль о том, что Покрасов может плохо подумать о ней, больно жалила ее. И все же Варя решительно направилась к дому, в котором жил Покрасов.

С замиранием сердца поднялась на второй этаж, слегка нажала на кнопку звонка. И сразу же Покрасов открыл дверь.

— Ты? — только и спросил он, беря ее за руку. — Входи, я только что о тебе подумал.

Варя шагнула через порог.

— Игорь, я... — Она запнулась.

— Я ждал тебя... — прошептал Игорь, целуя ее...

Белый, как чайка, пароход, сипло пробасив, пристал к узкому деревянному причалу. Подали сходни. Покрасов первым сошел на причал, взглянул на часы — без десяти минут одиннадцать. Надо торопиться, чтобы успеть вовремя вернуться на корабль. «Я не привык отпускать людей на берег в рабочее время, — сказал ему командир. — Тем более вас, старпом. Но я не формалист, и если уж так надо, идите. К ужину прошу быть на корабле. И ни минутой позже. Я, как вы знаете, в таких делах весьма строг».

Покрасов решил сначала побывать у майора Кошкина, потому что тот его ждет, а уж потом бежать на почту, чтобы по автомату позвонить Варе в Москву. Ему вдруг пришли на память ее слова, сказанные на вокзале в день проводов. «Я так рада, что встретила тебя, ты и представить себе не можешь. Почаще звони мне, а то умру от тоски». Тогда, в порыве нежности, он сказал ей о том, чем жила его исстрадавшаяся душа: «Без тебя, Варюша, я буду больше страдать. Я очень тебя люблю. Но ты не торопись, все-все обдумай. Ты же знаешь, я не один, у меня дочурка...»

Сейчас он уколол себя: «Пора бы уже дочурку сюда забрать, а я все обещаю матери».

Покрасов не заметил, как подошел к высокому кирпичному зданию, что высилось в центре города. Это было областное управление Комитета государственной безопасности. Он толкнул массивную дверь. Дежурный — высокий, худощавый капитан — вежливо спросил:

— Вы к кому, товарищ капитан третьего ранга?

— К майору Кошкину. Моя фамилия — Покрасов, вот мое удостоверение личности.

Дежурный заглянул в журнал, посмотрел на Покрасова.

— Майор ждет вас в своем кабинете.

Покрасов поднялся на второй этаж.

— А, железный старпом пришел, — улыбнулся Кошкин, пожимая ему руку. — Садись. Ну, как там море?

— Бушует, но мы с ним на «ты», — Покрасов сел на стул, снял фуражку. — Федор, а времени у меня в обрез: ночью уходим в море. Гаврилов еле отпустил.

— У тебя что, конфликт с ним? — насторожился Кошкин. Со слов генерала Сергеева он знал, что командир «Ястреба» — человек высокой морской выучки, в бригаде о нем с похвалой отзывается начальство, особенно капитан 1-го ранга Зерцалов, с которым у генерала были добрые отношения.

— Конфликта нет, — смутился Покрасов. — Но я дружу с его дочерью Варей. — Он умолк, наклонился, чтобы Кошкин не видел в эту минуту его лицо.

— Понял тебя, — усмехнулся майор. — Сергей Васильевич против, да?

— Что-то в этом роде, — вздохнул Покрасов. — Варя мне категорически запретила говорить ее отцу о том, что мы дружим. А я не могу молчать. Как будто что-то воруешь... Ты, Федор, пойми — я не хочу прятать свое чувство к Варе. Я люблю ее, очень даже люблю...

Кошкин неторопливо закурил, потом открыл стол и начал листать какие-то документы. Еще в феврале, проводив Варю на поезд, Покрасов зашел к нему, рассказал о службе своего отца на боевых кораблях Северного флота, просил помочь ему в поисках. Он передал Кошкину письмо отца, которое тот прислал домой в сорок четвертом году. Письмо короткое, как выстрел. «Дорогая Фаина, — писал Покрасов-старший. — Добрался я в часть благополучно. Даже и теперь не верится, что я побывал дома... Ты побереги себя. Если у тебя будет на душе покой, значит, будет жив и наш будущий малыш. Я ухожу в море надолго, вернусь не скоро. Ты, пожалуйста, не грусти. Ведь я сражаюсь с врагом не только за Родину, но и за тебя и за нашего будущего ребенка. Прощай, Фаина. Твой Борис».

Письмо без обратного адреса, и дома никто не знал, где и когда писал его Покрасов-старший.

— У меня пока одна новость, и весьма существенная для дальнейших розысков, — сообщил Кошкин. — Твой отец в последнее время плавал на тральщике номер сто четырнадцать. Этот корабль был в составе очередного конвоя «БД-5»[1]. В составе этого конвоя находился и транспорт «Марина Раскова».

— Интересно! — у Покрасова загорелись глаза.

— Вот копия радиограммы в штаб Северного флота. — Кошкин показал собеседнику листок с текстом. — Из этого сообщения ясно, что на конвой «БД-5» напали немецкие подводные лодки, которым удалось торпедировать транспорт «Марина Раскова». Это случилось двенадцатого августа сорок четвертого года в Карском море неподалеку от острова Белый. Ты, кажется, там бывал?

— Да, — вздохнул Покрасов. — Я проходил там морскую практику.

— На транспорте начался пожар, — продолжал Кошкин, — и по приказу командира конвоя капитана первого ранга Шмелева два наших тральщика направились к судну, чтобы оказать помощь и снять людей. Лодки набросились и на эти тральщики. Сначала им удалось потопить «ТЩ-118», затем торпеда попала в сто четырнадцатый тральщик, на котором находился в то время твой отец.

Покрасов разглядывал скупые строки радиограммы и чувствовал себя так, будто его бросили на горящее судно. Выходит, «ТЩ-114» и есть тот корабль, на котором погиб его отец? Этот вопрос он задал Кошкину. Тот ему возразил:

— Не знаю, убит ли твой отец на этом корабле, но, судя по радиограмме, погиб почти весь экипаж тральщика.

— Почти... Значит, кто-то остался жив? — тихо, в раздумье спросил Покрасов.

— Надо этих людей искать, — заявил Кошкин. — Да, война... Она разбросала людей так, что и концов не найдешь.

Когда на прошлой неделе Кошкин был в отделе кадров тралового флота, ему сказали, что на рыболовных судах наверняка есть люди, участвовавшие в сопровождении конвоя «БД-5». Надо их искать. «В прошлом году, — говорил майору начальник отдела кадров, — я читал в личном деле одного рыбака, что он участвовал в спасении людей с транспорта «Марина Раскова», сам был ранен. Но фамилию этого человека я запамятовал. — И, улыбнувшись, добавил: — Я постараюсь вспомнить, пороюсь в своих бумагах. Вы заходите, я обязательно вспомню. А вообще-то, — добавил он, — у вас такая профессия — искать и находить, так что открытия впереди».

Кошкин сказал об этом Покрасову, тот разочарованным голосом промолвил:

— Ищи иголку в стоге сена.

— А что ты взамен предлагаешь? Молчишь? То-то... — И решительно добавил: — Я буду искать, только ты, Игорь, не паникуй. Сам видишь, что дело это далеко не простое. Но что поделаешь? — Лицо Кошкина оживила мягкая улыбка. — Ну, а как служба на корабле?

— Вживаюсь, — Покрасов поднялся с кресла, взял с края стола фуражку. — Признаюсь, нелегко мне ладить с Гавриловым. Ох как нелегко! Ершистый он.

— А ты? — Кошкин положил Игорю руку на плечо. — Сам в колючках, как еж. Вчера видел вашего замполита Лаврова. Хвалил тебя. Службу несешь исправно, но отметил грешок. Порой нос задираешь.

— По-всякому бывает...

Кошкин и Покрасов выросли в одной станице, учились в одной школе, Федор мечтал стать моряком, но судьба распорядилась иначе — стал чекистом. «На свою судьбу я не в обиде, — как-то говорил он Покрасову. — Твой отец был военным моряком, мой — чекистом. Погиб в боях с бандеровцами в сорок седьмом году. Я родился, когда он уже принял неравный бой в лесу... Так что, Игорь, мы с тобой земляки, поэтому твоя просьба — узнать, где и как погиб твой отец, для меня свята».

Кошкин спросил друга:

— Ты, как я помню, был любителем подводного плавания?

Покрасов признался, что уже давно не плавал, с тех пор как похоронил жену.

— И все же мне нужна твоя консультация, — упрямо продолжал Кошкин. — Скажи, можно от островов Каменные братья, что расположены на кромке наших территориальных вод, в специальном подводном снаряжении добраться до берега?

Покрасов скосил на друга глаза:

— А как нарушитель добрался на остров?

— Предположим, что его высадили с рыболовного судна.

— Вполне можно.

Кошкин угрюмо обронил:

— Так мне ответил и капитан третьего ранга Скрябин. Значит, судно... «Рыбачки́»... Ну, ладно... Теперь ты, дружище, свободен.

Покрасов вышел на улицу с мыслью о том, что не зря потратил время. Сообщение Кошкина об отце наполняло его сердце надеждой, ибо до конца выяснить его судьбу он считал делом святейшим. Солнце сквозь узкие просветы туч бросало на землю серебристый отблеск. Игорь, однако, этого не замечал, он все еще находился под впечатлением разговора с Кошкиным. И все же одна фраза насторожила его. «Я не знаю, погиб ли твой отец на этом корабле...» Выходит, отец мог остаться живым? Всегда смелый и открытый в разговорах с людьми, Покрасов тогда растерялся и ни словом не возразил Кошкину. Подумав, он пришел к выводу, что отец погиб на «ТЩ-114», ибо, если бы он остался жив, где-где, а в штабе флота об этом знали бы. Покрасов успокоился лишь тогда, когда набрал по междугородному автомату номер московского телефона и сразу услышал дорогой ему голос:

— Это я, Игорек! Я так рада, что ты позвонил. Как живешь? Как там папа?

Веселый голос Вари успокоил Покрасова, и он сказал, что без нее дышать стало нечем, затем добавил, что пора ему ехать домой за дочуркой, но Гаврилов пока его не отпускает. И предупредил ее:

— Варюша, только, пожалуйста, не вздумай об этом говорить с отцом. Он не поймет тебя. Я как-нибудь выдюжу. Ты что решила насчет работы?

Она ответила, что для нее этот вопрос давно решен: где он, Игорь, там будет и она.

— Я еду на Север, ты доволен?

— Ты это решила твердо?

— Да.

— А как твой отец?

— Отец пока ничего не знает. Я уверена: он и мама будут довольны. Я ведь буду жить и работать у них под боком. Это тебе, Игорь, мой отец начальник, а уж я как-нибудь сама о себе позабочусь. — И неожиданно заявила: — После экзаменов съезжу к твоей маме. Не возражаешь?

— Сама поедешь?

— Да. Я заберу нашу девочку. А ты встретишь нас в Мурманске. Постараюсь добраться к тебе на самолете. Согласен?

У Покрасова от волнения дрожал голос, но он старался говорить спокойно, рассудительно. Он сказал Варе, что не стоит торопиться. Командир обещал дать ему отпуск после того, как корабль выполнит в море задачу, и тогда Игорь заедет к ней в Москву, и вместе они поедут к его матери.

— Я хочу познакомить тебя с Аленкой, — кричал он в трубку, ибо слышимость стала хуже.

— А если ты будешь в море, а мне пора ехать, как быть?

— Решай сама.

Неожиданно связь с Москвой прервалась. Покрасов выругался:

— Вот дьявол!..

Покрасов на причале ожидал рейсовый катер. После разговора с Варей настроение у него поднялось. Даже не верилось, что скоро, уже скоро, она вернется в эти края, будет рядом с ним.

К деревянному причалу подошел катер. С него стали сходить пассажиры, и среди них Покрасов увидел матроса Климова. Он был задумчив, и, когда старпом окликнул его, матрос растерялся. Покрасов подошел к нему, он не подал вида, что удивлен, и улыбнулся.

— Вы куда?

— На почту.

— Зачем?

Климов доложил, что мичман Демин попросил переговорить по междугородному телефону с его женой. Аня прислала ему вызов на переговоры, а мичман не может — что-то нездоровится. Покрасов знал, что сход на берег командир запретил. Неужели Гаврилов отпустил матроса? Нет, на него это не похоже.

— А кто разрешил увольнение? — спросил Покрасов, стараясь придать своему голосу строгость. Но в этот раз у него почему-то не получалось.

Климов объяснил: дежурный офицер. И, боясь, что старпом вернет его обратно, умоляюще заговорил:

— Я вас очень прошу, товарищ капитан третьего ранга, разрешите сбегать на почту. Надо мне с Аней кое-что обговорить. Мне-то на берегу делать нечего. Вот когда мать ко мне приезжала, тогда были иные обстоятельства.

— А Катя? — голос у старпома потеплел. — Ваша невеста?

— Была... — тяжело вздохнул матрос и повеселевшим голосом спросил: — Разрешите идти? Переговоры назначены на семнадцать ноль-ноль.

— Добро.

Покрасов пришел на корабль, когда солнце уже ушло за сопки. С моря потянуло свежим ветром. «Итак, Гаврилову о разговоре с Варей — ни слова», — дал себе зарок Покрасов. На палубе его встретил боцман мичман Батурин, невысокий, но плотный здоровяк с черными колючими усами. Сердитый отчего-то, даже злой, это старпом заметил сразу, едва взглянув на него.

— Беда, Игорь Борисович, — хмыкнул боцман, покручивая усы. — Кают-компанию не покрасили...

— Почему?

— С корабля исчез матрос Климов. Он должен был красить вместе с электриком, но исчез. Самоволка, надо полагать. Краска, кисть лежат, а его след простыл...

— Никакой он не самовольщик, — сердито прервал мичмана старпом. — Сошел на берег, чтобы переговорить по междугородному телефону. Я его отпустил. А вы, голубчик, потрудитесь завершить покраску кают-компании к ужину, иначе буду вынужден вас наказать. Ясно?

Батурин был удручен таким оборотом разговора, захмыкал что-то себе под нос, косясь на старпома. Коротко бросил:

— Есть!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Гельмут Шранке осторожно вышел из воды и, присев на колени, снял резиновую маску. Дышать стало легче. Пока плыл к берегу, ноги отяжелели, налились будто свинцом. Осмотрелся и с горечью подумал, что высадился не там, куда следовало. Справа чернел дом, стоявший у самого моря. Это, как он догадался, было правление рыболовецкого колхоза. Прямо перед ним на высоких тонких деревянных шестах висели рыбачьи сети, правее на воде чернела полузатопленная баржа, о которой ему говорил шеф. Невольно вспомнились его слова: «Снаряжение в воде не оставляй. Водолазы мигом найдут. Следов на берегу не оставляй».

Шранке, оглядевшись, заметил, что в домике горел свет. Потом кто-то вышел на крыльцо с фонарем. Он шагнул в воду и затаился, едва высунув голову. Человек неторопливо направился к сетям, долго осматривал их, то и дело светил себе под ноги фонарем. Шранке озяб в воде и, когда человек стал поправлять сети, запутавшиеся на ветру, тихо поплыл к барже, работая не руками, а ногами, хотел было поднырнуть под нос баржи на том самом месте, где несколько минут тому назад он сидел на корточках и снимал маску. «Неужели я оставил свои следы?» — мелькнуло в голове Шранке. Холод вдруг куда-то исчез, и он почувствовал жар в груди. Луна, на счастье, спряталась в тучах, все окрест окутала сумрачная мгла. Какое-то время он не двигался в воде, боясь, что всплески могут выдать его. Дышал тяжело и неровно, и лишь когда человек с фонарем направился к дому, что-то бурча себе под нос, он легко вздохнул. Пронесло! Теперь надо поскорее спрятать снаряжение в барже. Когда он это сделал, глухую тишину разорвал гудок судна. Шранке оглянулся — к причалу колхоза плыл зеленый огонек. Он понял, что с моря возвращался сейнер, и, не теряя времени, поспешил к барже, что чернела острым зубом дракона. Вода была густой, как масло, она обжигала тело, казалось, что вот-вот его сведет судорога. Шранке был мрачен, мысли одна за другой крутились у него в голове, и каждая настораживала его, пугала, заставляла двигаться. Он спешил к барже, делая сильные рывки в воде.

«Скорее, а то засветят прожектором», — испугался Шранке. Целлофановый мешок он крепко держал в руке и охранял от воды. Там документы и деньги — словом, все, что необходимо иметь, иначе в чужом городе не проживешь. На сейнере включили палубный прожектор, его лучи разрезали густую темноту и стали прыгать на крыше дома, осветили крыльцо, и Шранке издали отчетливо увидел высокого полного человека.

«Мне бы отсидеться в барже, а уж потом, когда сейнер пришвартуется к причалу, уйти отсюда незамеченным», — подумал он. Пробираясь к барже, Шранке уже не чувствовал холода, ноги и руки работали без устали. Затаившийся было в душе страх мигом пропал. Маску он не надел, потому что шел берегом по шею в холодной, как утренняя роса, воде. Еще шаг, другой, третий... Наконец Шранке подплыл к барже, отдышался, а уж потом через дыру в борту пролез в трюм, наполовину затопленный водой. Ухватился за кусок оборванного железа, облизал потрескавшиеся от соленой воды губы. Сейчас он был похож на загнанного волка, то и дело сглатывал во рту слюну. Сказывалось нервное напряжение. Не хотел Шранке идти на это задание, ох как не хотел! До сих пор не забыл своего коллегу по кличке Серый, которого лет десять тому назад пытались заслать в район Львова. Серый перешел границу, прислал первое радиодонесение, мол, все хорошо, ждите новых вестей. И никто не знал, даже сам Серый, что чекисты шли по его пятам. Шеф тяжело переживал неудачу своего агента, то и дело твердил Шранке: «Серый был страшно жаден до денег, они его и погубили. Он спешил скорее вернуться назад, чтобы получить кругленькую сумму. — После паузы шеф, сжимая от злости кулаки, говорил: — Если и ты будешь думать о деньгах, тебе не жить! Ты не был в России во время минувшей войны, а я там был. Я неделями сидел в скале, сидел, как крыса в своей норе, и не показывал носа, пока корабли русских рыскали вдоль побережья в поисках радиопередатчика. Эх, если бы знал ты, Гельмут, как мне порой тяжко было! Однажды всю неделю я не брал в рот ни крошки хлеба. Но если бы я вылез из своей норы, то меня бы сразу обнаружили. Я умер бы с голоду, если бы не стал жрать живых моллюсков. По ночам они копошились в расщелинах подводных камней, я светил фонариком, ловил их и тут же, не жуя, глотал. В те минуты я готов был сожрать даже водяную крысу, попадись она мне в руки... Перенес я страшные муки, но зато себя обеспечил. Теперь у меня есть своя вилла, скопил деньжат... Мог бы бросить наше опасное дело, но не могу. Таких вот, как ты, надо учить. Я и теперь нужен своему начальству. Видишь, тебя, моего лучшего агента, решили послать в Россию. Гордись, Гельмут! Но гордись с умом — умей вести наше дело в любых, даже самых опасных ситуациях. Помни, что у чекистов хороший нюх, у них не очень-то разгуляешься. Так ты понял свою задачу? Ну и хорошо. Главное для тебя — выйти на нашего человека. Фотокарточку не потеряй, как только переговоришь с ним, сразу уничтожь, а его предупреди, что у нас хранится ее подлинник. И еще — не жалей денег, дай ему побольше, пусть знает, что его услуги мы щедро оплачиваем».

Голос шефа звенел в голове, не давал сосредоточиться: «Вообще-то, я обижен на тебя, Гельмут. Мог бы еще год тому назад пойти на встречу с нашим агентом, но у тебя заболела нога. А ты знаешь, что я с сорок четвертого ношу в себе под ребром осколок? Думаешь, мне легко с ним? Врачи предлагали его убрать, но моя Эльза на это согласия не дает, боится, что во время операции может что-нибудь случиться. Да, счастье, что так все обошлось, а то я мог бы и погибнуть. Русская подводная лодка торпедировала наш транспорт. Он раскололся надвое и затонул, а я, раненный, болтался в шлюпке, пока нас не подобрали».

Кромешную тьму изредка прорезали лучи прожектора судна, которое швартовалось у причала колхоза. Шранке слышал, как капитан кому-то кричал: «Крепи швартовы, да поживее!» Шранке скользнул острым взглядом вдоль берега, где все еще слышались голоса рыбаков, а когда люди зашли в правление колхоза, он осторожно выбрался на берег. Неподалеку чернела моторная лодка. С трудом сбил с цепи замок, влез в лодку и с помощью двух весел поплыл к противоположному берегу, но не туда, где высились причалы рыбного порта, а чуть правее, куда подходили рейсовые катера. Он хотел скорее добраться до города, поэтому греб веслами в полную силу, но греб тихо, чтобы не было слышно всплесков. Из порта как раз выходил в море сейнер, он шарил лучами прожектора по воде, освещая себе дорогу на фарватере, потом почему-то дал сиплый гудок. «Не меня ли заметили?» — встревожился Шранке. Давно он был в этих краях, еще когда плавал на сухогрузе, не раз, бывало, приходил из Гамбурга в Мурманск за лесом. Плавал Шранке тогда штурманом, был правой рукой капитана. Район акватории он изучил до мелочей. Вот справа от него то вспыхивал, то угасал маяк, показывающий дорогу кораблям. Слева одна за другой, как родные сестры, высились в темноте крутолобые сопки, шагнувшие в воду. За ними открывался морской порт, и хотя было уже поздно, он светился огнями судов, стоявших на рейде и у причалов. В стороне прошел сейнер. Шранке почувствовал, что устал, и теперь греб медленно, волны слегка качали лодку, но когда повернул к причалу, где тускло горел фонарь, качка уменьшилась, и он понял, что фарватер остался позади. На какое-то время Шранке опустил весла, чтобы осмотреться. У деревянного причала тихо и безлюдно, и от этого на душе полегчало. Правда, его омрачало, что взял чужую лодку, но другого выхода у него не было.

«Ничего, — сказал он себе, — лодка — не катер. Оставлю ее у причала, найдут рыбаки и успокоятся».

Шранке никак не ожидал, что во время высадки на берег ночь будет тихой, без дождя и ветра. Теперь он злился на капитана рыболовного судна, который уверял его в том, что на Баренцевом море ожидается сильный ветер, дождь. «Я бы советовал тебе, Гельмут, выходить из воды в безлюдном районе, а не на берегу, где отдыхают люди, — говорил ему шеф, — только не вздумай на судне подходить близко к берегу. Русские пограничники тебя обнаружат и задержат судно. Человек ты не из слабых, но я тебя все же предупреждаю. Твои шансы на этот раз весьма предпочтительные. Мне точно сообщили, что наш человек находится на месте, живет пока один — жена гостит у своих родственников. И еще один совет: с бухгалтером колхоза будь настороже. Только не вздумай встречаться с ним в колхозе. Надо выждать, когда он придет домой, и тогда действовать. Я уверен, Гельмут, что все будет хорошо. Я почти в этом уверен».

Где-то справа по борту послышался рокот моторной лодки. Шранке перестал грести, пристально всматриваясь в темноту. Лодка прошла стороной, и он легко вздохнул. Тоскливым взглядом окинул приближавшийся причал и какое-то время раздумывал, а надо ли подходить к нему? Не лучше ли высадиться где-то подальше от причала? «Нет, я все же подойду к причалу», — решил Шранке. Он навалился на весла, и лодка пошла быстро и бесшумно. Впереди чернел причал, там никого не было. Шранке обрадовался. Но через минуту он услышал за спиной гул мотора. Обернулся — следом бежала лодка, на фоне посветлевшего неба он увидел чью-то высокую фигуру.

«Неужели охрана?» — от этой мысли у Шранке заныло сердце. Он свернул чуть в сторону, давая возможность лодке проскочить мимо. Но хозяин лодки вдруг сбавил скорость и в темноте спросил:

— Это ты, Тарас? — И, не дождавшись ответа, человек продолжал: — Почему гребешь веслами, чай, мотор скис?

Шранке на секунду растерялся и не знал, то ли ответить, то ли промолчать. Он сразу догадался, что его приняли за бухгалтера колхоза. Какую-то минуту он колебался, нагнулся в лодке и делал вид, что выплескивает воду.

— Ты что притих? — вновь послышался голос за его спиной. — Небось обиделся, что я не дал тебе отпуск? Вернется из санатория председатель, и с ним все решай.

Он причалил к берегу, спрыгнул на песок. Шранке слышал, как щелкнул замок на лодке и тот же голос вновь спросил:

— Ты куда торопишься, Тарас? Это я, Кречет. Ирина еще не вернулась домой?

Человек подошел так близко, что Шранке услышал его дыхание. В голове роились мысли: что делать? Кругом — темно и тихо, можно ударить его финкой, но это рискованно. А если просто поговорить с ним, назвать себя любым именем?

Шранке осветил фонариком лицо незнакомца:

— Я не Тарас.

— Извините, — смутился Кречет. — А кто вы?

— Рыбак. Петрас Грейчус...

Шранке выключил фонарик, спросил, нет ли закурить.

— Бери, — Кречет протянул незнакомцу пачку сигарет. — А чего так поздно?

— Судно только что вернулось с промысла, стоит у острова, а я тороплюсь домой.

Кречет зажег спичку, чтобы дать «рыбаку» прикурить, и в свете огня увидел широкоскулое, с крутым подбородком и толстыми губами лицо. На какое-то мгновение в крупных черных глазах незнакомца плеснулся огонь, сигарета в руках дрогнула.

«Что это с ним?» — удивился Кречет.

Незнакомец, видимо, тоже заметил, как насторожился его собеседник, и торопливо заговорил:

— Давно не брал в руки весла. Малость погреб, и пальцы дрожат. — После недолгой паузы, глотнув дыма, он спросил: — Вы что, с Горбанем друзья?

— Подружились еще в годы войны. Теперь работаем с ним в одном колхозе. Ирина Васильевна, его жена, моя землячка, сейчас гостит у родных на юге. Я-то почему вас окликнул? Это его, Горбаня, лодка. Решил, что Тарас в ней. Она у него с тупым носом и белой полосой на корме. Ох и обидится он, если узнает, что вы брали лодку. Он сейчас, видно, дома. У него сегодня выходной.

«Вот это хорошо», — обрадовался Шранке и весело заговорил:

— У меня не было другого выхода, потому и взял его лодку. Вы куда сейчас?

— В порт, — пояснил Кречет. — Сейнер вернулся с моря — эхолот отказал. Еду вот за мастером. Вы не озябли? Мне холодно. Да, а с планом у нас в колхозе дело худо. Сотни тонн рыбы задолжали государству. А тут еще море всю неделю бесилось.

— Косяки рыбы ушли к берегам Норвегии, потому и уловы небогатые, — деловито заметил Шранке, знавший о том, что в Баренцевом море всегда трудно отыскать скопление косяков окуня или трески.

— Ну, я пошел, — сказал Кречет. — На сейнере ждут мастера. Лодку на обратном пути прихвачу и поставлю на место.

— Спасибо, — замялся «рыбак». — Нехорошо брать чужую лодку, но уж очень надо мне в город поскорее добраться.

Кречет ушел в сторону порта, светившегося огнями. Шранке остался на берегу. И хотя все обошлось благополучно, волнение его не покинуло. Что ж, решил Шранке, надо как можно скорее встретиться с Горбанем. Оказывается, его тут знают многие. «Как он меня встретит? — подумал Шранке. — Не знаю, что он скажет, но я знаю, чем его взять за горло. Повидаться с ним надо у него дома. После этого я заберу в трюме баржи свои вещи и спрячу в другом месте».

По крутой каменистой сопке Шранке направился в город. Он немного успокоился, хотя голос шефа неотступно преследовал его. «Тех, кто может нам помочь, надо брать не только деньгами, но и лаской. Ты как-то сказал, что я — паук. Другой бы обиду затаил, но я зла не помню. Правда, я твой шеф, но в этом не моя вина. Я выполнил важное задание, и меня сделали твоим начальником. Когда ты выполнишь свое дело, тебя тоже оценят. Но не думай, что я буду играть с тобой в дружбу. Сумей Горбаня заставить работать. Если завалишь дело, не обижайся».

Шранке усмехнулся и мысленно заговорил с Горбанем: «Раньше, Тарас Иванович, я ничего о тебе не знал. Теперь ведаю все. И то, как ты плавал на кораблях, и как воевал, и как попал в наши руки. Для тебя, дружок, я кое-что припас, и если не будешь дураком, можешь хорошо заработать. Но об этом мы поговорим у тебя дома. Там никто нам не помешает. Там мы будем только вдвоем. Я дам тебе одно задание, и ты должен его выполнить, даже ценой своей жизни, если надо...»

Нарушитель границы торопливо шагал по дороге, усеянной острыми камнями. Спустившись к причалу, куда обычно приходят рейсовые катера, он увидел женщину в белом платке. Она сидела на камне, странно вытянув правую ногу. Когда он поравнялся с ней, женщина окликнула его:

— Скажи, чернявый, который час?

Шранке остановился, посмотрел на часы.

— Полшестого. — И, подойдя к ней ближе, спросил: — Что случилось?

— Ногу подвернула. — Женщина ловко отбросила назад пучок волос. — Сошла с рейсового катера, торопилась и... упала.

Шранке смерил ее насмешливым взглядом. Женщина смотрела на него с легкой издевкой, словно бы потешалась над ним. На ее румяном, без единой морщины лице, однако, проступала грусть. Он жадно разглядывал ее, и она ничуть не смутилась.

— Что глаза пялишь? — грубо сказала она, прикрыв юбкой оголенную ногу.

Шранке не то в шутку, не то всерьез ответил:

— Не сглазю.

— Тоже мне — красавчик. Ты лучше помоги мне.

Он осторожно помог ей надеть на правую ногу сапог, потом спросил, куда она идет.

— На буксир «Океан». Тут неподалеку, в заливе стоит. Я там поварихой. Ты из рыбаков?

— Ага... — буркнул Шранке. — В отпуск приехал из Риги. Гостил на «Кайре», хочу посмотреть, как тут живется нашему брату. Может, и сам тут брошу якорь... Да, собачья у рыбаков жизнь...

В голосе Шранке женщина уловила насмешку, но промолчала. Он продолжал:

— У нас один маршрут — море и берег. И так — год, два, десять. Порой и до самой старости. И опять же тут лютый Север.

— Чего же ты приехал? Сидел бы в своей Риге.

— Здесь хорошо можно заработать...

Женщина взглянула на «рыбака» и вдруг спросила:

— Значит, ты был на «Кайре»?

— Да, — соврал Шранке. — Судно стоит на рейде.

Женщина скосила глаза на его обувь:

— В таких туфлях прикатил на Север?

«Глазастая! Все же заметила!» — Шранке и виду не подал, все свел к шутке, мол, жена у него красивая, молодая и, если он будет ходить небрежно одетым, даст ему отставку.

— Я думала, ты холостой. Хотела пригласить в гости.

— Не бойся, — махнул рукой Шранке. — Она ничего не узнает. Как тебя зовут?

— Фекла. А тебя?

— Петрас.

— Дома я буду поздно, — вздохнула Фекла. — Капитан у нас строгий, раньше не отпустит.

Шранке решил познакомиться с ней поближе:

— Скажи свой адрес. Я хочу быть твоим гостем.

— Пиши. Улица Полярных зорь, дом десять, квартира одиннадцать. Одна живу. Недавно маму похоронила. — Голос у Феклы дрогнул. — Несладко одной куковать.

«Есть где бросить якорь! — обрадовался Шранке. — Поживу у нее с неделю, а там видно будет».

На дороге показался «газик», женщина встрепенулась:

— Кажется, военные едут. Попрошусь, может быть, подбросят. Жду тебя вечером.

— Забегу. Обязательно забегу... Насчет жены я сбрехнул. Извини. Разошлись мы с ней. Пять лет прожили, детей у нас не было. Потом ей приглянулся штурман с соседнего судна...

Он нагнулся, сделал вид, что чистит от грязи туфли, а сам исподтишка наблюдал за «газиком». Машина остановилась. Фекла что-то сказала водителю. Солдат открыл дверцу кабины. Шранке легко вздохнул: «Первое знакомство на чужом берегу состоялось. Фекла недурна собой, надо к ней присмотреться...»

Он долго бродил по городу. Поел в какой-то забегаловке, а когда солнце спустилось за горизонт и небо стало набухать черной синью, завернул к причалу, где на рейде стояли траулеры и суда. Спустился к самой воде, зачерпнул ее горстью, ощутив колючий холод.

— Что, решил искупаться? — услышал он за спиной чей-то хрипловатый голос.

Шранке оглянулся и увидел высокого, с копной рыжих волос парня. В зубах он держал сигарету, слегка покачивался.

— Что тебе, дружок?

— Дай прикурить, — заплетающимся языком промычал рыжеволосый.

Шранке достал спички:

— Можешь забрать всю коробку.

Рыжий похлопал его по плечу:

— Ты, вижу, свой в доску.

Когда парень прикуривал, Шранке на кисти его правой руки прочел наколотые тушью буквы: «Океан».

— С буксира?

Рыжий пояснил:

— Понимаешь, выпил малость, и капитан дал мне под зад. Думал, что я стану просить его на коленях. Меня взяли на сейнер. Теперь там промышляю. А что, у тебя есть кто знакомый на буксире?

Шранке назвал Феклу. Рыжий оживился:

— Тарасова? Есть такая. А ты кто ей, родственник?

— Просто знакомый.

— Баба она ничего, но до ханки лютоватая. Понимаешь, судьба у нее наперекос пошла: брата Андрея посадили в тюрьму, мать померла... Она теперь на всех злая. Один лишь капитан буксира имеет власть над нею. Больше никого не слушает. Я попытался подлимониться к ней — осекся. Словом, ей нужны мужики с деньгами. — Рыжий увидел у причала подошедший катер, бросил сигарету. — Всего тебе, парень.

«Теперь я могу смело идти к Фекле, — решил Шранке. — Бухгалтеру о ней пока ничего не скажу».

Он долго еще стоял на берегу. Над бухтой опустилась вязкая темная ночь, точно такая же, какая была, когда он здесь объявился, только не было звезд на небе, а сейчас они мигали в густой синеве холодно, равнодушно, и от этого Шранке стало не по себе. Он пожалел, что ближе не познакомился с рыжим, возможно, потом пригодился бы ему. Впрочем, подумал Шранке, не стоит распыляться. Надо идти скорее к Горбаню. Этот человек давно на крючке, и шеф не зря сделал на него ставку.

Неторопливой, кошачьей походкой он подошел к дому, в котором жил бухгалтер. Дом стоял на пригорке, крытый красной черепицей. Издали он был похож на сказочный терем. Шранке тихо поднялся на крыльцо. В это время в коридоре загорелся свет, и чей-то голос негромко пропел: «Бескозырка, ты подруга моя боевая...» Значит, настроение у Горбаня веселое, и это немного успокоило Шранке. Он решил подождать. Горбань долго возился в коридоре, звенела посуда, что-то грохнулось на пол, хозяин даже ругнулся.

Шранке тихо постучал в дверь. Горбань отозвался сразу, как будто ожидал гостя в столь поздний час.

— Кто там?

— Свои, Тарас Иванович.

— Кто — свои? Не ты ли, Кречет?

— Брат я Васи Кречета... Дело у меня, Тарас Иванович. Ехал к тебе издалека...

Горбань, покашливая, открыл дверь. Едва Шранке взглянул на него и — сразу узнал...

— Добрый день, Тарас Иванович, — весело сказал Шранке и протянул ему ухватистую руку.

— Добрый, — настороженно отозвался Горбань. — Значит, вы брат Василия Кречета?

— Мое имя Петрас Грейчус.

— Очень приятно, — буркнул Горбань, приглашая гостя пройти в комнату.

Шранке успел разглядеть Горбаня. Лицо — полное, как луна, лоб высокий и прямой, усы черные, густые. В больших серых глазах застыла настороженность. Шранке про себя отметил: «Как волк навострил уши, а глаза как буравчики... Скоро ты узнаешь, кто я и зачем пришел. Теперь ты от меня никуда не денешься, голубок».

Гость неторопливо пошел за хозяином, и они очутились в большой и светлой комнате, окна которой выходили в сторону залива. В открытую форточку доносился шум прибоя и запоздалый крик чаек, приютившихся ночевать на крутых скалах и карнизах. Шранке цепким взглядом окинул комнату. У стены стояла кровать, над диваном висело ружье.

— Вы охотник?

— Иногда балуюсь, — Горбань сел за стол, напротив — гость. — На острове уйма дичи. Катер у меня свой, патроны есть, чего же еще? К тому же человек я не военный, времени хватает. И лодка есть.

— А как пограничники? Они ведь не разрешают охотиться?

— С ними мы ладим, — сухо ответил Горбань.

Шранке, как давний знакомый, снял пальто и повесил его на гвоздь, вбитый в стенку.

«Этот тип ведет себя нагловато», — возмутился в душе Горбань, почувствовав, как предательски заныло у него сердце. Он смотрел на своего гостя, пытаясь прочесть мысли в его зеленых глазах. Но лицо Шранке было непроницаемым, каким-то холодным и отталкивающим. Гость валко прошелся по комнате, выглянул в окно, откуда хорошо просматривалась бухта, где стояли корабли:

— Стало быть, у Кречета нет брата?

— Вроде нет, — холодно отозвался Горбань. — У него есть сын Петр. Учится в Москве.

— А у тебя, Тарас Иванович, есть брат?

«Зря я пустил этого типа в дом», — вздохнул Горбань.

— Нет у меня брата. И никогда не было.

«Ишь, гад, идет напролом, не хочет признать меня за своего человека», — едва не сказал вслух Шранке. В висках у него застучало, в горле запершило. Но он умел держать себя в руках, когда этого требовала обстановка. И сейчас ни один мускул не дрогнул на его худощавом лице.

— А я, чем не брат?

— Не понимаю...

Горбань вдруг почувствовал, что этот человек пришел к нему не с добрыми намерениями, и все же постарался не выдать своего волнения.

— А чего тут понимать? — Шранке подошел к Горбаню и похлопал его по плечу. — Я есть брат тебе, Тарас Иванович, по духу. Кстати, сейчас ты вроде злой, а три года назад, когда мы гостили у вас в колхозе, был добрым. Я помню, как ты хвалил свой колхоз: три миллиона прибыли! Государство дает вам отличные сейнеры, двигатель — в триста лошадиных сил. Рыбаки живут не в жалких дощатых хижинах, а в удобных благоустроенных домах. В поселке есть школа-десятилетка, Дом культуры, детский сад... Ох и ворковал ты, Тарас Иванович! Я тогда подумал, может, и мне остаться в Советском Союзе. Признайся, ты бы дал мне хорошую должность?

«Я не ошибся, это он... — стучало в голове у Горбаня. — Сиплый голос, зеленые глаза... Но что ему надо? Зачем он ко мне пришел?» И чтобы хоть как-то унять свое волнение, Горбань неожиданно предложил Шранке выпить чашку горячего чая.

— Чай хорошо греет кровь, — улыбнулся гость. — А рюмашку русской водки не дашь?

— Водки дома нет.

Они пили чай и неторопливо вели беседу. Потом Шранке достал из кармана тужурки сигареты, закурил.

— Привет тебе от друга, — сказал он, и на его худощавом лице заиграла насмешка.

— От какого друга? — напрягся Горбань.

— Смешно, Тарас Иванович, смешно! — воскликнул Шранке. — Ты разве забыл о своем друге? Пауль тебе кланяется.

Слова гостя словно острым ножом полоснули Горбаня по телу. Все годы после войны он жил спокойно, таил смутную надежду, что война с ее пулями и кровью забудется, что он наконец-то обретет покой, о котором так мечтал. И вот теперь все рушится.

— Чего задумался, Тарас Иванович? — усмехнулся Шранке. — Расскажи, как тебе тут живется.

— Хорошо... — Хозяин поднял на гостя усталые глаза. — Никакого Пауля я не знаю. И вообще, что вам от меня надо?

«Ишь ты, дурачком прикидывается, — зло подумал Шранке. — Придется ему кое-что показать...»

Зазвонил телефон. Горбань встал и, наклонясь к столику, на котором стоял аппарат, снял трубку.

— Горбань слушает... Ах, это вы, Федор Герасимович. Добрый вечер... Я слушаю вас внимательно... Так, так. Что ж, я вас понимаю. По-моему, вы правы. Когда вам позвонить? Вы сами зайдете? Хорошо... Милости просим...

Горбань помолчал, осмысливая слова Кошкина. Но стоило Шранке взглянуть на него, как стало ясно — хозяин был чем-то озадачен. Он выпил до конца свой чай, устало зевнул, но опять же ни слова не обронил. Это рассердило Шранке. И, уже не стесняясь хозяина, он строго спросил:

— Кто звонил?

— Вчера чьи-то следы обнаружили на территории колхоза. У нас там часто ребята, вернувшись с промысла, куражатся на берегу. Потом приходят пограничники и спрашивают, чьи это на берегу следы. Вот чудаки! Рыбаки ведь не на ходулях ходят.

— Вот что, дорогой Тарас Иванович, — вновь заговорил Шранке, и в его голосе Горбань уловил едва скрытую угрозу. — Пришел я к тебе не с пустыми руками. Кое-что принес. — Он полез в карман пиджака, вынул оттуда черный кожаный бумажник, развернул, и из бумажника прямо на стол выпала пожелтевшая от времени фотокарточка. — Посмотри на себя, тогда у тебя седин еще не было.

Горбань глянул на фотокарточку, и его обдало жаром. Он сидел за столом, рядом с ним — гитлеровский офицер в форме гестапо. Перед глазами поплыл туман, он смотрел на гостя, но не видел его, как будто на глаза кто-то набросил марлевую повязку. Такое с ним было, когда его задел осколок. С тех пор прошли годы, и вдруг он отчетливо вспомнил все до мелочей. Горбань услышал, как гулко забилось сердце, словно ему стало тесно в груди, ноги налились свинцовой тяжестью. Хотел встать, пройти по комнате, чтоб хоть как-то отрешиться от того памятного дня, когда сидел рядом с эсэсовцем, но встать у него не было сил.

— Это и есть тот самый Пауль Зауер, который оставил на твоем лице факсимиле. — Гость взял из рук хозяина фотокарточку, спрятал ее в карман. — Не сердись на него, Тарас. Тогда шла война. Ты попал в плен, потерял много крови. Ты мог бы умереть, но Пауль тебя спас. Ты не забыл, как он это сделал? — Горбань молча сопел, не глядя на Шранке. — Забыл? Тогда я напомню. Тебя притащили вечером и бросили во дворе дома. Ты стонал, просил пить... Я не знаю, почему Пауль решил спасти тебе жизнь. Вызвали врача, он тебе помог. Потом ты частенько пил коньяк с Паулем. Как он сделал это фото, я не знаю. У каждого свои методы работы.

— Лучше бы я тогда сдох, — глухо вырвалось у Горбаня. — Лучше бы меня бросили в яму, и теперь бы я не мучился. Поначалу я жил как крыса. Нет, тебе этого не понять... Я думал, что Зауер давно на том свете, а он, подлюга, выжил и нашел новых хозяев.

— Пауль Зауер не подлюга! — такая злость засветилась в глазах Шранке, что у Горбаня мурашки поползли по всему телу. — За то, что он тебя спас, ты должен ему послужить, — уже тише добавил Шранке. — Ты еще тогда продал свою душу...

— Заткни свою глотку! — прошипел Горбань. Губы у него дрожали. — Лучше подумай о том, что скажет тебе шеф, если узнает, где ты вылез из воды... Прямо у меня под носом. Кто же тебя, шкура, надоумил тут высаживаться? Ты же поставил меня под удар!

— Не кричи, Тарас. Я должен был высадиться на том месте, где лесорубы готовят для сплавки лес, но я сбился с курса. К тому же меня подвел капитан судна. Ему следовало ближе подойти к Каменным братьям, а он выбросил меня далеко от них. Изменил курс к норду, ссылаясь на то, что там несут дозор пограничные корабли. Что же мне оставалось делать? Так-то! А язычок, Тарас, ты прикуси. Услышал бы Зауер, как ты его назвал, досталось бы тебе. Разве не мало ты пожил в тиши? Вон сколько лет прошло, и Пауль тебя не трогал. Теперь ты нам спонадобился.

— Я готов отблагодарить Пауля. — Горбань вынул из кармана брюк платок, вытер вспотевшее лицо. — Он тоже здесь?

Шранке засмеялся:

— Балда ты! Зачем ему сюда тащиться? Не молод ведь — стукнуло шестьдесят. У него есть такие опытные агенты, как, например, я. Ты, ты все вспомнил?

— Еще бы! — голос у Горбаня сорвался. — Только фотокарточку можно и подделать.

На лице гостя появилась ехидная улыбка.

— Я ждал, что ты это скажешь, и потому еще кое-что прихватил с собой. Вернее, не я прихватил, Зауер мне дал. — Шранке извлек из другого кармана листок, развернул его и протянул Горбаню. — Прочти...

Горбань взял листок, острым взглядом так и впился в ровные черточки букв. Каждое слово жгло ему душу раскаленным железом. Еле шевеля запекшимися губами, он про себя читал: «Я, Горбань Тарас Иванович, боцман с советского торпедного катера, обязуюсь до конца своей жизни преданно работать на великую Германию, выполнять любые задания...» Дальше читать он не мог. Шранке понял, что ему плохо, налил в стакан воды:

— Нервы-то шалят?

Горбань отпил глоток, передохнул. Потом попросил гостя открыть форточку.

— Нас могут услышать, — возразил Шранке. — Потерпи, сейчас все пройдет. Скажи, Тарас, ты один тогда попал к нам в плен или еще кто был с вашего корабля?

Слабая улыбка чуть тронула почерневшие губы Горбаня:

— Ты спроси об этом у Пауля.

— Ну, а все же?

Горбань заговорил так, как будто его слушал сам Зауер:

— Был схвачен вашими людьми Василий Кречет, но он потом удрал. — Горбань строго взглянул на Шранке. — Кречет до сих пор не знает, что я был в плену. Нас там изолировали друг от друга. Гляди не проболтайся.

«Боится за свою шкуру», — подумал Шранке и вкрадчиво спросил:

— Кречет нам не помешает?

— Он у меня вот тут! — Горбань крепко сжал пальцы в кулак. — Мы плавали с ним на одном корабле, еще в войну, вместе трудились в минно-торпедной мастерской. Деньгами его не раз выручал. Словом, он меня очень ценит, ибо знает, что в морском бою я стоял до последнего.

— Ну, а если вдруг пронюхает, что тогда? — настаивал Шранке.

— Уберу!

Шранке закурил, подошел к окну, отодвинул в сторону занавеску и осмотрел двор. Кругом было тихо.

«Да, я тогда распустил нюни, мне хотелось жить, а теперь вот приходится расхлебывать, — размышлял Горбань. — Пауль Зауер... Что же делать, как быть с «гостем»? Неожиданно у него мелькнула мысль: не пойти ли с повинной в органы госбезопасности?

Словно догадавшись о его мыслях, Шранке улыбнулся:

— Пауль говорил мне, что в сорок четвертом ты совершил диверсию на подводной лодке. От взрыва торпеды она разломилась на части и пошла ко дну. Погиб весь экипаж, не так ли? Сколько там было моряков?

— Я не считал.

— Ты просто молодец! — Шранке похлопал Горбаня по плечу. — И как тебе удалось поставить взрывчатку?

У Горбаня кровью налились глаза:

— Ты вот что, дорогой... Что было, то прошло... Ты лучше скажи, что я должен делать?

— Не торопись, — успокоил собеседника Шранке. — У нас есть время хорошенько все обдумать. Дело у меня несложное, но твоя помощь нужна. Да, — спохватился он, — твоего дружка Кречета я чуть не ухлопал. Пристал ко мне как банный лист. Только вылез из воды, отдышался, сел в твою моторку и стал удирать на другой берег, а тут он, в темноте принял меня за своего человека. Я назвался.

— Кем?

— Петрасом Грейчусом, как и указано в паспорте.

«Лучше бы тебя, дьявола, Кречет ухлопал, — подумал Горбань. — Теперь буду тут жить как на ножах...» Горбань зевнул.

— Послушай, Гельмут...

— Не Гельмут, а Петрас, — сердито буркнул Шранке, видно, такое обращение испугало его.

— Я учту, — поправился Горбань. — Мы ведь с тобой одни тут, потому я так и назвал. Ты один на этом берегу?

— Может, и не один, — уклончиво ответил Шранке, размышляя о том, почему это заинтересовало завербованного агента.

Глаза у Горбаня сверкнули как два горящих уголька:

— Давай сразу условимся — доверять друг другу, иначе каши мы с тобой не сварим. Ты же видишь, повязал меня Зауер крепким узлом. Куда мне деваться? Ведь на моей совести гибель подводной лодки. Я уже не говорю о диверсии на базе, когда склад с торпедами взлетел на воздух. А если ты мне не доверяешь, тогда зачем пришел?

«Логично, — подумал Шранке. — Надо ему сказать правду».

— Пока один, но если потребуется, сюда придут еще люди. Наши люди.

Горбань повеселел.

— Вот теперь все ясно. — Он зачем-то встал, заходил по комнате. — Ты как сюда добрался? Может, хвост за собой привел? Если Кречет заподозрил в тебе чужого человека, он мог и выследить. У этого мужика глаз как у горного орла и руки как клещи, ему лучше не попадаться.

Шранке смотрел на собеседника спокойно, но по его злым глазам чувствовалось, что слова Горбаня ему не по душе.

— Кречет не видел, куда я ушел, — успокоил он хозяина, — ты, Тарас, не волнуйся. Сиди себе спокойно и работай в колхозе. Потребуется, я дам о себе знать. Только не вздумай со мной шутить, — угрожающе добавил Шранке. — Если со мной что случится — головы тебе не сносить.

Горбань устало поглядел на гостя:

— Скажи, что я должен делать?

Шранке уклонился от прямого ответа:

— Так, кое-что... Скажи, твоя женушка скоро приедет?

— Может, через неделю, может, через месяц. У матери она гостит.

— Пусть гостит как можно дольше.

— Ночевать будешь у меня?

Шранке блудливо осклабился:

— Я познакомился с одной молодухой. Живет одна... Кстати, Зауер хвалил тебя, говорил, ты был у него преданным агентом. Я даже тебе позавидовал. — Шранке хохотнул.

Горбаня покоробили слова пришельца.

— Все его задания я выполнил. Он заверил, что больше трогать меня не будет. После войны я подался в рыбаки, — глухо продолжал хозяин. — Хотелось все забыть... А вы снова меня нашли. Могли бы помоложе сообщника заарканить.

Шранке засмеялся:

— Ты хочешь сказать, что больше не годишься на большое дело?

Горбань с минуту помолчал, размышляя. Он еще ни к кому в жизни не испытывал такой ненависти, какая проснулась в нем к Шранке. Ладно уж — Пауль Зауер. Он спас ему жизнь, и Горбань фашисту был кое-чем обязан. А кто для него Шранке? Чужак чужаком. Горбаню хотелось, чтобы Шранке ушел от него и больше к нему не вернулся. Но он знал, такого не случится и его он в покое не оставит. Надо было что-то решать, решать с оглядкой.

— Силенка у меня еще есть, а вот сноровки поубавилось. — И вдруг спросил: — А ты почему пробрался сюда по воде?

— По суше не стал рисковать. Меня доставили сюда с комфортом.

В дверь неожиданно постучали. Шранке вскочил со стула, насторожился:

— Кто это?

— Не знаю, — пожал плечами Горбань. — Может, сосед, штурман сейнера. Так он ушел в рейс и пока не вернулся. А может, кто другой.

— Спрячь меня.

— Иди в другую комнату, я поговорю с ним в прихожей.

Шранке, нащупав в кармане пистолет, шмыгнул в боковушку, в ней было темно, как в трюме баржи, куда он спрятал свое снаряжение. Он уселся за шкафом, готовый в любой момент выхватить из кармана оружие.

Стук повторился.

— Кто там? — громко прохрипел Горбань.

— Это я. Кречет.

Горбань открыл дверь, провел в комнату своего друга.

Кречет был в штормовке, резиновых сапогах, от него пахло соленой рыбой. Он сел на стул, снял кожаную шапку.

— Иду в колхоз, дай, думаю, зайду к Тарасу, может, Ирина вернулась из родных краев, — Кречет передохнул. — Душа у меня болит, что-то давно мать не пишет. Я просил твою благоверную навестить мою старушку.

— Иринка еще не прикатила. Ты вот про мать вспомнил. Она жива, и тебе от этого тепло на душе. Моя давно в могиле. В тот день, когда она умерла, я был на промысле в океане и не мог прибыть на ее похороны. На душе у меня до сих пор саднит.

Кречет искоса посмотрел на Горбаня.

— Правда, Тарас, ты после войны ни разу не ездил в родные края?

Горбань расстегнул воротник рубашки, обручем сдавивший ему горло.

— Кто тебе сказал?

— Твоя Ирина.

Горбань с неприязнью подумал о жене: «Болтливая. Надо ей язык укоротить».

Кречет нахмурил седые брови, заговорил негромко, но твердо:

— Тарас, не ищи оправданий. Ты давно бросил свою мать... Ты поступил с ней прескверно. Не мне судить тебя, Тарас, но как другу замечу — ты предал мать.

Горбань обжег Кречета взглядом:

— Не плюй мне в душу! Зачем пожаловал?

— По делу. — Кречет огляделся по сторонам, спросил: — Ты один дома?

— А что?

— Странно, — усмехнулся Кречет. — В окне я вроде две тени видел.

— Тебе показалось, — веселым голосом проговорил Горбань. — Давай пивком побалуемся.

— Только стаканчик, — согласился Кречет. — Ты же знаешь, печень у меня хандрит. Да-а-а, с мастером я намучился. Пока нашел его, пока уговорил... Прибудет завтра утром. Скорее бы вернулся из отпуска председатель. Замотался я без него.

Горбань достал из холодильника бутылку пива, налил два стакана.

Кречет пригубил глоток, чертыхнулся:

— Холодное, как лед! Слыхал новость?

— Какую?

Кречет сообщил, что в районе баржи военные водолазы что-то искали.

— Они всегда что-то ищут, такая у них служба, — схитрил Горбань.

Шранке, находившийся в соседней комнате, отчетливо слышал их разговор, и ему стало не по себе: в отсеке баржи могут найти его снаряжение. «Надо быть настороже, — подумал пришелец. — Не желал бы я попадаться в лапы чекистам. Этот Кречет уж больно любопытный».

— Послушай, Тарас, — продолжал Кречет, — я видел какого-то типа в твоей лодке.

— Да? — удивился Горбань. Он поставил на стол стакан, вытер платком губы. — Когда?

— Вчера ночью. Мужчина средних лет. Я несколько раз окликал его. Думал, что это ты. Он все молчал. Когда подошел к нему совсем близко, он заговорил. Сказал, что у него не было другого выхода, потому и взял твою лодку. Назвался рыбаком. В это же утро пограничники обнаружили следы на берегу.

«Неужели меня уже ищут?» — ужаснулся Шранке. Он затаил дыхание и ждал, что еще скажет Кречет. Но услышал настороженный голос Горбаня:

— Ты бы узнал этого человека?

— Еще бы! — оживился Кречет. — Лицо у него худощавое, нос острый. У меня такое предчувствие, что этот тип все врал.

— Паникер ты, ей-богу! На войне таким не был, я-то помню...

Кречет встал, поблагодарил за пиво.

— Уходишь? — вздохнул Горбань.

— Пора... — Кречет надел кожаную шапку. — Послушай, Тарас, может, мне зайти к майору Кошкину и все ему рассказать?

Горбань усмехнулся:

— Может, парень торопился к своей любовнице, не станет же он тебе говорить, что едет к ней? Вот и наврал с короб, а ты уши развесил.

— Может, и так, — махнул рукой Кречет, — Черт с ним, побегу, Тарас, а то опоздаю на рейсовый катер. Мастер обещал исправить эхолот. А ты приходи завтра. Добро? Отчет будешь готовить...

Горбань вернулся в комнату мрачный. Не успел он передохнуть, как из другой комнаты вышел Шранке.

— Я все слышал, — сказал он, и на его тонких, как шнурок, губах появилась ироническая улыбка. В комнате горела лампочка в желтом абажуре, и лицо Гельмута было тоже желтым, как корка лимона.

— Что ты слышал? — грубо спросил Горбань.

— Водолазы рыщут у баржи...

— Мало ли кто бродит у моря. Тебе-то чего бояться?

Он смотрел на Шранке пристально, ждал, что тот скажет, но гость молчал, и если бы Горбань был человеком наблюдательным, то заметил бы, как у Гельмута при его словах дрогнули брови, а в глазах вспыхнул и тут же погас испуг.

— Тарас, снаряжение я спрятал там...

— Где?

— В отсеке баржи. Видно, зря это сделал. Если водолазы полезут туда, могут найти. Надо убрать улики. Как считаешь?

— Не надо. Нас могут заметить. Сам во всем разберусь.

Шранке помолчал и жестко проговорил:

— Если что, Кречета уберем... — Он увидел, как у Горбаня дернулась правая щека, отчего резко обозначился синий шрам на ней. — Это легко сделать. Возьмешь его с собой на рыбалку...

— Я-то? — испугался Горбань. — Он же мой друг, воевали вместе!

— Вот и хорошо, — усмехнулся Шранке. — Тебя никто не станет подозревать. Ладно, поглядим, как он поведет себя дальше. А сейчас послушай, что тебе надлежит сделать...

— Диверсией я заниматься не стану, — отрубил Горбань. — Постарел я... И рука слабая, и реакция уже не та, как в молодости.

— Не волнуйся, Тарас, — успокоил хозяина Шранке. — Работа у нас с тобой будет не трудной. Поможешь мне изучить систему охраны морской и сухопутной границы, собрать характеристики на ведущих командиров кораблей...

— Ишь, чего тебе захотелось! — съязвил Горбань. — Я что, сижу за одним столом с этими самыми ведущими командирами, что ли? Ну, есть у меня один старпом с «Ястреба»...

Шранке улыбнулся:

— Не Покрасов ли Игорь Борисович?

— Он. Откуда вы его знаете? — удивился Тарас Иванович.

— Да уж знаю. Его ведь орденом наградили. Что, разве ты не читаешь газету «Красная звезда»? Там о нем был очерк... Так, ясно, — Шранке прошелся по комнате. — Еще кого ты знаешь?..

— Командира спасателя, был тут у нас капитан первого ранга Зерцалов, у него тут в подчинении целая морская бригада кораблей. На подводной лодке служит штурманом мой давний знакомый, тогда, много лет назад, он был лейтенантом, а теперь уже капитан третьего ранга...

— Погоди, — тронул его за плечо Шранке. — Не торопись. Потом все эти фамилии и имена ты напишешь на отдельном листке. И еще нам с тобой надо побывать в гроте, что на острове Чайкин.

— Я там уже бывал, — хмуро бросил Горбань. — Еще когда в сорок четвертом высадился с немецкой подводной лодки. Трое суток я пробыл в этом самом гроте, думал, что меня крысы там сожрут.

Шранке, казалось, его уже не слушал, он думал о чем-то своем. Потом вдруг спросил:

— У вас тут на подводных лодках как-то бывал директор крупного военного завода Кольцов Борис Петрович. Ты с ним случайно не знаком?

Горбань задумался, а потом решительно ответил:

— Нет.

— Так, так, — Шранке что-то соображал, он стоял за спиной у Горбаня и о чем-то размышлял. — Если не знаешь, то надо будет тебе с ним познакомиться. Он должен будет сюда приехать. Есть у него близкий человек на сторожевом корабле «Ястреб», тот самый старпом Покрасов, с которым ты хорошо знаком... Но все это — потом. А первое тебе задание — поедешь в Москву. Привезешь мне один пакет.

— И все?

— Возьмешь пакет и привезешь мне. Вес — не больше килограмма.

— А что в нем?

— Что в нем — мое, и знать тебе, Тарас Иванович, не следует. Не полагается. — Шранке тихо и противно засмеялся. — Поедешь поездом. Надеюсь, Кречет тебя отпустит?

— Это я улажу. Я давно собираюсь в Москву. Надо кое-что закупить для колхоза. Может, лучше самолетом?

— Нет, — решительно возразил Шранке. — Только поездом. Поедешь, видимо, через неделю.

— И ты со мной?

— Нет. Я буду здесь. Так решил шеф. Поедешь один. Тряхнешь стариной. Небось давно в столице не был?

— Очень давно.

Было около часа ночи, когда Шранке подошел к двухэтажному рубленому дому, в котором жила Фекла Тарасова. Пока он шел к ней, из головы у него не выходили слова рыжего о том, что судьба у Феклы пошла наперекос... Брат Андрей сидит в тюрьме, мать умерла. «И все же следует хорошенько присмотреться к Фекле», — решил Шранке. И тут же его насторожила мысль — почему она умолчала о брате? О том, что похоронила мать, сказала, даже голос у нее надломился, а глаза стали влажными. О брате — ни слова. С чего бы это? Видно, стыдно ей. Что ж, он ей напомнит. В нужный момент напомнит.

Дом, в котором жила Фекла, стоял на сопке, откуда хорошо виднелся сизо-черный залив. Суда, стоявшие на рейде, издали казались маленькими и неуютными. Ночь выдалась стылой, колючий ветер жег лицо, но Шранке на это не обращал внимания; теперь его думы были только о Фекле: дома ли, откроет ли дверь, ведь уже поздно. Он постоял в тени, пытаясь уточнить, не шел ли кто следом. Нет, кругом тишина. Шранке вошел в подъезд и, найдя номер квартиры на первом этаже, постучал в дверь.

Фекла не спала. Она быстро открыла дверь и, увидев случайного знакомого, смутилась. Шранке мягко улыбнулся:

— Вот я и пришел...

Фекла тоже улыбнулась ему, в уголках ее глаз он заметил некоторое смятение, видимо, никак не ожидала, что он придет к ней, и, может быть, поэтому в блеске ее глаз, в задумчивом взгляде появилась какая-то, едва уловимая настороженность. Но все это продолжалось недолго, какие-то секунды. Фекла быстро справилась с собой.

— А я думала, что ты, чернявый, пошутил. Ну, чего стоишь? Проходи, гостем будешь. И пожалуйста, закрывай двери. Мне что-то зябко, как бы не простудиться. Пока шла на катере, ветер до костей пронизал на палубе. А ты, Петрас, небось не догадался взять с собой что-нибудь горяченькое?

— Догадался. — Он вынул из карманов пальто бутылку коньяка и сверток с дорогими закусками. — Сам чертовски продрог, пока к тебе добрался.

На Фекле была голубая кофточка. Белый воротничок оттенял смуглую шею. «Рыбак» понял, что молодка рада его приходу, и, с вожделением поглядывая на нее, подумал: «С такой не грех и в постельке понежиться».

— Мое сердце чуяло, что ты придешь, — заговорила Фекла добрым, ласковым голосом. — Потому и не ложилась спать. Вот платье соседке дошиваю. Наш «Океан» стоит в ремонте, много денег не заработаешь. — Она взглянула ему в лицо. — Небось не ужинал?

— Весь день по делам мотался. Кишка кишке марш играет.

— Я мигом стол накрою.

— Шуруй, Феклуша. Устал я чертовски. Соседи не донимают?

Фекла вздохнула:

— Глазастая у меня соседка. Я как-то принесла свежего окуня, она ехидно спрашивает: «Почем изволите продавать?» А вообще-то бабуля не злая. У нее был один-единственный сын и тот погиб в войну. Она все еще ждет его домой.

«Лучше этой старушке на глаза не показываться», — решил Шранке.

Фекла словно догадалась о его мыслях, участливо посоветовала:

— Ты глаза ей не мозоль. А то еще станет стыдить меня, мол, не успела мать похоронить, а уже заневестилась...

Фекла тараторила без умолку и все глядела на гостя, заметив, что глаза у него сухие и холодные. Он то и дело озирался на окно, словно под ним кто-то стоял. Не удержалась, спросила:

— Чего ты, Петрас, все в окно глядишь?

— Вроде кто-то мимо прошел.

— Ты не бойся. Я одна. Нет у меня мужика. Забегают изредка на бутылку занять.

— Я в отпуск приехал, мне нужна квартира, — повеселел Шранке. — Не знаешь, кто сдает?

— Живи у меня, — улыбнулась Фекла. — Только деньги наперед.

Не говоря ни слова, гость вынул из кармана деньги, отсчитал и протянул Фекле:

— Вот, возьми. Сто рублей.

— Ты что, Петрас, сдурел? — заупрямилась Фекла. — Я же пошутила! Сам небось рубли считаешь. Нет, я не возьму.

Он отвел ее руку в сторону.

— Это не подачка, Феклуша, — с деланной обидой в голосе возразил Гельмут, присаживаясь за стол. — Давай помянем твою родительницу. Кажется, на кухне чайник закипел.

— Погодь, — Фекла налила себе рюмку коньяка и выпила ее залпом. — Ох и горячо стало на душе! А ты? Ну-ка, наливай себе.

— У меня еще с утра чего-то сердце пошаливает, — на ходу придумал «рыбак». — Ты выпей еще. Налить?

Фекла выпила вторую, и ее потянуло на откровенность.

— Жить-то одной, Петрас, тяжко, — она отбросила со лба челку волос. — Ты вот проведешь у меня свой отпуск и уедешь домой. А я опять останусь одна...

— А буксир? — с иронией спросил Шранке.

— «Океан»? Название громкое, а пашем воду в бухте. То одно судно притащим к причалу на выгрузку, то другое. «Кайру» тоже однажды тащили до самого острова. Ладно, наши суда буксируем — не стыдно. А то еще иностранные приходится обслуживать. Тут недавно за лесом приходил сухогруз из Западной Германии. Один моряк сунул мне в руки плитку шоколада и шепотком: «Карош девка! Я хотел дарить тебья одна ночь...» Я, Петр, выпить могу, но совесть свою... Честь женскую не растеряю, с кем попало не стану любовь крутить.

— Верю, Феклушка! — льстивым голосом промолвил Шранке. Увидев, что хозяйка покраснела от смущения, он торопливо добавил: — Ты мне приглянулась, и я подумал: «Такая много может принести счастья».

Фекла зарделась пуще прежнего.

— Спасибо, Петрас. Не всякий мужчина сейчас так смотрит на женщину.

Ужин проходил весело. Фекле было хорошо с гостем, и она не думала, что с ней будет завтра. С тех пор как похоронила мать, к ней впервые пришел мужчина. Раньше, когда была мать еще жива, мужиков к себе Фекла не водила. Коли и доводилось с кем полюбезничать, волю чувствам давала на стороне, подальше от глаз матери.

Застолье с «рыбаком» так обрадовало Феклу, будто она вновь обрела свое счастье, по которому так долго тосковала. С тех пор как погиб ее муж, она поняла, как жутко и тяжко жить одной! Пожалуй, впервые за все время после похорон мужа она пожалела о том, что не было у них детей. Кукуй теперь одна-одинешенька. Правда, есть надежда на брата, вернется из заключения, заберет ее с собой, и уедут они в родные края, на Дон, где нет такой суровой зимы, как на Севере, где летом печет солнце, а на берегу слепит глаза желтый, раскаленный песок.

— Ты о чем задумалась? — удивился Шранке.

Фекла, очнувшись от воспоминаний, промолвила с горечью:

— Про жизнь свою думала... — Она помолчала. — Я, может, и не страдала, если бы мой муж не замерз в тундре. Поехал с хлопцами на охоту, где-то там накачались, а тут налетел снежный буран... Пока нашли их — окоченели.

— Кто — они?

— Муж мой и шофер. Молодой был, неженатый паренек. Вот какая выпала мне долюшка.

Внутри у Феклы все горело — то ли от обиды, то ли от выпитого коньяка. Она старалась улыбнуться, но улыбка получалась неестественная. Шранке ее настроение расценил по-своему: «Соскучилась по мужику».

Он встал, неторопливо прошелся по комнате, заложив руки в карманы. Потом сел рядом с ней и, глядя ей в серые, блестевшие глаза, спросил:

— Братец-то твой, Андрюха, в тюрьме?

— Кто тебе сказал? — вырвалось у Феклы. Она побледнела, испуганно прижала руки к груди и, не сводя с гостя глаз, еле слышно промолвила: — На рыбе попался...

— Сколько дали?

— Три года. Рулевым был на катере. Андрея я жду не дождусь. Пишет, что скоро домой вернется. А ты откуда про моего братеню знаешь?

Шранке слегка прижал Феклу к себе и на ухо прошептал:

— Я все про тебя знаю.

Фекла покорно прижалась головой к его груди:

— Ты, видно, добрый. Сразу сто рублей мне хотел отвалить.

Шранке хотел поцеловать Феклу, но она прытко вскочила и с обидой в голосе резанула:

— Не балуй! Садись за стол. Я принесу чай... Грех про любовь думать, коли траур по матери еще ношу, — тяжело вздохнула Фекла. — Ты, если не хочешь пить чай, ложись спать. Сам же говорил: устал чертовски.

— Пожалуй, ты права, — согласился гость.

Спать хозяйка и гость легли на разных кроватях. Фекла все ждала, что Шранке окликнет ее, но он молчал. «Видно, не хочет обижать меня, силой брать. Культура в нем есть», — решила Фекла. С этими мыслями она и уснула.

Шранке, однако, не спал. Лежал на спине, подложив руки под голову. В окно светила полная луна. Во дворе было так тихо, что в открытую форточку доносился гул морского прибоя. Он смотрел на глухое, темное окно, а видел себя в родном Кёльне. Как он попал сюда? Тот день ему запомнился до мельчайших подробностей. После одной поездки ему полагалось отдохнуть денек, а уж потом явиться к шефу с докладом и через неделю уйти в отпуск. Но Зауер на другой день позвонил ему по телефону и коротко бросил: «Я жду вас ровно через час». Не успел Шранке слово вымолвить, шеф положил трубку. Жена насторожилась:

— Что-нибудь случилось?

— Эльза, я зачем-то срочно понадобился шефу, — объяснил Шранке.

Жена помогла ему быстро одеться, дала ключ от машины.

— Позвони мне, что и как, а то я буду волноваться.

Осеннее утро выдалось хмурое. Город окутал серо-белый туман. Шранке вел машину, а сам неотступно думал о том, зачем так срочно понадобился шефу? Неужели снова поездка? Вместе с Эльзой он собирался укатить в Австрию, отдохнуть на лоне природы. Жена уже приготовила в дорогу все необходимое, попросила свою мать, чтобы та присмотрела за их квартирой. Неужели ему снова отправляться в командировку? Когда Шранке вошел к шефу, сразу догадался: предстоит поездка. Он не знал, куда именно, но в том, что ему придется ехать, не сомневался. Зауер грузно поднялся с кресла, поздоровался с ним за руку и, закуривая сигарету, промычал:

— Надо ехать, малыш, и срочно!

— Куда?

— К нашим друзьям норвежцам... Сейчас придет наш коллега, и все обговорим. Ты, пожалуйста, поставь свою машину во двор.

— Наш коллега — американец? — уточнил Шранке.

Зауер усмехнулся:

— Сам увидишь. Поторопись с машиной.

Когда Шранке вернулся, у шефа уже сидел высокий, стройный мужчина с черными, как у Чарли Чаплина, усиками. Он поздоровался с ним, но себя не назвал. Говорил коллега на немецком языке. Шранке, хотя и слушал его внимательно, однако обиделся, что незнакомец не назвал себя. Словно догадавшись об этом, шеф кивнул на усатика и стал объяснять, кто он такой. Высокого стройного мужчину звали Уинстоном Стенли. В годы второй мировой войны он плавал военным моряком на английских боевых кораблях в качестве штурмана, участвовал в проводке караванов в русский порт Мурманск. Потом добровольно пошел в «Миджет сабмари» — подразделение английских сверхмалых подводных лодок. Служба здесь была уделом смертников, потому что те лодки уничтожали немецкие боевые корабли. Но Стенли повезло — он был ранен. Когда выздоровел, его перевели на новое место службы.

— И где вы теперь? — поинтересовался Шранке, закуривая.

Стенли сказал, что он состоит на службе в Си-Ай-Си.

— Ясно, — помрачнел Шранке, догадываясь, что ему придется пробираться в далекую Россию.

И он не ошибся. Шеф погонял во рту сигарету и озабоченно заговорил о важном задании.

— Куда ехать? — приуныл Шранке. Ему не терпелось поскорее узнать маршрут, а уж потом уточнять детали задания.

— В Россию, — сказал шеф. — Там есть одна «консервная банка», и ее надо вскрыть.

— Ваш агент?

— Бывший. В годы войны он попался к нам на удочку. Ты войдешь с ним в контакт, а уж потом выполнишь задание. Тут у меня есть его дело. Вот посмотри. — Зауер протянул Шранке тонкую коричневую папку, старую и потертую. На папке было написано: «Дело Дракона». Все листы в деле пронумерованы и снабжены грифом: «Совершенно секретно».

Не торопясь, Шранке тщательно ознакомился с делом, листок, на котором были напечатаны данные на Дракона, он прочел дважды. «Выписка из личной карточки агента... Горбань Тарас Иванович. Год рождения — 1921. Национальность — русский. Образование — неполное высшее. Агент по кличке Дракон с 1944 года».

— И это все?

— Нет. — Зауер снял трубку и снова кому-то позвонил. — Фотокопии готовы? Сохнут? Несите их сюда. — Он пристально поглядел на сникшего подопечного. — Я распорядился снять копии некоторых документов. Пока их готовят, я и Стенли объясним характер задания.

— Я поеду в Россию в качестве туриста?

— Нет, это опасно. Полетите в Норвегию самолетом, а там наши друзья на рыболовном судне или... — Зауер замялся, потер лоб ладонью и мельком взглянул на Стенли.

— Или на подводной лодке, — добавил Стенли. — Если я не ошибаюсь, вы служили на флоте, плавали на субмарине, не раз выходили в море через торпедный аппарат, плавали с аквалангом, не так ли?

— Я предпочитаю все же судно. Пусть это будет сейнер или траулер. Человек я закаленный и мог бы доплыть до берега в специальном снаряжении.

— Хорошо, мы учтем ваше желание, — согласился с доводами Шранке Стенли. — Теперь поговорим о главном.

«Сам не едет в Россию, меня посылает», — с неприязнью подумал о своем шефе Шранке.

Зауер прошелся по кабинету и пообещал прислать Шранке миниатюрную, новейшего образца радиостанцию, напутствуя, как следует подготовить поездку Дракона в Москву. «Знаю, что дело это не простое, можно и на чекистов нарваться, — говорил Зауер. — Но ты лучший мой агент, и я верю в твои способности. Твой риск солидно оплатится. Получишь куш долларов, купишь виллу, новую машину... Будешь с Эльзой пляжиться на райских берегах Адриатики».

В комнате Феклы послышался скрип кровати, потом Шранке услышал чьи-то шаги. Привстал на локтях, настороженно спросил:

— Феклуша, ты?

— Да, — сонно отозвалась хозяйка. — В горле пересохло, пойду на кухню выпью воды. А ты, Петрас, чего не спишь?

— Думаю.

Фекла напилась воды, снова легла, но уснуть никак не могла. Она лежала в одной рубашке, разморилась, исходя истомой, но пойти в комнату гостя так и не решилась. Мало она его знает, ох как мало! Завтра, быть может, сама обнимет его и поцелует. «Я не сучка, чтоб вот так, с первого вечера... Тут все должно идти от сердца...»

И вдруг гость заговорил во сне, Фекла страшно удивилась. Говорил он по-немецки, как будто с кем-то спорил. Фекла поняла лишь одно слово — шнель, значит быстрей. И еще он звал какую-то Эльзу. Фекла встала, на цыпочках подошла к двери комнаты, где спал Шранке, прислушалась. Поночевщик шумно заворочался на кушетке, что-то пробурчал во сне и затих. Хозяйка вернулась к себе, села на край кровати, задумалась. Кто он, Петрас Грейчус?

Рано утром, едва забрезжил рассвет, Фекла стала собираться на работу. Гость еще спал. Она подошла к нему:

— Петрас, ты слышишь? Я пошла. Завтрак на кухне. Приду поздно. Если куда пойдешь, закрой квартиру.

Едва Фекла закрыла за собой дверь, Шранке вскочил с кровати и бросился к окну. Хозяйка шагала по улице быстро, спешила к причалу, куда вот-вот подойдет рейсовый катер.

«Надо было ее предупредить, чтобы никому на судне не болтала обо мне, — спохватился Шранке. — Впрочем, лучше промолчать. Не станет же она хвалиться, что привела в дом мужика».

Шранке умылся, попил чаю, размышляя, куда ему пойти, то ли к Горбаню домой, то ли наведаться в колхоз. Он не торопился, потому что шифровку шефу отослал ночью, воспользовавшись катером бухгалтера. Рацию он положил в кожаную сумку и спрятал в гроте, завалив вход камнями. Очередной сеанс связи предстоял через сутки. Так было условлено с шефом. Шранке потянулся до хруста в суставах.

В заливе протяжно басил транспорт, груженный лесом, из его трубы валил густой черный дым и расползался по воде. «Надо предупредить Горбаня, чтобы присмотрел за Кречетом, — решил Шранке. — Как бы этот рыбак не спутал карты». Он мигом оделся и, закрыв квартиру, вышел из подъезда.

Фекла между тем добралась на буксир с опозданием. Она ступила на палубу и шмыгнула в камбуз. У плиты с кастрюлей возился белобрысый молодой кок с серыми выразительными глазами.

— Ты чего тут колдуешь? — начальственно спросила Фекла. — Почисть рыбу!

— Капитан попросил чаю согреть.

— Он был на камбузе? — удивилась Фекла, опасаясь нахлобучки за опоздание.

— Я сказал, что вы где-то на судне...

Молодой кок неожиданно умолк, вытянул руки по швам. Фекла поняла, что за ее спиной кто-то стоит. Обернулась и вздрогнула — у дверей стоял капитан. Он был в черном кожаном пальто, в такой же кепке и, к удивлению Феклы, улыбнулся. Фекла торопливо выпалила:

— Сергей Прокопьевич, я чуток опоздала...

— Вижу... Вот что, пойдешь на «Кайру», там у них кок заболел.

Решение капитана поначалу ошеломило Феклу. Она испугалась, что сегодня не увидит своего знакомого. Еще не было случая, чтобы повариха возражала капитану, а тут не выдержала, резко отчеканила:

— Никуда я не пойду.

Капитан мог бы и власть употребить, но он спокойно пояснил:

— Там старпом — мой однокашник. Он и просит прислать тебя на неделю-две. «Кайра» только с промысла вернулась и теперь не скоро уйдет в море. Стоит у Северного причала. Если ты не желаешь, я настаивать не буду.

«Надо согласиться, — передумала Фекла. — Капитан относится ко мне с уважением, обещал брата устроить на работу...»

— Так ты дашь мне повариху? — раздался бас за спиной Сергея Прокопьевича. — Это и есть твоя Тарасова?

— Очень вкусно готовит, — похвалил повариху капитан. — Твои хлопцы в обиде не будут.

— Красивая у тебя повариха, — заметил старпом «Кайры», глядя на Феклу. — На судне у меня много холостяков, но я постараюсь, чтобы твою красавицу не обижали.

Фекла с хитринкой в голосе парировала:

— У меня уже есть жених. Вчера он был у вас на судне.

— Кто такой? — шевельнул бровью старпом «Кайры». — На траулере я всех знаю в лицо.

— Петрас Грейчус. Рыбак из Риги. Симпатичный и обходительный парень.

Лицо старпома стало задумчивым.

— На траулере я плаваю третий год и никакого Грейчуса не знаю. Ладно, бери свои вещи, Феклушка, и на катер. «Кайра» стоит у дальнего причала. Надо обед команде готовить.

— Значит, не гостил у вас Грейчус? — обиженно переспросила Фекла.

— Нет. Такого не было на судне.

Фекла вышла на палубу, полной грудью вдохнула воздух, все еще чувствуя, как упругими толчками колотится сердце. «Ну, Петрас, я тебе покажу, как врать!» Она подхватила у ног черный, замусоленный чемодан, в который собрала свои нехитрые вещи, и шагнула к трапу.

Весь день на «Кайре» Фекла только и думала о своем знакомом. Небось спал до обеда, потом пошел в город. Что ему одному делать в квартире? У него отпуск, деньги есть... И все же поведение Петраса насторожило Феклу. Едва закончился ужин, она помыла посуду и лишь после вошла в каюту. Постояла перед зеркалом, подкрашивая губы, и мысленно перенеслась в свою квартиру. Наверное, Петрас ждет ее, выглядывает в окно. И все же — кто такая Эльза? Видно, близкая ему, коли шептал ее имя во сне.

«Надо ехать в город, — решила Фекла. — Подозрительный этот Петрас. Зачем соврал, что был в гостях на «Кайре»? Нет, что-то в нем есть...»

Фекла через минуту без стука открыла дверь каюты старпома.

— Ну, как, Федор Петрович, ужин понравился?

— Команда решила перемануть вас на наше судно, — улыбнулся старпом. — Что у вас ко мне?

— Домой надо съездить, — потупилась Фекла. — Там меня гость дожидается.

Старпом разрешил поварихе сойти на берег, но строго предупредил, чтобы завтрак был приготовлен вовремя.

Густые сумерки окутали бухту. На черном бархатном небе зароились крупные звезды. Слышались сонные крики чаек, приютившихся дремать на буях.

Фекла торопилась на причал, где стоял военный катер. Она попросила взять ее в город. Молодой матрос любезно предложил ей войти в кубрик. Пока катер бурлил винтом воду залива, у Феклы отлегло на душе. Она решила поначалу зайти на «Океан» поговорить с капитаном с глазу на глаз о своем знакомом.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Командующий соединением стоял у карты Баренцева моря и тонкой длинной указкой показывал те районы, где будут проходить учения. Он был высокий, стройный, на его груди сияла Звезда Героя Советского Союза. Лицо — открытое, волевое, только ранняя седина, покрывавшая виски, придавала его лицу суровость, хотя серые глаза адмирала задорно светились. Капитан 2-го ранга Гаврилов сидел в первом ряду и делал записи в своем блокноте. С адмиралом он познакомился давно. На встрече с морскими пограничниками командующий рассказывал о первом в мире кругосветном групповом плавании советских атомных подводных лодок. Атомоходы прошли без всплытия более сорока тысяч километров!

— Я командовал отрядом лодок и горжусь, что поход прошел успешно, — вспоминал адмирал. — Экипажи показали высокую выучку и мастерство. В проливе Дрейка путь подводным лодкам преградил громадный айсберг, возвышавшийся над водой метров на шестьдесят. Невидимая его часть была метров триста. Через перископ мы сфотографировали айсберг, а потом поднырнули под него и прошли назначенным курсом...

...Чуть позже, после этой встречи с адмиралом в клубе, Гаврилов вернулся на корабль и вызвал к себе штурмана, лейтенанта Игната Озерова.

— Что скажешь о проливе Дрейка? — спросил штурмана Гаврилов.

— Каверзное место...

— Продолжай.

Штурман знал немало легенд о злосчастном проливе. Но свой рассказ он начал издалека, заметив, что пролив между Антарктидой и Огненной Землей открыл известный английский пират, первым повторивший путь Магеллана, Франсис Дрейк. В 1577 году, когда Дрейк отважился пройти в Тихий океан, чтобы поживиться сокровищами Перу, на его судне вспыхнул мятеж. Против капитана выступил его друг и помощник Даути. Дрейк приказал убить его. «Я поведу свою деревянную черепаху через пролив, если даже вы трусите», — заявил он своим морякам. И цели своей Дрейк добился. Пролив был назван его именем.

— А про мыс Горн слыхали? — прервал штурмана Гаврилов.

— Самая южная оконечность Американского континента.

— Вот-вот, самая южная. В молодости я бывал в тех местах. На маленьком скалистом острове высится утес, о котором сложено немало мрачных легенд. Наш корабль, на котором мы, курсанты училища, проходили морскую практику, шел в какой-то молочной мгле, ориентируясь по данным радиолокационной станции и эхолота.

Слушая командира, штурман так и не понял, зачем тот вызвал его. Гаврилов подвел итог разговору:

— Прошу вас хорошенько подготовиться и провести беседу с моряками. Нам тут служить и покорять океанские широты. Добро?..

А пока что Гаврилов внимательно слушал адмирала.

— Теперь, товарищи, коротко об особенностях предстоящего учения, — неторопливо продолжал адмирал, по-прежнему не отходя от карты. — Очевидно, каждый из вас знает, что район учения весьма сложный...

Командир «Вихря» капитан 2-го ранга Сокол нагнулся к Гаврилову:

— Я знаком с адмиралом давно, еще когда был старпомом на корабле. Он получил Героя за поход атомной лодки на Северный полюс. Моряки подняли там Государственный флаг нашей Родины.

— Я знаю об этом, — тихо отозвался Гаврилов, давая понять своему коллеге, что перешептываться сейчас неудобно. На совещаниях, где бы они ни проходили, Гаврилов всегда был весь — внимание.

— Хотел бы предупредить наших пограничников, — подчеркнул командующий соединением, — им предстоит серьезное испытание. Обнаружить подводные лодки противника будет нелегко. Командуют ими, как правило, бывалые мореходы... Если кто из вас надеется провести поиск на ура, успеха не добьется. Не получилось бы так, как в одной сказке. Еж соревнуется в беге с зайцем и при помощи хитрости, используя ежиху, оказывается все время первым: «А я уже здесь!»

Гаврилов повернулся к командиру «Вихря» Соколу, бросил реплику:

— С юмором адмирал.

Командующий сурово взглянул на капитана 2-го ранга.

— Товарищ Гаврилов, вам что-то непонятно?

Командир «Ястреба» смущенно поднялся с места, сжимая в руке блокнот:

— Все ясно, товарищ адмирал. Мы с лодками в полигонах работаем систематически, так что искать их нам не привыкать. И акустики наши свое дело знают. Словом, постараемся быть на высоте.

Адмирал не без иронии в голосе заметил:

— Посмотрим, как на учении будет действовать «Ястреб». Если ваши люди проявят себя, лично вам, Сергей Васильевич, я готов пожать руку.

Возвращаясь на корабль, Гаврилов проклинал себя за словоохотливость. Капитан 1-го ранга Зерцалов незлобиво поддел командира «Ястреба»:

— Ну, хитрый еж, найдешь лодку? — И, не дождавшись ответа, продолжал: — Зря, Сергей Васильевич, ты малость прихвастнул на совещании. Конечно, мы охраняем границу, часто рискуем, это все так, но у подводников служба опаснее нашей. — Помолчав, сердито закончил: — На учении обеспечьте безукоризненную работу технических средств и высокую бдительность личного состава.

Взбежав по сходне на корабль, Гаврилов привычно отдал честь кормовому флагу. Его встретил старпом и дежурный по кораблю капитан-лейтенант Абрамов.

— Старпом, вас с замполитом жду в каюте. Скажите штурману, чтобы принес карту района Каменных братьев и прокладочный инструмент.

— Есть!

— Товарищ Абрамов, — нахмурился Гаврилов, — почему палуба на юте грязная? Прошвабрить до зеркального блеска!

«Значит, в море пойдем, если командир вызывает к себе старпома и замполита», — смекнул Абрамов и, вызвав к себе боцмана, распорядился навести порядок на юте.

Старпом Покрасов и замполит Лавров зашли в каюту командира вместе. Оба были удивлены той поспешностью, с которой их вызвал Гаврилов.

— Я только что из штаба, — сказал командир. — Наш корабль будет участвовать в противолодочном учении, скоро выйдем в море. Нам предстоит поиск подводной лодки «противника» в районе Каменных братьев. Надо подготовить корабль к походу. На борту иметь полные запасы топлива, воды и продовольствия. Вы, Федор Максимович, с коммунистами и комсомольцами мобилизуйте личный состав на добросовестное выполнение своего служебного долга. Вас, Игорь Борисович, прошу лично проверить готовность радиотехнической службы и особенно команды гидроакустиков. Что-то не по душе мне настроение мичмана Демина. Аня, его жена, написала командованию: Вася, мол, собирался ехать домой, а командир уговорил его остаться на сверхсрочную службу. И требует объявить мне выговор. Вот так, ни больше ни меньше — выговор! За что, позвольте спросить? Я же силой не держу Демина на корабле? Словом, так, замполит, — хмуро продолжал командир, — пусть сам мичман решает: ехать ему домой или оставаться на корабле. Для меня важно одно: пока Демин служит, порядок в команде акустиков будет на высоте.

Офицеры долго и подробно говорили о том, как лучше организовать поиск подводного «противника» на рубеже. Рассчитывали продольные и поперечные галсы, скорости корабля в различных гидрометеоусловиях, анализировали возможную гидрологию моря...

— Не знаю, как ваше мнение, но я не хотел бы оказаться в роли побежденного, — откровенно признался Гаврилов. — Глубоко убежден: морская дуэль начинается с акустиков. Хочется верить, что подчиненные мичмана Демина, да и он сам, не подкачают. — Капитан 2-го ранга посмотрел на Покрасова. — Старпом, в четырнадцать часов офицеров собрать в кают-компании для постановки задачи на учение. Корабль должен быть готов к выходу в море к двадцати часам. Вопросы есть? Нет? Тогда у меня все.

Покрасов уже прикрыл за собой дверь каюты, когда его окликнул командир:

— Задержитесь, пожалуйста, на минутку.

«Что еще? — настороженно подумал старпом. — Неужели что-либо узнал о своей дочери?» Он неторопливо вернулся к столу, за которым сидел Гаврилов. Однако тот заговорил не сразу. Выглянул в иллюминатор, где у самого борта сторожевика с криком носились чайки, бросил как бы вскользь:

— Штормит море... — И вдруг спросил: — Где вы были в субботу?

Лицо Покрасова слегка побледнело:

— Был у майора Кошкина. Вы же знаете, он помогает мне выяснить, на каком корабле погиб мой отец.

— На почте были? — Гаврилов смотрел на старпома не мигая.

Покрасову стоило больших усилий выдержать суровый, иронический, как ему казалось, взгляд командира. Не любил он, когда кто-либо вмешивался в его личные дела. Поначалу старпом хотел ответить грубостью командиру, но неожиданно почувствовал в душе угрызение совести. Как же, скрыл от командира свой звонок к его дочери в Москву.

— Да, я там был, — покраснел старпом. — Звонил в Москву.

— Связь устойчивая?

— Отличная. И вообще, когда я звоню, у меня всегда получается, — с ехидцей добавил Покрасов. Внутри у него нарастал протест, и задай командир ему еще хоть один вопрос, старпом непременно вспыхнул бы. У него было весьма скверное настроение.

Гаврилов переложил на столе какие-то бумаги.

— А мне не повезло, — слабая улыбка скользнула на его губах и тут же погасла. — Заказал разговор с Москвой, хотел узнать, как там Варя. Номер набрали быстро, и попал в чужую квартиру. Какая-то старушка отругала меня... — Командир шумно вздохнул. — Мне чертовски не везет. Поехал в аэропорт встречать дочь, она прилетела другим рейсом. Кстати, это было в тот день, когда вы возвращались из отпуска.

Капитан 2-го ранга скосил глаза на старпома, но у того был невозмутимый вид.

— Случайное совпадение, — вильнул глазами Покрасов.

«Врешь, дорогуша! — негодовал командир. — Я не стану у тебя выпытывать, что и как. Придет время, сам все выложишь как на духу». И вслух угрюмо заметил:

— Из многих случайностей построена наша жизнь.

— Возможно, — уклончиво согласился Покрасов.

Гаврилов прошелся по каюте.

— Тогда у меня все, Игорь Борисович. Если у вас возникнут какие вопросы, заходите, рад буду выслушать.

До самого вечера Покрасов осматривал корабль, проверял готовность боевых постов к действию в море. Пока в его душе бушевали страсти, на глаза командиру он старался не попадаться. Ему казалось, что Гаврилов понял его настроение, и не ошибся. После доклада о готовности корабля к походу он остался на ходовом мостике. Гаврилов глухо сказал:

— Сейчас будем сниматься с якоря и швартовов. Идите на ют.

— Я вас прекрасно понял, — стиснув губы, старпом торопливо сбежал вниз по трапу.

«Ястреб» несколько часов бороздил штормовое море. Над водой висела серая мгла. Волна была бешеной. Ветер крепчал. Гаврилов стоял без плаща на ходовом мостике. Все его мысли вращались вокруг загадочной подводной лодки, которую следовало обнаружить и «атаковать». Он сознавал, что маневр должен быть решительным, в противном случае лодка сама атакует сторожевой корабль.

— Не беспокойтесь, товарищ командир, — заверял его перед выходом в море мичман Демин. — Я хоть и сижу на чемодане, но свое дело сделаю на совесть.

Гаврилов тогда покровительственно улыбнулся мичману:

— Твои хлопцы не раз щекотали мне нервы.

— Молодо — зелено, Сергей Васильевич, — оправдывался Демин. — На сей раз не подведем.

Корабль изменил курс. В ходовой рубке раздавались команды вахтенного офицера. На ходовом мостике пробирало до костей. Командир «Ястреба» невольно вспомнил: «Дождик раньше, ветер вслед, жди от моря разных бед». Натянув на голову капюшон, он окликнул командира «БЧ-1»:

— Штурман, наше место?

— До Каменных братьев, справа на траверзе, три мили, — доложил лейтенант Озеров.

Гаврилов втайне гордился своим штурманом, хотя вслух об этом никому не говорил. Дело свое лейтенант Озеров знал хорошо. Впрочем, не один командир, многие знали о приверженности Озерова к своей профессии. Он ежедневно занимался сам, досконально изучая корабельные технические средства навигации, добросовестно занимался с рулевыми, штурманскими электриками. И неудивительно, что его специалисты были лучшими в бригаде. На корабле Озеров был целыми днями и ночами, редко сходил на берег, что особенно нравилось командиру. И все же однажды, когда вернулись из похода, он посоветовал штурману посмотреть в Доме офицеров спектакль Бориса Лавренева «За тех, кто в море». Озеров так и сделал, но едва кончился спектакль, поспешил на корабль. «В парк бы сходили, с девушкой познакомились», — кольнул его старпом Покрасов. Лейтенант Озеров не без иронии возразил: «Если я полюблю девушку, море перестанет меня уважать. — И серьезно добавил: — Я рассчитываю и вычерчиваю графики, которые помогут мне быстрее выдавать различные данные на главный командный пункт корабля, а времени не хватает». Начальник радиотехнической службы — РТС — капитан-лейтенант Борис Абрамов, услышавший этот разговор, не преминул подшутить над штурманом, у которого редко выигрывал партию в шахматы: «Ну, ну, Магеллан, может, и будет польза от твоих расчетов!»

Абрамов дружил с Озеровым. Бывало, играет с ним в шахматы и все допытывается, когда тот женится. «Нашему брату никак нельзя долго холостяковать, — философствовал Абрамов. — В море тяжело, возвращаешься усталый, а придешь домой, обнимет женушка, и будто в рай попал! Возьми в пример меня: сразу же после окончания училища женился. Ты же знаешь мою Люду? Сына родила, а там, глядишь, и дочурка будет...»

Штурман Озеров, как правило, отшучивался: «Любить — значит страдать, а я слабенький. Мне никак нельзя страдать. Еще Шекспир говорил, что любовь и море безбрежны. Я всегда хочу видеть свой берег, свой причал. Усек?»

Флотскую службу штурман Озеров начал с рядового матроса. Служил на пограничном корабле, с него и пошел в военно-морское училище. На вступительных экзаменах срезался по математике и получил двойку. Член приемной комиссии капитан 3-го ранга отдал ему документы и не без иронии заметил: «Поезжай, морячок, на свой корабль, тебе надо еще похлебать соленой водицы». Озеров покраснел до корней волос и как бы вскользь обмолвился, что уже и соленой водицы вдоволь похлебал, и не раз участвовал в задержании нарушителей морской границы.

— Да?! — удивился капитан 3-го ранга.

— И медалью меня наградили, — добавил матрос Озеров.

Капитан 3-го ранга снова взял документы матроса, призадумался.

— Я люблю математику. Я просто поторопился. Решал задачу не тем способом, — признался моряк. — Вот смотрите, как надо было решать. — Озеров вынул из кармана брюк помятый листок и протянул его члену приемной комиссии. — Это я потом написал... Глупо все вышло. Я очень хочу стать офицером. Клянусь...

— Пойдемте со мной к председателю приемной комиссии, — улыбнулся капитан 3-го ранга. — Постараюсь помочь.

После окончания военно-морского училища лейтенант Озеров приехал служить на Север. Гаврилову молодой офицер сразу пришелся по душе. Он однажды сказал: «Верю, что с таким штурманом мы с курса не собьемся».

Ночь прошла спокойно. Корабль неустанно утюжил серое, горбатое море. Где-то на глубине рыскала «чужая» подводная лодка. Ее во что бы то ни стало следовало обнаружить. Может быть, поэтому Гаврилов чувствовал себя скованным, отчужденным. Он стоял на мостике угрюмый, ветер хлестал ему в лицо, но он этого не замечал, ибо всецело был поглощен подводной лодкой.

«Ястреб» неуклюже, словно раненый кит, переваливался с волны на волну. Когда корабль покатился вправо, Гаврилов бросил суровый взгляд на вахтенного офицера:

— Точно держать на румбе!

— Есть! — торопливо отозвался вахтенный офицер.

Острова остались далеко за кормой. И хотя перед командиром «Ястреба» сейчас стояла совершенно другая задача, из его головы не выходил разговор с генералом Сергеевым. «Я понимаю, в период учений главным объектом для вас будет подводная лодка. Буду надеяться, если чужое судно появится в районе Каменных братьев, вы организуете наблюдение за ним. Выбор пал на «Ястреб» не случайно. Есть у вас, Сергей Васильевич, настоящая морская хватка».

Корабль упруго резал тугие волны. Медленно и как-то убаюкивающе текло время. Гаврилов, находясь и в море, умел ждать. Он, видимо, не сумел бы ответить на вопрос, чем влечет его море, но наверняка знал, что надлежит ему делать. И это было главным для него. Хотя ему порой и не везло в противолодочном дозоре, но он всегда полагался лишь на себя, на свое умение и опыт. И все же почему до сих пор молчат акустики, хотя по расчетам лодка должна быть где-то поблизости?

— Что слышно? — спросил наконец командир вахтенного акустика матроса Климова.

— Горизонт чист, целей нет, — последовал ответ.

«Как бы лодка не перехитрила нас», — подумал Гаврилов, глядя на старпома. А тот молча смотрел на зыбкое море. Корабль периодически носом зарывался в волну, и она гуляла по палубе, за кормой оставался пенный шлейф, при крене сторожевик ватервейсом черпал воду.

— О чем задумались, Игорь Борисович? — поинтересовался Гаврилов.

— Меня тоже волнует лодка.

Голос Покрасова прозвучал уверенно, словно он отдавал приказ, но Гаврилов уловил в нем излишнюю самонадеянность, о чем не замедлил тут же сказать. Старпом мог бы обидеться, но свой ответ он свел к шутке:

— Я как краб ищу свою добычу, но из норы не вылезаю — из нее лучше вести наблюдение.

Покрасов, находясь на ходовом мостике, весь был поглощен наблюдением моря, окружающей обстановки. Казалось, он поминутно ждал от него сюрприза, и поэтому был насторожен, сдержан в своих эмоциях и чувствах. Вот и сейчас, едва корабль покатился влево, он тут же сделал замечание рулевому. Гаврилов про себя отметил: есть у старпома морская хватка.

— В этих местах я воевал, — сказал Гаврилов, приглядываясь к скалистым берегам. — Ох доставалось нам!

Покрасов взглянул на командира:

— А мой отец где-то на войне затерялся.

— Как это — затерялся?

— Пропал без вести, — пояснил старпом, вглядываясь в морскую даль.

— На войне многие пропали без вести, — вздохнул командир. — Кем был ваш отец?

— Вы же знаете, воевал он здесь, на Севере. Кем был? Минером. — Покрасов помолчал. — Обидно до слез бывает... На могилу отцовскую не могу сходить.

— Я разделяю ваше горе... Кстати, вы пытались искать корабль своего отца? Я слышал, что в этом деле вам помогает майор Кошкин?

— Да, но пока ничего он не нашел. В музее флота мне дали адрес одного ветерана, который служил с моим отцом на корабле. Написал ему письмо, но ответа почему-то все нет.

— Да, война... — грустно молвил Гаврилов. — Не все еще военное горе выплакано, не все в слезах растворилось. Нет, не все... — И неожиданно спросил: — Ваш отец погиб вместе с кораблем?

— Пока не знаю. — У Покрасова дрогнули брови, он нахмурился, глядя куда-то на кипящие волны. — Я могу лишь предположить... Если плавал на корабле, значит, и погиб на нем.

— А что говорит ваша мать?

— Она тоже не знает, как и где он погиб. У меня такое чувство, что майор Кошкин поможет найти отца...

Голос старпома заглушил доклад вахтенного сигнальщика о появлении на горизонте судна.

— Торгаши из Гамбурга, идут под флагом ФРГ, — уточнил командир «БЧ-4».

— Вас понял, — отозвался Гаврилов. — Лучше прослушивать глубины. Нам нужна подводная лодка.

Корабль обошел небольшой остров-треугольник. Может, в этом районе затаилась лодка? Самолет-разведчик обнаружил ее в тот момент, когда она всплывала под перископ. «Если лодка затаилась где-то здесь, мы ее не упустим», — успокоил себя Гаврилов и спросил штурмана, нанес ли он на карту место, где лодку обнаружил самолет-разведчик.

— Так точно, товарищ командир! — доложил Озеров.

Старпом, слышавший это, посоветовал штурману лучше вести прокладку, потому что район плавания, где они сейчас находились, весьма сложный. Гаврилов ревниво подумал: «Мог бы и помолчать».

— Слышу шум винтов подводной лодки! — доложил матрос Климов. — Пеленг...

Голос акустика обрадовал командира. Он взглянул на карту и увидел, что лодка замечена как раз в том месте, где и велся поиск. «Не улизнешь, голубушка! — приободрился капитан 2-го ранга. — Теперь и адмиралу, и комбригу не совестно будет взглянуть в глаза».

Второй доклад акустика о потере контакта с лодкой обескуражил Гаврилова. Он зажал в потной ладони кругляшку микрофона:

— Порадовал ты меня, Климов! Что-что? Шумы неясные? Может, лодки вообще не было?

— Была, товарищ командир!

— Куда она делась?

— Здесь! — уверял Климов. — Она, видно, применила помехи, я малость замешкался. Лодка где-то тут рядом затаилась. Я найду ее, товарищ командир...

— Ищите! — прервал акустика Гаврилов. — Покрасов, вы не ожидали, что так быстро будет потерян контакт?

— Так точно, — отчеканил старпом.

Гаврилов до хруста сжал кулаки:

— Я тоже не ожидал. Видно, и вправду замешкался Климов. Давно у нас такого не было. Черт знает что! Всю ночь были на ходу ради этой лодки...

Покрасов промолчал. Командир вновь взял микрофон, включил гидроакустическую рубку.

— Кто слушает? — резко спросил он. — Мичман Демин? Что там у вас? Целей нет? Так, так... Поднимитесь на мостик.

Гаврилов выключил микрофон, повесил его на блестящий рычажок и только сейчас увидел замполита. Капитан 3-го ранга Лавров стоял у гидрокомпаса и стряхивал со штормовой куртки капли воды.

— Большая волна? — спросил командир, слегка повысив голос.

— Штормит... — ответил замполит.

В его голосе командир уловил раздражение, однако не знал, чем оно было вызвано — то ли тем, что на палубе замполита накрыла волна, то ли его, командира, решением вызвать на мостик мичмана Демина.

На мостике появился мичман Демин. Был он коренаст, крутоплеч, с полнощеким лицом и черными, как спелая вишня, глазами. Он стал докладывать о своем прибытии, но Гаврилов жестом руки прервал его.

— Что там у вас на вахте?

— Пока контакт с лодкой потерян, товарищ командир, — пояснил мичман. — Но она не уйдет. Головой ручаюсь. Она где-то здесь.

— Я не уверен. Матрос Климов, видимо, еще слабый акустик, а вы поставили его на самостоятельную вахту в период ответственных учений.

— Хватка у него есть, — мичман поглядел в сторону Лаврова. — У нас на боевом посту был товарищ замполит, и он видел, как Климов старался.

— Где же тогда лодка?

— Рельеф дна здесь сложный. Песок да камни.

— Откуда ты знаешь, какой здесь рельеф?

— Штурман нас с Климовым инструктировал перед выходом в море. Игорь тоже, когда приходил на «Ястреб», рассказывал.

— Какой еще Игорь?

— Сын ваш. — Мичман улыбнулся. — Акустик он отличный. Я читал о нем в нашей газете. На учениях в океане он первым засек чужую лодку.

— Ты, Василий Кузьмич, мозги мне не суши, — тоже не сдержал улыбки командир. — У моего сына своя служба, у нас с тобой своя.

— Может, оно и так, но долг у нас один.

Гаврилов глянул на Лаврова. «Комиссар не в духе», — отметил командир, а у самого кошки скребли на душе. Чего он боялся, так это упустить подводного «противника». Ради того, чтобы обнаружить лодку, не дать ей преодолеть противолодочный рубеж, он готов был на любые трудности. И если вызвал на мостик старшину команды акустиков, то вовсе не для того, чтобы отругать его. Хотелось выявить причину быстрой потери контакта с подводной лодкой. Но разговор неожиданно принял совсем иной оборот. Замполит это заметил, но сразу в беседу не вмешивался, хотя и не разделял мнения командира. «Поговорю с Гавриловым после, — решил он. — Когда уйдет мичман. Постараюсь убедить командира в том, что Климов несет вахту старательно». Гаврилов отпускать мичмана не торопился. Он заглянул в рубку штурмана, где Озеров старательно вел прокладку, потом запросил пост радиометристов, нет ли поблизости каких-либо целей, и лишь тогда подошел к мичману. Заговорил с ним опять же не о подводной лодке и не о матросе Климове. К удивлению замполита, Гаврилов неожиданно спросил Демина:

— Жена часто пишет?

— Аня у меня молодец! — повеселел мичман. — Дома все хорошо...

— Она пишет не только тебе, голубчик, — усмехнулся командир.

— Да? — насторожился мичман. — А еще кому, осмелюсь вас спросить?

— Ты мне, Василий Кузьмич, больше нравился, когда был холостяком. Никакие посторонние дела тебя не беспокоили. Женился — и все наперекосяк пошло. Аня, она, возможно, и добрая, но строчить ей жалобы на меня в политотдел не стоит.

— Она написала без злобы, — вступился за жену мичман. — Ее тоже понять можно.

— Вот что, Кузьмич, если акустики прохлопают подводную лодку, будешь ответ держать по всей строгости. Понял?

Мичман пожал плечами, глядя то на командира, то на замполита.

— И чтоб дебатов на эту тему не возникало, ясно? — сурово продолжал капитан 2-го ранга. — Ну, а насчет письма жены в политотдел особый разговор. Я еще вернусь к этому. Сейчас гляди, чтобы твои акустики не зевали. Если обстановка осложнится, сам садись за станцию.

Мичман Демин, козырнув, удалился.

— Круто берешь, Сергей Васильевич, — заметил замполит. — Этак и сорваться недолго.

— Не сорвусь. Ты у меня зоркий замполит, — с усмешкой произнес капитан 2-го ранга. — Что касается лодки, то как бы она не перехитрила нас. Тогда на глаза комбригу не показывайся.

— Трусишь?

— Трусят те, у кого слабые нервы, а я на свои не жалуюсь, — шевельнул крутой бровью командир. — Ты, Лавров, еще раз сходи к акустикам. Болит у меня душа, как бы они не дали промашку.

Замполит равнодушно посмотрел на море, где коробились высокие серо-зеленые волны, потом перевел взгляд на командира:

— Не дипломат ты, Сергей Васильевич. То ли не умеешь по-доброму жить с людьми, то ли их не жалеешь. Поддел мичмана так, что у того пот на лбу выступил.

— Демин не маленький, соображать должен! — жестко возразил Гаврилов и посмотрел в сторону рубки штурмана. — Озеров, как наш курс?..

В серой дымке показался холмистый берег. В бинокль Гаврилов увидел вышку заставы в горах и на ней неподвижно застывшего часового. Из-за тучи выкатилось солнце. Вода отсвечивала мягкой желтизной.

— Море не на шутку разгулялось, — раздался за спиной Гаврилова голос старпома. Покрасов уже успел обойти боевые посты и теперь доложил командиру, что люди работают как львы.

— Вы, Игорь Борисович, поэт! — улыбнулся капитан 2-го ранга. — Это кто же лев, матрос Климов? Смешно!

Покрасов спокойно возразил:

— Поиск выдался нам нелегкий, однако я не считаю, что во всем виноват акустик.

— Ты откуда знаешь?

— Чутье подсказывает.

Капитан 2-го ранга отошел на правое крыло мостика, закурил. Поиск — дело сложное, тут, как говаривал комбриг, кто кого. «Только бы командир лодки не преподнес мне пилюлю», — подумал Гаврилов. Он был похож на охотника, у которого из-под носа убежала дичь. Посмотрел на старпома — тот беспечно курил сигарету. Неужели его не волнует улизнувшая лодка?

— Игорь Борисович, — окликнул командир старпома, — мне кажется, что лодка оторвалась куда-то на зюйд, где ей легче укрыться у скал. Соберите и проанализируйте данные корабельного противолодочного расчета и доложите свои соображения.

«Решил меня проверить», — чертыхнулся про себя Покрасов.

Он что-то долго рассчитывал на карте, то и дело обращаясь к штурману. Гаврилов мысленно торопил его, до рези в глазах всматриваясь в серо-холмистое море. Мысли о лодке настолько горячили его ум, что он пальцами сжал горящий окурок и загасил его, не ощущая боли. Старпом все еще «колдовал» у карты. Наконец он подошел к командиру и, как показалось Гаврилову, равнодушно доложил:

— Мы пришли к выводу, что «противника» в этом районе нет.

Гаврилов спокойно спросил старпома:

— На чем основаны ваши соображения?

— На расчетах. Плюс район плавания, в котором мы находимся. Видимо, командир лодки решил уйти ближе к берегу, где есть возможность укрыться. Здесь, у фарватера, его проще обнаружить. Вот, посмотрите на карту...

«Пожалуй, он прав», — решил Гаврилов. Тогда почему лодка оказалась именно в этом месте? Этот вопрос он и задал Покрасову.

— Возможно, она всплывала для связи с берегом, — коротко ответил старпом.

«А что, может быть...» Гаврилов взял микрофон:

— Акустик, что слышно?

— Горизонт чист!

— Я и сам чувствую, что кругом тишина, — повысил голос командир. — Смотрите там в оба!

Покрасов не выдержал, заметил:

— Сергей Васильевич, зря вы так на акустиков. Вам же говорил адмирал, что район моря здесь очень сложный, рельеф дна каменистый и большой перепад глубины. Помню, наш комбриг в бытность свою командиром корабля в этом районе тоже упустил подводную лодку. Акустики крепко схватили ее в электронные клещи, но она все же куда-то исчезла.

— Кто был акустиком?

Покрасов промолчал, словно не слышал вопроса.

Командир вновь спросил:

— Кто был акустиком? Видно, нес вахту такой же молодой, как наш Климов.

На скулах Покрасова вспыхнули желваки:

— Я нес вахту.

— Вы? — удивился командир. — Что ж, тогда дело ясное...

Покрасов обжег Гаврилова взглядом.

— Вы чем-то недовольны?

— Думаю о лодке, — схитрил Покрасов.

— Я все же не теряю надежды, — усмехнулся Гаврилов. — Если у Климова есть чувство гордости, он обнаружит лодку. Тут, если брать шире, речь идет о долге и чести.

— Не понял вас, Сергей Васильевич, — признался Покрасов. — Если матрос потерял контакт с лодкой, значит, он потерял свою честь, не выполнил свой долг, так надо это понимать?

Гаврилов прошелся по мостику, взглянул на море, где у скалы курился туман, с криком носились чайки, потом вернулся на прежнее место, встал рядом со старпомом.

— Зачем же так ставить вопрос? — с досадой спросил он. — Потерять контакт с лодкой, конечно, не означает уронить свою честь. Но запятнать ее можно. А я не хочу, чтобы мои люди оказывались в таком положении. Я привык видеть своих моряков зрелыми, волевыми воинами. У меня в душе все горит... Вы, как вижу, не очень-то переживаете неудачу.

— Каждый ведет себя на мостике по-разному, — отпарировал старпом.

— Но цель у нас одна, — заметил командир. — Отлично выполнить задачу, не так ли?

— Вы же сами как-то говорили, что даже гениальные полководцы не всегда выигрывают сражения.

Гаврилова по радио неожиданно вызвал берег. В трубке послышался голос комбрига Зерцалова. Капитан 1-го ранга был удивлен тем, что «Ястреб» до сих пор не обнаружил подводную лодку. Слова его вызвали в душе Гаврилова скверное чувство — не любил он, когда его так строго опекали. Но стоило ему заикнуться об этом, капитан 1-го ранга повысил голос: «Я прошу учесть, что в данном случае меня интересует обнаружение подводного «противника», который ходит у вас под носом. Какая же тут опека? Это ваша недоработка. Следуйте к Каменным братьям и проведите в назначенном вам районе поиск лодки».

Гаврилов повернулся к старпому:

— Слышали? А вы тут про полководцев толкуете. Штурман, курс!

— Сто тридцать пять градусов, — доложил лейтенант Озеров.

— Лево руля, — скомандовал вахтенный офицер, и корабль, накренясь на правый борт, начал поворот, хотя сам Гаврилов не был уверен, что лодка где-то у острова. Если она и находилась там час назад, то за это время давно сменила свою позицию. И все же в нем теплилась надежда.

Впереди по курсу показался остров. Издали он был похож на тюленя, высунувшего морду из воды. Остров — небольшой, на нем росли деревья и кустарники, склоны его обрывисты, местами каменные глыбы нависали над водой, напоминая собой странные чудовища.

— По-моему, вы правы — здесь не станет бродить подводная лодка, — подал голос Покрасов.

— Почему?

— Во-первых, в этом районе сильное подводное течение, — старпом заломил на правой руке палец. — Во-вторых, грунт тут песчаный и лодке негде укрыться, если ее станут преследовать надводные корабли. В-третьих — что делать здесь лодке далеко от фарватера?

— Логично, — согласился командир.

Поиск подводной лодки хотя и волновал Гаврилова, однако мысль о том, что ночью в районе колхоза «Маяк» высадился на берег нарушитель границы, не покидала его. Видно, не простой нарушитель, если о нем уже доложено в Москву, а в морской бригаде побывал генерал Сергеев и долго вел разговор с комбригом и начальником штаба. Гаврилов не знал, о чем шла в штабе речь, но из личной беседы с генералом понял: операция по обезвреживанию агента иностранной разведки задумана широко, в нее включились не только группа работников КГБ, но и пограничники. Сергеев говорил о том, что ЦРУ США в последнее время резко активизировало свою подрывную шпионскую деятельность во всем мире. Используя наиболее современное оборудование, различные микроэлектронные устройства, разведывательные органы США стремятся любой ценой выведать чужие военные и государственные секреты, используя для этого свою агентурную связь под видом туристов, «рыбаков», посланцев торговых фирм...

«Я не стану вас агитировать за особую бдительность в море, — говорил генерал Сергеев. — Вашему «Ястребу», Сергей Васильевич, будет поручено важное задание. Вернетесь с учений, и мы обговорим все в деталях».

Кренясь, корабль изменил галс. И вдруг в динамике, что висел в ходовой рубке, послышался голос вахтенного акустика:

— Эхо, пеленг сто сорок, дистанция...

Гаврилов мельком взглянул на карту. Штурман уже успел сделать на ней пометки. Акустик неожиданно сообщил о подводной цели новые данные. Лейтенант Озеров тут же нанес на карту еще одну точку. Она почти совпала со старой. Как же так, ведь подводная цель двигалась! Что это? Капитан 2-го ранга скосил глаза на штурмана:

— Одно и то же место?

— Так точно!

— Ошибки нет?

— Я могу напутать, но приборы не врут.

Гаврилов потребовал от акустика уточнить место обнаружения подводной цели. Матрос Климов повторил свой доклад:

— Эхо, пеленг сто сорок градусов, дистанция...

— Что за чертовщина! — воскликнул Гаврилов, глядя на старпома. На скулах у него заиграли желваки, первый признак того, что командир нервничает.

— В этом месте лодка затаиться не может, — высказал свои соображения Покрасов. — Это грозит ей аварией, и на такой риск командир подлодки не решится.

Какое-то время Гаврилов размышлял. И вдруг его осенило — акустик принял эхо от подводной скалы. Вот она, помечена на карте штурмана кривой полоской. Лодка спряталась за эту скалу, потому-то цель и стала неподвижной. Значит, и в тот раз лодка укрылась за скалой и акустик потерял с ней контакт.

— Вахтенный офицер, сообщите на дозорные корабли и донесите в штаб бригады об обнаружении подводной лодки. — Гаврилов, поглядывая на старпома, задорно добавил: — Теперь лодка не уйдет! Да, Игорь Борисович, я не дам ей уйти! Вы как-то говорили, что не любите самовлюбленных людей. Я сейчас самовлюбленный.

Покрасов решительно шагнул к командиру:

— Разрешите мне произвести атаку? — Глаза у старпома заблестели, как у охотника. — Я очень прошу вас.

Просьба старпома озадачила Гаврилова: он привык сам доводить начатое дело до конца, если даже оно требует неимоверных усилий. Но в этот раз вышло все просто: акустик держит с подводным «противником» надежный контакт и атаковать его реактивными глубинными бомбами не составляет особого труда. И потом, надо же старпому приобретать командирские навыки. Поразмыслив, Гаврилов дал добро.

— Ну, что ж, Игорь Борисович, атакуйте, — капитан 2-го ранга уступил ему свое место, потом взял микрофон и, включив его, обратился к экипажу: — Говорит командир. В командование кораблем вступил старший помощник капитан третьего ранга Покрасов. Он произведет учебную атаку подводной лодки.

Покрасов посмотрел на компас — курс 145 градусов. Запросил пост акустиков: «Пеленг, дистанция до цели?» Матрос Климов доложил: «Лодка увеличивает глубину погружения».

— Право руля. Курс сто пятьдесят градусов! Полный вперед! — отрывисто скомандовал старпом.

— Контакт с лодкой потерян! — сорвавшимся голосом доложил матрос Климов.

— Что?! — вскричал Покрасов. — Как это — потерян? Немедленно установить с «противником» контакт! Ищите!

Покрасов зашел в рубку штурмана, взглянул на карту, где велась боевая прокладка, и, ничего не сказав Озерову, вышел. Гаврилов находился рядом, неторопливо прохаживаясь по мостику. В действия старпома он не вмешивался, и даже когда тот потерял лодку, ничем не выдал своего беспокойства, только и подумал: «Как бы труд экипажа не пошел насмарку». Ему хотелось знать, на что способен Покрасов, не растеряется ли он в сложной обстановке.

Старпом, казалось, действовал энергично, выдавал акустикам ответственные сектора наблюдения, но их доклады были неутешительными: горизонт чист! Покрасов вдруг всем своим существом понял, что атака не имела успеха. Теперь он жалел о том, что, когда акустики потеряли с лодкой контакт, не отдал команду повернуть на зюйд, чтобы пересечь ей курс, а повел корабль к норду. Сейчас об этом ему сказал и штурман.

— Вы правы, — после долгого молчания согласился Покрасов. Он чуть было не поделился этой мыслью с командиром, но, увидев, что тот молча стоял рядом с вахтенным офицером, глядел куда-то по носу корабля, беспокоить его не решился.

— Старпом, я тебе завидую! — строго заметил командир. — Упустил лодку — и хоть бы что! Ты очень спокойный человек.

Слова командира до боли задели Покрасова.

— Я старался, и вдруг она исчезла. Что я мог сделать? Акустики, теряя контакт, своевременно не доложили об этом. Видно, командир лодки перехитрил меня. И вообще, была ли она здесь?

— Была! — сухо отрезал капитан 2-го ранга. — О ней вам сказал штурман. Зачем вы повели корабль на норд? Ведь это в стороне от фарватера.

Покрасов пояснил: он ожидал, что лодка попытается уйти к каменистой гряде, чтобы там укрыться.

— Странная логика! — не без иронии в голосе воскликнул Гаврилов. — Если бы она собиралась идти туда, где масса камней и малые глубины, она бы не стала увеличивать глубину погружения. Да и к чему ей ненужное маневрирование?

— Вы думаете, она ушла в сторону фарватера? — Покрасов устало провел ладонью по лбу.

Было заметно, что эти несколько минут, когда он выполнял обязанности командира ПСКР[2], стоили ему огромного напряжения сил. Гаврилов это давно понял, ему даже стало жаль старпома, но он не имел права не сказать ему правду. А правда состояла в том, что старпом попросту не справился с атакой и упустил «противника».

— Лодка сейчас уже где-то в районе фарватера, — после недолгой паузы продолжил командир. Ему был неприятен этот разговор со старпомом, который не раз давал понять, что он не хуже его, Гаврилова, может командовать. Он сурово взглянул на Покрасова и с беспощадной прямотой добавил: — Рано вам еще быть командиром, Игорь Борисович. Вы еще не созрели для большого дела...

Покрасов молча слушал Гаврилова. И хотя командир, как говорится, фактами припирал его к стенке, он не терял уверенности в своих силах. Хотел было возразить ему, но тут вахтенный офицер доложил Гаврилову о том, что его по радио просит командир «Вихря». Капитан 2-го ранга взял микрофон выносного поста связи:

— Третий, я — пятый. Слушаю вас. Прием.

— Ты проворонил лодку! — проклокотал в трубке голос Сокола.

Гаврилов, в сущности, не мог ему возразить, но виновника всего этого решил не называть. Командир «Вихря» на язык острый, дай ему только повод. Поэтому спросил коротко:

— Ты атаковал ее?

— Атаковал и доложил в штаб. Получил добро следовать в бухту. До встречи, Сергей Васильевич!

Гаврилов, выключив микрофон, взглянул на старпома:

— Слышали, Игорь Борисович? То-то. Придется вам перед начальством ответ держать.

Слова командира задели за живое старпома. И хотя лодку атаковал сосед, обида у него на себя ничуть не угасла. Ему хотелось уединиться в каюте, не показываться на людях. И все же Покрасов не без внутреннего удовлетворения отметил, что командир не стал распекать его при всем честном народе, как он часто поступает с другими офицерами.

Корабль лег курсом в базу. Низкое небо в редких голубых промоинах, казалось, вот-вот присядет на белопенные гребни взбешенных волн и закружится вместе с морем в дикой, неудержимой пляске. Возвращение к родному берегу для моряка — большая радость. Так уж, видно, устроен человек, что с родной землей связана вся его жизнь — от первого до последнего шага. Чем ближе корабль проходил к бухте, тем светлее становилось на душе моряков. И только Покрасову, конечно, было не до радостей. «Мне следовало спросить командира, как быть дальше, что делать, но я к нему не обратился, — с горечью думал он. — Подвел и себя, и командира, и в целом корабль».

— Игорь Борисович, о чем задумались? — участливо спросил Гаврилов.

— Казню себя за промах, — чистосердечно признался старпом.

— Совесть заговорила? — улыбнулся Гаврилов. — Она чинов не признает. Говорят, что если потерял совесть — значит, потерял себя. Хорошо, что вы поняли свою ошибку. Я был уверен: лодка не уйдет. Что ж, будем думать вместе, как ответ держать. Вы — мой старпом, и я за вас в ответе.

Корабль пришвартовался у причала в сумерках. Покрасов уединился в своей каюте. Ему не хотелось выходить на палубу, показываться людям на глаза, потому что по его вине была упущена подводная лодка «противника». Он лежал на койке одетый, задумчиво глядел в белый подволок каюты, потом это ему наскучило, и старпом сел перед зеркалом, грустно разглядывая свое усталое лицо.

«Теперь достанется мне от комбрига, — размышлял Покрасов. — Если бы ко мне не так холодно относился командир, он мог бы замолвить за меня словечко. Мог бы... Да, Гаврилов небось давно ждал такого случая...»

...В каюту постучали.

— Войдите! — бросил Покрасов, вытирая после бритья лицо.

— Товарищ капитан третьего ранга, — доложил дежурный по кораблю, — вас просил позвонить майор Кошкин.

— Спасибо! Сейчас позвоню! — Покрасов подумал, что его земляк, видно, что-то разузнал об отце, торопливо оделся и заспешил в штаб на связь с городом.

Покрасов долго звонил по телефону майору, но ему никто не отвечал.

...Майор Кошкин в это время был на «Океане» и внимательно слушал капитана буксира.

— Вчера к моей поварихе Тарасовой прилип кавалер. Заливал ей, что гостил на «Кайре», потом заглянул к ней вечерком на чаек с коньячком...

— И кем он ей представился? — прервал капитана буксира Кошкин.

— Рыбаком. Феклуше говорил, что живет в Риге, сюда, мол, приехал приглядеться к нашим рыбакам... Феклушка еще не ушла с буксира. Поговорите с ней, Федор Герасимович, она подробнее все расскажет.

«Немедленно ехать к генералу Сергееву», — решил Кошкин.

...Он рывком открыл дверь в кабинет генерала. Тот озадаченно уставился на подчиненного.

— Ты чего такой взъерошенный?

Майор Кошкин доложил о разговоре с капитаном буксира «Океан». Генерал оживился:

— Где эти люди?

— Сергей Прокопьевич и Фекла Тарасова у дежурного пьют чай.

В кабинете стало тихо. Генерал выглянул в окно. Густая темнота опустилась на залив. Корабли, стоявшие на рейде, угадывались лишь по якорным огням и палубному освещению. Он размышлял...

— Знаешь, о чем я сейчас подумал? — спросил генерал, садясь за стол. — Грейчус чрезмерно активен. Не успел освоиться на новом месте, а уже обзавелся знакомыми. Тебе не кажется, что он готовится осесть здесь надолго?

Кошкин пожал плечами:

— Я тоже подумал о том, что как бы к нему с другого берега не прибыл гость. Похоже, обстановка для нас осложняется.

— Да, покой нам только снится... Давай сюда своих гостей. Полагаю, они чайку уже напились.

— Есть! — Кошкин вышел из кабинета.

А генерал подумал о том, что Грейчуса надо обложить со всех сторон, чтобы знать каждый его шаг на заполярной земле.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

У Шранке было такое ощущение, что за ним следят. Это ощущение еще больше усилилось после того, как он узнал, что водолазы долго шарили по грунту. «Не трусь! — махнул рукой бухгалтер. — Они ничего там не нашли, полазили и убрались восвояси». Но водолазы снова могут начать поиски. Нет, надо скорее взять в отсеке свое снаряжение, решил Шранке. Уходя от Горбаня, он предупредил, чтобы тот никаких самостоятельных действий не предпринимал. А когда Горбань сказал, что собирается сходить на своем катере на остров, Шранке сердито прервал его:

— Не смей! — Глаза его загорелись бешенством, и Горбань понял, что Шранке человек жестокий. И рука у него тяжелая, такой на все пойдет, если ослушаешься его...

— Я хотел свезти туда снаряжение.

— Надо его еще взять...

Прошел еще день. Водолазы не появились, и Шранке немного успокоился. Но мысль о том, что следы на берегу обнаружены, настораживала его. Правда, документы у него были надежные, и он не боялся проверки. Шеф позаботился о нем. Еще там, в ФРГ, вручая паспорт Гельмуту Шранке на имя Петраса Грейчуса, Зауер сказал: документ подлинно советский. Грейчус тоже лицо реальное, до недавнего времени паспорт был у него, а потом попал к шефу. Шранке спросил, как это удалось сделать. Зауер строго заметил:

— Один наш человек помог. Теперь ты будешь Петрасом Грейчусом. Вот его биография, познакомься, — и он протянул листок.

Шранке неторопливо прочел запись. Грейчус родился на лесном хуторе неподалеку от Риги. Поначалу работал лесорубом, потом подался в рыбаки. Окончил мореходную школу в Риге и уже много лет плавает рулевым на рыболовном сейнере.

— Теперь я рыбак, — усмехнулся Гельмут, возвращая шефу листок. — Ну, а если спросят, зачем я приехал в отпуск на Север?

— Как зачем? — удивился Пауль. — Побывать у рыбаков, познакомиться с их работой, поинтересоваться зарплатой и перейти к ним на работу... Пока молод, мол, хочу поднакопить деньжонок...

В кабинете шефа находился Стенли, человек в черных очках. Он сказал, что задание, ради которого он, Гельмут Шранке, отправляется в Россию, требует особой, тщательной подготовки и выдавать ему фальшивые документы было бы рискованно.

— Паспорт — это моя работа, так что в России к тебе никто не придерется, — добавил он и похлопал Шранке по плечу. — Как это у русских поется: «Смелого пуля боится, смелого штык не берет».

На квартиру Тарасовой Шранке возвращался с надеждой еще выпить с хозяйкой, немного отдохнуть. К бухгалтеру он намеревался наведаться утром. Вечер выдался ветреным, и пока добрался до дома, озяб. Еще издали увидел в окне свет, обрадовался — Фекла все же на судне не осталась, пришла домой. Ключ у него был, и он без стука вошел в коридор. Хозяйка, услышав его шаги, торопливо вышла навстречу.

— Ты, Петрас? Я думала, ты где-то загулял. Мужчина ты видный, при копейке.

«Что-то она веселая», — отметил Шранке.

— Не мог я гулять, когда дома ждет красавица.

— Мы ждем тебя вдвоем...

— С кем? — насторожился Шранке.

Фекла провела его в комнату и, закрыв за собой дверь, позвала:

— Андрей, иди сюда.

Шранке судорожно сжал в кармане пистолет, пристально глядя на дверь комнаты, откуда должен был кто-то выйти. На пороге появился высокий, худощавый парень.

— Рад с вами познакомиться, — вежливо сказал он и пожал Шранке руку. — Андрей, брат Феклы. Вернулся, как вам известно, из не столь отдаленных краев. Три года лямку тянул.

«Брат... — повторил про себя Шранке. — Странно, однако. Хотя нет, он чем-то похож на свою сестру. Впрочем, поживем — увидим...»

— Я, как вам, видно, уже сообщила Фекла, здесь в отпуске.

— И влюбился в эту фею? — улыбнулся Андрей. — Ох, смотри, сестренка!..

Фекла приготовила на стол ужин.

— Я так рада, Андрюша, что ты вернулся, — защебетала она. — Без тебя тут намучилась. Мать-то похоронила... — Лицо Феклы стало печальным. — Мама перед смертью просила передать тебе, чтоб ты, братеня, не давал меня никому в обиду.

Андрей, глядя на Гельмута, сказал:

— Вижу, тебя тут не обижают.

— Петрас добрый, не то что наши юбочники с «Океана».

Они сели ужинать. Андрей стал рассказывать, как жил в заключении, в основном работал на лесозаготовках, похудел там, сил в нем поубавилось. Вот отдохнет немного, потом устроится на работу. Хочется ему снова на судно.

— Не очень-то к нам берут тех, кто был судим, — заметила Фекла. — Капитан «Океана» обещал устроить тебя, Андрей, но и ему, видно, нелегко будет это сделать.

Шранке, слушая этот разговор, не преминул заметить, что он переговорит с нужными людьми и Андрея возьмут в рыболовецкий колхоз «Маяк».

— Спасибо, туда не хочу, — запальчиво возразил Андрей. — У меня в порту есть друзья. — Я-то был неплохим рулевым.

«Пожалуй, он смог бы мне помочь сделать кое-что на острове», — подумал Гельмут. Он ел неторопливо, все поглядывал то на Андрея, то на Феклу, стараясь подметить детали их разговора, общения. Но вот Фекла ушла на кухню мыть посуду, Шранке спросил:

— Значит, лямку тянул три года?

— Выпустили меня досрочно, — дымя сигаретой, ответил Андрей. — Вкалывал за троих... А как там у вас, в Риге?

— Рыбачу на сейнере, — замялся Гельмут. — Платят у нас меньше, чем здесь. Зародилась мысль переехать сюда, пожить лет пять, скопить деньжонок... Но еще не знаю, где бросить якорь. Ты какой дашь совет?

— Сам решай.

Шранке встал, чувствуя внутри приятную теплоту после выпитой рюмки. Ему было хорошо сидеть в этой уютной квартире, беседовать с Андреем, который понравился ему своей простотой и словоохотливостью. Андрей рассказывал:

— Знаешь, я чуть было не утонул. Лет пять тому назад мы попали в сильный шторм. Я вышел на палубу, чтобы исправить радиолокационную антенну, и меня смыло за борт. Дело было зимой. Я продержался в воде, пока не подняли меня на борт. Правда, перенес воспаление легких. Вообще-то, — продолжал он, — силенка у меня есть!

— Что будешь завтра делать? — спросил Шранке.

— Надо выспаться, а уж потом думать, как жить дальше, — зевнул Андрей. — У меня в кармане два рубля. Раньше о деньгах я не думал, теперь приходится.

Шранке посочувствовал Андрею, сказав, что получил отпускные да еще взял с собой кое-какие сбережения, так что может одолжить деньжат. Андрей решительно возразил:

— Не возьму ни рубля.

Из кухни наконец вышла Фекла. Она собрала на голове волосы в пучок, губы слегка подкрасила, навела черные брови и стала такой грациозной; потом достала из сумки новые черные туфли, надела их. Шранке пристально посмотрел на нее и не мог не заметить, что она очень обрадовалась приезду брата.

— Ну что, морские крабы, может, нам сходить в ресторан «Арктику», отпраздновать твое возвращение, Андрей? — спросила она в полушутливом тоне.

Первым подал голос Шранке:

— Что-то не хочется... — И, взглянув на Феклу, добавил: — Сходи с братом. Полагаю, не откажешься? Мне еще надо в магазин смотаться.

Андрей, пока они говорили, надел новый галстук, волосы сбрызнул одеколоном:

— Спасибо, Феклушка, за приглашение, но принять его, к сожалению, не могу. У меня деловое свидание. Днем я ходил в порт, и один мой старый коллега обещал переговорить насчет работы. Мы условились встретиться с ним в семь. Воркуйте тут одни.

Фекла не стала возражать брату.

— Когда вернешься?

— Поздно, — улыбнулся Андрей. — Может, останусь ночевать у старой знакомой. — Он снял с вешалки пальто, надел шляпу. — Видишь ли, Петрас, я еще не женился.

Шранке хотелось с глазу на глаз поговорить с Андреем. Они вышли во двор. В той стороне, где находилась бухта, на небе бледнели сполохи маяка, с моря дул сырой ветер.

— Я чего хочу сказать, — Шранке тронул Андрея за рукав пальто. — Просись на катер. Можешь хорошо заработать.

— Ты о чем? — насторожился Андрей. — Опять толкнуть что-то налево?

— Послушай, чудак, — грубо прервал его Шранке. — Мне надо кое-что с острова Талый привезти.

— А кто платить будет?

— Я. Хорошо заплачу. Понял?

— Согласен! — Андрей замялся и нерешительно добавил: — Понимаешь, хочу проведать свою молодуху. Надо же что-то взять с собой...

— Не огорчайся, — Гельмут полез в карман. — У меня есть с собой полсотни. Хватит?

— Благодарствую, старик. Выручил ты меня, — повеселел Андрей. И попросил: — Только не говори Фекле. Наше это с тобой дело...

Шранке ликовал. Андрей ради денег пойдет на все. Ему нужен был именно такой человек. Скоро сюда доставят на судне все, что необходимо будет отправить в Москву и установить в лесу, неподалеку от оборонного завода. Поедет в столицу Горбань, как и решено, а ему надо будет находиться здесь, пока шеф не решит, как быть дальше. Только бы Кречет не спутал ему карты. Он забежал в магазин, купил бутылку шампанского и быстро возвратился на квартиру Тарасовой. Фекла встретила его улыбкой.

— Взял шампанского? Вот молодчина, угадал мое желание.

— Для тебя я могу достать даже птичьего молока!

Фекла к приходу Шранке успела переодеться, на ней была белая шерстяная кофта с отложным воротником, черная, прямого покроя, юбка, завитушки пушистых волос спадали ей на прямой лоб. И вся она была чистой и такой желанной, что он, мысленно сравнивая ее с женой, подумал: «Моя Эльза ноготка ее не стоит». Он увидел в ее лучистых глазах блеск. Она, явно кокетничая, спросила:

— Твоя жена красивая?

— Понимаешь, поначалу я ее очень любил... Потом она нашла себе другого. Не хочу я о ней вспоминать.

— И ты найди себе другую, — щебетала Фекла.

Шранке тяжелыми шагами направился в свою комнату и плюхнулся на диван. В час ночи ему предстояло выходить на связь. Шеф ждал его донесения. На море еще днем поднялся ветер, нагнал крутую волну, вечером пошел дождь. Нелегко будет добираться на остров. Правда, катер можно будет взять у бухгалтера. Стоит он у причала на приколе, ключ от замка есть и у него. Надо что-то решать. Шранке устало провел рукой по лбу.

— Ну, чего ты забрался как медведь в свою берлогу? — окликнула его Фекла. — Иди к столу.

— Иду, — нехотя отозвался Гельмут.

Он присел к столу, взял вилку и посмотрел на Феклу. И хотя она весело щебетала, накрывая на стол, от его глаз не ускользнула ее наигранность. Фекла то и дело поглядывала на окно.

— Ты кого-то ждешь? — как бы ненароком спросил Гельмут и взял тарелку с яичницей.

— А ты не догадался? — сдержанно усмехнулась Фекла. — Андрей вот-вот должен прийти. Видно, где-то задержался.

— Хороший у тебя братец, — обронил Шранке.

— Не жалуюсь, — Фекла взяла шампанское и стала наливать ему бокал. — Боялась я, что тюрьма исковеркает ему душу, но нет — сердцем Андрей все такой же добрый.

— Сколько лет твоему брату?

— Пошел двадцать седьмой. — Фекла положила себе в тарелку тушеной капусты, вздохнула. — Пора бы ему семьей обзавестись...

Андрей оказался легким на помине. Не успели Фекла и Шранке выпить по бокалу шампанского, он неожиданно появился на пороге. Шранке широким жестом хлебосола пригласил его к столу.

— Потом, — торопливо обронил Андрей. — Ты мне нужен на пару слов.

— Что случилось?

— Есть маленький секрет.

Шранке оделся, и они вышли на улицу. Андрей, потупясь, стыдливо заговорил о том, что ему позарез нужны деньги.

— Опять? Я же тебе одолжил.

— Да ты не кипятись. Есть должность рулевого на рейдовом катере. Меня могут взять...

— И в чем загвоздка?

— Кадровику надо на лапу дать, — вздохнул Андрей. — Выручи, в долгу не останусь.

— Взятка? — усмехнулся Шранке. — Дело это мне знакомо. И сколько он просит?

— Пять стольников.

— Не понял, — вскинул брови Шранке.

— Пятьсот рублей.

— Я выручу тебя, Андрей. Только сегодня мне нужна твоя помощь. Сможем проскочить к острову?

— Когда?

— В час ночи... Ты же рулевой, а?

— А катер есть? — спросил Андрей.

— Я тут с одним рыбаком договорился... — Шранке имел в виду Горбаня, но Андрею его фамилию не назвал.

— Тогда дело в шляпе! — Андрей вытащил из кармана часы. — Надо торопиться. Иди переоденься, а я возьму бутылку, без горючего замерзнем. Ветер стылый, море холодное. Да, а катер где?

— Тут, рядом... — Шранке кивнул в сторону дальнего причала.

...Ветер гнал с моря крутые волны. Шранке поначалу находился в рубке колхозного катера, рядом с Андреем, крепко державшим штурвал, потом вышел на палубу и стал на подветренном крыле. «Передам шифровку и возьму рацию с собой, — рассуждал он. — Только бы не засекли чекисты. Впрочем, если обнаружат в эфире сигналы, мы успеем скрыться, порт почти рядом. Риск, конечно, немалый, но Зауер ждет доклада».

Катер на полном ходу обогнул песчаную банку и, разрезая носом волны, приближался к острову. Шранке, заметив вдали мачтовые огни, снова юркнул в рубку. Андрей успокоил его:

— «Пикша» вернулась с промысла и ждет разгрузки. Видно, до утра простоит, причалы пока заняты.

«Это хорошо! — обрадовался Шранке. — Если будут искать, кто вел радиопередачу, наверняка заглянут в первую очередь на судно. А мы тем временем будем уже дома».

К острову подошли на малом ходу. Андрей легко подвел катер к самому берегу.

— Прибыли, Петрас, — крикнул он, выйдя из рубки. — Я могу пойти с тобой?

— Я сам, — отозвался Шранке, глядя на часы. Было уже без десяти минут час ночи. «Успею развернуть рацию», — подумал лазутчик и произнес: — Вещей там немного: снасти, меховые сапоги, реглан и еще кое-что...

— Добро, я посмотрю двигатель, — не стал возражать Андрей. — Что-то он постукивает на больших оборотах.

Ветер угнал тучи куда-то на запад. Яркая луна заливала голубоватым светом белопенные гривы волн. Шранке прыгал с камня на камень, цепляясь брюками за колючие кусты можжевельника. Наконец он добрался до глубокой узкой расщелины — небольшой ложбины, которая тянулась в глубь острова, и включил карманный фонарь. Метрах в десяти от себя увидел невысокую березу. Рядом с ней в гроте была спрятана рация. Он присел на корточки, прислушался. Вокруг было тихо, лишь где-то в стороне слышался шум морского прибоя. Шранке освободил вход от камней и залез в грот...

Андрей какую-то минуту возился с двигателем, но едва шаги Петраса удалились, вылез на палубу и стал за ним наблюдать. При свете луны его фигура была хорошо видна, но потом расплылась в темноте, словно в тумане. Андрей до боли в глазах всматривался в черную мглу, но ничего не видел. Наконец в том месте, где высилась крутая, отвесная скала, вспыхнул огонек фонаря, но тотчас погас.

Шранке с охапкой вещей вскоре вернулся. Тяжело ступая, поднялся на катер, бросил на палубу увесистый узел:

— Все! Теперь — домой. — Он снял с плеча черную квадратную сумку и осторожно поставил у ног. — Мы тут рыбачили на днях с другом, раздавили бутылку «Московской» и заночевали...

Андрей слушал Шранке с ухмылкой на тонких губах.

— Все забрал?

— Я бы не торопился, — заюлил Шранке, — но утром надо вернуть другу меховой реглан и сапоги. Он едет на охоту. Иначе в ночь я не стал бы ходить на остров. Тут ведь где-то неподалеку несут службу пограничники.

— Запретная зона проходит рядом с колхозом «Маяк». Мы с тобой пограничный режим не нарушили.

— Кстати, в колхозе у меня есть знакомый, — похвалился Шранке. — Очень хороший человек.

— Кто?

— Тарас Иванович Горбань. — Шранке вытащил из портфеля бутылку водки. — Хочешь?

Андрей выпить отказался.

— Я чуток глотнул... Продрог до костей. А ты Горбаня знаешь?

— Век помнить буду! — Андрей злобно выматерился. — Он меня в тюрьму посадил!

— Горбань?!

— Я же работал у них в колхозе. Он-то и капнул в милицию на меня. На суде был свидетелем. — Андрей повернулся к Шранке. — Ты с ним обо мне не говори. Он перестанет с тобой якшаться. Заложил он нас за копченый палтус. Сука твой Горбань!..

Катер словно скакал на крутой волне. Брызги густо заливали палубу. Шранке стоял в рубке рядом с рулевым, вода на него не попадала. Он неторопливо размышлял: «Значит, Андрей Горбаня люто ненавидит. Если потребуется, он его и уберет. Но вербовать ли мне Андрея? Пожалуй, он согласится на нас работать. Надо посоветоваться с шефом. У Зауера на этот счет богатый опыт. Меня-то он в один миг взял на крючок. Теперь и отвертеться никак не могу. Обещал хорошо заплатить, если выполню задание. Пока все идет строго по плану...»

— Послушай, Петрас, — заговорил после долгого молчания Андрей, — у тебя серьезно с Феклой?

— А что?

— Я ее брат... Сам понимаешь...

«Заступничек!» — усмехнулся Шранке.

— Фекла сама меня выбрала, понял?..

Андрей словно не обратил внимания на возмущенный голос Гельмута. Катер в это время подходил к причалу, и ему пришлось искусно маневрировать, чтобы пришвартоваться рядом с рейсовым пароходом, который только что прибыл в гавань.

Гаврилов чувствовал себя прескверно. Пока корабль шел в бухту, его неотступно преследовала мысль: крупного разговора с комбригом не избежать. В глубине души он остро переживал случившееся в море, хотя старался держаться бодро. Старпому тоже было не по себе. Ходил по мостику удрученный. Гаврилова угнетало еще то, что перед выходом на учения он заверял комбрига в отличном выполнении задачи. И вдруг такой срыв. Подобного на корабле еще не случалось. «Будь что будет, — решил капитан 2-го ранга. — Надо побриться и — на доклад к Зерцалову. Ох и достанется мне на орехи!»

Гаврилов торопливо спустился в каюту. «В сущности, завалил задачу старпом, — размышлял он, бреясь. — Но это меня не спасает. Я должен был его подстраховать. И Покрасов хорош гусь! Растерялся, но ко мне не обратился».

За дверью послышались шаги, и раздался голос замполита:

— Сергей Васильевич, к вам можно?

— Заходи, Федор Максимович! — Гаврилов спрятал бритву в футляр, посмотрел в зеркало. Лицо за время похода посерело, осунулось, под глазами появились темные круги, как будто трое суток не спал. — У тебя что-нибудь срочное? Я тороплюсь к комбригу.

— Хотел напомнить вам о завтрашнем партийном собрании. Вы не забыли? Давно нам следовало поговорить о культуре требовательности офицера-коммуниста. Вы уж доклад сделайте поострее. Чего греха таить, есть у нас и такие, кто порой покрикивает на подчиненных...

— Есть! Есть еще у нас такие людишки, — с иронией заметил Гаврилов.

— Кто они? — насторожился замполит.

— В первую очередь — я! — засмеялся командир. — Ты же говорил: допускаю грубую фамильярность, деловой анализ упущений по службе подменяю разносами... Твои слова?

— Ну, говорил. И что?

— Федор Максимович, культура требовательности заложена в рамках воинских и корабельного уставов. Они регламентируют весь уклад нашей жизни. Коль это так, то уставы, голубчик, надо выполнять неукоснительно. Ладно, об этом мы поговорим на партсобрании. Теперь скажи, как ты оцениваешь ошибку Покрасова?

— Покрасов — старпом. Его промах — это и ваш промах, Сергей Васильевич, — заметил Лавров. — Покрасов переоценил себя. Кстати, я ожидал, что в решающую минуту вы поможете своему старпому.

— Я умышленно этого не сделал. Да, умышленно! — заострил Гаврилов. — Теперь-то старпом наверняка понял, что рано ему быть командиром корабля.

— Тут еще надо разобраться, — уклончиво заметил Лавров. — Быть может, у Покрасова был какой-то замысел? Я уверен: он не все вам доложил. Надо бы поиск проанализировать, изучить, потом делать определенные выводы. Поступать иначе я не умею и не могу. Как коммунист, Покрасов человек честный, принципиальный, да и гордости ему не занимать...

— Я тоже гордый, — прервал замполита Гаврилов.

— В меру надо выказывать свою гордыню, — стоял на своем Лавров. — Не пора ли нам поужинать?

— Тороплюсь к комбригу.

— Он сейчас в море на «Вихре». Корабль вернется ночью или на рассвете.

— Чего же ты молчал? — Гаврилов смерил замполита сердитым взглядом. — Ну ты даешь! Тогда пойдем ужинать.

Командир за стол сел молча. В дальнем углу кают-компании Покрасов и штурман играли в шахматы. Гаврилову не терпелось самому сыграть партию, чтобы хоть как-то отвлечься от навязчивых мыслей о неудачном походе. В иллюминатор был виден клочок бухты. Темнело. Море таинственно светилось тысячами моллюсков. «Море вечно, как и сама жизнь, — пришли на память капитану 2-го ранга слова, вычитанные им где-то. — Одному оно приносит счастье, другому — разлуку».

Гаврилов, поужинав, собрался уходить, но в это время штурман воскликнул: «Мат!» Капитан 2-го ранга взглянул в сторону играющих. Покрасов сидел за шахматами задумчивый. Он взял с доски слона:

— Твоя взяла. Давай контровую?

Штурман, заметив, что командир поднялся из-за стола, любезно предложил ему стул.

— Сразимся? — Гаврилов кивнул Покрасову. — Одну партию?

— У меня сегодня игра что-то не клеится, Сергей Васильевич. Вы с кем-нибудь другим. Вон Абрамов кончил ужинать. Борис Михайлович, вас приглашают на поединок.

— Один поединок мы уже проиграли в море, — съязвил Абрамов. — Позор на всю бригаду.

— Абрамов, не трави душу! — сквозь зубы процедил Покрасов. — Я не ожидал, что лодка увернется от моей атаки. Какие-то секунды...

Штурман, выслушав старпома, заметил:

— Шапкозакидательством страдаете, Игорь Борисович. Излишняя самоуверенность вас подвела...

— Отставить! — сердито оборвал спорщиков Гаврилов. — Еще будет время разобраться в ошибках.

— Беру на себя смелость утверждать, — не сдавался Покрасов, — что в той ситуации, которая сложилась в море, мог растеряться даже опытный командир.

«В мой огород камешки бросает! — подумал Гаврилов, делая очередной ход пешкой. — Хитер малый!»

— Да, мог растеряться даже опытный командир, — твердил свое Покрасов. — Обстановка, надо сказать, сложилась чертовски трудная.

Лицо Гаврилова оставалось спокойным. Старпом даже позавидовал его выдержке. Играет себе в шахматы, как будто ничего и не слышал. Но вот командир сделал еще два хода и заметил, что допустил ошибку. Капитан-лейтенант Абрамов возликовал:

— Мат! Зря вы пошли ферзем. Промашку дали.

— Здесь — да, — согласился капитан 2-го ранга. — В море проиграл Игорь Борисович.

— Лодка уклонилась от корабля раньше, чем я отдал приказ на атаку, — покраснел старпом. — Противник оказался сильнее нас...

— Нет, — возразил Гаврилов. — Когда акустик доложил о потере контакта, вам следовало развернуть корабль, провести поиск лодки в заданной точке и снова атаковать «противника».

Покрасов с удивлением посмотрел на командира.

— Выходит, лодка легла тогда на грунт?

— Да.

— Я не уверен.

— А я убежден! — Гаврилов повысил тон. — На разборе учения вы это услышите собственными ушами.

Наступила гнетущая тишина. Капитан-лейтенант Абрамов хотел было предложить командиру сыграть еще партию, но вспомнил, что ему надо проверить боевые посты, заторопился к подчиненным.

— У меня был такой случай, — после ухода Абрамова заговорил штурман, посматривая то на командира, то на старпома. — Собрались мы в море. Командир поручил мне рассчитать курс корабля. Дело для меня, разумеется, привычное, и я быстро все сделал. Хотел было уже доложить, но почему-то снова взял карту, циркуль и перепроверил свои расчеты. И что же? Обнаружил грубейшую ошибку. Тут в рубку заходит командир и, улыбаясь, спрашивает, отчего я такой бледный. Я признался ему в непростительной оплошности. Он только потемнел лицом и слова не вымолвил. Ну, думаю, сейчас всыпет мне на полную катушку. Нет, наказывать меня командир не стал. Правда, пожурил крепенько и простил.

— И правильно сделал, — подал голос замполит Лавров.

— Выходит, Игоря Борисовича тоже надо помиловать? — Гаврилов покосился на штурмана. — Срывы на учениях бывают. Но чем их меньше, тем лучше для боя. Минувшая война, кроме горьких уроков, преподнесла нам и замечательный опыт. Пренебрегать нажитым кровью опытом я, как командир, никому не позволю. — Капитан 2-го ранга размял папиросу, но закуривать не стал. — Теперь об акустике. Беда не в том, что матрос Климов потерял контакт с лодкой. Меня волнует другое: почему он потерял этот контакт? Кстати, Игорь Борисович, по-моему, вы недооцениваете акустику как науку, — строго продолжал командир. — Профессия акустика — весьма ответственная. Я не просто сказал об опыте войны. Гитлеровское командование придавало большое значение акустике. Немецкие ученые создали самонаводящиеся акустические торпеды, акустические мины. Это оружие на первом этапе применения доставило много хлопот и нам, и англичанам, и американцам. Опытные акустики немецкой лодки из «волчьей стаи» гросс-адмирала Деница обеспечили потопление английского линкора «Ройял Ок». И где бы, вы думали? В главной военно-морской базе Скапафлоу. Фашистская лодка, умело пользуясь своей акустикой, вошла в эту базу «на хвосте» у английского транспорта. Шумы винтов судна заглушали шумы винтов лодки, и береговые акустики не смогли их отличить. Немецкая лодка выпустила по линкору несколько торпед, потом скрытно вышла из базы в океан. Кто в этом эпизоде сыграл первую скрипку? — Гаврилов немигающими глазами уставился на Покрасова. — Командир и акустик!

— Я слышал, что японцы специально строили такие корабли, чтобы шум винтов был похож на ход косяков рыбы, — вмешался в разговор штурман Озеров.

— Было такое, — подтвердил Гаврилов. — Но гитлеровское командование не пошло на поводу у японцев. В сорок четвертом году военные конструкторы Германии создали серию малошумных подводных лодок «Зеехунд», что означало — «Морская собака». Характерно, что каждая такая субмарина после спуска на воду обязательно проходила гидроакустическую паспортизацию на одной из исследовательских баз в Балтийском море. Однако и это не спасло гитлеровцев от возмездия, особенно на Северном флоте. — Капитан 2-го ранга раскурил папиросу. — Итак, к чему мы пришли?

— Мы остановились на войне. — Покрасов застучал тонкими пальцами по подлокотнику кресла. — Позвольте, сам я не воевал. Где же мне набраться боевого опыта? Тут, Сергей Васильевич, нужна большая практика. Вот вы — участник войны, уничтожали вражеские подводные лодки. Я не знаю, кем вы плавали — то ли радистом, то ли минером. Суть не в этом. Важно, что вы громили фашистов...

— Нельзя ли покороче? — прервал старпома командир.

— Если не секрет, где вы служили в годы войны? — сдержанно спросил Покрасов.

— На Северном флоте. Или вы сие станете оспаривать? — В глазах командира блеснули лукавые искорки. — Плавал на разных кораблях. Война — это прежде всего кровь, потери... Я немало терял друзей. Когда тонуло судно «Марина Раскова», я заплакал. Зарыдал, как беспомощный мальчишка!

— Когда это случилось? — встрепенулся Покрасов.

— В сорок четвертом, — уточнил Гаврилов. — Судно шло в составе конвоя, который мы сопровождали. К сожалению, «Марину Раскову» не уберегли. Фашистской подводной лодке удалось торпедировать судно и скрыться.

В голове Покрасова лихорадочно стучало: «Марина Раскова»... Кажется, майор Кошкин говорил ему об этом судне. Да, говорил, в его спасении участвовал и мичман Кречет. Но как этого мало, чтобы выяснить подробности гибели отца! Но тут же другая мысль отвлекла его: почему наши корабли не уничтожили фашистскую лодку? И когда он задал этот вопрос, командир словно онемел.

— В двух словах, Игорь Борисович, вам не ответишь, — после скорбного молчания промолвил Гаврилов и почему-то с укором взглянул на Покрасова. — Трагический случай с «Мариной Расковой» изменил и мою судьбу. Как я понял, вам кто-то уже рассказал о «Марине Расковой»?

Старпом скептически усмехнулся:

— Верно, я уже слышал о «Марине Расковой», но почти все уже позабыл.

— По натуре я человек терпеливый. Подожду, когда вы все вспомните.

— Не дождетесь, Сергей Васильевич.

— Дождусь! — парировал Гаврилов. — Должность командира корабля я ждал гораздо дольше.

В кают-компании повисла напряженная тишина.

— Я не служил в годы войны на корабле и не воевал, — пошел на попятную Покрасов. — Но ваш корабль вижу будто наяву.

— Что?! — голос Гаврилова стал сухим и строгим. — Вы смеетесь? Тогда назовите его имя.

Покрасов нахмурился, словно старался что-то вспомнить. Имени корабля, на котором воевал Гаврилов, он, конечно, не знал, и ему стало не по себе. Наигранность и напускная независимость в его поведении мгновенно исчезли. Он попытался как-то сгладить неловкость, понимая, что командир огорчен и ждет от него других слов.

— Сергей Васильевич, — заговорил Покрасов, — вы командир очень опытный, и я не хотел ставить под сомнение вашу компетентность. Вы уж поверьте.

— Спасибо, Игорь Борисович. Я рад, что вы осознали простую истину. Но я должен вас огорчить: мне не нужны ваши оценки моих действий на корабле. Тут вы извольте меня слушать. Да, многому, очень многому вам следует поучиться.

Покрасову вдруг захотелось выйти на верхнюю палубу, подышать свежим воздухом, но начатый разговор увлек его, и прерывать он не собирался.

— Я не знаю имени корабля, на котором вы воевали, но дело не в этом.

— Именно в этом! — решительно заявил Гаврилов. — Имя на борту корабля всегда связано с судьбами людей. Корабль со временем может состариться, умереть, но его имя останется жить в народе.

Губы у Покрасова скривились в усмешке:

— Это философия, а я предпочитаю реальную действительность.

— Тому есть поучительный пример, — спокойно продолжал Гаврилов. — Крейсер «Аврора». Вровень с веками стоит. И стоять будет! Когда я поднялся на мостик крейсера, мне казалось, что вижу матросов, штурмовавших Зимний, чудились их голоса...

— Слава «Авроры» — недосягаемая высота! — прервал Гаврилова старпом. — И ни мне, ни вам, Сергей Васильевич, ее не достичь. И вообще, слава — не пароль на порядочность...

Глаза Гаврилова сузились:

— Может, эта слава не дает вам покоя?

— Разве это заметно? — удивился Покрасов.

— Очень даже. — Гаврилов покрутил пальцами пуговицу на тужурке. — Хотел бы вам напомнить, что только командир корабля и экипаж могут составить имя корабля.

— Возможно, вы правы, — торопливо согласился старпом. — Но пожалуйста, не причисляйте меня к тем, кто покушается на имя корабля и его славу. На «Ястребе» я недавно, и говорить о каких-то моих заслугах рано. Хотя, не скрою, я мечтаю на корабле сделать что-то свое. Вы же сами сказали, что имя корабля надо утверждать делами? Или вы желаете, чтобы я ушел на другой корабль?

— Это было бы несправедливо, — возразил капитан 2-го ранга. — Мое право и моя обязанность — сделать вас настоящим старпомом, чтобы я, если придет время, мог с легким сердцем передать корабль в ваши руки.

Покрасов торопливо и как-то неуклюже поднялся с места, буркнул: «Я вас понял!» Минуты две выжидал, что еще скажет командир. Но Гаврилов молчал. Покрасов шагнул к двери каюты, взялся за ручку и, прежде чем уйти, уверенно заявил:

— Я скоро узнаю имя корабля, на котором вы воевали. Надеюсь, не станете возражать?

— Разумеется, — Гаврилов встал из-за стола. — Желаю удачи, Игорь Борисович.

«И все-таки он что-то недоговаривает, — подумал о старпоме Гаврилов, глядя ему вслед. — Какой-то нервный, запальчивый. Раньше за ним такого не замечалось».

Гаврилов за время совместной службы успел приглядеться к Покрасову, увидел его в работе, особенно в море, при выполнении кораблем задач. Он не мог не позавидовать его смекалке, быстроте реакции, умению ладить с людьми. Все он делал неброско, как бы между прочим, делал легко и порывисто, со стороны казалось, что это не стоило старпому особого труда. Однако на самом деле Покрасов прилагал немало усилий, а когда ему было очень тяжело, он, словно в шутку, говорил: «Пупок-то мой цел, не развязался, значит, силенка еще есть!» Однажды командиру пришлось брать отпуск по семейным обстоятельствам: заболела мать и он ездил на родину. Командиром корабля оставался Покрасов. Когда Гаврилов вернулся, ему было приятно услышать из уст комбрига добрые слова о своем старпоме. «Хватка у него есть, и глаз острый», — сказал тогда капитан 1-го ранга. Однако добавил, что быть командиром Покрасову еще рановато. Гаврилову захотелось узнать, на чем тот основывает свое кредо. «Наверное, что-то сделал не так, как того желал комбриг», — решил капитан 2-го ранга. И осторожно, чтобы не задеть его самолюбия, спросил:

— Провинился Покрасов? — И тут же добавил: — Вспыльчивым он порой бывает. В нашем деле горячность плохой союзник. Или где-то допустил просчет?

— Не то и не другое, — заметил капитан 1-го ранга Зерцалов. — Притуплена острота реакции, не развита в достаточной мере способность к анализу. После того как вы уехали, «Ястреб» вскоре вышел на охрану государственной границы. Я тоже выходил на корабле. Хотелось понаблюдать за действиями Покрасова на командирском мостике. И что же? Поздним вечером моряки обнаружили чужое судно. Иностранцы рыбачили в наших водах, но, заметив пограничный корабль, бросили трал и пытались уйти. Следовало задержать судно. «Ястреб» долго гнался за ним, настиг лишь у самой кромки территориальных вод. А могли задержать судно в считанные минуты, решись Покрасов провести корабль в узкости между двумя островами. Однако на такой сложный маневр старпом не пошел. Когда сказал ему, что, мол, надо было рискнуть, он смутился и с обидой в голосе возразил: «Ветер может снести корабль на скалы, и он потерпит аварию». Вот тогда-то я и сделал свой вывод.

— Этим все и кончилось? — полюбопытствовал Гаврилов.

— Нет, — комбриг пальцами огладил усы. — Позже акустик обнаружил подводную лодку. Покрасов отдал команду на руль и в машину. Но когда «противник» уклонился, он промедлил с выходом в атаку.

— А сами говорили, что хватка у Покрасова есть, — вздохнул озабоченно Гаврилов.

Комбриг пожал плечами и твердо повторил:

— Рановато Покрасову командовать кораблем.

Разговор с комбригом припомнился Гаврилову в тот поздний вечер, когда он, грустный, сидел в своей каюте и никуда не отлучался. На корабле он ждал звонка Зерцалова, а тот все еще находился в море. Когда дежурный сообщил капитану 2-го ранга, что «Вихрь» взял курс в бухту, он высказал свое мнение:

— Неспроста задерживается Зерцалов в море.

— Вы угадали, Сергей Васильевич, — улыбнулся дежурный по бригаде. — «Вихрь» долго стоял у острова, ожидая подводную лодку. Там она всплыла, на борт корабля поднимался командующий флотилией, и адмирал подводил предварительные краткие итоги действий пограничных кораблей.

Гаврилов почувствовал, как у него засосало под ложечкой. Комбриг и адмирал наверняка поведут разговор о «Ястребе». Чего Гаврилов не терпел, так это выслушивать нотаций старших начальников, особенно когда сам осознавал свои ошибки. В таких случаях он старался выслушать вышестоящих по должности до конца, а уж потом возражать, если на то были причины. Конечно, от ошибок никто не застрахован, будь у него хоть семь пядей во лбу. В этом прав и старпом. «И дернул меня черт выхвалиться перед адмиралом! — казнился душой Гаврилов. — Мол, приходилось иметь дело с лодками...»

В минуты скверного настроения Гаврилов брал портрет дочери, который висел у него в каюте, и мысленно вел с ней беседу: «Вот ты какая выросла у меня красавица! Люблю я тебя, Варенька, за светлый ум и нежное сердце». Как-то у него зашел разговор с дочерью о войне, и он сказал, что все бои запомнились ему до мелочей. Варя легковесно заявила: «Время все постепенно стирает в памяти». Гаврилову было неприятно слышать это, потому что порой он будто наяву видел свой родной корабль, моряков на боевых постах. А те ребята, что погибли на море, живут в нем, в памяти Гаврилова, и всякий раз он не стыдится вспомнить прошлое, даже тот день, когда в первом бою у него дрожали руки и он никак не мог настроить акустическую станцию.

Гаврилов поставил портрет дочери на столик. «Эх, Варя, Варя! Как ты могла подумать, что я забуду побратимов по войне. Это было бы подлостью с моей стороны. На такое, дочь, не способен. Люди никогда не были для меня обузой. Будь по-другому, чем тогда жить... Ты права, Варюша, в одном — за себя всегда легче отвечать. Но я стремлюсь отвечать не только за себя, но и за своих подчиненных. Я — командир, у меня на плечах боевой корабль и люди. Вот Покрасов упустил в море «противника», а мне перед начальством ответ держать. Этого я не боюсь. Ты как-то называла меня строгим. Ты не ошиблась — я действительно строгий и дотошный человек. Но я должен быть таким, ибо люди на корабле разные, их жизнь — на моей совести. Тот же Покрасов... Если бы ты знала, Варюша, как порой мне тяжко с ним. Он мечтает быть командиром корабля, спит и во сне видит себя на мостике. Сам-то он еще не созрел для этого! Скажи ему об этом — обидится. Все дело в том, дочурка, что мы порой не умеем оценить себя, свои способности, а если кто обошел тебя, добился большего, у нас это вызывает чувство ревности. Нет, ты не подумай, что я не хочу, чтобы Покрасов стал командиром. Любого учителя рост ученика радует. Нечто подобное испытываю и я. Но я не хочу своего старпома водить за руку, тыкать носом то в одно, то в другое дело. Нет, истинный командир-учитель так поступать не станет, если, разумеется, он уважает себя. Словом, Покрасову не хватает пока силенок...»

Мысленный диалог Гаврилова с дочерью нарушил стук в дверь.

— Войдите!

Дежурный по кораблю доложил, что «Вихрь» вошел в бухту и начал швартовку.

— Спасибо, — поблагодарил командир дежурного офицера и, отпустив его, стал одеваться.

Щербатая луна косо глядела на землю, в ее бело-молочном свете было что-то грустное и печальное. Гаврилов неторопливо прошелся по кораблю, наблюдая за «Вихрем». На палубе хлопотали моряки, доносились их звонкие голоса. Наконец корабль застыл у причала. Луна освещала его мачту, и она казалась серебряной.

Гаврилов немного постоял на полубаке, потом сошел на причал и здесь стал поджидать комбрига. Медленно прохаживался вдоль причала, то и дело поглядывая на соседний корабль, не появится ли начальство. Но палуба оставалась пустынной, лишь у сходни нес службу командир вахтенного поста. И вдруг увидел — к нему кто-то идет. Вгляделся — Абрамов.

«Вот дьявол, что ему тут надо?»

— Товарищ капитан второго ранга, вас просят к телефону.

— Кто? Я же сошел с корабля... Уже час ночи, а кому-то вздумалось требовать меня к телефону.

— Москва просит, товарищ командир, — пояснил Абрамов, смущенный излишней строгостью. — Женский голос.

Гаврилов заспешил на корабль, боясь прозевать комбрига. По сходне он буквально бежал. Схватил потной ладонью трубку.

— Папа, это я, Варя, — услышал далекий голос. — Извини, но я раньше не могла к тебе дозвониться. Ты давно вернулся с моря? У тебя все хорошо?

— Да, Варюша, все хорошо...

— Наверное, за двоих трудишься? Игорь Борисович едет в отпуск.

«Почему ты о нем спрашиваешь, да еще называешь по имени и отчеству?» — хотел спросить Гаврилов, но вовремя спохватился, пояснив, что Покрасов еще не уехал, но собирается поехать к матери за своей малышкой.

— Отец, по твоему голосу я догадываюсь, что у тебя неприятности по службе?

— Да нет же, Варюша. Ты-то как там?

— Соскучилась по тебе, — весело щебетала Варя. — Маме привет. Я ей не дозвонилась. Она, наверное, спит. Да, знаешь, отец, я решила после окончания института ехать на работу в Мурманск или еще в какой другой заполярный город. У нас уже началось предварительное распределение. Желающих ехать на Север мало, так что мою просьбу комиссия удовлетворит. Ты, наверное, рад этому?

Решение дочери Гаврилову показалось странным. Раньше она говорила, что поедет куда угодно, только не на Север, где «солнце в рубашке и море скулит по ночам, как бездомная собака». Что произошло? И, уже не тая своих чувств, Гаврилов прямо сказал дочери, что для ее здоровья лучше подходит Крым.

— Нет, отец, я поеду на Север! — стояла на своем Варя. — Хочу быть там, где трудно. И потом, папочка, натура у меня романтическая. Я не смогу жить без полярного сияния, без метелей. И ты, пожалуйста, не сердись. У меня большая цель, понимаешь... Человечество в совокупности — это же вечный и буйный океан, и каждый из нас носит в себе каплю этого океана. Ты понял?

Что ж, пусть едет сюда. Все-таки чадо будет у него под боком. А там, глядишь, и замуж выйдет. И он весело ей ответил:

— Сама решай, где тебе жить и работать. В сущности, я рад, что ты выбрала Север. Очень даже рад. Напиши подробно, что и как. До свидания. Я тороплюсь.

Закончив разговор, Гаврилов сошел на причал и остановился неподалеку от «Вихря». Вскоре он услышал голос комбрига — басовитый, с нотками раздражения. Зерцалов шел по палубе в сопровождении капитана 2-го ранга Сокола.

— Моя строгость объективна, Александр Михайлович, — басил комбриг. — Я не сторонник резких выводов, но промах Гаврилова, позволю вам заметить, лично для меня удар. Да, это так, иначе не могу выразить свои чувства. Я верил ему, надеялся, а он оконфузил и меня и себя в глазах адмирала.

— Но ведь я же атаковал лодку, она не ушла? — донесся до слуха Гаврилова голос капитана 2-го ранга Сокола. — И та задача, которая ставилась на учении, нами выполнена.

— Ваших заслуг я не умаляю. К тому же у меня давно появились претензии к Сергею Васильевичу. Человек он требовательный, факт, но культуры этой самой требовательности у него маловато. Люди все видят, и если не жалуются начальству, то, видимо, не хотят его обидеть.

— А есть такие?

— Замполит Лавров...

На корабле пробили склянки, и Гаврилов не расслышал, что ответил комбригу капитан 2-го ранга Сокол. «Будь на его месте, я бы тоже не погладил по головке командира, допустившего на учении серьезный промах, — подумал он. — На нашем военном языке это расценивается как поражение. Ведь на море тоже есть свои герои и свои мученики. Так вот, еще вчера я чувствовал себя героем, а сегодня — мученик».

Капитан 1-го ранга Зерцалов сошел с корабля. Гаврилов шагнул ему навстречу, погасив папиросу и одернув шинель.

— Ты чего здесь? — удивился комбриг.

— Вас жду.

— Давно?

— С семи вечера. А где же адмирал?

— За ним прилетел вертолет. На «Вихре» он отобедал флотского борща с личным составом... Ну, а как вы?

— «Противник» попался нам шустрый, — несмело заговорил Гаврилов. — Обнаружить мы его обнаружили, а вот атаку не завершили. — Он умолк и со вздохом добавил: — Плохи наши дела. Я не знаю, как теперь смотреть в глаза адмиралу.

— Адмиралу глядеть в глаза тебе стыдно! А комбригу можно в душу наплевать, да?.. Я чувствовал, что на учениях вы сработаете с изъяном. Словом, ты, Гаврилов, бой проиграл. Знаешь, что о тебе сказал командующий флотилией?

Гаврилов насторожился.

— Хвастунишкой назвал.

— Вы-то знаете меня не первый день.

— Хотелось бы верить, — тихо обронил комбриг, глядя себе под ноги. — На совещании вы давали слово адмиралу? Давали! Выходит, ваше обещание пустой звук, да?

Гаврилов заикнулся о том, что поиск «противника» был им организован с учетом всех обстоятельств. Но комбриг резко прервал его:

— Не надо исповеди, Сергей Васильевич. Не надо. Как мы действовали на учении, адмирал сделал свои выводы. Если кто из ваших офицеров не выполнил своих обязанностей, ваше право наказать строго. Есть такие на корабле?

— Я все изложу в рапорте, — нахмурился капитан 2-го ранга.

— И не забудьте представить мне объяснительную записку, — официальным тоном сказал капитан 1-го ранга. — Изложите суть, а не детали поиска «противника». И пожалуйста, будьте самокритичны. Вам все ясно?

— Вы знаете, что я жаловаться не привык. Поэтому сразу оговорюсь: виновен во всем только я. Да, только я!

— Так ли? — насторожился комбриг, зная привычку Гаврилова не выносить сор из избы. — Есть люди, Сергей Васильевич, которые где надо и где не надо подставляют себя под удар. Короче, все грехи берут на себя. Мол, вот я какой герой! В нашем деле, как, впрочем, и во всяком другом, это явление весьма опасное. Надеюсь, вы это понимаете?

— Извините, но кого наказывать на корабле — это мое право. На «Ястребе» нет разгильдяев. Есть другие...

— Какие именно? — усмехнулся капитан 1-го ранга. — Мне просто необходимо их знать.

Но Гаврилов уклонился от прямого ответа, сказав, что еще сам должен во всем разобраться. Комбриг согласился с ним и спросил:

— Надеюсь, вы не забыли старпома «Бургаса»? Его хотели назначить командиром корабля, однако на учении он показал себя настолько беспомощным, что пришлось отказаться от его кандидатуры.

«Такой и ваш выдвиженец Покрасов», — едва не сказал вслух Гаврилов.

— Кстати, — спохватился комбриг, — уже два часа ночи. Идите отдыхать. Завтра в шестнадцать ноль-ноль вам и старпому быть в штабе соединения. Адмирал будет проводить разбор учений.

«Нет, уж я выложу ему все до конца, а уж потом пусть решает, прав я или нет», — подумал Гаврилов и решительно заявил о том, что хотел бы один прийти на разбор учений. Комбриг насторожился:

— Это почему же?

— Кому-то надо быть на «Ястребе», — уклончиво ответил Гаврилов. Он решил, что этим объяснением убедил комбрига, который не раз говорил, что при отсутствии командира его должен заменять старпом. — Я уже распорядился, чтобы Покрасов оставался на корабле.

Стоило Гаврилову внимательно посмотреть в эту минуту на комбрига, и он бы непременно заметил, как дрогнули его брови, а по лицу скользнула горькая улыбка. Но Зерцалов ничем не выдал своего раздражения.

— Поторопились, Сергей Васильевич, — спокойно промолвил капитан 1-го ранга. — Старпому тоже быть на разборе учений. На корабле оставьте замполита Лаврова. Это — просьба адмирала. Начальство, как вы сами подчеркиваете, любит четкость и исполнительность... Ладно, идите домой. Мне тоже пора отдохнуть.

Утром Гаврилов прибыл на корабль к подъему флага. Проходя мимо каюты старпома, он решил заглянуть к нему. Покрасов сидел за столом и что-то разглядывал.

— Вы ко мне? — поспешно поднялся он со стула.

Гаврилов заметил, что лицо старпома залилось краской.

— Игорь Борисович, в шестнадцать ноль-ноль в штабе флотилии будут подводить итоги учений. Пойдете со мной. Прошу на катер не опаздывать.

Покрасов шагнул к вешалке, чтобы взять свою фуражку и проводить командира. И тут Гаврилов увидел фотокарточку... своей дочери.

— Откуда у вас это фото? — командир словно ударил старпома взглядом.

— Варя подарила. Я попросил, и она подарила.

Гаврилов шагнул к столику и взял фотокарточку.

— Значит, это вы летели с Варей из Москвы, когда возвращались из отпуска?

— Я.

— И вы провожали ее на поезд?

— Да.

Гаврилов с тревогой подумал о том, что Варя, должно быть, ходила к Покрасову на квартиру, когда приезжала на неделю домой. И приезжала она, видно, не потому, что соскучилась по родителям, а для того, чтобы увидеть Покрасова.

— Не собираешься ли ты стать моим зятем? — нарушил тягостную тишину Гаврилов.

— Если Варя не станет возражать.

— А я? — повысил голос Гаврилов. — Разве я ничего для вас не значу?

— Вы тут при чем? Мне с Варей нашу судьбу решать.

— И вы все это время молчали? Вы все скрывали. Это не прибавляет вам, как офицеру, чести.

— Честь мою прошу не трогать, — обиделся Покрасов и, спохватившись, добавил: — Извините, Сергей Васильевич, но я не мог сказать вам об этом. Так хотела Варя.

Гаврилов устало присел на стул, пристально посмотрел на старпома:

— Ты, Игорь Борисович, чудишь...

— Я люблю Варю. И она меня любит...

Через минуту Гаврилов вошел в свою каюту и, свалившись в кресло, прошептал: «Варя, зачем тебе этот Покрасов? Игорь не тот человек, с которым у тебя может быть счастье».

— Товарищ командир, — услышал он за приоткрытой дверью голос дежурного по кораблю лейтенанта Озерова, — катер подошел к причалу. Началась посадка.

Гаврилов тяжело вышел на палубу.

«Странно, даже словом не обмолвился, — подумал Озеров. — Наверное, все еще переживает эпизод с этой чертовой лодкой».

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Матрос Климов, остро переживая случай в море, не заметил, когда в рубку спустился мичман Демин. Он молча сел на стул-вертушку, полистал вахтенный журнал, проверил в нем записи, поглядел осуждающим взглядом на подчиненного:

— То-то, брат. Командира в штаб пригласили. Командующий разбор учений проводить будет. Не завидую Гаврилову...

Климов знал: не миновать ему матросского суда, строгого, раздевающего душу до наготы. Командир в силу должностных обязанностей хотя и продраит с песочком, но сделает это деликатно, не унижая твоего человеческого достоинства, больше на сознание нажимать будет, а свой брат матрос всякие там либеральства — побоку! Соберутся сослуживцы на полубаке и напрямую: «Подзарос ты, Климов, ракушками! Сам с этим грузом на дно пойдешь и нас за собой потянешь! Кончай, братишка, на вахте мух ловить!..»

— Я, товарищ мичман, старался на вахте, — покраснел Климов.

— Это я сам видел. Ты вахту нес отлично. Старпом Покрасов дал промашку.

— Жаль... — вздохнул Климов и неожиданно поинтересовался: — Василий Кузьмич, я слышал, ваша жена приезжает?

Слабая улыбка мелькнула на румяном лице мичмана:

— Пока не едет она...

— Ситуация, — посочувствовал Климов своему командиру. — Вы здесь, она там.

— Да-а, — неопределенно произнес Демин. — Ты думаешь, что наше море каждого может приворожить? Нет, дорогой. Нам с тобой море, другим хлебное поле давай...

Мичману не хотелось распространяться о жене. Еще там, у нее дома, когда после свадьбы он стал собираться в дорогу, Аня стала уговаривать его уволиться в запас. «Я, Вася, всю жизнь прожила на земле, и нет для меня ничего дороже родного края». Демин признался ей, что ему будет тяжело расстаться с морем. Десять лет проплавал на пограничном корабле. И командир просит еще послужить на границе, передать опыт молодым ребятам.

Покинул село мичман Демин с камнем на сердце. Провожая его, Аня утирала слезы, просила поскорее возвращаться. Сколько, мол, служить на корабле? Вон седина уже на висках. Пора причаливать к одному берегу.

Акустики помолчали. Потом Климов спросил:

— Как же вы теперь?

Демин в раздумье произнес:

— Не знаю, что делать.

— Любит Аня вас?

— Еще как! Ане я верю, как самому себе.

Климов посоветовал:

— Вы ей не очень-то доверяйте... Моя Катя тоже клялась в любви. А что вышло? Выскочила за другого! Все они сейчас с ветерком в голове...

— Ты, Петр, не мели языком! Понял? Это твоя Катерина тебе в душу наплевала. Моя Аня не из таких!.. Приводи станцию в порядок. Я, пожалуй, отдохну немного.

Климов, оставшись один, вспомнил все до мелочей. В то серое, мглистое утро сторожевой корабль готовился выйти на охрану государственной границы. И хотя Климов привел свой боевой пост в полную готовность, на душе у него было горько. И виновата была в этом Катя, девушка из далекого кубанского села Степные огни. Еще недавно с мыслями о ней Петр уходил в море, нес трудную вахту. Он почти каждый день писал ей письма, находил для нее такие слова, что у самого замирало сердце. И она ему поначалу часто отвечала. В одном из писем Катя спрашивала, как ему служится на морской границе. Петр ничего не скрывал. Многое на корабле давалось ему с большим трудом. Ну, а что теперь для него самое главное, так это себя преодолеть. К примеру, стоишь вахту в шторм. Корабль бросает на волне как щепку, не усидеть у экрана станции. Но ты находишь в себе силы выстоять, не раскиснуть, значит, преодолеваешь себя. «Корабль — это наш дом, и каждый из нас старается не уронить его чести, — писал Кате Петр. — Наш замполит капитан третьего ранга Лавров, о котором я тебе уже рассказывал, как-то на политзанятиях сказал, что подвиг вызревает в буднях, в постоянном самовоспитании чувства долга». Вот я и стараюсь закалить себя. В одном из походов меня накрыла волна, сбила с ног и потащила за борт. Едва успел ухватиться за штормовые леера, а то бы оказался в морской купели. И веришь, Катя, я не испугался, потому что знал: если что, ребята спасут...»

Еще недавно Петр мог открыть Кате самые заветные свои чувства. Но только не теперь. В своих письмах к нему она стала сдержанной, словно бы стыдилась его. Когда провожала на службу, клялась: «Я буду ждать!..»

Мать, наблюдая за ними, гордилась сыном. Она давно заметила, что Катя так привязалась к Петру, что извелась за последние дни. И чемодан ему в дорогу собрала, и платок на память вышила, и фотокарточку свою подарила. Думалось матери: Катя останется сыну верна до конца.

Климов никак не мог понять, что же случилось с Катей? Ему вновь сделалось больно и горько. И уже в который раз он развернул ее последнее письмо, стал читать. «Петр, ты упрекаешь меня в том, что я охладела к тебе, — писала Катя. — Ты, безусловно, прав, и я скрывать не стану... Речка со временем тоже мелеет». В конце письма Катя обронила еще несколько загадочных фраз: «Ты же знаешь, что море не только прекрасно, но и коварно. Так и с девушками бывает».

Весь день на корабле прошел в делах и заботах, но Климов ни на минуту не забывал о Катином письме. Мичман Демин, человек по натуре дотошный, внимательно наблюдая за подчиненным, понял, как тот страдает. В море, когда Климову следовало заступать на вахту, он вдруг сказал:

— Петр, ты отдохни...

— Что?! — удивился матрос.

— Я все вижу, — добродушно улыбнулся мичман. — Катя, да?

— Она, товарищ мичман.

Климов все рассказал о своей девушке, ничего не утаив, даже дал мичману прочесть ее письмо. Демин в общении с людьми был прост, говорил с ними прямо, без всяких намеков, но тогда заговорил не сразу. Долго молчал, задумавшись, и коротко отрезал:

— Не любит она тебя...

— Я верю Кате! — горячо возразил Климов. — Она добрая, нежная...

— Слепая у тебя, Климов, вера. Нет в ней корня. Случись со мной что-либо, Аня сразу окажется рядом. Я знаю, как у женщин выбирать слабину. Тут, брат, надо овладеть и тактикой и стратегией.

И Климова тогда осенило: «Возьму и напишу Кате...» Писалась весточка любимой тяжко, матроса даже пот прошиб. Наконец письмо было готово. Петр заклеил конверт, написал адрес и поднялся в ленинскую каюту. Корабельный почтальон как раз собрался на почту. Климов попросил его отправить письмо заказным.

— Небось фото девушке посылаешь? — с улыбкой спросил матрос-почтальон. — Ладно, давай.

По кораблю прозвучал сигнал: «Начать малую приборку!» Климов спустился на свой боевой пост. Работать ему не хотелось — перед глазами стояла Катя. Он достал из ящика фотокарточку и пристально посмотрел на любимую, словно увидел ее впервые. Катя на фото мило улыбалась. И эта улыбка теперь раздражала Климова. Не давая себе отчета, он разорвал фотокарточку на мелкие кусочки: «Пусть не воображает, что жить без нее не могу! У меня тоже есть гордость!»

За спиной матроса раздались чьи-то шаги. Это в отсек вошел мичман.

— Климов, пойдешь на другой корабль.

— Кого-то надо подменить?

— Акустик на «Вихре» заболел, — сообщил мичман. — Надо друзей выручать.

Климов нес службу далеко в море. А в его родном селе жизнь шла своим чередом. Катя, уставшая, пришла домой с ночного дежурства на ферме. Мужа дома не застала — Федор работал в совхозе агрономом и уезжал в поле на рассвете. Катя достала из почтового ящика газеты и письмо, уселась на диван и посмотрела на конверт. Почерк Петра Климова она узнала сразу и дрогнувшей рукой надорвала конверт. «Здравствуй, незабудка! — писал Петр. — Привет тебе с далекого Севера, где зимой по улицам бродят белые медведи, а в высоком небе горит, разливается полярное сияние...»

— Все шутит! — вздохнула Катя. — Узнал бы, что я замуж вышла, другую бы песню запел.

Взгляд Кати затуманили ровные строчки, выведенные рукой Петра: «Я лежу в госпитале...» «Он ранен! — захолодела душой Катя. — Знает ли об этом Мария Васильевна?» Она набросила на голову косынку и метнулась к двери. Но тут же застыла: надо ли говорить соседке, что случилось с ее сыном?

«Нет, — решила Катя, — читать письмо Петра я не дам, намекну, что он заболел, а там уж видно будет».

На улице Катя встретила мужа. Федор спешил в район и по пути заехал домой. Снял на ходу черную куртку, пригладил волосы на голове.

— Куда ты?

Катя кивнула в сторону переулка, где стоял дом Климовых, крытый красной черепицей:

— К Марии Васильевне, Федя. Нужна она мне. Очень нужна! — И, краснея, добавила: — Завтрак на плите. Не сердись, потом все поясню.

— Что случилось? — удивился Федор. — На тебе лица нет.

— Петра на границе ранило, — шепнула мужу Катя. — Письмо мне прислал...

— Петра ранили?! — Федор озабоченно вздохнул. — Мария Васильевна дома. Я ее только что видел.

Глаза Кати просияли:

— Ты у меня добрый! Спасибо. Ну, я побегу.

Мать Климова с утра побывала на рынке, купила молока и теперь, сидя на крыльце, вязала сыну шерстяной свитер. К Новому году она собиралась послать Петру посылку. Увидев соседку, она перестала вязать, поднялась со стула. Должно быть, у Кати что-то важное, если так спешит.

— Я к вам, Мария Васильевна, — Катя плечом толкнула калитку, стараясь не выдать своего волнения. — Как здоровье? А то я давно вас не навещала.

Мария Васильевна провела Катю в комнату.

— Здоровье-то? — переспросила она и улыбнулась. — Не жалуюсь. Я-то с чем попала в больницу? Лазила в погреб за помидорами да зацепилась ногой за бочку и свалилась на картошку. Зашиблась малость. А теперь здорова... — Она сняла с головы косынку. — Ты давай, Катерина, не хитри. Что там у тебя в руке?

— Письмо... — вздохнула соседка. — Петр прислал. Не знает он, что я вышла замуж. Вы же сами просили не волновать его, потому я все и скрыла.

Мария Васильевна подозрительно взглянула на Катю:

— О чем пишет Петька?

— Почуял, видно, что охладела я к нему... — запнулась Катя. — Быть может, ему уже кто-то все сообщил...

— Дай письмо. Ты теперь замужняя, и Петькины заботы тебя не должны волновать.

Катя растерянно замигала длинными ресницами. Мария Васильевна смотрела на нее холодно, даже враждебно.

— Ну, чего ты? — тихо спросила она. — Я возверну письмо. Почитаю и отдам.

— Лучше я прочту.

— Сама грамотная, — грубо возразила Мария Васильевна и, надев очки, уселась у окна. «Со мной в дозоре беда приключилась, — писал Петр. — Раненый лежу в госпитале. Только очень прошу, Катя, не говори об этом моей маме. Сердечко у нее слабое...»

Дальше Мария Васильевна читать весточку сына не могла, у нее задрожали руки, и она уронила листок на пол.

— Сыночек!.. Мой милый сыночек!..

Мария Васильевна не плакала давно, с той поры, когда Петру было семь лет. И такое горе в их доме случилось, что и теперь, едва вспомнит о нем, так и холодит душу. Перед косовицей хлебов Максим, муж ее, в ту пору комбайнер, с сыном ушел на речку рыбалить. Ночью было тихо, а на рассвете погода испортилась: поднялся буран, нагнал крутые волны, речка вся забугрилась, покрылась белой пеной. Максим сел за весла и погнал лодку к берегу. Но на стремнине ее перевернуло. Семилетнего Петра спас Пимен, отец Кати, тоже рыбачивший в то утро, а Максим утонул. В горячке он рванулся к лодке, хотел вцепиться в борт, но лодку подхватили волны, и она ударила Максима по голове. Потом уже, когда буран утихомирился, Максима на берег вытащили рыбаки. Лежал он на песке недвижимо, с белым лицом и синими губами.

Катя молча сидела рядом с Марией Васильевной. Ей бы успокоить мать Петра, ободрить, но она растерялась и не находила утешительных слов. Мария Васильевна застонала, с трудом подавляя в себе боль, потом тихо, но твердо заявила:

— Поеду к сыну!

— Нельзя вам одной ехать в такую даль, — возразила Катя. — Годы ваши не те, на сердечко жалуетесь.

— Ты, что ли, поедешь со мной? — насмешливо укорила Катю Мария Васильевна. Она достала из кармана кофты платок, вытерла слезы. — Мне только до Ростова добраться да сесть в самолет. В молодости, когда Максим служил на Северном флоте, я летала к нему в Полярный. Уж как-нибудь и теперь доберусь. А ты... — Мария Васильевна передохнула, провела рукой по морщинистой щеке. — Ты, ежели можешь, пригляди тут за моим хозяйством.

— Конечно, за домом я присмотрю, — торопливо согласилась Катя, а про себя решила: «Вот придет с работы отец, все расскажу ему, и он уговорит ее не ехать в такую даль».

Мария Васильевна встала, в ее душе вдруг пробудилась к бывшей невесте сына хмурая нежность.

— Иди домой, — беззлобно сказала она, — а то еще Федор ревновать станет.

Катя шагнула к двери. Мария Васильевна, закусив губу, с неприязнью подумала о соседке: «Холодная, как роса. А Петька любит ее».

День угасал. Мать Климова не перестала волноваться, и боль в ее душе не притуплялась. Только сегодня узнала о том, что сын ранен, а казалось, прошла вечность. Сейчас она боялась самой себя, боялась, что если схватит сердце, тогда ей не выбраться к сыну. А ей так хочется поехать к нему, посидеть с ним рядом в больничной палате, поухаживать за ним, может, ему и легче станет. Материнская любовь, она лучше докторов исцеляет. Жаль, что нет Максима. С ним было бы легче ехать. Как-то он говорил, что в жизни есть много дорог, выбирай любую, но дверь у жизни одна, и открыть ее надо достойно.

К вечеру Мария Васильевна собралась в дорогу. «Не мне сообщил, что ранен, — Катерине. Видно, хочет, чтобы она к нему приехала, видно, по-настоящему Катя не любила Петра. Я вот к Максиму чуть ли не на край света поехала — на полуостров Рыбачий. Выше острова одно море. Там и свадьбу сыграли. Эх, годы-годы!»

— Мария, к тебе можно? — услышала мать Климова чей-то голос. Вышла на крыльцо. Во дворе стоял Пимен, отец Катерины. Видно, прямо с работы: одет в спецовку, не брит. Работал он на маслозаводе прессовщиком, и от него всегда пахло жареными семечками.

— Заходи, Пимен.

Отец Катерины тепло поздоровался с Марией Васильевной за руку, присел на стул. Он раньше чаще навещал соседку, а с тех пор как Катя вышла замуж, к ней не заходил. Ему казалось, что мать Петра затаила на него обиду. И он, не стесняясь, признался ей:

— Я так полагаю, Мария, нет греха в том, что Катя нашла себе другого. Ну, подружили они, помиловались. Всякое бывает в молодости.

— Мне сына жаль. Верил он Катерине.

— Всякое в жизни бывает, — гнул свое Пимен. — Правда Петьку пуля укусила?

— Правда, — голос у Марии Васильевны дрогнул. Не стыдясь соседа, она всхлипнула.

— Не надо, Мария. Не надо. Слезами горю не поможешь. Живой твой Петька. Понимаешь, живой. А это главное. Ты гляди в корень — перед врагом парень не спасовал. Весь в отца! Гордиться надо таким сыном!

Пимен, стараясь успокоить соседку, говорил о Петре как о самом близком для себя человеке. Мария Васильевна, поглядывая в распахнутое окно на черное небо, беспокоилась:

— К утру, видать, дорогу дождем развезет. Еще не поспею на самолет.

— Не терзайся, Мария, отвезу тебя на своих «Жигулях». Выедем на рассвете и через час будем в аэропорту.

— Спасибо, Пимен, — вздохнула Мария Васильевна. — Катерину строго не суди за письма. Это я просила ее писать моему сыну.

— Может, так оно и лучше, — угрюмо согласился Пимен. — Я заеду на рассвете. Чуть займется заря, и я тут как тут.

Дни пролетали за днями. Матрос Климов с нетерпением ожидал ответного письма от Кати. Порой он казнился душою, что в письме к невесте «притравил» о своем ранении. Хорошо еще подвигов никаких не придумал. Катя на радостях может рассказать обо всем подружкам. Девушки, как известно, на язык слабоваты. И пойдут гулять рассказы про «подвиги» на морской границе Петра Климова. Глядишь, и мать все узнает, на радостях и начальству письмишко черкнет. Чего опасался Климов, то и случилось. После одного возвращения из похода он наводил порядок на боевом посту. Мичман Демин заглянул в рубку и торопливо сообщил:

— Климов, срочно в штаб!

«Может, Катя приехала? — встрепенулся матрос. — Могла бы телеграмму прислать».

— Одна нога в штабе, — повторил мичман Демин, — другая здесь. Ночью, пожалуй, опять выйдем в море.

Дежурный по штабу бригады поздоровался с Климовым за руку и, хитро щуря глаза, кивнул на дверь, обитую черным дерматином:

— Капитан первого ранга ждет вас. У него там гости.

Климов одернул бушлат, поправил на голове бескозырку и, взявшись за ручку двери, услышал разговор.

— Не надо волноваться, ваш сын жив, здоров, сейчас он будет здесь, — успокаивал кого-то комбриг. — Если хотите, я провожу вас на корабль.

Климов затаил дыхание.

— У меня душа изболелась по сыну...

Климов на миг подумал, не ослышался ли он? До боли знакомым показался ему этот ласковый, с хрипотцой голос. «Мать!» — пронеслось в его голове. Он почувствовал, как кровь хлынула к лицу. Мать! Что он скажет ей? Как объяснит свой неблаговидный поступок.

Неожиданно массивная дверь открылась, и из кабинета вышел комбриг.

— Вы уже здесь? — спросил матроса капитан 1-го ранга. — Тогда проходите. Вас ждут. Я сейчас вернусь.

«Это он намеренно ушел, не стал смущать меня», — подумал Петр.

Он вошел в кабинет и застыл на месте — в кресле сидела мать. Увидев его, Мария Васильевна встрепенулась, встала и поспешила ему навстречу.

— Сыночек! — простонала она. Обняла Петра, стала целовать его в щеки, лоб. — Живой!

Петр готов был от стыда провалиться сквозь землю. Мария Васильевна от радости заплакала, причитая:

— Я вся слезами изошла... Читала твое письмо, а у самой душа горела, думала, не вынести мне такого горя. И как же ты, сынок, угодил под пулю? Небось в госпитале операция была?

Петр ладонью прикрыл глаза. Ему так хотелось заглянуть матери в лицо, но он боялся прочесть в ее взгляде тяжкий упрек. Она торопливо рассказывала ему о своей поездке, о том, что, когда самолет пробил густые облака и пошел на посадку, ей стало дурно и пришлось глотать валидол...

— Я боялась, сынок, что больше не увижу тебя, — задыхалась от радости Мария Васильевна. — Сюда доставил меня на своей машине комендант города. Узнал, что к тебе приехала из далекого края, стал куда-то звонить, потом вызвал машину. Мы попили чайку и поехали.

Петр слушал рассказ матери и чувствовал, как виски опаляет чем-то горячим. «Ты обманул самого близкого человека! Подлец...»

— Небось ждал Катерину? — голос Марии Васильевны стал строгим и холодным. — Нечего ей тут делать! У нее есть Федор...

— Вышла замуж? — вырвалось у Петра. — Ты правду говоришь?

— Давно свадьбу сыграли, — пояснила Мария Васильевна. — Писала она по моей просьбе, чтобы душу тебе не травить. Твоя служба, сынок, требует душевного спокойствия. — И неожиданно добавила: — Пимен в самый аэропорт меня доставил, билет взял. Хоть и опалила его война, но душой не очерствел. — Мать подошла ближе к сыну, заглянула ему в лицо. — Похудел ты. Пулю доктора вытащили?

Слова матери вгоняли сына в холодный пот. Он хотел попросить ее помолчать, но никак не мог сказать об этом. Отлегло от души, когда мать взяла у двери черную сумку и достала из нее пахучие пирожки с вишней.

— Сама пекла, Петруся. Отведай домашних пирожочков.

— Мать!.. — выдавил сквозь зубы Петр и сник. — Мать... Я все придумал. Я хотел, чтобы она приехала. Прости меня, мама!

В глазах Петра заблестели слезы. Значит, из глубины души шли его слова. И так матери стало легко и радостно, что подошла к сыну и, глядя ему в лицо, прошептала:

— По совести надо жить, сынок! Вот как твой отец. Как твой командир... — Передохнув, добавила: — Катерина хоть и подарила свою любовь другому, но твоя судьба от этого не перекосилась. Девушку еще найдешь, только себя не потеряй.

Климов глядел на море, а видел перед собой мать. Глаза у нее сияли как два маленьких солнышка. Он вновь про себя повторил те слова, которые сказал ей: «Я все придумал. Я хотел, чтобы она приехала. Прости меня, мама».

Утром, перед уходом на соседний корабль, где флагманский специалист назначил занятия с акустиками, мичман позвал Климова к себе:

— Садись, Петр. Понимаешь, уйду я с корабля. Тебя решил рекомендовать на свое место. Что скажешь? — Голос у мичмана был тихий, с каким-то надрывом.

— Шутите?

— Я шучу, когда солнце светит и море тихое, — усмехнулся Демин. — Сейчас на море волна крутая. Не подведешь меня? Должность старшины команды ответственная. Но я в тебя верю. Специальность свою ты знаешь, правда, опыта еще маловато, но со временем все придет. — Мичман встал с банки и зачем-то подошел к открытому иллюминатору. В бухте гулял ветер, чайки с пронзительным криком носились над водой. — Ну, а если честно, не хочется мне покидать корабль. Но надо. Понимаешь, ситуация такая сложилась.

Климову невольно вспомнилось, как впервые пришел на корабль, как его встретил Демин. Мичман дружески пожал новичку руку, спросил, откуда родом, кто отец, мать... Вопрос о невесте Петру не понравился, и он грубовато парировал:

— Может, доложить вам, целовал я свою невесту или нет?

Демин после знакомства пригласил Климова в акустический отсек и включил свет.

— Вот и наша станция! — торжественно произнес он, снял с головы фуражку, повесил ее на крючок у самой двери. — Этой станцией я обнаружил не один десяток подводных лодок. Без моего доклада командир корабля ни разу не вышел в атаку на лодку. Видишь экран? Его надо умело «читать»...

Так началась служба Петра Климова на морской границе.

Спустя некоторое время он обжился на сторожевом корабле, ближе узнал мичмана, даже как-то в гости к нему ходил.

— У меня нет семьи, Климов, — признался подчиненному старшина команды. — Холостой я.

Климов удивленно заморгал ресницами. Как же так? Не год и не два служит мичман на корабле и не женат. Он намеревался узнать причины холостяцкой жизни своего командира, но Демин с улыбкой пояснил:

— Есть у меня девушка. Поеду в отпуск и непременно женюсь.

И действительно, мичман вскоре уехал домой, женился там, но жену почему-то с собой не привез. Вернулся на корабль грустный, опечаленный. Однажды, выбрав удачный момент, когда мичман был на посту один, Климов поинтересовался:

— Ваша Аня осталась дома грибочки собирать?

Демин вспылил:

— Тебе зачем это знать?

Климов понял, что наступил человеку на больную мозоль. После приборки мичман проверил боевой пост. Спросил, готов ли матрос в море.

— Вам, Климов, придется поработать над своей этикой. Советский моряк — это человек высокой культуры и горячего сердца.

— Я не знаю, что у вас на душе, — смущенно заговорил Петр, — но если из-за жены покинете корабль...

— Тебе сколько лет? — прервал Демин подчиненного. — Девятнадцать? Мне — двадцать восемь. Сколько можно холостяковать? Аня у меня ласковая, добрая, но жить на Севере не хочет. Видно, и мне пора на суше бросать якорь... Корабль, Петр, славен не нашими именами, — рассудительно продолжал мичман, — боевыми делами моряков. Так что служи честно на морской границе, чтоб наше дело на «Ястребе» было на должной высоте. Пора и тебе за все отвечать.

— Акустику я люблю, — загорелся Климов. — И вообще... Море, оно как живое. Слушаешь его глубины и диву даешься. В морской пучине кипит своя жизнь... Когда вы собираетесь в запас?

— Покажет время.

В тот день мичман побывал у командира.

— Садись, Василий Кузьмич, а то в ногах правды нет, — Гаврилов улыбнулся краешками губ, пристально посмотрел мичману в лицо, словно видел его впервые. — Что, небось конфликт с женой?

— Оно самое... — тихо отозвался мичман, покраснев. На душе стало горько и неуютно, и такая обида взяла за жену, что до боли закусил губы. — Аня добрая, все как есть для меня старается, а вот понятия о море не имеет. Говорит, любишь море и целуйся с ним, живи на Севере, где по улицам бегают белые медведи, а мне и в станице хмурый день кажется солнечным.

— Так и сказала?

— Факт, слово в слово! — подтвердил мичман.

— Умная, значит, она...

По лицу мичмана пробежала тень.

— Не понял вас, Сергей Васильевич.

— А чего тут понимать? — Гаврилов свел дужкой брови. — Жить у моря ей в тягость, почему же она должна сюда ехать?

— То есть как? — недоумевал мичман. — Я так считаю, где муж — там и жена должна быть. Любовь — это когда есть обоюдное согласие. Я так ей и написал.

— И как она?

— Требует, чтобы уволился в запас. Что ж, придется уходить... Сердцем чувствую — пока я на корабле, а Аня в станице — жизни семейной у нас не будет.

Гаврилов на это ответил:

— Ситуация у тебя, Василий Кузьмич, нелегкая. И все же крепенько подумай, прежде чем выбрать свой якорь. Я-то вижу, корабль и люди тебе по душе. По-моему, ты от своего счастья уходишь. Сам же говорил, что без моря круглым сиротой останешься.

— Не надо мне на душу перца сыпать, — взмолился мичман. — Думаете, мне легко рвать с морем?

— А ты не рви, — Гаврилову показалось, что настал тот момент, когда мичмана легко уговорить остаться на корабле, поэтому спешил высказаться. — Как ты можешь уйти в запас, если не подготовил себе достойную замену, если не все акустики умеют «читать» голос моря... Вот скажи, кто тебя заменит?

— Матрос Климов мог бы...

— Молодой еще, — сердито прервал мичмана командир. — На вахте теряется... Нет, Климову надо еще опыта набраться. Так что не торопись домой, все обдумай...

После этого прошло немало времени, но Аня так и не приехала. В одном из писем она даже упрекнула Василия в том, что он не любит ее. «Ты, Вася, не жди меня. Я не приеду на Север жить, если даже и останешься на службе. Видно, я тебе не нужна, ты не любишь меня, если не желаешь со мной считаться. И от этой мысли становится жутко. Что будет дальше? И мама моя переживает... Может, и вправду зря мы с тобой сошлись?..» Демин всю ночь не спал, а днем ходил по кораблю как очумелый. Отлегло на сердце, когда на другой день получил новое письмо от жены. «Вася, ты прости меня, я, кажется, погорячилась и написала тебе всякие глупости. Мне хоть и тяжко тут без тебя, но я верю, что ты любишь меня... Ну, а как ты поживаешь? Что решил? Пиши, когда наконец приедешь...»

«Оттаяла, должно быть, у Анюты душа, — решил Демин и спрятал письмо. — Но свое гнет...»

Теперь же он подумал о том, что надо ему съездить домой, повидать жену, серьезно с ней поговорить. Ему казалось, что это — единственный выход. Да, конечно, Аня ждет его...

После подъема флага мичман поспешил к командиру. В это время Гаврилов о чем-то беседовал со штурманом, дверь каюты была приоткрыта, и командир увидел его.

— Вы ко мне?

— К вам... — выдохнул мичман.

— По срочному делу?

— Очень даже срочному...

Гаврилов что-то сказал штурману, и тот ушел.

— Заходите, мичман, — пригласил командир.

Демин спокойно доложил свою просьбу.

— По семейным обстоятельствам, Сергей Васильевич, суток на пять? И я бы все уладил с женой. С ней бы и приехал. Разрешите, товарищ командир?

— Не могу, — хмурясь, отрезал Гаврилов. — Вот-вот начнутся учения. Нет, не могу...

Демин вышел из каюты командира в подавленном настроении. На верхней палубе он не заметил, когда к нему подошел Климов. Матрос остановился от него в двух шагах, молчит, смущенно пожимая пальцы.

— Что еще? — грубовато спросил Демин, сурово взглянув на акустика. — Опять небось на глубине голосят морские петухи?

— Я вам книжку одну достал... — доверительно заговорил матрос. — На «Витязе» у меня земляк служит, так у него взял. Про молодую жизнь да про любовь книжка. Вот она, — и он протянул ее мичману.

— «Что надо знать до брака и в браке», — вслух прочел мичман и усмехнулся. — Интересно, а? — Полистал книгу, задержал взгляд на одной из страниц, где говорилось о семейной жизни великого английского ученого Чарльза Дарвина, который прожил в браке 35 лет и воспитал семерых детей. Уже будучи стариком, он о своей жене написал: «Она — мое величайшее счастье. Она была моим мудрым советником и светлым утешителем всю мою жизнь». Демин закрыл книгу. — Сам читал?

— Чуток полистал.

— Спасибо за книгу.

— Разрешите идти отдыхать?

— Набирайся сил, Климов. Море слабых не любит.

Матрос Климов, козырнув, удалился. Мичман остался на верхней палубе. Солнце светило скупо, дул ветер, нагоняя серо-зеленые волны. Чайки бешено носились над кораблем, истошно кричали в поисках добычи. На соседнем причале швартовался сторожевой корабль. Смотрел на все это Демин равнодушно, словно до всего этого ему нет дела: терзался тем фактом, что командир не доверял акустику Климову. Не боги горшки обжигают. Когда-то и он, Демин, делал первые шаги на корабле. Были и у него срывы, но его первый командир не кричал, наоборот, старался окрылить молодого специалиста, помогал ему скорее найти свое место на морской границе. У трапа послышался голос замполита. Капитан 3-го ранга Лавров вернулся с берега и о чем-то разговаривал с командиром вахтенного поста. Демин решил посоветоваться с ним. Глядишь, и поможет в неотложном деле. Пока он собирался объясниться, Лавров зачем-то снова сошел на причал и с каким-то офицером направился к штабу бригады.

«Что будет, то и будет, не стану я возражать Ане».

Он направился на камбуз. После ужина мичман постучал в дверь каюты замполита.

Лавров сидел за столиком, что-то писал. На столике — стопка книг. Он перехватил взгляд мичмана, сказал, что надо ему все книги проштудировать, кое-что выписать. Рыбаки попросили выступить у них на литературном вечере, посвященном Льву Николаевичу Толстому.

— Я, Василий Кузьмич, очень люблю Толстого! В Ясную Поляну трижды ездил, все там дышит писателем. В академии научную работу о нем писал. Толстой — великий художник!

— Художник великий, факт, а к славе был неравнодушен, — обронил мичман. — В Доме офицеров я слушал лектора. И еще лектор говорил, что Толстой не боялся никаких испытаний.

— Верно, — подхватил замполит. — Толстой был неравнодушен к славе. Уже в зрелые годы он радовался тому, что стал «генералом от литературы». И в этом нет ничего удивительного, ибо жажда славы у Толстого ничего общего не имела с тщеславием или популярностью. Все, чем он жил, чем страдал и чему посвятил свою жизнь, он выразил в своих книгах. Кстати, князь Андрей тоже мечтал о славе. Помните его исповедь перед Аустерлицем? «Я никогда никому не скажу этого, но, боже мой! Что мне делать, если я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую. Смерть, раны, потеря семьи, ничто мне не страшно». А хотите, я на память еще прочитаю отрывок из романа «Война и мир»? — предложил замполит, но, увидев, что мичман чем-то взволнован, сказал: — Выкладывайте, что у вас случилось?

— Жена, Федор Максимович, на Севере жить не желает, потому и не едет сюда. Говорит, увольняйся, ежели хочешь, чтобы я осталась твоей женой. Вот такая штука! Мне недолго собрать чемодан. Но море-то в нем не увезешь.

— Да, море в чемодан с собой не заберешь, — задумчиво согласился Лавров. — Свое ты отслужил честно, полагаю, имеешь право уходить в запас.

— Право имею, но я бы еще послужил... И командир советует остаться на корабле...

«Конечно, Гаврилову не хочется терять классного специалиста, — рассуждал замполит, слушая Демина. — Вот он и старается удержать его на службе».

— Вот что, — Лавров ободряюще взглянул на Демина, — напишите еще раз жене. Всю правду напишите, так, как мне сказали. Я уверен, она поймет вас. Должна понять! Ну, если хотите, давайте вместе напишем.

— Вдвоем будет весомей, — согласился Демин. — Глядишь, и образумится моя ненаглядная. Впрочем, есть еще один вариант...

— Какой?

— Мне бы съездить домой суток на пять, и я бы все уладил... Но командир не отпускает, говорит, скоро начнутся учения. Может, вы замолвите словечко? По семейным обстоятельствам, а?

— Добро, Василий Кузьмич, я попробую...

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Гаврилов прошел в конференц-зал и сразу увидел комбрига. Зерцалов беседовал с начальником штаба бригады кораблей, потом подошел к Гаврилову, поздоровался за руку:

— Как отдохнули?

Командир «Ястреба» ответил, что «хорошо», и, раскрыв папку, достал из нее объяснительную записку, подал ее комбригу. Но тот возразил:

— Потом, после совещания. Да, а где ваш старпом?

В это время в дверях появился капитан 3-го ранга Покрасов. Комбриг жестом руки позвал его. Старпом смутился, увидев рядом с ним командира, но тут же справился с минутным волнением.

— Вы разве не вместе с командиром прибыли сюда? — спросил комбриг.

Покрасов ждал этого вопроса и не замедлил ответить, что прибыл в бухту только что, ибо на свой катер командир его не пригласил.

— Я сам торопился, — упреждая вопрос комбрига, сказал Гаврилов.

Комбриг не мог не заметить, что командир и старпом «Ястреба» в чем-то не поладили, косятся друг на друга. Однако Зерцалов задавать вопросов не стал — мало ли что бывает на корабле! Комбриг и сам был не в духе. И ему небось за Гаврилова перепадет.

— Вот что, Сергей Васильевич, — покашливая, словно о чем-то предостерегая, заговорил он. — Если в адрес «Ястреба» последует критика, не вздумай возражать и оправдываться перед адмиралом. На совещании будет командующий флотом. — Зерцалов помолчал, словно ожидал, что ответит ему Гаврилов, и уже назидательно подчеркнул: — Все должно быть так — степенно, по-деловому.

— Срывы на учениях бывают не только у нас, — недовольно ответил Покрасов.

Комбриг, увидев вошедших адмиралов, заспешил на свое место. Пока Покрасов размышлял, куда ему сесть, Гаврилов направился за комбригом в первые ряды, где, шумно переговариваясь, усаживались командиры и старпомы подводных лодок и противолодочных кораблей, принимавших участие в учениях. Один из них, коренастый, черноглазый, с сединою на висках капитан 2-го ранга, поздоровавшись с Гавриловым, спросил:

— Вы командир «Ястреба»?

— Так точно. — Гаврилов внимательней пригляделся к подводнику и решил, что капитан 2-го ранга — командир той лодки, которая перехитрила его в море.

— Ваш сын Игорь написал докладную с просьбой послать его учиться в военно-морское училище подводного плавания, — сообщил Гаврилову капитан 2-го ранга. — Вы в курсе дела?

— Я одобрил его желание, — подтвердил Гаврилов. — Какое приняли решение вы, если, разумеется, не секрет?

— Пусть поступает учиться. Такие люди нужны флоту.

«Сын молодцом, а вот я, его отец, оконфузился», — уколол себя Гаврилов.

Командующий флотом, открыв совещание, говорил о том, что «мы должны быть начеку, для победы в море требуется командирская зрелость, мужество, риск, построенный на точных расчетах». Гаврилов это полностью разделял. Прав адмирал: каждому командиру очень важно преодолеть психологический барьер качественного перехода от командира теоретически подготовленного к командиру, реально, по-боевому действующему в море. Этот барьер весьма сложный, и не каждому легко его преодолеть, ибо это — порог зрелости, где воля и смелость командира как магнит передаются экипажу.

— Я хочу, чтобы на подведении итогов учений шел глубокий, деловой разговор, — призывал командующий флотом. — Разумеется, тут не обойдется без критики. Но лучше сейчас, в мирное время, пробудить в себе все те качества, без которых просто нельзя и невозможно добиться победы над сильным противником, чем в бою. Там делать этого некогда, товарищи...

Конец его речи пришелся Гаврилову по душе, именно так и он думает, к этому направляет усилия своих подчиненных. Когда на трибуну вышел адмирал, Герой Советского Союза, и заговорил ровным, гулким голосом, окинув пытливым взглядом зал, где сидели в основном бывалые офицеры, Гаврилов разволновался, его охватила тревога не столько за себя, сколько за корабль, ставший для него частицей собственной судьбы. Предчувствие сурового, тяжелого разговора с адмиралом не покидало Гаврилова. Ему хотелось, чтобы это случилось быстрее, пока он был настроен воинственно, мог что-либо возразить, возразить убедительно, не прибегая к чьей-либо помощи. Справа, рядом с Гавриловым, было одно свободное место, сюда и сел командир «Вихря».

— Малость опоздал, — сказал Сокол. Он достал из кармана блокнот в коленкоровом переплете, раскрыл его, потом тихо спросил: — Адмирал еще о нас не говорил?

— Пока никого не драил, — сухо отозвался Гаврилов. — Но скоро начнет.

— Это тебя, Сергей, надо драить рашпилем, — подковырнул командира «Ястреба» Сокол. — Видишь, во втором ряду справа от окна сидит капитан второго ранга?

— Вижу.

— Это командир той самой лодки, которая от тебя улизнула, а мы ее атаковали и заставили всплыть.

Адмирал говорил о том, как важно своевременно обнаружить подводного «противника». Однако учение показало, что кое-кто недооценивает тот факт, что большая глубина погружения атомных подводных лодок, плавание на малошумных скоростях, длительность нахождения в подводном положении обеспечивают им высокую скрытность. Мощные акустические комплексы, которыми оснащены лодки, обеспечивают им высокий поисковый потенциал. Все это позволяет командиру лодки при умелом маневрировании успешно действовать не только против надводных сил, но и выигрывать поединки с вражескими подводными ракетоносцами.

— Я, товарищи, не случайно упомянул о гидроакустике, — адмирал надел очки, перевернул несколько страниц своего доклада. — Ей на подводных лодках мы придаем огромное, если не первостепенное, значение. К примеру, на американских подводных лодках типа «Трешер» и «Стерджен» для гидроакустической антенны, диаметр которой обычно четыре метра, выделен весь объем в носовой части лодки, где обычно находятся торпедные аппараты. Вы спросите, а как же решен вопрос о торпедных аппаратах? Они размещены по бортам корабля под углом около десяти градусов к диаметральной плоскости. Как видим, оружие вытеснено в угоду акустике...

Слушая адмирала, Гаврилов сердито думал: «Теория — это хорошо, но лично меня больше волнует практика».

— Чем же объяснить, что некоторые командиры надводных кораблей не сумели первыми нанести удары по подводным лодкам? — спросил адмирал и сам же ответил: — Во-первых, «противник» действовал очень скрытно, с учетом района, где проходили учения. Во-вторых, иные командиры кораблей, обнаружив лодки, действовали вяло, нерешительно и, как отрицательный результат, — не сумели успешно атаковать «противника». В-третьих, и это, пожалуй, главное — они недооценили время, те самые секунды и минуты, из которых складываются часы. В годы Великой Отечественной войны нам, подводникам-североморцам, нередко ставилась задача нанести торпедные удары по фашистским конвоям. Мы это могли сделать не сразу, а выждать удобный момент, выйти в определенную точку залпа, наконец, произвести атаку так, чтобы не пострадать от вражеских кораблей охранения. Как видите, сам процесс преследования противника длился день, два и даже целую неделю, то есть до тех пор, пока конвой находился в море. Теперь такую роскошь мы себе позволить не можем. В ряде случаев корабли противника необходимо будет уничтожить в определенный, очень короткий промежуток времени, прежде чем они смогут применить против нас свое грозное оружие. Характерен в этом смысле эпизод со сторожевым кораблем «Ястреб». Здесь присутствует его командир?

Гаврилов встал и спокойно ответил:

— Так точно, товарищ адмирал!

Адмирал разрешил ему сесть, а сам взял со стола длинную тонкую указку, подошел к карте, висевшей на стене, напротив стола, за которым сидел командующий флотом, и стал излагать суть дела. «Ястреб», сказал он, находился в районе, где действовала одна наша атомная подводная лодка. Ей удалось скрытно форсировать противолодочный рубеж надводных кораблей, выйти в заданный квадрат. И в тот момент, когда лодка готова была произвести торпедный залп по крейсеру «противника», ее и обнаружил пограничный корабль. Его командир капитан 2-го ранга Гаврилов действовал весьма грамотно, искусно. Ему удалось загнать лодку на глубину и сорвать ее атаку. И как ни старался командир лодки уйти от преследования, ему это так и не удалось. Он ждал, вот-вот услышит взрывы гранат, имитирующих глубинные бомбы, и по условиям учения она должна была после этого всплыть на поверхность. А «бомбы» почему-то не рвутся. Что делать? Командир лодки понял, что наверху случилось какое-то замешательство, и он, не мешкая, поставил помехи, применил еще один сложный маневр курсом и скоростью и, чтобы окончательно уйти от преследования, — лег на грунт. Через несколько секунд акустик доложил о том, что шум винтов преследовавшего лодку корабля удаляется.

— Вот вам, товарищи, цена потерянных минут! — сурово подчеркнул адмирал. — Командир «Ястреба» умело произвел поиск подводного «противника», но успешно атаковать его не сумел и проиграл. В бою вы знаете, к чему такое приводит. Что вы скажете, товарищ Гаврилов?

Командир «Ястреба» встал, почувствовал, как у него запылали щеки, тяжелым взглядом окинул конференц-зал, словно кого-то искал, затем уныло согласился:

— Все было так, как вы рассказали, товарищ адмирал.

Слова Гаврилова насторожили Покрасова, сидевшего в дальнем углу зала. Несмотря на нелицеприятный разговор, который произошел у него с командиром утром, он сочувствовал Гаврилову, даже жаль было его. Правда, до начала совещания он хотел подойти к нему и извиниться за свою горячность в разговоре о дочери, но решил это сделать на корабле, когда вернутся. Теперь же он смотрел на командира затаив дыхание, — что тот скажет? Но Гаврилов молчал, видимо, напряженная тишина, воцарившаяся в зале, тяготила его.

«Открыл бы свои карты, и делу конец, — думал Покрасов. — Если я дал маху, так и говори, чего резину тянуть?»

— И все же, командир, нам бы хотелось знать, почему вы безуспешно атаковали лодку? — подал голос командующий флотом.

Сидевший рядом с ним комбриг Зерцалов словно бы в шутку заметил:

— Пощадил Гаврилов лодку, потому что у него сын Игорь служит на ней акустиком.

Гаврилов весь напрягся. Шутка комбрига не ободрила его, наоборот, тисками сжала сердце. Верно, сын его подводник, но какое это имеет отношение к учениям? Кажется, об этом подумал и адмирал, потому что, глядя в его сторону, сказал:

— Не стал бы командир корабля ради сына щадить лодку. Я был во время учений на этой подводной лодке и могу еще раз подтвердить, что поиск «противника» он провел блестяще. И хотя командир «Вихря» успешно атаковал лодку, его особых заслуг в этом нет: она вышла из заданного ей района, уклоняясь от цепких акустиков и грамотного командира «Ястреба». Вы, товарищ Сокол, согласны со мной?

— Мы атаковали ее, когда она находилась в другом квадрате.

— Уже по пути в базу, — обронил адмирал.

Взоры присутствовавших офицеров на разборе учений обратились на Гаврилова, который уже успел прийти в себя, собраться с мыслями. Наступила та минута, когда кончилась игра в слова и надо отвечать так, как диктует тебе совесть. «И чего я, собственно, топчусь на месте? — укорил себя Гаврилов. — Скажу все, как есть...» Но, поразмыслив, он все-таки не стал называть Покрасова виновником того, что случилось в море: по натуре Гаврилов не был жалобщиком и презирал тех, кто ходил и шептался по углам.

— Учение — это что-то вроде экзамена, кому какой билет достанется, — жестко и сухо произнес он. — Будем считать, товарищ адмирал, что я получил двойку. — И, боясь, что неубедительно прозвучали его слова, хотя сказал он их твердо, торопливо добавил: — Знания невозможны без опыта, без практики, а сам опыт, полагаю, не обходится без издержек. Почему произошел срыв? — голос Гаврилова стал глухим, но его твердость оставалась прежней. — Поначалу я решил, что лодка легла на грунт, но не подсказал старпому...

— Он помогал вам? — поинтересовался адмирал.

— Разумеется, — быстро ответил Гаврилов. — Однако нас перехитрил командир лодки. Да, «Ястреб», по существу, упустил подводного нарушителя границы, это не делает нам чести. Но даже и теперь я хотел бы заметить, что успех на учении не из одних атак складывается.

— Истина, Сергей Васильевич, — адмирал улыбнулся широко и добродушно. — Иной поиск «противника» дороже самой атаки. Вот как ваш поиск. То, что лодка легла на грунт и этим избежала атаки, еще не означает, что экипаж ушел от поражения. Окажись в районе поиска каменистый грунт, и командир не смог бы отлежаться на нем. Подводные скалы не менее опасны, чем бомбы. Итак, подведем итоги, — громко и отрывисто продолжал адмирал. — Считаю, что проигрыш на учении товарища Гаврилова — проигрыш относительный, хотя, чего греха таить, упустить «противника» в такой обстановке может лишь тот, кто еще недостаточно созрел для большого дела, у кого нет твердых навыков в управлении кораблем в сложных повседневных и боевых ситуациях. Вы согласны, Сергей Васильевич?

— Так точно!

Адмирал разрешил ему сесть, однако Гаврилов продолжал стоять.

— У меня вопрос есть, разрешите? — Он, получив разрешение, подошел к карте. — Вы, товарищ адмирал, говорили, что находились на лодке, когда она скрытно форсировала противолодочный рубеж вот в этом районе. Лодка легла на грунт неподалеку от острова, так?

— Допустим.

— Тогда почему командир лодки грубо нарушил приказ? Ведь «противник», согласно условиям учения, в том месте, где она легла на грунт, выставил минное поле?

Адмирал согласился: да, там находились мины. Но командир лодки очертя голову не бросился в ловушку, он умело форсировал минное поле и оказался в выгодной ситуации.

— Так было, Максим Петрович?

С места поднялся седоголовый капитан 2-го ранга — командир лодки. Он горячо и всецело поддержал адмирала, но добавил, что еще перед учением вместе со старпомом и штурманом обсудил возможные варианты ухода от преследования надводных кораблей.

«Адмирал докапывается до всего», — отметил Гаврилов.

— Я хотел бы высказать кое-что, — между тем продолжал командир лодки. — У меня сложилось впечатление, что два разных лица действовали на «Ястребе». Один — опытный, мыслящий совершил поиск. Другой — горячий и пылкий — пытался нас атаковать.

«Не в бровь, а в глаз», — подумал Гаврилов, хотя от этих слов ему нисколечко не стало легче. Он мог бы сейчас сказать, что не он, а его старпом упустил лодку. Но это, как ему казалось, было бы расценено адмиралом, а может, и самим командующим флотом, не говоря уже о комбриге Зерцалове, как попытка уйти от ответственности. Покрасов в это время сидел как на иголках и рассуждал совсем иначе: «Нет, Сергей Васильевич, в проигрыше не ты, а я виноват. Ты обнаружил «противника» и наверняка успешно атаковал бы его, не сунься я со своей просьбой. Действовал я не лучшим образом. Появилось недоверие к акустику, а ведь он имел контакт с лодкой, хотя и докладывал, что эхо нечеткое, и тон его не менялся! Конечно же лодка была неподвижна, лежала на грунте. И все же акустику я не поверил: знал, что там находится «минное поле» и лодка туда не сунется. Мне бы следовало посоветоваться с вами, Сергей Васильевич, но этого не сделал. Я не знаю почему, но в ту минуту мне не хотелось к вам обращаться...»

Покрасов вдруг решительно поднялся с места и попросил дать ему слово.

— Пожалуйста, — согласился адмирал. — У вас есть вопросы?

— Командир лодки прав, — волнуясь, заговорил Покрасов, — когда сказал, что кораблем при поиске и атаке управляли разные лица. Он прав, товарищ адмирал. У него оказалось острое чутье... Так вот, один, опытный, мыслящий, совершил поиск — это капитан второго ранга Гаврилов. Другой, горячий и пылкий, не сумел успешно атаковать лодку — это я. Почему я не стал преследовать лодку, когда она ушла к острову, это же ясно. Там ведь «минное поле»...

«Мне тогда об этом не сказал», — огорчился в душе Гаврилов.

— Выходит, командир хотел вас выгородить? — бросил реплику капитан 1-го ранга Зерцалов.

Покрасов не удивился такому вопросу, только голос его стал вдруг глухим и недоброжелательным, хотя с комбригом у него были добрые отношения.

— Я этого не заметил.

По конференц-залу пробежал шумок, и Гаврилов услышал чью-то оскорбительную реплику: «Ясное дело, не хочет выставлять будущего зятя на позор». Подковырку Гаврилов пропустил мимо ушей, но когда адмирал попросил его подтвердить, так ли это, он нехотя поднялся с места.

— Было дело.

— Почему же вы об этом умолчали? — спросил адмирал.

— А что это изменит? Я — командир, с меня и спрос за все, что делается на корабле, и за всех, в том числе и за старпома. Ясно одно — корабль упустил лодку.

— В штабе мы во всех деталях обсудим этот просчет, — сказал Зерцалов. — И могу заверить вас, товарищ командующий, что выводы будут самыми серьезными. Ведь, по существу, «Ястреб» упустил нарушителя границы. А за это у нас спрос особый.

— И все же мне кажется, товарищ Гаврилов, что ваш старпом решил не рисковать, — заметил адмирал. — Командир лодки тоже знал, что есть «минное поле», но он сумел его форсировать. А вот товарищ Покрасов на это не решился. Как вы считаете?

Гаврилов ответил не сразу. Покрасов так и впился в него сухими глазами, затаив дыхание. «Он, видно, считает, что я струсил», — от этой мысли Покрасову стало жарко, он расстегнул воротник кителя.

А Гаврилов все еще размышлял. Конечно, промах Покрасова налицо. Но трусость ли это? Нет, Покрасов просто опоздал с маневром. Ему следовало бы атаковать лодку, когда акустики держали с ней надежный контакт. Это время он упустил, и «противник» улизнул. Об этом Гаврилов и сказал адмиралу.

— И если уж говорить начистоту, в тот момент я мог бы ему подсказать, но не сделал этого.

— Почему? — быстро спросил адмирал.

— Мне хотелось, чтобы сам он вышел в атаку. И вообще, я не сторонник опеки людей. К тому же Покрасов у нас кандидат на должность командира. Его высоко ценит и капитан первого ранга Зерцалов...

После перерыва совещание продолжило работу. Гаврилов теперь нетерпеливо ожидал, что скажет в заключение командующий флотом. Выступавших офицеров он слушал равнодушно, ощущая в душе какую-то пустоту. Правда, то, что Покрасов сам признал свою вину, вселяло в него надежду: старпом теперь еще серьезнее станет относиться к своим обязанностям. Но всего вероятнее, ему, Гаврилову, еще придется повозиться с ним. Человек он, конечно, прямой, бесхитростный, но в нем есть что-то колючее.

— Сейчас будет выступать командующий флотом, — шепнул Гаврилову Сокол, все это время сидевший молча.

Командующий флотом подошел к трибуне неторопливо, раскрыл свою папку, но прежде чем сделать заключение по учению, неожиданно сказал:

— Чтобы больше не возвращаться к действиям командира «Ястреба», хочу высказать несколько критических замечаний. Вам, товарищ Гаврилов, следовало уберечь старпома от серьезного промаха. Тут, если хотите, речь идет о мужестве, о праве на риск. Вы же не станете отрицать того очевидного факта, что любой корабль создан для боя, что командирская смелость стократ необходима не только на войне. Следует также помнить, что корабельный устав не дает командиру права на робость, нерешительность, на боязнь перед ответственностью за опасный маневр, если этого требует обстановка. Мы, товарищи, не просто бороздим моря и океаны, а утверждаем могущество нашей Родины. Войну я провел здесь, на Севере. Мне довелось знать многих героев-подводников, но ближе других мне был мой земляк Федор Видяев, бесстрашный командир лодки, мастер «пистолетных» залпов. Помню такой эпизод. В одном из походов Видяев смело прорвал охранение и торпедировал фашистский транспорт. Корабли сопровождения обнаружили лодку, стали бомбить ее. Особенно усердствовали в этом два фашистских корабля. Тогда Видяев принял необычайно дерзкое решение. Он не стал уходить от преследования, а вывел свою лодку между этими двумя кораблями и один из них тут же торпедировал. Ошеломленный противник решил ретироваться. В другой раз Видяев потопил большой транспорт, и тоже корабли обрушили на лодку бомбы. Что сделал ее командир? Повел лодку через минное поле, чего никак не ожидали от него фашисты. Да, товарищи, опыт войны — это арсенал мужества и храбрости. — Командующий передохнул. — Вот вы, Сергей Васильевич, как мне помнится, тоже воевали на Северном флоте, и даже в один день с Федором Видяевым командующий флотом адмирал Головко вручал вам ордена.

— Так точно! — подтвердил Гаврилов.

— Стало быть, знаете, как тяжко приходилось нам в войну. Поэтому сегодня, в мирное время, важно настойчиво и целеустремленно учить людей мужеству, отваге, умению сражаться до полной победы. Это, товарищи, государственное и высокой партийности дело, во имя которого никто из нас щадить себя не должен.

— Товарищ командующий, — подал голос Гаврилов, — но быть смелым, идти на риск не прикажешь. Иной считает, что уклониться от риска — значит уберечь от неприятностей и себя, и корабль.

— Жизнями и кораблями, товарищи, мы достаточно платились в войну, — продолжал командующий. — Теперь же и время не то, и корабли у нас другие. Значит, и люди, коим они доверены, должны вдохнуть в них большую жизнь, научиться владеть оружием и техническими средствами. Верно, быть смелым не прикажешь. Но важно так учить и воспитывать подчиненных, чтобы они сами, без приказа, по велению сердца шли на большое дело...

После совещания они возвращались на корабль молча. Уже на его палубе, когда командир направился в свою каюту, Покрасов сказал:

— Сергей Васильевич, извините меня... утром я погорячился... Извините. Но Варя мне очень дорога.

— Не время про любовь... — кашлянул в кулак Гаврилов. — Слышали, что сказал адмирал? Корабль создан для боя! Я бы еще прибавил — и для охраны границы. — Гаврилов посмотрел на часы. — После ужина вам и Озерову прибыть в штурманскую рубку, приготовить карты района учения. Надо все еще раз хорошенько проанализировать. Что и говорить, урок для нас поучительный.

Покрасов, однако, не уходил.

— У вас есть вопросы?

— Да, — Покрасов замялся, — Сергей Васильевич, я о многом передумал. Скажите, вы и вправду хотели, чтобы я самостоятельно вывел корабль в атаку? Или это так... для начальства?

— Вы что же, считаете меня двуликим Янусом? — побагровел Гаврилов. — И это ваша партийная позиция на справедливую критику? Вы же коммунист, Игорь Борисович!

— Тогда зачем этот предстоящий анализ моих действий на учении?

— Необходимо сделать выводы на будущее. На ошибках учатся. — Капитан 2-го ранга пристально взглянул в лицо старпому и, не щадя его, спросил: — Может, и вправду вы струсили в решающий момент? Как же — могли и по шапке дать! Тут надо осмотреться, все взвесить, а то и командиром не станешь.

Лоб у Покрасова покрылся горошинами пота.

— Кто вам дал право?

— Право?! — Гаврилов иронически улыбнулся и направился в свою каюту. — Да, право судить других дается не каждому...

Лучи солнца заглядывали в иллюминатор и, отражаясь в зеркале, дробились на книжной полке.

— Ты знаешь, я не в обиде на свою судьбу, — признавался Гаврилов замполиту. — Жизнь мне выпала трудная, но я не желал бы иной. Сын мой вот тоже моряк. А вообще-то у меня дорога к морю короткая, как тревожный сон.

— У меня тоже, — Лавров закурил и протянул сигареты командиру, но тот отказался. — Прослужил два года на корабле ракетчиком, потом пошел учиться в военно-морское училище. Женился, правда, поздновато. Сыну еще только седьмой год, так что не знаю, кем он будет. Пожелает стать моряком — не стану отговаривать. Ты, Сергей Васильевич, сразу на море попал? Твой отец ведь в прошлом моряк, наверное, он и помог?

— Отец?! — удивился капитан 2-го ранга. — В то время он воевал, он не знал, что я рвался на флот. И мать поначалу тоже не знала.

— Почему?

— Не хотел волновать ее... Работал я слесарем в том же цехе, где был отец. Но вот грянула война, и через несколько дней отец уехал на Северный флот — он служил там до войны. Мать боялась, что и меня призовут в армию, потому говорила: «Работай спокойно, на совесть, у тебя есть бронь, к тому же здесь у нас теперь свой фронт». Но втайне я мечтал уехать на флот, туда, где был отец. Он сражался с врагом, и я завидовал ему. Ох как завидовал! Вскоре мне здорово повезло. К нам на завод приехали военные моряки-североморцы. Тут я не упустил своего шанса. Пришел в гостиницу к политруку, сказал, что мой отец плавает где-то на Севере и что сам я хочу на корабль. Старый мастер тоже замолвил за меня словечко. Политрук поначалу заколебался, а потом сказал, чтобы я написал рапорт с просьбой о призыве меня на военную службу. «Ты пиши, — сказал он, — а я это дело утрясу с дирекцией завода и военкомом». И утряс!

— А первый бой где встретили?

— Неподалеку от полуострова Рыбачий. Наш конвой атаковала авиация и подводные лодки немцев. — Голос капитана 2-го ранга дрогнул, и Лавров понял, что, видно, трудно ему было в том бою. — Лодка выпустила по кораблю торпеды, но командир сумел уклониться. Одна из бомб взорвалась у нашего борта. Меня волной сбило с ног на палубе. Пришел в себя и слышу, как тяжелораненый боцман кричит: «Лодка всплыла! Бей по ней!» По боевой тревоге я был расписан у носового орудия. Вскочил, подбежал к орудию и открыл огонь. Снаряд угодил в рубку, разворотил ее. Это я хорошо видел, а потом потерял сознание... Тот бой стал для меня точкой отсчета судьбы, — грустно подытожил командир «Ястреба». — Потом еще приходилось бить фашистов. — Гаврилов пристально поглядел на Лаврова. — Ты знаешь, о чем я подумал? Серенько мы порой ведем пропаганду боевых традиций. Тут и моя, и твоя вина. Да, и моя, и твоя. И прошу не возражать! Легче всего назвать героя, сказать, где и как он совершил подвиг. Это тоже важно знать людям, но это ведь не главное! Мы должны помочь людям понять, почему человек пошел грудью на штык, закрыл собой амбразуру дзота... Важно, на мой взгляд, задеть в человеке живую струну, заставить его задуматься о своем месте в жизни. Подвиг я бы назвал пределом утверждения личности. Что, разве не прав? Мы с тобой, Федор Максимович, тоже учителя, только у наших учеников не карандашики в руках — оружие. Кому дано оружие, с того и спрос особый.

— Ты хорошо сказал о живой струне, Сергей Васильевич, но... — замполит вынул из портсигара новую сигарету. — Разрешите закурить?

— Я слушаю насчет живой струны.

Лавров помял сигарету и положил ее обратно в портсигар.

— Больно порой бьешь по этой струне. Видел же, как старпом замешкался? Что, станешь отрицать? Ты не старпома наказал — весь экипаж.

— Ты что, рехнулся?!

— Ничуть. Ты хотел, чтобы Покрасов набил себе шишек, чтобы убедился в твоей мысли: рано ему быть командиром. Я ведь все понимаю, Сергей Васильевич. Верно, есть и такой метод воспитания — учиться на ошибках. Но в данном случае эта ошибка старпома дорого стоила всем нам.

— Репутация корабля от этого не пострадала.

— Верно, не пострадала, — парировал замполит и тут же перешел на официальный тон. — Но репутация корабля — это не только ваша репутация, а всего экипажа.

— Ладно, не кипятись! Разве один ты печешься о корабле? И я, и старпом — все мы думаем о «Ястребе». Ну, а к похвале, Федор Максимович, ты сам неравнодушен.

— Неужели? — усмехнулся замполит. — Такого греха я за собой что-то не замечал. Впрочем, Сергей Васильевич, ты же сам говорил на партсобрании, что каждый из нас должен заботиться о чести и достоинстве нашего экипажа. Когда в бригаде хорошо говорят о нашем корабле — это приятно.

— Что ж, свое мнение ты имей, но мое слово, слово командира, прошу считать законом! — заметил Гаврилов. — Может, я и погорячился в море, кое-кого обидел, но люди меня поймут правильно. Вот так!

Разговор замполита с командиром прервал телефонный звонок дежурного по штабу бригады. Гаврилов взял трубку, обронил пару фраз и, надев фуражку, на ходу сказал замполиту:

— Разговор продолжим позже.

Вернулся Гаврилов из штаба бригады веселым, словно именинник, пригласил в свою каюту замполита:

— Попьем чайку.

— Что-то не хочется.

Гаврилов хитровато подмигнул замполиту, мол, не привередничай, и сообщил, что кораблю предстоит вести поиск подводного «противника», который попытается высадить нарушителя границы в наших территориальных водах. Уж там-то он, Гаврилов, покажет, на что способен экипаж!

— Сергей Васильевич, — прервал командира Лавров, — я не терплю бахвальства, если даже оно исходит от командира.

— Бахвальства?! — вспылил Гаврилов. — Грош цена тому командиру, который не уверен в себе!

— Ладно, не буду подрывать твои командирские устои, — улыбнулся замполит. — У меня к тебе просьба... Понимаешь, у мичмана Демина ситуация...

— Я в курсе дела, — прервал замполита командир. — Просится съездить домой. Я отказал ему.

— Причина? — Глаза Лаврова округлились.

— Во-первых, я не уверен, что мичман уладит свои дела, — Гаврилов заломил на левой руке один палец. — Во-вторых, предстоят учения, а Демин не подготовил себе достойную замену. Опытнее других матрос Климов, но и его еще надо учить и учить. Какой командир рискнет остаться без опытного акустика? Хватит, я и так набил себе шишек.

— Так ведь ты любишь рисковать, — улыбнулся Лавров. — Сам же говорил, что без риска нет командира.

— Не нажимай на мое самолюбие...

— Значит, не отпустишь мичмана?

— Нет.

— Тогда мне придется идти к начальнику политотдела, — в тон командиру сказал замполит. — Ты не уверен, что Демин уладит свои дела, если поедет, а я так не думаю...

Где-то в глубине души Гаврилов понимал, что мичману Демину, прослужившему на морской границе более десятка лет, надо помочь. Но мысль о том, что на предстоящих новых учениях «Ястребу» предстоит решать серьезную задачу, настораживала его.

— Вот что, Федор Максимович, давай позже решим этот вопрос, — смягчился командир. — Вернемся с моря и решим.

— Может быть, тогда уже об отпуске мичмана будет поздно говорить, — возразил замполит. — Ситуация у Демина сложилась пиковая...

Гаврилов вскипел:

— Черт знает что за человек... Словом, шагай в политотдел и жалуйся на меня. Я все выдержу.

Лавров молча прикрыл за собой дверь каюты. У среза полубака он лицом к лицу столкнулся с мичманом.

— Не дает покоя кручинушка? — стараясь быть веселым, спросил Лавров.

— Ну, как командир?

— Учения на носу. Боится без вас выходить в море. Буду докладывать начальнику политотдела.

— Поможет?

— Есть надежда. — Лавров заметил, что мичман собрался на берег. — Что, пойдете домой?

— Нет, мне надо взять в ателье свои фотокарточки. Давно надо взять и послать матери. А домой... Что там делать одному? Скучища... Я вернусь из города и зайду к вам, можно?

— Пожалуйста...

Лавров и не предполагал, что беда грянет нежданно-негаданно, как ураган в море.

После ужина он стал готовиться к лекции о международном положении, с которой ему надлежало выступить у своих шефов — рыбаков поселка Вороньей губы, но вдруг неистово забили корабельные колокола — тревога! По корабельной трансляции раздалась команда: «Корабль экстренно к бою и походу приготовить!» Он мигом оделся и вышел на палубу.

— Срочный выход! — сообщил Гаврилов. — В районе Каменных братьев в наших водах появилось иностранное рыболовное судно. Приказано задержать его.

— Понятно... Я пройду по боевым постам, поставлю задачу коммунистам и комсомольскому активу, особый разговор будет с радиометристами и акустиками.

Едва Лавров зашел в гидропост, как по громкоговорящей связи услышал голос старпома Покрасова: «Замполиту срочно прибыть на ГКП к командиру!»

«Что еще там?» — невольно подумал Лавров и поторопился на мостик.

Корабль уже отходил от причала. Моряки выбирали швартовые концы, на палубе слышался бас боцмана Батурина, руководившего швартовой командой.

Лавров увидел на правом крыле мостика хмурого командира и торопливо застучал сапогами по ступенькам трапа.

— Слушаю вас, Сергей Васильевич!

— Старпом доложил, что на корабле нет мичмана Демина, — нетерпеливо и официально сказал командир. — Что вы на это скажете?

— Странно... Он говорил мне, что пойдет в город за фотокарточками и сразу же вернется, дома, мол, одному сидеть скучно. — Замполит не знал, что делать теперь, как быть; по лицу командира он понял, что тот сердит, но ничем утешить его не мог. Только и добавил: — Опоздал на корабль... Нет, этого от Демина я не ожидал...

— Что ж, придется доложить по радио комбригу, что корабль вышел в море без старшины команды акустиков. — Гаврилов не без упрека взглянул на Лаврова. — А ты еще просил отпустить его съездить домой, а? Теперь, Федор Максимович, ты не пойдешь к начальнику политотдела просить за мичмана.

— Разумеется, — сдержанно проговорил замполит. — Я лишь прошу, Сергей Васильевич, не сгущать краски при докладе комбригу. А то у меня создалось впечатление, что без старшины команды акустиков корабль не может идти в море.

Гаврилов воспринял его слова как вызов. Однако виду не подал.

— Не ерничай, Федор Максимович... А мичман, когда вернемся с моря, будет строго наказан. Это я тебе обещаю.

Замполит изогнул дужкой брови:

— Я бы советовал этого не делать.

— Почему?

— Мичман небось и без твоего взыскания уже все осознал.

— Я не уверен... — хмуро бросил Гаврилов. Ему даже стало обидно от мысли, что замполит защищает старшину команды да еще в адрес командира сыплет упреки. И тут уж Гаврилов не сдержался.

— Ты кто по должности, Федор Максимович? — резко бросил он.

— Твой заместитель по политической части, — добродушно улыбнулся Лавров.

— Вот-вот — заместитель! — воскликнул Гаврилов. — А коль так, делай то, что прикажет командир... А мичмана я все же накажу. И построже, — твердо добавил он.

Лавров шел на боевой пост к акустикам, а сам неотступно думал: «Что случилось с мичманом? Почему он опоздал на корабль?..»

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Аня вернулась с молочной фермы домой. Солнце скрылось за горизонтом, и небо наливалось бархатной теменью. Колхозный шофер — молодой, русоволосый парень, вернувшийся со службы, — подвез ее к дому на «газике» и помог отнести в сарай мешок отрубей для поросенка.

— Утром заезжай, — попросила Аня водителя. — Все равно нам по пути. Подвезешь меня на ферму.

Мать Ани, наблюдая из окна комнаты, как дочь разговаривает с парнем, прислушалась. Шофер тараторил без устали.

— Послушай, может, махнем в воскресенье на озеро? Я возьму сети. Моя сестренка тоже с нами поедет. Отдохнем по-человечески на лоне природы.

— Не могу, — серьезно ответила Аня. — Сплетни всякие по селу пойдут...

Авдотья Петровна решила, что пора ей вмешаться в игровой разговор, вышла на крыльцо, поздоровалась с парнем.

— Доченька, тебе тут письмо пришло.

Аня, не простившись с шофером, заторопилась в дом. На ходу сбросила пиджак, сняла с головы голубую косынку, а уж потом схватила письмо, лежавшее на краю стола.

— Небось от Василия? — поинтересовалась мать.

Аня, усевшись на табуретке, чуть поодаль от стола, за которым Авдотья Петровна шила ей блузку, вскрыла конверт. Письмо было короткое и решительное. «Дорогая жена, ночью опять уходим в море. Мой вопрос увольнения в запас пока остается открытым. Твой приезд на Север все может изменить к лучшему. Я долго искал причину твоей нерешительности и понял, что во всем виноват только я. Мужчина должен оставаться мужчиной, и его слово для жены... Короче, не создавай своим упрямством для нас обоих нежелательную ситуацию. Твой Василий».

Свернув листок, Аня с тоской посмотрела на мать.

— Боже, ты побелела вся! — испугалась Авдотья Петровна. — Беда, никак, с Васей случилась?

— Пока беды никакой не стряслось, — дрогнувшим голосом произнесла Аня. — Но если я ослушаюсь мужа, он найдет себе другую.

— Так и пишет? — Авдотья Петровна скрестила руки на груди. — Плохи наши дела, доченька. Вася мужик решительный. Я сразу это заметила. Это он поначалу мягоньким да покорным прикинулся, чтобы, значится, нашу бабью спесь ублажить. Не-е-ет, такого подолом юбки не накроешь!

— Мама! — вспыхнула Аня. — Я ему прямо заявила: жить на Север не поеду, и точка.

— Охолонь, милая, — повысила голос Авдотья Петровна. — Волюшку шибко большую бабам держава дала. Все мы честные и умные за спиной мужа. Пока баба стоит при мужике, она — ну-ты фу-ты! Как же? Стоит мокрохвостке на мужа пожаловаться, его в каталажку на десять суток.

— Мама!

— Помолчи! Послушай, что я говорю. Я век прожила. Раньше мужик в доме главой считался, потому и семьи крепкие были. А сейчас? Не успеют расписаться — на развод подают. Вон, наша соседка Райка Лопатина, доносилась со своей мансипацией!.. Срамота! Через год родителям внуков, как кукушка птенцов, подкидывает. Вчера пятого привезла. Черный, аж блестит. Ты тоже на Райкину стежку хочешь стать, да? Дай-ка мне Васино письмо, сама желаю прочесть.

Мать Ани приладила на глаза очки и, хотя не слыла шибко грамотной, весточку зятя прочитала глазами сердца. Прочла, подумала — и напрямую дочери:

— Хватит! Полетала вольной птахой, теперь своим гнездом обзаводись. В нашем роду не было вертихвосток! Собирай вещички и — к мужу. Вот тебе весь мой сказ. — Авдотья Петровна взяла чистый листок бумаги и попросила дочь написать адрес Василия. — Сама хочу зятю письмо послать. Пусть не думает, что я тут тебя под своим крылышком пригреваю.

Строгий разговор матери с дочерью продлился до крика петухов. Аня и всплакнула не раз, слушая напутствия родительницы, и как бы со стороны увидела дьявольски трудную, но честную жизнь матери. Хлебнуть горького Аниной матери довелось за троих. Отца Аня помнила смутно. Во время строгого и душевного разговора с самым близким человеком она поняла — отец был не ангел. Правда, спиртного в рот не брал, не мял подушек в чужих кроватях, но до умопомрачения любил переезжать из одного места в другое. Была у него заветная мечта — исколесить всю Россию. Только обживутся на одном месте, глава семьи затоскует и целыми днями глядит в манящие дали. Спросит, бывало, Авдотья Петровна своего суженого, какая тоска почала бередить ему душу, Никифор Семиветер опять за старое: «Авдотьюшка, на эту зиму одежду детям справлять не будем. Есть такая страна по названию Средняя Азия...» И такое распишет о той Средней Азии — ангелам в раю не снилось. Троих сыновей Никифор Семиветер сделал отменными плотниками, затем они прошли его, отцовскую, школу по печному делу и, конечно, стали уже артелью по России кочевать. Авдотья Петровна в тайне хранила надежду, что муж к старости осядет на одном месте, потому и перечить ему ни в чем не решалась. Быть может, так бы все оно и вышло, но проклятая война и ее мужа, и троих сыновей одела в солдатские шинели. Ни один из них не вернулся домой. Четыре похоронки Авдотья Петровна хранила за иконой и все таила надежду на чудо. В годы войны всякое случалось, однако «чудо» обошло двор солдатки стороной.

Житейские бури гнули Авдотью Петровну как былинку в широком поле, но сломить так и не смогли. Сама устояла на ногах и троих дочерей подняла. Односельчане, которые жили побогаче, своих чад «выводили в люди». Авдотья Петровна всех дочерей, наоборот, учила жить среди людей. И хотя ее дети «не одипломились», мать не тужила. Старшая и средняя дочери вышли замуж за ребят, побывавших в огненной купели, подарили ей пятерых внуков. И зятьями опять же Авдотья Петровна гордилась. Любая работа у них в руках спорилась. Младшая дочь Аня уже поближе к «джинсовому поколению» была, но под строгим материнским оком и властной рукой легкие сквознячки мод облетали ее стороной. В шестнадцать она пошла вместе с матерью на колхозную ферму работать дояркой. Здесь-то и пригодилась Ане материнская наука «жить среди людей».

Пять лет работы на молочнотоварной ферме научили Аню ценить каплю трудового пота, цену мозолистого рубля, но самой главной наукой для нее явилась честь трудового коллектива. И не появись в местной газете ее фотография вместе с матерью Петра Климова, которую мать Климова послала сыну, быть может, и не суждено было ей встретиться с Василием Деминым.

Последняя ночь под материнской крышей прошла у Ани тягостно и тревожно. Не так-то просто ей было покидать родное гнездо, расставаться с подругами, привычной работой... На рассвете к свалившимся бедам еще прибавилось легкое подташнивание и страстное желание покушать чего-либо соленого. Аня по неопытности за завтраком с превеликим удовольствием предпочла соленые огурчики, затем попросила Авдотью Петровну открыть банку соленых помидоров. Мать вздохнула озабоченно:

— Приступы тошноты замечала?

— И голова немного кружится, — призналась Аня. — Сейчас все уже прошло.

Авдотья Петровна прижала голову дочери к груди и со слезами радости на глазах умиленно прошептала:

— Слава богу, теперь вас будет трое.

Поезд, весело постукивая колесами на стыках натруженных рельсов, шел из Москвы на Мурманск. Аня неотступно думала о муже: где он, что с ним? «Интересно, как Вася воспримет новость, что нас весной будет уже трое? — не давали покоя Ане радостные думы. — Мама наше будущее счастье уже омыла слезами. Трудновато мне будет без нее, но когда-то и самой надо начинать самостоятельную жизнь».

Скорый неожиданно заскрипел тормозами, убавил бег и тихо остановился. Аня встала с нижней полки, выглянула в окно. Вокруг маленького разъезда раскинулся лес, могучие сосны зелеными шатрами прикрывали березки в накрахмаленных платьях, пушистые ели были такими высокими, что казалось, низкое небо дремлет у них на плечах. Вместе с Аней в купе ехала молодящаяся женщина по имени Ирина Васильевна.

— Что там? — спросила она, потягивая куриными глотками кофе с коньяком.

— Видно, идет встречный, — обрадовалась голосу попутчицы Аня и неожиданно призналась: — Еду к мужу. Он ничего не знает. Хочу появиться неожиданно.

— Гляди, соперницу в доме не застань, — сверкнула золотыми зубами Ирина Васильевна. — Ноне ихнего брата на два шага отпускать нельзя. Мигом прилипнет к другой юбке. — Ирина Васильевна лениво зевнула, выудила из баула начатую бутылку коньяка. — Давай за наших юбочников.

— Я не пью, — наотрез отказалась Аня. — И мой Вася презирает чарку. На свадьбе два глотка сухого пригубил.

— И-и-их! — выдохнула Ирина Васильевна. — На Севере, милая, и вкус спиртного познаешь, и любовника заведешь. Жисть, она всему научит.

— Я бы не хотела втягиваться в такую жизнь, — презрительно заметила Аня. — Потаскухой стать просто...

Ирина Васильевна прищурила зеленые глаза:

— Наша доля — ублажать мужиков. Разумеешь? Вот с годами, как я например, поймешь, какого приголубить надо, которому только подолом махнуть.

— Сколько лет вы с мужем прожили? — поинтересовалась Аня. — Дети у вас есть?

Ирина Васильевна помусолила черный карандаш, подвела жиденькие брови, густо наваксила морковного цвета помадой толстые губы и, начесывая на голове неопределенного цвета волосы, забубнила прокуренным до хрипоты голосом:

— Первому я нечаянно рога наставила. Он, подлец, видишь ли, простить моей слабости не мог... И опять я заневестилась. Попался мне Федор. Шоферил в совхозе. Часто уезжал на неделю-другую в рейсы. Приедет и даже не спросит, не скучала ли одна? А чего мне было скучать, когда Сергей, сосед наш, в холостяках ходил...

Попутчица Ани осушила залпом две стопки коньяка и, заметно захмелев, окончательно развязала язык:

— Федор не очень-то хотел детишек, да и я не спешила ими обзаводиться. Хотелось еще вольно пожить. Прошло два года. Утром проснулась — мужа нет. На столе записка: «Ира, прощай навсегда». И главное, копейки денег не оставил. Я в поиски мужа пустилась. Ох и долго его искала...

— Так и не нашелся? — удивилась Аня.

— Нашелся, да разошлись мы... — Ирина Васильевна жеманно поджала губы. — Появился он в нашем хуторе лет через пять. Приехал с женой и сыном. Увидела я его, и ноги будто отнялись. Хочу шагнуть к нему и не могу. Стоит он с директором совхоза на центральной усадьбе под кленом и беседует. Я затаилась шагах в пяти за кустом. Слышу его голос. Он рассказывает, что живет в Воронеже, имеет хорошую квартиру, своим хозяйством обзавелся. И вдруг директор совхоза спросил: «Ирину, значит, из сердца вон?» Засмеялся, подлец, и такое в мою личность выдал... и еще, нахал, прозвище мне придумал. Прилипло то гадкое слово ко мне — ничем не смыть. Идешь, бывало, по улице, а мальчишки вслед, как сучке бездомной, улюлюкают и кличку ту повторяют. Крепилась я долго, но нервы сдали, и махнула я к сестре в Мурманск. Ох и красавица была у меня сестра, потому и замуж не вышла. Сестрица, царство ей небесное, познакомила меня с теперешним мужем. В то время он вдовый был.

— Хороший человек? — поддерживала от скуки беседу Аня с попутчицей.

— Очень даже. Правда, старше меня... Но не беда. Главное, что в нем есть — душевность. Я каженный год по три месяца пляжусь. А вот как прихварывать начала, всю весну и лето в Сочи здоровья набираюсь.

— А каково одному мужу?

— А чего ему? — усмехнулась Ирина Васильевна. — Столовка есть, прачечная рядом, дом уборщица конторы в чистоте содержит. Он у меня в главбухах колхоза «Маяк» ходит. Связей у него даже в Москве полно. Икорка и рыбка, как известно, никому не вредственные. Я как еду в Сочи, прихватываю ведерко красной икорки... Сама понимаешь, бутерброды с икрой тошноту не вызывают... Жисть, милая, всему научит. Да что я все о себе и о себе. Твой-то муженек как на Севере оказался? По своей воле аль по другим обстоятельствам?

— Мой Вася — морской пограничник! — с гордостью ответила Аня. — На сверхсрочной службе состоит. Собирается в запас увольняться, но начальство его не отпускает. Вот е́ду помочь ему.

— Военные люди, особливо моряки, для женщин с понятием, — зевнула Ирина Васильевна, — настоящий клад. Будь я помоложе, обязательно бы морского офицера захомутала. Проводила его в море — и опять вольная птаха. Много твой деньжат получает?

— Я не знаю, — зарделась Аня. — Я сама в колхозе хорошо зарабатывала, и у мамы пенсия приличная. Опять же свое хозяйство имеем.

— Молодо-зелено, — Ирина Васильевна выплеснула в стакан из бутылки остаток коньяка. — Маму, поди, ездила навестить?

— Мы недавно с Васей свадьбу сыграли. Он опять уехал служить, а я в колхозе работала. Теперь велит ехать к нему. Собрала я чемодан и поехала.

— Зря сразу с ним не укатила, — назидательно заметила Ирина Васильевна. — Молодого мужика сразу засупонивать надо.

Аня возразила: как же ей ехать, если она привыкла к своей станице, где родилась и где прошло ее детство. Ей так дорог уголок родной земли, что о другом она и не мечтала. По утрам дымится земля, шаловливо плещется у берега речка, а выйдешь в поле, сколько глаз хватает — степь, ровная, как скатерть. Дышится в поле легко и свободно, голосят жаворонки в небе, парит остроглазый орел...

— Я и сама не знаю, как полюбила моряка, — призналась Аня. — Думала, просто привыкла к нему, да ошиблась. Люблю я его. Сильно люблю.

— Пора, пожалуй, и отдохнуть, — лениво потянулась Ирина Васильевна. — Через три часа дома будем. Ты, Аня, эту ночку поспишь у нас, а утречком поедешь к своему ненаглядному.

Ирина Васильевна через несколько минут захрапела с присвистом, потом во сне начала бормотать: «Ты не печалься... Я дам телеграмму, и мой Тарасик подкинет рубликов пятьсот...» Аня сидела за столиком печальная и задумчивая. Не хотелось ей останавливаться на ночь у незнакомых людей, хотя попутчица и заверяла, что ее Тарасик будет счастлив приютить дорогую гостью, потому как сам воевал на море и к пограничникам относится с большой любовью. И еще Ирина Васильевна на правах старшей обещала Анну ввести во все тонкости новой жизни, поскольку она, благодаря связям своего Тарасика, на всю округу свой человек.

Поезд на конечную станцию прибыл с опозданием. Ирина Васильевна, выглянув в окно купе, удовлетворенно отметила:

— Тарасик ждет меня. Я же говорила тебе, Аня, что он у меня паинька. Как-то мы отдыхали с ним в Крыму. Пожили с неделю, и вдруг на его имя пришла телеграмма из порта. Начальство зачем-то его срочно вызывало. Так, ты знаешь, он все деньги мне до копеечки оставил, взял себе лишь на билет и полтора рубля на питание. Вот он у меня какой! — Ирина Васильевна взяла свой чемодан и сумку. — Так ты пойдешь ко мне ночевать?

— Ну, если можно... — робко согласилась Аня. Теперь она пожалела, что не дала мужу телеграмму, он бы наверняка встретил ее.

— Бери свой чемодан и следуй за мной.

На перроне было полно народу, и они едва выбрались из толпы приезжих. Тут их и встретил Тарас Иванович Горбань. Он поцеловал свою жену, сказал тихо, но достаточно громко, не стесняясь Ани:

— Ириша, я уж не верил, что ты вернешься. Совсем я одичал без тебя.

Горбань взял у жены чемодан, кивнул в сторону стоянки такси:

— «Волга» нас ждет...

Ирина Васильевна повисла у мужа на локте:

— Погоди, Тарасик, с нами пойдет вот эта красавица. Она к мужу-пограничнику приехала. Добираться в морской городок ей уже поздно.

Горбань насупился и стал разглядывать попутчицу супруги в упор. Аня смущенно сказала:

— Я телеграмму не стала мужу посылать. Он бы меня встретил. Вы уж извините меня.

«Надо же такому случиться, — с неприязнью подумал Горбань. — Ко мне придет Грейчус... Как Ирине все это объяснить? Еще обидится». Супруга Горбаня взяла Анну за руку и настойчиво заговорила о том, что Тарас Иванович человек милый, добрый, всегда рад гостям, сам, мол, себе во всем откажет, а человеку всегда поможет.

— Ты у нас в доме будешь как своя, — щебетала Ирина Васильевна. — Верно, Тарасик?

Горбань согласно кивнул:

— Переночевать можно. Правда, ко мне придет один рыбак, с которым я давно знаком. Но не беда. В трех комнатах разместимся.

— Кто он такой? Как его звать? — забросала мужа вопросами Ирина Васильевна.

Тарас Иванович продолжал разглядывать Анну. Попутчица жены приглянулась ему скромностью, простотой одежды, и он решил, что ничего зазорного в том нет, если молодая женщина переночует в его доме. Он подошел к ней ближе, хотел взять ее чемодан, но она горячо возразила:

— Не надо. Я сама.

Всю дорогу, пока ехали в машине, Аня молча сидела на заднем сиденье. На густо-синем небосклоне зажглись звезды. По обочинам дороги проплывали карликовые березы, то и дело попадались глыбастые валуны, и Аня подумала о том, что край здесь суровый и не зря учитель географии как-то говорил, что жить на Севере несладко. «Волга» взобралась на рыжую сопку, которую надвое разрезало шоссе. Аня увидела море. Оно было черным, как деготь. И горбатым. Аня поняла, что это ветер нагонял волны. В заливе маячило судно, издали оно казалось крошечным. Наверное, рыбаки, подумала она. Словно догадавшись о ее мыслях, Горбань, сидевший рядом с водителем, обернулся к ней и, улыбаясь, подтвердил:

— Наши возвращаются с промысла. А вот там, где зеленым глазком на скале мигает маяк, наш колхоз. Мы тоже промышляем рыбу. Да, Ирина, — спохватился Горбань, — тут тебя ждет не дождется Василий.

— Кречет? — осведомилась она.

— Чего-то мать давно ему не пишет. Ты не выбрала время заехать к ней на денек? Кречет тебя телеграммой просил.

Ирина Васильевна, думая о чем-то своем, отделалась скороговоркой:

— В больнице, плохая, лежит...

— Не везет Кречету...

Аня, слушая разговор супругов, подумала: «У каждого свое горе. Я вот тоже оставила маму и укатила на Север. Все здесь для меня чужое, непонятное, как бы душа не надломилась. А может, рядом с Васей мне легче будет?» Она не заметила, как подъехали к дому. Горбань расплатился с таксистом и широким жестом пригласил гостью в свое «гнездышко». Аня, вытирая ноги, следом за Ириной Васильевной вошла в дом. Здесь было уютно, тепло.

Горбань, предложив женщинам «принарядиться», засуетился на кухне, приговаривая:

— У меня есть жареная рыба, вареный картофель, соленые огурчики...

Ужин в доме Горбаня закончился чаепитием. Хозяин, позванивая серебряной ложечкой о стакан, уточнял:

— На «Ястребе», значится, муженек служит? Так-с. Знаю этот пограничный корабль. Я же мичманом на флоте служил...

— Мой Вася на «Ястребе» служит акустиком, — гордилась Аня мужем. — О нем в газете писали. В море ночью он обнаружил чужую подводную лодку, потом ее наши корабли атаковали... Вася тогда орден получил!

— Герой, значит? — Горбань произнес эти слова с иронией. — Он, может, и не захочет со мной знакомиться?

— Вася очень душевный человек...

— Тарасик, — перебила Аню Ирина Васильевна, — где же твой рыбак?

Горбань смущенно отвел глаза в сторону:

— Задержался где-то. А чего ты волнуешься?

— Человеку, пожалуй, тоже надо ужин приготовить.

— Обычно он в ресторане ужинает, — успокоил Горбань жену. — Я выйду на улицу покурить. Готовь гостье постель. Утром Анну я доставлю к благоверному на своем катере.

— Выходит, на работу не поедешь? — удивилась Ирина Васильевна.

— Могу я с женой за три месяца денек побыть? — пробурчал Тарас Иванович. — Ирочка, подай папиросы.

Горбань развалистой походкой, покашливая, вышел из дома. Ирина Васильевна приготовила гостье постель.

— Ложись, милая, и спи до утра. Я тебя разбужу, тогда и решим, как добираться к морским пограничникам.

Аня долго не могла уснуть: то мать, будто наяву, видела, то чудился голос Василия, то в окно лукаво заглядывала луна, и ее свет слепил глаза. Проснулась ночью — захотела попить воды. В окно по-прежнему тускло светила луна. В доме было тихо, только из спальни Ирины Васильевны доносился храп. Аня поглядела на свои маленькие часики, которые подарил ей муж в день свадьбы. Было два часа ночи. Она встала, на цыпочках прошла к двери. В соседней комнате горел свет. Тонкая струя пробивалась в коридор. «Видно, гость Тараса Ивановича поздно пришел, а я уже успела выспаться», — подумала Аня. И вдруг она услышала слегка приглушенный голос:

— Пока они спят, я уйду...

— Когда заглянешь?

— Не знаю. Ты готовься к поездке в Москву. Не вздумай дурачить меня. Чья жена твоя гостья?

— Муж ее на «Ястребе» акустиком служит...

Разговор гостя с хозяином показался Ане странным. Она хотела было снова лечь в постель, но басовитый голос Тараса Ивановича заставил ее прислушаться.

— Простыл я, не могу нырять в воду, — бубнил Горбань. — Ты помоложе меня...

— Ничего с тобой не случится, — грубо оборвал хозяина гость. — Полезай сам в воду. Там, в дальнем трюме баржи, снаряжение. Сам понимаешь, что оставлять его нельзя. Пограничники, говоришь, успокоились?

— Все вроде нормально.

— Не спускай с них глаз, — посоветовал Горбаню гость. — Они в любую минуту могут снова появиться на берегу.

Голоса собеседников стихли, затем скрипнула дверь, и Аня снова услышала шепоток Горбаня:

— Проходи. Они спят.

Аня хотела разбудить Ирину Васильевну, но в коридоре раздались шаги, и она догадалась, что это вернулся Горбань. Тарас Иванович прошагал по коридору тяжелой, неторопливой походкой, словно боялся, что его услышат. Аня притворилась спящей, но видела, как хозяин вошел в ее комнату, постоял, словно прислушиваясь, потом повернулся и вышел так же осторожно, как и входил, прикрыв за собой дверь.

В доме по-прежнему было тихо. В открытую форточку на кухне доносился шум морского прибоя. Аня лежала в постели с открытыми глазами. Тревожные мысли роились в ее голове. «Гость интересовался, чья я жена... В барже лежит какое-то снаряжение. Они почему-то боятся пограничников. Надо все это рассказать Васе...»

Легкие и быстрые шаги в коридоре отвлекли Аню от печальных раздумий. Это Ирина Васильевна встала воды попить. Почему она тоже не спит?

Хозяйка с мужем пошептались о чем-то, и в доме опять воцарилась настороженная тишина. Аня, терзаясь смутными догадками, прикорнула лишь на рассвете. Спала она так чутко, что стоило хозяйке заглянуть в ее комнату, Аня тут же открыла глаза.

— Милая, — сладеньким голосом защебетала Ирина Васильевна, — солнце уже в море купается. Пора вставать.

Аня притворно потянулась:

— Я спала как убитая. Тарас Иванович еще спит?

— Дрова на улице рубит. — Ирина Васильевна пристально посмотрела на Аню. — Ты почему такая бледная? Нездоровится, да?

— Ночью опять поташнивало и голова кружилась, — слукавила Аня. — Вы не волнуйтесь. Мама говорила, что все так и должно быть. Она шестерых нас родила.

— Счастливая ты, — Ирина Васильевна вздохнула. — Ребеночка дождетесь. А я... Мне до конца века пустоцветной куковать...

— К вам можно? — раздался в коридоре басок Тараса Ивановича. — Мотор на катере у меня забарахлил. Придется гостью на рейсовое судно проводить. Времени осталось в обрез.

— Вечно у тебя какие-то неполадки на катере, — в сердцах высказалась Ирина Васильевна. — Занимайся своими делами. Сама Аню на рейсовый провожу.

Горбань с минуту потоптался у двери, не решаясь войти к женщинам, и опечаленно пробурчал:

— Не сердись, Ириша, так случилось... Аня, будете в городе — обязательно заходите в гости.

— Мы вместе с Васей к вам нагрянем, — пообещала Аня. — Он у меня веселый и друзьями обзаводиться любит.

После легкого завтрака Ирина Васильевна проводила Аню на рейсовое судно. Всю дорогу не умолкала: рассказывала ей о том, что осень на Севере холодная, вот и сейчас небо хмурое, все в заплатах туч, вот-вот брызнет дождь, а час тому назад сияло солнце. Подходя к причалу, призналась, что мечтает уехать в родные края, да пока не может, потому как ее Тарасику надо «зашибить» еще деньжат про черный день, и тогда можно спокойно покинуть холодный Север.

— Купим себе домик на юге, — говорила Ирина Васильевна, — посадим огород, заведем садик... Тарасик мечтает о своей пасеке. Пусть возится с пчелками. И расходов на лечение поубавится...

Рейсовое судно пришвартовалось к деревянному причалу. Аня попрощалась с Ириной Васильевной, поднялась на палубу, намереваясь пройти в салон, но кто-то подхватил ее под руку.

— Простите, вас Аней зовут?

— Петя?!

— Старший матрос Климов! — весело представился землячке сосед. — Приказано вас встретить и проводить на квартиру.

— А Вася где?

— Ушел на катере в соседнюю бухту по делам. Мы телеграмму получили с опозданием. — Климов мягко улыбнулся. — Я сразу, Аня, тебя узнал. Ты так похорошела...

— Какую телеграмму? Я не посылала.

— Вот она. — Климов вынул из кармана бушлата белый листок и протянул землячке. Аня прочла: «Вася, Аня выехала, встречай десятого вечером».

— Это мама послала, — облегченно вздохнула Аня. — Я еще вчера приехала. Заночевала тут у одной знакомой... Ну, а как там Вася?

— В запас собирается, — помрачнел Климов.

— Как в запас?!

— Василий Кузьмич сам все расскажет, — потупил взгляд Климов. — Через годик и я вернусь, будем жить рядом. — Петр при воспоминании о доме помрачнел. — Значит, Катя меня бортанула?

— Не тужи, морячок, — улыбнулась Аня. — У нас невест — пруд пруди. Одна другой краше.

Дома Аня отдохнула с дороги, сделала в квартире уборку, распаковала чемодан, потом вышла во двор. Долго смотрела на шумное и какое-то злое море. Издали оно было светло-зеленым, как цвет листьев на акациях. Дул холодный ветер, и она вскоре озябла. Уже стемнело, а мужа все нет. Аня поужинала и долго не ложилась спать. Все здесь было чужое, и мысль о том, что в этой квартире живет муж, не принесла радости. Стоило Ане смежить глаза, и она переносилась в родную станицу, утопающую в зелени садов, в свой белый, у самой речки домик, видела загрубелое от горячих ветров морщинистое лицо матери, ее добрые васильковые глаза. Чтобы как-то развеять скуку, она взяла с полки книгу. Роман незнакомого автора заворожил ее с первых страниц. Она так увлеклась чтением, что не услышала дверного звонка. Лишь настойчивый стук в дверь встрепенул Аню, и она бросилась к двери.

— Кто там?

— Встречай хозяина! — раздался на лестничной клетке радостный голос Василия.

— Ми-и-лый! — задохнулась от радости Аня. — Я все глаза уже проглядела. Фу-ты, проклятый замок...

Василий подхватил Аню на руки и закружился с ней по квартире, приговаривая:

— Молодец ты у меня! Я верил, что приедешь...

Он глядел в ее смеющиеся глаза:

— Теперь мне на Севере станет теплее, хотя скоро переберемся на юг и будем вместе трудиться в колхозе.

Василию стало жарко. Он расстегнул воротник кителя и, осмысливая все, что произошло на корабле, будто наяву увидел гневное лицо командира, услышал его надрывный голос: «Я сыт вами, мичман! По горло сыт! Я ставил вас в пример другим. Вам фотографии стали дороже чести корабля, да? Нет, это уж слишком... И если вы рассчитываете на снисхождение комбрига, то глубоко ошибаетесь. Я сделаю все, чтобы он не простил вам опоздания!»

Подавленный и немного растерянный вид мужа удручил Аню. «Пусть немного успокоится. Сам все расскажет». Василий, помогая супруге накрывать стол, немного повеселел:

— Простимся с морем и начнем бороздить сухопутные дали.

— Ты же, как я поняла, не хотел расставаться с морской границей, — чувствуя неладное, вздохнула Аня. — Что-то изменилось, да?

— Гонят меня с корабля. Да, именно гонят!

— Кто, Васек?

— Командир.

— Гаврилов? Ты же в нем души не чаял.

Василий Демин однажды рассказал жене, что служить под началом Гаврилова одно удовольствие. Это он перед строем экипажа вручил ему медаль. И вдруг — все изменилось.

— Какая между вами пробежала кошка?

— Я опоздал с берега, — признался Василий. — Пришел на причал, а корабль ушел в море. Вот оно как! Понимаешь, ходил я за фотографиями. В городе заглянул по делу к Василию Кречету... Короче, сам во всем виноват. Гаврилов теперь не хочет оставлять меня на корабле, увольняет в запас. Ладно, я и на гражданке дело найду по душе...

Василий подошел к окну, откуда виднелось серо-голубое море. Вот он «Ястреб», у первого причала. Стоит недвижимо, гордо задрав нос. Что делать? Впервые за годы службы мичман Демин не знал, как ему поступить. Идти к Гаврилову бесполезно, ибо своего решения он не изменит. Может, переговорить с замполитом?

Аня видела, как мучительно переживает Василий, ей хотелось помочь ему, но как? Неожиданно ее осенило. Она сама пойдет к Гаврилову на корабль, но сказала совсем о другом:

— Может, тебе, Васек, сходить к старшему начальнику?

— Стыдно мне идти к Зерцалову, — признался Демин.

Аня слушала исповедь мужа, испытывая как бы двоякое противоречивое чувство. С одной стороны, ей хотелось, чтобы Василий ушел в запас, с другой — обидно до слез становилось за любимого.

— Не печалься, Васек. Собрать чемодан — минутное дело. Ты отдохни, а я в магазин сбегаю, пока не закрылся. Купить на завтрак сметаны надо. Утром блинчиков напеку.

Над столом звонко тикали ходики. Василий подумал о том, что время приближается к ночным тренировкам на боевых постах. Будут работать на станции и акустики. Без него, Демина, будут работать. Что ж, до утра он как-нибудь потерпит, а утром, чуть свет, уйдет на корабль.

На душе у мичмана Демина, как говорится, кошки скребли. Где там Аня? Скорее бы возвращалась домой. Вдвоем легче горе переживать. Аня тем временем добралась до причала. Она шла к нему напрямик, через колючий кустарник. Оцарапала ногу, но боли не почувствовала — мысли были там, на корабле. «Ястреб» стоял у причала первым корпусом. Командир вахтенного поста давно заприметил Аню и, когда она оказалась у самого трапа, поправил на левой руке повязку:

— Вам кого, девушка?

Аня заставила себя улыбнуться:

— Капитана второго ранга Гаврилова.

— Подождите на причале, я сейчас доложу.

Корабль тихо колыхался на воде. Он казался элегантным, чистым, все на нем блестело. Аня подумала, что этакий красавец любого приворожит. Она так залюбовалась «Ястребом», что не заметила, как подошел офицер.

— Вы к кому?

— К товарищу Гаврилову, — нахмурилась Аня. — Разве нельзя повидать вашего командира?

— Можно, — учтиво поклонился офицер. — Вы по какому вопросу?

— А вы кто?

— Я — заместитель командира корабля по политической части.

— Лавров?

— Федор Максимович.

— Вот уж не знала, что вы такой... — Аня осеклась, подбирая подходящее слово, боясь чем-то обидеть замполита, о котором немало слышала добрых слов от мужа.

— Какой же? — Лавров смотрел на Аню не мигая.

— Заботливый... — нашла Аня наконец подходящее слово. И опять изобразила на лице строгость. — Вы у товарища Гаврилова, стало быть, по политическим вопросам? А приказ его можете отменить?

— Не могу, — Лавров уже догадывался, зачем пришла к Гаврилову эта симпатичная дама.

— Вот, вот! — подхватила Аня. — Я сразу поняла, что вы не сможете мне помочь. Мой муж мичман Демин. Я — Анна, его жена. Вот приехала... Вася дома отдыхает. Он не знает, что я к вам пошла. Вы уж ему ни слова. Хорошо?

На палубе у трапа появился дежурный по кораблю и сообщил, что командир ждет гостью в своей каюте. Аня по трапу поднималась осторожно, глядя под ноги, чтобы не споткнуться. Матросы, находившиеся на верхней палубе, уступали ей дорогу. Прошла в коридор, где ярко горел электрический свет, дежурный офицер постучал в дверь каюты. Услышав короткое «входите», дежурный офицер, высокий, сутулый капитан-лейтенант, пропустил Анну вперед:

— Товарищ командир, к вам супруга мичмана Демина.

Аня увидела уже немолодого офицера с каштановым чубом и озорными, веселыми глазами. Он пожал гостье руку:

— Слушаю вас, Аня.

— Вы знаете меня? — она удивленно вскинула белесые брови.

— Василий Кузьмич мне показывал вашу фотографию, когда вернулся из отпуска. Очень жалел, что вы с ним вместе не приехали. Какие заботы привели вас на корабль? Говорите, не стесняйтесь.

Аня, сидя на диване, дрожащими пальцами разглаживала на коленях юбку. Сказать Гаврилову напрямую о цели визита сразу не решалась и к главному разговору начала подходить издалека. Гаврилов терпеливо выслушал гостью, то и дело поглядывая на часы. Аня извинилась за свое письмо на имя начальника политотдела и, немного осмелев, взволнованно заговорила:

— Приехала вот к мужу и надо опять домой возвращаться. Не думала, что моему Васе в душу плюнут. Это же надо так человека унизить... — Аня вытерла заслезившиеся глаза платочком. — Я думаю, на флоте начальство умное, умеет ценить хороших людей. Мне Вася столько о вас хорошего рассказывал... Ничего, проживем и без моря.

Гаврилов помрачнел:

— Что случилось? Вы извините, но я вас не понимаю.

— Еще бы! Мы разные люди. Вам трудно меня понять, — с вызовом бросила Аня. — Кто я такая? Простая доярка. Вы — в больших чинах, командир корабля, орденами и медалями награждены...

Гаврилов рассердился:

— Что случилось наконец?

— Что случилось?! — воскликнула Аня. — Мужа моего в шею с корабля гоните.

Гаврилов нахмурил брови:

— Мичман Демин опоздал на корабль, чем грубо нарушил воинскую дисциплину.

— Опоздал?! — вспыхнула Аня. — Да, опоздал! Тут ваша правда. И я тоже осуждаю за это мужа, потому как военная служба на секундах тоже строится... И потом, вы же не знаете, почему он опоздал...

— Расскажите, почему он опоздал, — попросил капитан 2-го ранга.

Аня поведала, что ее Василий, будучи в городе, по какому-то делу зашел к Василию Петровичу Кречету... Задержался у него всего-то на полчаса...

— Это Демина, позволю возразить, не оправдывает, — молвил Гаврилов.

В каюту, постучавшись, вошел замполит Лавров. Командир указал ему взглядом на стул.

— Аня объяснила, почему Демин опоздал на корабль, — вздохнул Гаврилов. — Ходил за фотографиями, а потом, оказывается, заглянул к нашему другу Василию Кречету...

— Вот и весь мой сказ. — Аня вздохнула. — Я знаю, что Вася не хочет расставаться с кораблем. И вы, Сергей Васильевич, агитировали его остаться на море. Он писал мне об этом... А теперь что, он вам не нужен?

— Вы зря так волнуетесь, — сказал замполит. — Командир еще не принял окончательного решения.

— Это я зря волнуюсь? Вот еще скажете... Если мужу обидно до слез, то и мне несладко. Как мы теперь вернемся домой? Что скажем людям? Скажем, что выгнали со службы, да? В нашем колхозе все полюбили Васю. Гордятся, что их земляк служит на морской границе... Вот так, товарищи командиры! Уж больно вы строги, человек раз оступился на службе, и вы... — Аня всхлипнула.

— Мы обсудим этот вопрос с замполитом, — пообещал Гаврилов, — и вынесем окончательное решение.

— Да, да! — подтвердил Лавров. — Василий Кузьмич служит достойно. Но опоздание на корабль по нашим законам — тягчайший проступок... Значит, вы приехали сюда жить?

— И жить, и мужу... помогать, — повеселела Аня. — Вы уж простите меня за докуку. Я так понимаю, что жена и в трудную минуту должна быть рядом, обязана во всем помогать мужу...

Душевный разговор офицеров с женой Демина прервал дежурный по кораблю. Он ловко взял руку под козырек фуражки и звенящим голосом доложил:

— Офицеры в кают-компании собраны.

— Сейчас иду.

Гаврилов отпустил дежурного и на прощанье протянул руку Ане, давая понять, что аудиенция окончена. Но, странное дело, гостья уходить не собиралась.

— У вас есть ко мне еще вопросы?

Аня оглянулась по сторонам, словно боялась, что ее могут услышать посторонние люди:

— Есть очень серьезный разговор...

Командир попросил Лаврова начать совещание с офицерами, и тот вышел.

— Я вас слушаю.

— Уехала я из дому и Васе телеграмму не дала... Так вот, ехала со мной в купе одна женщина, Ириной Васильевной зовут. Приехали мы, стало быть, сюда, и ее на вокзале встретил муж, Тарас Иванович Горбань.

— Знаем такого человека. Главбухом в рыболовецком колхозе «Маяк» работает.

— Так вот, эта самая Ирина Васильевна, поскольку меня никто не встретил, пригласила переночевать в свой дом, — полушепотом рассказывала Аня. — Все было честь по чести. Поужинали мы и легли спать. Мне с дороги не спится, всякие думы, сами понимаете, одолевают. И о маме взгрустнула, и Вася из головы не выходит... Лежу на кровати в чужом доме и никак не усну.

— Можно покороче, — вежливо попросил Гаврилов. — Меня ждут в кают-компании офицеры.

— Так вот, лежу я на кровати, дверь в комнате приоткрыта. Слышу, в соседней комнате Тарас Иванович с кем-то, как мне кажется, нехороший разговор ведет. Говорили они тихо, но я хорошо расслышала, как гость заставлял Горбаня забрать с баржи какое-то снаряжение. Шел разговор о поездке Горбаня в Москву.

— Интересно, — Гаврилов ближе подсел к Ане. — И что Горбань?

— Отказывался доставать снаряжение с баржи, потому как простыл и лезть ему в холодную воду, стало быть, никак нельзя.

— А гость?

— Рыбаком его Горбань называл, мол, приехал сюда по каким-то своим делам... Гость, стало быть, интересовался пограничниками и упрекал хозяина, что пограничники могут в любую минуту оказаться у той баржи. Вот я и смекнула, Сергей Васильевич, что Горбань и евонный гость что-то нехорошее замышляют. Честные люди пограничников опасаться не будут.

— Правильно рассуждаете, — похвалил Аню Гаврилов.

Проводив ее, он снял телефонную трубку — позвонил капитану 1-го ранга Зерцалову:

— Здравия желаю, Григорий Павлович. Капитан второго ранга Гаврилов.

— Сергей Васильевич, вы можете позвонить минут через десять? — ссылаясь на крайнюю занятость, спросил комбриг. — Мне надо срочно решить один вопрос.

— Товарищ капитан первого ранга, дело касается генерала Сергеева.

— Так бы сразу и сказал. Докладывай, что там у тебя?

Гаврилов доложил.

— Благодарю за информацию. Сейчас свяжусь с Сергеевым. Жену мичмана поблагодарите от моего имени за проявленную бдительность.

— Уже поблагодарил. Да... просьбу ее насчет мужа постараемся удовлетворить, хотя мичман Демин будет строго наказан...

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Генерал Сергеев, лежа на диване, дочитывал книгу «Остановка — Берлин». Она увлекла его. В ней описана необычайная ситуация. В конце войны эсэсовский надзиратель из Заксенхаузена Вольфганг Кессель решил попасть в списки погибших, исчезнуть, скрыть свое прошлое. Он инсценирует гибель на джипе, подложив в одежду трупа свои документы. Потом достал документы на имя Йозефа Колля. Боясь разоблачения, он убивает всю семью этого Колля. Затем люди «Йозефа Колля» похитили в Восточном Берлине Гарольда Вайнера, узнавшего в процветающем миллионере бывшего эсэсовского палача, и убили его. А некто Грэль с паспортом убитого Вайнера отправляется в Западный Берлин для того, чтобы факт выезда зафиксировала пограничная служба. И следы заметены: на Востоке убийства вроде бы и не было — человек вернулся, а на Западе его не было на самом деле... В основу романа автор положил реальный случай, происшедший в конце 1966 года. В то время Сергеев отдыхал в ГДР, он прочел в газетах сообщение об убийстве Марии Хагль. Она совершила поездку в ГДР и была найдена убитой возле Шкойдицеркройц — перекрестка автострад, ведущих на юг и на Лейпциг. Выяснилось, что преступление совершил ее любовник, агент западногерманской тайной полиции. Мария узнала об этом, и ему ничего не оставалось, как убить ее. А по документам убитой он вывез в ФРГ другую девушку — Эльке Кампф...

«Ловкач этот Йозеф Колль», — подумал Сергеев. Он встал с дивана и выглянул в окно. Во дворе было светло, как днем. На небе сияла круглая, как арбуз, луна.

— Мария, — окликнул он жену. — Завтра воскресенье, давай махнем по грибы, а? Согласно прогнозу погоды, день будет ясный, солнечный.

— У меня завтра заседание кафедры, — отозвалась Мария Федоровна, печатавшая что-то на машинке в своей комнате. — В пятнадцать часов лекция...

Он подошел к ней, сел рядом в кресло, заговорил шутливым тоном:

— И снова будешь рассказывать, что Мурман — старая русская земля, что человек появился здесь сравнительно недавно. Что стоянки каменного века найдены на морском берегу на высоте тридцать — пятьдесят метров над уровнем моря. Что на Рыбачьем и Среднем полуостровах ученые обнаружили двенадцать древних стоянок... Знаешь, я был недавно около села Поной. Там в саамских стойбищах сохранились остатки жилищ древних людей. Есть у местных жителей каменные топоры, костяные ножи...

Мария, улыбаясь, заметила, что уже побывала и там, и около становища Гаврилово, и у подножия горы Рок-Пахта в Мотовском заливе. Ездила она в те места со студентами географического факультета.

Звонок в коридоре прервал супружеский разговор. Сергеев взглянул на часы — без пяти минут час ночи. Кто бы мог прийти так поздно? Он открыл дверь и увидел на пороге капитана Дмитрия Алентьева. Был тот одет по-рыбачьи: черный плащ, кожаная шапка, высокие сапоги.

— Извините, товарищ генерал, я от Барса. Срочное донесение.

Сергеев провел капитана в свой кабинет, наглухо закрыл дверь.

Алентьев передал генералу все, что услышал от Барса. Тому удалось узнать, что Грейчус живет в Риге. Приехал в отпуск на Север, чтобы узнать, какие тут заработки у рыбаков, можно ли устроиться на траулере рулевым.

— Выходит, романтик! — усмехнулся Сергеев.

— Это еще не все, Иван Васильевич, — улыбнулся капитан Алентьев. — Он говорил о поездке Грейчуса на остров Талый. Там, в гроте, он якобы после рыбалки оставил свои вещи, а теперь их следовало взять. И хотя принес на катер меховой реглан и меховые сапоги, Барс уверен, что он вел радиопередачу.

— Верно, в час ночи нами была перехвачена радиограмма. «Гость» сообщал шефу, что готов принять «друзей». Пока мы не знаем, когда они сюда пожалуют. И вот это меня крайне беспокоит... Что еще у вас?

— Когда катер вернулся к причалу, — докладывал Алентьев, — Грейчус сказал Андрею, брату Феклы, что отнесет реглан и сапоги своему другу, у которого брал на рыбалку. На самом деле он был в доме Горбаня.

— Выходит, теперь нет сомнений, что Грейчус и есть тот человек, который ночью высадился на берег в районе колхоза «Маяк», — сказал генерал.

— Он самый. Фекла пока на судно не ходит, приболела. Андрей устроился на катер, правда, Грейчусу пришлось раскошелиться... Вот так. Кстати, Барс просил на остров Талый никого не посылать, он сам как-нибудь осмотрит грот. Не исключено, что Грейчус ждет с того берега людей.

После раздумий Сергеев спросил, как ведет себя Андрей.

— Грустно ему и нелегко, только что вернулся из лагеря, в кармане — пусто, и если бы не Грейчус, пошел бы воровать рыбу.

Генерал засмеялся.

— Ну, ладно, Дмитрий. Ты, кажется, голоден?

— Долго ждал Барса и заскочить в столовую не смог.

Сергеев вышел из кабинета, попросил жену приготовить что-нибудь поесть, вызвал по телефону машину.

— Интересно, жив ли настоящий Петрас Грейчус? — спросил Сергеев, вернувшись в кабинет. — Надо позвонить в Москву, посоветоваться, то ли они сделают в Ригу запрос, то ли мы.

— Им ближе и сподручнее. — И вновь заговорил о Грейчусе. — Я видел, как он и Андрей Тарасов уходили к острову на катере, но присоединиться к ним не мог.

— А чего присоединяться? Твоя задача вести наблюдение.

— Рыбки захотелось, — пошутил Алентьев. — Ночь я мог бы поспать дома, но Барс велел быть на том же месте. Он сказал, что Грейчус собирается на рассвете убыть куда-то на катере. Но куда — еще не выяснил. Так что побуду у вас с полчаса и — туда. Вы уж извините, что домой к вам зашел. Да, а как дела у Кошкина?

— Все хорошо, — Сергеев выглянул из кабинета. — Ужин готов, Мария?

— И кофе заварила...

Поздно вечером, когда майор Кошкин собрался домой, его вызвал к себе начальник управления.

— Что нового? С Кречетом утром встретились?

Кошкин сообщил, что долго ждал Кречета, но тот не пришел, видно, что-то помешало. Майор был явно озадачен столь поздним вызовом. Может, у генерала появилось что-то новое? Что ж, вполне возможно, к тому же, как сказал майору дежурный по управлению, Сергеев долго разговаривал с Москвой. Больше всего Кошкина мучила неопределенность. И что особенно его настораживало — предстоящая поездка Горбаня в Москву. Зачем он туда едет? Ясно пока одно — эта его поездка связана с появлением чужака с другого берега. Логично, хотя и странно, Горбань собирается в поездку, а чужак остается здесь.

— Федор Герасимович, я прошу вас переговорить с Кречетом. Не видел ли он снова своего ночного «друга». Это очень важно. И еще... Не забывайте о том, что жена мичмана Демина находилась в доме Горбаня, когда туда заходил Грейчус. Это было в тот день, когда она вынуждена была там заночевать. Аня не видела лазутчика, но слышала его голос. Она что-нибудь добавила к своему рассказу?

Кошкин сказал, что Горбань обещал отвезти Аню на своем катере к пограничникам, а утром вдруг сказал ей, что в бачке катера кончился бензин. Но это неправда — катер был полностью заправлен.

— Кстати, Аня — очень наблюдательная и находчивая женщина. Заподозрить в чем-либо Горбань ее не мог.

— Тогда почему он не отвез ее на катере?

— Видимо, не захотел лишний раз показываться на глаза пограничникам.

— Возможно.

Генерал, размышляя, ходил по кабинету. Его мучил вопрос — лечился ли в госпитале Горбань? Об этом он и спросил майора.

— Еще не получен ответ из архива. Я не сомневаюсь, что шрам на лице у Горбаня от удара шомполом.

— Догадка?

— Нет, Иван Васильевич. Главный врач городской больницы познакомил меня с бывшим узником концлагеря в оккупированной фашистами Норвегии, ныне слесарем судоремонтного завода. Так вот, на допросах гитлеровцы били его шомполом. Шрам у него на лице точно такой, как и у главбуха колхоза «Маяк». Только у Горбаня на правой щеке, а у того на левой.

Генерал Сергеев посоветовал майору действовать осторожно и осмотрительно. Горбань — хитрый как лиса, он понял, что визит к нему работника Комитета госбезопасности имеет определенную цель.

— Горбань не догадался, зачем я приходил к нему. Я ему объяснил, что веду поиски корабля, на котором погиб один моряк в войну. Вам доложу — это отец старпома Покрасова. Есть сведения, что он плавал на корабле, входившем в состав конвоя «БД-5». Заодно, разумеется, я прощупывал самого Горбаня...

На столе зазвонил телефон. Сергеев взял трубку. На проводе была Москва.

— Вас понял, Федор Васильевич, — говорил Сергеев. — Я все учел. Объект здесь, наблюдаем за ним... Да, майор Кошкин слетал на родину Кречета. Понял, ваши советы мною учтены... Нет, Федор Васильевич, я так не думаю. Каждое иностранное судно здесь на примете. Держу надлежащий контакт с Зерцаловым... Да, я беседовал с командиром «Ястреба», все обговорили в деталях. Ждем «гостей». Нами перехвачена шифровка... Ждем, скоро они должны появиться. Объект пока здесь. Да, вы правы — Горбань в этом деле не последняя скрипка. Так, так, вас понял. До свидания.

Сергеев положил трубку.

— Ниточка отсюда тянется к посольству США в Москве... И все же почему Грейчус не желает сам в Москву ехать, а посылает Горбаня? Вот и Федор Васильевич этим обеспокоен... Мучает меня и тот, кто скрывается под фамилией Грейчуса. Судя по тому, как он ловко высадился на берег ночью и сумел уйти от пограничников незамеченным, значит, он раньше бывал здесь. Иначе откуда ему знать наши места?

Майор Кошкин считал за большую честь работать под началом генерала Сергеева. У того была добрая привычка выслушивать мнение своих подчиненных, а не навязывать им свое, если даже на первый взгляд оно казалось вполне оправданным. Ему всегда хотелось знать как можно больше о том, что могло иметь хоть малейшее отношение к делу, которым он жил на данный момент. И теперь, слушая генерала, Кошкин чувствовал себя как-то неуютно, будто где-то допустил ошибку. Ему казалось, что знает он слишком мало о том, что надо знать в деле с «гостем». Кошкин, казалось, был неутомим. Вот и теперь в руках его были ценные факты. И все же казалось майору, он ничего существенного пока не выявил.

— Что-то не везет мне, Иван Васильевич, — сказал он с досадой.

Кошкин предложил: днем он поедет в рыбколхоз, поговорит с Горбанем об отце старпома Покрасова. Может, тот участвовал в проводке союзных конвоев Северным морским путем. Любопытно и то, что скажет сам Горбань о своей службе на флоте в годы войны.

— Добро!.. Имейте в виду: по словам Василия Федоровича, «рыбаки» могут появиться сегодня ночью или на рассвете. Кстати, Горбань еще не знает, что водолазы обнаружили снаряжение агента в отсеке затонувшей баржи. Два дня тому назад Горбань все утро крутился на лодке у баржи, правда, в воду не лазил. В лодке с ним был Кречет, они о чем-то оживленно беседовали. Может, их смутило то, что неподалеку от баржи стоял наш катер. Они делали вид, что ловят рыбу. Кроме них там были и другие рыболовы. Грейчус в колхозе пока что не появлялся.

— Осторожничает, а в доме главбуха бывает, — заметил Кошкин. — Судя по всему, и Горбань насторожился.

— Факт, что насторожился. — Сергеев вынул из пачки сигарету, закурил. — Меня заинтересовало вот еще что... Аня Демина слышала, как гость просил Горбаня достать в барже снаряжение и перепрятать его в другое место. Поэтому я распорядился, чтобы водолазы положили снаряжение на место, что и было сделано. Кроме того, и это весьма важно для нас, этот гость не просил, а приказал Горбаню готовиться к поездке в Москву. И даже пригрозил ему, чтобы не вздумал дурачить его, предупредил: если с ним что случится, шеф спросит с него, Горбаня. Выходит, шеф знает главбуха?

— Логично.

— Вот-вот, логично... В рассказе Анны Деминой меня насторожило следующее. Грейчус в разговоре с бухгалтером сказал, что если он не вытащит из баржи снаряжение, то у него есть на примете парень, который это сделает. Кто этот парень? Не Кречет ли? Ведь он был в плену, а? Я все еще склонен предполагать, что Кречет и Горбань чем-то крепко связаны. Что-то тут есть... В тот день, когда мы были в колхозе и беседовали, Горбань был настороже, а у Кречета — душа нараспашку. Так что есть над чем подумать. Тут нужны веские доказательства. Поговорите с Кречетом, он же видел в бухте незнакомого человека, может, он его опознает? Ну, что ты скажешь?

Кошкин не мог возразить против того, о чем говорил генерал, однако придерживался такого мнения, что в первую очередь надо установить и изучить личность Грейчуса. Может, под этим именем скрывается другой человек. А с Кречетом он поговорит...

— Кстати, вы запросили Ригу? — прервал его размышления генерал.

— Да. Там обещали срочно дать сведения о Петрасе Грейчусе... Иван Васильевич, а не брата ли Феклы Тарасовой имел в виду гость главбуха, когда ночью вел речь о снаряжении?

— Не знаю. Пока не знаю... Кречет и Горбань... Их дороги сошлись еще на войне. И до сих пор они вместе. В одном колхозе работают, как братья стали. Кошкин, ты хорошенько вникни в их жизнь. Уже сейчас ясно, что Горбань — завербованный агент. Но связан ли с ним Кречет? Да, а сын его где сейчас?

— Петр учится в Москве. Недавно женился. А до того дружил с дочерью капитана второго ранга Гаврилова.

— Поссорились?

— Характерами не сошлись. Я беседовал с Гавриловым — тот не очень лестно отзывается о Петре. Любит парень выпить, пожить на широкую ногу...

Сергеев помолчал, припоминая что-то, и глуховатым голосом добавил:

— С Горбанем и вы, и ваша подопечная Аня будьте осторожны. Это — опасный волк.

— Понимаю, тут есть определенный риск...

На другой день, придя на службу, генерал отдал распоряжение запросить Москву, чтобы оттуда выслали фотокарточку Дракона. Потом вызвал дежурного по управлению и попросил связать его по телефону с капитаном 1-го ранга Зерцаловым.

— И пожалуйста, поскорее. Уточните также, успел ли майор Кошкин побывать в порту. Там для нас кое-что приготовили.

Едва закрылась дверь за дежурным, зазвонил телефон. В трубке послышался голос начальника штаба морской бригады.

— Иероним Петрович? Здравствуйте. А что, Зерцалова нет? Ясно. Улетел на вертолете. Куда, если не секрет? Так, на «Ястреб». Я как раз просил Гаврилова наведаться к Каменным братьям. Значит, там пока тихо?

Начштаба бригады сообщил, что «Ястреб» уже трое суток находится в заданном районе. Пока здесь не появлялись иностранные суда. По фарватеру курсируют лишь наши сейнеры и траулеры. Командир «Ястреба» Гаврилов держит постоянную связь с берегом.

— Перед вылетом на вертолете комбриг решил усилить дозор и выслал к островам, где сейчас несет службу «Ястреб», сторожевой корабль «Вихрь». Но пока и с этого корабля не было тревожных докладов. Если что, я сразу же дам вам знать.

— Спасибо, Иероним Петрович, — сказал Сергеев. — Что ж, будем ждать...

Майор Кошкин беседовал с Василием Кречетом в его квартире. Хлебосольный хозяин приготовил чаек, они уселись по-домашнему за самовар. Кречет рассказал о том, как ему удалось бежать из фашистского концлагеря в октябре 1944 года. Все вроде бы в этом рассказе совпадало с материалами личного дела Кречета. Одно оставалось неясным — кто помог ему добраться морем к нашему берегу.

— Я верю вам, Василий Петрович, — сказал Кошкин. — Но есть факты, которые... Впрочем, о них мы потолкуем позже. Итак, после побега из концлагеря вы вернулись к своим. И что же дальше?

— В сорок четвертом году, после моего побега из фашистского плена, со мной беседовали в особом отделе. Я тогда рассказал, что меня выручили норвежские рыбаки. Говорю и сейчас — меня спасли норвежские рыбаки.

— Как это доказать?

— Тех людей я не знаю, — Кречет развел руками. — У вас есть ко мне еще что-нибудь серьезное?

— Пока ничего.

— Может, вы считаете, что тот человек, что вылез на берег, шел ко мне на свидание?

— Нет, я просто беседую с теми, кто знал погибшего в войну моряка... Вот я и хочу кое-что выяснить. (Он имел в виду отца старпома «Ястреба» — Покрасова.) — В тех местах, где моряк погиб, вы с Горбанем плавали. Вот я и хочу кое-что выяснить, — повторил Кошкин. — Встречался я с Тарасом Ивановичем. Теперь вот с вами беседую.

— Так... И что же Горбань вам сказал, ежели, значит, не секрет?

— Тарас Иванович сомневается, что вам удалось бежать из концлагеря.

Кречет побледнел:

— Он сказал вам, что меня по-доброму отпустили гестаповцы?

— Да, именно так я его понял.

Кречет криво усмехнулся:

— Весьма прискорбно. Такого подозрения не ожидал от Тараса Ивановича... Нет, это он не подумавши сказал. Как же сказать такое о друге?

Кошкин промолчал.

«Что же случилось? — недоумевал Кречет. — Почему Тарас Иванович высказал в мой адрес страшное подозрение? Ведь по-доброму из плена не отпускали. Может быть, майор что-то напутал?»

И вдруг на него словно нашло прозрение:

— Скажите, эти разговоры связаны с тем ночным гостем, если не секрет?

— Да. И с тем рыбаком связаны, ведь вы видели его... И с вами, и с Горбанем связаны... Кстати, я обязан предупредить вас, Василий Петрович, о нашем разговоре — никому ни слова. Разумеется, Тарас Иванович ваш фронтовой друг, как вы говорили, но вы должны сохранить наш разговор в тайне...

Кречет рассказал майору Кошкину о своей службе на надводных кораблях, о том, где и как ему пришлось воевать, когда впервые встретился с Горбанем, при каких обстоятельствах они расстались в войну, потом снова увиделись... Когда Кошкин поинтересовался, был ли Горбань в плену, Кречет обидчиво возразил:

— В плену он не был. Зачем наговаривать на человека? Это я туда угодил и то жалею, что тогда не смог пустить себе пулю в лоб. Я верю Тарасу Ивановичу как родному брату. Воевал он храбро. Опять же в госпитале лежал, ему едва не отрезали ногу. Что еще? Словом, человек он стойкий и смелости ему не занимать...

Кошкин слушал Василия Петровича не перебивая. Характеристика Кречета Горбаню не была для него неожиданностью. Старый рыбак не раз хвалил друга, считал, что Тарас Иванович, несмотря на тяжкие страдания, выпавшие на его долю, духом не пал. И теперь в нем есть и сила, и хозяйская смекалка, и с людьми он умеет работать.

— За Тараса я головой ручаюсь...

Кошкин дал выговориться своему собеседнику, потом спросил:

— Вот вы сказали, что Горбань лежал в госпитале и ему чуть не ампутировали ногу, так?

— Да, лежал. — В глазах Кречета засветились искорки сомнения: где-то и в чем-то его друг, видно, сделал промашку, не зря же Кошкин так о нем дотошно расспрашивает.

— Мы сделали запрос в соответствующий архив. Выяснилось, что Тарас Иванович Горбань в госпиталь не поступал.

— Как не поступал?! — удивился Кречет. — А нога? Он и теперь малость хромает. Нет, тут что-то не так. В архиве могли напутать.

Кошкин, прищурив глаза, окинул собеседника сердитым взглядом.

— Нет, Василий Петрович, в архиве не напутали. Горбань в госпитале не лежал, хотя, бесспорно, имел ранение в ногу. Почти три месяца он находился на лечении в госпитале, как значится в его личном деле, но там его не было! Лечился где-то в другом месте...

— Да, неувязочка получается, — в раздумье покачал головой Кречет.

— Вы служили в минно-торпедной мастерской в декабре сорок четвертого года?

— Вместе с Горбанем сутками не выходили из цеха. В основном готовили торпеды для подводных лодок. Я находился в подчинении Тараса Ивановича. Сам он по профессии торпедист, но хорошо знал и мины. У него я многому научился.

— Ну и как у вас шли дела?

— Неплохо. Приведу пример. Одна подводная лодка здесь, на Севере, тогда потопила три вражеских корабля. А кто готовил торпеды? Мы...

— А вы знаете, Василий Петрович, что в декабре сорок четвертого года на одной из наших подводных лодок в море, когда она шла на боевую позицию, произошел взрыв и погиб весь экипаж?

Кречет окаменел:

— А при чем мы с Тарасом?

Кошкин пояснил, что эта лодка приняла торпеды, которые готовили к действию в их минно-торпедной мастерской.

— Как выяснилось, эти торпеды снаряжала бригада Горбаня.

Кречет молчал, мучительно размышляя над тем, что услышал. Но вот он вспомнил: однажды в мастерскую пришли два офицера из особого отдела флота, беседовали с мичманом Горбанем. С ним же, Кречетом, они почему-то не говорили. Когда ушли, Горбань сказал ему: «Кого-то ищут. Спрашивали, всем ли я в мастерской доверяю... Я сказал, что за своих людей ручаюсь».

— Мы вам доверяем, Василий Петрович, — продолжал Кошкин. — И я могу сообщить, что на ту пору была перехвачена радиограмма немецкого агента, который сообщал, что, дескать, лодка русских уничтожена. То есть была совершена диверсия. Кто-то подложил в торпеду взрывчатку с часовым механизмом.

— Это исключается! — побагровел Кречет.

— Почему?

— Торпеды готовил не один, а несколько моряков. Все на виду были... Да и взаимопроверочка. Осмотр производил сам начальник мастерской. В этом деле он знал толк, был въедливым. Я однажды по неопытности забыл спустить воздух. Так тот начальник хотел отправить меня на гауптвахту... Да, краем уха я слышал про гибель нашей подводной лодки, но не знал, что именно на нее мы готовили торпеды. Не знал, как на духу говорю...

— А Горбань знал. Вам он ничего не сказал — офицеры из особого отдела предупредили его держать это в тайне.

Потрясенный такими известиями, Кречет словно онемел. Кошкин это понимал. Чтобы вывести его из оцепенения, он перевел разговор на то, что касалось самого Кречета.

— Скажите, после морского боя в конце августа сорок четвертого года вы были ранены?

— Не после, а во время боя я был ранен. И тогда меня схватили фашисты, — оживился Кречет. — О том, как меня склоняли к измене во время пыток в концлагере, как гестапо пыталось завербовать меня к себе на службу, я уже рассказывал. Ну, а встретился я с Горбанем после своего побега из концлагеря. В то время, в декабре сорок четвертого, он уже работал в минно-торпедной мастерской. На боевые корабли меня, разумеется, служить не послали, направили на береговую базу. Тут мы с Тарасом и встретились. Я его спросил: «Где ты был?» Он ответил, что лежал в госпитале, ему там чуть ногу не отрезали. А теперь и ему кадровики нашли дело. Он предложил мне идти в его бригаду, я и согласился. Тогда же узнал, что мичмана Горбаня из-за его хромоты тоже не послали на корабли.

— Он сам об этом вам говорил?

— А кто же? Все жалковал, что никак не может привыкнуть на берегу, на корабли дюже ему хотелось.

— Ничего подозрительного в его поведении тогда не замечалось? Ведь вы не виделись с ним почти три месяца. Не так ли?

— Верно, три месяца, как я уже сказал... Правда, что-то такое я заметил... Дайте вспомнить... Времени вон сколько прошло. — И вдруг лицо Кречета просияло. — Вспомнил! Понимаете, Федор Герасимович, Горбань плавал на корабле торпедистом, а я — минером. Как-то в декабре сорок четвертого года мы пошли с ним к рыбакам. Было это в воскресенье. Точно — в воскресенье. Как сейчас помню — с моря вернулась тогда подводная лодка... Забыл фамилию ее командира. Так вот эта лодка накануне прорвалась в самую гущу гитлеровского конвоя из тринадцати единиц и метким торпедным залпом потопила фашистский транспорт водоизмещением в семь тысяч тонн. Много на нем было гитлеровцев. Перед выходом этой лодки на боевую позицию мы готовили для нее торпеды...

— Кто — мы? Вы и Горбань?

— Да нет же, матросы, — уточнил Кречет. — В то время Горбань за чем-то ездил в город, а я оставался за него. Всю работу мы выполнили к вечеру. Я и сдавал на лодку торпеды, все проверил, как положено... Значит, Тарас и говорит мне, давай, мол, отметим победу наших ребят-подводников. У него на рыболовном судне был знакомый помощник капитана. В то время я еще не был женатый. Что делать дома холостяку? Пошли мы. И вот когда стали знакомиться с сейнером, с разрешения капитана, зашли в радиорубку, чтобы послушать последние известия. Горбань сел за столик и начал стучать на телеграфном ключе. У него это здорово получалось, радист, помню, даже сказал ему, мол, шли бы к нам на судно. А я-то хорошо знаю, что Тарас никогда в своей жизни до этого не работал на ключе. А тут стал цифры да буквы выстукивать.

— Вы ему об этом говорили?

— Вернулись, значит, к себе, я спросил, мол, где ты, Тарас, так здорово научился стучать на ключе. А он в ответ: дома, говорит, еще когда занимался в радиокружке. Тогда мне подумалось: если Тарас умел работать на ключе, почему его не взяли в радисты, а послали учиться на торпедиста?

— И на катере он никогда не брался за ключ?

— Нет, не замечал.

Кошкин с удовольствием закурил и предложил папиросу хозяину. На минуту, словно отдыхая, задумался: «Эти факты надо мне проверить. Но ясно уже и теперь — Горбань нелогичен в своих действиях, явно что-то скрывает, и его намек на то, что Кречет не мог сам бежать из концлагеря, настораживает. А не могло ли случиться, что Горбаня из воды выловили фашисты, как и раненого Кречета? Кречет в концлагере его не встречал — среди наших моряков, которые в том бою оказались за бортом. Гестаповцы могли скрыть, что оба они попали в плен, держали и допрашивали порознь — авось кто-то из них клюнет. То, что Кречет после долгих допросов и пыток бежал, кое о чем говорит. А Горбань появился на флоте со справкой: с 5 сентября по 5 декабря 1944 года находился на лечении в военном госпитале. Справка, как теперь выяснилось, была липовая, хотя номер госпиталя и подпись главного врача не вызывали сомнений. Теперь этот эпизод с телеграфным ключом. Если его научили работать на ключе, значит, он мог передавать им шифровки? Надо выяснить, состоял ли он в радиокружке при школе Осоавиахима...»

— Василий Петрович, так как же вы попали в рыболовецкий колхоз «Маяк»? — спросил Кошкин, лишь бы не молчать, и опять занялся самоваром, наполнил чашки крутым кипятком, плеснул в них густой заварки.

— Очень просто. Я же говорил вам, что Тарас Иванович после войны выучился на бухгалтера и пошел работать в этот колхоз. И мне, как другу, помог устроиться...

Василий Петрович редко вспоминал свое прошлое, о войне — тем более. Даже думать о ней не хотелось. А тут — на́ тебе: все тяжкое, что пережил, вдруг разом нахлынуло на него. На душе становилось муторно от мысли, что Горбань подозревается в предательстве... Нет, не может такого быть! Ведь когда-то очень давно они клялись друг другу, что будут до последней капли крови сражаться с фашистами. Что ж, он, Кречет, свое слово сдержал, нашел в себе силы после страшных пыток сделать под стеной барака подкоп и уйти на волю. Трое суток прятали его норвежские рыбаки, кормили, поили, а на четвертые сутки ночью посадили его на рыболовецкую шхуну и вышли в море. В том же бою был ранен и Горбань. Но кто его вытащил из воды, где он был, если не лежал в госпитале? Этот вопрос Кречет и задал майору.

— Со временем узнаем...

— Может, Горбань те три месяца жил у какой-нибудь молодухи? — невесело усмехнулся Кречет.

Майор между тем размышлял: «Горбань, пожалуй, держит Кречета при себе для маскировки, чтобы в случае необходимости тот мог подтвердить, что он, Горбань, тоже достойный фронтовик — вместе воевали, что человек он смелый, мужественный... Но возможно, все не так? Возможно, Кречет хитрит?»

— Вы могли бы опознать человека, которого видели ночью в бухте? — закругляя беседу, спросил Кошкин.

— Еще бы! За версту опознаю.

— Если увидите его, сразу же сообщите нам...

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Капитан 1-го ранга Морозов и командир «Ястреба» Гаврилов допоздна засиделись в кабинете начальника политотдела бригады. Они решали судьбу мичмана Демина — быть или не быть ему на корабле. Начальник политотдела бригады хотел поглубже вникнуть в суть конфликта. Подумалось — а не сыграло ли тут отрицательную роль письмо жены мичмана? Морозов понимал, что Гаврилов не станет сводить всякие там мелкие счеты. Он выше этого. И все же...

— Ну и как? — Морозов пристально посмотрел на Гаврилова.

— Теперь вы решайте с комбригом, — отвел свой взгляд в сторону командир «Ястреба». — А я не могу простить Демину опоздания на корабль. Случись такое во время войны... Проступок этот запятнал честь экипажа. Я понимаю, Демин — лучший акустик в бригаде. Но почему за это делать ему скидки? Нарушение воинской дисциплины всегда на границе считалось тягчайшим проступком. Вы это знаете не хуже меня.

Начальник политотдела забарабанил пальцами о крышку полированного стола. Гаврилов понял, что сказал он не то, чего ждал от него Морозов.

— Сергей Васильевич, мичмана Демина надо оставить на корабле. Не мне объяснять вам, что морской границе нужны такие мастера, как Демин. Лучший акустик в соединении — это кое-что значит. Наставник молодежи! Конечно, опоздание на корабль не делает ему чести, и надо взыскать с него по всей строгости. Тут я с вами согласен.

— Василий Карпович, я своему слову и в данном случае останусь хозяином. Не имею права, как командир, отступать. Вы уж извините, но отступать я не могу. Такая у меня натура...

— Считайте, что ваше решение я отменил, — слегка повысил голос капитан 1-го ранга. — И поставим на этом точку.

Решив наконец этот вопрос, Морозов хмуро поглядывал на Гаврилова. А тот втайне завидовал выдержке своего начальника, его умению слушать подчиненных, угадывать ход их мыслей, а уж потом принимать окончательное решение. За свою долгую службу Гаврилов встретил немало таких начальников. Главный удар они как бы принимают на себя. Что ж, это, конечно, к лучшему, что начальник политотдела не внял голосу. Мичман Демин уже душою выстрадал свою вину. Но таков уж характер у него, Гаврилова...

— Как служит Покрасов? — спросил Морозов.

— Ничего, привыкает в новой должности, — словно уклонялся от ответа Гаврилов.

— А если конкретно?

— Ему надо больше проявлять инициативы, особенно в море. Надо учиться самостоятельности, не бояться рисковать. Лучше всего человек проявляется в критических ситуациях — кто он и на что способен. Вот я и стараюсь «обкатать» старпома, давая ему в море сложные задания. Но пока что он недостаточно решителен, чаще назад оглядывается, чем вперед смотрит. Оно и понятно, за спиной командира себя чувствуешь лучше. Вот как я за вашей, Василий Карпович.

Морозов шутку не принял, в раздумье заметил:

— Рисковать не всякий может.

— Для меня риск — не просто шаг навстречу опасности, — построжал и Гаврилов. — Что-то вроде броска в атаке: раз — и все тревоги позади; или ты одолеешь опасность, или она тебя прижмет. Нет, я понимаю риск иначе. Самостоятельность мышления — вот что значит для меня риск. Что бы ни было в море, как бы ни складывалась обстановка на границе, опирайся прежде всего на свой собственный опыт, тактический кругозор и морскую выучку, на свое знание оружия и техники, на свое умение управлять кораблем и его экипажем. И вот эта самостоятельность — не на один миг, она должна проявляться в делах командира на каждом шагу. По существу, это умение отстоять собственное мнение. Пусть я ошибусь, пусть совершил маневр не так, как полагалось бы. Но то, что сам пошел на смелый шаг, вот это и ценится в командире. Не самовольство это, не произвол, а разумная инициатива.

— У всякого дела, Сергей Васильевич, своя мера риска. По существу, мы толкуем с вами об одном и том же, но — разными словами. — Морозов как бы смягчился, улыбнулся. — Порой один миг в командирском деле стоит всей жизни...

Гаврилов, однако, счел нужным уточнить свою мысль, хотя прекрасно понимал, что капитан 1-го ранга уступать ему не собирался.

— И все же командиры рождаются в море.

— Возможно, — быстро согласился Морозов и вновь заговорил о Покрасове. — Как вы смотрите, если мы направим старпома на высшие курсы?

«Вот оно в чем дело!» — подумал, настораживаясь, Гаврилов, но вида не подал:

— Он сам вас просил об этом?

— Нет, комбриг принял такое решение и поручил мне переговорить с вами.

«Вот и попробуй тут вывести корабль в отличные — недавно прислали старпома и уже забирают. И моря-то по-настоящему Покрасов, будучи в должности старпома, еще не испытал, а его уже — на учебу. Мне пять лет все обещали, да так и не отпустили на курсы...»

Разумеется, ничего этого сказать начальнику политотдела Гаврилов не мог. Да и что говорить, если и возраст уже не тот. Того и гляди: вот-вот предложат идти в запас. Ну, может, два-три года еще поплавает, а там — собирай чемодан. Правда, была у Гаврилова затаенная мечта стать начальником штаба бригады. Присвоили бы ему очередное звание, а там, глядишь, еще лет пять-семь отдал бы морской границе. Но это только мечта, о которой никому не скажешь...

— Странно как-то получается, Василий Карпович, — сказал Гаврилов, — почему-то об учебе старпома со мной никто не говорил. Или вы считаете, что это необязательно?

— Покрасов и сам об этом еще не знает, — объяснил начальник политотдела. — Пришла разнарядка, надо нам послать одного старпома. Комбриг и предложил Покрасова. Кстати, у вас со старпомом сходные судьбы. Ваши отцы воевали здесь, на Севере. Покрасов-старший, правда, пропал без вести. Гаврилов-старший уволился в запас инвалидом. Кажется, это было в сорок четвертом?

— Да, тогда я уже служил на корабле, и мне улыбнулось счастье увидеться с отцом.

Морозов высказал сожаление о том, что Покрасов пока не знает, где и при каких обстоятельствах погиб его отец. Недавно майор Кошкин дал ему адрес одного ветерана. Может, что и прояснится в судьбе Покрасова-старшего. — И неожиданно переменил тему разговора: — Хочу вам предложить выступить на предстоящем партактиве бригады.

— По какому вопросу?

— Расскажите ну хотя бы о том, как в море отрабатываете противолодочный расчет. Или об ошибке старпома, когда он не сумел успешно атаковать подводную лодку «противника». Пусть другие командиры извлекут из этого случая урок. А с учебой Покрасова надо бы повременить...

Такое предложение било по самолюбию Гаврилова.

— Я готов выступить... Расскажу не о просчете Покрасова, но — о самостоятельности командира, о гранях его ответственности, если не возражаете.

— Очень хорошо. И этот вопрос решили. Надеюсь, и по первому придем к общему знаменателю. Примите окончательное решение и доложите мне. Вы же, Сергей Васильевич, дали слово жене Демина... Будьте здоровы.

Гаврилов, вернувшись на корабль, пришел к себе в каюту, прилег на диван и загляделся в белый подволок. Ему чудилось серое, военной поры море. Вот он, Сергей Гаврилов, стоит на причале и не верит, что через несколько минут увидит отца. Когда это было? Давно... В то время Гаврилов плавал на корабле, а его отец, раненный, лежал в военном госпитале; когда выздоровел — по чистой уволили в запас. Командование флота разрешило сыну сопровождать отца-инвалида домой, но корабль уходил в боевой поход.

— Батя, не серчай, что я не могу поехать с тобой. Ты подлечился и сам теперь догребешь. А мне еще надо на корабле свое место найти. Сам знаешь, акустика — наука сложная, а практики у меня с гулькин нос.

Отец тогда, видно гордясь им, сказал:

— Весь в меня — настырный! — Обнял его на прощание: — Ладно, воюй, сынок. Видишь, без руки я остался, так что и за меня отомсти фашистам...

Когда Сергей Гаврилов вернулся из боевого похода — получил из дому письмо. Отец признавался ему, что земли под собой не чуял, увидев издали свой дом...

Было это ранним утром. Над селом занялась красная, как кровь, заря. Он постучал в окно. Мария бросилась ему навстречу, припала головой к груди, замлела. Когда пришла в себя, заплакала, зарыдала — от счастья: «Я тебя, Васек, ждала, так ждала... Все глаза проглядела...»

«Я все матери рассказал, — писал отец. — И про то, что повзрослел ты, и что морская форма тебе идет, и что готов ты сражаться с врагом, не щадя своей крови. Ты уж не подведи нас, Сережа...»

Сколько лет прошло с тех пор, но никогда, даже в самые трудные минуты флотской жизни, Гаврилов не жалел, что свою послевоенную жизнь посвятил морской границе. Его судьба как бы пересекалась с судьбой отца: ведь он тоже начинал службу на кораблях Северного флота.

...Был он водолазом. А руку потерял во время работ по подъему американского транспорта, затонувшего неподалеку от нашей бухты. В тот день флотские водолазы промывали тоннели под днищем судна, чтобы завести под корпус стальные полотенца. Мичман Гаврилов работал в кромешной тьме, направляя мощную струю воды из гидромонитора. «Выходите наверх, товарищ мичман, ваше время истекло», — прохрипел по телефону голос матроса, стоявшего на связи. Гаврилов поднялся наверх, ребята принялись раздевать его, сняли шлем, резиновую рубаху. В тот час на Мурманск налетели «юнкерсы» — стали бомбить город, порт, целясь в корабли, стоявшие у причалов. Одна из бомб взорвалась неподалеку от их катера. Огонь и столб воды накрыли его, взрывная волна кинула мичмана на палубу, осколок полоснул по руке... Очнулся он в госпитале в глухую полночь. Шевельнулся на койке и весь похолодел — нет левой руки.

Так и пролежал до утра, не смыкая глаз. Врач, коренастый, седой майор, подсел к нему на обходе, сказал:

— Вот выздоровеешь, поедешь домой. Ты уже отвоевался. Вчера приходил к тебе сын. Просил его прийти сегодня. Богатырь, косая сажень в плечах. Красавец...

Ушел доктор, а Гаврилов-старший лежал, мучительно размышляя. Не хочется, чтобы жена видела его калекой, да что поделаешь — осколком, как топором, отрубило руку...

Сергей вошел в палату, когда отец спал. Но стоило сыну подойти к койке — отец, словно почувствовав его приход, проснулся. Открыл глаза и не поверил им.

— Ты? — и что-то сдавило горло.

— Я, батя. Недавно принял военную присягу, теперь вот на корабле. Завтра уходим сопровождать конвой. Заскочил попрощаться с тобой...

Крепко врезались ему в память отцовские слова: «Гляди там, на корабле, сынок. Фашист теперь злой, как зверь, потому как по зубам ему дали, так что голову свою под пули да осколки не подставляй. О нас не беспокойся...»

Вот какая была у Гаврилова встреча с отцом на флоте. Что еще запомнилось? Похороны отца. Это случилось много лет спустя после войны. В тот день корабль находился в море. С берега передали телеграмму матери. Он сдал свои командирские обязанности старпому и на вертолете вылетел в бухту. А через несколько часов самолетом прибыл в Ростов. Поздно ночью добрался до родной станицы. Мать увидела его, и слезы туманом заволокли ее глаза.

— Осиротели мы с тобой, Сереженька!..

Отец лежал в гробу словно живой. Кажется, окликни его — и он встанет. Мать неотрывно глядела на него, опираясь на руку сына.

— Так он хотел проститься с тобой...

— Мать, в море я был, далеко...

Сергею до боли в груди было обидно: «Прости, отец, приехать к тебе раньше никак не мог».

Хоронили отца в пасмурный апрельский день. Моросил холодный дождь. На кладбище Гаврилов особенно почувствовал, как гулко колотится сердце. Гроб опустили в яму, и тут Сергей не мог сдержать слез: «Батя, ты умер, но во мне будешь жить, пока я хожу по земле...» Мать, ссутулившись, стояла у края могилы...

Гаврилов вышел из своей каюты — увидел на палубе Покрасова. Тот о чем-то разговаривал с боцманом Батуриным. Командир предупредил старпома:

— Игорь Борисович, я схожу на берег. Сегодня у моего сына день рождения. Немного побуду дома и вернусь.

— Добро. Поздравьте, пожалуйста, Игоря и от моего имени. Желаю ему счастливых походов и свершения всех его желаний.

Старпом проводил командира до сходни, и тот, прощаясь, сказал:

— Если потребуюсь комбригу, звоните мне домой.

С моря дул пронизывающий до костей ветер. Волны с шумом накатывались на камни, и клочья пены были разбросаны вдоль берега. Гаврилов поднялся на невысокую сопку. Березки, что росли здесь, словно пригорюнились.

Катер пристал к узкому деревянному причалу. Еще издали Гаврилов увидел подводные лодки. Они стояли, прижавшись друг к другу. На пирсе прохаживался часовой. «На лодке задерживаться не буду», — решил Гаврилов, подходя к причалу, у которого стояла плавбаза. Он уже бывал здесь не раз, знал в лицо многих командиров лодок и матросов. На память пришли слова сына: «Ты не приходи ко мне на лодку, неудобно как-то...» Тогда у Гаврилова от этих слов остался на душе нехороший осадок. Впрочем, он догадывался, почему Игорь так сказал: не любил опеки, а тем более на лодке, где его окружали такие же парни, как он сам. Только отцы многих из них жили далеко от студеного моря.

Гаврилов не заметил, как очутился на соседнем причале. Подводная лодка только что пришвартовалась. Дежурный офицер провел его в каюту командира. Спускаясь в центральный пост, Гаврилов подумал: «Тесновато у подводников, не то что у нас на корабле».

Командир лодки встретил гостя улыбкой. Карие глаза его как бы говорили: «Ну вот и морские пограничники к нам пожаловали!» Гаврилов не был знаком с командиром лодки, но недавно он видел его на разборе учений в штабе флота. Вспомнив об этом, Гаврилов решил поделиться с ним своими впечатлениями о докладе адмирала. Заодно — узнать о нем мнение этого кареглазого капитана 2-го ранга.

— Я к вам по делу. Не заняты?

Офицер-подводник ответил: на берег он не идет, потому что вот-вот его должен вызвать командир соединения.

— Я проиграл вам бой, — сказал Гаврилов. — Должен признать ваше превосходство в этом походе. Хотя не отношусь к людям слабым, мне сейчас нелегко это признать. Вот и зашел поглядеть, кто же меня, старого морского волка, перехитрил.

Командир лодки насторожился. Он признался, что и для него поединок с пограничным кораблем был тяжелым: он искусно маневрировал, перекрывал подход к островам, дважды обнаружил лодку. Ну, а если быть откровенным до конца, то благодаря акустику лодке удалось уйти от преследования.

— Это все сделал мой акустик, и я очень ему признателен, — заключил капитан 2-го ранга. — Он заслуживает поощрения. Должно быть, у него музыкальный слух, если из всех шумов, которыми живет море, он различил шумы винтов сторожевого корабля... Впрочем, я сейчас приглашу его сюда, и он все объяснит, — капитан 2-го ранга хитровато улыбнулся. — Не возражаете?

— Разумеется.

По вызову командира лодки в каюту вошел высокий, стройный матрос. Гаврилов увидел его и опешил. Это был его сын! Встал, подошел к нему и, обняв, сказал:

— Значит, ты меня обхитрил? Эх, Игорь, посадил своего отца в лужу! Впрочем, горжусь тобой.

Игорь засмеялся:

— Рад тебя видеть, батя! Мы только с моря вернулись. День рождения буду отмечать на корабле. Не исключено, что сегодня снова в поход...

Гаврилов пришел домой усталый. С порога окликнул жену:

— Лена, я был у Игоря.

Жена, целуя его, между прочим сообщила:

— Сережа, гостья у нас.

— Кто? — удивился муж.

— Аня — жена мичмана Демина... Будет работать завхозом в нашей школе...

Гаврилов пожал Ане руку, пригласил к столу.

— Рад, что вы познакомились. Выходит, моя супруга вам подходящую работу подыскала.

— Я, Сергей Васильевич, не подведу Елену Дмитриевну...

Улыбаясь, он откупорил бутылку шампанского:

— Служба не позволила прийти сыну домой на день своего рождения. В океан лодка уходит. Пожелаем Игорю...

Раздался телефонный звонок. Гаврилов вышел из-за стола, снял трубку, сказал несколько кратких, отрывистых слов и, повернувшись к жене, спокойно произнес:

— Тревога. Мне надо на корабль...

— Да, — словно спохватилась Елена Дмитриевна, подавая ему фуражку, — к нам заходил Кречет. Чем-то очень встревожен, хотел тебя видеть.

— Встречусь с ним после похода. — Гаврилов глянул на вроде бы оробевшую Аню. — Извините, служба...

За ним захлопнулась дверь. Елена Дмитриевна с минуту постояла у окна, глядя на мужа, бегущего к причалу.

— Так вот и живем на границе. Привыкнешь и ты, Аня, к нашим порядкам. Что ж, давай пригубим по рюмочке за здоровье Игорька моего и наших мужей...

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

«Ястреб» нес дозор у Каменных братьев. В неверном лунном свете острова скорее напоминали изломанное каменное плато; деревья, чудом уцепившиеся за базальт островов, издали казались тощими кривыми прутиками, такими несуразными по сравнению с красавцем кораблем.

Сейчас корабль лежал в дрейфе. Волны плавно качали его, и капитан 2-го ранга Гаврилов ощущал это на ходовом мостике. Почему-то память назойливо возвращала ему слова генерала Сергеева: «Я не стану уверять, что чужой корабль появится сегодня или завтра, ночью или днем, в дождь или ветер, но он непременно появится. И очень прошу вас, будьте в море настороже. Комбриг Зерцалов говорил, что у вас есть хватка, надеюсь, чужаки не уйдут...»

Гаврилов попросил вестового принести ему горячий чай, а когда расторопный матрос протянул ему дымящийся стакан — пить не стал, кивнул на старпома Покрасова:

— Вот ему отдай, старпому нужнее, а мне потом принесешь...

Покрасов пил чай, а сам размышлял: «Все же есть у Гаврилова доброта, но, пожалуй, суровости в нем больше...»

Рассвет наступал медленно и был каким-то загадочным. Стаяла мглистая ночь, угасли звезды, и вот уже заалел край неба. Впечатление такое, будто далеко-далеко брезжит пламя костра, лижет небосклон, отражается в серо-зеленой воде.

— Я люблю рассветы, есть в них что-то манящее, — глядя на командира, сказал старпом Покрасов. — А вы, Сергей Васильевич?

— Мне довелось повидать другие рассветы — кровавые, — задумчиво и вроде бы не совсем к месту отозвался Гаврилов.

«Кровавые рассветы... Видно, войну вспомнил», — подумал Покрасов. В глубине командирских глаз он увидел искорки, но они тут же погасли, и старпом невольно подумал о том, что Гаврилов, видно, устал, ему бы надо хоть часок отдохнуть. Но Покрасов знал, что командир не сойдет с мостика до тех пор, пока корабль не обследует заданный район.

— Будь я художником, непременно положил бы на холст это утро, — после недолгой паузы сказал Покрасов. — Оно — само очарование.

— Да вы, Игорь Борисович, как погляжу, романтик, — насмешливо изрек капитан 2-го ранга.

— В самом деле? — удивленно вскинул брови Покрасов. — Вот уж не думал, что я — романтик. Стихов о море не пишу, девушкам свиданий не назначаю... — Он выдержал паузу, поскреб пальцами свой покатый лоб и решительно добавил: — Нет, я не романтик.

По лицу командира прошлась невеселая улыбка.

— Если рассветы берут вас за душу, стало быть, вы сами ответили на свой вопрос. Мне же сказали другое...

В его голосе старпом уловил затаенную сдержанность. Покрасову вспомнился разговор с Варей. Она горячо убеждала Покрасова, что ее отец — человек весьма выдержанный, никогда понапрасну не горячится, зря не обидит. Говорила: сколько себя помню, ни разу не слышала от него плохого слова. Правда, человек он очень строгий, но тут уж ничего не поделаешь: мол, ты же сам, Игорь, говорил, что командиру нелегко нести свою ношу, что он отвечает не только за себя, но за весь корабль. А я еще от мамы слышала, что отцу в годы войны пришлось и смерть рядом видеть, и тонуть на горящем корабле, и свою кровь пролить. Но он выстоял, значит, силы у него есть...

Покрасов понимал Варю, но чувствовал себя неловко, потому что она не хотела, чтобы отец знал об их дружбе. Теперь Гаврилову все известно, и Покрасов все эти дни ходил по кораблю сам не свой — как поведет себя Варя, если он расскажет ей об этом? Он боялся, что она послушается отца, и, когда позвонил в Москву, не сразу открылся ей, но она сама почувствовала в его словах тревогу. Спросила спокойно, не повышая голоса: «Что там у тебя случилось? Я же чувствую, и не пытайся, Игорек, уйти от прямого ответа». Он без колебания ответил, что, мол, у него все хорошо, просто устал в море, только недавно вернулись из длительного похода. Он надеялся, что этого будет достаточно и он успокоит Варю, но ошибся. Она заявила напрямик: «Ты от меня что-то скрываешь. Я сейчас же, немедленно позвоню домой и спрошу у отца, что там у тебя на службе». Дело принимало нежелательный оборот, и тогда Покрасов сказал: «Твой отец устроил мне баню». В ответ Варя захохотала: «Узнаю отца, он у меня такой, ревнует ко всем, с кем у меня дружеские отношения. Но ты, Игорь, другое дело, ты мой будущий муж, поэтому советую не переживать. Все будет так, как этого хочу я».

После этого разговора минула неделя. Покрасов старался как можно меньше попадаться командиру на глаза, однако его неотступно мучил вопрос: звонила ли ему Варя? Старпом был человеком твердой воли, а тут растерялся и не знал, что предпринять, как оградить себя и Варю от несправедливых, как он считал, упреков Гаврилова? Было бы странным и удивительным, если бы он пришел к командиру и выложил ему все, как на духу. Нет, на такое он никогда не пойдет, даже если бы об этом просила Варя. «Я, Игорь, гордая, но никогда не стану в чем-либо упрекать отца, он дал мне все, чего я хотела», — говорила она. Да, она любит своего отца, и в этом нет ничего странного; ей не за что его упрекать, а тем более обижаться. У Гаврилова своя жизнь, но теперь и у Вари своя жизнь; казалось бы, чего ей беспокоиться? И все же, судя по ее разговорам, она боялась не столько за себя, сколько за Покрасова. «Я могла бы давно выйти замуж, — в порыве откровения говорила она отцу. — И ты, папа, не думай, что у меня нет на примете ребят. Но я хочу выйти замуж за человека, которого люблю и который любил бы меня больше всего на свете. Смешно, да? А ты, папочка, не смейся. В жизни порой бывает так, как и на войне: упредил противника, значит, победил. Сам же об этом говорил. Вот и я хочу кое-кого упредить. Знаю, что Покрасов старше меня, знаю, что у него есть дочь. Ну и что же? Человек он честный, ради меня сделает все, что попрошу. И потом, он безумно любит меня. Я не знаю, чем я ему приглянулась, но он безумно любит меня. И я прошу тебя, отец, не обижай Игоря. А то ведь он такой, что напишет рапорт и уйдет с корабля. А этого мне как раз и не хочется».

В субботу, когда Покрасов собрался сходить на берег, его пригласил к себе командир. Был он, против обыкновения, приветливым, усадил рядом и неожиданно спросил:

— Что, с Варей разговор был?

Покрасов помрачнел, ожидая, что сейчас Гаврилов вспыхнет, как в тот раз.

— Был разговор, Сергей Васильевич, — сухо ответил старпом и, не дожидаясь следующего вопроса командира, продолжал: — Не Варя мне звонила, а я ей. Мы говорили долго, и я открыл ей всю правду.

— Правду? — насторожился Гаврилов, жестко сдвинув к переносице брови. — Что вы имеете в виду?

— Правда та, Сергей Васильевич, что вы настроены против моих встреч с Варей.

— Смешно! — в сердцах воскликнул Гаврилов. — Пусть Варя сама решает... Не скрою, я пытался убедить ее, но... — Голос командира дрогнул. Он подошел к старпому ближе, заглянул ему в глаза, тихо, но твердо сказал: — Вы могли бы мне помочь, Игорь Борисович. Да, да, могли бы...

Покрасов с готовностью привстал.

— Убедите Варю, что она вам не пара, скажите, наконец, что вы... разлюбили ее. Что хотите скажите ей, но... будьте благоразумны. Варя еще в самой себе не разобралась...

Покрасов вымученно улыбнулся:

— Пусть сама решает. А врать я не могу, потому что люблю Варю...

Теперь, стоя на ходовом мостике, Покрасов вспомнил этот недавний разговор и про себя отметил: «Кажется, он сердит на меня...» Такой вывод старпом сделал после эпизода, случившегося при выходе корабля в море. Боцман Батурин замешкался с отдачей швартовых, и Гаврилов тотчас выговорил Батурину. Покрасову такая суровость со стороны командира показалась чрезмерной, и он заметил:

— Зря вы... Батурин всегда работает на среднем уровне...

Командир насупил брови:

— Я требую от каждого полной отдачи сил, мастерства и высокой политической бдительности. А работа на «среднем уровне» мне не нужна, ибо пользы от нее большой нет. Тут, да будет вам известно, важно сделать шаг вперед, в каждом деле увидеть свою высоту.

«Строго, хотя он дело требует, — подумал сейчас Покрасов. — И о кровавых рассветах, видно, не зря сказал...»

— Вы что, войну вспомнили? — напрямую спросил он.

— Угадали, — грустно отозвался командир. — Помните, у Михаила Дудина? «Еще мне снятся ночью звездной мои погибшие друзья»?

Покрасов хорошо знал эти стихи ленинградского поэта и с тревожно-щемящим чувством продолжил:

— «Жалеть уже о павших поздно, но забывать о них нельзя».

— Что верно, то верно, — забывать о павших нельзя! — подхватил командир, по всему обрадовавшись тому, что старпом разделяет его чувства. — Что до меня, — вновь заговорил командир, глядя на погрустневшего старпома, — то всех тех ребят, с которыми свела война, я не забыл... Стыжусь я, Игорь Борисович, одного — мы еще не достаточно ярко, порой сухо и без души пропагандируем боевые традиции. Помните, на партийном собрании вы говорили, что подвиг вызревает в буднях? Это, пожалуй, верно. Но кто эти будни обязан делать героическими? И я, Игорь Борисович, и вы, и замполит — все, кто обучает и воспитывает своих подчиненных.

Покрасов передернул покатыми плечами.

— Война многим судьбы перекосила, — тихо вымолвил он. — Одних сделала героями, о которых и поныне в народе идет слава, других обессмертила, а третьих... — Старпом задержал дыхание, договорил рассеянно: — Третьих и вовсе лишила клочка родной земли. Лежат где-то на дне морском...

Гаврилов дугой изогнул брови.

— Вы о ком?

— О своем отце, — пояснил Покрасов. — Другие могут к могилам и обелискам цветы принести, а я лишен такой возможности. Мой отец где-то в море погиб. Майор Кошкин обещает развязать «узелок».

— А что ответили из архива? — полюбопытствовал Гаврилов. — Комбриг говорил мне, что вы писали туда.

Покрасов нехотя ответил, что ему дали адрес ветерана, он написал ему, но пока тот не ответил.

С берега по радио запросили к аппарату командира корабля. Видно, дело неотложное, если дежурный по бригаде срочно вызвал его. Ему было ясно, что и в этот раз комбриг что-то затеял. После того злополучного случая, когда на учениях лодка «противника» ускользнула от атаки реактивными глубинными бомбами, капитан 1-го ранга Зерцалов (впрочем, не только он, но и начальник штаба) усилили внимание к «Ястребу». Эта опека хотя и вызывала в душе Гаврилова неприятный осадок, однако не злила его, не выводила из себя, как бывало с ним раньше. Еще час назад он и мысли не допускал, чтобы в суровой и напряженной обстановке дозора его могли отвлечь, как он считал, от решения той главной задачи, ради которой сторожевой корабль находился в море вот уже пятые сутки. Однако же берег вызвал его на связь.

Гаврилов прислушивался к голосу в динамике. Голос этот раздражал его; казалось, не дежурный говорит с ним, а сам Зерцалов, интонации точь-в-точь его.

— Чайка, я — Береза, к вам убыл Первый. Прошу принять меры для посадки вертолета...

Первый — это позывной комбрига. «Опять его сюда несет, — едва не ругнулся вслух Гаврилов. — Похоже, теперь с меня глаз не спустят. Ну и подвел меня старпом».

— Береза, я — Чайка, — спокойно отвечал Гаврилов, — вас понял. Корабль к приему вертолета будет готов.

Гаврилов какое-то время стоял без движения, осмысливая новость, и только потом обернулся к старпому.

— Комбриг к нам жалует, — без всякого энтузиазма сообщил он.

— Один? — насторожился старпом.

— С ним, видно, еще кто-то будет из штаба. Как же, командир «Ястреба» ершистый, его надо приструнить. Так, да?

— Факт, ершистый, — весело ответил Покрасов. — Видно, у комбрига затаенная жажда опекать «Ястреб», потому как на нем командир, убеленный сединами, а старпом — безусый, да еще претендент на командирскую должность.

«Ишь ты, рысак! — усмехнулся в душе Гаврилов. — Захотелось ему быть командиром. Погоди, браток, не торопись, поначалу раскуси себя, узнай, на что способен, а потом уж и корабль взвалишь на свои плечи».

С этого момента Гаврилов только и думал о том, когда над кораблем покажется вертолет. А его все не было, и капитана 2-го ранга охватило предчувствие чего-то недоброго. Корабль пока лежал в дрейфе, но он уже дважды обошел остров, вспугнув с его каменных выступов тысячи морских птиц, и такой шум они подняли, что хоть затыкай уши; осмотрено побережье вдоль крутого берега. Ничего подозрительного пока не обнаружено. В переговорах с берегом Гаврилов почувствовал какие-то недомолвки, но задавать вопросов не стал: сдерживало его то, как бы рядом с дежурным не оказался комбриг.

Корабль дал ход, и теперь шел в стороне от фарватера. Небо прояснилось, тучи ушли на запад. Солнце светило тускло, словно через слюду. Гаврилов не знал, долго ли еще придется ждать комбрига, но счел нужным объявить по корабельной трансляции о его прибытии, старпому поручил обойти корабль, а замполиту побеседовать с людьми на боевых постах и командных пунктах.

— Я вижу, что визит комбрига вас почему-то насторожил, — невольно вырвалось у Покрасова.

Командир заходил по мостику, о чем-то напряженно размышляя, и выражение его лица не понравилось старпому, но больше он и слова не обронил. Гаврилов остановился рядом с Покрасовым, посмотрел ему в глаза.

— Вы угадали, сообщение с берега меня насторожило, — неторопливо и спокойно сказал Гаврилов. — Однако надеюсь, Игорь Борисович, вы не причислили меня к тем, кто трепещет перед начальством? Только говорите прямо, без намеков.

— Что вы, Сергей Васильевич! — воскликнул старпом. — Вам палец в рот не клади...

— Спасибо за комплимент...

Невольно в душу Гаврилова закрался холодок — зачем комбригу понадобилось быть на корабле? Когда замполит Лавров высказал предположение, что, видно, Зерцалов хочет проверить, как экипаж несет службу, а заодно и поглядеть на действия командира, Гаврилов вспылил:

— Чего меня проверять? Я весь как на ладони, ничего не таю, ничего не скрываю. И хорошее, и плохое... — Он привычно оглядел серо-пенистое море; снова в небе появились тучи, солнце пропало, даже потемнело все вокруг, вода стала черной, как деготь. — Ты, Федор Максимович, пойми одно, если командир станет врать начальству, ему больше нечего делать на корабле, ибо люди перестанут верить ему. А вера, сам знаешь, даже на золото не меняется. Вера — это как сердце: если остановится, то конец. Ну, а если отчего волнуюсь, то в себе ношу, ни к кому за помощью не иду.

— Ну и зря, — веско возразил капитан 3-го ранга.

— Послушай, замполит, есть люди, которые теряются, когда на корабль приходит старший начальник, — неторопливо заговорил Гаврилов. — Есть такие люди, уверяю вас. Тот же командир «Вихря» — Сокол. Прошлой осенью у него на корабле находился посредник. Сокол как раз отдыхал, когда ночью на корабле раздался сигнал тревоги. Торопясь на ходовой мостик, он свою каюту закрыл на ключ. Проверяющий офицер штаба не смог ее открыть. Посредник с иронией спросил: «Что, Александр Михайлович, разве для вас Корабельный устав не писан?» Соколу бы промолчать, а он возразил, мол, проверяющему по тревоге нечего ходить по каютам, надо быть там, где моряки ведут учебный бой. И знаете, чем это кончилось? Проверяющий столько накопал на «Вихре», что Соколу пришлось повторно сдавать задачу. Так думаете, что Сокол обжаловал его действия? Ничего подобного. Он струсил. Я ему так и сказал на разборе учения. А он мне в ответ: «С начальством спорить не следует, а то покинешь командирский мостик». Слышите — мостик. Каково, а?

— Сокол — командир волевой, решительный, даже не верится, что у него было такое, — качнул головой Лавров.

— Было. Сам рассказал.

Гаврилов не на шутку забеспокоился — где же вертолет? Едва подумал об этом, как на связь его вызвал командир «Вихря». Сокол сообщил, что Первый находится у него на борту.

— А потом? — счел нужным уточнить Гаврилов. — Он будет у меня?

Сокол ответил, что не знает. Но если Гаврилов настаивает, то он спросит об этом комбрига.

— Мартын, я — Чайка, — загорячился Гаврилов, — вопросов от моего имени Первому не задавать. Добро?..

Гаврилов выключил микрофон, устало зевнул. Он оставил на мостике за себя Покрасова, а сам спустился в кают-компанию пообедать. Вестовой, высокий, белолицый матрос в щегольски отутюженной форменке, улыбнувшись краешками тонких, как у девушки губ, подал ему после флотского борща котлеты с макаронами и уважительно предупредил:

— Осторожно, товарищ командир, котлеты очень горячие.

— Не обожгусь. Озяб я на мостике...

Гаврилов ел, не переставая размышлять о комбриге. Чего ему вздумалось побывать на «Ястребе»? Такой любви к кораблю за ним раньше не замечалось. Видимо, к этому визиту его подтолкнул разбор учения, сделанный адмиралом. «Что ж, меня этим не удивишь, — мысленно полемизировал капитан 2-го ранга с комбригом. — Я стреляный воробей, по мне теперь хоть из пушки пали, все равно свое мнение, если оно даже идет в разрез с вашим, я, Григорий Павлович, высказать не постесняюсь. То, что было на учении, — уже в анналах истории, да и не я упустил лодку — Покрасов, кстати, ваш выдвиженец. Как видите, он сделал первый «успех» на пути к командирскому мостику. Я-то море всяким видел, а Покрасов пока что — только розовым, когда над водой занимается заря. Вы скажете, Григорий Павлович, что тоже воевали. Не спорю — у вас есть чему поучиться, и кровь свою в бою пролили. Казалось бы, после этого ваша строгость к молодым офицерам, тем, кто из наших рук берет корабли, будет одинаково неумолимой. Но нет! Ко мне, правда, вы чрезмерно строги, а вот отругать Покрасова за промах на учении, вы так и не смогли. Да, в чужом дворе вы заметили щепку, а на своем не увидели и бревна...»

Зашипел висевший на переборке кают-компании корабельный динамик, и тут же раздался голос старпома:

— Товарищ командир, к нам приближается вертолет. Просьба выйти наверх.

В душе Гаврилов чертыхнулся: «Не рискнул небось один принять вертолет...» Он взял с вешалки фуражку и поднялся на ходовой мостик. Вертолет уже завис над вертолетной площадкой, вспенив забортную воду.

На корабль прибыл капитан 1-го ранга Зерцалов и флагманский штурман капитан 3-го ранга Иван Михайлович Скрябин, с которым Гаврилов был знаком много лет. Комбриг поздоровался с командиром хотя и за руку, но как-то сухо, официально, и в его глазах Гаврилов успел прочесть суровость; Скрябин, наоборот, пожав Гаврилову руку, улыбнулся, спросил с теплотой:

— Как живешь, Сергей?

Гаврилов вздохнул, развел руками.

— Вроде начальство обиделось, — сказал он с вымученной улыбкой.

— Учение? — спросил Скрябин.

— Оно самое... — Гаврилов пристально посмотрел в лицо флагманскому штурману. Постарел Иван Михайлович, седин прибавилось, хотя в его серых выразительных глазах по-прежнему светились добродушие и искренность, без которых Скрябин просто не был бы Скрябиным. — Ты будешь моего штурмана проверять?

— И тебя, и старпома, и штурмана, — рассмеялся Скрябин. — Что, есть грехи?

Гаврилов не успел ему ответить, потому что его опередил комбриг:

— Есть грехи, есть, не так ли, Сергей Васильевич?

— А куда от них денешься? — сдержанно отозвался Гаврилов. — Море глубокое и стылое, а берег далеко. Я же не дядя Степа, который умеет ходить по морю, не замочив ног. — И вдруг у Гаврилова как-то само по себе вырвалось: — Видите ли, на войне я вроде был смелым, а тут вроде мокрого селезня. Я-то понимаю, прибыли вы на корабль не чай пить и не морем любоваться... Но я готов держать экзамен.

Зерцалов хмыкнул.

— Мы только с «Вихря», — сказал он сухо, меряя ходовой мостик крупными шагами. — У Сокола — порядок. А как у вас? Чужаков не видно?

Гаврилов также сухо и официально ответил:

— Пока не видно.

— Ждете, когда нарушители сами наткнутся на вас? — с ехидцей спросил комбриг у капитана 2-го ранга.

Вопрос задел Гаврилова за живое, однако он не вспыхнул, хотя ему и хотелось возразить решительно и с эмоциями, чтобы впредь комбриг подобных шуточек не отпускал в его адрес.

— Нарушителей мы ждем. И ищем их, могу вас заверить, что не упустим.

— Похвально! — воскликнул комбриг и подозвал к себе флагманского штурмана. — Иван Михайлович, проверьте работу штурмана. О лейтенанте Озерове я наслышан от командира, что он специалист отменный. Но я желаю знать на этот счет ваше мнение.

— Я могу еще раз подтвердить, что Озеров относится к числу тех людей, для которых корабль — не игрушка, а море — не речка, где можно порыбачить, понежиться на берегу да поглядеть на розоватое солнышко, — ввернул Гаврилов. — И все же лейтенанту надо еще много заниматься, чтобы в совершенстве изучить технические средства навигации, район плавания, гидрометеоусловия, овладеть методикой обучения и воспитания личного состава... Да вот он и сам, Озеров!

Лейтенант подошел к командиру, хотел было доложить, но, увидев стоявшего у прожектора комбрига, смутился.

— Что у вас, лейтенант? — помог ему комбриг.

Озеров ответил, что он хотел доложить командиру о Полярном фиорде, где легко укрыться судну. С трех сторон скалы. Высокие, крутые. Он бывал там, еще когда курсантом проходил штурманскую практику. Места для плавания опасные. Но укрыться там можно надежно, локация на фоне берега не обнаружит.

— Полярный фиорд? — задумчиво переспросил комбриг.

— Это мы называем фиорд Полярным, — пояснил Озеров. — А так он безымянный. Он зажат с трех сторон скалами и имеет только один выход курсом норд.

Комбриг взглянул на Гаврилова:

— Вы еще там не были?

— Собирался изменить курс, но ждал вертолет, — объяснил капитан 2-го ранга. — В Полярном фиорде я бы не смог принять вертолет. Там высокие скалы, часто над водой курится туман. А проход узкий. В войну мы там нередко укрывались от фашистских подводных лодок. Они не решались туда заходить после того, как одна лодка напоролась на подводную скалу и затонула. Места и вправду опасные для плавания.

— Будьте внимательны при входе в фиорд, — строго заметил капитан 1-го ранга.

Не вступая в спор с комбригом, Гаврилов сказал, что такая уж командирская доля — преодолевать опасность, где бы она ни проявилась. Важно этой самой опасности не дать обрести силу, обуздать ее, выиграть поединок в борьбе с ней. Из всех бед, которые ему довелось пережить, больше всего он боялся неизвестности, ибо подобной глухой, мрачной ночи она застилает глаза, усыпляет бдительность. А любая опасность — это прежде всего и есть неизвестность.

— Надеюсь, я не открою секрета, если скажу, что командир рождается именно в борьбе с опасностями, — едко усмехнулся Гаврилов.

Слушая его, капитан 1-го ранга Зерцалов смотрел в лицо командира хмуро и неласково. Этот взгляд коробил Гаврилова, холодил ему душу, проникал в самое сердце. «Он все еще злится на меня, — определил капитан 2-го ранга, — и прибыл на корабль, видимо, для того, чтобы лично проверить, как идут дела на «Ястребе». Что ж, я готов выслушать его замечания и упреки. Но я никогда не стану заискивать перед ним, как тот же Сокол. Нет, я не стану заискивать, что есть, то есть на корабле, и обманывать никого не собираюсь. Честность — это ведь не профессия...»

— Курс — сто восемьдесят градусов! — приказал Гаврилов вахтенному офицеру и поднял к глазам бинокль. Море коробилось мелкой рябью. Вдали виднелись высокие, крутые скалы Полярного фиорда. Прав штурман, там может укрыться судно-нарушитель.

Комбриг прошелся по мостику. Ходил он пружинисто, заложив руки за спину, и все время смотрел вперед, по носу корабля. Со стороны казалось, будто Зерцалов любуется морем. Но так только казалось. Он мог скучать по морю, даже тосковать, если долго корабль стоял на базе. Но никогда не любовался морем, ибо считал, что тот, кто любуется морем, как невестой, никогда не сможет к нему привыкнуть: невеста лишь поначалу пленяет жениха своей красотой, а потом эта ее красота сглаживается, становится привычной. «Я благодарен судьбе, подарившей мне море, — как-то в пылу откровения признавался комбриг. — Оно-то и есть моя жизнь с ее горестями и радостями». Так сказать о себе мог и Гаврилов, но он никогда бы не произнес этого вслух, ибо считал, что, хотя и много лет отдал службе на морской границе, моря до конца так и не познал. Не зря ведь говорят, что море, как и любовь, безбрежно и одолеть его можно разумом, но не силой.

И снова Гаврилов вернулся к мысли немедленно осмотреть район Полярного фиорда. Он даже рассердился на лейтенанта Озерова — мог раньше сказать ему о злополучном районе, но сделал это при комбриге.

— Иван Михайлович, — нарушая ход мыслей Гаврилова, окликнул комбриг капитан 3-го ранга Скрябина, — я жду доклада. Что-то затянулось время вашей проверки. — И, уже обращаясь напрямую к Гаврилову, Зерцалов задумчиво продолжал: — Не выходит у меня из головы судно, которое упустил тогда командир «Вихря». Вы обратили внимание, Сергей Васильевич, что рыскало оно неподалеку от Каменных братьев? Генерал Сергеев, с которым у меня был подробный разговор об этом судне, связывает его появление с проникновением через нашу границу агента. Что вы на это скажете?

Ироническая усмешка промелькнула на губах Гаврилова.

— Вам лучше знать, Григорий Павлович. — Капитан 2-го ранга поднял к глазам бинокль и посмотрел в сторону островов. Бело-розовая чаша солнца выкатилась из-за горизонта, брызнула ярким светом, но тут же эту розовость накрыли черные дождевые тучи. — Одно мне ясно — судно оказалось у островов не случайно. Я уверен, что оно снова тут появится.

— Вот, вот, снова появится, — подхватил комбриг, хотя в душе отметил, что Гаврилов осторожничает, с выводами не торопится. — Я тоже склонен так думать, — добавил Зерцалов веселым тоном.

К ним подошел флагштурман Скрябин, которому комбриг поручил проверить работу в море корабельного штурмана Озерова. Он доложил, что прокладку командир «БЧ-1» ведет правильно, место корабля определяет регулярно, карты откорректированы... У него, Скрябина, лишь одно замечание: как известно, в районе Каменных братьев потерпел аварию сейнер, людей с судна сняли, а оно по-прежнему сидит на камнях. Однако это место, очень опасное для плавания, Озеров на карту не нанес.

— Почему? — спросил комбриг.

— Объяснил это упущение тем, что в последнее время навалилась масса всякой работы.

Комбриг повернулся к Гаврилову.

— Слышали доклад флагштурмана? — сухо спросил он. — А вы готовы представить своего штурмана к поощрению...

Гаврилов расценил его слова как шутку и поэтому добродушно ответил:

— У любого человека, будь он даже семи пядей во лбу, можно найти недостатки. Я сужу об этом по себе...

— Вот как! — парировал комбриг. — Значит, они есть и у вас?

— Я не святой, Григорий Павлович. — Гаврилов чувствовал на себе взгляд комбрига, но так и не повернулся в его сторону.

— Сергей Васильевич, — нарушил его раздумья комбриг, — я спущусь в каюту. Если что — дайте мне знать. Устал чертовски.

— Есть, товарищ капитан первого ранга, — официально отчеканил Гаврилов.

Он обрадовался: пожалуй, это к лучшему, ибо рядом с комбригом он чувствовал себя на мостике неловко.

Вскоре корабль осмотрел фиорд Полярный, обошел острова с зюйда. Целей не было. Над водой висел сизый туман, видимость ухудшилась. Над кораблем пролетела белогрудая чайка. Резкий крик птицы заставил Гаврилова взглянуть в ту сторону, где она только что сидела на воде.

— Василий Кузьмич, — обратился он к мичману Демину, находившемуся в гидроакустической рубке. — Что слышно?

Доклад был лаконичным — горизонт чист. Командир по голосу Демина определил: «Видно, сердится на меня».

В полдень туман над морем стал гуще, однако стелился он полосами, и в редких его разрывах торопливо проглядывало солнце. Едва корабль изменил курс, как вахтенный сигнальщик доложил о надводной цели:

— Судно, справа десять градусов, дистанция сорок кабельтовых!

Гаврилов весь напружинился, приказал вахтенному офицеру увеличить ход до полного и следовать на опознание цели.

— Теперь судно от нас не уйдет, — громко сказал Гаврилов, надеясь, что его услышит и старпом Покрасов. Тот услышал, но, по всему, никак не отреагировал на слова командира.

«Вот выдержка железная», — позавидовал старпому Гаврилов. Но вслух ничего не сказал. Его обеспокоило то, что капитан судна, по-видимому, заметил пограничный корабль, потому что тоже увеличил ход. Пользуясь туманом, он, скорее всего, решил спрятаться за островами.

Комбриг все еще отдыхал в каюте, и Гаврилов решил его не беспокоить: он помнил слова Зерцалова, сказанные ему при встрече на корабле: «Меня на «Ястребе» нет, действуйте самостоятельно!» В сущности, ничего сложного в дозоре пока не возникло, чтобы советоваться со старшим начальником. У Гаврилова бывали на море такие ситуации, но он никогда не терял присутствия духа, действовал так, как ему подсказывал разум. И если бы его кто упрекнул, что, мол, много на себя берет, он ответил бы тому своей любимой фразой: море надо знать, тогда и корабль будет подвластен твоей воле. Нет, это не зазнайство и не лихачество, это — кредо командира, его уверенность в своих силах, в силе экипажа и каждого моряка в отдельности.

«А я бы не стал куражиться перед комбригом, — подумал сейчас старпом Покрасов. — Случись что-нибудь непредвиденное, и тогда упреков с его стороны не оберешься». Он повернулся к командиру, сказал:

— Разрешите доложить комбригу?

— Не надо, — оборвал его Гаврилов. — Я не люблю эти самые оглядки... Присутствие на корабле комбрига меня ничуть не стесняет, ибо я отвечаю за корабль. — Капитан 2-го ранга повел плечами, словно сбрасывал с них немалый груз. — Я ведь вам уже говорил, что командир начинается там, где есть расчет, трезвость ума, интуиция, наконец, — риск, и кончается там, если он действует с оглядкой по принципу — как бы чего не вышло.

Гаврилов не бравировал. Он говорил правду, и не ради того, чтобы блеснуть своими знаниями, а из желания обосновать свои действия в дозоре, показать старпому, что в море надо рассчитывать только на себя, нести ответственность самому, а не перекладывать на плечи других. Иной командир чувствует себя скованным на мостике и в сложной ситуации действует осторожно. Какой угодно командир, но только не Гаврилов. В любой обстановке он не терял присутствия духа, хотя порой действовал рискованно, особенно когда вели поиск нарушителя границы. Он не ограничивался раз и навсегда утвержденными положениями инструкции, предписывающей нормы поведения командира на ходовом мостике, а шел дальше — находил свои собственные решения, и если иногда не получалось так, как ему хотелось, он не сожалел, считая, что каждый выход в море — это сложный поиск правильного пути к решению стоящих перед кораблем задач. И дело, в общем-то, сводилось не только к тому, чтобы перехитрить нарушителя, главное — задержать и обезвредить его, чего бы это ни стоило. «Что такое поиск? — как-то спросил он штурмана Озерова, к которому испытывал едва ли не отцовское чувство: Гаврилов был вдвое старше лейтенанта. — Это напряжение физических и духовных сил всего экипажа, это проверка высокой готовности корабля и его технических средств, это, наконец, проверка того, на что ты способен как командир, достаточно ли у тебя сил и энергии выстоять в поединке. Признаюсь, для меня поиск нарушителя границы — это еще и атака, где или ты врага, или он тебя. Выбора тут нет: если ты дал промах, значит, противник непременно выиграет. Тут есть о чем подумать, штурман. Поиск — это допуск на мужество, да, да, — на мужество! Пусть не режет вам слух это слово, ибо без него нет командира.

...Судно-нарушитель выскочило из-за мыса, видимо намереваясь уйти за пределы территориальных вод. «Ястреб» устремился за ним. На предупредительные сигналы об остановке капитан судна резко увеличил ход, изменил курс и, пользуясь густым туманом, решил укрыться за Каменными братьями. Эту хитрость разгадал Гаврилов, он повел корабль по узкому, опасному для плавания проходу. Но странное дело — судно почему-то повернуло к берегу. Неужели капитан решил кого-то высадить? «Я не дам ему это сделать», — решил Гаврилов. И вдруг мысли его переключились на комбрига. Он ведь, безусловно, слышал вой сирены, стрельбу ракетами и почему-то не выходит на палубу. Послать в каюту старпома? Нет, не надо, сам же сказал: «Меня на корабле нет!»

Чужое судно не меняло курса. Однако в тот момент, когда оно достигло первого островка группы Каменных братьев, густая пелена тумана черно-серым покрывалом накрыла судно. Видимость резко ухудшилась, и Гаврилов вынужден был уменьшить ход.

— Штурман, проверьте наш курс, — запросил он Озерова.

Лейтенант, довольный тем, что командир не отважился идти к острову полным ходом, доложил: по курсу корабля — камни, надо взять вправо 20 градусов, а когда отвернули в сторону, подальше от опасного места, он вышел из штурманской рубки на мостик и, не видя командира, тихо, довольный собой, пропел: «Море шумит вдали за кормой, в кубрике спит матрос молодой, матросу снятся девичьи косы...» Гаврилов, услышав его довольно тонкий, некрепкий голосок, резко спросил:

— Вы что, на сцене?

Озеров прикусил губу. Он был солистом корабельной художественной самодеятельности, слушали его всегда с вниманием, и так уж случалось, что лейтенант нередко пел там, где, казалось, надо сосредоточиться, быть предельно внимательным, вот как в этой обстановке. Корабль проходит мимо скал, а он тянет песню.

— Я люблю песню, они зажигают, но, смею заметить, всему свое время... — сухо отрубил Гаврилов. — Ну, что вы там копошитесь? — окликнул он штурмана, склонившегося над картой. — Где судно? Отметка от цели на индикаторе РЛС начинает пропадать на фоне береговых зарисовок, видимо, судно прячется где-то у камней...

— Что, решили обогнуть остров с норда? — неожиданно раздался за спиной громкий бас.

Гаврилов так и застыл на месте; он узнал голос комбрига и, мгновенно сориентировавшись, не показывая своей растерянности, обернулся. Капитан 1-го ранга стоял у прожектора, на нем был кожаный реглан, лицо казалось вытесанным из мрамора.

— Судно скрылось в тумане, — начал было Гаврилов, но комбриг резко прервал его, выразив недовольство тем, что ему не доложили об обстановке и действиях корабля, далее уже мягче заметил, что если судно ушло к острову, где опасно маневрировать, значит, капитан прекрасно знает эти места, а ему, Гаврилову, надо быть предельно осторожным. Капитану судна легче маневрировать, ибо судно небольшое, легко управляемое, к тому же у него меньше осадка...

Слушая его, Гаврилов сердился в душе: «Да уж какое судно, мне, товарищ каперанг, известно не хуже, чем вам. И куда мне идти, тоже ясно. А вот зачем вы поднялись сюда, лучше бы отдыхали себе на здоровье в каюте...»

— Я не стал вас беспокоить, когда мы обнаружили судно и давали сигналы об остановке, — доложил капитан 2-го ранга, уловив на лице комбрига ехидную улыбку. — Всю ночь вы простояли на мостике и, видно, очень устали, потому приказал вас не беспокоить...

— Ошибаетесь, Гаврилов, — возразил Зерцалов. — Я не отдыхал. Чтобы знать складывающуюся обстановку, я сидел в рубке радиометристов.

«Ну, погоди, Абрамов, я тебе покажу, где раки зимуют, — вскипел командир. — Мог бы и доложить мне».

Капитан 1-го ранга молча вошел в рубку штурмана, взглянул на карту. Тихо обронил:

— Крутится судно. — Он нагнулся, взял со стола циркуль и измерил расстояние от судна до берега. — Пять кабельтовых. Не густо... У Каменных братьев район опасный для плавания. И все равно мы обязаны остановить судно и осмотреть его. Вы поняли? — Зерцалов со значением взглянул на капитана 2-го ранга.

— Вас понял, — ответил Гаврилов довольно спокойно и добавил: — Я приму все меры для задержания нарушителя.

Гаврилов прислонился лбом к холодному металлу ходовой рубки. По носу корабля в дикой пляске теснились темно-зеленые волны, и было в их шуме что-то тревожное. Чего не переносил Гаврилов, так это неопределенности. В сущности, море ему до боли знакомо, и штормовое, когда волны сильно бьют в борт корабля, и ветреное, когда глазам больно смотреть, они слезятся, и тогда кажется, что волны подмигивают, смеются над тобой; и тихое, неподвижное, словно застывшее море, когда ярко светит солнце, оно серебрится, вздыхает, будто могучий великан после тяжкой работы. И совсем другим было море в войну; видел Гаврилов, как оно пылало, поглощая корабль, в который угодила торпеда с немецкой лодки. Не об этом ли думал и комбриг, молча глядевший на густо-черное море? Ему тоже пришлось лиха хватить — четверть века на морской границе. Но где он воевал, что делал, Гаврилов не знал. Да и вправе ли он задавать такие вопросы старшему начальнику? «Нет, Сергей Васильевич, ты делай свое дело, которое тебе поручено, — сказал он себе. — Делай честно, без скидок на трудности, без помпезности и шума. Имей также мужество выслушать в свой адрес критику, как бы она горька ни была».

— Судно, справа сорок!.. — услышал Гаврилов голос вахтенного сигнальщика.

Но тут же судно застопорило ход.

— Вот черт! — ругнулся капитан 2-го ранга, пока не догадываясь, почему капитан пошел на этот шаг. Но тут Гаврилова осенила мысль: может, судно уже высадило нарушителя на берег? Он высказал свои соображения комбригу.

— Почему вы так решили? — спросил Зерцалов. Спросил не торопясь, словно бы они вели обычный, будничный разговор.

Гаврилов пояснил: если судно не реагировало на сигналы об остановке, а сейчас застопорило ход, значит, капитан избавился от нежелательного гостя, высадил его где-то на берегу. Поясняя свою мысль комбригу, капитан 2-го ранга неотрывно глядел в ту сторону, где на крутой волне качалось с борта на борт судно; его высокая мачта клотиком чертила небо.

— Я бы хотел знать ваше мнение на этот счет, — настаивал комбриг. Он стоял у правого крыла мостика, лицо от стылого ветра не прятал, а смотрел вперед, по курсу корабля, ощущая на щеках холодные брызги. Когда корабль зарывался в воду, удары волны сотрясали корпус, потоки воды перекатывались через верхнюю палубу. Гаврилов заколебался, не зная, что ответить. Однако молчал он недолго.

— Я не могу утверждать, что прав, но иного мнения у меня нет.

— Возможно, а вот капитан судна действует по-своему, — возразил комбриг. — Будь на его месте, я бы выбросил нарушителя на один из островов Каменных братьев. Тут есть расчет: уйдет пограничный корабль, и тогда нарушитель спокойно доберется до берега, а уж там ему и карты в руки. Короче, — продолжал комбриг, — надо осмотреть судно.

Глядя на комбрига, Гаврилов вспомнил, как принимал «Ястреб». Тогда еще Зерцалов был начальником штаба бригады, капитаном 2-го ранга. Утро выдалось свежим и мглистым, на палубе было зябко, но Зерцалов, казалось, этого не замечал. Он говорил Гаврилову о том, что «Ястреб» известный корабль, что на нем сложились добрые традиции, моряки дорожат честью и славой пограничного флота. Прежний командир, у которого Гаврилов принял дела, вывел корабль в число лучших и уходил на учебу в Военно-морскую академию. Однако «Ястреб» еще не стал отличным кораблем. Так что «перспектива» у Гаврилова есть, правда, в последнее время немало опытных, бывалых моряков ушло в запас, на корабль пришла молодежь, так что новому командиру придется немало трудиться. Техника на корабле новейшая, не подведет, если ее хорошо изучить, научиться грамотно эксплуатировать.

— Что плохо, так это с акустиками, — сказал тогда Зерцалов. — Все молодые, опытный лишь старшина команды мичман Демин. И он должен обучить молодых...

Гаврилов не прерывал начальника штаба, слушал его внимательно, кое-что записал в свой блокнот. Ему особенно понравилось, что после обхода корабля капитан 1-го ранга Зерцалов собрал в кают-компании офицеров, представил им нового командира.

— Товарищ Гаврилов, — сказал он тогда, — участник войны, воевал здесь, на Северном флоте, так что Заполярье ему не в новинку. Командир зрелый, и я уверен, что вскоре «Ястреб» завоюет в соревновании с другими кораблями новые рубежи. Словом, — заключил начальник штаба, — люди на корабле хорошие, и я хотел бы видеть «Ястреб» отличным кораблем, умеющим решать любые задачи по охране морской границы. Вопросы есть? Нет, тогда у меня все...

Вскоре «Ястреб» действительно вышел в передовые корабли. Зерцалов к тому времени стал комбригом. И вот теперь он у Гаврилова в «гостях». Капитана 1-го ранга Зерцалова Гаврилов уважал — прежде всего как умного тактика и отличного моряка. В бригаде поговаривали, что капитан 1-го ранга излишне осторожен, особенно в море, во время выполнения артиллерийских стрельб и при работе с подводной лодкой, где кораблям поисково-ударной группы приходится совершать сложные маневры. Гаврилов успел заметить, что комбриг порой опекает командиров, чего он не терпел, и говорил об этом прямо, не боясь вызвать гнев начальства. Но пока в его действия Зерцалов не вмешивался. Он лишь изредка подносил к глазам бинокль, молча осматривал пенистое море. Над водой по-прежнему полосами курился туман, сквозь который вдалеке чернели береговые скалы.

Сигнальщик снова увидел в разрыве тумана судно, доложил, что оно дало ход, следом за ним это подтвердил и штурман.

— Товарищ командир, судно увеличило ход, — доложил Озеров.

— Идет, наверное, полным ходом, и вам, Сергей Васильевич, надо действовать энергично, — буркнул комбриг. В его слегка охрипшем голосе Гаврилов уловил недовольные ноты. Однако промолчал.

В бинокль Гаврилов ясно видел небольшое остроносое судно, идущее полным ходом. Его можно перехватить, если сейчас изменить курс. И, словно угадав его мысли, к нему подскочил штурман с картой в руке. Ткнув острием карандаша в зеленую точку, он горячо заговорил:

— До мыса рукой подать, а там — два островка, между ними узкий проход, если его форсировать, мы опередим судно-нарушитель.

— А вы, Озеров, соображаете, — весело отозвался командир, сразу решившись на рискованный маневр, суливший ему выигрыш во времени. Он согласился с расчетами штурмана, утвердил новый курс и потребовал от вахтенного офицера точно его выдерживать. Корабль устремился на норд. Гаврилов рассчитал точно: судно пойдет к островам, иначе ему не выйти из наших территориальных вод. За бортом кружилась пенистым веером вода, палуба под ногами вибрировала. Командира успокаивало то, что ветер стих, волна небольшая, так что узкость можно форсировать быстро, не особенно сбавляя ход. В это время к нему и подошел комбриг. Догадавшись о замысле Гаврилова, он строго сказал:

— Не советую идти узкостью, это очень опасное маневрирование. Вы разве забыли, что весной там на камнях разбился рудовоз?

— Тогда был шторм, — возразил Гаврилов. — А сейчас ветер слабый...

Капитан 1-го ранга сердито прервал его:

— Ваш риск не оправдан. К чему торопиться? У вас достаточно времени, чтобы догнать судно.

Какие-то доли секунды Гаврилов размышлял. Если не идти узкостью, то насколько позже «Ястреб» остановит судно? В нем взыграла гордость, и он глухо сказал:

— Этот путь позволит решить задачу в кратчайшее время.

Комбриг смерил его насмешливым взглядом.

— Я вас предупредил, Сергей Васильевич, — отрубил он и взглянул на капитана 3-го ранга Скрябина, который все это время находился в штурманской рубке, наблюдая за работой Озерова. — Как вы считаете?

— Пока все идет нормально, — доложил Скрябин. — Озеров учел поправку на дрейф и течение... А проход через узкость, это ведь не только выигрыш во времени, но и проверка готовности экипажа, и в первую очередь командира корабля и штурмана, к плаванию в сложных навигационных условиях...

— Не вздумайте сказать это Гаврилову, — прервал флагштурмана комбриг. — Я думаю, что он не решится на такой маневр.

— Поздно, товарищ комбриг, — негромко отозвался Скрябин.

— Что — поздно? — не понял его Зерцалов.

— Гаврилов заглядывал к штурману, советовался и со мной.

— И что же?

— Я одобрил его замысел. — Флагштурман, вроде бы ощущая за собой вину, посмотрел на Зерцалова. — Маршрут, который предлагаете вы, разумеется, безопасный. Но он мало чему научит Гаврилова, командира, в общем-то, весьма грамотного. Будь на его месте, я бы тоже так поступил. Главное — задержать нарушителя границы, а уж тут порой идут и не на такой риск. Да вы это лучше меня знаете.

Какое-то время комбриг молчал, потом, как бы спохватившись, совсем неделикатно одернул флагманского штурмана:

— Товарищ Скрябин! Вам по долгу службы в первую очередь следовало бы быть противником этого опасного плавания. — И мягко, уже с улыбкой добавил: — От вас я этого никак не ожидал.

— Я высказал лишь свое мнение, — также сдержанно улыбнулся флагштурман.

Гаврилов в их разговор не вмешивался. Прав флагштурман: где, как не в море, в плохую видимость, когда над водой стоит туман, учить людей действовать по-боевому, как на войне?

Подошел старпом Покрасов. Он слышал, как комбриг выразил свое неудовольствие, и, хотя прекрасно знал, что Гаврилов ничего не делает на «глазок», все рассчитывает, все продумывает до мелочей, все же посоветовал ему не горячиться, изменить курс.

— Ветер, туман, течение, не ошибся бы штурман? В узкости корабль может снести в сторону... — Покрасов сказал это тихо, стараясь, чтобы его не услышал капитан 1-го ранга.

«Вот и старпом сомневается», — взгрустнул Гаврилов.

Какое-то время он раздумывал, делая оценку нового курса. У него созрела простая и ясная мысль: идти не узкостью, а обогнуть мыс с норда, выйти к дальнему от берега острову и там перехватить судно. Но какие у мыса глубины? Он запросил штурмана, тот ответил: ближе семи-восьми кабельтовых подходить к мысу опасно, там глубины пятнадцать — двадцать метров.

— Со стороны мыса нарушитель нас не ждет, — добавил Озеров.

Гаврилов лихорадочно размышлял над тем, куда вести корабль. Наконец он принял твердое решение обогнуть мыс, а не идти узкостью. И когда доложил о нем Зерцалову, тот повеселел.

— Не смею возражать, по-моему, на этот раз ваше решение правильное, — отозвался капитан 1-го ранга. Комбриг успокоился, довольный тем, что командир «Ястреба» внял его совету.

«Горяч он, — вздохнул капитан 1-го ранга Зерцалов. — Риск важно всегда соизмерять с тем, что тебе предстоит сделать. А он сам себе усложняет плавание».

«Ястреб» полным ходом шел к мысу, оставляя далеко за кормой белый крутой бурун. Тучи висели над самой водой, казалось, что вот-вот они зацепятся за мачты корабля. Пошел снег — густой, липкий. Гаврилов напряженно всматривался в очертания мыса. Увидев корабль, птицы плотной черной тучей взлетели с насиженных мест, море огласилось встревоженным криком чаек, топорков с красно-желтыми клювами, кайр и диких уток. Он немного успокоился, хотя по-прежнему в душе остался горький осадок. Теперь, думал Гаврилов, в бухте комбриг станет уверять всех, что предотвратил в море опасную ситуацию, которую хотел создать командир «Ястреба». Ну и пусть, если об этом зайдет разговор, Гаврилов тоже выскажет свою точку зрения.

«Ястреб» выскочил из-за мыса, и Гаврилов увидел иностранное судно, оно было от корабля в двух-трех кабельтовых.

— Вот и решение нашего спора, — улыбнулся комбриг. — Судно-то не пошло к островам?

— Не пошло? — Гаврилов машинально повторил эти слова, потому что не сразу нашел, что ответить. — Это просто случайность.

— Да, но не случайно то, что судно бродило у Каменных братьев. Возможно, оно работало с подводной лодкой, а сети подняли на борт для отвода глаз. Не исключено, что делалась попытка высадить на наш берег нарушителей границы. Словом, гадать не будем. Я прошу вас, чтобы люди внимательно осмотрели судно. Кто командир осмотровой группы?

— Старший помощник капитан третьего ранга Покрасов.

— Отлично. У него глаз наметан.

Корабельный катер ловко отвалил от борта, и с этой минуты капитан 1-го ранга Зерцалов только и думал о судне-нарушителе. Он стоял на мостике молча, неотрывно наблюдая за катером. В сизом тумане он казался призрачным. Вот катер, качнувшись на волне, подошел к судну, прижался к его борту, и моряки осмотровой группы один за другим быстро поднялись на палубу иностранца. Комбриг остался доволен тем, что Покрасов первым взобрался на судно. Он взглянул на рядом стоявшего Гаврилова и коротко спросил:

— Как идет становление Покрасова как старшего помощника?

Гаврилов, пока шел осмотр иностранного судна, обстоятельно доложил комбригу о работе своего старшего помощника, в целом хорошо отозвавшись о нем как об офицере, обратив внимание на его горячность, стремление самостоятельно мыслить...

В это время из радиорубки доложили, что получено сообщение от капитана 3-го ранга Покрасова об окончании осмотра...

Катер с осмотровой группой подошел к кораблю. Поднявшись на мостик, Покрасов доложил комбригу: на судне-нарушителе ничего не обнаружено. Документы в порядке, порт приписки...

— Они умышленно зашли в наши воды? — в нетерпении перебил его капитан 1-го ранга Зерцалов.

— Никак нет, штурман у них совсем молодой, туман, РЛС вышла из строя, — объяснил Покрасов.

— По-моему, хитрит капитан, — возразил Гаврилов. — Но улик нет, и ничего не сделаешь.

Комбриг пристально вгляделся в худощавое лицо старпома.

— Подозрительного ничего не заметили? — спросил он, вспомнив просьбу генерала Сергеева тщательно осматривать каждое иностранное судно, оказавшееся в наших территориальных водах, особое внимание обратив на команду.

После недолгих раздумий Покрасов ответил:

— Ничего существенного. Кроме, пожалуй, одного: в груде сетей, а не в шкиперской, лежала бухта стального троса, что необычно для рыбаков, оберегающих сети.

Комбриг промолчал.

Под вечер «Ястреб» возвращался на базу. Угрюмый стоял Гаврилов на мостике, ему не хотелось ни с кем-либо говорить, ни что-либо делать. К тому же в рубке все еще находился комбриг. И лишь когда тот спустился в каюту, Гаврилов подозвал к себе штурмана.

— Что скажешь, Озеров, наш курс вел к опасности? Если бы пошли узкостью?

Озеров доверчиво взглянул на командира.

— Риск, естественно, имел место, — откровенно сказал он. — Но ваш расчет был точный, и если в штабе об этом зайдет речь, я так и скажу. Конечно, капитан первого ранга Зерцалов очень даже знающий человек, но в этот раз он поторопился с выводами и... — Озеров умолк, потому что увидел, как сердито нахмурился командир. Штурману стало не по себе, ибо он был натурой чувствительной.

— Спасибо, Игнат Петрович, спасибо. — Гаврилов пожал лейтенанту руку и тут же внес ясность: — Но защищать меня не надо, я не нуждаюсь в этом. И не разрешаю вам в моем присутствии критиковать старшего начальника. По уставу не положено.

— Товарищ командир, я же сам свидетель... — начал было Озеров, но Гаврилов сделал резкий жест рукой, и он тут же осекся.

— Приготовьте лоцию и карту крупного масштаба, я еще раз посмотрю эту узкость, — приказал капитан 2-го ранга.

На другой день в штабе, как и ожидал Гаврилов, состоялся разбор похода «Ястреба». Капитан 1-го ранга Зерцалов без обиняков заявил, что Гаврилов едва не создал в море аварийную ситуацию. Хотел провести свой корабль узкостью, а ведь там, как известно, много подводных камней. Не зря рыбаки в шутку прозвали этот район Бермудским треугольником. Все это Гаврилов выслушал терпеливо и, возможно, не стал бы возражать, если бы комбриг не заявил, что риск Гаврилова в данном случае считает авантюрой.

— Да, товарищи, другого слова я не нахожу...

У Гаврилова недобро заходило сердце. Нет, это уж слишком! Не дождавшись, когда ему дадут слово, он решительно поднялся с места и горячо заговорил:

— Извините, товарищ капитан первого ранга, но я хотел бы сразу расставить все точки над «i».

— Потом, Сергей Васильевич...

— Нет, товарищ комбриг, потом не могу. Свой риск я не считаю авантюрой. Я уважаю вас, товарищ капитан первого ранга, но извините... — Он выждал, не станет ли Зерцалов вновь возражать, но комбриг молчал, и это Гаврилова воодушевило. — Да, я мог бы, сославшись на ветер, туман и прочее, не идти узкостью, что, собственно, я и сделал. Но почему я должен быть пленником природы? Нет, я не хочу следовать утвердившимся канонам. Курс корабля не вел к опасности. В этом легко убедиться, если взглянуть на кальку штурмана. Я взял ее с собой и могу показать. Разумеется, не ради оправдания. У каждого командира свой стиль. Вот вы в бытность свою командиром «Ястреба» в пятибалльный шторм подошли к полузатонувшему сейнеру, чтобы спасти рыбаков. Шторм мог выбросить корабль на камни, навалить на судно, терпящее бедствие, наконец, корабль попросту мог сесть на мель. И все же вы решились.

— Я спасал людей, — подал реплику комбриг.

— Согласен, — все так же горячо, с напором продолжал капитан 2-го ранга. — Но и я спасал людей. Ведь если бы судно высадило нарушителей на берег, то ясно, что там бы с ними вступили в поединок наши ребята, и кто знает, чем бы все это кончилось. Когда враг терпит поражение, он, как змея, готов ужалить любого.

— Но ведь на судне обнаружили лишь рыбацкие сети, а не вооруженных агентов? — не желая так просто сдавать позиции, усмехнулся комбриг.

— Это выяснилось потом, когда на судно высадилась осмотровая группа. Кто мог сказать это заранее и наверняка?..

Комбриг слушал Гаврилова внимательно, в его душе постепенно закрадывалось сомнение — а может, зря он вмешался в его действия? Пусть бы шел узкостью. В крайнем случае, если бы создалась опасная ситуация, он смог бы взять управление кораблем на себя. И потом — чего к Гаврилову придираться, ведь свою задачу он выполнил? Быть может, тут он действительно перестраховался? Однако вместо сомнения в нем пробудилась жажда возразить.

— Кое в чем вы правы, — сказал капитан 1-го ранга. — Однако в главном меня вы ничуть не поколебали.

После совещания, когда все разошлись, Зерцалов задержал у себя Гаврилова.

— А вы кусаетесь! — комбриг вдруг улыбнулся широко и радушно. — Что ж, не смею вас критиковать, а то еще подумаете, что зажимаю вашу инициативу. — И уже тепло добавил: — Может, грубовато я сказал насчет авантюры, но вы не сердитесь. Я не хотел обидеть вас, а сказал то, что думал. Я и теперь уверен, что не следовало идти узкостью. Судно находилось совсем рядом с мысом, а не у островов.

В его словах Гаврилов уловил упрямство, так не вязавшееся с улыбкой на худощавом лице.

— Я считаю, что в столкновении мнений рождается истина. Ну, а если быть откровенным до конца, то ваша строгость меня ничуть не задела. Я просто хочу, чтобы вы знали и мою точку зрения, вот только погорячился. Командиры ведь рождаются не на берегу, а в море, там, где на каждом шагу тебя подстерегает опасность. — Комбриг встал и подошел к окну. — Море, однако, все еще шумит, а? — И Зерцалов с лукавой усмешкой в глазах посмотрел на Гаврилова. — Что, если я снова пошлю «Ястреб» на охрану границы? Не станешь брыкаться?

Капитан 2-го ранга пожал плечами, не высказав особой радости по поводу предложения комбрига.

— Мне все равно сидеть на корабле. Но людям надо помыться в бане, кое-что получить на складах, и опять же кончились продукты. Но если будет приказ, корабль выйдет в море.

— Ладно, — согласился капитан 1-го ранга, — пусть твой экипаж денек-два отдохнет, если, конечно, на участке все будет спокойно. А на службу мы пошлем «Вихрь». Как вы, Иероним Петрович? — Зерцалов взглянул на начальника штаба. Тот тряхнул черным, как смоль, чубом, аккуратно причесанным на пробор. Коротко молвил:

— Согласен.

Зерцалов посмотрел на часы — время обеда. Он пригласил в береговую кают-компанию и Гаврилова, не без улыбки пошутив:

— Пойдем, поешь с начальством, тогда будешь мягче переносить критику.

За обедом вновь зашел разговор о прошедшем учении, о подводной лодке, которая сумела-таки уйти, не дав себя атаковать. Начал этот разговор флагштурман Скрябин.

— Тут, если желаете знать мое мнение, скажу: кто хитер, тот и победил, — весело заявил он, тронув свою кучерявую бородку. — Не так ли, Григорий Павлович?

Капитан 1-го ранга Зерцалов отодвинул тарелку в сторону.

— Я бы сказал так — хитрость, помноженная на смелость и решительность. — Зерцалов помолчал, как обычно замолкает человек, который приготовился рассказать что-то глубоко личное, связанное с его службой. Так подумал Гаврилов, и он не ошибся. — В войну я служил на Балтике, — продолжал капитан 1 -го ранга. — И вот такая вышла у нас история. В июле сорок четвертого года наши малые охотники несли противолодочный дозор у северного выхода из пролива Бьеркезунд. Катер «МО-304», которым командовал смелый и отчаянный старший лейтенант Аникин, был торпедирован, и виноват в том, что случилось, командир. Акустики услышали шум винтов лодки и доложили Аникину. Тот произвел поиск, но лодке удалось скрыться. Катер вернулся на дозорную линию и лег в дрейф. А через полчаса раздался взрыв. Лодка выпустила по нашему кораблю две торпеды, одна попала в катер, а другая взорвалась у берега. Моряки и береговые наблюдатели обратили внимание на такую деталь: перед взрывом катера и взрывом у берега на поверхности моря не было никаких признаков идущих торпед, они не оставляли за собой пузырчатого воздушного следа. Стало ясно — фрицы применили какие-то новые, необычные торпеды. Лодкам удалось взорвать еще два наших корабля. Когда об этом доложили командующему Балтийским флотом адмиралу Трибуцу, он рассердился — как это так случилось, что катерам не удалось обнаружить лодки? Он приказал во что бы то ни стало уничтожить хотя бы одну фашистскую лодку, потом поднять ее и узнать секрет устройства новых торпед. Я в то время плавал на катере «МО-103» рулевым, а командиром был у нас гвардии старший лейтенант Александр Петрович Коленко. Ему-то, нашему командиру, здорово повезло...

— Что, уничтожил лодку? — опережая события, в нетерпении спросил капитан 3-го ранга Скрябин.

— А ты слушай дальше и не подгоняй меня, — нестрого одернул его комбриг. — Так вот наши малые охотники сто три и сто пять вышли в дозор. Было это утром тридцатого июля. Ну, только легли в дрейф, как фашистская лодка выпустила торпеду по сто пятому. От взрыва катер разломился пополам и тут же, на наших глазах, затонул. Спаслись лишь шестеро моряков, которых мы подобрали на борт. Весь день мы простояли в северной части пролива Бьеркезунд. Уже вечерело. И вдруг акустик обнаружил шумы подводной лодки. Он тут же доложил командиру: «Подводная лодка слева пятнадцать, семь кабельтовых!» Тут уж наш командир Саша Коленко, как мы любовно называли его, вмиг сообразил, что надо делать. Прошли какие-то секунды, и катер сбросил на лодку большую серию глубинных бомб...

— Попали? — на этот раз не удержался от вопроса Гаврилов; он даже перестал есть, во все глаза глядя на комбрига.

— Еще как попали! — улыбнулся капитан 1 -го ранга. — На поверхность воды всплыли матрацы, подушки. И вдруг кто-то крикнул: «Люди! » Все увидели барахтавшихся в воде шестерых немецких моряков в спасательных жилетах. Мы подняли их на борт, и что вы думаете? Среди них оказался командир подводной лодки капитан-лейтенант Вернер Шмидт. Пленных мы тотчас же доставили в Койвисто. На допросе они дали ценные сведения. Выяснилось, что нами была потоплена новейшая подводная лодка гитлеровского военно-морского флота с бортовым номером двести пятьдесят — «У-250». Вот так! Подняли ее на поверхность моря с помощью надувных понтонов в сентябре сорок четвертого года. Пленный Вернер Шмидт лично открывал ее люки и горловины, ибо, как он сам показал еще на допросе, лодка была заминирована. Были на лодке и несколько новейших торпед Т-5. Эти торпеды были электрическими, бесследными, самонаводящимися и акустическими. Следовало в короткий срок разоружить торпеды, разгадать их секреты, узнать их устройство. Сделать это было нелегко, так как на торпедах стояли самоликвидаторы. Кстати, новыми самонаводящимися акустическими торпедами гитлеровцы потопили несколько английских судов и кораблей. И когда англичане узнали, что у нас есть такие торпеды, они стали просить прислать им хотя бы одну...

Далее Зерцалов рассказал о том, что, как потом выяснилось, Уинстон Черчилль по поводу этих самых акустических торпед обратился 30 ноября 1944 года с личным и строго секретным посланием к И. В. Сталину. «Адмиралтейство просило меня обратиться к Вам за помощью по небольшому, но важному делу, — писал глава английского правительства. — Советский Военно-Морской Флот информировал Адмиралтейство о том, что в захваченной... подводной лодке были обнаружены две германские акустические торпеды Т-5. Это единственный известный вид торпед, управляемых на основе принципов акустики, и он является весьма эффективным не только против торговых судов, но и против эскортных кораблей. Хотя эта торпеда еще не применяется в широком масштабе, при помощи ее было потоплено или повреждено 24 британских эскортных судна, в том числе 5 судов из состава конвоев, направляемых в Северную Россию... Изучение образца торпеды Т-5 было бы крайне ценным для изыскания контрмер. Адмирал Арчер просил советские военно-морские власти, чтобы одна из двух торпед была немедленно предоставлена для изучения и практического испытания в Соединенном Королевстве...»

— Насколько я знаю историю, торпеда так и не была послана? — спросил начальник штаба.

— Совершенно верно, торпеды в результате бомбежки лодки были немного повреждены и транспортировать их было опасно, — пояснил комбриг. — Англичанам разрешили прибыть на Балтику, и вместе с нашими военными моряками они разобрались в устройстве этих торпед. Да, а наш командир катера был награжден орденом Красного Знамени. Вот так, Сергей Васильевич. Он проявил не только военную хитрость, которую вы столь высоко цените в ваших подчиненных, но и смелость, и решительность при атаке подводной лодки.

«Опять он меня уколол, видно, все еще сердит из-за той лодки», — невольно отметил про себя Гаврилов. А вслух сказал:

— Мне ясно и другое — море таит в себе массу всяких тайн, и познать их может лишь тот, кому само море не в тягость.

— Что ж, в этом я согласен! — воскликнул Зерцалов. — Ну, а теперь прошу вас, Сергей Васильевич, ко мне в кабинет. Через час к нам прибудет генерал Сергеев и майор Кошкин. Есть у них к нам важное дело...

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Кречет остановился у дома Горбаня, отдышался. Еще издали он увидел, что дверь в коридоре дома была открыта, стало быть, хозяин дома. Уже вечерело. Воздух был холодный и сырой. Все небо укутано черными свинцовыми тучами. Вот на крыльце появился и сам Горбань. Высокий, сутулый, в сером пиджаке, без фуражки. Он ополоснул у рукомойника руки, стал вытирать их белым махровым полотенцем.

— Добрый вечер, Тарас, — окликнул Кречет друга, подходя к крыльцу. — Я к тебе. Примешь гостя?

Горбань пожал ему руку, заулыбался.

— Какой ты гость? — воскликнул он. — Эх, Вася... Ты мой закадычный друг. Мой дом для тебя — родная берлога, не так ли? — Он добродушно похлопал Кречета по широкой спине, добавил: — Заходи, Вася. Правда, у меня тут в комнате большой аврал, но не беда. Ирины моей нет, уехала в город кое-что купить. Садись, Вася. Может, рюмочку тебе налить? У меня есть пшеничная.

Кречет отмахнулся:

— Я уже малость выпил. Отпуск мой обмывали. Да зря. Не еду я, Тарас, на родину.

— Почему? — удивился Горбань, широко раскрыв глаза.

— Сердце прихватило. Пришлось пилюли глотать. Сходил к врачу. Долго смотрел меня, а потом изрек: не волноваться, сидеть дома и пить лекарства. Вот так, Тарас.

Горбань обрадовался, но вида не подал.

— А я вот в Москву собираюсь. Ирина просит на зиму шубу достать. В Москве это дело я быстро обтяпаю. Там все есть — абы гроши были.

Кречет тужил о своем:

— Понимаешь, ехать мне надо. Мать давно не видел. Но не стану же я советом врача пренебрегать. Я еще жить хочу. — Кречет оглядел комнату, где барахло было свалено на диване. И вдруг... Что это? Он поднял с пола фотокарточку. На ней была заснята та самая комната, где его допрашивали фашисты. Кречет узнал бы ее из тысячи других. Вот широкий дубовый стол, на котором он лежал без сознания, а его все били и били шомполами. Вот кресло, на котором сидел гестаповец и басил: «Ты будешь корошо кушай, пей вотка...» Будто наяву Кречет услышал его наглый, самоуверенный голос. Все так, как было тогда в этой комнате. Только почему-то нет портрета Гитлера, висевшего над столом. Лицо Кречета покрылось капельками пота.

— Тарас, иди сюда, — голос его сорвался на крик, и это насторожило хозяина, который в это время хлопотал на кухне.

— Чего тебе?

— Иди сюда... что-то покажу, — Кречет едва произносил слова, хотя ему не хотелось выдавать свое волнение.

Горбань выпил стакан кефира, бросил в рот кусок черного хлеба и только тогда вошел в комнату. Кречет показал глазами на фотокарточку:

— Где ты ее взял?

— Я и сам не знаю, как она попала ко мне. Чья-то рыбачья халупа... Ну, чего ты весь побелел?

— Я тебе кое-что расскажу... Знаешь, что заснял неизвестный фотограф? Это барак номер один, где фашисты пытали советских военнопленных. До смерти избивали их, а тех, кто не соглашался с ними сотрудничать, уводили к большому рву у самого моря и расстреливали. Я лежал вот на этом столе, меня били шомполами, пока не потерял сознание. Потом бросили в холодный сарай. Всю ночь лежал на голой земле, окоченел, думал, что конец мне. Но пришел в себя. Потом меня снова били. Они хотели, чтобы я дал согласие стать их агентом. — Кречет передохнул. — Но ты, Тарас, знаешь меня. Я бы предпочел измене пулю в сердце.

— Зачем ты мне все это говоришь? — прищурился Горбань.

Кречет посмотрел ему в лицо: серо-зеленые глаза сузились, налились злобой.

— Ты все еще меня не понял? — усмехнулся Кречет. — Я постараюсь объяснить... Где ты взял это фото?

Горбань набычился:

— Черт его знает! — проклиная Грейчуса за улику, прикинулся несведущим Горбань. — Ума не приложу.

— Странно... — усомнился Кречет. — А ты, случаем, там не был?

Горбань весь напрягся, как тигр для прыжка.

— Я? — И недобро усмехнулся. — Вася, ты что болтаешь? Если сам там побывал, других не марай.

И тут Кречета прорвало.

— Врешь! — крикнул он. — Шрам-то на лице небось от шомпола? Такие шрамы я видел у пленных.

«Ну что ж, сам ты себе вынес приговор», — усмехнулся Горбань. Он посмотрел на часы — скоро семь вечера. Как жаль, что сейчас не ночь.

— Успокойся, Вася, — заюлил Горбань. — Шрам у меня от осколка. Я сам такой: как вспомню войну — сердце кровью обливается. Вместе мы хлебнули горя. Ты — в плену, я — в боях. Чуть калекой не стал.

Кречет молчал, насупившись.

— Вася, чтобы не тревожить тебя, вот что сделаем, — Горбань взял из его рук фотокарточку и порвал ее на мелкие кусочки. — Вижу, она щекочет тебе нервы.

«Зря я расшумелся, — спохватился Кречет. — Надо бы карточку майору отнести...» И вроде бы равнодушно проговорил:

— Держишь у себя в доме всякое дерьмо. Я-то знаю тебя не один год. — Кречет натянуто улыбнулся и вдруг спросил: — Тарас, в каком ты госпитале лечился?

Горбань, укладывая вещи в чемодан, искоса глянул на него:

— Тебе, Вася, зачем это знать? Может, назвать и своего лечащего врача?

— Да ты не злись. Так спросил... Может, в том госпитале ветераны работают. Съездить туда могли бы с тобой. Сам же говорил, что с ветеранами войны надо общаться...

«Врешь! О госпитале спросил не случайно», — подумал Горбань.

— Вот что, признаюсь тебе, как другу, — сказал он. — Не лежал я в госпитале. Выловили меня из воды рыбаки наши и доставили в дом старого помора. У него была дочь-медичка. Красавица! Она и выходила меня. Понимаешь, три месяца прожил у нее под боком. Скрыл это. Мне бы дезертирство пришили. А за это, сам понимаешь, в войну...

— Ты ж говорил: у тебя есть справка, что лежал в госпитале?

— Ну и что? Говорил, говорил, — передразнил его Горбань. — Есть она. В моем личном деле...

— Где ж достал?

— Дочь помора все устроила. — Горбань зевнул. — Хотел жениться на ней, да сорвалось... Нашла другого. Зачем ей хромой?

— Оно верно... — зевнул Кречет. — Что и говорить, хлебнули мы с тобой лиха... В Москву с женой едешь?

— Один... На кого же хозяйство оставишь?

— Сына моего не мог бы в Москве проведать?

Горбань покачал головой — времени, дескать, в обрез.

— Жаль. Я хотел Петру рыбки передать...

Они вроде бы успокоились, но оба понимали, что дружба у них кончилась.

— У тебя был майор Кошкин? — спросил Кречет.

— Приходил.

— Когда?

— Вчера вечером. Пристал, как пиявка, со своими вопросами.

— Небось про отца спрашивал?

Горбань нахмурился, брови у него задвигались, по всему было видно, что этот разговор ему не по душе.

— И про отца старпома спрашивал... Да я ж с его отцом не плавал. Как мне помнится, ты, до прихода к нам на катер, служил на том тральщике, где Покрасов-старший находился. Так ведь?

— Приходилось... Тонули вместе...

Горбань улыбнулся:

— Вот, вот, тонул. Съезди к старпому в соседнюю бухту и расскажи ему про это. Знаешь, где он теперь? На сторожевом корабле «Ястреб».

«А чего мне не знать, если мой сын дружил с дочерью командира этого корабля Гаврилова».

— Покрасову уже послал письмо — попросил Кошкин. Дотошный майор...

— Небось докопался до твоей службы на тральщике?

— Докопался. Тарас, а ты правда в плену не был?

— Нет, Вася, не был. Кстати, вот ты — был, а разве я кому сказал об этом? Может, у тебя там не все гладко было. Опять же какое мне дело?

«Вот куда гнешь, Тарас».

— У каждого своя дорога в жизни...

— Правильно, Вася! — поддакнул Горбань и с обидой в голосе: — У меня нынче день рождения, а ты даже не поздравил.

— Замотался...

— Послушай, Вася, может, мне завтра с утра сходить к майору Кошкину? — с напускной доверительностью, чтобы рассеять настороженность Кречета, заговорил Горбань. — Сознаюсь, дескать, не лежал в госпитале, а справку достала дочь помора.

Он выпрямился, Кречет увидел в его взгляде стальной блеск, так, пожалуй, горят глаза у охотника, который настиг зверя: осталось выстрелить — и добыча в руках. Кречет сделал над собой усилие, чтобы ни один мускул не дрогнул на лице.

— Конечно, сходи. Он будет рад тебя видеть. У Федора Герасимовича светлая голова, какой-то особый нюх. Вот, к примеру, взялся искать отца Покрасова и многое уже выяснил, даже узнал название корабля, на котором Покрасов-старший сделал свой последний шаг. Ума не приложу, как это ему удалось, времени ведь столько прошло...

— Чекист. Потому, Вася, и нюх острый. — Горбань слово «чекист» произнес с протягом, вроде бы уважительно, но в его заметно осипшем за эти минуты голосе слышалась затаенная злоба. — Погодь, я сейчас, — он шмыгнул на кухню. Притащил бутылку коньяка, кое-что закусить и все это положил на стол.

— Садись, по чарке пропустим за именинника. — Он широко и, казалось, по-доброму улыбнулся. — Да и на дворе знобко, дождит. Для сугрева...

Кречет забеспокоился, сказал, что ему надо еще быть в правлении колхоза — как бы не опоздать на рейсовый катер.

— Успеешь! Пожелай мне, Вася, успешной поездки в Москву.

Они выпили по одной, по второй рюмке...

— Выпил я, Тарас, за твое здоровье, — сказал, захмелев, Кречет, — чтоб жил справно и никакая муха тебя не кусала.

— Спасибо, Вася, — Горбань похлопал Кречета по плечу. — Мы с тобой морем крещенные! Что нам муха. Чихал я на тех, кто хотел бы меня укусить.

— Такого не допущу! — хмелея, горячился Кречет. — Тебя? Фронтовика? Горло перегрызу... Ты мой старый друг. Вместе тонули на горящем корабле.

— Кошкин, видно, не попадал в такое пекло?

— Хрен он был там, где мы с тобой...

Горбань плеснул еще в рюмки. Кречет пить больше не стал, грузно поднялся из-за стола, сказал, что ему пора и честь знать.

Горбань потер ладони рук:

— Провожу тебя. На своем катере в колхоз доставлю...

— Ну что ж, доставь...

Они шли вдоль высокого обрыва, у основания которого бились волны залива.

— Знаешь, что я надумал? — сказал Кречет. — Вот перезимую, а летом махну в родные края.

— Это почему?

— Не могу тут больше. Тяжко стало. Годы уже не те. Постарели мы, Тарас. Ты на три года младше, а тоже весь сивый. Хочешь, уедем вместе? У нас там председатель райисполкома — ветеран. Поможет...

— Надо подумать, Вася. За сердечное приглашение благодарствую. Ты вроде родного брата стал. Без тебя мне тут не жить. От скуки зачахну.

«Врешь, вижу тебя насквозь, — подумал Кречет. — А вот выпил я, кажется, лишку...»

Дождевые капли стегали его по лицу, он с трудом передвигался по скользкой тропе.

— Дай руку, Тарас, а то в овраг свалюсь, — он остановился, глянул в сторону порта: суда, стоявшие на рейде, светились яркими огнями. — Куда мы идем?

— К причалу, там мой катер. На тот берег вмиг доставлю...

Кречет хотел было ухватиться за протянутую Тарасом руку, но поскользнулся — едва не упал:

— Фу, дьявол! Можно насмерть зашибиться...

Тарас Иванович вынул из кармана плаща фонарик. Белый луч, словно лезвие кинжала, рассек темноту, осветил край обрыва, спиной к которому в это время стоял Кречет. Горбань подумал: «Тут самое подходящее место...»

— Ну-ка, посвети сюда. Кажется, я запачкал брюки, — сказал Кречет.

Горбань направил луч света к его ногам. Кречет нагнулся, стал подворачивать брюки. «Стукнуть его по башке — и делу конец, — сжал зубы Горбань. — Нет, бить не стану. Кошкин сразу смекнет, в чем дело. Пусть сорвется с обрыва...»

— Перепил я, Тарас. В голове мутит, — покачиваясь, выпрямился Кречет.

Горбань вдруг кинул свет фонаря в лицо Кречета.

— Не шуткуй, Тарас!..

Метнувшись вперед, Горбань толкнул его в грудь.

Через несколько мгновений где-то там, внизу, на каменистом берегу, раздался приглушенный шлепок. И — ни звука. Горбань съежился, точно его прохватило сквознячком. Поначалу растерялся — хотел было спуститься к месту падения Кречета, чтобы проверить, насмерть ли тот разбился. Но раздумал: можно оставить следы. Подошел к краю обрыва, дрожащей рукой включил фонарик. Кречет лежал неподвижно на камнях, подвернув под себя правую ногу.

«Вот и разошлись наши дороги, Вася, — промелькнуло в голове Горбаня. — Теперь нам с тобой делить нечего».

Он погасил и спрятал в карман фонарик, заспешил домой. Дождь полил как из ведра. Горбань воспрянул духом: вода смоет его следы.

«Теперь Кречет ничего не расскажет Кошкину, — успокаивал себя Горбань, трясясь как в лихорадке. И вдруг вспомнил Гельмута Шранке: — Ишь, выдает себя за какого-то Петраса Грейчуса. Съезжу в Москву и погляжу, как быть дальше. Может, уберу и этого Гельмута...» С тех пор как Шранке прибыл с той стороны, Горбань не забывал его ни на минуту. Поначалу даже страх одолел — что делать? Но вскоре успокоился: заметил, что Шранке без него, Горбаня, как без рук. Даже поехать в столицу боится, ссылаясь на какие-то важные дела. Наверняка врет, там ведь его могут схватить.

Горбань перевалил через сопку, взглянул в сторону своего дома — в окне увидел свет. Неужели пришел Гельмут? Ускорил шаг.

Горбань, не включая фонаря, поднялся на крыльцо, постучал в дверь. Понял: дома жена — она всегда закрывает дверь на задвижку. Открыла ему, даже не спросив, кто пожаловал.

— Ты, Ириша, смелая! Даже не спросила, кто стучит. А вдруг пришел бы чужой человек?

— Чего мне людей бояться? А тебя, Тарасик, я увидела в окно. Небось ходил на свой катер?

— Катер новый — приглядываю за ним.

Горбань нервно зевнул, поежился. Сняв плащ и фуфайку, в которой обычно ходил на рыбалку, попросил жену:

— Поставь, Ириша, чаек. Продрог на дожде... Как съездила в город?

Она рассказала, что в ателье заказала меховое пальто; сапоги по размеру не подошли, но продавщица обещала оставить, как только прибудет новая партия. Похвалилась шлепанцами. За «услуги» сунула продавщице пятерку.

— Хамье! Кругом хамье, — опять продолжительно зевнул Горбань. — Каждый норовит освежевать ближнего...

— Денежный перевод моей маме послал?

— Сто рублей. Вот квитанция. — Тарас Иванович пошарил в карманах брюк и тужурки — квитанции не нашел. — Где-то потерял. Может, в колхозе на столе оставил... Или выбросил вместе с пустой пачкой папирос.

Ирина насторожилась:

— Правильно указал адрес?

— Успокойся. Свое дело знаю.

Ирина прошла на кухню, поставила на плиту чай и, вернувшись, спросила:

— Кречет не приходил?

— Зачем он тебе?

— Про болезнь матери все же надо сказать? К чему хитрить...

— Я ему все уже сказал.

— И как он?

— Переживает.

— Ладно, садись пить чай, я сейчас принесу варенье.

Он выпил чашку чая, не сказав жене ни слова, а когда встал из-за стола и направился в свою комнату, позвал ее. Ирина вошла в тот момент, когда он из-под кровати доставал свой чемодан.

— Собрался в Москву? И билет взял?

— Кое-что для колхоза купить надо. Председатель давно просил съездить. Где мой новый костюм?

Ирина достала из шифоньера коричневую «тройку»:

— Меня с собой возьмешь?

— Нет, Ириша, в другой раз...

На крыльце дома послышались чьи-то шаги, кто-то постучал в дверь.

— Это Кречет пришел, — сказала Ирина, выходя в коридор.

— Я сам, — он отстранил жену. — Мало ли кого черти принесли. Ночь на дворе.

«Странно, чего он испугался?» — подумала она.

В прихожей зазвенел голосок Ани Деминой:

— Добрый вечер, Тарас Иванович. С вашей женой нынче встретилась. Она сказала, вы в Москву едете. У меня там братец двоюродный живет. Посылочку хочу передать. Ирина Васильевна дома?

— Проходите, — засуетился Горбань, — проходите. Ириша, подогрей чайку.

Хозяйка снова накрыла стол, наполнив фарфоровые чашки духмяным чаем. Горбань уселся в кресло.

— А ваш братец кем в Москве служит?

— Инженером. Коли с гостиницей будет трудно, можете у него остановиться.

— Хорошо, — одобрительно пророкотал Горбань. — Как тут не передать посылочку? Уважу...

— Хотела поехать с ним, — встряла в разговор Ирина Васильевна, — не берет. Говорит, дел у него там по горло. А мне так хочется трехцветный парик купить в столице. Это же крик моды. Утром ты блондиночка, в обед — брюнеточка, вечером — солидная дама с благородной сединой...

Тарас Иванович встал из-за стола, вышел покурить в коридор.

— Вы уж извините, Ирина Васильевна, что навестила вас, — сказала Аня.

Горбань, покурив, вернулся из коридора с таким видом, словно нашел наконец выход из трудного положения.

— Вот что, красавица, — обратился он к Ане, потирая руки. — Ночь на дворе. А тебе — пора. Муж, поди, заждался. Вот я тебя и доставлю домой на своем новом катере.

«Не хочет, чтобы я переночевала у них», — сообразила Аня.

— Так что поторапливайся...

Горбань лихорадочно соображал: «Если будут спрашивать о Кречете — у меня есть алиби. Аня подтвердит, что я отвез ее на катере домой. — И вдруг испугался: — Неужели не согласится?»

Аня побаивалась ехать с ним. И тогда выручила Ирина Васильевна:

— И я с вами поеду.

«Вот это здорово! « — обрадовалась Аня. Горбань промолчал, словно его это не касалось. Уже во дворе, взяв жену под руку, он спросил Аню:

— Как звать твоего двоюродного братца?

— Тарасом.

— Шуткуешь небось?

— Нет. А отчество у него Федорович.

— Значит, так, — решил Горбань, — билет у меня в кармане. — Он назвал поезд, время его отправления, номер вагона. — Приносите свою посылочку. Буду ждать.

Когда Аня скрылась в прибрежной темноте, он задумался. Чего это она пристала к нему со своей посылкой? Могла бы отправить и по почте...

Тревожное предчувствие все нарастало в нем.

Всю ночь «Ястреб» нес службу у островов. За сутки по фарватеру прошли три рыболовных судна и один сухогруз под флагом ФРГ, порт приписки Гамбург. Обогнув дальний от бухты остров, траулеры брали курс к Каменным братьям. Наступал рассвет — промозглый, глухой и ветреный. Над морем появился серый, как старая вата, туман. Холодными росинками он оседал на лицах моряков, одежде, палубных надстройках и, подгоняемый ветром, перекатывался на север.

Гаврилов находился на ходовом мостике. Берег в который уже раз запрашивал обстановку. Гаврилов доложил, что все без изменений, сообщил место нахождения корабля, погоду, хотя почему-то ему думалось — спокойствие на границе будет нарушено. Видимо, это чувствовал и комбриг Зерцалов. Перед самым выходом в море он позвал его к себе и сказал, чтобы в дозоре был весьма осмотрительным. Есть сведения, что ночью иностранное судно попытается высадить людей на наш берег. «Ваша задача — задержать судно-нарушитель!» — приказал капитан 1-го ранга. И теперь Гаврилову постоянно мерещилось чужое судно: то вдруг в темноте мелькнет зеленый огонек, то перед глазами качнется тонкая, как стебелек, мачта, то в крике чаек почудится протяжный гудок. Гаврилов нервничал, то и дело уточнял у штурмана место нахождения корабля, у вахтенного офицера — курс. Потом заглянул в рубку штурмана.

— Озеров, — окликнул он старшего лейтенанта, — вы не забыли, что в районе острова особенно чувствуется приливное и сгонно-нагонное течения? Постоянно следите за местом корабля.

— Есть, товарищ командир!

«Как быстро летит время, — подумал Гаврилов. — Вроде недавно Озеров прибыл служить на корабле, а уже старшим лейтенантом стал. Не заметишь, как на погонах у штурмана четвертая звездочка появится...»

— Цель справа двадцать, дистанция... — послышался голос вахтенного радиометриста.

Командир вскинул к глазам бинокль и в клочьях тумана увидел иностранную рыболовную шхуну. Она шла курсом норд, видимо имея цель достичь ближнего острова. Гаврилов был удивлен появлением рыбаков в этом районе. Промысел обычно здесь ведется редко — рядом фарватер. Может, это и есть то самое судно, о котором говорил комбриг? Такая мысль показалась ему вполне реальной. Шхуну следовало осмотреть и установить причину захода в наши территориальные воды. Вызвав на связь оперативного дежурного, Гаврилов доложил, что обнаружил иностранную рыболовную шхуну в наших водах, сообщил широту, долготу и погоду, а в заключение сказал:

— Буду производить осмотр. Как поняли? Прием!

Берег тотчас ответил:

— Пятый, я — Первый. Ваше решение одобряю.

«Сам комбриг на связи, — подумал о Зерцалове Гаврилов. — Тоже волнуется...»

Шхуна в полосах густого тумана казалась призраком. Гаврилов, оценив обстановку, скомандовал на руль:

— Курс сто десять градусов! — и приказал штурману рассчитать курс сближения с иностранцем.

«Ястреб», накренившись на правый борт, развернулся и, увеличив ход, пошел на перехват шхуны. Капитан-иностранец заметил пограничный корабль и тоже увеличил ход, хотя курс не изменил. До выхода из наших территориальных вод ему оставалось четыре-пять миль. Трезвон колоколов громкого боя приготовил корабль и его экипаж к встрече с возможным врагом.

— Первой осмотровой группе приготовиться к высадке! — раздалась команда по корабельной трансляции.

— Вахтенный офицер, включите пограничные огни и дайте шхуне сигнал «Застопорить машины и лечь в дрейф!» — Гаврилов обернулся к старпому. — Шхуна не случайно оказалась здесь, так что тщательно все осмотрите. Надо установить истинную причину захода в наши воды...

Ветер разогнал туман, видимость улучшилась... Шхуна продолжала двигаться. Гаврилов недовольно проворчал:

— Ну-ка, дайте ракету! Шхуну осветить прожектором!

Красная ракета вспыхнула ярким пламенем, прочертила в темном небе след. Море на какое-то время посветлело. Шхуна в луче прожектора тут же застопорила ход и плавно закачалась на волнах. Гаврилов взял в руки электромегафон и запросил старпома, стоявшего на шкафуте, готова ли осмотровая группа к высадке.

— Так точно! Инструктаж проведен. Разрешите отходить?

Катер с пятью моряками во главе со старпомом отвалил от борта и направился к шхуне.

На палубе судна в лучах прожектора Гаврилов увидел людей. Они что-то делали на корме. Острый глаз командира определил: что-то бросают за борт.

— Хитрят «рыбаки»! — и тут же связался с берегом, доложил обстановку: со шхуны выбросили какой-то груз за борт. Комбриг приказал ему точно зафиксировать место выброса груза и пообещал немедленно прислать водолазов.

Катер с осмотровой группой уже подходил к шхуне. Морякам-пограничникам предстояло высадиться на шхуну без трапа. Тут нужна сноровка и точный расчет. Матрос Климов сделал стремительный прыжок, ухватился за фальшборт. Шхуна дала крен на правый борт, и он повис над кипящей водой. Секунды Климову показались вечностью. Отброшенный крутой волной катер вновь подошел к судну, и матрос спрыгнул на свою палубу:

— Не рассчитал я, товарищ капитан третьего ранга...

— Не волнуйся, — подбодрил Климова Покрасов. — Сейчас поднимемся вместе.

После второго захода катер ошвартовался к борту шхуны. Климов первым стал подниматься на палубу судна. Покрасов следовал за ним. В это время из капитанской рубки выскочил человек. Два тигриных прыжка, и верзила оказался почти рядом с Покрасовым. Он вскинул руку, что-то выкрикнул. Матрос Климов прикрыл собой Покрасова, и в ту же секунду раздался выстрел. Люди на палубе иностранной шхуны засуетились. Капитан, полный, седой мужчина с бородой, в кожаной кепке, кричал на подчиненных. Покрасов не слышал его слов, но по жестам рук понял — капитан негодует...

Гаврилов неотрывно наблюдал за катером, и выстрел насторожил его — что-то случилось. Схватив микрофон, он вызвал по радио катер. Ему ответил Покрасов.

— Почему отошли от шхуны? Подходите смелее! Что с Климовым?

Старпом коротко ответил:

— Матрос Климов ранен в грудь.

Сквозь наволочь тумана Гаврилов увидел: катер вновь подошел к шхуне и на ее борт стали быстро подниматься осмотрщики. Верзила исчез где-то за надстройкой. Гаврилов подумал о старпоме: неужели не видит, что враг пытается скрыться? Вновь вызвал Покрасова на связь.

— Вас понял, — спокойно, вроде бы ничего и не случилось, ответил старпом. — Неизвестный прыгнул в море, но он далеко не уплывет...

В это время на ГКП корабля поступил доклад вахтенного радиометриста о новой цели, обнаруженной в открытом море. Через несколько минут Озеров доложил командиру, что цель средняя, без хода, лежит в дрейфе за пределами наших территориальных вод, в пятнадцати милях от берега. По информации дежурной службы пограничного отряда и бригады наших судов в этом районе на переходе нет.

— Цепочка замкнулась! — решил Гаврилов. — Это судно страхует «рыбаков».

— И тот, кто прыгнул за борт, может поплыть к нему, — добавил замполит Лавров.

Командир добродушно улыбнулся:

— Ты, Федор, делаешь заметные успехи в пограничном деле!

Мысль о том, что ранен Климов, держала Гаврилова в напряжении. К неожиданностям на границе он привык и все же никак не мог смириться с тем, что люди могут гибнуть в мирное время. Климов еще недавно улыбался, ходил вразвалочку по палубе; теперь лежит на катере раненый. Видимо, в полном сознании, если Покрасов не вернул катер обратно. И вдруг новая мысль ожгла Гаврилова — а как быть с тем, вторым судном? Не мешкая, связался с оперативным дежурным бригады, попросил пригласить на переговоры комбрига.

— Первый, я — Пятый! Докладываю...

Гаврилов с присущей ему педантичностью доложил о появлении второго судна: в отличие от шхуны, оно застопорило ход у кромки наших территориальных вод, но действий пока никаких не предпринимает. Он ожидал, что комбриг похвалит его за оперативность, но Зерцалов недовольно пробурчал в микрофон: «О втором судне нам уже известно. Туда направлен «Вихрь». Продолжайте осмотр шхуны».

«Выходит, опоздал я со своим докладом», — огорченно вздохнул Гаврилов. Но то, что к судну уже следует «Вихрь», его успокоило. Он верил: капитан 2-го ранга Сокол блокирует судно, не позволит нарушителю незамеченным подплыть к его борту. Хорошо и то, размышлял Гаврилов, что, как сообщил Зерцалов, пограничный отряд перешел на усиленную охрану побережья, ибо кто знает, какие намерения у нарушителя. Возможно, он решит добираться вплавь к берегу.

— Пятый, я — Седьмой, — услышал в телефонной трубке Гаврилов голос радиста осмотровой группы. — Вас просит Шестой.

— Шестой, я — Пятый. Подхожу ближе. Бери электромегафон!

— Пятый, вас понял. Я — Шестой, прием! — ответил Покрасов.

«Ястреб» подошел к шхуне на голосовую связь. Командир предупредил старпома, чтобы в период переговоров иностранная команда находилась под охраной в задраенном кубрике, капитан шхуны — в каюте.

Гаврилов, слушая старпома, чувствовал себя как на иголках. Покрасов доложил, что «рыбаки», завидев пограничный корабль, сбросили в море тщательно упакованный груз. Об этом говорит беспорядок в радиорубке, по которому видно, как спешно снималось оборудование — оно вырывалось из гнезд крепления, на переборках висит оборванная электропроводка... В кубрике, в рундуке, найден водолазный нож, пистолет для подводной стрельбы и наручный компас для подводного ориентирования... В конце доклада старпом попросил командира прислать к шхуне еще один катер, ибо Климову стало хуже.

— Вас понял...

Катер с замполитом подошел к шхуне, пристал к ней правым бортом. А катер с раненым развернулся и взял курс к кораблю. Гаврилов видел, как Лавров легко и пружинисто поднялся на палубу шхуны, за ним — пятеро пограничников осмотровой группы. «Замполит хотя и мало плавает, но дело свое знает».

Гаврилов спустился с мостика на ют. Катер с раненым пристал к кораблю. Моряки осторожно подняли Климова на руки. Гаврилов наклонился над ним:

— Как себя чувствуешь?

Матрос через силу улыбнулся:

— Царапнуло малость...

«Где уж тут царапнуло, если весь побелел», — подумал командир и взглянул на доктора:

— Рана, видимо, серьезная, надо срочно вызвать вертолет.

Климов, услышав разговор командира с врачом, простонал:

— Я выдюжу, товарищ командир... Мне бы глоток воды... Выдюжу...

Климов лежал в лазарете на койке — не двигался: жгучая боль сковала все тело. В глазах — белый, как стена, туман. Сквозь бинт сочилась кровь.

Он лежал молча. Глядел в белый подволок, силился не стонать, но боль порой казалась нестерпимой. И тогда становилось до слез жаль себя, и в памяти всплывали родные края. Вот станица с ее белыми куренями, крытыми камышом и черепицей. Вот буйная у кладей речка Синичка. Припомнилось (дело было лет десять назад): однажды летом, перед самой косовицей, прикатил на мотоцикле с поля отец — колхозный механизатор. Сказал: «Выдался у меня, сынок, свободный день. Махнем с тобой на рыбалку. В речке вот такие сазаны играют». Петр защебетал как воробей: «Папка, вот здорово!» Теперь отца нет, он умер. Осталась мать. «Свидимся ли?» — думал, постанывая, матрос...

Врач торопливо поднялся на мостик. По его хмурому лицу Гаврилов догадался — раненому плохо. И не ошибся.

— Нужна срочная операция, товарищ командир. Прошу вас связаться с берегом. У нас очень мало времени...

Гаврилов вызвал по рации берег, попросил комбрига направить к «Ястребу» вертолет.

— Что, дело серьезное? — раздался в трубке голос капитана 1-го ранга Зерцалова. — Погода плохая, небо закрыто тучами, но вертолет пойдет. Как там шхуна? Что обнаружено на ее борту и почему она зашла в наши воды?

Гаврилов еще и сам не знал, что на шхуне: осмотр еще не закончен. Об этом Гаврилов и сообщил комбригу. Тот сердито отозвался: «Я жду подробного доклада!»

За бортом гулко билась волна. Небо на востоке стало багряным, но туман над водой все еще курился, хотя видимость немного улучшилась. Гаврилов с огорчением подумал о том, что Покрасов не сумел должным образом организовать высадку осмотровой группы на судно, и как результат — ранение матроса Климова. Придется еще в этом разобраться.

Между тем старпом закончил осмотр шхуны, о чем в электромегафон доложил командиру. Говорил Покрасов торопливо, отчего Гаврилов злился в душе, ему казалось, что старпом проявил беспечность и теперь старается его как-то ублажить. Однако гнетущее настроение командира немного рассеялось, когда Покрасов сообщил, что стрелявший в матроса задержан. Оружия при нем не оказалось. На вопрос, где оно, нарушитель на ломаном русском языке ответил: «Я бросай пистолет море. На дно буль-буль».

— Полагаю, что оружие он действительно выбросил за борт, — заключил Покрасов.

Гаврилов нахмурился. Ему хотелось знать, сколько на судне было нарушителей границы и что за груз «рыбаки» выбросили в море.

— Игорь Борисович, — уже мягче заговорил капитан 2-го ранга, — выясните, сколько было нарушителей. И еще — прошу вас быть весьма строгим и корректным в оценке действий капитана. Сами понимаете, не зря стреляли в Климова, тут есть какой-то расчет, и мы обязаны выяснить все детали.

Покрасов спросил, как самочувствие Климова.

— Ему стало хуже... — И Гаврилов облизнул пересохшие губы. — Вообще-то, держится он молодцом!..

Прошло некоторое время, и на голосовую связь командира вызвал замполит. Доложив о некоторых деталях осмотра шхуны, Лавров вдруг заявил, что тот, кто стрелял в матроса Климова, успел скрыться.

— Я вас не понимаю, — удивился капитан 2-го ранга.

Лавров пояснил: когда обходил отсеки и помещения шхуны, один из рыбаков, выбрав подходящий момент, показал ему девять пальцев. По заявлению капитана, команда шхуны состоит из семи человек, значит, два из них не рыбаки.

Гаврилов ответил сухо и сдержанно:

— Этот вопрос обговорите с Покрасовым, после чего возвращайтесь на корабль. Шхуну мы задержим и отконвоируем в порт.

Туман понемногу рассеивался, и теперь в утренних сумерках шхуна четко просматривалась на посветлевшем горизонте. Гаврилов неотступно наблюдал за морем. Потом он подозвал к себе штурмана и спросил, какие глубины в этом районе.

— Там, где находится шхуна, глубина до сорока метров, — доложил Озеров.

— Водолазы легко смогут обследовать грунт, — сказал командир. — Надо же поднять на борт то, что они выбросили в море.

Теперь на голосовую связь Гаврилова вызвал командир осмотровой группы Покрасов. По его словам, шхуна тщательно осмотрена, ее можно конвоировать. Не без чувства ущемленной гордости старпом признал, что на шхуне было два нарушителя, эти люди не из числа команды. Один из них, который стрелял, прыгнул в воду и где-то исчез, другой то ли не успел, то ли побоялся утонуть, остался на шхуне.

— Доставить его на корабль, — приказал Гаврилов. — Оружие у него есть? Ах, выбросил в воду. Так, так. А куда исчез второй нарушитель? Да, да, Игорь Борисович, я слушаю, докладывайте... Что ж, согласен с вами, он куда-то поплыл. Нет, он далеко отсюда не уйдет. Ну, а чем объясняет капитан заход в наши территориальные воды? Ах, плохой погодой! Так, понимаю, шхуну снесло ветром и течением, РЛС работает неустойчиво, и капитан ошибся в счислении своего места. Старая песенка! А как оказались на борту шхуны два посторонних человека? Надеюсь, капитан не станет утверждать, что это матросы из его экипажа?

Покрасов в электромегафон ответил: капитан шхуны говорит, что подобрал этих двоих в открытом море, у них отказал мотор, и их трое суток носило по волнам; накормил их, напоил, оказал медицинскую помощь, однако оружия, которое было у них, он не заметил.

Гаврилов посоветовал старпому еще раз осмотреть шхуну, заглянуть в каждый угол, проверить прокладку, судовые документы. Если капитан утверждает, что подобрал нарушителей в море, то куда делась моторная лодка, на которой они якобы потерпели бедствие?

— Словом, не стану вас учить, сами знаете, что и как делать. Повторяю: узнайте, кто тот нарушитель, которому удалось бежать со шхуны. Куда он поплыл?..

Гаврилов никак не мог успокоиться. Смешно и обидно думать, что задержан лишь один нарушитель. Но куда делся второй? Если он поплыл к берегу, его конечно же обнаружат. Ну, а если его подберет чужое судно, что стоит у острова? От этой мысли Гаврилову стало не по себе. Одна надежда на «Вихрь». Он решил переговорить с его командиром. Включил радио, сделал запрос и сразу же услышал голос капитана 2-го ранга Сокола.

— Третий, я — Пятый. Веду поиски нарушителя. Иностранное судно блокировано со стороны острова. Что там у тебя?

— Потом, Александр Михайлович.

Гаврилов степенно прошелся по мостику. К кораблю подвалил катер. Осмотровая группа поднялась на борт. Командир торопливо спустился на палубу. Покрасов доложил о результатах осмотра шхуны, кивнул на задержанного, высокого мужчину с длинными цепкими руками. Гаврилов решил лично допросить нарушителя.

— Как звать? — спросил он задержанного.

— Ганс Вернер.

— Рыбак?

— Нихт рыбак... — Ганс вынул из кармана куртки черную ручку и протянул Гаврилову. — Плохой ручка. Капут... Я хочет жить...

Поначалу Гаврилов не понял нарушителя, а когда раскрутил ручку, увидел ампулу с ядом.

— Почему не изъяли при обыске?

— Замешкался, — признался Покрасов.

Гаврилов превосходно знал немецкий и, к удивлению «рыбака», заговорил с ним на его родном языке. Первое, о чем он спросил — куда делся второй нарушитель. Ганс ответил: после выстрела он забежал в рубку к капитану, надел специальный плавательный костюм с подогревом и прыгнул за борт.

— Как его звать?

— Фриц Герман...

На вопрос Гаврилова, зачем тот стрелял, Ганс ответил: он боялся попасть в руки пограничников...

Допрос продолжался. Потом нарушителя оставили в каюте, приставив к нему вооруженного моряка.

— Смотреть в оба, — приказал командир.

Едва Гаврилов поднялся на мостик, его вызвал на связь командир «Вихря».

— Это вы, Сергей Васильевич? Когда можно получить выкуп? Вы недогадливы, маэстро. Нарушителя, который прыгнул в воду со шхуны, мы выудили из воды.

— Не шутишь?

— Сидит у нас в рубке. Как его звать? Фриц Герман. А у тебя там что-то случилось? Чует моя душа...

Гаврилов с грустью поведал Соколу, что во время высадки осмотровой группы на борт шхуны был тяжело ранен матрос Климов, которого надо срочно доставить в госпиталь. Упомянул он и о том, что один нарушитель находится на борту «Ястреба», зовут его Гансом, он и показал, что стрелял Фриц Герман.

— Вас понял, — отозвался Сокол. — А что твой «рыбак» показал на допросе?

— Их обоих пытались забросить в нашу страну по морю. Потому-то в наши воды и прибыла шхуна. Раскис, говорит, живет на другом берегу, где нет солнца. Выходит, берег без солнца. Ишь как запел.

На мостик поднялся Покрасов.

— Климову стало совсем худо. Высокая температура, участился пульс... Я стоял с Климовым рядом. Но мне от этого не легче, — угрюмо заключил старпом.

— Не казни себя, Игорь Борисович. Пуля чинов не разбирает. Побудь на мостике. Я спущусь к матросу Климову. Появится вертолет, дай знать.

Покрасов, глядя на горбатое море, мучительно размышлял над тем, что случилось. Он хорошо запомнил, как первым шагнул к борту катера, чтобы подняться на судно-нарушитель. Так уже бывало не раз, и в этом ничего нет удивительного. Когда Покрасов увидел, что капитан не вышел из рубки, чтобы принять советских пограничников, его обуяло неистовое желание сейчас же, немедленно, подняться на шхуну. Кажется, он сделал шаг, и вдруг матрос Климов оттолкнул его в сторону, затем раздался выстрел. «Выходит, прикрыл меня...»

Гаврилов спустился в лазарет к раненому. Климов через силу улыбнулся:

— Я поправлюсь, товарищ командир. Малость полежу, и боль пройдет. — Тяжко передохнув, добавил: — Нарушитель выстрелил неожиданно. Ни я, ни Покрасов этого не ожидали...

Петр хрипло откашлялся, его лицо на минуту покраснело, потом вновь стало желтым, как воск.

— В груди печет, товарищ командир. И дышать нечем. Поднимите меня на верхнюю палубу. Хочу с морем проститься. Маме моей все, как есть, расскажите. Пусть знает, что я на боевом посту... — Климов передохнул и заговорил тише: — Хотелось много-много лет прожить...

— Ты прости, Петр, если чем обидел, — глухо, надтреснутым голосом произнес капитан 2-го ранга. — Вот отправим тебя в госпиталь. Я верю, что ты поправишься. Я хотел бы надеяться...

Климов, угасая с каждой секундой, прошептал:

— Поздно, товарищ командир. Поднимите меня на палубу. Я хочу...

Уже совсем рассвело. Море, как и небо, стало бронзовым. Корабль лежал в дрейфе, над ним с криком кружились чайки. Неподалеку на воде качалась иностранная шхуна. Гаврилов поднялся на мостик. Покрасов подавленным голосом доложил:

— Вертолет уже на подходе...

Стиснув зубы, Гаврилов глядел на свинцовое море, а будто наяву видел осунувшееся лицо Климова, его горящие, как два уголька, глаза. Командир официально, с металлическим оттенком в голосе сказал:

— Приготовьте раненого к эвакуации. Климова придется укладывать в гамак и поднимать в кабину...

На экране радиолокатора появилась воздушная цель. Гаврилов задрал голову. Вертолет шел где-то под облаками, плотно нависшими над водой. «Плохо дело, — вздохнул Гаврилов. — Как бы не сорвалась эвакуация».

— Седьмой, я — Пятый, как меня слышите?

С вертолета ответили: слышат хорошо, но корабля пока не видят. Гаврилов выдал экипажу вертолета пеленг, их удаление и направление ветра. Винтокрылая машина точно вышла на корабль. Она летела низко, казалось, вот-вот коснется воды. Четко выполнив маневр, вертолет завис над кормой корабля. На юте все было готово к подъему раненого. Гаврилов, наблюдая с мостика, как Покрасов осуществлял эвакуацию, невольно отметил: действует четко. С вертолета опустили гамак-люльку на стальном тросе.

В это время на палубе появился врач. Он что-то сказал Покрасову и, пошатываясь, стал подниматься на мостик.

«Неужели Климов умер? — захолодел сердцем Гаврилов. — Нет, такому парню надо жить и жить! » Врач поднялся на мостик, вяло приложил руку к козырьку фуражки:

— Товарищ командир, матрос Климов скончался...

У Гаврилова внутри будто что надломилось. Он крепко, до боли, закусил губы и долго смотрел вслед улетающему вертолету. Ему казалось, что вместе с кончиной матроса убавилась частица и его жизни.

На мостик поднялся Покрасов и сбивчиво заговорил:

— Гамак маленький... Я боялся...

— Жизнь Климова в гамак не уместишь, — одернул старпома командир. — Какой парень погиб?!

На какое-то мгновение Покрасов смешался, ощутив в душе тревожный холодок, потом с дрожью в голосе парировал:

— Жизнь моего отца тоже не вместилась бы в гамак.

— Жизнь отца, но не ваша, — запальчиво возразил Гаврилов и тут же приказал старпому: — Приспустить флаг и отметить на карте героическую гибель матроса Климова!

«Ястреб» входил в гавань с приспущенным флагом. Гаврилов еще издали разглядел на берегу кряжистую фигуру комбрига, рядом с ним по стойке «смирно» застыл начальник политотдела Морозов, флагштурман, офицеры госбезопасности... Корабль мягко коснулся левым бортом причала. Матросы спустили сходню. Гаврилов твердым шагом сошел на берег и, дрожащим от волнения голосом, доложил комбригу:

— Боевое задание экипаж «Ястреба» выполнил! В сложной обстановке личный состав корабля действовал смело и решительно. При исполнении служебных обязанностей погиб матрос Климов.

Капитан 1-го ранга Зерцалов, выразив соболезнование экипажу «Ястреба» по случаю гибели матроса Климова, подавленно заговорил:

— Мы приняли решение похоронить матроса Климова на родине и поставить на его могиле памятник.

Гулкий перестук шагов бегущего по пирсу заставил Гаврилова обернуться, и он увидел мичмана Демина. Старшина команды акустиков, запыхавшись, подбежал к офицерам и, спросив разрешения у комбрига, обратился к командиру:

— Товарищ капитан второго ранга! — мичман Демин смахнул кулаком навернувшиеся на глаза слезы. — Товарищ капитан второго ранга... Сергей Васильевич, извините... Мичман Демин прибыл с гауптвахты для дальнейшего прохождения службы...

Командир горестно вздохнул и, положив дружески руку на плечо мичмана, сказал:

— Ничем нельзя помочь горю... Гроб с телом матроса завтра отправим на родину. Вы тоже поедете... Только без слез, прошу вас...

— Разрешите идти на корабль? — вытянул руки по швам мичман Демин.

Командир необычно пристально посмотрел на него. Гаврилову показалось, что мичман как-то разом сгорбился, постарел. Тяжелая для всех потеря, что и говорить...

— Можете идти, — наконец негромко молвил командир.

Мичман шагнул и тут же остановился.

— Что еще? — Гаврилов вскинул брови.

— Я о Климове... Не верится, что он погиб. — Голос у Демина дрогнул.

Гаврилов вынул из кармана брюк белоснежный платок, приложил его к повлажневшим глазам.

— Нет, мичман, матрос Климов не умер... Такие, как он, долго живут. — Командир почувствовал, как кольнуло сердце, но больше ни слова не обронил. Он знал, что ему сейчас лучше помолчать...

Берег и море, думал Гаврилов. На берегу мы как и все — дома. В море — на боевом посту, где бережем покой родной земли и где у каждого моряка может быть свой поединок. С врагом... Вот как был он у Климова. Но просто и без рисовки матрос принял удар на себя.

«Эх, Климов, Климов!.. Прощай, дружище. Ты свое отслужил...»

Гаврилов почувствовал, что ему стало знобко. Глаза застилала мутная пелена, казалось, что с моря наползал туман.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Все эти дни капитан 2-го ранга Гаврилов неотлучно находился на службе; домой он не торопился, потому что корабль часто выходил в море и Гаврилов едва успевал сделать все то, без чего он просто не мог, да и не имел права идти в море. Иначе и быть не может: командир за все в ответе; ему дано право повелевать людьми, приказывать им, это и обязывало Гаврилова быть строгим к экипажу. Вот и сейчас он придирчиво обходил корабль. За ним резво следовал боцман Батурин, ловя каждое слово командира на лету. Утро выдалось ветреным, прошел дождь, и палуба блестела, словно ее намазали жиром. На полубаке, у засорившегося шпигата стояла вода.

— А это что? — Гаврилов надломил брови. — Сделать повторную приборку!

— Есть! — Боцман шмыгнул вниз по трапу.

Гаврилов зашел в штурманскую рубку. Озеров что-то писал.

— Письмо матушке? — поинтересовался командир.

— Лоцию корректирую...

— Потом доложите мне...

Гаврилов спустился на палубу. Тут к нему подошел старпом.

— Сергей Васильевич, вы могли бы зайти ко мне в каюту?

— Что у вас?

Покрасов ответил уклончиво:

— Есть одно дело...

— У вас что-то серьезное? — Гаврилов следом за старпомом вошел в каюту.

— Письмо я получил от рыбака. Он знал моего отца, плавал с ним на корабле. И даже тонул вместе... Я хочу, чтобы вы прочли его. Но прежде я хотел бы кое-что уточнить. Ваш корабль, кажется, конвоировал «Марину Раскову»?

Гаврилов насторожился:

— Не один наш. Мы уже беседовали на эту тему.

— Да, но вы кое о чем умолчали.

Гаврилов застыл в кресле, не смея шевельнуться. Посмотрел на Покрасова с укоризной.

— Не понял вас, — тихо промолвил он. — Прошу пояснить.

Покрасов достал из ящика стола листок бумаги:

— Прочтите. Это письмо от бывшего военного моряка Василия Петровича Кречета.

«Странно, а мне он ничего такого не говорил», — подумал Гаврилов, вспомнив рыбака.

— Может, подсказать вам, где он живет? — вызывающе продолжал старпом. — В соседней бухте. Могу дать его адрес. Кречет в годы войны плавал в тех местах, где случилась трагедия...

— К чему дерзить, Игорь Борисович? — прервал старпома Гаврилов. — Я знаю Кречета. Работает он в рыболовецком колхозе «Маяк». Его сын Петр учится в Москве. Да, в войну Кречет храбро воевал, не раз был ранен.

— Значит, вы ему доверяете? — Покрасов улыбнулся, но эта улыбка была мстительной, в ней сквозила враждебная холодность.

— Разумеется. Тот, кто не раз смотрел в глаза смерти, не станет кривить душой. Но вы, Игорь Борисович, не торопитесь с приговором. Я ведь не подсудимый, а вы не прокурор. И вообще, в любом деле не следует торопиться, важно все учесть, продумать. Помнить об этом вам не мешает. Хорошо, я прочту письмо Кречета.

— Извините, — огрызнулся недобро Покрасов.

Читал письмо Гаврилов про себя, строчки пробегал глазами неторопливо, вдумываясь в каждое слово. «Корабль, на котором я плавал вместе с твоим отцом, погиб, — сообщал Кречет Покрасову. — Но ты, Игорь, должен знать, как все это было. Я сейчас приехать к тебе не могу. Так вот, слушай... На корабль, где служил минером твой отец, я попал весной сорок четвертого года. В начале августа для нас выдались горячие деньки: фашистские субмарины рыскали волчьими стаями. В это время они впервые применили против наших кораблей и судов в Карском море акустические торпеды. Сейчас уже не помню, сколько мы потеряли кораблей — годы-то прошли немалые! Лучше приведу некоторые данные из книги «Северный флот в Великой Отечественной войне».

8 августа из Архангельска в порт Диксон вышел очередной конвой «БД-5» («Белое море — Диксон № 5»), состоявший из транспорта «Марина Раскова» и тральщиков № 114, 116, 118. До выхода конвоя в Карском море вражеские подводные лодки не обнаруживались и наш флот не имел потерь. Это, очевидно, несколько притупило бдительность командира конвоя капитана 1-го ранга А. З. Шмелева. Из чего я делаю такой вывод? А вот послушай. Вечером 12 августа, когда конвой находился в Карском море в 60 милях западнее острова Белый, у днища транспорта «Марина Раскова» раздался глухой взрыв. Командир конвоя решил, что корабли попали на минное поле, и принял все меры к тому, чтобы мы скорее покинули это опасное место. Он приказал двум тральщикам подойти к транспорту и взять на борт людей. Думаешь, Игорь, мы успели оказать судну помощь? Ничего подобного! Наши корабли уже были на подходе к «Марине Расковой», когда в кормовой части «ТЩ-118» раздался такой же глухой взрыв. Нашему «ТЩ-114» все же удалось подойти к судну и встать на якорь, чтобы ускорить спасательные работы и не маневрировать на минном поле. Все шло хорошо, и вдруг у борта нашего корабля раздался взрыв. Тральщик развалился пополам и стал тонуть...

Ох, и хлебнули мы тогда соленой воды! Ты не представляешь, что делалось. А позже выяснилось, что в этом районе минного поля вовсе не было! За нами охотились, как пираты, фашистские подводные лодки, вооруженные новыми акустическими торпедами. Торпеды самонаводились на корабль по шуму его винтов и взрывались от его магнитного поля или удара в борт. Уклониться от такой торпеды обычным маневрированием было невозможно, так как торпеда все время шла на шум винтов. Словом, мы оказались в роли подопытных кроликов. Тогда погиб почти весь экипаж, в том числе и командир конвоя капитан 1-го ранга Шмелев. Твой отец был ранен и вместе с другими находился на спасательном плотике. Море тогда штормило, и плотик не нашли. А нас, к счастью, подобрал другой корабль.

Я все еще и сейчас уверен, что наш корабль погиб в какой-то степени и по вине акустика. Фашистская лодка шла рядом, но он не обнаружил ее, хотя, как потом говорили ребята, оставшиеся в живых, акустик дело свое знал, но, видно, в этот раз прохлопал... Я, когда еще учился в школе, страшно не любил математику. И зря — наука точная, да и вся наша жизнь сплошная математика: где прибавил, где отнял, только успевай решать задачку. Так и в военном деле.

Твой отец был храбрым человеком. В то лето он ездил домой, а когда вернулся, сказал, что у него будет малыш. Жаль, что не довелось ему познать отцовское счастье. Говорят, что время исцеляет раны. Может быть. Но я не забыл войну, ребят своих, они живут во мне. Добрые ребята живут во мне, только не тот акустик, что, может быть, подвел корабль».

Гаврилов почувствовал, как вспыхнули щеки, будто опалило их огнем. Но он старался ничем не выдать своего волнения. Передохнув, читал дальше: «Я тебя очень хотел повидать, адрес твой мне дал майор Федор Герасимович Кошкин, но сейчас остался за председателя колхоза, а тут путина. Времени никак нет. Жду тебя, дорогой Игорек, в гости. Встреча с тобой будет для меня встречей с твоим отцом. Помни о нем и не забывай. Я вот тоже хлебнул горя на войне, но, как видишь, жив. Я рад, что ты любишь своего отца, у него было море, и у тебя оно есть, а это, Игорь, немалое богатство. И чтоб память твоя к отцу не угасала...»

Капитан 2-го ранга задумчиво свернул листок, молча отдал его Покрасову, посмотрел в иллюминатор и, словно наяву, увидел свинцовое море и горящий транспорт. С палубы «Марины Расковой» в кипящую воду прыгали люди. Отчаянные крики, стоны раненых... Тральщик спешил им на помощь. Горящее судно уже около него, рядом. Наш «ТЩ-114» стал на якорь. И тут в его борт угодила фашистская торпеда. Раздался оглушительный взрыв, и тральщик, разломившись пополам, стал тонуть. Гаврилов очнулся в воде. Волны бросали его из стороны в сторону, но он упрямо и неистово плыл. В голове навязчиво стучала мысль: только бы не одолела судорога. Неподалеку увидел небольшой плотик. Рванулся к нему, гребя руками воду изо всех сил. Рывок! Еще рывок! И он цепко схватился руками за дерево.

Прошлое мигом пронеслось перед глазами командира «Ястреба». На лице Гаврилова выступил холодный пот. Сказал глухо, словно говорил с Покрасовым через переборку:

— Да, так все и было. Правда, в одном Кречет напутал...

— В чем? — насторожился старпом.

— Он пишет, что командира тральщика подвел акустик. Но это далеко не так.

— Вы же сказали, что верите каждому его слову!

— Ты не шуми, Игорь Борисович, — оборвал Покрасова командир. — Имей терпение выслушать до конца. — Голос его вдруг обрел твердость и ясность, и это несколько покоробило старпома. — К горящему судну, как пишет Кречет, пошли два тральщика, «ТЩ-114» и «ТЩ-118». Первым шел «ТЩ-118», и он первым был торпедирован. Поначалу думали, что корабли попали на минное поле. Но акустик второго тральщика, уже стоявшего на якоре, услышал шумы винтов подводной лодки и тут же доложил командиру. Но тот не сразу поверил акустику, и пока размышлял, лодка выпустила по кораблю торпеду. И не простую торпеду, от которой на воде появляется воздушный пузырчатый след, а электрическую, бесследную, с акустическим самонаведением.

— Откуда вам это известно?

— Известно, Игорь Борисович. Акустиком был я. В тот поход я был направлен на «ТЩ-114» с другого корабля и еще не знал всех людей на нем, поэтому не был знаком ни с Кречетом, ни с твоим отцом.

Слова Гаврилова ошеломили Покрасова. Он растерялся, не знал, о чем еще спрашивать. Его, как иглой, уколола острая мысль: «Гаврилов виновен в гибели моего отца! Это из-за него командир тральщика не смог атаковать лодку, и она выпустила по кораблю торпеду». Старпом взглянул на командира. Гаврилов молчал, о чем-то задумавшись.

— Значит, это по вашей вине... — начал было Покрасов, но командир прервал его:

— Не усложняй жизнь, Игорь Борисович. — Гаврилов тяжело перевел дыхание. — Я ведь тоже тонул вместе со всеми, но не судьба...

Он все говорил и говорил, вспоминая детали того трагического дня войны. Потом умолк, ожидая, что скажет старпом. Но тот упрямо молчал. «Кажется, он понял, что моей вины нет», — подумал Гаврилов.

Он давно уже не вспоминал свою боевую юность и так разволновался, что повлажнели глаза.

— Ты знаешь, что такое фациес? — спросил он старпома после раздумий. — Лицо по-латыни. Так вот я свое лицо никогда не менял. Война перепахала мой характер. Я научился ненавидеть врага. Это, Покрасов, не простое дело — ненавидеть! Во имя правого дела, во имя своего счастья и счастья своей Родины я убивал врагов. Ты думаешь, это было легко?..

Покрасов молчал.

Гаврилов испытывал тяжесть в груди: воспоминания тех лет, когда на его глазах гибли его друзья и товарищи, держали его в нервном напряжении, он чувствовал себя угнетенным. И больно ему было не только за себя. Ему передалась и та боль, которую испытывал Покрасов. Вот он сидит рядом, опечаленный, взволнованный. Гаврилов даже слышит, как гулко бьется его сердце.

— В молодости я был бесшабашным матросом и не знал, что такое кровь, — вновь доверительно заговорил капитан 2-го ранга, косясь на старпома из-под насупленных бровей. — Мне казалось, что никогда на моих глазах не появятся слезы. Но я жестоко ошибся и в бою как бы заново открыл себя. Нет, меня не испугали взрывы бомб, огонь на палубе корабля, осколки... Меня до боли потрясло другое — я впервые увидел, как гибли люди. Гибли без страха, о помощи не молили. Нет! Они сознательно шли на смерть. Представьте такую картину. Корабль объят пламенем, моряки спешат спустить на воду спасательные шлюпки. Их человек сто, плюс еще экипаж судна «Марина Раскова». Кругом — огонь и вода, море и небо... Да, ненависть помогала нам глушить в себе боль. В те роковые минуты я испугался, Игорь Борисович. Не стану душой кривить — испугался. Не хотелось глупо умирать... А вообще-то мне чертовски повезло. Я нес вахту акустика, обнаружил фашистскую лодку и доложил командиру. Он велел посадить на вахту другого, а меня вызвал на мостик и сказал, мол, какая тут может быть лодка, если «Марина Раскова» подорвалась на вражеской мине. Но ошибся не я, Игорь Борисович, а командир. Взрыв раздался в тот момент, когда я находился на мостике. Корабль стал тонуть. Время для меня, казалось, остановилось, каждой клеткой своего тела я понял, что могу погибнуть. Зря погибнуть, понимаешь? Чего я боялся, так это глупой смерти. Лучше погибнуть в открытом бою, чем тонуть...

— Как, по-вашему, виноват командир в гибели корабля? — нетерпеливо спросил Покрасов.

— Нет, — возразил Гаврилов. — Он все равно ничего бы не успел сделать: так быстротечна и скрытна была атака конвоя фашистской лодкой. К тому же все думали, что корабли подрываются на минах...

Гаврилов умолк. В каюту с палубы доносились голоса моряков, и один из них — мичмана Демина.

— Виктор, — спрашивал мичман кого-то на палубе, — командира не видел?

— Может, он у Покрасова?

— Командир в каюте старпома не бывает, — ответил Демин. — У них, как я заметил, возник какой-то конфликт.

Покрасов невольно покраснел, ему стало неловко. Глухим, сдавленным голосом он сказал:

— Я хочу все знать о своем отце. Это и побуждает меня вести поиски.

— Я готов вам помочь, — повеселел капитан 2-го ранга. — Но обвинять меня в гибели вашего отца...

— И все же в этой истории мне не все ясно, — резко произнес Покрасов. — Я что вам скажу, — сжимая в руках фуражку, продолжал он, — вы — командир, и я готов выполнить любой ваш приказ. Но отец... Моя жизнь — это частица его жизни. В том бою он достойно принял смерть, другие поторопились покинуть горящий корабль.

— Вы там не были, ничего не видели, а берете на себя право кого-то обвинять, — с неприязнью возразил Гаврилов. — Кстати, сам я тоже в шлюпку не попал.

Покрасов продолжал с холодной жестокостью:

— Командир, как я понимаю, это — должность. Но, позволю заметить, это прежде всего личность.

— Верно, личность, — согласился капитан 2-го ранга. — Но командир еще и учитель. Ему и доверить себя негрешно, душу свою открыть.

— Возможно, — процедил сквозь зубы Покрасов. — Но у вас, как мне кажется, слепая вера в учителя, и то, что вы делаете, порой идет не от сердца, а от должности командира. Извините, но порой вы любуетесь собой. Как же — фронтовик! Герой!

Слова старпома словно хлыстом ударили Гаврилова по лицу. Он усмехнулся, отчего под глазами сбежались в пучок морщины.

— Не все имеют право судить своего учителя, — сдержанно заметил он. — Пусть для вас я плохой, но все же командир, стало быть, и ваш наставник. Нет, не все имеют право судить учителя.

— А кто имеет право?

— Тот, кто выстрадал себе право на суд. Вы этого преимущества пока не заслужили. К тому же судья должен быть чище подсудимых.

Лицо старпома залила краска. Он спросил почти машинально:

— Вы о чем?

— О том, что случилось при высадке осмотровой группы на шхуну.

Покрасов попытался улыбнуться, но улыбка получилась какой-то неестественной, это даже заметил Гаврилов.

— Я не мог предвидеть печального исхода, — решительно заявил старпом.

— Командир обязан все предусмотреть! — грубо заметил капитан 2-го ранга. — Вам следовало первым подняться на судно-нарушитель. Вы ближе других стояли к его борту, но не вы сделали шаг к опасности.

— Да, я мог первым подняться на палубу судна, — сгорая от стыда, признался Покрасов. — Но я увидел в руках «рыбака» пистолет и... Нет, я не испугался... Поначалу хотел ударить нарушителя по руке, а уж потом прыгать на палубу судна. И тут меня опередил матрос Климов... Еще мгновение — и раздался выстрел.

— Мне показалось другое... — не договорил Гаврилов.

— Трусость? — вырвалось у Покрасова.

— А что же еще?

— Нет! — взвился Покрасов. — Я просто замешкался...

— В стороне от фарватера, — с усмешкой повторил Гаврилов. В его серых глазах затаилась грусть. Он обжег взглядом старпома и непоколебимо подчеркнул: — У нас с вами есть свой фарватер — это наша воинская жизнь! И мы, Игорь Борисович, не можем жить в стороне от фарватера.

Старпом высокомерно взглянул на Гаврилова:

— У меня тоже есть свой фарватер... Я мог стать инженером, физиком, врачом, наконец, просто рабочим. Но я стал офицером. Меня никто не агитировал стать военным. Я сам попросился на военный флот. Когда впервые из рук мичмана взял тельняшку, у меня дыхание захватило...

— Вместе с морской тельняшкой на складе мужество не выдают, Игорь Борисович.

— По-вашему, я трус? — голос Покрасова прозвучал тихо, надломленно. — Героем я себя не считаю, но и трусом никогда не был. Не переношу тех, у кого заячьи повадки.

— Вы тоже командир, только рангом ниже, и тоже учитель. А какой вы урок преподали людям? — Капитан 2-го ранга достал сигареты, хотел было закурить, но раздумал. — Терять людей или ставить под удар корабль мы, Игорь Борисович, не имеем права.

Покрасов, задумавшись над словами командира, умолк.

— Вот вы сказали о корабле, — наконец заговорил он. — Я люблю корабль, Сергей Васильевич. Да, люблю!

— Корабль — не девушка, чтобы ему объясняться в любви, — заметил Гаврилов. — Я в том смысле, что он не стареет. Корабль, на котором я плавал в годы войны, погиб. А я до сих пор вижу его будто наяву. Кажется, что я потерял частицу самого себя. Что, не верите?

— Что-то по вам не видно, — усмехнулся Покрасов.

— Благодарю за откровенность. И, позволю заметить, я не в обиде за эти слова. Человек вы молодой, пороха не нюхали, не то что ваш отец...

Они помолчали. Каждый думал о своем. Наконец Гаврилов встал.

— Я рад, что вы узнали, как и где сражался ваш отец, — тихо и неторопливо заговорил капитан 2-го ранга. — Надеюсь, теперь по-другому станете относиться к своей службе на морской границе. Еще адмирал Нахимов говорил, что дело духовной жизни корабля есть дело самой первостепенной важности и каждый из служащих, начиная от адмирала и кончая матросом, имеет в нем долю участия. Я хочу, чтобы ваша доля на корабле была весомой.

«Теперь, пожалуй, поздно говорить об этом», — грустно подумал Покрасов. И в раздумье сказал:

— Я это сделаю на другом корабле. «Ястреб», видно, не для меня.

Старпом молча вышел из каюты.

Покрасов вдруг ощутил страшную усталость и душевную боль. Он спрятал письмо ветерана в стол, размышляя, когда сможет встретиться с этим человеком. Ведь Василий Петрович Кречет знал его отца! «Подробности я расскажу тебе потом, когда приеду...» Эти строки из письма заставили Покрасова невольно задуматься. Что еще знает ветеран? Но тут же другая мысль вытеснила все остальное — наверное, расскажет, как удалось ему спастись. Все ясно: судьба играет человеком.

Неожиданно дверь каюты снова открылась, Покрасов обернулся. На пороге стоял Гаврилов. Старпом поднялся.

— Сидите, пожалуйста, — капитан 2-го ранга подошел к нему так близко, что Покрасов в его глазах увидел искорки. — Вы сказали, что на корабле погиб и ваш отец?

— Я сказал правду.

— Я не о том, — командир выпрямился. — Вы же Покрасов, а у того минера, как я вспомнил сейчас, была другая фамилия. Как же так?

— У меня был отчим, он и дал мне свою фамилию, — пояснил старпом.

Гаврилов, ссутулившись, вышел из каюты.

Покрасов прилег на койку. Впервые в жизни ему не хотелось выходить на палубу. Не хотелось видеть ни моря, ни кораблей. Он лежал с открытыми глазами, грустно смотрел в белый подволок. «Отец погиб в сорок четвертом, отчим умер от ран в пятьдесят шестом, — подумал Покрасов. — Одна мать осталась. Эх, милая и добрая мама, как мне сейчас тяжко...»

На переборке тикали часы. Покрасов встал, сел к столу и начал торопливо писать рапорт. «Я принял решение, у меня нет другого выхода».

Покрасов без стука вошел в каюту, и это удивило командира. Хотел было сделать замечание, но что-то удержало. Он поднялся из-за стола, закрыл вахтенный журнал, который просматривал, и только тогда пристально взглянул на старпома. Лицо Покрасова было холодным и каким-то неприступным.

— У вас что-нибудь срочное?

— Срочное, — глухо отозвался Покрасов. Он решительно шагнул к командиру и протянул ему рапорт: — Я решил уйти с корабля. Это дело моей чести...

Гаврилов прочел рапорт, и какая-то щемящая грусть охватила его. Покрасов объяснил свою просьбу списать его с корабля «сугубо личным делом», но за этой фразой скрывалось, видимо, что-то важное, о чем он Гаврилову не сказал. И все же командиру от этого было не легче. Он положил рапорт на стол и, глядя на Покрасова, спросил:

— Вы это серьезно?

— Да. Вы же сами как-то говорили, что у каждого в жизни есть свой корабль. Есть он и у меня...

Гаврилов размышлял. Он пытался угадать, что толкнуло старпома на такой шаг. Но ответа так и не нашел. Взглянул на Покрасова из-под насупленных бровей, сказал чуть слышно:

— Жаль... — Гаврилов взял со стола рапорт, еще раз пробежал его глазами и снова положил. — Я не знаю, что побудило вас сделать такой шаг... Будь жив отец, он не одобрил бы ваше решение...

— Мне тяжко стоять рядом с вами, — признался Покрасов. — Я смотрю на вас, а вижу своего отца. Против вас ничего не имею, но я не могу стоять рядом с вами. Вы правы — судить могут лучшие, истинные учителя, а я, видно, еще плохой воспитатель. — Помедлив, старпом добавил: — Прошу вас сегодня же доложить о моем рапорте комбригу. Я верю... Я надеюсь, что вы дадите свое согласие на мой уход. Ведь так?

Гаврилов не решался отвечать именно теперь, когда Покрасов стоял рядом и ждал ответа. Не мог он так быстро отрешиться от человека, которому успел передать частицу своего сердца; ему по-доброму хотелось помочь Покрасову стать настоящим старпомом. И теперь, когда Гаврилову многое удалось сделать, тот решил уйти от него. Нет, с этим примириться он не мог, но и держать Покрасова на корабле против его собственной воли считал ненужным. Что же делать? Доложить о рапорте комбригу труда ему не составляло, но прежде надо принять свое решение.

— Будь на вашем месте, Игорь Борисович, я не стал бы сгоряча решать серьезные дела, — после недолгой паузы заговорил Гаврилов. — У каждого, кто отдал себя морю, есть одно преимущество — он не мыслит себя вне корабля. И еще, Покрасов, есть одна непреложная истина: моряк не может жить без моря, оно всегда с ним, как долг, как честь, как совесть.

В глазах Покрасова вспыхнули огоньки.

— Я решил уйти с «Ястреба», и это мое право.

— Извольте, Покрасов, не щеголять словами, — обрезал его Гаврилов. — Пока вы старпом, и мне дано право решать, где и как нести вам службу. — Капитан 2-го ранга прошелся по каюте, стараясь унять волнение. Он всегда стремился скрыть от людей свои переживания, даже если они были уместны и поняты другими. — Вот ты говорил мне о своем отце, — продолжал он уже на «ты». — Он нес вахту там, куда его поставил командир. А это гораздо труднее, чем сделать прыжок в огонь. Да, Покрасов, можешь мне поверить — ох как трудно! И как ты знаешь, твой отец не бегал с одного корабля на другой, не искал, где ему легче служить, где меньше опасностей. Он был там, куда его поставил командир. Ты — его сын, и твой долг — понимать отца, все его деяния и поступки умом и сердцем. А ты как поступаешь? Не предал ли ты память отца? — Гаврилов остановился у открытого иллюминатора, постоял с минуту, потом обернулся к старпому. — И вот что, Покрасов, если я пришелся тебе не по душе, если мои требования не нравятся, я в этом не виновен. Я — командир, и мне дано право отдавать приказы. Не сразу получил такое право — отдавать приказы и требовать их неукоснительного выполнения. Нет, Покрасов, не сразу. И получить такое право дано не каждому. Ты это знаешь не хуже меня.

Старпом без приглашения вдруг сел в кресло, потер ладонью лоб, но тут же встал.

— Я не такой, как вы обо мне подумали. Нет, не такой... — заговорил он, не глядя на Гаврилова и по-прежнему потирая лоб ладонью. — Но уйти я должен. Я прошу доложить о рапорте комбригу. Если вы этого не сделаете, то я... — он осекся.

— Тогда что? — с улыбкой спросил его командир.

— Я пойду в политотдел к капитану первого ранга Морозову.

— А я, как вы знаете, тоже коммунист и найду, что сказать Василию Карповичу Морозову, — спокойно ответил Гаврилов. — Обвинять, Игорь Борисович, всегда легче, нежели искать истину.

Покрасов потупил взгляд.

— Я нас пока ни в чем не обвиняю, Сергей Васильевич, — он искоса посмотрел на командира. А тот кисло усмехнулся.

— Пока? Ну что ж, будем ждать, когда вы изволите выдвинуть против меня обвинение. У вас все?

Покрасов тупо глядел в палубу. Наконец заговорил:

— У меня к вам одна просьба. Если можно, не говорите о нашем разговоре и о моем рапорте Варе. Я вас очень прошу...

«Искренне говорит или так, чтобы меня разжалобить?» — спросил себя Гаврилов. Но ответа так и не нашел.

— Добро! — пообещал он. — Вы свободны!

В каюте наступила гнетущая тишина. За иллюминатором надрывно шумел прибой. Над бухтой уже опускалась ночь — темная, промозглая и какая-то тревожная. Гаврилов включил настольную лампу и сел. Он подумал, что Покрасов конечно же погорячился, написав рапорт, поддался временному чувству обиды. «Я смотрю на вас, а вижу своего отца, — звучал в ушах натянутый голос старпома. — Я ничего против вас не имею, но я должен уйти на другой корабль».

— У каждого своя дорога в жизни, — вслух обронил Гаврилов.

Он взял ручку и внизу рапорта написал: «Против перевода капитана 3-го ранга И. Б. Покрасова на другой корабль категорически возражаю». И чуть ниже поставил свою подпись. Так будет лучше. У Покрасова впереди еще целая жизнь. Правда, командирами не сразу становятся, но тут уж ничего не поделаешь.

Гаврилов встал, посмотрел в зеркало. Устал за день чертовски, дома надо хорошо выспаться. Он положил в папку рапорт старпома, чтобы завтра утром доложить о нем комбригу. Возможно, тот примет иное решение. Впрочем, это дело уже Зерцалова. Он надел шинель и вышел на палубу. На причале, освещенном прожектором, увидел командира сторожевого корабля «Вихрь», недавно вернувшегося с моря. Гаврилов сошел на причал.

— Здорово, Сашко! — он крепко пожал капитану 2-го ранга Соколу руку. — Ну, как дела?

На лице Сокола появилась улыбка.

— Все хорошо, Сергей. Правда, устал крепко. Бессонные ночи в море дают себя знать. Да и корабельных забот хватает, сам знаешь...

Сторожевой корабль «Вихрь» выполнил свою задачу в море, и у Сокола было хорошее настроение, ему хотелось шутить, но шутить он мог с кем угодно, только не с Гавриловым. Он давно знал, что Сергей Васильевич шуток не любит. По натуре человек гордый, Гаврилов был сдержан в общении с командирами кораблей, на совещаниях в штабе, где обычно речь держало начальство, не выскакивал, старался не вносить каких-либо предложений, сам выступал редко и только сугубо по морским вопросам. Сокол был свидетелем недавней «схватки» Гаврилова с капитаном 1-го ранга Зерцаловым. Комбриг, подводя итоги занятий, отметил умение командира «Ястреба» быстро оценивать изменяющуюся обстановку и гибко реагировать на ее изменения. «Умение расчетливо и скрытно маневрировать, применять все средства маскировки, проявлять военную хитрость, не дать чужому судну, нарушившему наши морские границы, уйти безнаказанно, — говорил Зерцалов, — эти качества помогают побеждать не только равного, но и превосходящего по силам противника. У нас есть немало опытных командиров, у которых есть чему поучиться. Я назвал тут Гаврилова, могу еще назвать капитана второго ранга Сокола...» Сокол, слушая комбрига, сидел рядом с Гавриловым и при этих словах толкнул его в бок, шепнув: «Тебя, Сергей, комбриг захвалил, а? Быть тебе начальником штаба, вот увидишь. Только ты не перечь Зерцалову, ох и не любит он возражений...» А комбриг заговорил уже о том, как важно на корабле умело проводить разбор учения, который может и должен стать основой для поиска новых тактических приемов, новых форм обучения офицеров искусству управления кораблем и использования его оружия. «И тут я должен бросить упрек товарищу Гаврилову, — продолжал капитан 1-го ранга Зерцалов. — Однажды, как доложил мне флагманский штурман, Сергей Васильевич свел разбор действий личного состава на корабельном боевом учении к призыву моряков приумножить славные героические традиции морских пограничников, дорожить именем своего корабля. Он так и сказал: «Товарищи, вы служите на сторожевом корабле «Ястреб», и я хочу, чтобы имя родного корабля вы не просто произносили, а крепили делом, славным ратным трудом». Не спорю, правильно делает Гаврилов, что прививает экипажу чувство гордости за свой корабль. Но на одних призывах далеко не уедешь. В данном случае уместно было бы подробно проанализировать действия моряков на боевых постах, выявить их ошибки, недостатки, нацелить людей на конкретные действия, а уж потом призвать их приумножать ратные дела. Такой анализ поможет, а точнее, заставит подчиненных подумать о своих поступках, сделать какие-то выводы, а значит, психологически подготовиться к восприятию замечаний. Сводить же разбор учения к призыву дорожить именем корабля вряд ли чему научит людей». До этого Гаврилов слушал комбрига внимательно и терпеливо, а тут не выдержал, бросил реплику:

— Имя корабля — это тоже оружие!

Капитан 1-го ранга Зерцалов прервал свою речь, достал из кармана тужурки платок, вытер потный лоб, а уж потом посмотрел на сидевшего напротив него Гаврилова. Спросил спокойно, без нервозности:

— Сергей Васильевич, вы что, желаете возразить?

Сокол толкнул его в бок, мол, помолчи. Но Гаврилов встал и тоже внешне спокойно, хотя в душе бушевала буря, сказал:

— Несколько слов, если можно.

— Пожалуйста, — согласно кивнул головой Зерцалов. — Только без эмоций, по-деловому, как и полагается командиру.

«Не бойся, я не стану критиковать тебя при всех, хотя и следовало бы, — мысленно ответил ему Гаврилов. — У меня будет возможность сделать это на другом совещании».

— Я, товарищ капитан первого ранга, — неторопливо, спокойным, обыденным тоном заговорил капитан 2-го ранга, ощущая на себе пытливые взгляды таких же, как и он, офицеров, с той лишь разницей, что сейчас ни один из них не подал голоса, — прошу извинить меня за реплику. Я допустил бестактность, перебив вас. Но теперь я позволю вновь возразить вам. Имя корабля — это своеобразное оружие, которое помогает мне в идейно-воспитательной работе с личным составом. И вообще, имя корабля — это строка в летописи всей державы. Посудите сами, насколько беднее была бы история Советского государства, не будь крейсера «Авроры»! А сторожевой корабль «Туман», повторивший здесь, на далеком и вьюжном Севере в годы Великой Отечественной войны подвиг русского крейсера «Варяг». А кто из нас не восхищался подвигом экипажа сторожевого корабля «Бриллиант»... — Гаврилов сделал паузу, полистал свой блокнот. — Имя на борту всегда больше, чем только название корабля.

Гаврилов умолк. Комбриг спросил:

— У вас все?

В его голосе Гаврилов уловил едва скрытую иронию, но виду не подал, ответил негромко, но твердо, будто вбивал в доску гвоздь:

— Нет, не все, — Гаврилов вновь полистал свою записную книжку, потом посмотрел на комбрига. — Вы, товарищ комбриг, однажды говорили, что корабль — это не кусок железа, а родной дом моряка, у корабля есть сердце, он дышит и прочее. А как же быть с именем? Что, разве у корабля, если он живет, дышит, вот как вы, я, — нет имени?

Комбриг усмехнулся широко и добродушно:

— Меня, Сергей Васильевич, родители нашли в ржаном поле. Имени у меня не было, отец подумал, подумал и изрек: «Назовем его Гришкой!»

Кто-то из офицеров хихикнул, в рядах зашептались, раздался даже веселый смешок. Но Гаврилов на это не обратил никакого внимания, он тут же отпарировал комбригу:

— Возможно, вас и нашли родители в ржаном поле, но корабль, изволю заметить, рождается на стапелях и имя ему дают заранее. Это — один из самых ответственных и волнующих моментов. — Гаврилов хотел было уже сесть, но решил еще сказать несколько слов. — Считаю, что любое дело надо делать страстно, убежденно, ибо оно, и только оно, возвеличивает личность. — И он сел.

Комбриг весело заметил:

— А ты, Сергей Васильевич, критику не очень-то жалуешь. А она, критика, вроде бальзама на сердечко. — И капитан 1-го ранга обратился к офицерам: — Ну что, товарищи, продолжим нашу работу...

«И ты, Григорий Павлович, не очень-то обожаешь критику», — неприязненно вздохнул Гаврилов.

После совещания комбриг всех отпустил, а Гаврилова задержал. Он неторопливо вышел из-за стола, закурил сам и предложил сигарету ему, но Гаврилов отказался, сославшись на то, что у него разболелась голова. Зерцалов молча подошел к окну, долго и задумчиво смотрел на залив, где стояли корабли, потом также молча подошел к карте, сделал на ней крестик синим карандашом и, вернувшись к столу, сел в мягкое коричневое кресло. Все это время Гаврилов мучительно размышлял, зачем он понадобился комбригу. Неужели обиделся на реплику и теперь будет выговаривать ему с глазу на глаз?

Комбриг погасил сигарету в черной массивной пепельнице, снова посмотрел в окно, а потом тихо, словно говорил с собой, сказал:

— На душе у меня кошки скребут...

— Что-нибудь случилось? — осторожно спросил Гаврилов, надеясь вызвать комбрига на откровенный разговор.

— Твой друг Сокол задержал судно-нарушитель, отконвоировал его в порт, а сети остались в море.

— Чьи сети?

— Судна-нарушителя, — громче обычного сказал капитан 1-го ранга. — Кажется, я накажу его на этот раз. Сети-то ладно, их можно было взять на борт и позже. Тут, Сергей Васильевич, другое. Сокол грубо нарушил святая святых... — Комбриг подошел к Гаврилову близко, поглядел прямо ему в глаза. — В море при задержании судна создалась сложная ситуация, а Сокол в это время отдыхал в каюте! Кораблем управлял старпом. Видите ли, старпом не разбудил командира, дескать, две ночи подряд Сокол не спал. А ведь в Корабельном уставе в статье сто пятидесятой прямо записано: в сложных условиях плавания командиру корабля оставлять ходовой мостик — главный командный пункт — недопустимо. Старпом судно задержал, а сети, по своей неопытности, на борт не выбрал. Пришлось снова посылать «Вихрь» в тот же район, чтобы выловить сети. Это ведь для нас улики! — Зерцалов подошел к карте, висевшей на стене, показал на синий крестик. — Вот здесь, у гряды банок иностранцы ловили рыбу. Кстати, еще не ясно, почему судно заходило в шхеры. Может быть, кого-то собирались взять на борт? Генерал Сергеев предупреждал нас...

«А на совещании комбриг и словом не обмолвился о просчете Сокола, — подумал Гаврилов. — Видно, оберегает его авторитет». Словно догадавшись о его мыслях, комбриг сказал:

— Я не стал об этом говорить на совещании, ибо не выяснил до конца все обстоятельства задержания судна-нарушителя. Упущения командира «Вихря» мы разберем во всех деталях позже. Однако меня, Сергей Васильевич, волнуют не сети, доказательства нарушения морской границы есть и без сетей, капитан судна уже подписал акт и признал себя виновным, — несколько смягчившись, продолжал комбриг. — Сокол не использовал гидроакустическую станцию в дозоре, а в том районе возможно появление чужой подводной лодки. Помните, три года тому назад командир «Алмаза» задержал нарушителя границы, которого должно было взять «рыболовное» судно? Как после выяснилось, этот нарушитель оказался иностранным агентом.

— Тот, который добрался до берега и стал отстреливаться, когда катер с моряками подошел к причалу? — уточнил Гаврилов.

— Вот, вот, тот самый, — подтвердил комбриг. — Это было в районе, где и теперь задержали судно.

Комбриг долго молчал. Он, видно, снова вспомнил Сокола и все еще в душе был огорчен его просчетом и теперь, размышляя об истоках ошибки, пришел к выводу, что командир «Вихря» не проявил должной требовательности ни к себе, ни к старпому: будь на месте старпома другой офицер, он непременно вызвал бы командира на ГКП, тем более при задержании судна. Комбриг недовольно пробурчал:

— Да, кажется, я накажу Сокола. Есть в нем этакая бесшабашность и отсутствие должной требовательности к офицерам...

Гаврилов на это ничего ему не ответил. Тот подошел к столу, собрал лежавшие на нем материалы совещания, положил их в сейф и коротко бросил:

— Завтра с утра мы с начальником политотдела идем в райком партии на беседу с первым секретарем. Накопилось много вопросов, и их надо решить в интересах усиления охраны морской границы. До сих пор нет у нас некоторых учебных кабинетов. Райисполком обещал выделить нам материалы для строительства здания, но что-то там медлят. Думаю, райком партии нам поможет в этом деле. — Он посмотрел на Гаврилова. — Ну, а что ты думаешь о Соколе?

Гаврилов ответил с иронической улыбкой:

— Так я уже говорил как-то в штабе о его стиле работы, но могу и повторить, — он стал загибать пальцы на левой руке. — Во-первых, Сокол — смелый, энергичный, но некоторые его решения при поиске «противника» шаблонны, они не отличаются оригинальностью, например, он редко применяет новые тактические приемы, в которых удачно сочетались бы дерзкий маневр, маскировка и дезинформация противника. Во-вторых, Сокол из боязни попасть в немилость начальству, то бишь к вам, Григорий Павлович, нередко укрывает нарушения на корабле, так, например, было с боцманом, который на берегу приложился к чарке, о чем стало известно на корабле. В-третьих, Сокол недооценивает организацию ходового мостика, когда надо быть на ГКП, его нет, вместо него — старпом. А ведь дозор — это выполнение боевого задания, и командир, как вы справедливо заметили, в трудных ситуациях должен и обязан быть на ГКП. — Гаврилов помолчал, глядя на комбрига, которому, видно, не по душе пришлись эти слова о Соколе, потом продолжал: — И еще один весьма существенный изъян в стиле работы командира «Вихря»: Александр Михайлович еще не научился быстро оценивать изменяющуюся обстановку и гибко реагировать на нее. В прошлом году, когда вы, Григорий Павлович, были в отпуске, мы в составе корабельной поисково-ударной группы вели поиск подводной лодки. Мои акустики быстро обнаружили ее, выдали на корабли необходимые данные. Но лодке удалось уйти от преследования. Контакт был передан «Вихрю», и командир КПУГ приказал Соколу атаковать ее торпедами, так как «Вихрь» находился в удобном для атаки секторе, но лодка выпустила имитатор, изменила курс, погрузилась на большую глубину, и Сокол не смог правильно разобраться в обстановке и выполнил условную стрельбу по имитатору, а лодка благополучно избежала атаки. Тогда на разборе учения он сам в этом признался, но шага вперед в повышении своей противолодочной подготовки так и не сделал. И вот вам новый эпизод с сетями...

«Угадал мои мысли о Соколе», — слушая Гаврилова, подумал комбриг, и от этого ему стало не по себе: он ведь рекомендовал Сокола для учебы в Военно-морскую академию. Выходит, рано ему там учиться, надо еще тут обрасти знаниями, а уж потом...

— Видимо, Сергей Васильевич, и я виноват в изъянах в стиле работы Сокола, — неожиданно признался комбриг. — Пообещал ему учебу в академии, вот он и перестал расти, впитывать в себя все то лучшее, что есть в практике работы других командиров.

После этих слов капитан 1-го ранга Зерцалов долго молчал, попыхивая сигаретой, и о чем-то невесело размышлял. И тут Гаврилов не выдержал, спросил:

— А меня-то зачем задержали?

Комбриг успокоительно поднял руку:

— Не торопись... Дело у меня к тебе серьезное, вот размышляю, с чего начать разговор. Нет, критиковать тебя больше не буду. — И официально добавил, погасив сигарету: — Хочу рекомендовать вас на должность начальника штаба бригады. Хватит вам ходить в командирах.

Гаврилов неожиданно растерялся: не ожидал он от комбрига такого предложения. Он так разволновался, что встал и начал ходить по кабинету, хрустя суставами пальцев. Командир «Ястреба» прекрасно знал, что так вести себя в кабинете комбрига неприлично, но ничего поделать с собой не мог. Видимо, так это расценил и Зерцалов, ибо замечаний ему не делал, а терпеливо ждал ответа. Наконец Гаврилов спросил:

— Куда уходит начштаба, если не секрет?

Комбриг ответил, что нынешний начальник штаба переводится на Черное море. По семейным обстоятельствам. В Севастополе у него живет мать, одна живет, очень больна и нуждается в уходе, сюда же ей ехать нельзя.

— Правда, и вы, Сергей Васильевич, просились перевести вас на юг, но... — И Зерцалов развел руками. — Вам пока добро не даю. Надеюсь, возражать не станете? Жена ваша, Лена, к Северу привыкла, дочь, как я слышал, едет сюда работать после окончания института, сын тоже уезжает в военно-морское училище. Не так ли?

— Так.

— Значит, согласны?

— Согласен, — твердо ответил Гаврилов и после недолгой паузы еще более четко выразил свое отношение к предложению комбрига: — Я благодарю вас, Григорий Павлович, за высокое доверие. Если меня назначат начштаба, постараюсь оправдать его. Я, кажется, на совещании погорячился, но я не хотел как-то уколоть вас. Просто поделился своими мыслями...

— Ничего, Сергей Васильевич, я не в обиде, — комбриг подошел к нему и пожал руку. — В споре рождается истина. Я только хотел бы дать вам один совет — не горячитесь по мелочам. Деятельность командира в дозоре или на учениях порой протекает на глазах всего экипажа. Быть для них образцом во всем — это ли не стимул для своего авторитета? То-то, Сергей Васильевич. Меня атаковать нелегко, а тем более обидеть: в любой критике в мой адрес я ищу рациональное зерно, а шелуха остается на совести того, кто критикует. — Зерцалов хитро прищурил глаз. — А вот ты, Сергей Васильевич, еще плохо изучаешь своих людей. Говорю это тебе как старший товарищ.

— А что случилось? — недоумевал Гаврилов.

— Скажи, кто отец старшины команды гидроакустиков мичмана Василия Демина?

— Живет он в Заозерной, — Гаврилов напряг память, — по улице имени маршала Буденного. Так, так... Да, воевал в пехоте. Домой вернулся с войны без ноги. А где он теперь и чем занимается, не знаю. Каюсь, что не узнал о нем у мичмана Демина.

Капитан 1-го ранга подошел к столу, достал из ящика письмо и протянул его Гаврилову.

— Прочти, тебе это надо знать...

«Простите, пожалуйста, Григорий Павлович, меня, ветерана войны, за то, что осмелился побеспокоить вас. Дело-то кровное для меня, потому и решился написать все, чем больна душа. О вас мне рассказывал сын мичман Демин, когда был на побывке. Сам я на морях не служил, на кораблях не плавал, правда, с десантом высаживался под Одессой. Было это в сентябре сорок первого года. Я, в то время минометчик, входил в состав 3-го Черноморского полка морской пехоты. Погрузились мы на эсминец «Бойкий», вместе с другими кораблями десанта (крейсера «Красный Кавказ», «Красный Крым», эсминцы «Бойкий», «Безупречный», «Фрунзе») стояли в Севастополе в Казачьей бухте. На крейсере «Красный Кавказ» находился командир высадки контр-адмирал Сергей Георгиевич Горшков, ныне адмирал флота Советского Союза. Мы, десантники, должны были атаковать с тыла фланг гитлеровских войск и захватить дальнобойную артиллерию врага, которая обстреливала город. Хорошо помню, как командир высадки десанта адмирал Горшков говорил нам перед посадкой на боевые корабли: «Моряки устроят всех вас удобно, накормят и напоят, вы будете чувствовать себя как дома. А уж там, на берегу, штыком и гранатой прокладывайте себе дорогу. Я верю, что каждый из вас до конца выполнит в бою свой долг перед Родиной. У моряков такая традиция: если погибать, то с честью, лицом в сторону врага. И вам, солдаты, храбрости не занимать». Командиром «Бойкого» в то время был Георгий Федорович Годлевский, может, знаете такого? Я потому его запомнил, что когда был ранен, то на этом корабле вместе с другими нас переправили в Севастополь, где я лежал в госпитале. «Теперь и ты, Кузьма Демин, морем крещенный, — говорил Годлевский, когда навещал меня в кубрике. — Подлатают тебя в госпитале, и прошу ко мне на корабль, будешь артиллеристом». С тех пор больше в своей жизни я не видел ни моря, ни кораблей. После госпиталя снова попал на фронт, и в сорок третьем на Курской дуге мне осколок бомбы ногу как бритвой отрезал... Ну, да что я все о себе? Вы уж извиняйте... А тружусь я в колхозе. Вася, мой сын, сказывал, что привык жить на морской границе, не мог нахвалиться своим кораблем. А тут вдруг телеграмму от его жены получил, просит меня, фронтовика, за сына заступиться. Сообщает, что приехала к нему на постоянное жительство, а его, мичмана Демина, почему-то хотят списать с корабля. Что там случилось с моим сыном? Если проштрафился, тогда у меня вопросов нет, он взрослый, пусть ответ держит по всей командирской строгости. А если хочет служить на флоте, то уважьте его просьбу. Море ему по душе, это уж факт, тут Василий чист душой. Молодость у наших сыновей, Григорий Павлович, не такая, какая была у нас с вами... Вы сами фронтовик (об этом мне говорил сын) и должны понять мою отцовскую тревогу за сына...»

У Гаврилова защемило на сердце. «Молодость у наших сыновей не такая, какая была у нас...» Прав Кузьма Демин, вот и он, Гаврилов, воевал, видел огонь, кровь и смерть товарищей. А Игорь хоть и служит на подводной лодке, а пороха еще не нюхал.

Он протянул письмо комбригу, тот не без строгости в голосе сказал:

— Пусть письмо пока останется у тебя. Мичман Демин служит на твоем корабле, ты его командир, вот и напиши инвалиду войны, как ты решил поступить с его сыном. — Зерцалов снова сел в кресло. — Если утвердят твою кандидатуру на должность начштаба, кого рекомендуешь назначить командиром корабля? Покрасов справится?

— Надо подумать, — скупо отозвался Гаврилов.

— Хорошенько подумай.

На телефонном аппарате зажглась сигнальная лампочка. Комбриг поднял трубку:

— Зерцалов слушает. Это я, Иван Васильевич. Слушаю. Я вас понял, товарищ генерал. Корабли несут службу по усиленному варианту, но пока объект не появляется... Нет, Гаврилов не оплошал. Он сделал все, что можно было сделать. Нет, нет, я этим не хочу сказать, что он — герой. Нарушитель выстрелил... Да, да, когда с катера на борт шхуны стали подниматься наши моряки... Понял вас, товарищ генерал. У острова «Ястребу» делать нечего, там несет службу другой корабль. Да, заданный участок моря осмотрели. Так, слушаю. Ганс Вернер дал неполные сведения, но очень ценные! Так это разве плохо? Ясно, я буду у вас. — Зерцалов выключил аппарат. — Генерал Сергеев приглашает нас прибыть к нему завтра в пятнадцать ноль-ноль.

— Есть! — козырнул Гаврилов.

Командир «Ястреба» просматривал журналы боевой подготовки командиров боевых частей и не сразу услышал стук в дверь.

— Ты, Сергей, что-то хмурый, — раскуривая сигарету, в каюту вошел капитан 2-го ранга Сокол.

— Мало ли у нас дел? — усмехнулся Гаврилов. — Как ты? Слышал я, что «Вихрь» задержал судно-нарушитель, а сети оставил в море?

Сокол передернул плечами, и, как показалось Гаврилову, в его больших, слегка затуманенных глазах, сверкнули недобрые огоньки.

— И ты уже знаешь? — вспыхнул он. — Случайно все вышло, потому-то комбриг особо и не шумел, пожурил, пожурил и... пожелал мне новых успехов на службе. Понимаешь, если честно, то меня подвел старпом. Корабль нес комбинированный дозор, я прилег отдохнуть, а старпома оставил за себя на ходовом мостике. Он отлично несет службу. Вскоре было замечено судно-нарушитель. Старпом задержал его, а сети не выбрал: была большая волна. И меня не разбудил. — Сокол тяжко передохнул, словно бы заново он переживал то, что случилось. — Досталось мне от комбрига на орехи. Я боялся, как бы не задробил он мне академию. Но вроде еду. Домой-то я, как видишь, не тороплюсь. А почему? Женушка моя, Зина ясноглазая, с детьми уже укатила в Москву к матери на все лето. Скоро и я уеду сдавать экзамены. Ты и не представляешь, Сергей, как я рвусь на учебу. Военно-морская академия — это же светило военно-морской науки! После ее окончания будет открыта дорога в комбриги, а там и большая звезда может засветить.

— А если задробят учебу, что тогда? — спросил невесело Гаврилов, вспомнив свой разговор с комбригом.

— Из-за сетей? — хмыкнул Сокол. — Чепуха! Надо смотреть в корень! Главное — задержано судно-нарушитель, а сетей могло и не быть. Вот у тебя — беда, сочувствую. Потерял человека! Ты не сердись, Сергей, к тебе я отношусь с уважением, но будь я комбригом, всыпал бы тебе за матроса на полную катушку.

— Сложная была ситуация, — пояснил Гаврилов, ощущая в душе неприязнь к Соколу. В этих его фразах командир «Вихря» вдруг раскрылся перед ним с новой стороны. Оказывается, Сокол только и думает о том, как бы поскорее сдать корабль и уехать в академию, еще не поступил, а уже мечтает о погонах адмирала.

— И все же ты допустил серьезный просчет, — стоял на своем Сокол. — Боюсь, что гибель матроса отрицательно скажется на твоем продвижении по службе. Начальство ведь не спрашивает, трудно ли тебе бывает в море, оно требует, чтобы на корабле всегда был порядок и чтобы моряки в любой ситуации действовали смело, решительно. А люди-то на корабле разные, один готов грудь свою подставить под пулю, а другой к опасности поворачивается спиной, а третий вдруг теряется и падает в воду...

Гаврилов, однако, решительно возразил:

— Я с тобой, Александр, не согласен. Ты не вник в суть дела, а берешься меня судить. И потом, моряки корабля... Они ведь мне не чужие. Тот же Покрасов, ну, растерялся, так что? Не боги горшки обжигают. Опасность закаляет людей. Я поначалу тоже рассердился на старпома, стал его упрекать. А потом осудил себя за скоропалительный вывод. Покрасов прав. Вот ты о матросе Климове говорил, — Гаврилов смягчил голос. — Я горжусь им. Человек не дрогнул в минуту опасности, не спрятался за чью-либо спину. Такие, как он, в войну становились героями. А твой боцман приложился к рюмке, — бросил упрек Гаврилов. — На корабль пришел навеселе. Ты ведь скрыл этот факт от комбрига? А на партактиве в своем выступлении говорил, что, мол, ничего нельзя скрывать, ибо правда светлее солнца. Выходит, слово-то у тебя, дружок, расходится с делом, а?

— Кто станет из-за одной рюмки бегать к начальству? — негромко ругнулся Сокол. — Я поговорил с боцманом, строго предупредил его, что, если еще хоть раз нарушит дисциплину, будет досрочно уволен в запас. И это возымело свое действие, — боцман отмечал день рождения сына, на столе стояло лишь две бутылки шампанского, и то купила его жена, а не он. Вот так! — Сокол помолчал, натянул черные перчатки, ударил в ладоши, потом посмотрел на Гаврилова. — У тебя, Сергей, вся голова седая, а ты по-прежнему лишь командир корабля. Конечно, у тебя за плечами война, тоже своего рода академия. Но каждому свое. Тебе уже к пятидесяти, — глухо уточнил он, — а мне и сорока нет. Соображаешь? Расти и расти по служебной лестнице. Ты только не сердись, Сергей. Сам знаешь — и морской границе свои адмиралы нужны. Ладно, я побегу в штаб, а то комбриг уйдет домой.

Гаврилов холодно попрощался с ним, подумав: «Карьерист и гордец. Неужели этого не видит Зерцалов?» Но тут он вспомнил о рапорте Покрасова. «Можно ли его оставить командиром корабля? Хорошенько подумай, если Покрасов еще не созрел быть командиром корабля, значит, так и скажи, будем искать другую кандидатуру». Эти слова комбрига вертелись у него в голове всю дорогу, пока он шел домой. Было уже поздно, но Лена не спала. Увидев его, повеселела, помогла ему снять шинель.

— Поздно ты стал приходить, — истомно-ласково молвила она.

«Может, стоит сказать ей о прошлом разговоре с Зерцаловым? — подумал он, но тут же отверг эту мысль. — Не стоит упреждать события». Он присел на диван и почувствовал себя легко и свободно. От моря он уставал. Его обеспокоил вид жены: похудела, под глазами появились синие круги, обычно румяное лицо ее посерело, стало каким-то невыразительным. От жалости к ней у него гулко заворочалось сердце. Он притянул ее к себе, поцеловал.

— Что тебя волнует? — тихо спросил он.

Она опустила голову.

— Игорек давно что-то не приходил... — начала она, но он прервал ее:

— Он снова ушел на лодке в океан и не скоро вернется в базу.

— Ты его видел?

— Да. Я был у него на лодке, — Сергей провел мягкой широкой ладонью по ее нежному, слегка смуглому лицу. — Командир нашим Игорем доволен. Службу он любит, его желание стать офицером я разделяю.

— А Варя почему-то молчит, будто чужие мы ей, — неожиданно перевела жена разговор на дочь. — У меня даже испуг появился за Варю... — Она не договорила, и он спросил:

— Какой испуг?

— Игорь Борисович не разлюбил Варю?

— Что-то притих твой Игорь Борисович, — вздохнул Гаврилов. — Какой-то он непостоянный. — В его голосе прозвучала грусть, и Лена невольно насторожилась.

— Ты же сам как-то хвалил Покрасова, а теперь? — Она тряхнула головой. — Нет, я решительно тебя не понимаю. Может, ты и прав, но я тебя не понимаю.

Он встал с дивана, подошел к окну. Над бухтой повисла ночь. Море угомонилось, теперь оно дремало. Корабли у причала стояли недвижимо. Он глядел на темное море, а мысли его были о дочери. В канун отъезда они долго беседовали.

— Я не знаю, чем тебе не нравится Игорь, но человек он порядочный, — запальчиво говорила дочь. — А может, ты завидуешь ему? Он намного моложе тебя, а уже старший помощник. А там и до командирского мостика недалеко. — Она ехидно улыбнулась. — Но ты не волнуйся, он не станет тебя подсиживать. Он не торопится стать командиром корабля, он просто хочет у тебя перенять опыт, а уж потом... — Варя немного помолчала, заметив, что ее слова насторожили отца, это было видно по его напряженному лицу, сдвинутым к переносью бровям. — Признайся, папа, ты завидуешь ему, да?

— Перестань! — грубо оборвал ее отец. — Покрасов для меня не Игорь, как выразилась ты, а Игорь Борисович. И потом, ты же сама сказала, что у каждого своя судьба? У меня судьба тоже своя. Чему я могу завидовать? В его годы я был командиром боевой части, а он уже старпом. Ну и что? Тут, Варя, каждому свое. Я воевал, и думать о чинах мне было некогда. Словом, Покрасов тебе не пара.

— А это, извини, мое дело, — озорно блеснув глазами, возразила Варя.

Они долго молчали. Варя стояла у окна и задумчиво смотрела на море, над водой курился туман, чайки грустно кричали, пролетая над кораблями и судами. Ей было больно, что отец не понимает ее, но сказать ему об этом она не могла — пусть думает, что ее вовсе не волнуют его упреки и советы. Наконец она не выдержала молчания, сказала:

— Мы условились с Игорем, что после института я приеду на Север работать. Но прежде съездим к матери и заберем его дочь.

В душе отца похолодело.

— Значит, ты решила...

Варя не дала ему договорить.

— Да, папа, — сердито и даже зло молвила она. — Я твердо решила выйти за Игоря замуж. И пожалуйста, не пытайся отговорить меня. Я еще не знаю, как у нас сложится жизнь, но я люблю его. Тебе, видно, этого не понять. — И Варя, тихо прикрыв за собой дверь его кабинета, вышла в свою комнату.

Теперь Гаврилов был уверен, что Покрасов своего шанса не упустит. И все же не все еще потеряно, подумал он. Надо, чтобы жена поговорила с Варей.

Сергей Васильевич стоял у окна, пока не услышал всхлипывание жены. Обернулся. Лена сидела на краю дивана и, уронив голову на валик, тихо плакала. Он подумал о том, что ему надо уйти, оставить ее одну, тогда она успокоится. Он решительно встал. Лена подняла голову.

— На корабль? — тихо спросила она.

Он молча кивнул и стал надевать шинель. У порога остановился.

— Я поговорю с Покрасовым, — пообещал он. — Только не надо слез... — И, хлопнув дверью, вышел.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

— Ну, докладывайте, товарищ капитан Юрий Воронов, кажется, вас по батюшке Кузьмич? — в голосе генерала чувствуется ирония, но добродушие, которым дышало его лицо, было не скрыть. И от того, что начальник так запросто с ним беседует, даже шутит, капитану стало веселее. Он доволен и тем, что сделал, и не сомневается в том, что все остальное, которое ему надлежит сделать, получит самую высокую оценку генерала. И если генерал улыбается, даже шутит, значит, и он доволен следователем.

— Я начну с того, как он меня встретил, этот Фриц Герман, — Воронов собрался уже было рассказывать, но генерал прервал его:

— Как он вас встретил — потом, а сейчас говорите, что вам удалось выяснить. — В голосе Сергеева прозвучала суровость, и капитан понял, что надо прежде доложить суть дела, а уж потом переходить к эмоциям. — Что, Фриц Герман снова воды в рот набрал?

— На этот раз он не молчал.

Генерал насторожился:

— Да? Это уже что-то новое. И что же он вам поведал? Сказал, кому притащил целый мешок шпионских принадлежностей?

— Нет. Мне удалось заставить его говорить совершенно о другом.

— О чем же?

— У него жена знаете кто? Внучка одного из бывших абверовских генералов.

— Интересно, кто же этот генерал?

— Генерал Гюмель.

— Слышал о таком, — качнул головой Сергеев. — В свое время, если память не подводит, Гюмель был на службе у Канариса. Это он, Гюмель, вместе с начальником второго отдела абвера генералом Лахузеном организовал специальную группу «А», которая занималась подготовкой диверсий и в целом работой по разложению советского тыла. Хотя многие немецко-фашистские шпионы и диверсанты были схвачены и обезврежены, часть из них проникла на советскую территорию. Я это хорошо помню, потому что сам принимал участие в операциях. Так что если Фриц Герман откормыш Генриха Гюмеля, нам его не «раскусить», скорее он попытается бежать или покончить с собой.

— Пока молчит... — На слове «пока» Воронов сделал ударение.

Свою профессию следователя Воронов любил. В двадцать два года он стал лейтенантом и вел свой первый допрос нарушителя границы, а в двадцать семь лет Воронов был ранен. (Он участвовал в одной операции по задержанию агента иностранной разведки, было это ночью в море, и во время перестрелки пуля угодила в плечо. И все же у него хватило сил задержать врага, пока не подоспели наши товарищи.) И хотя с виду Воронов щуплый, сила в нем была, и слабостью характера он не страдал. Правда, поначалу у него бывали срывы, но генерал не распекал его, как мальчишку, а стремился повести дело так, чтобы Воронов сам увидел свой промах, сумел бы его исправить. «Вы не просто следователь, а инженер человеческой души, и каждое сердце, даже если оно чужое, должно вам открыться», — как-то сказал ему Сергеев. Воронов робко улыбнулся и, глядя на генерала, ответил: «Я больше полагаюсь на истину, а уж потом на чувства». У Воронова был брат Игнат, который служил на подводной лодке на Балтике. Нередко в своих письмах он рассказывал о себе. «Плавать под толщами сумеречных глубин, где рыщут акулы да киты, романтично, — однажды писал Игнат, — но стоит лодке опуститься на глубину ниже допустимой нормы, и глубины раздавят ее корпус, как яичную скорлупу. Так что и у нас, Юрко, свои трудности, хотя твою работу чекиста я ставлю выше своей штурманской профессии. Как старший брат, горжусь, что ты — чекист...»

«Надо бы заехать к нему на лодку, когда буду в отпуске, поздравить его с рождением сына», — подумал сейчас Воронов.

— Пока молчит, — угрюмо повторил генерал, и на его лице появилось суровое выражение. — Нас, однако, это не устраивает. Так...

Сергеев молча подошел к столу, сел. Какое-то время он о чем-то думал, потом неторопливо, но доверительно заговорил:

— Мы, Воронов, с тобой люди государственные, ты — капитан, я — генерал. Но и ты, и я, все мы служим одному общему делу — бережем нашу Родину от всяких врагов, а точнее, обезвреживаем тех, кто своими костлявыми руками-щупальцами тянется к нашим секретам, стремится выкрасть их. И тут, как говорится в народе, держи уши топориком да смотри зорче, по-соколиному. Врагу нет никакой пощады, это ты понимаешь. Но нам с тобой не поздоровится, если упустим лазутчика, если он окажется хитрее и умнее нас, если, наконец, мы не сможем разоблачить его, выведать то, ради чего его забросили в нашу страну. Может, говорю с тобой по-книжному, говорю прописные истины, но суть тебе ясна...

Капитан, слушая Сергеева, с хитрецой во взгляде серых глаз, улыбнулся, качнув головой, и это заставило генерала продолжить свою мысль:

— Чекист, как я понимаю, человек самого что ни есть высокого долга. Вот ты и старайся нести этот долг надежно, не вешай нос, если что-то не получается...

— Я не вешаю, товарищ генерал, — с обидой в голосе сказал Воронов.

— Вот говоришь, молчит агент, а ты сумей сделать так, чтобы он заговорил. Ведь крайне важно знать, кому он притащил полиэтиленовый мешок...

— Я постараюсь это сделать, — заверил генерала Воронов. — Вечером снова буду его допрашивать.

Но спустя час после этого разговора Фриц Герман покончил с собой. Ампула с ядом была спрятана у него в зубе. Когда майор Кошкин доложил об этом, Сергеев не сразу поверил. Чего-чего, а этого он никак не ожидал, и от доклада майора у него что-то в душе треснуло, и такая боль придавила грудь, что он встал, прошелся по кабинету. Сергеев знал, что Ковров воспримет эту новость недобро, наверняка упрекнет, что не уберегли агента, не узнали, к кому он шел на «свидание».

После обеда Сергеев вызвал к себе майора Кошкина.

— Садись... — бросил генерал.

Кошкин сразу понял, что начальник все еще сердит. Но майор, не один год прослуживший с Сергеевым, хорошо знал, что у того нет тупиков в деле, которое ему приходилось вести и во имя которого отдавал всего себя. Конечно, у него, как у каждого мыслящего человека, случались срывы, выявлялись недоработки, но это не удручало генерала, из каждого дела он умел извлекать пользу. По натуре он был прост, доступен, и вот это притягивало к нему людей.

— Ганса Вернера допросили?

— Да, мы это сделали с Вороновым, я только собирался вам доложить, — Кошкин поправил на носу свои светло-черные очки, улыбнулся, но эта его улыбка не вызвала у генерала особого энтузиазма. Он холодно спросил:

— Что именно?

Кошкин сообщил об агенте по кличке Старик. Этот матерый разведчик, по словам Ганса Вернера, завербовал его. У Старика, судя по тому, как он готовился к переходу морской границы, на Севере кто-то есть, возможно, из тех, с кем гестапо сотрудничало в годы минувшей войны.

— А ты молодец, Федор Герасимович, — похвалил майора генерал. У него созрела мысль: сейчас же, немедленно поговорить с Гансом Вернером. — Ты беседовал с ним по-немецки?

— Да. Он совсем «раскололся», боится за свою шкуру.

— Давай его сюда, не будем терять времени. Будешь переводить. И вот еще что, — воодушевляясь, продолжал генерал, — срочно выясни, нет ли в Центре каких-либо сведений о Старике. Если Старик вербовал Ганса Вернера, он должен опознать своего «учителя», не так ли?

— Этот вариант я и собирался вам предложить, — Кошкин, воспользовавшись тем, что генерал повеселел, спросил: — Не пора ли нам брать главбуха?

Сергеев ответил не сразу. Тяжело ступая по полу, он прошел к столу, переложил на нем какие-то бумаги, потом снова зашагал по кабинету.

— Пока брать его не будем, — наконец сказал генерал, нарушив тягостное и долгое молчание, от которого Кошкину стало не по себе. — Вот-вот Горбань уедет в столицу, а уж там есть кому за ним присмотреть. Он не тот, за кого себя выдает. Или вы станете возражать?

— Нет, — быстро согласился Кошкин. — Человек он не наш, потому и настаиваю на его аресте.

— Да, человек он не наш, — Сергеев сел в кресло. — Давайте сюда вашего подопечного...

Ганс Вернер вошел в кабинет робко, перекрестился, потом шагнул к столу, за которым сидел Сергеев. Поклонившись ему, он сказал что-то на немецком языке и сел на стул, на который ему показал майор. Генерал успел заметить, что «гость» настороженным, цепким взглядом обвел его кабинет, задержал глаза на большой карте Баренцева моря.

— Что он сказал? — спросил Сергеев у Кошкина.

— Он сказал: бог вам в помощь, господин русский генерал.

— Ишь ты, — усмехнулся Сергеев. — Ладно, садись, Федор Герасимович, будешь переводить.

Сергеев задавал Гансу Вернеру самые разные вопросы: где родился, в какой школе учился, кто были преподаватели, жив ли отец, мать, где они работают и есть ли у Ганса сестры и братья; почему после службы он пошел в рыбаки, а не на завод... Ганс отвечал охотно. Когда Сергеев спросил, женат ли, Вернер широко улыбнулся:

— Мой жена Марта родил девочку!

— Поздравляю, — генерал сдвинул брови.

— А убивать людей вы считаете честным трудом?

На лице Ганса появилась лукавая улыбка. Он заговорил быстро, Кошкин едва успевал переводить:

— В своей жизни я еще никого не убил и, надеюсь, никогда не буду стрелять в человека, даже если он советский коммунист. В моем понимании честно отрабатывать деньги, это доставить Фрица Германа на резиновой лодке к советскому берегу, потом вернуться на шхуну. И хотя эта затея сорвалась, меня совесть не угнетает: в советского моряка я не стрелял. Это стрелял Фриц Герман. Он умеет убивать. У него не сердце, а камень. Он говорил, что ненавидит русских, особенно коммунистов. Это они убили его отца в сорок втором году под Сталинградом. Отец лишь выполнял свою присягу на верность фюреру, говорил он, а они убили отца. Он ничего плохого на русской земле не делал, он лишь выполнял волю фюрера — убивал русских, убивал во имя великого рейха. Так говорил Фриц Герман, но я, Ганс Вернер, так не говорю. Мой отец тоже воевал против русских на Украине, но он русских не убивал, он служил в интендантских частях, вел заготовку скота для Германии, отправлял его в тыл...

— Ваш отец знает, кем вы стали? — генерал заметил, как под глазом у «гостя» дернулась тонкая жилка. Видно, этот вопрос пришелся ему не по душе.

Однако Вернер ответил, как понял Кошкин, правду.

— Нет, отец не знает, но, видимо, догадывался, кто мне выдал большие деньги. Перед выходом в море я пришел к отцу и сказал, что с моря могу и не вернуться. Он спросил: «Куда тебя посылают?» Я ответил: «Туда, где ты был в годы минувшей войны». Он грустно сказал: «Ганс, молю богом, не продай себя...»

Сергеев посмотрел ему в лицо.

— Ну, и как вы теперь?

— Вреда русским я не желаю...

— Если вы не желаете нам вреда, — не без лукавства спросил Сергеев, — то почему согласились идти к границе да еще переправлять на резиновой лодке матерого агента? Что-то концы не сходятся.

В глазах Ганса появился стальной блеск. Но тут же они стали строгими и какими-то грустными.

— Мне надо было чем-то жить... У меня выбора не было. Но я не стрелял в вашего моряка, хотя Фриц Герман и приказывал это делать, когда ваши люди стали высаживаться на шхуну. В своей жизни я никого не убил. Я не думал, что русские нас обнаружат, а радиоаппаратура попадет в ваши руки.

Сергеев долго молчал. Потом спросил:

— Скажите, почему Фриц Герман отравился? Когда его схватили наши люди, он не воспользовался ампулой с ядом, которую спрятал в зубе. А отравился после, когда ему никто не угрожал? Или это вышло случайно?

Ганс ответил тут же, словно заранее ждал этого вопроса.

— Нет, господин русский генерал, случайности в этом нет. Шеф ему сказал, что, если операция сорвется, пусть пеняет на себя. Ну, а операция сорвалась. Что ему оставалось делать? Он понял, что выхода у него нет. «Из меня они и слова не вытянули», — заявил Герман, когда вернулся с допроса. Потом он отравился. Что ж, туда ему и дорога, — добавил Ганс. — Он был агент по кличке Волк.

— А какая кличка у того, к кому он шел? — спросил генерал.

— Старик. Шеф говорил, что был такой агент, он погиб где-то в Венгрии во время перехода границы. Он считал его лучшим агентом и, как признался мне Фриц, дал эту кличку ему. Старик и меня завербовал... Но теперь я понял, что ошибался. Вы мне не верите? — Он так внимательно посмотрел на генерала, что тот смутился, отвел взгляд в сторону. Ему не хотелось говорить на эту тему, и вовсе не потому, что Ганс был человеком чужим ему по духу и образу мыслей; просто Сергеев настороженно относился к тем, кто на первом же допросе сразу начинал каяться в своих грехах. — Я говорю вам правду, — в горле у Ганса пересохло, потому голос его стал сиплым. Сергеев встал, налил ему в стакан воды и подал. Ганс с жадностью выпил и даже в знак благодарности улыбнулся.

Беседа продолжалась. Сергеев долго не решался задать ему один вопрос, но, подумав, решил все же это сделать.

— Скажите, вы ничего не слышали о Драконе?

Глаза у Ганса блеснули.

— Слышал. Это очень опытный агент. Его высоко ценит Старик, одно время они где-то были вместе, кажется, в Норвегии.

— Кто он, Дракон? — Сергеев ближе подошел к Гансу.

— Я точно не знаю, кто скрывается под этой кличкой, — решительно заявил Ганс Вернер, — но со слов Фрица Германа понял, что зовут его Гельмутом. В свое время и Старик хвастал, что у него есть у кого пожить, если ему удастся перейти границу. Кстати, — продолжал Ганс, — когда Гельмут собирался к вам, то есть переходить вашу границу, — поправился Вернер, — он взял с собой документы из архива немецкой разведки, которая в годы войны работала в одном из портовых городов Норвегии.

— Что за документы?

— Этого я не знаю, — Ганс провел ладонью по влажному лбу. — Я бы охотно сказал, но я не знаю. Даю вам слово, что не знаю.

— Ну хорошо, — согласился Сергеев и решил задать вопрос с другого конца, — тогда зачем он их взял?

— Если учесть, что это какие-то компрометирующие документы, то можно предположить: Дракон должен был кого-то заставить работать на него, припугнув старым прошлым. — Ганс потянулся к стакану, выпил несколько глотков воды. — Мне кажется, — продолжал он, — что человек, к которому шел Гельмут на связь, был когда-то в плену у немцев. Я тоже знаю, что в годы войны он плавал на советском боевом корабле, раненный, попал к немцам в плен. Тогда-то его и завербовали. Фамилия у него какая-то странная...

«Неужели Кречет?» — вдруг подумал Кошкин, с нетерпением ожидая, что скажет Ганс. Но он все еще вспоминал.

— Нет, не помню, — наконец, выдохнул он и рукавом черной, в клетку, рубашки вытер на усталом лице капли пота.

— Кречет? — подсказал ему генерал.

Ганс через силу улыбнулся.

— Да, вроде это имя. Впрочем, я не уверен, так ли это...

— А фамилию Горбань вы случайно не слышали там у себя? — вновь спросил генерал.

— Вы извините, но я не помню, — Ганс неловко качнул головой, будто шею ему тер воротник рубашки. — Покажите мне лучше фото, и я скажу, Старик это или нет. На людей у меня хорошая память, а вот на имена — плохая. И вообще я сейчас очень взволнован, вы даже представить себе не можете, как я переживаю... Нет, не за себя, — добавил он. — Боюсь за свою семью, дочь, как она там, малышка? А у вас, господин генерал, есть дети?

Сергеев поморщился.

— Должен вам пояснить, Ганс Вернер, что здесь я задаю вопросы, а вы обязаны отвечать, — сухо и строго сказал он. И снова генерал вернулся к разговору о Старике. — С какой целью он заброшен к нам?

Лицо Ганса закаменело. Видимо, этого он не знал и потому переживал. Генерал догадался и перевел разговор на другую тему. Он спросил, был ли Ганс Вернер когда-либо в Советском Союзе?

— Нет, не был, но о вас нам много рассказывали в разведшколе, где нас обучали.

— Что же вам рассказывали? Это даже интересно! — генерал заулыбался.

— Шеф говорил, что вы лично допрашивали Пауэрса, он предупреждал, что если мы попадем в руки чекистов, с нас сдерут шкуру, будут пытать электрическим током, бить до тех пор, пока мы не подохнем.

— Вы этому поверили?

— Если бы я поверил, живым вам не дался бы.

Потом разговор зашел о шхуне, на которой оба нарушителя были доставлены в район Каменных братьев. Прежде всего Сергееву хотелось выяснить, знал ли капитан шхуны, кто они такие.

— Нет, не знал, — ответил Ганс без промедления. — Ему было приказано доставить нас в район Каменных братьев. И он это сделал...

Сергеев встал из-за стола, взял в шкафу сигареты и закурил. Глядя на Кошкина, с усмешкой сказал:

— Твой «бедняк» разговорчивый, хотя старается себя выгородить. Послушаешь, так он ягненок, а Фриц Герман — волк.

Кошкин молчал. Молчал и Ганс, он смотрел то на генерала, то переводил свой взгляд на майора. Потом сказал на русском языке:

— Я говорю правду, моя совесть чиста...

Сергеев удивленно вскинул брови:

— Вы знаете русский язык?

— Знаю. — И добавил: — Старик злой, опасный, его надо поймать... — и Ганс с силой сжал кулаки.

«Видно, Старик и вправду опасный тип», — подумал Сергеев и через Кошкина спросил, бывал ли Старик в нашей стране.

Ганс ответил, что бывал. Он плавал на торговом судне, не раз судно заходило в Мурманск. Старик хорошо знает Север, потому что раньше служил в Норвегии на кораблях НАТО. Его очень интересуют советские военные корабли, особенно атомные подводные лодки.

— Однажды я пришел к нему в гости, и он стал мне показывать фото советских атомных лодок. Я не знаю, где он их достал, но изучал очень внимательно, словно собирался на них плавать. Да, господин русский генерал, именно такое впечатление было у меня, когда я увидел у него много-много фотокарточек ваших боевых кораблей. Он даже говорил, что на американскую лодку «Тершер» он бы не ступил ногой, не то что плавать на ней, а вот на русской атомной лодке ему хочется побывать...

Допрос длился еще с час, а потом Сергеев встал и кивнул Кошкину.

— Уведите его, а сами заходите ко мне.

— Слушаюсь!

Вернулся Кошкин, когда генерал что-то колдовал над картой Баренцева моря. Встретил он майора с добродушной улыбкой.

— Твой подопечный дал ценные сведения, — Сергеев тепло пожал ему руку. — Спасибо за службу, Федор Герасимович. Пока ты ходил, я прочел ответ из Центра. Агент по кличке Старик, оказывается, есть. Его подлинное имя Гельмут Шранке. Фотокарточка будет у нас через час-два. Так что пусть там накормят Ганса Вернера, и потом снова ты приведешь его ко мне.

— Как прикажете, Иван Васильевич, — Кошкин грустно посмотрел на генерала. — Болит у меня душа за Кречета. Разрешите мне съездить к нему домой? Я мигом — туда и обратно. Я вас очень прошу...

В это время в кабинет вошел дежурный и доложил: только что звонили из горотдела милиции. Кречета нашли в карьере. Кошкин сразу сник, ему стало знобко. Он решительно шагнул к дежурному, хотел что-то спросить, но генерал опередил его:

— Он жив?

— Лежит без сознания...

— Так... — Сергеев яростно выругался. — Где это случилось?

— Неподалеку от причала. Впрочем, я могу вас соединить с горотделом милиции, и вам объяснят подробности.

— Нет, не надо, туда поедет наш сотрудник. — Он взглянул на майора. — Собирайтесь...

Пока Кошкин находился в больнице и выяснял, как все произошло, Сергеев неотлучно находился в кабинете. Он тяжело переживал за Кречета. У генерала еще не было фактов, но интуиция подсказывала, что Кречета пытался убрать главбух. И когда Кошкин вернулся под вечер, Сергеев тут же вызвал его к себе.

— Я долго сидел у койки Кречета. Он все время бредил. Потом вдруг пришел в себя, взял меня за руку.

— Видно, каюк мне, Федор Герасимович...

— Кто вас столкнул с обрыва? — спросил я.

— Горбань... Ночью... — И снова потерял сознание.

— Так мы и предполагали, — задумчиво молвил генерал, расхаживая по кабинету. Его шаги гулко отдавались в душе Кошкина. — А что врачи, будут Кречета оперировать?

— Да, но очень мало шансов на успех. Хирург так и сказал...

Генерал долго молчал. Наконец он спросил:

— Горбань едет в Москву завтра?

— Так точно, — подтвердил Кошкин. — Он уже взял билет в купированный вагон.

В кабинет вошел дежурный по управлению.

— Извините, товарищ генерал, дело срочное, — и он положил на стол фотокарточку. — Только поступила из Москвы.

Сергеев пристально всматривался в лицо человека. На вид ему было лет тридцать пять, тяжелый подбородок, глаза большие, немного задумчивые, нос чуточку вздернут, волосы на голове аккуратно причесаны.

— Вот он какой Старик, а? — вертел в руках Сергеев фотокарточку. Потом распорядился ввести в кабинет Ганса Вернера.

Генерал закурил, а когда в дверях появился конвоир с арестованным, погасил сигарету и попросил Ганса Вернера подойти к столу. Тот, робко взглянув на генерала, сделал несколько шагов вперед. Увидел на столе фотокарточку, схватил ее. Не успел Сергеев что-либо спросить, как он воскликнул:

— Старик! Я видел этот лицо... — И тут же перешел на свой язык.

Кошкин едва успевал переводить. Ганс говорил, что Старик в прошлом военный моряк, умеет выходить из подводной лодки под водой в специальном снаряжении через торпедный аппарат...

— Гут, — сказал генерал. — Спасибо за информацию. Можете идти...

Кошкин ждал, что скажет Сергеев. Тот, однако, пока размышлял. Раз, другой генерал прошелся по кабинету, но вот он остановился у окна и в раздумье промолвил:

— Кажется мне, что Старика на Севере нет.

Впервые за последние дни он остро ощутил чувство тревоги. А вдруг Старик затаился где-то рядом, ждет подходящего момента, чтобы уйти на ту сторону?

Дежурный принес стакан горячего чая, но генерал к нему так и не притронулся. Он смотрел в темное окно, словно кого-то там видел, но майор знал — такая у него манера, когда о чем-либо глубоко размышлял, видимо не желая, чтобы подчиненные видели на его лице печаль или задумчивость. Но вот он обернулся, в его лучистых пронзительных глазах вспыхнули огоньки.

— Вот что, Федор Герасимович, надо вам повидаться с женой главбуха Ириной Васильевной, показать ей фотокарточку Старика. Не он ли скрывается под фамилией Грейчуса?

— Это — идея, Иван Васильевич, — оживился Кошкин. — Но как это сделать?

— Подумайте, — строго заметил генерал. — Лично вам идти на квартиру главбуха запрещаю. И пожалуйста, по этому делу никаких таких вопросов прошу не задавать. Разве не ясно, что мы имеем дело с опасным человеком.

— Вас понял... — отозвался Кошкин и вышел.

Сергеев грустный сидел за столом, над которым тускло горела лампа в зеленом абажуре. Закурив сигарету, он снова подошел к окну. На темном рейде крохотными звездочками горели корабельные огни. Во дворе тихо и безветренно. Генерал с нетерпением, с каким-то неведомым раньше волнением дожидался звонка от Кошкина. На майора он надеялся, как на самого себя, и был уверен, что тому удастся переговорить с женой Горбаня. Он не докурил сигарету, подошел к столу, снял трубку внутреннего телефона и попросил дежурного по управлению соединить его со штабом бригады пограничных кораблей. «Мне нужен Зерцалов», — добавил генерал.

Кошкин в это время уже сидел в уютной комнате дочери маячника Любы. Под видом помочь ей раскроить платье, та позвала соседку, майор стал беседовать с ней, а Люба ушла на кухню готовить чай.

— Наслышан я, Ирина Васильевна, что у вас гостит молодой рыбак, не так ли? Прошу, садитесь вот тут, рядом со мной, чтобы видеть ваше лицо.

— Вы о Петрасе Грейчусе? — спросила жена Горбаня настороженно, и в ее голосе прозвучала насмешка. — Гостит. Правда, остановился он где-то в городе, у нас был всего три раза.

— Красивый? — усмехнулся Кошкин. Он не думал спрашивать об этом, но настороженность, с какой Ирина Васильевна отнеслась к его разговору, надо было рассеять. Расчет Кошкина оправдался. Ирина Васильевна повеселела. Он достал из кармана пальто фотокарточку и показал ее Ирине Васильевне. — Вы когда-нибудь видели этого человека?

Она взглянула на фотокарточку:

— Ничего в нем нет особенного. А вот Петрас симпатичный. В него я могла бы влюбиться...

— Не стоит, Ирина Васильевна, — резко сказал Кошкин.

— Он плохой человек, этот Петрас? Я так и знала. Чуяло мое сердце...

Кошкин спрятал фотокарточку в карман пальто.

— Ирина Васильевна, я прошу вас мужу не говорить о нашей беседе. Повторяю — ни слова, иначе, если он узнает, вам не поздоровится.

Прямота Кошкина подкупила Ирину Васильевну, и она стала жаловаться на своего мужа; в последнее время, после приезда Грейчуса, он стал каким-то пугливым, недоверчивым.

— Завтра Тарас уезжает в Москву, — сказала она. — Я хотела поехать с ним, но он не берет, говорит, дел у него там по самое горло. Ну, а кто такой этот Грейчус?

— Рыбак, — уклонился от прямого ответа Кошкин. Он встал. — Мне пора. Спасибо за беседу.

— Что знала, то сказала, — развела руками Ирина Васильевна.

У порога Кошкин остановился, спросил:

— Ваша девичья фамилия случайно не Снегирева?

— Это моя мама. Она живет в селе. А что?

— Да так... — замялся Кошкин. — Впрочем, когда вы ей посылали денежный перевод?

Ирина Васильевна покраснела.

— Не я посылала, Тарас... А что? — в ее глазах появилась настороженность.

— Хорошо, что не забываете мать, — улыбнулся Кошкин. И, чтобы хоть как-то размягчить душу собеседнице, добавил: — О вашей маме мне много Кречет рассказывал. Ваша мама — прекрасный человек.

«Значит, Старик и Грейчус — не одно и то же лицо, — размышлял Кошкин. — Но тогда кто он и где его искать? Ганс Вернер уверяет, что для него доставили рацию и всякие шпионские предметы. Не ясна во всем этом и роль главбуха — на кого он работает? Завербовали его еще в годы войны, это — факт. Странно, однако, ведь не он, а Кречет был в плену. Что-то тут не так... И опять же, если Кречет, как уверял Горбань, боевой друг, зачем же тогда он толкнул его с обрыва? Видимо, Кречет в чем-то проговорился. А что будет делать Грейчус, когда уедет Горбань? Наверняка ждет людей с того берега, а то не знает, что Фриц Герман мертв, Ганс Вернер задержан. И все же на остров кто-то непременно прибудет за сумкой. Надо установить наблюдение за островом».

Было темно, и Кошкин не сразу увидел за углом свою машину. Водитель открыл ему дверцу и коротко спросил:

— Куда?

— В город.

У гостиницы «Арктика» он велел шоферу остановить машину и заторопился к телефону-автомату. Набрал номер кабинета Сергеева.

— Это я, Иван Васильевич, — сказал негромко. — Ирина Васильевна не знает, кто этот человек на фото. Она никогда его не видела. Что? Повторите, пожалуйста, не понял... Так, ясно. Еду в управление...

Сергееву было над чем задуматься. Когда капитан Алентьев докладывал ему о своей встрече с Барсом, раздался звонок из Москвы. Оттуда сообщили, что рулевой Петрас Грейчус года три тому назад утонул в реке. На рассвете в субботу он уехал в лес за грибами, но домой так и не вернулся. На пятый день его труп нашли у берега. Грейчус был в кожаном пальто, в сапогах, в кармане брюк обнаружили деньги, а вот паспорта при нем не оказалось.

— Убрали, значит, настоящего Грейчуса, — молвил Сергеев, положив трубку. — А под его маской скрывается какой-то Гельмут. Но как его фамилия, Ганс Вернер не знает. При встрече с Барсом скажите ему об этом.

— И еще новость, — заговорил капитан Алентьев, — стало известно, что Грейчус вчера опять встречался с главбухом, они сидели в пивной и о чем-то оживленно беседовали. Барс их видел. Сегодня утром Грейчус попросил брата Феклы Тарасовой Андрея сходить с ним на катере на остров Талый. Туда, где они были несколько дней тому назад...

Сергеев стоял у окна. Запрокинув голову назад, он о чем-то сосредоточенно думал. Потом обернулся к Алентьеву:

— Итак, Горбань едет в Москву, а Грейчус остается здесь? — спросил он.

— Да. Барс уверен, что так оно и будет.

«Если Грейчус остается здесь, то должен остаться и Барс, — размышлял генерал. — Тогда кого послать в Москву? Надо ведь и в дороге наблюдать за главбухом, может, он с кем-нибудь будет встречаться. Но кого послать? Может, Кошкина? Впрочем, нельзя — Горбань его знает и, если увидит, насторожится. Тогда кого?..»

Словно угадав его мысли, Алентьев спросил:

— Вы решили, кто поедет «сопровождать» главбуха?

Генерал ответил не сразу. Алентьева он знал как пылкого, смелого чекиста, готового отправиться куда угодно, хоть на край света, если это надо. «Пока я холостой, могу летать по стране как птица, — говорил он как-то. — А женюсь, буду дома по вечерам сына нянчить».

Сергеев подошел к столу, сел. Глядя на капитана, спросил:

— Ты когда женишься, Дмитрий? Пора тебе семьей обзавестись. Я говорю с тобой как с родным сыном...

«Чего это он о своем сыне заговорил? — подумал Алентьев. — Чего ради ворошить прошлое?»

— Вы имеете в виду своего Сашу? — спросил капитан.

— Его, Дима... — Генерал встал из-за стола и снова подошел к окну. — Сегодня ровно пять лет, как его не стало... Сижу вот в кабинете, боюсь идти домой. Мария небось снова станет вспоминать. Едва услышит его имя и — в слезы. Ну, что тут поделаешь? Да и не привык я к женским слезам, выворачивают они мне душу.

Помолчали. Потом Алентьев спросил:

— Сколько ему было бы лет?

— Как и тебе, двадцать семь...

— Умер в море?

— В госпитале... Сутки всего и жил... В тот день я допоздна сидел в кабинете. И вдруг — звонок начальника штаба флота. Уже не помню, что он мне говорил, одно врезалось в память: «Ваш сын в тяжелом состоянии доставлен в госпиталь. Приезжайте». Я пулей выскочил во двор, сел в машину... На ходу сбросил шинель, фуражку, и — в палату. Саша лежал на койке бледный, как полотно. И тихо стонал. Сестра что-то делала у тумбочки. Я тихо прикрыл за собой дверь и едва выдавил: «Саша, это я — отец!» Он встрепенулся, глаза заблестели, но тут же огонек в них погас. Я сел у койки, взял его руку, она была холодной, как кусок льда. Он тихо сказал: «И все же я, отец, спас ребят». Поначалу я не понял, кого он спас, не знал я, что случилось на корабле. Потом уже, когда поехал к военным морякам, поговорил с командиром, и мне стала ясна картина.

— Что, корабль налетел на подводные камни? — спросил Алентьев.

— Нет, Дмитрий, дело похуже... Ты молод еще, на флоте не служил и не знаешь, что такое водолаз. Саша был отличным водолазом-глубоководником. Помнишь, я как-то говорил, что медалью «За отвагу» его наградили. Так вот слушай... Случилось все ночью. В штаб флота поступило тревожное донесение — одна наша подводная лодка в назначенное время не всплыла в заданном районе. По боевой тревоге спасатель «Нептун» вышел в море. На рассвете прибыл в заданную точку, и сразу же на воде обнаружили буй на тонком металлическом тросе-буйрепе. Подключили к нему телефон. Командир сообщил, что потерпевшая «аварию» лодка лежит на грунте и всплыть не может. Воздуха у подводников оставалось в обрез, и надо было срочно подать на лодку воздушный шланг. Саша вызвался первым идти на грунт. Он был отчаянный, смелый. Собирался учиться на офицера, уже и документы оформил. Мы с Марией одобрили его выбор, правда, сестра отговаривала, просила не идти в водолазы. Но ты же знаешь, тот, кто отчаянный, и дело себе ищет опасное... Так вот, Саша спустился на глубину. Время пребывания его под водой истекло, хотя шланг к лодке он доставил, но подсоединить не успел. Доложил наверх, что, мол, чувствует себя хорошо, прошу еще минут пять. И точно, шланг Саша подсоединил к коробке на лодке, но, когда сходил с палубы, сорвался, заскользил вниз... Попросил срочно поднимать его наверх, не хватает воздуха... Ну, а глубина — несколько десятков метров! Словом, беда свалилась на сына неожиданно... Выяснилось, что шлемом он ударился о борт и повредил головной клапан, поэтому плохо стравливался воздух. А когда его поднимали наверх по-аварийному, прибавилась еще и кессонная болезнь. Словом, отравился Саша... Я часто бываю на «Нептуне». Там есть пост Героя. Ребята помнят Сашу... — Сергеев помолчал. — А знаешь, о чем говорил мне сын там, в госпитале? Он просил меня передать его девушке Люсе, что любит ее и, как только вылечится, женится на ней. Но спасти его так и не удалось.

— А что Люся?

— Она очень плакала, когда Сашу хоронили, — генерал достал сигареты и закурил. — Ужасно это, хоронить родного сына. Нет, тебе этого, Дмитрий, не понять... Ну, а потом, через год, Люся вышла замуж, у нее уже трехлетняя дочурка. Живет в Киеве, туда перевели мужа, он у нее летчик. В день свадьбы она приехала на Сашину могилу и положила букет цветов. Она очень его любила. Но жизнь берет свое...

Когда Алентьев ушел, Сергеев взял трубку телефона и набрал нужный номер. Ему ответил Федор Васильевич. Коротко доложив генералу о ходе операции, Сергеев сказал, что завтра Горбань выезжает.

— А груз он взял?

Сергеев ответил, что сегодня должен взять, ибо этот груз имеет самое непосредственное отношение к оборонному объекту. Сергеев хотел было уже положить трубку, как Федор Васильевич добавил:

— Да, мои сотрудники вылетают сегодня на Север. Возможно, позже и сам я загляну к вам.

Сергеев положил трубку и задумался. Видно, дело серьезное, если сам Федор Васильевич подключился. Он взглянул на часы. Вот-вот прибудет Кошкин. Надо бы чаю выпить. И тут же новая мысль обожгла его — где скрывается Старик? В ориентировке Москвы сообщалось, что, по некоторым сведениям, Старик днями прибыл в Советский Союз в качестве туриста. Сергееву предписывалось принять все меры, исключающие возможность ухода Старика за рубеж морем.

«Надо еще поговорить с Гансом Вернером, — подумал Сергеев. — Не верится, чтобы он не знал, кто такой Старик и где он бросил якорь». Он позвонил по внутреннему телефону своему заместителю.

— Срочно ко мне Ганса.

Вернера через минуту ввели в кабинет. На лице недоумение, немой вопрос, мол, зачем меня снова вызвали, я же все сказал.

— Вы кое-что нам не договорили, — с улыбкой заметил генерал и, достав сигары, предложил Гансу закурить.

Вернер весь напрягся, но ничто не дрогнуло в его лице, с которого Сергеев не спускал глаз. Переводил по-немецки заместитель генерала, коренастый, с сединами полковник, и он заметил, что Ганс держит себя настороженно.

— Вы говорили, что не хотите быть на месте шпиона Пауэрса, — заговорил генерал. — И все же я хотел бы сказать вам о том, какую речь произнес этот шпион в своем последнем слове на судебном процессе. — Сергеев раскрыл записную книжку, нашел нужную страницу и прочитал: — «Я сознаю, что совершил тягчайшее преступление и заслужил за него наказание. Я прошу суд взвесить все обстоятельства и принять во внимание не только тот факт, что я совершил преступление, но также и обстоятельства, побудившие меня к этому. Я также прошу суд принять во внимание тот факт, что никакая секретная информация не достигла своего назначения. Все эти сведения оказались в руках советских властей. Я сознаю, что русские люди считают меня врагом. Я могу это понять. Но я хотел бы подчеркнуть тот факт, что лично я не питаю и никогда не питал никакой вражды к русским людям. Я обращаюсь к суду с просьбой судить меня не как врага, а как человека, который не являлся личным врагом русских людей, человека, который никогда еще не представал перед судом ни по каким обвинениям и который глубоко осознал свою вину, сожалеет о ней и глубоко раскаивается». Вы поняли? — спросил генерал, когда прочел исповедь Пауэрса.

— Да, господин русский генерал, я прекрасно все понял, — ответил Ганс. Голос его звучал твердо, решительно, чувствовалось, что он говорил искренне, правдиво. — Что вы хотите еще спросить?

— Я хочу, чтобы вы помогли нам, — Сергеев сделал паузу. — Вы говорили, что кто-то должен прийти к гроту за снаряжением, которое находится в полиэтиленовой сумке?

— Да, я говорил, и это правда, — подтвердил Ганс.

— Тогда вместе с вами мы проедем на остров и вы спрячете там сумку, как было условлено с вашим шефом, идет?

— Я согласен, — ответил Ганс. — У вас все?

— Нет, — Сергеев стоял у стола, но вот он вышел, зачем-то посмотрел в окно, потом подошел к Гансу. — Скажите, как имя агента, который скрывается под кличкой Старик? Нам уже известно, что недавно он прибыл в нашу страну в качестве туриста... — генерал сделал паузу, давая возможность Вернеру осмыслить сказанное. — Мы задержим его, в этом можете быть уверены, но нам хотелось бы сделать это раньше.

Лицо Вернера оставалось непроницаемым, он зачем-то сжал пальцы в кулак, потом расслабил их, посмотрел на генерала испытующе, серьезно, тихо сказал:

— Я клянусь вам своей женой и детьми, что не знаю его имени. Я только видел его в лицо, и то совершенно случайно. Ну почему вы мне не верите? Я же сказал вам, кто такой Дракон, как его зовут, а Старика не знаю.

— Вот что, Ганс Вернер, — генерал посмотрел ему в лицо, — сейчас придет один наш сотрудник и обговорим подробно, когда и как пойдете катером на остров. Согласны?

— Я хочу курить... — ответил Ганс.

Сергеев протянул ему целую пачку сигарет.

Едва увели Ганса, как на столе зазвонил телефон. Сергеев снял трубку и обрадовался, когда услышал голос капитана Алентьева.

— Так, хорошо... Собирается идти на катере? Так, так... Катер главбуха?

— Да. От услуг брата Феклы, Андрея, он отказался, его послал на рынок за цветами для Феклы по случаю ее дня рождения, а сам мигом к причалу. Мы тут что-то придумаем.

— Только будьте там осторожны, — предупредил генерал. — Применять оружие в крайнем случае.

Сергеев положил трубку и глянул на часы. Пора уже, а Кошкина все нет и нет. Неужели что-то изменилось?..

«Волга» ехала по узкой улице, ярко горели фары, выхватывая из густой темноты деревянные дома, рубленные рыбаками много лет назад. Ночь выдалась хотя и тихой, но дождливой. Сейчас дождь перестал, но все окутал серо-белый туман. Бухта издали казалась огромной чашей, вода в ней была черной, как уголь.

«Надо бы жене позвонить, а то будет ждать меня до глубокой ночи», — подумал Кошкин, устало поднимаясь на второй этаж, где находился кабинет генерала. Видно, что-то важное случилось, если Сергеев велел ему приехать. Может, что-нибудь новое сообщил Ганс Вернер? Когда его уводили из кабинета, он вдруг остановился у двери, посмотрел на генерала долгим проницательным взглядом, но потом как-то неловко махнул рукой и молча вышел. Еще тогда Кошкин сказал генералу: «Он хотел вам что-то сообщить, может, следует его вернуть?» Сергеев с улыбкой ответил, что, мол, он и сам это заметил, но возвращать не надо, пусть хорошенько все обдумает, а потом придет. «Я уверен, — сказал генерал, — что он придет ко мне». Что ж, возможно, Ганс Вернер и знает что-то важное.

— Разрешите?

— Заходи, Федор Герасимович, — Сергеев встал из-за стола, на котором были разложены какие-то бумаги, указал ему на рядом стоявший стул. — Садись. Что, небось устал? А у меня есть новость...

Кошкин подумал, что где-то в море снова появились «рыбаки», и он с улыбкой на усталом лице сказал об этом.

— Нет, не угадал, — Сергеев подошел к столу, взял на нем синий листок. — Перехвачена шифровка, нам удалось быстро расшифровать ее. Агент по кличке Дракон сообщает на тот берег, что «операцию «Сосновый пенек» начал. Жду акулу, объект на месте». Вот и все. Что скажешь, Федор Герасимович? — генерал улыбнулся, но тут же улыбка сбежала с его лица, и он глухо добавил: — Передача велась из района острова, но когда наши люди туда прибыли, никого не обнаружили. Может, этот Грейчус и есть Дракон?

— Когда велась передача? — спросил Кошкин.

— Час тому назад, — уточнил генерал.

Кошкин сообщил, что в это время он в доме дочери маячника беседовал с женой Горбаня. Она сказала, что Тарас Иванович дома, пилит дрова.

— Тогда кто вел радиопередачу? — задал вопрос генерал, размышляя над тем, что произошло в эту ночь. — Если Горбань был дома, стало быть, сделал это кто-то другой. Но кто? И потом — операцию «Сосновый пенек» начал... Может, имеется в виду поездка Горбаня в Москву? Тогда шифровку мог послать Грейчус?

— Вполне вероятно, — согласился Кошкин, хотя сам мучительно думал над текстом шифровки, но определенного вывода пока сделать не мог. — А что такое акула?

— Ясное дело, подводная лодка или судно. И объект ясен... Это он, Дракон, остается здесь. К возвращению Горбаня просит транспорт, на обратную дорогу.

Он сел, длинными тонкими пальцами провел по усталому лицу, ему было о чем подумать. Кошкин в таких случаях не нарушал его раздумий, ибо сам еще не знал, с чего начинать, за что уцепиться, чтобы выработать для себя четкий план действий.

— Кое-что прояснилось в нашем деле, — качнул головой Сергеев. — Настоящий Грейчус утонул в реке три года тому назад. И еще новость, — Сергеев закурил сигарету. — Когда вы уехали к жене Горбаня, Ганс Вернер сообщил, что сегодня в час ночи на остров за сумкой в целлофане прибудет человек.

— Будем брать его на острове? — оживился Кошкин. Это как раз то дело, которое ему было по душе. Он был уверен, что если генерал сообщил об этом, значит, есть надежда, что пошлет и его на операцию. Но майор ошибся. После недолгой паузы генерал сказал:

— Брать его пока не будем, надо сначала узнать, кто он, этот человек. Целлофановая сумка уже на острове, — продолжал генерал. — Ганс Вернер положил ее в грот, куда и должен прибыть человек. Мы не станем ему мешать, пусть берет. Но за ним будут наблюдать наши люди, чтобы выяснить, куда он все это потащит.

— К Грейчусу потянется ниточка, — засмеялся Кошкин. — В Москву он снарядил главбуха, тот повезет кому-то «подарок».

Сергеев согласился с ним и тут же сказал, что у него был комбриг капитан 1-го ранга Зерцалов с начальником штаба, и они обсудили все в деталях. В это время зазвонил телефон. Генерал снял трубку.

— Да, Федор Васильевич, это я... Нет, еще дома не был... Что-что, я не понял... Ах, вот вы о чем! Могу доложить, что все люди на местах. Операция начнется в час ночи... Нет, нет, я лично все обсудил с морскими пограничниками. Думаю, сделаем все так, как вы приказали... Нет, главбух еще не уехал. Кто будет сопровождать его? Пока не решил... Так, ясно. Да, Кошкина подготовим... Есть, после часа ночи доложить вам обстановку.

Генерал положил трубку, взглянул на майора.

— Слышал? — сухо спросил он. — Мотай на ус. Тебе надо ехать в Москву, так решил Федор Васильевич. Но на глаза Горбаню не показывайся, а то вспугнешь его. Вопросы есть?

Кошкин не сразу ответил, хотя все время, пока говорил генерал, он порывался спросить у него, почему Центр так беспокоит Грейчус, неужели это он работает на Севере под кличкой Дракон? И только теперь, когда все вопросы решены, майор посмел спросить об этом.

— Ниточка от Горбаня тянется к Грейчусу, а от него в Москву? — улыбнулся майор.

— Как раз все наоборот, — тоже улыбнулся генерал. — Ну, ладно, поезжай домой, а то время бежит.

Выйдя из кабинета, Кошкин, однако, домой не спешил. Он зашел к себе, позвонил жене и коротко бросил: «Буду завтра днем. Целую. Пожалуйста, не сердись. Так надо». Затем вызвал водителя и сказал, что через полчаса они едут в морской порт.

Гельмут еще с утра вышел на моторной лодке в море, добрался к острову, на котором высилась Чайкина скала, и, расположившись на камнях, стал ловить рыбу. Погода выдалась дождливой. Когда он вышел на лодке, моросил дождь, но потом перестал и сквозь черные, тяжелые тучи проклюнулось солнце, рыжее, как ржаной колос, оно светило тускло, словно через слюду, его лучи почти не грели. Но Гельмута это не беспокоило, он привык переносить непогоду, ему приходилось ночевать и на стылом ветру, и под ливнем, но здоровье у него крепкое, и как однажды сказал шеф, «у тебя, Гельмут, медвежья сила». Что ж, разве это плохо, когда ты здоров, можешь выполнить любое дело, которое тебе поручено? Свою первую награду он получил на соревнованиях по подводному плаванию. Дистанцию прошел с рекордным временем. И так уж случилось, что на соревнованиях в портовом городе был шеф, он-то и приметил его. Потом Пауль беседовал с ним, узнал, что он плавает на рыболовном сейнере, предложил ему место у себя в конторе. Не знал поначалу Гельмут, что это за контора, а когда шеф познакомил его с тем делом, которое он будет у него выполнять, уходить было поздно. Так он стал агентом. Пока у Гельмута все шло хорошо, он надеялся, что и это задание шефа выполнит.

Оделся он в заядлого рыбака, на нем кожаная меховая куртка, кожаные сапоги с высокими голенищами, как у охотника на водную дичь, на голове вместо шапки — черная зюйдвестка. На удочку Гельмут не смотрел, ему не терпелось походить по острову, проверить, нет ли чего в гроте. Ночью туда доставят груз, и пока светло, надо все разведать. Остров находился на кромке территориальных вод, мимо него проходил судоходный фарватер, поэтому нет-нет да и появлялись траулеры, одни возвращались с промысла, другие шли туда. Море тихо катило серо-зеленые волны, моторную лодку слегка покачивало. Гельмут думал о том, что груз надо вовремя передать Горбаню. Только бы не подвел главбух. Последняя шифровка, которую он принял от шефа, требовала поездку в Москву не откладывать. Гельмут уже высчитал, сколько ему заплатят за все это, и защемило на сердце. Побыл здесь несколько суток, а уже хочется к себе. Эльза небось ждет его, не дождется. Он гнал прочь мысли о семье, о доме, о том, что надлежит ему сделать по возвращении, но они одолевали его, казалось, нет от них спасения. Куда бы он ни ездил, что бы ни делал, он всегда старался урвать себе как можно больше. При этом, если его в чем-либо упрекал шеф, он говорил: «Я рискую жизнью больше, чем кто-либо другой».

На память ему пришли слова матери. Когда он уезжал, она спросила, куда едет. Сын кивнул на карту, на которой красным карандашом была отмечена Россия. Мать догадалась, куда он едет, и тихо молвила: «Я боюсь за тебя, Гельмут. Ты можешь оставить своего сына сиротой...»

«Не бойся, мать, твой Гельмут кое-что соображает», — ответил он ей мысленно.

Где-то неподалеку зарокотал мотор. Гельмут выглянул из-за камня и увидел катер, шедший в его сторону. Он насторожился, ощупал в кармане брюк пистолет. Катер сбавил ход и тупым носом ткнулся о песчаный берег острова. На землю спрыгнул мужчина лет сорока, высокий, худощавый и одетый по-осеннему. Он ловко подхватил швартов, брошенный ему с палубы катера, закрепил его за острый камень и только потом посмотрел в его сторону.

— Добрый день! — поздоровался он, подходя к Гельмуту. — Ну и погодка. То дождь, то ветер, а сейчас даже и солнышко показывает свои очи. Вот взял выходной и решил порыбачить с соседом. Мои снасти — его катер. Виктор, — крикнул он своему напарнику, — давай сюда удочки. Ну как, клюет?

— Не густо, но на уху уже наловил, — Гельмут цепким взглядом прощупывал незнакомца.

— Давайте познакомимся, — предложил мужчина, — меня зовут Игорем, а вас?

— Петрас Грейчус, — отозвался Гельмут. — Тоже решил отдохнуть на рыбалке. Погода и вправду выдалась скверная. Только бы снова дождь не брызнул. Ветер не страшен. — А про себя отметил, что зря не взял с собой Андрея. Пока сходил бы к гроту, он поговорил бы с этими ребятами.

— Вы из местных? — спросил Игорь.

— Да нет, — Гельмут взял удочку и стал ее разматывать. — В отпуск сюда приехал... Закурить есть?

— Пожалуйста, — Игорь вынул из кармана тужурки папиросы.

Гельмут закурил, мельком взглянул на руки соседа. На запястье правой руки, где блестели у Игоря часы, синела татуировка. Гельмут успел прочесть: «Не забуду мать родную». На душе у него отлегло — у чекистов наколок нет, значит, его сосед и вправду из рыбаков.

— На сейнере плаваешь?

— Есть такой «Яков Свердлов». В ремонте стояли. Через неделю уйдем в Атлантику.

«Верно, есть такое судно, я даже видел его в порту», — отметил Гельмут и еще больше утвердился в своей мысли, что Игорь из рыбаков.

— Давайте перекусим, — предложил Игорь. — Не хотите ли по рюмашке? У меня разведенный спирт. Добываю потихоньку. Правда, однажды поплатился...

— Чего это? — насторожился Гельмут.

Игорь ответил, что лет пять назад вместе с механиком они продали налево сорок литров чистого спирта. Чуть в тюрьму не попали...

— Ну, если так, то рюмашку выпью, — улыбнулся Гельмут и тут же опрокинул в рот разведенный спирт. — Черт, крепкий!

Игорь тоже выпил, закусил и, глядя на Гельмута, спросил:

— Вы раньше бывали на этом острове?

— Не приходилось. А вы?

— Бывал, — Игорь кивнул в сторону скалы. — Там живет уйма разных птиц, хотя скалу и называют Чайкиной. Есть в этой скале глубокие расщелины. Хотите посмотреть?

— Не откажусь, если вы возьмете на себя роль гида, — добродушно улыбнулся Гельмут.

Они шли по узкой тропинке, петлявшей между камнями. На острове росли карликовые березы, сосны, кусты колючего можжевельника, и Игорь то и дело нагибался, чтобы не уколоть ноги. Он рассказывал Гельмуту о том, как прошлым летом был тут с женой и пятилетним сыном. Собирая ягоды морошки, они наткнулись на глубокую расщелину в скале. Не успел он что-либо разглядеть, как сын в один миг нырнул в эту расщелину. Оттуда раздался его голос:

— Папка, иди сюда, тут что-то есть.

— Я, разумеется, полез, — говорил Игорь. — И что вы думаете, мы там нашли? Солдатскую каску и горсть патронов от автомата. Каска была пробита пулей. Наверное, тут кто-то сражался с фашистами в годы войны. Гитлеровцам удалось высадить из подводной лодки на этот остров диверсантов. Жила тут одна семья маячника, так они всех прикончили, не пожалели даже жену маячника, которая собиралась рожать. Вот изверги! Пойдемте, я покажу вам расщелину.

Они обогнули огромный серый валун, обросший мохом, и вышли на ровное место. Отсюда хорошо была видна скала Чайка. Птицы, завидев их, шумно взлетели, горланя во весь голос.

— Мне кажется, что прожил я на море целую вечность и никогда от него не уеду, — воодушевленно сказал Игорь.

«Хрен с тобой, что ты родился тут, — чертыхнулся в душе Гельмут. — Попадись мне в темном месте, я бы тебе объяснил, кто такие фашисты». А вслух произнес:

— Сосед мне говорил, что тут ночью хорошо ловится рыба.

— Ночью тут нельзя.

— Почему?

— Пограничники не разрешают, — пояснил Игорь.

Наконец они пришли к скале. Игорь нагнулся и показал Гельмуту расщелину. Тот присел на корточки, заглянул в нее. Из расщелины подуло сыростью. Недолго думая, Игорь полез в грот и позвал Гельмута.

— Тут кто-то был, видно, рыбаки. Даже нарвали травы. Она стала сухой. Ну, идете сюда?

Гельмут нехотя спустился в каменный мешок, огляделся:

— Нет уж, я не хочу тут путешествовать, еще обвалится.

И про себя подумал: «Значит, в час ночи быть здесь. Надо взять с собой фонарь».

Вернулся Гельмут с рыбалки под вечер. Весь промокший, он добрался к причалу, поставил моторную лодку рядом с катером, прикрепив ее на железную цепь. После этого направился на квартиру, чтобы хоть немного отдохнуть. Прошлую ночь ему не пришлось сомкнуть глаз, теперь от усталости клонило ко сну. Фекла еще не вернулась. Андрей, видно, засиделся у своей девушки, а может, где-то в пивной. Располагался Гельмут в маленькой комнате, где стояла железная кровать, столик, на котором по ночам горела настольная лампа. В углу висела икона, на которой был запечатлен Иисус Христос. «Ты что, веришь в бога?» — спросил однажды он у Феклы. Она ответила, что сама в бога не верит, молилась ее мать. Гельмут лежал на кровати одевшись, заложив под голову руки. В соседней комнате, где жил Андрей, монотонно стучали часы.

«Старик почему-то не дает о себе знать, видно, еще не приехал, — размышлял Гельмут, глядя в белый потолок, на котором то и дело плясали огни фар проезжавших мимо дома машин. — Вот уедет Горбань, и дело наше сдвинется с мертвой точки. Только бы не подвели меня с грузом... С Кречетом дело закончилось удачно — все сошлись на том, что пьяный он свалился с обрыва». Гельмут никак не мог уснуть. Все его мысли были заняты предстоящей поездкой на остров. А вдруг Фриц Герман не высадится на остров? Но тут же он отверг эту мысль. Ночь темная, моросит дождь, в такую погоду хороший хозяин не выпустит собаку со двора. «А я как тот бездомный пес, все бегаю и бегаю», — грустно подумал Гельмут.

Потом он вспомнил Игоря с «Якова Свердлова», его манеру ловить рыбу. Забросит удочку и все причитает: «Ловись рыбка большая и маленькая!» Но почему-то он все время косился в его, Гельмута, сторону. Да, а плавает ли Игорь на «Якове Свердлове»? Пока есть время, надо сходить в порт. Гельмут собрался быстро, взял с собой все необходимое.

Еще издали увидел у причала судно. На палубе прохаживался вахтенный. Гельмут, освещая фонариком дорогу, спустился к причалу, подошел к сходне. Высокий, рябоватый матрос, глядя на Гельмута, спросил:

— Ты к кому пришел?

— К Игорю.

— Я здесь! — услышал Гельмут у себя за спиной.

Обернулся. Да, это был Игорь. Он остановился рядом с ним, улыбаясь. Прямо не верится, что Игорь оказался здесь, будто поджидал его. Кажется, он не успел еще снять с себя рыбачью куртку.

— Я только вернулся с рыбалки, — словно угадав его мысли, весело сказал он. — Зато улов богатый! Теперь жена будет довольна. Ну, а вы как здесь очутились?

— Понимаешь, хочется порыбачить у грота, — придумав на ходу, сказал Гельмут. — Может, завтра пойдем на твоем катере?

— Ах вот вы о чем! — воскликнул Игорь. — Нет, завтра не смогу.

— Я хорошо заплачу.

— Не могу. У меня — работа.

Они поговорили еще о рыбалке, потом Гельмут подал ему руку, распрощался.

...Гельмут шел на лодке вдоль берега, кругом темно, хоть глаз выколи. Чего он боялся, так это встречи с пограничным кораблем. «Если обнаружат, скажу, что отказал мотор, пришлось в море загорать», — подумал Гельмут. Лишь однажды, когда он повернул к острову, луч прожектора пограничной заставы скользнул по лодке, какое-то мгновение застыл, но потом убежал в сторону. Гельмут облегченно вздохнул — пронесло! А вот и остров показался. Лодка ткнулась носом в песок и застыла. Он мигом спрыгнул на землю и, осмотревшись, заторопился к скале. В голове стучало: только бы Фриц Герман сделал свое дело.

Вот и грот в скале. Он включил фонарь и осветил логово. От радости затрепетало сердце — в углу, присыпанный сухой жухлой травой, лежал целлофановый мешок. Гельмут залез в расщелину, обеими руками вцепился в мешок. «Молодчина этот Фриц Герман. Есть Горбаню работка!»

Волны глухо бились о берег, и было в их шуме что-то тревожное, тоскливое. Гельмут бережно переложил груз в лодку, огляделся и, умоляя всех святых сниспослать ему удачу, погреб к берегу.

Жена Горбаня помогла Любе пришить кружевной воротник к платью и заторопилась домой. Ходики показывали второй час ночи.

— Долго ходишь, Ириша, — встретил упреком жену Горбань. — Меньше якшайся с Любкой. Баба она с причудами.

— Не выдумывай, Тарас. Люба добрая и порядочная женщина. Муж давно ушел в море, а она дома сидит. Придет с работы — и сидит. Другая на ее месте и подгульнула бы. Я-то не сержусь, когда ты днями не бываешь дома. — Она говорила с мужем, стараясь не глядеть ему в глаза. — Вчера опять где-то пропадал...

Горбань на минуту задумался:

— В правлении с отчетом возился.

Ирина Васильевна искренне удивилась:

— Председатель мне другое сказал...

— Что сказал? — насторожился Горбань.

— Сам искал тебя.

— А ты чего звонила мне?

— Соскучилась. — И, не дождавшись, что он ей ответит, добавила: — В комиссионном магазине шубу мерила. Хотела взять, а денег не хватило. Не стану же я занимать денег у той же Любы? Что подумает о тебе?

— Глупая, — усмехнулся Тарас. — Взяла бы у Любы. Ну, ладно, вот вернусь из столицы и вместе сходим в магазин. Есть там у меня один дружок, не одну — две шубы достанет. Лишь бы деньги ему платили... — Он заглянул ей в глаза. — Ну, что там соседка шьет, небось платье?

— Раскроила ей платье, потом шить помогла. — Ирина Васильевна прошла в спальню, уселась на диван. — Устала я. Петрас что, уехал?

Горбань сел рядом с женой на диван, уронил на колени тяжелые руки.

— А тебе чего?

— Как — чего? Надо же ему постель приготовить, если придет? Кстати, ты утром говорил, что ждешь его? Ох и хитрый же ты мужик!

Тарас Иванович зевнул:

— Жду его с минуты на минуту. Ладно, ты иди спать, а я еще посижу.

— Пойду, Тарасик... — У порога своей комнаты она остановилась. — Скажи, а Петрас знает, что ты уезжаешь?

— Он же мне билет брал... — Тарас вдруг понял, что проговорился, поэтому поспешно добавил: — Точнее, я его попросил. Мне надо было срочно заехать в порт сдать финансовую ведомость, а он никуда не торопился.

«Хочет обвести меня вокруг пальца!» — озлилась Ирина Васильевна, направляясь в свою комнату.

Проснулась она далеко за полночь. Тарас с кем-то разговаривал, в его комнате горел ночник. Ирина Васильевна прислушалась.

— Я чисто убрал Кречета...

«Боже, что он говорит!» — едва не вскрикнула Ирина Васильевна и услышала голос Петраса:

— Надо было взять его с собой на катер и в море...

Ирина Васильевна встала с кровати и на цыпочках подошла к двери.

— Женка ни о чем не догадывается? — тихо прошептал Гельмут. — Не спускай с нее глаз.

— Если что замечу, — пробубнил Горбань, — мы ее... Хватит о ней. Ты все обговорил с дипломатом? А то приеду в Москву и к нему не дозвонюсь.

Гельмут заверил, что его коллега будет ждать звонка в любое время.

В комнате Тараса заскрипел диван, видно, Грейчус собирается уходить, решила Ирина Васильевна. Тарас Иванович прошаркал по коридору тапочками и, войдя в комнату жены, тихо спросил:

— Ириша, ты спишь?

Жена Горбаня притворно всхрапнула. Тарас Иванович склонился над кроватью, заглянул ей в лицо. Она слышала его дыхание, чувствовала его взгляд на себе, но у нее хватило терпения и выдержки ничем не выдать себя. Горбань облегченно вздохнул и, возвращаясь к себе, остолбенел: у двери он увидел меховую тапочку жены. «Подслушивала, стерва! — обожгла Горбаня догадка. — Одна тапочка у кровати, вторая у дверей. Нет, меня, голубушка, на мякине не проведешь!» Горбань торопливо вошел в свою комнату и, взглянув на Гельмута, ребром ладони чиркнул себя по горлу.

— Что случилось? — Гельмут обезумевшими глазами уставился на сообщника. — На тебе лица нет.

— Мне кажется, что моя стерва работает против нас! — прерывисто дыша, выдавил Горбань. — Тапочки ее выдали...

— Мы сейчас все уточним, — решительно заявил Гельмут. — Выходим из дома и ждем ее на улице... Понял?

Они торопливо набросили плащи и вышли из дома. Тарас Иванович, как и условились, потоптался под окнами, чтобы жена удостоверилась, что они действительно куда-то ушли, прицыкнул на заскулившего пса и, шлепая сапогами по лужам, направился к воротам.

«Ушли! — обрадовалась Ирина Васильевна, выглядывая из-за шторы в окно. — Я сейчас метнусь к Любе и попрошу ее позвонить Кошкину. Эх, Тарасик-карасик! Попал ты щуке в пасть!..»

Жена Горбаня дрожащими руками набросила на плечи махровый халат, надела в коридоре на босую ногу сапоги и, прислушиваясь к гнетущей тишине, бесшумно вышла на терраску. За дверью терраски ей почудился тяжелый вздох, вроде бы кто-то и переступил с ноги на ногу. «Со страху и не такое почудится, — успокоила сама себя Ирина Васильевна. — Все, милый Тарасик-карасик! Все! Я не пропаду! Деньжат ты поднакопил изрядно...» Она осторожно вставила ключ в замочную скважину, сделала правый поворот. Дверь, точно сорвавшись с натянутой пружины, ударила хозяйку в грудь и в голову. Она отлетела к стене и, не успев вскрикнуть, почувствовала, как ей в горло вцепились костлявые холодные руки. Ирина Васильевна, задыхаясь, попыталась вырваться. Удар страшной силы под печень лишил ее сознания. Она вскоре безжизненно обмякла и перестала хрипеть. Гельмут выпрямился и жестоко бросил Горбаню:

— Волоки в комнату! Мы ее в мешок — и в море.

Тарас Иванович в комнате тупо взглянул на жену. Она лежала на спине, поджав под себя правую руку, лицо было серым, как выгоревшая зола, глаза широко открыты и тусклые, как у мертвого окуня. Ему вдруг стало жаль ее, даже запершило в горле. Он плохо понимал, что произошло, растерянно смотрел то на жену, то на Гельмута, все еще тяжело дышавшего.

— Давай сюда мешок! — зло повторил Гельмут.

— Ты сам, — замахал Тарас Иванович руками. — Я не могу к ней притронуться... Ты сам...

— Эх ты, Дракон! — Гельмут тонко и ехидно засмеялся. — Не бойся, теперь я — Дракон. У тебя будет другая кличка. Вернешься из Москвы, и я скажу тебе эту кличку. Она простая и очень милая. Моли бога, что с нами нет Старика. Он тебя бы проучил. Давай мешок!..

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

— Товарищ генерал-лейтенант, докладывает майор Кошкин...

Сергеев плотнее прижал к уху телефонную трубку. Этого звонка он ждал давно, ждал с нетерпением и даже настороженностью — как там дела в поезде? И теперь, словно сбросив оцепенение, почувствовал себя легко и свободно.

— Говорите, я слушаю. Откуда вы звоните?

Кошкин объяснил, что звонит из Вольска. Горбань доехал до Москвы, вышел из поезда и направился в город. С полчаса бродил по скверу в одиночестве, потом сел на черную «Волгу» — Кошкин назвал ее номер — и поехал в сторону Москвы.

— Я остался вам доложить, а мой коллега уехал следом за черной «Волгой».

— Осторожничает? — спросил Сергеев.

— Возможно, товарищ генерал.

— Как он вел себя в поезде?

Майор сказал, что Горбань ни на одной станции до этого не выходил, все время находился в своем купе, большей частью лежал на полке и читал какой-то журнал. Правда, дважды он ходил в ресторан обедать, заказывал себе яичницу, стакан кефира и бутылку пива. Деньгами не сорил, даже брал сдачу.

— Так, так, а груз при нем?

— При нем. Кстати, когда ходил в ресторан обедать, купе закрывал ключом.

— Брал у проводника ключ?

— Нет, у него есть свой.

— Вот это уже кое о чем говорит, не так ли, Кошкин?

— Так точно, видно, боялся за сохранность груза... По-моему, он сейчас поедет к брату Ани Деминой, на улицу Генерала Ватутина. Я бы просил вас...

— Я понял, о чем вы хотите просить, — прервал его Сергеев. — Там есть уже наши люди. Садись-ка ты в машину и поезжай сюда...

Сергеев положил трубку. Некоторое время он стоял неподвижно, глядя перед собой в окно, за которым шумно гудел город, потом закурил. Глотнув дыма, кашлянул, нажал на кнопку селектора связи:

— Виктор Петрович, — сказал он своему заместителю, — я по операции «Пенек». Мне только что звонил майор Кошкин. «Наш гость» решил въехать в столицу на черной «Волге», на такси не сел, а нашел служебный транспорт. Так что через час-полтора будет на улице Генерала Ватутина. Проверь, все ли люди на месте. Полагаю, у него будет встреча с дипломатом. Что там у посольства?

— Только собирался вам доложить, а вы сами позвонили. Что там у посольства? Несколько минут тому назад из посольства выехала машина с помощником военного атташе и направилась в сторону метро «Сокол».

— Итак, дело закрутилось, едва сюда выехал Горбань, — улыбнулся в трубку генерал. — Держи меня в курсе дела и регулярно докладывай. Только бы брат Ани Деминой был дома.

— Он дома, ждет его, — уверил Виктор Петрович своего начальника.

На вокзале в Вольске, где остановился поезд «Москва — Мурманск», было шумно и разноголосо. Горбань, подхватив чемодан, вышел из здания и остановился у телефонной будки. До Москвы километров семьдесят. Ехать на такси ему не хотелось, и он высматривал, на чем бы ему добраться к брату Ани Деминой. Неподалеку остановилась черная «Волга». Из нее вышла немолодая дама, водитель достал ей чемодан из багажника и пожелал успешной поездки.

«Этот, пожалуй, и отвезет меня», — решил Горбань. Он подошел к водителю, спросил:

— В Москву отвезешь?

— В какое место?

— На улицу Генерала Ватутина, она неподалеку от метро «Сокол» находится.

— Четвертной дашь? Тогда садись...

Ехали они часа полтора, не сказав друг другу ни слова. Вот и дом. Горбань вышел из машины, протянул водителю три десятки. Тот обрадовался:

— А ты щедрый, батя. Небось фронтовик? По шраму на лице вижу. Желаю вам удачи! — И, включив скорость, рванул с места.

«Грошики всему голова, — подумал Горбань. — Если они у тебя — живешь как король, нет их — на душе сумрачно...»

Подхватив свои вещи, Горбань зашагал к подъезду. На площадке четвертого этажа он остановился, увидел на двери, обитой черным дерматином, цифру «49». Все-таки устал, когда поднимался с вещами. Лифт почему-то не работал, и он огорченно вздохнул. Нажал кнопку звонка. Двери открыл высокий, стройный мужчина в очках, лет тридцати. Его лицо было спокойным, на нем — и намека на удивление не было, хотя Горбаня он видел впервые в жизни. Только и спросил:

— Что вам угодно, отец?

«А он ничего, этот братец, культурный», — усмехнулся в душе Горбань.

— Добрый вечер, — поклонился Тарас Иванович, и улыбка застыла на его полном лице. — Я к Тарасу... — Тут он запнулся, забыв отчество.

— Тарасу Федоровичу? — подсказал мужчина. — Это я. Что у вас? — Лицо Тараса Федоровича стало серьезным, он снял очки, и Горбань увидел его серые, блестящие глаза.

— Я к вам от Ани Деминой, — сказал Горбань. — Посылочку привез. Рыбка тут... копчености всякие...

— Проходите, пожалуйста, — пригласил хозяин квартиры гостя. — Да, а как вас звать?

— Тезка я, Тарас Иванович, — повеселел Горбань. Он вынул из чемодана сверток с рыбой и положил на стол. — Прошу, Тарас Федорович. Деликатес... А от меня лично две баночки крабов и баночку черной икорочки. Аня сказала, что это дело вы очень обожаете.

Тарас Федорович смутился:

— Зря вы...

— Обидится Аня, если вы откажетесь, — прервал его Горбань. — Подарочек — не взятка. Прошу тебя, бери... — Он улыбнулся. — Видишь, я уже с тобой на «ты». Не серчаешь? К добрым людям у меня такое расположение... Есть тут тебе от сестрицы письмецо, — Горбань вынул из кармана конверт и протянул хозяину квартиры. — Как есть запечатанное.

Тарас Федорович надорвал конверт, вынул из него письмо, развернул и стал вслух читать: «Тарас, брат, посылаю тебе гостинец. Рыбка вкусная, так что ешь на здоровье. У меня все хорошо. Муж днями и ночами в море. Я устраиваюсь на работу. Помогает мне обживаться жена командира корабля Гаврилова Лена Тимофеевна. Она чудесный человек... Поклон тебе от моего Василия Кузьмича. Будем ехать в отпуск, обязательно заглянем в гости. Целую. Аня».

Тарас Федорович свернул листок.

— Все расписала. Кстати, вы в столицу надолго?

— Дней на пяток. Рыбак я... главбух колхоза «Маяк». Кое-что купить поручил председатель, себе подобрать вещи по душе. Хочу еще сходить на Красную площадь, поклониться Неизвестному солдату. Война, она, Тарас Федорович, каждого чем-то пометила.

— Вы тоже воевали? — спросил Тарас Федорович.

— Довелось, — грустно промолвил Горбань. — Заметили, что я слегка хромаю?

— Не видно. А вот шрам на лице у вас глубокий.

— Воевали мы на совесть. Иначе нельзя, присягали-то на верность Отечеству. А кто может снять присягу? Только смерть... — Тарас Иванович посмотрел на хозяина квартиры. — Куда бы мне податься? Есть тут где-нибудь близко гостиница?

— Зачем вам гостиница? — удивился Тарас Федорович. — Поживите у меня. Я сейчас один. Жена уехала в командировку на Урал. Сам я инженер, с утра до вечера на работе.

— Спасибо вам, Тарас Федорович, — приосанился Горбань. — Запасной ключик у вас найдется?

Тарас Федорович вынул из стола ключи от квартиры:

— Пожалуйста. Хотите со мной поужинать? Есть яичница, вареный картофель...

Горбань взглянул на часы:

— Мне пора... Повидаться надо с одним знакомым. Он тоже приехал сюда на неделю. Так что я пойду... — Он подхватил сумку и, надев шляпу, вышел.

Все время, пока Горбань ехал в Москву, он думал о встрече с человеком которому следовало передать груз. Кто он и как отнесется к нему? Гельмут предупредил его, что человек будет ждать звонка. А когда он спросил его фамилию, Гельмут вспылил: «Зачем тебе это знать? Твое дело — передать ему груз, взять у него посылку для меня, сесть на самолет и — на Север. Зовут его Жоржем. Понял?»

Горбань спешил позвонить Жоржу. Дождь все еще моросил. Неподалеку от булочной стоял телефон-автомат. Тарас Иванович заспешил к нему. «Говорить с ним спокойно, твердо, — приказал он себе. — Свой груз отдать, у него взять посылку...»

Он зашел в будку и, плотно прикрыв за собой дверь, набрал нужный номер. Затаив дыхание, ждал ответа. Наконец в трубке раздался мужской голос.

— Скажите, пожалуйста, кафе «Тюльпан» работает до десяти вечера? — спросил Горбань, крепко сжимая в руке телефонную трубку. Эта фраза означала: «Предлагаю встретиться в кафе «Тюльпан» в десять часов». Если он согласен, то скажет: «да».

— Нет, это кинотеатр «Баку», — ответил мужчина. — Очередной сеанс в десять часов.

— Спасибо, — Горбань повесил трубку. Что ж, подумал он, надо ехать на встречу к кинотеатру «Баку». Странно, почему-то незнакомец прийти в кафе не согласился. Видно, есть какая-то причина.

Дождь наконец перестал. Горбань вышел из автобуса и неторопливо направился в сторону кинотеатра. У касс толпились молодые люди, они о чем-то переговаривались, хохотали. Но человека в кожаном пальто не было. Он посмотрел на часы. Осталось пять минут. И вот на дороге появилась белая «Волга», она сбавила ход и остановилась у булочной, находившейся рядом с кинотеатром. Из машины вышел человек в черном кожаном пальто, без шапки, как и говорил Гельмут, руках у него была красная сумочка. Он прошел к кинотеатру, заглянул в кассы, затем направился к Горбаню.

«Он или не он? — стучало в висках у главбуха. — Если он, отдам ему сумку — и знай наших». Человек подошел к нему и, глядя в глаза, негромко спросил:

— У вас есть закурить?

На секунду Горбань растерялся. Неужели напутал пароль? Он должен был спросить: «У вас есть прикурить?» — и тогда все было бы верно. Горбань сухо ответил:

— Я не курю.

Незнакомец постоял какое-то время, залез в свою «Волгу». Сидел он там недолго, потом вылез и вновь подошел к Тарасу Ивановичу:

— У вас есть прикурить?

Горбань повеселел:

— Закурить дадите?

— У меня гаванская сигара.

Горбань облегченно вздохнул.

— И чего дурака валять? — грубо спросил он. — Так бы сразу и сказали, а то мудрите... Да, а как вас звать?

— Жорж, — процедил незнакомец сквозь зубы. — Я не сразу назвался, ибо хотел убедиться, что это именно вы.

Горбань отдал Жоржу сумку.

— Жду вас завтра в метро «Аэропорт» в восемь вечера.

Жорж, однако, домой не поехал. Он сделал круг и вновь оказался у кинотеатра «Баку». Неотступно наблюдая за Горбанем, увидел, как тот сел в автобус и поехал в сторону метро Сокол. На улице Ватутина Горбань вышел из автобуса и направился к дому, где жил брат Деминой. Жорж поставил машину на соседней улице и долго наблюдал за подъездом, куда вошел Горбань. За это время у дома никто не появился. Жорж легко вздохнул. Что ж, видно, зря перестраховался Гельмут. Вчера он звонил ему, сообщил, что поезд приходит в среду, просил проследить за Горбанем, как бы он не работал на чекистов. Жорж предложил ликвидировать главбуха после того, как возьмет у него груз, сказал он об этом специальной фразой: «Если у вас болен зуб, мы готовы его вырвать». Гельмут, звонивший будто бы в ателье мужского пошива, ответил: «Извините, но зубы у меня целые». Это означало — если Горбань делает все как следует, убирать его не надо. И все же что-то насторожило Гельмута, размышлял Жорж, иначе не стал бы он звонить мне на квартиру, да еще так поздно. Может, в самом деле главбух притащил за собой хвост и ехать с ним в лес опасно? Поручил бы Старику проследить за ним, но вчера тот уехал на Север, взял в тайнике пленку с ценными сведениями и укатил.

«Ладно, — решил Жорж, — завтра за ним понаблюдаю».

Всю дорогу, пока Горбань шел к дому брата Деминой, он с неприязнью думал о Жорже. Трусоватый дипломат, все озирался по сторонам, боится, не следят ли за ним.

Тарас Иванович поднялся на четвертый этаж, позвонил в квартиру, но ему никто не ответил. Пришлось ключом открыть дверь. Хозяина квартиры не было. На столе лежала записка: «Тарас Иванович, меня срочно вызвали на работу, буду поздно. Если хотите кушать, все необходимое в холодильнике. Тарас Фед.».

«Ишь ты, кореш выискался», — усмехнулся в душе Горбань. Он разделся, лег. В это время зазвонил телефон. Тарас Иванович долго не решался встать, но звонок был настойчивый, он поднялся с дивана и взял трубку. Дежурный спрашивал Тараса Федоровича. Ему срочно прибыть на работу. «Выходит, правду написал», — подумал Горбань и вслух ответил:

— Тарас Федорович уже поехал, он тут оставил мне записку, а я его гость... Как звать? А зачем? Вы все равно меня не знаете... Хотите знать, с кем разговаривали? Понимаю — дежурный есть дежурный. Так вот, Горбань моя фамилия. Я тут в гостях...

Он снял пиджак и в одной рубашке устало прилег на мягкий диван. В комнате тихо тикали часы. Горбань полежал, потом встал, подошел к столу и начал осторожно высовывать ящики, где находились разные бумаги. Пошарив в папках, он включил радио. Передавали последние известия. «Спецслужбы США, ФРГ и других стран НАТО, — звучал голос диктора, — координируют усилия, организуя систему широкого шпионажа на территории Советского Союза и других социалистических стран. Как отмечается в сообщении из Мюнхена, опубликованном в газете «Генераль-анцайгер», спецслужбы ФРГ, США и Великобритании соорудили вдоль границы с ГДР, а также в Западном Берлине целую систему технических объектов с целью подслушивания радиопереговоров в социалистических странах...

Особое усердие проявляют шпионские службы США. «Специально на Советский Союз направлены операции крупной британской разведывательной службы — штаб-квартиры правительственной связи в Челтнеме, которая действует в сотрудничестве с американским агентством национальной безопасности». В этом же направлении оперирует и американская система дальнего радиолокационного обнаружения и предупреждения (АВАКС). Самолеты этой системы курсируют вдоль границ СССР и других социалистических стран. Одна из баз, обслуживающих такие самолеты, расположена на территории ФРГ — в районе Гейленкирхен (земля Северный Рейн — Вестфалия). Она является главным центром по обеспечению операции 18 самолетов системы АВАКС, предназначенных для шпионажа за территорией социалистических стран...»

Горбань почему-то подумал: «Гельмут родом из Мюнхена, а в районе Гейленкирхена его брат работает на американской базе. Видно, брат и сделал из него шпика, только Гельмут не хочет в этом мне признаться. Вот вернусь на Север и потолкую с ним...»

Он стал уже засыпать, как глухо звякнул в двери замок, и в комнату вошел Тарас Федорович. Он снял пальто, прошел в свою комнату. Что-то там делал, потом заглянул к нему.

— Вы уже дома? — спросил он, увидев своего гостя.

— Да, вот слушаю радио, — Горбань поднялся с дивана, зевнул. — Передали, как американцы организуют против нас шпионаж.

Тарас Федорович присел к столу, снял очки:

— Только ли шпионаж? На днях я просматривал немецкий журнал «Конкрет», в нем опубликованы данные о наращивании ракетно-ядерного потенциала США и НАТО на западногерманской территории. Полным ходом идет перевооружение подразделений военно-воздушных сил ФРГ, выполняющих, как отмечает журнал, задачи в ядерной области, Так, на военно-воздушную базу в Ягеле — земля Шлезвиг-Гольштейн поступили первых три многоцелевых боевых самолета типа «Торнадо», способных нести на борту ядерное оружие. А всего бундесвер получит триста двадцать четыре «Торнадо»!.. Нет, Тарас Иванович, мы не можем сидеть сложа руки... Хочу сказать вам, как бывшему фронтовику, что у нас есть чем охладить головы реваншистов.

— Вот это хорошо! — глаза у Горбаня засияли. — Мы-то, Тарас Федорович, рыбаки, наше дело — гони план, а вам, инженерам, делать оружие. Да, а вы слышали о новой американской подводной лодке «Трайдент»?

— Слышал... — скупо отозвался Тарас Федорович. — Ее водоизмещение более восемнадцати тысяч тонн. Начинена ракетами.

— А как же мы? — Горбань хитровато сощурил глаза. — У нас есть что-то наподобие «Трайдент»?

— Есть, — уклончиво ответил Тарас Федорович. — Потом кое-что вам расскажу. А сейчас, извините, тороплюсь. Ну, до вечера!

Весь день Горбань бродил по Москве. Поужинав в кафе, он на такси подъехал к метро «Аэропорт» и стал дожидаться дипломата. Появился Жорж раньше назначенного времени. Поздоровался с Горбанем, закурил. Уединившись, они сели на лавочке.

— Квартира, где вы остановились, надежная? — спросил Жорж.

— Очень даже. Хозяин инженер, работает где-то на почтовом ящике. Я тут один документик вам прихватил показать.

— Что это? — спросил Жорж, когда увидел в руках Горбаня красную книжечку.

— Пропуск на военный объект, — пояснил Горбань. — Может, пригодится?

— Ладно, потом об этом потолкуем, — Жорж встал. — Нам надо спешить. Моя машина стоит неподалеку от метро, в переулке. Иди следом. Поедем в лес.

Ехали они неторопливо. Ночь все окутала темнотой. Навстречу попадались машины с включенными фарами, сильно били по глазам светом, но Жорж уверенно вел «Волгу». Наконец свернули в лес, на небольшую полянку. Жорж, выключив фары, вышел из машины.

— Грибы будем собирать при свете луны, — ехидно усмехнулся он. — Прошу не отставать.

Лес был густой, темный, под ногами хрустели сухие ветки, но Жорж шел не оглядываясь. В просветах между деревьями светила луна. Горбань едва поспевал за ним, ноги у него гудели, он стал сильнее хромать.

— Что, нога болит? — замедлив шаг, спросил Жорж.

«Вот тип, знает, что я был когда-то ранен в ногу», — грустно подумал Горбань. Устало зевнув, он ответил:

— Ноет потихоньку. — И уточнил: — Она у меня всегда ноет на сырую погоду, но если надо, я готов идти всю ночь. Я выносливый.

Они вышли на небольшую полянку, пересекли ее и углубились в чащу. Казалось, тут не пройти, приходилось руками отводить в стороны тугие ветки, они больно стегали по лицу. Наконец Жорж остановился Горбань подошел к нему.

— Вот и наш заветный пенек, — Жорж кивнул в сторону дерева. — Садись на траву, а я достану груз, все проверю, а уж потом поставим на место.

Жорж вынул из сумки миниатюрную радиостанцию, закамуфлированную под пенек, включил радиоприемник и послушал. В эфире разноголосо шумели голоса, слышалась музыка, Жорж повернул переключатель, и зажглась сигнальная лампочка, извещающая о том, что заработал радиопередатчик.

— Все хорошо, Дракон... — сказал Жорж. Горбань от его слов поморщился, услышав свою кличку. — В сущности, так оно и должно быть. Теперь старую рацию снимем, а эту поставим.

— Помочь?

— Я сам... — Жорж длинным тонким ножом осторожно поддел кору пенька, снял рацию и положил ее в сумку, затем стал устанавливать новую. Горбань хотел посветить ему зажигалкой, но Жорж отвел его руку в сторону.

— Сиди тихо, огня не надо, — грубо сказал он.

И вдруг неподалеку от них ярко вспыхнул фонарь, осветил их и кто-то громко сказал:

— Не двигаться!

Жорж, оглушенный этим внезапным окриком, растерялся. Горбань в один миг упал на траву, покатился по ней, выхватил пистолет из-за пояса и выстрелил. Фонарь погас, раздался глухой вскрик. Горбань метнулся в кусты. Жорж грустно вздохнул: «Он убежал, а меня схватили...»

Чекисты привели Жоржа к машине. Федор Васильевич, осветив его фонариком, сказал:

— Добрый вечер, господин Блейк! Как это вы, атташе посольства, в столь поздний час оказались в подмосковном лесу?

Блейк, надменно улыбаясь, сказал, что в этот воскресный день он собирал в лесу грибы, поздно вечером ехал домой, на дороге увидел человека, который попросил подвезти его.

— Я говорит этому человеку, — Жорж перевел дыхание, — что тороплюсь. Тогда он пригрозил мне пистолетом и потребовал отвозить его в лес. Я вынужден был это делать... И я рад, господин русский офицер, что вы спасай меня. Я сообщу об этом моему послу...

— Вы задержаны, господин Блейк, с поличным, — сказал ему Федор Васильевич. — Это ваш груз? — он кивнул на сумку, в которой находилась миниатюрная радиостанция.

— Груз не мой, — заявил он. — Это все его, русский человек, — повысил он голос. — Вы поймай его, и он скажет, что я говорит правду. Я протестую против мой задержания. Я официально заявил, что сумка не мой и все, что в ней есть, принадлежит незнакомому мне человеку...

Федор Васильевич, руководивший операцией, предложил атташе сесть в машину. Блейк предупредил, чтобы в его машине, которая по требованию русского человека оставлена им на обочине дороги, не пропал ни один гриб.

— Я собирай грибы весь день. Я промок. Мой жена ждет грибы ужинать...

Задержанный дипломат был доставлен в город. В беседе с работниками Комитета государственной безопасности он вновь повторил придуманную им версию и пытался доказать, что стал жертвой неизвестного русского «бандита».

— Я сейчас же, немедленно позвонит в мой посольство, и вы будете нести ответственность. Я прошу освободить меня.

На лице Федора Васильевича вспыхнула улыбка. Блейк понял, что его протесты никто всерьез не принимает.

— Вы, господин атташе, изобличены в шпионской деятельности и были задержаны в тот момент, когда пытались установить радиостанцию вблизи оборонного объекта. Эту радиостанцию доставил вам не русский бандит, как вы изволили выразиться, а ваш сообщник Тарас Иванович Горбань.

— Неправда! — крикнул Блейк. — Я протестую. Я никогда не видел этот человек, никогда с ним не встречался...

— Тогда мы вынуждены представить вам доказательства, — Федор Васильевич выложил на стол целую пачку фотодокументов. — Вчера Тарас Иванович Горбань приехал на Ленинградский вокзал, так? Вот на этой фотографии вы тоже прибыли к поезду, но встретиться с ним не пожелали, вы просто хотели проверить, нет ли за ним «хвоста». На другой фотографии запечатлен момент вашей встречи с Горбанем у кинотеатра «Баку». — Он медленно поднял третью фотографию. — Я очень сожалею, что ее качество не очень-то хорошее, но на ней четко видно, как вы прикуриваете сигару от зажигалки Горбаня. Там же, у кинотеатра «Баку». Вы одеты в черное кожаное пальто... Теперь о грибах. Вы их не собирали, а купили на Ленинградском рынке у старика. Вот эта фотография. Узнаете себя?

Блейк не шевелился. В его голове стучало: «Все, это — конец. Попался как карась на крючок...»

— Может, вам показать фото, на котором вы прохаживаетесь у дома, где остановился Тарас Иванович Горбань? — спросил сотрудник госбезопасности. — Пожалуйста.

Блейк покосился на фотокарточку. Да, это был он, в том же черном кожаном пальто, без головного убора.

— Я там оказался совершенно случайно, — начал вилять дипломат. — Но сумка это не мой, сумка русский бандит.

Федор Васильевич окликнул своего помощника:

— Виктор Иванович, приведите сюда «бандита».

Блейк насторожился, руки у него дрожали, казалось, что он вот-вот выронит сигарету. Дверь открылась, и в кабинет ввели... Тараса Ивановича. Голова его была перевязана, лицо вспухшее.

— Гражданин Горбань, — сказал Федор Васильевич, — чья это сумка?

— Моя сумка, — глухо отозвался Горбань. — Я привез в ней ему радиостанцию, — и он кивнул на Блейка. — Потом мы поехали с ним в лес, чтобы ее поставить, а старую снять.

Атташе при этих словах сник.

Горбаня увели.

Тут же в кабинете полковника в связи с изобличением атташе в шпионской деятельности был составлен соответствующий акт. Прибывший представитель Министерства иностранных дел СССР ознакомился со всеми материалами и пригласил на место разбирательства ответственных сотрудников посольства. Сюда прибыл третий секретарь посольства, который и был подробно информирован об обстоятельствах задержания с поличным атташе посольства Блейка, который занимался деятельностью, несовместимой с его дипломатическим статусом.

— Я немедленно доложу о случившемся моему послу, — заверил секретарь.

Вместе с Блейком он отбыл в посольство.

«Ну что ж, теперь можно поговорить и с Тарасом Ивановичем», — сказал себе Федор Васильевич. Но прежде чем приказать привести к нему Горбаня, он снял трубку ВЧ и позвонил Сергееву. Тот сразу же ответил.

— Иван Васильевич, добрый день, — сказал он в трубку. — Операция завершилась. Дипломат пойман с поличным. Видимо, завтра МИД объявит его персоной нон грата... Нет, нет, не скромничай, тебе большое спасибо за четкую работу... Нет, Кошкин приедет не скоро. Он ранен и лежит в госпитале. Главбуху удалось выстрелить, и пуля попала майору в живот. Да, будет операция. Как дела с рыбаком? Так, так, ясно... Вполне возможно, что он попытается уйти на тот берег. Гляди там в оба...

Федор Васильевич положил трубку и только тогда велел привести к нему Горбаня. Вошел тот хмурый, смотрел на генерала исподлобья.

— Гражданин Горбань, — негромко заговорил генерал, — вы обвиняетесь в шпионаже, а также в попытке убить мичмана запаса Василия Кречета...

Горбань сидел на стуле не шевелясь, его тонкие побледневшие губы были плотно сжаты.

— Скажите, кто такой Старик? — спросил генерал.

Вместо ответа Горбань заговорил о другом:

— Там, в лесу... — он передохнул, — я кого-нибудь убил?

— Вы тяжело ранили майора Кошкина, — ответил генерал. — Он в крайне тяжелом состоянии. Завтра его будут оперировать.

«Так ему и надо, — отметил про себя Горбань. — Как собака ходил по моим пятам, все вынюхивал. Даже в Москву следом за мной приперся...» А вслух сказал:

— Я и сам не знаю, как выстрелил. Это я сделал машинально. Я страшно испугался...

— А взрывчатку на подводную лодку подложили тоже машинально? — спросил генерал. — Тогда вы действовали под кличкой Дракон. У нас есть перехваченная шифровка, которую вы передали в сорок четвертом году своему шефу Паулю Зауеру. Помните такого?

Ледяной холодок пробежал у Горбаня по спине. Он с трудом разомкнул губы.

— Скорее решайте мою судьбу...

Генерал неторопливо прошелся по кабинету, спросил:

— Кому вы должны были доставить груз от дипломата?

— Вы же знаете, а спрашиваете, — усмехнулся Горбань. — Петрасу Грейчусу.

— Вы хотите сказать — Гельмуту Шранке? — прервал его генерал.

— Да, Гельмуту Шранке.

— А куда Гельмут Шранке собирался отправить этот груз?

— Не знаю, — Горбань уставился взглядом в потолок. — Это вы спросите у него, если Гельмут еще не сбежал на ту сторону. А Старика я не знаю. Я даже не знаю фамилии дипломата, которого вы схватили. Он назвался Жоржем, а кто он, я понятия не имею.

— Атташе иностранного посольства, — подсказал генерал. Он долго молчал, потом взял на столе красную книжечку и показал Горбаню.

— Это вы потеряли? Мы нашли пропуск в лесу. Сегодня утром нашли.

— Пропуск? — спросил Горбань, и злая усмешка скользнула по его тонким губам. — Зачем мне этот пропуск? Нет, гражданин начальник, эта штука меня не интересует. Вы спросите у дипломата об этой вещице, ему такие пропуска, видно, очень нужны.

Федор Васильевич снял трубку внутреннего телефона и кому-то позвонил, сказав коротко: «Зайдите ко мне!»

Горбань весь напружинился. Неужели очная ставка? «Может, им удалось схватить и Гельмута?» — невесело подумал он. Но тут открылась дверь, и на пороге он увидел двоюродного брата Деминой.

— Тарас Федорович, вы узнаете своего гостя? — негромко спросил генерал. — Говорит, что никакого пропуска он не видел, так ли это?

— Когда я уехал к руководству, пропуск на объект остался дома, в столе, и Тарас Иванович его взял, — подтвердил инженер. — Я это обнаружил в тот же день, но ему ничего не сказал. Он, как пес, обшарил всю квартиру...

«Ну и подсунула Аня мне родственничка!» — ругнулся в душе Горбань.

— Теперь все ясно, — генерал нажал кнопку звонка и, когда в кабинет вошел конвоир, сказал: — Уведите арестованного!

...Катер тихо пристал к берегу, и Гельмут первым спрыгнул на причал. Причал был старый, разбитый, столбы обросли густыми серо-зелеными водорослями. Его, видно, ремонтировали, набросали досок, насыпали песок, а дыры завалили камнями. Андрей не случайно поставил сюда катер, от порта далеко, люди здесь почти не бывают, разве что строители соседнего дома нет-нет да и придут к берегу, посидят, покурят и снова на стройку. Тут низина залива, солнце, если нет туч, греет долго и тепло. Был вечер, накрапывал дождь, и Гельмут, нахлобучив плащ на голову, ждал, когда Андрей закрепит цепью к причалу катер. Наконец тот подошел к нему.

— Давай сумку мне, все-таки она тяжелая, — сказал он.

Гельмут крепко зажал в руках ремень:

— У меня тоже есть силенка... Ты куда сейчас?

Андрей сказал, что надо ему зайти в магазин, взять бутылку водки, а то он чертовски озяб.

— Ты же был в рубке, а меня на палубе обдувал ветер со всех сторон, — пожаловался Гельмут. — Ладно, беги, только недолго. Фекла небось уже приготовила пельмени по-сибирски.

Гельмут был доволен тем, что сделал сегодня, хотя ему пришлось поволноваться. Радовало то, что шеф наконец-то дал добро на поездку главбуха. Горбань скоро будет в Москве. Кажется, операция идет, как говорил Пауль, «строго по плану». Конечно, Гельмуту самому хотелось побывать в Москве, увидеться там с человеком, которого хвалил шеф, говоря, что это очень умный, хитрый и тонкий дипломат. Что ж, совсем неплохо, если нам помогают дипломаты, подумал Гельмут. И все же он не без чувства тревоги думал о Горбане. Только бы все сделал так, как договорено. А тут еще этот Кречет. Как обернется дело с ним? «Я убрал его, потому что он мог выдать меня, — сказал Гельмуту Горбань, когда уходил на поезд. — Ты не волнуйся, я сделал все чисто. Никаких следов, его гибель воспримут как несчастный случай. Я просто не мог этого не сделать, — вновь повторил Горбань. — Он бы меня погубил...» Впрочем, решил Гельмут, это их дело, один свел свои счеты с другим. «Если Горбань станет хитрить, — говорил Гельмуту шеф, — тихо и бесшумно убери его. В живых его оставлять нельзя». Прав Пауль, таких надо убирать, но в данном случае как раз Кречет подвел Горбаня, сам же он доказал свою преданность. Странно только, почему Горбань в момент отъезда не вспомнил о своей жене? Когда Гельмут напомнил о ней, он усмехнулся: «Я уже забыл ее...» Тарас Иванович хитрый и ловкий мужик, размышлял Гельмут. Сумел все же достать из баржи снаряжение, и теперь оно спрятано в надежном месте.

Вот и дом. В окне Феклы горит свет, и на кухне свет. Хозяйка небось заждалась его. Гельмут шел, предвкушая горячие пельмени. Он уже входил в подъезд, как за спиной раздалось:

— Добрый вечер, рыбак!

Гельмут обернулся и увидел идущую к нему старуху. «Так это же наша соседка», — вспомнил он. Фекла предупреждала его, что старуха глазастая, сует нос не в свое дело. Гельмут повернулся, чтобы уйти, но старуха тронула его за рукав.

— А ты нелюдимый, — сказала она. Лицо ее странно задергалось, нижняя губа отвисла. — Дай закурить, а? Ох и жадюга ты! Ну, дай закурить? Я знаю, у тебя есть гаванские сигары.

— Где ты их у меня видела? — едва не ругнулся Гельмут.

— Рано утром ты уходил из дому и бросил вот это, — и она вынула из кармана старого жакета окурок гаванской сигары. — Твой, да? То-то, жадюга... Ну что, жалко тебе одну сигару?

Гельмут достал сигары.

— Здоровье свое, бабуся, надо беречь, — стараясь быть ласковым, сказал он и, достав свою зажигалку, дал ей прикурить.

Она глотнула дым, закашлялась, но к себе не ушла, а стояла у двери, не давая возможности ему пройти в дом. В подъезде горела электрическая лампочка, от ее света лицо старухи казалось бронзовым.

— Тебе сколько лет, небось и тридцати нет, мне через год будет семьдесят, а я еще бегаю, — заговорила она негромким вкрадчивым голосом. — Видишь, седая вся, — она качнула головой, волосы у нее были редкие и белые, как вата. — Седая от горя... Мужа-то мово в сорок первом под Москвой убило, а сына Максима фашисты в сорок третьем раненого закололи штыком. Вот оно как, — она помолчала, на худой шее у нее колыхнулся маленький крестик. — Ты небось к Фекле причалил?

— А что, она добрая, — улыбнулся Гельмут, довольный тем, что про свое горе она перестала говорить.

— Не жить тебе с ней, — буркнула старуха. — Гордая она. Идет мимо и не поздоровается. А вот мать у нее была простой, и совесть в ней теплилась. И брат Андрей человеческую душу понимал. Ума-то не приложу, как ета он в тюрьму попал. Давно его посадили, видать, скоро уже возвернется домой.

— Что? — удивился Гельмут. — Он же вернулся из тюрьмы.

— Андрей-то? — старуха хохотнула. — Сидит он... А етот, что тоже Андреем зовут, хахаль Феклин. Эх ты, дурень, и не сообразил-то!

— Этот... этот Андрей, что сейчас живет у нее, разве не брат?

Старуха снова хохотнула:

— Ну и Фекла! Прыть-то у нее с размахом. Сразу два мужика прихватила. Ну и распутница...

Гельмут уже не слышал, что она говорила, в голове больно билось: «Чекисты!.. Это они все устроили, чтоб следить за каждым моим шагом...» Он глотнул воздух, но дышать ему было тяжело. Что делать? Значит, Горбань у них тоже на крючке. Схватят его в Москве, и он расколется. Нет, Гельмут этого не допустит! У него даже задрожали руки, хотел идти и не мог, ноги будто свинцом налились, отяжелели. А старуха все курила да покашливала и не уходила, ждала, что он в ответ ей скажет. «Надо сейчас, немедленно, позвонить Старику... — стучало в голове Гельмута. — Надо, чтобы он...» Да, надо спешить на почту. А может, дать ему телеграмму? Нет, решил он, только звонить по автомату, как и предупреждал шеф. Ему стало больно от этих мыслей, но выхода он не находил.

— Ты чего притих? — нарушила его раздумья старуха. — Обманула Фекла, да? Она может... Красивые завсегда так поступают. Не казнись... Бесстыжая она, Фекла. Мать не успела похоронить, а уж кавалерами завелась.

Гельмут, придя немного в себя, посмотрел на старуху.

— А ты, бабуся, не думай, что я к Фекле приехал. Девка она с причудами, факт. Но я у нее квартирант, а ухажер — Андрей. Приехал я в отпуск, поживу еще неделю и уеду. А что мужа да сына ты потеряла, позволь посочувствовать. Ты, я вижу, крест носишь, значит, веруешь в бога, так?

— В церковь не хожу, а молюсь да крест ношу, — призналась старуха.

— Молись на здоровье, бабуся, — и он зашагал прочь.

Гельмут шел, не разбирая дороги. Только бы Андрей не встретился по пути. Только бы не встретился... Ему почудился его насмешливый голос: «Ты сам-то не сидел в тюрьме, потому и не знаешь, как горько там нашему брату». И как он мог поверить этому парню? Глаза у него какие-то зеленые, бегающие, голос тихий, вкрадчивый. Теперь он понял, почему Андрей часто уходил по ночам, говорил, что на свидание к своей давней знакомой, а сам небось бегал к чекистам... Вот ищейка, гад такой... Ничего, говорил себе Гельмут, вот позвоню в Москву, а потом вернусь домой, скажу Андрею, что надо срочно на остров, и там его ухлопаю. И все будет шито-крыто. Ножом его в спину, чтобы тихо, без крика... Гельмут хотя и был поначалу потрясен тем, что услышал от старухи, но быстро пришел в себя, и теперь был собран, напряжен и, как зверь, готов к схватке. Надо прикинуться ягненком, а волчьи зубы держать наготове. Видно, все это подстроила Фекла, она и сообщила куда следует. Не зря же Пауль говорил ему, что в России все, от пионера до взрослого, следят за чужими, сообщают о подозрительных людях в КГБ. «Что ж, — решил Гельмут, — уберу Андрея, а сам на катер — и знай наших. Ночью, в плохую погоду успею уйти за пределы советских территориальных вод, а там меня подберет любое иностранное судно. Старик в Москве уберет Горбаня и предотвратит срыв операции...»

Показалось здание почты. На больших квадратных часах — половина восьмого вечера. Тот, кто ему нужен, уже, наверное, дома. Так что звонить можно. Гельмут вошел в зал, осмотрелся. У окошка сидела миловидная девушка с густо накрашенными губами и золотыми плоскими, как у цыганки, сережками. Волосы связаны в две длинные и тугие косы.

— Добрый вечер, красавица! — с улыбкой молвил Гельмут и протянул девушке плитку шоколада. — Угощайтесь... А косы у вас — прелесть!

Девушка улыбнулась, взяла шоколад и спросила:

— Только косы?

— Да нет, — засуетился Гельмут, доставая из кармана ручку, — и личико у вас приятное... Ну, а как связь?

— Вам какой город?

— Ну, скажем, Харьков...

Гельмут назвал этот город умышленно, чтобы узнать, работает ли автомат. Девушка ответила, что Харьков, Москва, Ленинград и другие промышленные центры можно набрать по автомату. Слышимость хорошая.

«То, что мне надо», — обрадовался Гельмут и, разменяв у девушки деньги, направился к кабине. В ней разговаривал высокий, с курчавой бородкой мужчина. В правой руке он держал трубку, а левой кончиками пальцев пощипывал свои пышные усы.

— Анюта, рыбка моя, у меня кончились деньжата, — басил он в трубку. — Я тебе тут кое-что купил. Шли сто. Целую, дорогая. Да, да, шли сто, если можешь, то двести, сама понимаешь, попал в цейтнот...

Вышел он из кабины веселый, на лбу блестели капли пота. Задел плечом Гельмута, но тут же извинился.

— Ну и парилка в кабине! — чертыхнулся он. — Правда, слышимость с Москвой — отменная. Будто рядом стоит моя Анюта, и я с ней калякаю... Слушай, — зацепил он глазами Гельмута, — пойдем со мной выпьем по кружке пива?

— Я тороплюсь, извините, — сухо ответил Гельмут.

Он вошел в кабину, наглухо закрыл дверь, повернулся спиной к стеклу, чтобы его лицо никто не видел. Торопливо набрал нужный номер, потом дал отбой и снова набрал и тоже дал отбой. И только на третий раз трубку он не положил. Ему ответил мужской голос.

— Это дом десять, ателье мужского платья? — задышал в трубку Гельмут. — С вами говорит заказчик. Я взял у вас пиджак, но он оказался мне велик, можно прийти в ателье послезавтра, в среду, в четыре часа и сдать вам этот брак?

— Вы ошиблись, — ответил мужской голос. — Это стоматологическая поликлиника. Если у вас болен зуб, мы готовы его вырвать.

— Извините, но зубы у меня целые... — И Гельмут положил трубку на рычажок.

Он уже шагнул к двери, чтобы выйти, но девушка окликнула его:

— Ну как, переговорили с Харьковом?

— Да, спасибо, слышимость действительно хорошая.

Он вышел на свежий воздух, немного успокоился. Андрей, видно, уже дома. Интересно, о чем они сейчас говорят с Феклой? Если Андрей чекист, то вряд ли он станет посвящать в свое дело эту бабенку, подумал Гельмут. Его тянуло туда, где был его противник. Интересно, как себя поведет Андрей? Конечно же станет спрашивать, где это он, Гельмут, задержался, почему опоздал на горячие пельмени, сделанные Феклой по-сибирски. Кстати, если он подсадная утка, то ходил бы по пятам. А может, и вправду он любовничает с Феклой? Тогда зачем выдал себя за ее брата? Какой у него расчет? Решил разжалобить меня, чтобы побольше выудить деньжат?.. Он шел медленно, размышлял, пытался найти ответы на все тревожившие его вопросы, но так и не находил.

Фекла открыла ему и тут же попрекнула:

— Где это вы, Петрас, пропадали?

«Ишь, стерва, как заигрывает», — со злобой в душе подумал Гельмут. Он натянуто улыбнулся, раздеваясь. За столом сидел Андрей и с аппетитом уплетал пельмени. По его лицу Гельмут понял, что он чем-то взволнован, у него подрагивали брови, лицо было напряженным.

— Ты где пропадал, Петрас? — наконец подал он голос. — Я хотел было уже посылать на розыски сестру.

Гельмут поглядел на хозяйку, спросил:

— Это правда?

— Я и сама забеспокоилась, — отозвалась Фекла. Она наложила в тарелку горячих пельменей, поставила на стол. — Садитесь, а то остынут.

— Я был на причале, — садясь за стол, ответил Гельмут. — Дышал морским воздухом.

Над столом, где они ужинали, висел красный абажур, купленный Феклой лет семь тому назад, еще когда она только вышла замуж. От его света у всех лица были бронзовыми. У Феклы к тому же по-доброму, ласково светились глаза. На ней была новая шерстяная кофта, волосы заплетены в две косы, щеки зарумянились, а глаза блестели как два уголька. Гельмут никогда еще не видел ее такой привлекательной.

— Это по какому случаю на столе вино? — спросил он, наливая себе рюмку.

Фекла улыбнулась краешками губ.

— Получку получила, — пояснила она. — На той неделе наш «Океан» выйдет из ремонта. Так что буду уходить в порт на рассвете, а приходить поздно.

— У меня отпуск тоже кончается, — подал голос Гельмут. — Поживу еще немного — и домой. Надо еще заехать в родной хутор. Ох и леса там у нас хвойные! Речка буйная, но вода в ней прозрачная, как роса на листике. Щуки, караси в ней водятся. Бывало, рыбачишь на зорьке, лес просыпается, наполняется щебетаньем птиц... — Он посмотрел на молчавшего Андрея. — Ну, а как у тебя дела? Работой доволен?

Андрей качнул головой, мол, доволен, и стал рассказывать о том, как с утра ходил на катере в Соленую падь. Эта небольшая, подковообразная губа находится в нескольких милях от маяка. Идти туда надо вдоль берега, когда прилив, вести катер не боязно, а когда отлив — из воды торчат острые глыбастые камни, можно напороться. В этот раз Андрею крепко досталось — с моря дул сильный ветер, нагонял крутые волны, и катер бросало как щепку.

— Чего там делал? — спросил Гельмут. Спросил так, для видимости, что заинтересовался, хотя сам изучал Андрея, стараясь понять, зачем он рассказал этот эпизод.

— Оленеводам свежую рыбу доставляли, а оттуда привезли в порт роженицу, — пояснил Андрей.

— Боже, я и забыла о телеграмме, — вдруг всплеснула руками Фекла и поспешила в свою комнату.

— Кому телеграмма? — спросил Гельмут.

— Тебе, — ответил Андрей. — Вчера принесли.

Фекла подала ему свернутый вчетверо листок. Гельмут вскрыл телеграмму и негромко прочел: «Мать тяжелом состоянии, выезжай немедленно. Будавас». Он свернул листок и глухо сказал:

— Надо ехать. Мать у меня сердечница, видать, крепко ее прихватило.

— А кто такой Будавас? — поинтересовался Андрей.

— Сосед наш. Сам он латыш, приехал на разработки леса, ну и поселился у нас на квартире. Когда я уезжал, просил его присмотреть за матерью. Так-то наши дела...

«Что там стряслось? Неужели главбух завалил дело и Старик вынужден был отдать приказ о моем отъезде? — И тут же новая мысль ужалила Гельмута: — Как же Старик? Неужели он решил один уходить на ту сторону?»

— Твой катер на ходу? — спросил он Андрея.

— Тебе куда?

— На остров, — Гельмут незаметно взглянул на Феклу. При этих словах улыбка на ее лице угасла, оно стало серым и каким-то настороженным. — На острове остались мои вещи, надо их забрать, потому как больше рыбачить там не смогу.

— Когда пойдем? — спросил Андрей.

— Чаек попьем и — на катер. — В глазах Гельмута блеснуло что-то холодное и злое.

— В ночь? — удивилась Фекла. — Нет, братец, сейчас идти на катере я тебе не разрешу. Ветер-то бесится, волны на море. И ночь хоть глаз выколи. И потом, пограничники запрещают выходить в море катером после захода солнца.

Слушая ее, Гельмут недоумевал: «Кто она ему, сестра или любовница? А может, и вправду они хотят выудить из меня побольше денег? — Гельмут передохнул. — Ладно, на острове у меня с ним будет разговор короткий».

— Ты не права, Фекла, — Андрей встал из-за стола. — Петрасу надо помочь. Я пойду с ним на катере. Постараюсь с пограничниками не встретиться.

Андрей заметил, что Гельмут взял свои вещи и даже чемодан, который все это время лежал в комнате под кроватью.

— Чемодан-то зачем?

— Кое-какие вещи уложить надо, — Гельмут надменным взглядом покосился на Андрея. — Ты в Соленую падь ходил на катере, а я на острове рыбачил. Почти весь день...

Фекла беспокойным взглядом проводила Андрея, ее мучило, что она так и не смогла переговорить с ним с глазу на глаз.

«Ладно, — сказала она себе, немного успокоившись, — Андрей не даст себя обхитрить».

Закрыв за ними дверь, Фекла прошла в свою комнату, устало присела на диван. И снова ее стали одолевать тревожные мысли — как там, на катере? Она поглядела на часы, висевшие над кроватью, — было начало десятого вечера. Видно, еще не скоро вернется Андрей.

«А все же начальство я пока не подвела и свою роль сестры Андрея исполняю справно», — подумала она.

В дверь кто-то постучал. Постучал тихо, робко, и она сразу догадалась, что это кто-то чужой. Встала с дивана, прошла к двери:

— Кто там?

— Свой человек, не бойтесь, — ответил ей негромкий голос.

Фекла открыла дверь. Перед ней стоял невысокого роста мужчина в черном пальто и серой фуражке, надвинутой на самый лоб. В руке у него был черный портфель. Он посмотрел на нее насмешливо. Цепко, словно старался запомнить ее румяное лицо, с золотыми сережками в ушах. Поздоровался с ней, сказал тоном, не терпящим возражения:

— Я хотел бы видеть Петраса Грейчуса. — Он поставил у ног портфель.

Фекла ответила, что Петрас ушел на катере на какой-то остров.

— Мой брат Андрей работает в порту рулевым, он его и повез, — пояснила она и после паузы спросила: — А вы кто будете?

— Так... один знакомый, — уклончиво ответил, мужчина. — Он что, скоро вернется?

— Вернется-то скоро, но сразу же уезжает домой, — усмехнулась Фекла. — Телеграмму получил, что мать тяжело больна. А на острове ему кое-что взять надо, потому как рыбачил он там днями... Да, а вы местный или откуда приехали?

— Все мы тут на Мурмане живем, — с усмешкой сказал мужчина.

Фекла упорно разглядывала его, а в голове вдруг трепетно забилась тревожная мысль: «Где я видела это лицо? Широкий лоб, круглые большие глаза, мясистый нос...» Она была взволнована его приходом и не знала, как ей поступить. Сам он не просился зайти в комнату, а она не осмелилась ему предложить. Наконец он сухо выдавил:

— Ладно, я пойду... — И подхватил портфель.

Фекла опомнилась, спросила:

— А Петрасу что передать?

— Скажите, что был гость...

Его тяжелые шаги глухо раздавались на площадке. Фекла прошла к зеркалу, взглянула на себя. «Похудела я за эти дни, осунулась», — грустно подумала она. И вдруг отчетливо вспомнила, где видела этого человека с широкоскулым лицом, холодными глазами. Майор Кошкин показывал ей фотокарточку, на которой и был запечатлен незнакомец, с которым только сейчас она разговаривала. Кошкин тогда спрашивал, не видела ли она где-нибудь этого человека. Сейчас Фекла подумала о том, что надо сообщить о нем майору. Она вынула из кармана пальто свою записную книжку, нашла телефон, который ей дал Кошкин, мигом оделась и выскочила во двор.

Она прошла тихой улицей до аптеки, где на углу чернела телефонная будка. Тяжело дыша от торопливой ходьбы, зашла в нее, бросила монету и набрала нужный номер. Ей ответил дежурный управления.

— Вас беспокоит Фекла Тарасова, повариха с буксира «Океан», — волнуясь, говорила она. — Мне товарища Кошкина. Нет, да? Жаль... Что я хочу? Поясню вам. Я тут увидела одного подозрительного типа... Так, так, поняла вас. Приезжайте, я буду ждать у аптеки...

Фекла робко переступила порог кабинета генерала Сергеева. Он вышел из-за стола к ней навстречу, тепло пожал руку.

— Значит, подозрительный тип? — генерал улыбнулся, предложив Фекле сесть в кресло.

— Факт, подозрительный. Пришел, значит, осторожно постучался в дверь. Я спросила, кто там? Он ответил, что, мол, свой человек и бояться его не надо.

— Назвался кем-нибудь?

— Нет, имени своего не сказал, — Фекла поправила на голове платок. — Грейчуса спрашивал. Лицом похож на того, которого на фотокарточке показывал мне товарищ Кошкин. Я бы и хотела видеть товарища майора. Это можно?

— Нет его в городе, — грустно вздохнул генерал. Он достал из стола фотокарточку и показал Фекле. — Он?

— Факт, он самый! Ушел по тропинке через сопку в сторону порта. Я сказала ему, что Грейчус на катере пошел на остров, видно, и он туда собирается. Да, и вот еще что, — встрепенулась Фекла, — этот Грейчус был чем-то озадачен, когда собирался на остров. Я просила Андрея не ехать туда, а он все же пошел с ним на катере, и теперь боюсь, как бы беды какой не приключилось.

— А Петрас что, домой собрался?

— Вроде бы...

— Получил телеграмму и разволновался? — усмехнулся генерал.

— Очень даже разволновался, — пояснила Фекла. И тут же с удивлением спросила: — А кто вам сказал о телеграмме?

— Ясно, что не Грейчус, — улыбнулся генерал. — Сами узнали... Петрас не тот, за кого себя выдает. Теперь могу вам сказать, что он — наш враг. Кстати, с Андреем он мирно себя ведет?

Фекла махнула рукой:

— Грейчус верит, что Андрей — мой брат. Подружился с ним... Ну, а когда я смогу уйти на судно? А то еще капитан станет обижаться, — Фекла смотрела на генерала серьезно и пристально. А Сергеев думал о том, что эта женщина, которая сидит у него в кабинете, столько горя хлебнула, однако же чувство долга не притупилось в ней, в ночь, ничего не боясь, позвонила в управление, как и просил майор Кошкин; генералу вдруг захотелось сказать ей такие слова, чтобы поняла она, как много сделала для разоблачения вражеского агента. Но генерал не умел красиво выражаться и теперь, глядя на Тарасову, сказал просто и тепло:

— Спасибо вам, Фекла, за помощь. Спасибо... На свой «Океан» вы можете идти завтра с утра. И капитану не за что вас журить. Я лично говорил с ним, так что не волнуйтесь. Ну, еще раз — спасибо! — и он крепко пожал ей руку. Потом вызвал в кабинет дежурного и распорядился, чтобы Феклу Тарасову отвезла домой машина.

— Есть! — отчеканил молодой лейтенант и, козырнув, вышел из кабинета.

«Ну вот, кажется, операция идет к своему завершению», — подумал генерал. Он снял трубку телефона и попросил дежурного телефониста на коммутаторе соединить его с командиром бригады пограничных кораблей Зерцаловым. И тут же услышал знакомый голос.

— Григорий Павлович, это я, Сергеев, у тебя корабли на местах?.. Так, так, понял... А где сейчас Гаврилов? Вернулся из дозора и отдыхает? Понял... Обстановка такова, что и «Ястребу» надо выйти в море. Да, да, срочно идти к островам. Я еще вам позвоню, а теперь же прошу не терять время. Что?.. Нет, вам идти на «Ястребе» не рекомендую. Я уверен, что Гаврилов сделает все, что потребуется. Да, он мне нравится.

Гельмут и Андрей добрались к причалу. Над бухтой шагала ночь, трепетная и шальная. Море гулко и протяжно билось о берег. Пока Андрей готовил катер, Гельмут стоял на палубе у рубки и, глядя на чернеющий вдали остров, думал: «Заведу его в грот, туда, где он уже бывал, и прикончу. А потом сяду на катер и в открытое море. Там меня подберет «рыболовное» судно. Надеюсь, Старик дал знать шефу, иначе не послал бы мне телеграмму...»

Андрей собрался уже было давать ход, как с берега кто-то посигналил ему фонариком. Андрей подумал, что это пограничный наряд, выключил двигатель и вышел из рубки на палубу.

— Тарасов, ты куда? — окликнул его человек, подошедший к самой кромке деревянного причала.

— На островок забрать рыбачьи снасти, — громко ответил Андрей. — А что?

Парень сообщил, что рано утром Андрею надо быть у дежурного по порту, катер пойдет в Соленую падь.

— Добро, я буду вовремя.

Слушая их разговор, Гельмут с усмешкой подумал: «К утру Андрей будет на том свете».

— А ты, Гриша, куда идешь? — спросил Андрей своего приятеля.

— Домой после дежурства, а завтра уйду на «Кайру» проверять штурманское хозяйство... Ну, семь футов тебе под килем! До завтра!

Катер носом пахал темную воду. Зябкий, сырой туман стелился над водой, то там, то здесь взлетали чайки и кайры.

Катер ткнулся в расщелину меж скал. Двигатель заглох, и Андрей вышел из рубки.

— Иди, я подожду тебя, — крикнул он Гельмуту. Но тот ответил:

— Пойдем со мной, поможешь нести вещи.

— Добро.

Гельмут уловил в голосе Андрея недовольство, но ничего ему не сказал, вроде и не обратил внимания на его слова. Он шел впереди, а тот следом. Андрей на острове уже бывал, и бывал не раз. Приходилось и ягоды собирать, и рыбачить, и даже собирать птичьи яйца. Птиц здесь много, особенно летом, когда они гнездятся на карнизах и впадинах скал. Увидят человека и такой шум поднимают, словно появился не человек, а горный орел. А вот лазить в грот Андрей не любил, было в нем сумрачно и сыро, когда наверху шел дождь, по стенам грота струйками бежала вода. В выходные и праздничные дни к скалистому острову подходили катера и суденышки с рыбаками. Сейчас на острове была тишина, его окутала мглистая ночь, изредка попискивали сонные чайки, заслышав их гулкие шаги. Гельмут шел в темноте осторожно, как кошка, и Андрей удивился, почему он не светит себе под ноги фонариком, который держал в руке. Спросил об этом, тот в ответ буркнул:

— А пограничники?

«Что-то он задумал», — решил Андрей, неотступно наблюдая за каждым его движением. Он давно заметил, что Гельмут был чем-то озабочен, больше молчал, и пока они шли до грота, словом не обмолвился, казалось, он мучительно о чем-то думал.

У грота они остановились. Гельмут осветил черную, настороженную дыру и, кивнув Андрею, сказал негромко:

— Полезай первым. Я боюсь водяных крыс.

Андрей добродушно засмеялся:

— Я их что-то тут не видел.

Гельмут, однако, боялся, что Андрей может найти в гроте снаряжение для подводного плавания. Скоро сюда придет Старик, воспользуется этим снаряжением, доберется до подводной лодки и на ней уйдет на ту сторону. Гельмуту стало обидно, когда подумал об этом. Ни шеф, ни сам Старик не сказали ему, когда и куда придет за ним подводная лодка. «Может, и мне уйти на лодке?» — спросил он тогда шефа. Пауль, попыхивая сигарой, равнодушно-спокойным голосом ответил: «Ты, Гельмут, отличный агент, но пловец плохой. Ночью уйдешь на катере в море, там тебя возьмет наше судно...» А все же на подводной лодке уходить лучше, подумал сейчас Гельмут. Нырнет на глубину — и знай наших. И вдруг его, словно иглой, уколола новая мысль — может, Андрей и не чекист? Может, вместе с ним пойти на катере на ту сторону? Шеф наверняка оценил бы это... Нет, что-то недоброе есть в глазах Андрея.

Андрей легко пролез в грот, включил карманный фонарик. Лучи выхватили из темноты серые, базальтовые, стены скалы. Тут было тихо и глухо, голос раздавался как в пустой бочке. Он осмотрелся, над головой угрюмо чернела каменная глыба.

— Петрас, давай сюда, — позвал он.

Гельмут пролез в узкую щель, осмотрелся. Кажется, никого здесь со вчерашнего дня не было. Жухлая трава на месте.

— Где твои вещи? — спросил Андрей, освещая грот.

Гельмут кивнул в дальний темный угол.

— Все там, ты здесь побудь, а я возьму.

Он удалился, его шаги глухо отдавались в ушах. Андрей видел, как луч фонаря прыгал по стенам, потом и вовсе исчез. Наконец Гельмут появился с тяжелым чемоданом в руке, присел на камень.

— Все взял, можно отчаливать. Ты чего притих? Пойдем? — Гельмут встал с камня, подхватил правой рукой чемодан.

— Ты, Петрас, не все взял, — усмехнулся Андрей.

Гельмут как-то съежился, словно готовился принять на себя удар.

— Чего я не взял? — осклабился он.

— Побудь здесь, я принесу... — тихо отозвался Андрей и нырнул в темноту.

Гельмут еще не знал, что принесет Андрей, но боялся, как бы тот не обнаружил снаряжение. Спрятал его Горбань в темной дыре, да еще завалил эту дыру мелкими камнями. Старик знал это место. У Гельмута засосало под ложечкой. А вот и Андрей. В руках у него были баллон, резиновая маска, ласты.

— Твое?

Гельмут нагнулся, взял в руки резиновую маску, подержал ее, ощупал ласты. Потом выпрямился, сказал тихо, но твердо:

— Ну мое. А чего ты? — Передохнув, добавил: — Как ты это увидел? Что, небось ходил по моим пятам?

— Да нет же, Петрас! — воскликнул Андрей. — Не я это обнаружил. Помнишь, с тобой ходил в грот Игорь? Такой рыжеватый парень с «Якова Свердлова»?

— Ну?

— Так это он нашел и сказал мне, — пояснил Андрей. — Я сразу сообразил, что это твое хозяйство, если тут рыбачишь. А ему ответил, что снаряжение мое, так как на острове я собираю ракушки. Так что с тебя коньяк причитается!

Гельмут засмеялся:

— Коньяк — не керосин, душу не травит. — Он прислонился спиной к каменной стене, осветил вход в грот. По-прежнему было тихо, только слышался шум прибоя, казалось, будто рядом вода лизала камни. — Спасибо, что напомнил... Но снаряжение с собой сейчас не возьму. Потом, в другой раз.

Андрей нагнулся, чтобы унести снаряжение на прежнее место. Гельмут, глядя на него, подумал: «Тут убивать его не стоит, лучше на катере, а потом где-то в море выброшу. Тут его убивать опасно, может найти кто-нибудь из рыбаков, поднимут шум. Лучше на катере».

— Тяжело? — спросил Гельмут, когда Андрей подхватил на руки баллон.

— Терпимо.

Молча возвращались на катер. В небе грустно светила луна. Там, далеко в море, густая темнота висела над самой водой. Они уже подходили к берегу, когда Гельмут увидел рядом с их катером еще один катер. Он остановился, кивнул Андрею:

— Гляди, кто бы это?

— Рыбаки, должно быть, — вздохнул Андрей. — Завтра суббота, вот они и наезжают к рассвету по особому разрешению начальника пограничной заставы.

У их катера стояло трое мужчин, они о чем-то разговаривали. Гельмут испытывал чувство удовлетворения от того, что все необходимое перед уходом на ту сторону он сделал. Правда, его беспокоил Старик, он должен был прийти к нему еще вчера, но, видно, где-то задержался. Что ж, пусть теперь один добирается до грота, берет свое снаряжение и ждет подводную лодку. Старик хитер, он сделает все, как задумал, в этом Гельмут ничуть не сомневался.

— Кто такие, давайте знакомиться, — сказал он, подходя. Поставив у ног чемодан, достал из кармана платок и вытер вспотевшее лицо. В это время из-за туч вышла луна и осветила стоявших на берегу. В одном из мужчин Гельмут узнал Игоря с траулера «Яков Свердлов», обрадовался: — Привет, дружок! Ты что, снова рыбачить прибыл? — И, не дождавшись ответа, добавил: — А я вот домой собрался...

Игорь вдруг резко сказал:

— Вы арестованы!

Гельмут вздрогнул, губы мелко задрожали. Это было так неожиданно, что он на какую-то секунду растерялся.

— Ты эти шутки брось, парень, а то я могу и рассердиться... — злобно выдохнул Гельмут. Его правая рука скользнула в карман за пистолетом, но кто-то сзади крепко схватил его за обе руки и заломил их назад. У Гельмута от боли что-то внутри оборвалось. Он с силой рванулся, но тщетно.

— Сопротивление бесполезно, — сказал тот, кто держал его сзади.

Голос ему показался знакомым. Он обернулся. Это был «брат» Феклы, Андрей.

— Чекист... Зря я тебя в гроте не хлопнул!

Капитан Алентьев, назвавший себя матросом с траулера «Яков Свердлов» при первом знакомстве с Гельмутом, вынул из кармана портативную радиостанцию, включил ее:

— Первый, я — Третий, — басил он в микрофон, — задание выполнено, все в порядке.

— Молодцы! — похвалил чекистов генерал. — До встречи у меня!

Алентьев выключил рацию, взглянул на Андрея:

— Барс, нас ждет начальство. Веди своего «рыбака» на катер. Подводное снаряжение осталось в гроте?

— Там...

— Что ж, будем ждать гостей.

Весь день генерал Сергеев не выходил из кабинета. Он был горд от мысли, что операция проходила успешно. Горбань и Гельмут Шранке схвачены. Осталось взять Старика. Если он попытается уйти морем, непременно придет в грот, где находится снаряжение. Хуже, если он решит уходить на судне. Сейчас на море непогода, часто туманы, дожди, и надо глядеть в оба. Придется еще раз съездить к морским пограничникам и на месте все обговорить. Одно удручало Сергеева — ранение майора Кошкина. Все же Горбань, пытаясь бежать, ранил его. Генерал снял трубку внутреннего телефона и позвонил своему заместителю.

— Виктор Павлович, прошу ко мне. Кое-что обсудим.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Лена тормошила мужа:

— Сережа, ты слышишь?

Гаврилов открыл глаза и увидел склонившуюся над ним жену. Мигом встал, сбросил с себя байковое одеяло.

— Тебя вызывает в штаб Зерцалов. Только что звонил Покрасов.

— Наверное, выход в море, — пробурчал Сергей Васильевич и стал торопливо одеваться. Жена подала ему шинель, фуражку.

— Скоро вернешься?

— А что?

— Если не скоро, то я бы на неделю съездила к Варе. Понимаешь, болит у меня душа...

— Я тебе позвоню, — скупо отозвался Сергей Васильевич.

Всю дорогу, пока он шел в штаб, его неотступно мучила мысль — зачем так срочно потребовался комбригу? Видно, что-то серьезное, по пустякам Зерцалов никогда не тревожил. С моря наплывал серо-молочный туман. Изредка сквозь тучи тусклым глазом светила луна. И Гаврилов невольно подумал о том, что в такую погоду в море будет нелегко. Перевалив через крутую сопку, усеянную камнями, Гаврилов увидел корабли. Прижавшись друг к другу, как родные братья, они дремали у деревянного пирса. На скале, у входа в бухту, зеленым глазом мигал маяк.

В окнах штаба горел свет, несмотря на то что было два часа ночи, слышались чьи-то голоса, и Гаврилов понял, что по тревоге вызваны все офицеры.

На командном пункте командира бригады царила деловая обстановка: операторы собирали данные об обстановке на море, наносили их на карты и планшеты, анализировали погоду; флагманский штурман и заместитель начальника штаба готовили предложения комбригу, как перекрыть вероятные направления движения возможных нарушителей границы; готовились распоряжения на корабли в море. Офицеры штаба проверяли корабли, стоящие на базе, к экстренному выходу на службу.

Дверь кабинета комбрига была приоткрыта. В свете настольной лампы лицо Зерцалова казалось высеченным из бронзы.

— Разрешите? — Гаврилов прошел в кабинет.

— Что, выспались? — хмуро спросил капитан 1-го ранга. В его голосе командир «Ястреба» уловил едва скрытую иронию, но не придал ей значения.

— С трудом жена разбудила, — признался Гаврилов.

— Дело у нас тут срочное и весьма важное. Садитесь...

— Вас понял, — торопливо отозвался Гаврилов.

— Попробуй не понять! — отшутился комбриг. — Один такой «герой» у меня уже есть...

— Кто же? — Гаврилов сдвинул брови. — Вы же знаете, Григорий Павлович, я люблю конкретность.

— Командир «Вихря» Сокол, — комбриг устало провел широкой, как блюдце, ладонью по лицу. — Зарезал он меня, стервец! А на слова — не скупится. Недавно на партактиве бригады призывал в дозоре проявлять особую бдительность, а сам ротозейничает...

Комбриг сказал, что из рыболовецкого колхоза «Маяк» поступило тревожное сообщение. Рыболовное судно «Кайра», направляясь в район промысла, обнаружило неподалеку от Каменных братьев катер типа «Прогресс», шедший курсом на запад. Такому катеру, как известно, дальше двух миль от берега заплывать запрещено. Капитан судна лег на курс сближения с нарушителем режима плавания, но безуспешно: катер шел с большой скоростью, а «Кайра» могла развить лишь девять узлов. Заметив судно, катер-нарушитель увеличил ход и исчез где-то в островных шхерах.

— Выяснилось также, — продолжал Зерцалов, — что этот катер находился в том районе, где «Вихрь» нес дозор. Выходит, капитан второго ранга Сокол прошляпил возможного нарушителя границы. Я еще не разобрался в деталях, но если это так, то Соколу придется отвечать по всей строгости.

«Вы его и захвалили», — подумал в душе Гаврилов. А вслух спросил:

— Он сейчас в море?

— Да, ведет поиск катера-нарушителя, — Зерцалов вздохнул. — И вот еще что меня волнует, Сергей Васильевич. Звонил генерал Сергеев. Есть сведения, что в наших краях появился агент по кличке Старик. Его цель — уйти на ту сторону. Приказано усилить охрану границы, перекрыть все морские и сухопутные подходы к ней. На ближайших к нам пограничных заставах также объявлена тревога. Я только говорил с начальником пограничного отряда, он просил усилить наблюдение за островами Каменные братья и послать в этот район корабль. Поэтому «Ястребу» и другим кораблям назначен срочный выход в море. На «Вихре» находится начальник штаба, я только что говорил с ним по радио, пока ничего не обнаружено, так что у вас есть возможность отличиться. Да, как там Покрасов?

Гаврилов сказал о рапорте.

— Не торопитесь с выводами, — заметил комбриг. — Разберитесь во всем подробно, а уж потом давайте оценку. Тут важна истина, а не сам рапорт.

На корабле Гаврилов не без обиды размышлял: «Почему комбриг берет под защиту старпома? Не потому ли, что по его рекомендации Покрасова назначили ко мне? Ну, а если старпом делает не то, что надо, ошибается, его ведь надо поправить...»

Гаврилов собрал в кают-компании офицеров и, как всегда, неторопливо объяснил цель срочного выхода в море, поставил задачу экипажу.

— Катер куда-то исчез, и мы обязаны найти его, — командир обвел взглядом офицеров. — Вас, товарищ Абрамов, прошу проверить готовность радиолокационных станций и чтоб радиометристы смотрели в оба глаза, от них будет многое зависеть... А вас, Федор Максимович, прошу с помощью коммунистов и комсомольского актива мобилизовать экипаж на обеспечение безотказной работы технических средств, а если потребуется, и оружия, четкое выполнение личным составом своих обязанностей в море. И вот что еще, — продолжал командир, — подготовьте и выпустите радиогазету об отличившихся в море. — Взгляд Гаврилова остановился на штурмане. — Вам, товарищ Озеров, обеспечить навигационную безопасность корабля, четкое ведение прокладки и систематическое определение места корабля... Вам, инженер-механик, иметь в виду, что придется ходить максимальными ходами, так что подготовьте к этому машины...

После того как все офицеры разошлись, Покрасов подошел к командиру.

— О моем рапорте комбригу вы еще не докладывали? — спросил он, хмуря брови. — Я должен уйти на другой корабль, — глухо, с болью в душе добавил старпом. — В жизни каждого человека бывает такой момент, когда надо принять решение. И я его принял.

— Может быть, вы и приняли, — Гаврилов насмешливо скосил на старпома глаза. — А вот наступил ли в вашей жизни такой момент?

— Разумеется.

— Это вам так кажется, — возразил командир. — А я считаю, что такого момента в вашей жизни еще не наступило. В вас, Игорь Борисович, заговорило самолюбие, а оно, поверьте мне, плохой советчик.

— Ваше решение какое? — не отступал старпом.

— У меня к вам есть другое предложение, и оно, надеюсь, вас заинтересует. — На лице Гаврилова появилась добродушная улыбка, и лед на душе у старпома мигом оттаял.

— Тогда скажите, — попросил он.

— Не могу, — отмахнулся командир. — Не пришло время. Но оно скоро придет. Вы не должны думать что-то плохое, просто не пришло время. Вернемся с моря, и, возможно, все вам открою. И еще, Игорь Борисович, я бы не хотел слышать ненужных разговоров. Если у вас есть что-то ко мне, давайте выкладывайте как на духу. Превыше всего в офицере я ценю честность и прямоту. — Гаврилов помолчал, справляясь с волнением, потом заключил голосом, не терпящим возражения: — Мы с вами плаваем на одном корабле, и делить нам нечего. А сейчас готовьте корабль к выходу, по готовности машин будем сниматься с якоря и швартовов.

Глаза старпома стали задумчивы.

— Я вас понял, Сергей Васильевич.

Вышли в море так спешно, что Гаврилов даже не успел позвонить жене, сказать ей, что домой вернется не скоро. Уже перед самой отдачей швартовых он попросил флагманского штурмана Скрябина передать Лене, чтобы она его не ждала. Пусть берет билет на самолет и — в Москву.

— Иван Михайлович, — тихо сказал Гаврилов, стараясь, чтобы его не услышали моряки швартовой команды, — выдай звонок моей подруге, намекни, где я, а то она станет наводить справки.

— Ты подал идею — сходить к твоей Лене на чашку чая, сам же хвалился, что у тебя всегда к чаю есть пироги. — Но тут же его лицо сделалось строгим. — Я все сделаю, не волнуйся.

Находясь на ходовом мостике и глядя сквозь молочную пелену тумана на далекий угрюмый берег, Гаврилов подумал о том, что этими дорогами ходил он и в годы войны. Вот там, неподалеку от мыса, фашистская подводная лодка торпедировала корабль, на котором он служил. Чудом остался жив. Теперь этот корабль лежит где-то на большой глубине с зияющей дырой в левом борту. Спит там, в морской пучине, тихо и мирно. Небось оброс тиной его славный корабль, на котором в бою с врагом он пролил кровь. Сколько лет прошло, а корабль лежит на грунте, скрытый от солнца и воздуха.

— Моя жизнь была в нем, моя юность, — прошептал Гаврилов.

— Товарищ командир, — раздался за спиной голос вахтенного офицера, — радиограмма от комбрига.

Гаврилов развернул листок, прочел вслух:

— «Примите на борт ветерана, окажите ему максимальное внимание. Зерцалов».

В это время на мостик поднялся замполит Лавров.

— Туман густой, не скоро распогодится, — буркнул он, подходя к командиру. — А ты чего такой хмурый?

— Прочти, — и Гаврилов сунул ему измятый листок радиограммы.

Лавров, ознакомившись с ее содержанием, обрадовался: ветеран сможет встретиться с экипажем, рассказать о том, как сражались моряки в годы войны, как совершали подвиги.

— Так и расскажет? — усмехнулся Гаврилов, и в его серых, выразительных глазах замельтешили искорки. — Если человек он настоящий, то не станет бахвалиться, как воевал. Для героя, Федор Максимович, всегда пытка, когда он вспоминает прожитое на фронте. Возьми нашего Климова — тихий, скромный, из него и слова не вытянешь. А поступил как настоящий герой. Что и говорить, у каждого свое дело... — Командир поднес к глазам бинокль. — Я вот о себе скажу... Не заря жгла мои надежды, а штормы и штили, на войне я лишь больше узнал о себе, чего стою и на что способен.

Лавров слушал командира не перебивая. Он так и не понял, почему Гаврилов ревниво отнесся к сообщению о прибытии на корабль ветерана. Что в этом плохого? Чем чаще моряки встречаются с теми, кто добывал на фронте победу, не раз смотрел смерти в глаза, тем лучше: пусть каждый моряк сердцем прикоснется к подвигу. И замполит высказал свое мнение командиру.

— Я ревную ветерана? — воскликнул Гаврилов. Улыбка тронула его шершавые губы, но тут же исчезла. — Человека еще нет на корабле, а ты — ревную. Смешно! Если честно, я не люблю, когда на корабле находятся чужие люди. Чувствую себя каким-то скованным. Так уж привык, что, когда стою на мостике, хочу охватить умом все — и море, и скалы, и острова. Я смотрю на белопенные волны как ищейка, мне все кажется, что вот-вот появится чужое судно, надувная лодка или еще что-то в этом роде. А кроме этого, оказывается, я должен еще думать, как себя чувствует ветеран, может, от плохой погоды на море его стало тошнить... — И, наклонившись ближе к замполиту, сокрушенно добавил: — У нас на корабле ЧП.

— Что? — переспросил Лавров, приняв сообщение командира за шутку.

— Чрезвычайное происшествие, — тихо, но внятно проговорил командир. — Старпом написал рапорт, просит перевести его на другой корабль. Он мне сказал: «Я ничего против вас не имею, но я должен уйти на другой корабль».

Лавров заметил, что Покрасов, видно, переживает случай с гибелью матроса Климова, ведь он возглавлял осмотровую группу. Так сказать, дело чести.

— Не думаю, — решительно возразил Гаврилов. — Дело тут глубже. В войну я плавал акустиком на том корабле, где служил и его отец. Наш корабль торпедировала немецкая подводная лодка, и он считает, что я виноват в гибели его отца, поскольку, мол, не обнаружил субмарину. Он прямо заявил: «Вы погубили моего отца».

— Так и сказал?

— Слово в слово, — внезапная судорога пробежала по лицу Гаврилова, и весь он как-то вдруг сжался, словно на его плечи положили тяжелый груз. — Видишь ли, «Ястреб» не для него, на другом корабле он готов даже на подвиг, а тут ему негде развернуться, обижается, что я зажимаю его инициативу. — Гаврилов передохнул, давая возможность замполиту осмыслить сказанное. — А меня больно резануло по сердцу не то, что он решил уйти с корабля, а то, что, мол, я его отца погубил.

— От Покрасова я этого не ожидал, — грустно отозвался Лавров.

— Я не хочу отпускать старпома с корабля, нравится он мне, — признался Гаврилов. — Помнишь, у нас на корабле был посредник? Во время учебного боя по его вводной я был «убит» осколком бомбы, посредник приказал старпому управлять кораблем. Я тогда очень переживал за Покрасова, но он молодцом, действовал так, будто командование кораблем ему не в диковинку. Посредник на разборе отметил его умелые действия. Да, а где он, я что-то его не вижу, — спохватился командир.

— Спустился к акустикам, — сказал замполит.

Гаврилов ближе подошел к замполиту.

— Знаешь, у меня душа горит. Варя, моя дочь, втюрилась в Покрасова. Каково, а? Я растерян, Федор Максимович, посоветуй, что делать?

Лавров добродушно засмеялся.

— Вот оно где собака зарыта! — воскликнул он. — Втюрилась. Ну и пусть поженятся, что тебе?

Гаврилов ответить не успел — вахтенный акустик доложил ему, что слышит шумы винтов подводной лодки. Доклад озадачил Гаврилова — корабль еще не вошел в район поиска катера-нарушителя, а тут появилась лодка. Он взял микрофон и запросил пост акустиков.

— Кто на вахте? Ах, мичман Демин... А чего ты, голубчик, охрип? Попил холодной воды. Ладно... Скажи, ты не напутал? Нет, да? Ах, она идет у нас с правого борта. Что?.. Так, так, пеленг и дистанция не меняются...

По кораблю раздался сигнал тревоги, и хотя Гаврилов поначалу сомневался, что акустики обнаружили лодку, теперь был уверен, что это так: появился ее перископ.

Лодка всплыла неподалеку от корабля, застопорила ход. Застопорил ход и «Ястреб». На мостике лодки появились люди.

— Сергей Васильевич, — крикнул в электромегафон командир подводной лодки, — прошу принять на борт ветерана. У нас он пробыл сутки, а теперь жалует к вам. Надеюсь, радиограмму от комбрига вы получили?

Голос командира лодки показался ему знакомым. Где он слышал его? Ах да, вспомнил — на совещании, которое проводил адмирал-подводник. Так это же Петр Иванович Макаров! Гаврилов поздоровался с ним, сказал, что готов принять ветерана на борт, сейчас с корабля спустят катер.

— А скажи, Петр Иванович, как мой сын? — спросил Гаврилов. — Что-то давно от него нет вестей.

— Твоего Игоря оставил на берегу оформлять документы в военно-морское училище, — ответил Макаров.

У Гаврилова отлегло от сердца. В эту минуту он не без чувства гордости порадовался за сына. Решил свою жизнь связать с морем и своей мечты не оставляет, верен ей. Ох как захотелось ему сейчас обнять сына, сказать ему добрые, ласковые слова! Игорь еще ни разу его не огорчил, не то что дочь. Но о Варе сейчас вспоминать не хотелось, и, чтобы заглушить в себе мысли о ней, он продолжил разговор с командиром подводной лодки; поблагодарил его за то, что помог сыну подготовиться к поступлению в военно-морское училище, пригласил к себе домой в гости, пообещав угостить блинами, которые отменно печет жена.

— Спасибо, Сергей Васильевич, непременно загляну.

Катер тихо подошел к борту лодки. Из ее рубки вышел мужчина невысокого роста в черном пальто, такой же черной кепке и довольно проворно спустился на катер, качавшийся на легкой волне. Гаврилову подумалось: видно, заслуженный ветеран, если приказано взять на борт дозорного корабля.

Покрасов сначала молчал, а когда катер отвалил от борта лодки, спросил:

— Ветеран вам не знаком?

— Нет, — усмехнулся Гаврилов. — На кораблях я с ним не плавал, в атаку не ходил. — После паузы он добавил: — Игорь Борисович, я встречу ветерана, а вы побудьте на мостике.

Трап вывалили за борт, и к нему подошел катер. Ветеран поднялся на палубу. Он поздоровался с Гавриловым за руку, представился:

— Борис Петрович Кольцов, ветеран Северного флота, капитан-лейтенант запаса. Вот захотелось посмотреть ваш корабль, — добавил он и провел ладонью руки по свежевыбритому подбородку. — Политическое управление пограничных войск любезно удовлетворило мою просьбу.

— Рады гостям, — сдержанно отозвался Гаврилов, ответив на рукопожатие ветерана. — О вашем прибытии мне сообщил капитан первого ранга Зерцалов. Прошу следовать за мной, прежде, как положено у моряков, я размещу вас в каюте. Вы отдохнете, а уж потом ознакомитесь с кораблем.

Гаврилов сделал несколько шагов и остановился — ветеран, однако, стоял на месте, о чем-то задумавшись.

— Извините, — скороговоркой выпалил он, — не стесню ли я хозяина каюты?

— Не беспокойтесь, мы вас разместим в каюте штурмана, а его переведем к старпому Покрасову. Думаю, оба останутся довольны. И вы хорошо отдохнете.

Гаврилов заметил, как по лицу гостя пробежала судорога. Поначалу он решил, что чем-то обидел ветерана, но в его серых, почти выцветших глазах затаилась глубокая печаль, так хорошо знакомая Гаврилову еще по войне.

— Сергей Васильевич, — начал несмело ветеран, глядя на свои узловатые, с синими прожилками руки, — кем раньше был Покрасов?

— Минером.

— И я в прошлом минер, — улыбнулся гость. — Если можно, я хотел бы пожить с ним в его каюте. Нам найдется о чем поговорить.

Гаврилов не возражал. Он приказал дежурному по низам вызвать на палубу старпома. Покрасов мигом спустился с ходового мостика.

— Если не возражаете, Игорь Борисович, проводите ветерана в свою каюту, он хочет пожить с вами.

— Пожалуйста! Каюта у меня просторная, запасная койка есть, места нам хватит...

Гаврилов чему-то усмехнулся.

— Ну, вот и договорились, — сказал он негромко ветерану. — Желаю с дороги хорошенько отдохнуть. Старпом, проводите гостя, а меня извините, — обратился командир к ветерану, — мне надо быть сейчас на ГКП.

— Спасибо, спасибо...

Голос у ветерана дрогнул, и если Покрасов не обратил на это ни малейшего внимания, то Гаврилов отнес это на счет чувств гостя: после долгих лет разлуки он наконец снова увидел море, боевые корабли. Уже на мостике Гаврилов не без настороженности подумал: «Чего это ему захотелось на мой корабль? — И тут же успокоил себя: — Ладно, пусть сидит в каюте. Мне бы только катер-нарушитель найти, задержать его, а уж ветеран сам рассудит, как поставлена на «Ястребе» служба. А когда корабль вернется на базу, попрошу ветерана рассказать морякам о войне».

Гаврилов не помнил, сколько прошло времени, но когда корабль обошел остров с зюйда и взял курс к фарватеру, он почувствовал, что устал. А тут еще погода стала портиться. Подул сырой, промозглый ветер, он рассеял туман, море почернело, стало густым и черным; тучи, серо-пепельные, набухшие, торопливо плыли над самой водой, едва не касаясь мачты корабля. Гаврилов озяб, и ему захотелось выпить горячего чая. Включив микрофон корабельной трансляции, он вызвал на мостик старпома. Покрасов доложил о себе. Был он весел, в глазах озорно плясали искорки.

— Как там ветеран? — спросил Гаврилов.

— Устроил его как положено, вестовому приказал напоить гостя чаем, — старпом улыбнулся. — Увидел море и расчувствовался, волнуется, чуть ли не слезы на глазах. — Старпом повесил на грудь бинокль. — После войны он ни разу не был на Севере. Живет в Свердловске. Мужик боевой, в нашем морском деле соображает хорошо. Снял в каюте кожаное пальто, и я чуть не ахнул — вся грудь и справа и слева в орденах и медалях. Воевал, видно, здорово. Минер, одним словом. Говорил, что ему приходилось разоружать немецкие мины, обезвреживать всякие хитрые ловушки. Видели, что у него на правой руке нет двух пальцев? Так это одна из мин взорвалась...

Гаврилов поддакнул:

— Я тоже заметил, что он заслуженный человек. Пойду с ним чаевничать, а вы тут глядите в оба, если что — дайте мне знать. — И командир торопливо стал спускаться с мостика.

Покрасов стоял задумчивый. Ему вспомнилась Варя. Перед выходом корабля в море он звонил ей в Москву. «Я очень терпеливый, и хотя мне тут без тебя живется не сладко, буду ждать», — заверил он Варю. А та вдруг выпалила: «Хочешь, я приеду к тебе?..» Покрасов возразил: «Ты побереги себя, а уж я тут не раскисну».

Сзади раздались чьи-то шаги. Покрасов обернулся. Это — ветеран. Словно извиняясь перед старпомом, сказал:

— Хочу поглядеть на море, на далекий берег, — улыбнулся он. Но тут же улыбка сбежала с его лица. — А командир у вас, Игорь Борисович, душевный. Дал мне меховую куртку, предупредил, чтобы я не простудился после чая на студеном ветру.

— Край у нас суровый, — согласился Покрасов. — После училища я попросился на Север.

— Позвала романтика? — ветеран глядел старпому в лицо, словно хотел что-то в нем увидеть.

— Отец мой воевал в этих краях. Погиб...

Ветеран смотрел на море, но воды не видел, перед глазами стоял туман, серый, волнистый.

— Да, война... — тихо заговорил гость, глядя куда-то на море. — Разметала, разбросала людей по всему свету. Отца разлучила с сыном, дочь с матерью, жену с мужем. Кровь, слезы. — Он сделал паузу. — Пришлось, Игорь Борисович, и мне горяченького по ноздри хлебнуть.

— Ранило в бою?

— В сорок четвертом осколком задело, — вздохнул ветеран. — Вытащили из воды без чувств. Крови я много потерял, пока попал в госпиталь. Там молоденькая врачиха вырвала меня из когтей смерти. Потом мы с ней поженились, троих детей вырастили...

— Значит, нашли свою судьбу? — улыбнулся Покрасов.

— Одну нашел, а другую судьбу потерял.

— В жизни всегда что-то теряешь, а что-то находишь, — веско заметил старпом. — Суть в соизмеримости найденного и потерянного. Иная потеря так весома, что всю жизнь ее ощущаешь. Скажу вам о своем отце. Я родился в сорок четвертом, а он в это время уже погиб...

Он говорил, а ветеран стоял неподвижно, заложив руки за спину, и глядел куда-то мимо него. Со стороны казалось, что рассказ Покрасова его не интересовал, но это не так — ветеран ловил каждое его слово. Покрасов редко кому рассказывал о своей юности, а тут вдруг разговорился, он и сам не мог бы объяснить, чем это вызвано. Может быть, отчасти тем, что ветеран тоже воевал, как и его отец, здесь, на далеком и холодном Севере, плавал на боевых кораблях...

— Жаль, что даже фотокарточки отца дома не сохранилось, — сказал Покрасов. — Я даже не знаю, какой он был, мой отец. А так хотелось бы узнать.

— Что, затерялась карточка? — спросил ветеран.

— Мать говорила, что отец ушел на фронт неожиданно, даже не успел на память сфотографироваться, — Покрасов поднес к глазам бинокль и, приняв доклад радиометриста о замеченной надводной цели — это было рыболовное судно, сказал: — Извините, Борис Петрович, я сейчас очень занят, кажется, появилась неопознанная цель. Штурман! — окликнул он старшего лейтенанта Озерова. — Где вы там? — Голос его прозвучал требовательно, и штурман отозвался, выглянув из рубки. — Определить элементы движения цели!

«Из него выйдет властный командир», — подумал ветеран, почувствовав, как истомно-тревожно забилось сердце. Он ощутил это, как только взглянул на Покрасова. В полном румяном лице старпома было что-то такое, отчего у него лихорадочным блеском загорелись глаза. Каждое слово старпома, несшего сейчас командирскую вахту, тупой болью отдавалось в истерзанной за годы войны душе ветерана. Он наблюдал за каждым действием Покрасова, что-то в его крепко сколоченной фигуре было до боли родным и желанным и в то же время каким-то далеким и чужим. «Море роднит людей, а Покрасов сердитый, и даже злой, — взгрустнул Борис Петрович. — Как он сказал в каюте? «Я не знаю, как вы сражались на фронте, но если у вас вся грудь в орденах и медалях, значит, сражались достойно, честь вам и слава. Я мог бы эти слова сказать и своему отцу, будь он жив. Что касается меня, то я, пожалуй, мизинца отца пока еще не стою. Он был герой, а кто такой я? Должность старпома — вот мой рубеж на сегодня». Ветеран про себя отметил: «Мое хлебное поле до войны было на Кубани, а занесло меня на седой Урал. Судьба чинов да наград не разбирает, она — кому мед, кому полынь, а то еще и острый перец, вот как мне досталось...»

Размышляя, Борис Петрович не заметил, как на ходовой мостик поднялся командир. Он услышал звонкий доклад старпома и лишь тогда увидел Гаврилова. Капитан 2-го ранга подошел к вахтенному офицеру, что-то сказал ему, а затем поднял к глазам бинокль. Когда ближе подошли к судну, оказалось, что это были наши рыбаки — сейнер «Кайра». Судно лежало в дрейфе, и волна сильно кренила его с борта на борт, стоявший на мостике капитан держался за поручни, чтобы не упасть. Гаврилов переговорил с капитаном, уточнил обстановку, спросил, куда делся катер-нарушитель и не успел ли он проскочить в открытое море.

— Нет, катер спрятался где-то в шхерах, — заявил капитан. — Я умышленно здесь лежу в дрейфе, чтобы не дать ему возможности проскочить.

Убедившись, что пограничный корабль начал поиск катера-нарушителя, капитан «Кайры» с разрешения командира «Ястреба» дал команду выбрать якорь, и судно пошло в район промысла. Гаврилов между тем запросил вахтенного радиста, нет ли чего с берега. Штаб молчал. Тогда Гаврилов включил выносной пост связи и попросил пригласить к аппарату комбрига.

— Пятый, я — Первый, слышу вас хорошо. Докладывайте...

Гаврилов доложил Зерцалову о своих переговорах с капитаном «Кайры». Не забыл сказать и о том, что ветерана на борт принял, на корабле ему понравилось, сейчас он находится на ходовом мостике.

— Пятый, я — Первый, — ответил берег. — Не ждите улучшения погоды, ищите катер. Нарушителя надо задержать, и как можно скорее. Этого требует Центр...

«Центр, значит, Москва», — подумал Гаврилов, выключив микрофон. К нему подошел ветеран и, достав сигареты, предложил закурить. Но Гаврилов отказался. Тогда ветеран спросил:

— Я слышал, вы тоже воевали в этих местах?

Гаврилову не хотелось сейчас вести разговор на эту тему, но в глазах ветерана было неподдельное чувство доброты, искренности, и он тихо ответил:

— Воевал. На корабле акустиком плавал. Мне повезло. Хоть и ранен был, но выдюжил. Теперь вот командир корабля. Вы, Борис Петрович, небось больше меня повидали всякого на войне?

— Оно конечно, ордена да медали за спасибо живешь не вручали, — грустно молвил ветеран. — Я слыхал, что ваш сын служит на подводной лодке?

— Да. Теперь вот в училище готовится. Скоро поедет экзамены сдавать в Ленинград. Хочет стать морским офицером, и я одобрил его мечту.

Помолчали. Потом ветеран спросил:

— У Покрасова тоже есть дети?

— Дочурка пяти лет, — ответил Гаврилов и после паузы добавил: — Жена у него умерла после операции.

— А дочь где живет?

— У бабушки в селе. Кстати, мать Покрасова, — продолжал командир, — Феня Васильевна, приезжала сюда, и мне довелось не раз беседовать с ней. Как-то я спросил ее о муже. Она вдруг нахмурилась: «Что было, то быльем поросло».

— Так и сказала? — не поверил ветеран.

— Так и сказала, — подтвердил Гаврилов. — Мне стало больно за ее мужа, отца Покрасова, человек погиб на войне, а она даже не хочет слышать его имя. Правда, она жаловалась, что ее муж редко писал. Но ведь он был на войне, каждый час, каждую минуту смотрел смерти в глаза. И потом — главное вовсе не в том, часто писал или редко. Важно любить свою жену. Так, к слову сказать, было и в моей жизни. За всю войну я и десяти писем не написал. Но любить жену не перестал, она стала для меня еще роднее. — Гаврилов помолчал. — До сих пор я так и не понял, почему мать Покрасова не желала вспоминать своего погибшего мужа.

— Видно, не хотела тревожить своими воспоминаниями сына, — высказал предположение ветеран.

Гаврилов согласился с ним, но тут же заметил, что лично он ничего не таит от своих детей. Наоборот, когда сын пожелал стать морским офицером-подводником, он поговорил с ним откровенно, начистоту, сказал правду о том, что профессия подводника — удел людей смелых, необыкновенно волевых. Но сын был тверд в своем выборе.

— Как по-вашему, правильно я поступил? — спросил Гаврилов ветерана.

— Разумеется, — Борис Петрович провел ладонью по лицу, искоса глядя на командира. — Да, сыновья... — неопределенно молвил ветеран и вдруг спросил: — Ну, а как идет служба у старпома?

Гаврилов сказал, что Покрасов дело свое любит, но по натуре человек он самолюбивый. И все же из него выйдет командир. Ведь командир — это не просто должность. Это жизненная позиция. Убеждения. Партийность. Стиль работы и даже стиль жизни.

— Трудно быть командиром, Борис Петрович, я говорю вам это чистосердечно, — продолжал капитан 2-го ранга. — На его плечах весь корабль, и люди, и оружие, и техника. За его плечами — Родина, и вот тут отдай своему делу всего себя, без остатка. Вы, надеюсь, знаете, что очень опасно для любого руководителя, а тем более командира корабля, подорвать к себе доверие, и тогда его никакими приказами не восстановишь. И словам командирским особый вес, особая цена. Всему этому я и желаю научить старпома. Службе на границе он предан, и за это я Покрасова уважаю. По душе мне и то, что он упорно ищет тех, кто знал его отца еще на войне. Хочет знать о нем все — где воевал, на каком корабле плавал, где, наконец, погиб. Но как найдешь таких людей, если столько лет прошло с той суровой поры? Я вот тоже растерял своих фронтовых друзей.

Гость задумался. Но от пытливых глаз Гаврилова не ускользнуло, что разговор о Покрасове его чем-то задел, растревожил, и чтобы хоть как-то успокоить ветерана, предложил ему пройтись по кораблю, боевым постам, поговорить с людьми. Но гость неожиданно отказался.

— Я очень устал и хотел бы спуститься в каюту отдохнуть. Что-то голова разболелась... А Феня Васильевна, — снова заговорил он о матери старпома, — тут не права. Быльем не может порасти то, во имя чего я, вы, Сергей Васильевич, и другие кровь свою проливали.

— А вы, Борис Петрович, в тех краях, где родился Покрасов, не бывали?

Ветеран вздрогнул, тугой комок застрял в горле.

— Приходилось бывать... — наконец заговорил ветеран. — Впрочем, это весьма давняя история. — Он кивнул на море, оно было каким-то серым и чужим. — Это на воде наши следы исчезают, а на земле, Сергей Васильевич, остаются и порой так угнетают, что места себе не находишь. Вы когда-нибудь подобное испытывали?

Гаврилов ответил не сразу, на его худощавом лице трудно было угадать, что он вспомнил в эту минуту, и только в серых выразительных глазах читалась едва уловимая грусть.

— В одном из боев меня ранило, и я попал в госпиталь, — неторопливо заговорил Гаврилов, наблюдая за тем, как корабль ложится на новый курс, чтобы провести поиск севернее острова. — Пока лечился, я ни разу не написал жене, думал об одном: скорее бы вернуться на свой корабль. Она, как потом сама призналась, мучилась, гадала, где я и что со мной, жив ли? Но я ни строчки ей не написал. Да и чем я мог утешить ее? Писать, что ранен и лежу в госпитале? А зачем ей это знать? Вы бы тоже не стали своей жене душу травить.

У ветерана странно дернулись брови, по лицу прошла легкая дрожь. Но Гаврилов так и не понял, отчего гость разволновался.

— Я понимаю мать Покрасова, — с нежным чувством заговорил Борис Петрович. — Муж уехал на фронт, оставил ее беременную, потом у нее родился ребенок. Каково ей, а? — И, не дождавшись ответа, добавил: — Теперь этот ребенок вырос. Она гордится сыном. И незачем ей вспоминать мужа, который, быть может в самые тяжкие для нее дни, забыл ее, проще говоря на нашем военном языке, предал ее.

— О, вы слишком сурово судите тех, кто не вернулся с войны, — грубо возразил Гаврилов. Второпях он опустил бинокль на грудь, даже не расправив закрутившегося ремешка. — Судить мертвых? Нет, на это я бы никогда не решился. Да и судят ли мертвых? Нет, не судят!

Ветеран неровными медленными шагами прошелся по мостику, размышляя о чем-то, потом зашел в рубку штурмана, постоял, постоял, затем вернулся и стал рядом с командиром. Глядя куда-то на клочки туч, плывших низко над водой, заговорил:

— Человек бросил жену с малым ребенком, а сам ушел к другой. Воевал он храбро, себя не щадил. А подлость, которую он совершил, так и осталась, люди помнят о ней, — ветеран посмотрел в лицо Гаврилова. — Даже если человек погиб, вроде бы искупил свою вину, а подлость, которую он совершил, люди не забыли.

— Возможно, — нехотя отозвался Гаврилов и окликнул вахтенного офицера: — Курс сто сорок градусов! Так держать!..

«Ястреб» увеличил ход. Вода за кормой пенилась, вскипала белым буруном. Ветеран так и не ушел отдыхать. Гаврилов непрерывно шарил биноклем по серо-черным волнам. Уже прошли сутки, а поиск катера кораблями бригады пока ничего не дал. Туман по-прежнему густыми длинными клочьями висел над водой. День клонился к вечеру, но солнце еще ни разу не появлялось. Где укрылись нарушители? Этот вопрос терзал Гаврилова, не давал ему покоя. Внутри у него что-то щемило.

— Эти места я исходил вдоль и поперек, — заговорил гость, кивнув в сторону мыса, что верблюжьим горбом высился над пенистой водой. — Однажды мы искали немецкую подводную лодку, которая потопила наш тральщик. Пытаясь уйти от преследования, она попала на минное поле и подорвалась. Кое-как дала ход, но погрузиться не могла. Самолет-разведчик обнаружил ее у мыса, но пока мы пришли туда, лодка куда-то исчезла. Что делать? Где искать ее? Возникла мысль — а не погрузилась ли она?

— И где же вы нашли фрицев? — нетерпеливо спросил Гаврилов.

— Пойдемте на минуту к штурману, и я покажу вам то место на карте, — предложил ветеран.

Старший лейтенант Озеров на полированном столике развернул карту. Ветеран надел очки.

— Вот здесь, у мыса Зеленый, высятся скалы, между ними есть маленькая бухточка, — пояснил гость. — Чтобы добраться туда, надо пройти через узкий проход.

У Гаврилова мелькнула мысль — а что если наведаться туда?

— Может, заглянем? — подмигнул Борис Петрович, и на его худощавом лице вспыхнула добродушная улыбка.

Корабль развернулся и взял курс к мысу. При прохождении узкости ветеран удивился, что, несмотря на плохую видимость, Гаврилов только чуть-чуть уменьшил ход. «Лихо! Уверенно!» — отметил про себя Борис Петрович, наблюдая за его действиями; особенно ему понравилось то, как быстро и четко Гаврилов реагировал на доклады радиометриста и буквально по его данным вел корабль, контролируя глубины эхолотом. А вот и бухточка. Здесь было тихо и сумрачно. Вокруг таинственно и угрожающе высились серо-черные скалы. Кайры и чайки слетали с насиженных мест, пронзительным криком оглашая все окрест. Покрасов долго и тщательно разглядывал в бинокль причудливые скалистые очертания, каменные глыбы висели над водой, напоминая собой зубы чудовища. Потом повернулся к командиру и изрек:

— Тут кто-то был.

— Почему вы так решили? — спросил Гаврилов.

— На воде видны масляные пятна.

— Верно, мы пришли сюда к шапочному разбору, — грустно отозвался Гаврилов.

Не обнаружив катера в бухточке, Гаврилов решил осмотреть морской район, где ловят рыбу иностранные суда, на подходе к нашим территориальным водам, не проскочил ли «Прогресс» туда, под носом у «Кайры», пользуясь плохой видимостью. Подошли к ним ближе. И вдруг вахтенный сигнальщик доложил, что видит катер «Прогресс» с подвесными моторами. Командир вскинул к глазам бинокль. У одного из судов за кормой на воде болтался катер.

— Это наш катер, советский, — сказал Гаврилов. Он тут же вышел на связь с берегом и обо всем доложил комбригу. Капитан 2-го ранга просил добро высадить осмотровую группу на рыболовное судно.

— Мы это сделаем быстро и без лишнего шума, — объяснил командир.

С минуту комбриг молчал, потом послышался его громкий, с хрипотцой голос:

— Вы уверены, что нарушитель на судне?

— А где же ему быть, если катер у борта? — отозвался Гаврилов.

— Тогда действуйте, — ответил комбриг.

Рыбаки уже заметили пограничный корабль и стали выбирать трал.

— Уйдут, товарищ командир, — забеспокоился Покрасов, нетерпеливо расхаживая по мостику. — Разрешите идти осмотровой группе? Не будь там нарушителя, судно не спешило бы выбирать сети.

— Добро! — загорячился Гаврилов. — Вахтенный офицер — тревога! Первой осмотровой группе приготовиться к высадке!

Теперь Гаврилов отрешился от всего, что его окружало. Мир с его повседневными заботами, радостями и печалями — все отступило, исчезло, и сейчас он видел лишь судно, уже давшее ход, в нем, этом судне, словно бы сфокусировались все его деяния. Чего боялся Гаврилов, так это упустить нарушителя границы. Он стиснул зубы: «Нет, господин хороший, я не дам тебе уйти безнаказанно, — мысленно сказал он капитану судна. — Вы как воры пришли к нам и взяли на борт бандита, а может, и хуже... Словом, сейчас во всем разберемся». Гаврилов приказал увеличить ход до полного, и теперь, рассекая форштевнем упругие серо-зеленые волны, корабль приближался к судну. ПСКР дал рыбаку сигналы об остановке. Судно уже совсем рядом, на его мостике заметались люди. Звякнул машинный телеграф «малый ход», и тут же «стоп, машины»! Пограничный корабль застыл неподалеку от траулера. Капитан застопорил ход, недоумевая, в чем дело.

— Покрасов, — окликнул старпома Гаврилов, — осмотровой группе на катер. Будьте там осторожны, нарушитель наверняка вооружен, его надо найти. Осмотрите трюм, все отсеки, кубрики и каюты...

— Есть, товарищ командир!

Все это время, когда Гаврилов отдавал необходимые распоряжения, ветеран и слова не обронил. А когда катер отошел от борта корабля и направился к стоявшему неподалеку судну, он словно бы вскользь сказал:

— Нарушитель может пустить в ход оружие, и тогда кто-то пострадает.

Он сказал это вскользь, ни к кому не обращаясь, но Гаврилов счел нужным ему ответить:

— Потери, безусловно, могут быть, но мы стараемся все делать так, чтобы их не было. — Он жестко посмотрел на ветерана. Помолчав немного, потом уже мягче добавил: — Перед вашим приездом у нас был поединок с нарушителями границы. Их было двое. Агенты, как потом выяснилось. Ночью дело было. Один из них пустил в ход оружие и убил матроса. Кстати, пуля предназначалась для Покрасова, командира осмотровой группы, но, видимо, не судьба.

У ветерана гулко зачастило сердце, тугая, щемящая боль прошла по всему телу и, словно судорога, сдавила горло, хочет заговорить с командиром и не может. Выручил замполит Лавров.

— Покрасов человек смелый, этот пойдет и на пулю, и на штык, если дело потребует. Даже излишне бравирует своей смелостью. А вам Покрасов пришелся по душе?

— Офицер как и все, — сдержанно отозвался ветеран. — А вообще-то ничего особенного: все минеры такие...

Катер между тем быстро ошвартовался к правому борту судна. В один миг Покрасов прыгнул на палубу траулера, за ним — пятеро моряков осмотровой группы. Брызги окутали их ледяным душем, но пограничники спокойно делали свое дело. Старпом, оставив одного моряка в катере и приказав ему отойти от борта и лечь в дрейф, направился в ходовую рубку, где находился капитан и штурман. Покрасов, представившись капитану и сказав о цели прибытия на борт сейнера, потребовал все судовые документы. Капитан — полный здоровяк с сигарой в зубах — ничем не выдал своего беспокойства, хотя Покрасов успел заметить, как он что-то шепнул своему помощнику — высокому белокурому рыбаку с золотым зубом. Тот качнул головой и хотел было выйти из рубки, но Покрасов преградил ему дорогу:

— Господа, всем быть на своих местах. Нам стало известно, что у вас на судне скрывается нарушитель советской границы. Мы вынуждены это проверить...

На лице капитана, густо усеянном мелкими красными прыщиками, появилась настороженность, его большие серые глаза холодно заблестели. Он дерзко ухмыльнулся и, глядя на Покрасова, спросил на ломаном русском языке:

— Что хотел искать русский офицер на мой судно?

В его голосе Покрасов уловил смятение, почти испуг, но сделал вид, что ничего этого не заметил. Капитан подал ему судовую роль, другие документы, и старпом внимательно стал их изучать. Толстяк, погасив сигару, старался быть спокойным, ничем не привлекать внимания наших моряков, но мичман Демин не спускал с него глаз и вскоре заметил, что толстяк часто поглядывает в сторону кормы судна, где болтался советский катер. Что он хотел там увидеть? Покрасов между тем листал документы. Судно действительно ловит рыбу; команда — пятеро человек, капитан — шестой. И все же надо в рубке собрать всю команду, а уж потом производить осмотр, что Покрасов и сделал. На его просьбу капитан торопливо ответил:

— Я вас понимай, одна минута, — толстяк схватил фуражку и хотел было сам собрать свою команду, направившись в помещение, но Покрасов попросил капитана, чтобы это сделал кто-то другой, скажем, боцман, а сам капитан находился бы в рубке и никуда не отлучался. Хитрые, с прищуром глаза толстяка забегали, он пытливо и насмешливо посмотрел на Покрасова, потом молча перевел взгляд на радиста, затем выглянул в окно рубки, посмотрел в сторону кормы, где наши моряки осматривали катер-нарушитель. И вот в этот напряженный момент Покрасов решил задать капитану щекотливый вопрос:

— Откуда у вас советский катер?

Капитан заговорил сразу, как будто давно ждал такого вопроса.

— Ночью плохой погода, ветер, дождь, мой матрос увидел катер, мы думал, там человек, — неторопливо говорил капитан, и по его тревожному голосу, и по путаному разговору почувствовалось, что историю с катером он придумал на ходу. — Там человек нет. Мы взял катер на буксир...

В это время в рубку вошел мичман Демин и доложил:

— Людей на катере нет, но я нашел вот это, — и он протянул Покрасову русскую деревянную матрешку, раскрашенную на деревенский мотив: женщина с полной грудью, в цветастом платке кому-то мило улыбалась, глаза у нее были большие, голубые, как небеса.

— Матрешка? — удивился Покрасов. — Откуда она у вас?

Ничуть не смущаясь, капитан объяснил:

— Русский рыбак подарил сувенир. Я был на катер и ночью потерял.

«Хитришь, господин хороший, на катер, да еще ночью, ты бы не спускался, да и с русским рыбаком ты не встречался, — отметил про себя Покрасов. — Ясно, что этот сувенир принадлежит тому, кто был на катере, а теперь куда-то исчез». Рыбаки, собравшиеся на палубе, злобно поглядывали на пограничников. Один из них, такой же полный, как капитан, с рябоватым лицом и длинным острым носом, подошел к Покрасову и заявил:

— Я есть боцман, мой люди ночью нашел катер. Ваши люди может взять катер. — И он широко улыбнулся, оскалив белые ровные зубы.

— А кто был на катере? — Не мигая, в упор спросил у него Покрасов.

— Человек...

— Где он? — все так же решительно задавал вопросы старпом.

Боцман застегнул на себе куртку, на которой блестели чешуйки от трески, качнул кудлатой головой.

— Нет катер человек... Может, буль-буль человек. Ночью был ветер, судно бросай как щепку...

— Человека будем искать у вас на судне, — распорядился Покрасов.

Он уже открыл дверь рубки, чтобы направиться в трюм, как на связь его вызвал Гаврилов. Доложив ему обстановку, старпом заключил: есть основание полагать, что на катере был один нарушитель и этот нарушитель где-то спрятался на судне.

— Ищите и не теряйте время... — И уже мягче Гаврилов добавил: — Игорь Борисович, я очень прошу тебя, обыщи все закоулки. Не мог исчезнуть куда-то человек с катера, сердце мое чует, что его крепко упрятали рыбаки!

— Постараюсь, Сергей Васильевич. Вы не волнуйтесь. По лицу капитана вижу, что рыльце его в пушку́.

Моряки осмотровой группы обошли все отсеки, машинное отделение, трюм, помещения для засола рыбы. В каютах также никого не обнаружили. Покрасов ломал голову — куда спрятался нарушитель? С минуту он стоял на палубе и размышлял. Ветер холодил его лицо. Взгляд Покрасова приковали деревянные ящики с солью. Их было десять. Старпом подозвал к себе мичмана.

— Ну-ка еще раз осмотрите ящики. — И уже тише, чтобы его не слышали рыбаки, добавил: — По размеру ящики одинаковые, значит, и по весу должны быть одинаковые. Вы поняли?

— Сообразил... — торопливо, без своей привычной улыбки отозвался мичман Демин.

Вместе со старшиной — ракетчиком Журавлевым — Демин стал открывать ящики и, убедившись, что в них соль, закрывал крышки и ставил в сторону. Ящики тяжелые, и таскать их было нелегко. Один, два, три... пять. Шестой ящик показался мичману легче других... Об этом Демин доложил Покрасову. Тот распорядился высыпать соль на палубу. Едва пограничники взялись за деревянный ящик, чтобы перевернуть его, как к ним подскочил взволнованный боцман и, вцепившись в руку мичмана, заорал:

— Мой соль, нет сыпать палуба! — лицо его перекосилось в злобной, истерической улыбке. Он сел на ящик, достал сигару и прикурил от зажигалки. Мичман Демин сконфуженный стоял рядом, глядя то на него, то на старпома. Покрасов уже не сомневался, что в ящике есть что-то кроме соли. Он подошел к капитану и заявил решительный протест.

— Я прошу вас, господин капитан, не чинить препятствий осмотру, иначе буду вынужден отконвоировать судно в советский порт.

Капитан обжег его недобрым взглядом, сказал что-то боцману, и тот, остервенело бросив сигару за борт, встал и направился к рубке, где в угрюмом молчании стояли остальные рыбаки.

Ящик перевернули, и из него вместе с солью вывалился... человек. Был он в черной куртке, в плотных резиновых очках. «Чтобы соль не попала в глаза», — догадался мичман. Нарушитель лежал в ящике лицом вниз, лежал на плотной подстилке из коричневой рогожи, таким же куском рогожи он был прикрыт, сверху слегка присыпан солью. Какое-то время нарушитель лежал без движения, потом поднялся, снял резиновые очки. Его худощавое, заросшее щетиной лицо казалось безжизненным. Он растерянно озирался по сторонам, не сразу сообразив, кто перед ним стоит. А стоял перед ним мичман Демин, стоял удивленный: кто бы мог ожидать, что нарушителя упрячут в ящик с солью. Такого в его службе еще не бывало! Мичман крепче сжал в руке пистолет, давая понять нарушителю, что тут не до шуток. Покрасов подошел к нему и громко спросил:

— Кто вы и как оказались на судне?

Нарушитель кисло усмехнулся, отчего его тонкие губы скривились в изгибе, блеснули во рту белые крупные зубы, он стряхнул с куртки крупинки соли; из-под обвисших век устало смотрели зеленые, с блестками искр, глаза.

— Катер мы взяли, — не дождавшись ответа, сказал Покрасов.

Нарушитель понял его, ибо тут же обернулся, посмотрел в сторону кормы, где болтался катер. Этим неосторожным движением он выдал себя с головой. Теперь он и сам это понял.

— Прошу предъявить документы, — строго сказал Покрасов.

Нарушитель долго рылся в карманах, потом оскалил зубы:

— Мой нет документ...

Он произнес эти слова жестко, с какой-то внутренней ненавистью, казалось, что страх пронзил его, и теперь он боялся допустить опрометчивость, иначе этим русским станет ясно, кто он и как оказался на этом рыболовном судне. Он спокойно стоял на палубе, и по тому, как он натянуто улыбался, Покрасов понял, что ему было не по себе.

— Прошу предъявить документы, — твердо повторил он.

Нарушитель поднял голову и в упор, с ненавистью посмотрел на Покрасова. Старпом выдержал этот взгляд и приказал Демину обыскать нарушителя. Из бокового кармана Демин вынул матрешку, она была маленькой, как мизинец пальца.

— Русиш сувенэр, — усмехнулся нарушитель.

Как раз этой матрешки не хватало в той большой матрешке, которую моряки нашли на катере. Что ж, пригодится для дела. Покрасов положил матрешку в карман и, глядя на нарушителя, спросил:

— Кто вы?

Какое-то время он молчал, то и дело поглядывая в сторону рубки, где находился капитан со своей командой. Его борода вся заросла колючей щетиной, казалось, этот человек жил где-то в пещере. Но Покрасова удивило в этом человеке не это, а то, какие зеленые были у него глаза. Ну точно глубина моря... И еще в этих глазах читалась грусть, она была глубокой и какой-то чужой. Нарушитель так и не назвал своего имени, видно, он продрог, потому что весь съежился, давая понять, что стоять на палубе ему тяжело и некстати.

— Вот что, — после недолгой паузы заговорил Покрасов, — вы не член экипажа этого судна, у вас нет документов, и я вынужден вас задержать...

Он еще не договорил, когда нарушитель резко прервал его:

— Я есть иностранный подданный, — заговорил он на ломаном русском языке. — Я попал буря, терпел бедствий, меня спасай рыбаки...

Покрасов довольно улыбнулся:

— И положили в ящик, а сверху засыпали солью? — Он достал из кармана матрешку, подержал в руках, потом снова положил ее в карман. — Кто вас поднял на борт судна?

— Я сам полезай на судно... Мой катер затонул. Я есть иностранный подданный, — с едва заметной дрожью в голосе сказал нарушитель.

Покрасов подозвал к себе капитана.

— Этот человек прибыл к вам на катере? — спросил он.

Капитан удивленно развел руками.

— Катер я подбирал море, там нет человека. А этот... — Он кивнул на нарушителя, — этот человек сам залезай на судно. Ночью залезай, когда капитан спит.

Покрасов долго размышлял. «И все же он скрывает свое имя не случайно, — подумал он. — И капитан судна хитрит, как та лиса...» Он подозвал к себе радиста, приказал ему связаться с кораблем, а когда послышался голос Гаврилова, взял трубку и коротко доложил обстановку. Капитан 2-го ранга приказал взять катер на буксир, а неизвестного человека снять с судна и доставить на корабль. «Только прошу вас, Игорь Борисович, быть осторожным, ибо враг пойдет на все, только бы уйти от наказания», — тихо добавил Гаврилов.

«Нет уж, теперь я тоже стал ученым», — усмехнулся Покрасов. Он подошел к нарушителю, которого охранял мичман Демин, и, глядя ему в глаза, сказал:

— Я вынужден снять вас с судна и доставить на свой корабль. Там выясним, кто вы такой. Если вы иностранный подданный, где ваши документы? Если вы действительно иностранец, вас отпустят.

И тут нарушитель буквально преобразился. Он нагнулся и стал обеими руками ворочать соль, рассыпая ее по палубе. Пальцы на его правой руке кровоточили от соли, он кривился от боли, но поиск не прекращал. Наконец нашел небольшой, похожий на короткий рукав целлофановый мешочек и вынул из него тонкую, коричневого цвета, книжечку.

— Мой документ, — натянуто улыбнулся он, тяжело вздохнув.

Это был паспорт на имя Петера Колля. Фотокарточка на документе не вызывала подозрений. Покрасов видел, как нарушитель вмиг повеселел, в его глазах блеснула надежда на спасение; кажется, это понял и капитан судна, но к ним подойти он не решился, стоял у рубки и смачно тянул сигару.

— Я ночью буль-буль вода, — вновь заговорил нарушитель.

Потом он сказал, что сам поднялся на борт судна, ибо боялся, что рыбаки не возьмут его. И зарылся он в соль не случайно, с одной лишь целью — чтобы рыбаки не обнаружили его, пока судно не придет в порт.

«Все это сказки, — едва не сказал вслух Покрасов. — Капитан наверняка оказал помощь...»

— Зачем вы прятали документы в соль? — спросил он.

Нарушитель взглянул Покрасову в глаза, правая бровь у него дрогнула.

— Капитан судна чужой человек не берет, давай деньги...

Он хотел сказать еще что-то, но Покрасов прервал его:

— Хорошо, господин Колль, теперь я вижу, кто вы и как оказались на судне. И все же вам надлежит пройти со мной на пограничный корабль, чтобы зарегистрировать ваш паспорт в вахтенном журнале. Надо же знать, кому мы оказываем помощь.

Этими словами Покрасов хотел успокоить Колля, чтобы без инцидента снять его с судна и спокойно доставить на ПСКР.

— О да, пожалуйста, — улыбнулся Колль. — Вы потом доставляй меня на судно?

— Обязательно, — заверил его Покрасов.

Катер круто развернулся и вот уже зачихал у борта корабля. Петер Колль следом за Покрасовым поднялся на палубу «Ястреба». У трапа он остановился, не зная, куда идти дальше. Покрасов жестом приказал Коллю постоять у трапа, а сам подошел к командиру и негромко доложил о задержанном. Гаврилов четко приказал:

— Ведите его в каюту штурмана, а я переговорю с берегом, и тогда решим, как быть дальше. Значит, Петер Колль, — переспросил командир и, улыбнувшись, добродушно хлопнул старпома по плечу. — Кажется, улов у нас на сегодня богатый... Да, — спохватился Гаврилов, — кто его нашел на судне, мичман Демин?

— Он.

— Тогда пусть мичман и посидит с ним в каюте штурмана.

Так Покрасов и сделал. Уходя на верхнюю палубу, он сказал Коллю:

— Я скоро приду...

Глухо щелкнула дверь, и в каюте наступила тишина. Мичман Демин сидел у стола, а Петер Колль напротив, у двери. Глядя на нарушителя, Демин не без грусти размышлял: «Скоро поеду домой, расскажу землякам, что в море поймали шпиона и что я обнаружил его на иностранном судне и потом охранял в каюте. Засмеют, не поверят, а дед Аким, тот непременно покрутит свои буденновские усы, тронутые сединой, и скажет: «Ох и брешешь ты, Васька! Ну, артист, и все тут! Какой такой шпиён на море, может, у него рыбья голова? Ето на земле твой шпиён может ползать как черепаха, прятаться за каждым кустом, а где ему прятаться в море-то?» Что и говорить, не поверят земляки. А между тем этот зеленоглазый — чужой человек... Демину хотелось, чтобы поскорее вернулся старпом, а его все не было. Иностранец стал нервничать. Он беспокойно ерзал на стуле, настороженно поглядывал на дверь и прислушивался к шагам проходивших мимо каюты штурмана моряков, а один раз даже решительно встал и выглянул в иллюминатор. Он увидел, что рыболовное судно, где он был, по-прежнему лежит в дрейфе. Значит, капитан ждет его возвращения. Ох как медлительны эти минуты ожидания! Колль, несколько успокоившись, сладко потянулся, весело взглянул на мичмана.

— Русский офицер долго ходит? — спросил он, но Демин сделал вид, что не расслышал его.

Неожиданно в каюте заговорила корабельная трансляция, и Демин услышал голос вахтенного офицера: «По местам стоять, с якоря сниматься!»

Петер Колль вдруг встал, взялся было за ручку двери, но тут же медленно опустился на стул. Услышав команду, он понял, что пограничный корабль сейчас куда-то пойдет, наверное, на базу. А как же он, Колль? Неужели его обманули и теперь обратно не отправят на судно? В душе он стал ругать себя, что согласился пойти на пограничный корабль, ему следовало резко заявить протест, и советский офицер не стал бы его брать с собой. Больше всего Колля сейчас беспокоило то, что говорил капитан судна, когда командир осмотровой группы беседовал с ним? Не сказал ли капитан чего-нибудь такого, что могло насторожить офицера? «Если даже меня арестуют, я им в руки не дамся, не стану же я проваливать операцию», — подумал Колль. А сейчас надо вести себя смирно, не давать повода для подозрений.

Мичман Демин, наблюдая за гостем, думал о нарушителе: «Выходит, господин хороший, брехал ты, что не понимаешь по-русски. Выдал себя, когда в динамике послышался голос вахтенного офицера, понял, что корабль может сняться с якоря. Но я об этом тебе не скажу...»

Наконец вернулся Покрасов. На его лице мичман уловил едва заметную улыбку. Значит, подумал Демин, все идет так, как надо, как задумал наш командир. Он встал, давая старпому пройти к столу. Петер Колль тоже вскочил со своего места.

— Ваш корабль идет своя бухта? — настороженно спросил он.

— Нет, ошибочно была дана команда. — Покрасов прошел к столику, взял с полки штурмана международный справочник, полистал его, что-то прочитал, потом закрыл и положил на место. — Судно тоже стоит на месте.

— А зачем меня держать? — усмехнулся Петер Колль. — Мой документ пиши, меня отправляй на судно, и, как у вас говорят, прощай матушка-Русь!

Покрасов нахмурил брови.

— Вам придется подождать. Требуется еще кое-что проверить, а уж потом — прощай матушка-Русь.

— Что еще проверяй? — забеспокоился Колль.

Покрасов ответил, что надо выяснить, не ловило ли судно рыбу в запрещенном районе; следует также узнать, не числится ли судно среди тех, которые уже однажды нарушали порядок лова рыбы в экономической зоне СССР.

— Нет! — воскликнул Колль. — Судно не ловил рыбу, капитан не нарушай...

«Вот, вот, пой песенку, ты уже выдал себя с ног до головы», — усмехнулся в душе Покрасов. И тут же он услышал в динамике голос вахтенного офицера, приглашавшего его прибыть на ходовой мостик. Старпом, оставив в каюте мичмана Демина, вышел на палубу. Гаврилов сообщил ему, что комбриг приказывает снова высадить осмотровую группу на иностранное судно и выяснить, есть ли на его борту рыба. Если есть, то судно задержать, ибо оно не имело права ловить рыбу в том районе, где было замечено.

— Так что вам срочно убыть с осмотровой группой на судно.

Покрасов внимательно выслушал командира, и ему показалось, что тот не все ему сказал. Спросил с улыбкой на тонких губах:

— И это все? — Лицо у старпома было встревоженное.

— Что ж, очевидно, ваш вопрос вполне уместен, — Гаврилов подошел к старпому ближе. — Приказано, если есть рыба на судне, задержать его и отконвоировать в порт, где сдать береговым пограничникам. Нарушителя оставим пока на корабле, а когда вернемся на базу, передадим его в погранотряд, а уж там решат, что с ним делать.

У Покрасова запрыгали брови, и он не смог не улыбнуться.

— Рыбу я на судне найду, и этого достаточно будет для задержания. Но пока осмотровая группа соберется на палубе, я на минуту зайду в свою каюту, скажу ветерану, что скоро вернусь.

— Иди, голубчик, иди, — отозвался Гаврилов, нетерпеливо поглядывая в бинокль на судно.

В каюте ветерана не было, наверное, куда-то ушел, и от этой мысли на душе у Покрасова заскребло. Он и сам не знал, чем объяснить это беспокойство. Хотел было уже идти на палубу, но тут в каюту вошел ветеран.

— Кого вы задержали? — спросил он.

— Нарушителя границы, — сухо ответил Покрасов. — Пока я не знаю, откуда он пришел, но этот человек, который выдает себя за иностранца, наверняка наш враг. Вам, ветерану, я могу это сказать.

— Спасибо за доверие, — гость робко улыбнулся. — А он мог стрелять?

— Нет, оружия при нем не нашли. Но я уверен, что он — враг, — вновь повторил старпом и добавил: — Я снова на катере ухожу на судно, вернусь скоро, так что не обессудьте...

«Отличный парень», — с грустью подумал о Покрасове ветеран.

Вернулся Покрасов примерно через час. Веселый и добродушный вошел в каюту.

— Нашли рыбу в трюме, так что иностранца пришлось задержать, отконвоируем судно в порт, а там разберутся, почему ловили рыбу в экономической зоне СССР. — Он налил из графина стакан воды, выпил одним залпом. — Устал чертовски! Ну, а как вы тут? Небось тоже устали, Борис Петрович? — участливо спросил он.

Ветеран посмотрел на старпома спокойно и ласково.

— У меня щемит сердце... — Он тоже налил себе из графина в стакан воды и выпил. — У тебя никогда не щемит сердце?

— Иногда бывает... — признался Покрасов и как мальчишка покраснел. — Скоро вернемся в бухту. Офицеры сойдут на берег, а я буду сидеть на корабле.

— А чего? — удивился ветеран. — Иди и ты на берег. И я с тобой пройдусь, если не возражаешь.

— Сегодня не могу сойти на берег, — взгрустнул старпом. — В Корабельном уставе записано, что частое оставление корабля старшим помощником несовместимо с должным исполнением им своих ответственных обязанностей. Вот в чем загвоздка. В прошлый раз перед выходом в море я сходил на берег, теперь очередь командира. — Покрасов сделал паузу. — Ладно, располагайтесь здесь без меня. Ужинать вас пригласят в кают-компанию, я уже распорядился. Видимо, утром будем на базе. А потом, если самочувствие вам позволит, проведем встречу с моряками. Им интересно будет вас послушать. Замполит Лавров, наверное, уже просил об этом?

— Просил... — тихо отозвался ветеран.

— Вот, вот, морякам будет интересно послушать вас, — повторил старпом.

«Им-то, может, и интересно, а вот тебе вряд ли», — усмехнулся в душе ветеран. А вслух сказал с напускным равнодушием, хотя сердце у него все еще ныло.

— Добро, Игорек, иди по своим делам, а я сяду письмо писать. Да, послушай, — спохватился он, — мне тут командир про твою семью рассказывал. Что, дочурка разве не с тобой?

— У бабушки.

— Почему?

— Так жизнь сложилась... — нехотя отозвался Покрасов, застегивая на кителе пуговицы. — Если честно, Борис Петрович, то я не хотел матери оставлять дочурку. В последнее время у нас с ней сложились натянутые отношения.

— Что, обидела тебя? — спросил ветеран.

— Она что-то от меня скрывает...

— Ты о чем? — с дрожью в голосе спросил Борис Петрович. Лицо его от света лампочки стало каменным, каким-то застывшим.

— Про отца я... — Покрасов сел рядом. — Понимаете, ушел он на войну и как в воду канул. Опять же мать знает, что воевал он храбро, а вот письма его она почему-то не сохранила, нет даже его фотокарточки, о чем уже говорил вам. Я верю ей, что воевал мой отец геройски, но этого мне мало. Я хочу знать, какой он, какие у него глаза, лицо и вообще что он был за человек. Скажите, имею я на это право?

— Имеешь... — едва выдохнул ветеран.

А Покрасов продолжал:

— Я подозреваю другое — не бросил ли нас отец, когда я был совсем маленьким? Ведь она и слышать о нем не хочет. И замуж вышла сразу же после войны. Правда, отчим тоже фронтовик, относился ко мне как родной отец, и все же он не родной отец. Вы... Вы понимаете?

— Еще как понимаю. Ну, а если и вправду твой отец, герой-фронтовик, бросил твою мать, не вернулся к ней после войны, тогда что?

На лице Покрасова появилась такая улыбка, от которой на ветерана повеяло холодом.

— Какой же он тогда герой-фронтовик, если бросил жену и ребенка? Это же сродни предательству.

У ветерана что-то вскипело, смешалось в груди, будто глотнул кипяток.

— Круто берешь, Игорь. Бывает ведь и так, что отец бросает семью не по своей воле.

— А по чьей же воле? — В голосе Покрасова прозвучали издевательские нотки.

— Жизнь так распорядилась. — Он немного помедлил, потом продолжал: — У войны свои законы, своя мера совести. Думаешь, твоему отцу было легко воевать? Разве собой он не рисковал? Мать не зря сказала тебе, что воевал твой отец геройски, а это уже немало. Смерть, должно быть, не раз ходила рядом с ним. Как фронтовик, скажу тебе, что на войне порой от крови рябило в глазах...

— Подлость, Борис Петрович, не оправдаешь никаким количеством благородных поступков, — твердо возразил старпом. — У нее нет морали, нет своего лица, а есть маска. Вот вы заговорили о моем отце. Я и мысли не допускаю, что мой отец свои геройские дела совершал ради славы. Он, как и миллионы других, честно выполнял свой воинский долг. Я тоже стараюсь быть таким. Правда, на фронте во много раз тяжелее и опаснее, чем в мирные дни. Но и теперь у нас бывают потери. Я уже говорил вам, что лазутчик убил матроса Климова. А мог он застрелить и меня, и командира, словом, любого. Да, нелегко нам порой приходится. — После паузы Покрасов продолжал: — Я много лет ищу тех, кто знал моего отца. Познакомился с ветеранами. Это — достойные люди, одни из них служили с моим отцом на одном корабле, тонули вместе с ним в сорок четвертом году...

— Где тонули? — прервал его ветеран.

— В Карском море. А что?

— Так... — смутился Борис Петрович. — Продолжай, я слушаю... — у ветерана побелело лицо, он наклонил голову, чтобы Покрасов этого не заметил.

— Их корабль конвоировал транспорт «Марина Раскова». И когда гитлеровская подводная лодка торпедировала его, они поспешили на помощь людям. Ну и сами угодили под торпеду...

— Игорь, — прервал его ветеран, — ты иди к командиру, а я посижу один. Понимаешь, письмо тут одно надо сочинить...

Покрасов пристально на него посмотрел, предложил дать ему валидол, но ветеран презрительно-насмешливо улыбнулся:

— Не надо, голубок, не надо, валидол побереги для матери. Она у тебя сердечница... — И, взглянув ему в лицо, добавил: — Иди, товарищ Покрасов, на мостик. Там тебя ждет командир. А я тут один посижу. Иди, ладно?..

Со смешанным чувством поднялся Покрасов на ходовой мостик. Какая-то неясная тревога звучала в разговоре ветерана, и голос его, и лицо, и жесты — все было чужим, каким-то неестественным; это тронуло старпома, но он не знал, чем помочь ветерану. Да и нужна ли ему помощь? Побыл тут два дня, завтра сядет на самолет — и прощай Север. Нет, подумал сейчас старпом о ветеране, если он сразу же после войны ушел с моря, значит, оно ему было не в радость. «И все же душевность в нем есть, видно, многое он повидал в своей жизни», — невольно подумал Покрасов.

Над морем сгущались сумерки, ветер дул порывами и к рассвету, должно быть, задует посильней. На горизонте проплыл белый огонек, видно, рыболовное судно. Командир стоял у прожектора, о чем-то задумавшись. Услышав за спиной торопливые шаги, он не обернулся. И только когда старпом доложил о своем прибытии, он коротко бросил:

— Идем в бухту, так что поздно мне отдыхать.

— Ясно, — отозвался Покрасов. — Что прикажете мне делать? Я ведь прибыл подменить вас.

— Вы — старпом, Игорь Борисович, и все, что делается на корабле, касается вас, — строго, но без назидания заметил командир. — Не забыли, как записано в Корабельном уставе? Во время похода старпом должен быть осведомлен о всех обстоятельствах плавания. И еще там сказано, — продолжал капитан 2-го ранга, — что старший помощник должен быть готов в любой момент заменить командира корабля. Вот так, Игорь Борисович. Вы готовы к этому?

— Пожалуйста, Сергей Васильевич, идите отдыхать, я буду нести командирскую вахту хоть до утра. Нарушитель задержан, так что задачу «Ястреб» выполнил.

Гаврилов насмешливо скосил на него глаза:

— Я не о подмене веду речь...

— Тогда я вас не понял, — смутился старпом.

— Вернемся на базу, и может случиться так, что я с «Ястреба» уйду, — тихо обронил командир. — Желал бы ты мне добра на новой должности? Или хочешь, чтобы я набил себе шишек?

Покрасов слушал командира и никак не мог понять, к чему он клонит. Неужели Гаврилов и вправду уходит с корабля? Тогда кто же станет его преемником? «Найдет человека, а меня Гаврилов на эту должность не станет рекомендовать», — взгрустнул он.

— Я, Сергей Васильевич, никому зла не желаю, а тем более вам, — сдержанно заговорил старпом. — Конечно, опыта у меня еще недостаточно, и я благодарен вам за помощь, которую вы оказали мне. И все же я твердо решил уйти с корабля. Пусть любой корабль, только не «Ястреб».

— Ты все обижаешься за своего отца? — хмуро спросил Гаврилов.

— Нет, — признался старпом. — Еще вчера мог обижаться, но только не теперь. Варя, вот кто причина. Она ваша дочь, и я...

— Хватит, — резко оборвал его командир. — О Варе дома потолкуем. А здесь давайте думать о службе...

«Сразу полез в пузырь», — обиделся в душе старпом, но командиру ничего не сказал. Ему хотелось знать, куда он собирается уходить, но спросить так и не решился. После недолгой паузы Гаврилов заговорил о ветеране:

— Как он, не скучает?

Покрасов нехотя, с едва скрываемым разочарованием, ответил:

— Все хорошо. Правда, любит пофилософствовать...

— О море или о службе?

— О семье, о детях, — усмехнулся Покрасов. — Я рассказал ему о своем отце, так он пристал ко мне: где отец воевал, что я узнал о нем и прочее. Даже защищать его начал, хотя, как и я, в глаза ни разу его не видел. Вообще, эти ветераны любят покрасоваться, как же, они воевали! И еще, гость наш какой-то задумчивый. Видно, судьба ему выпала нелегкая. А воевал он здорово!

— Откуда видно?

— Как же — откуда? — Покрасов усмехнулся. — У него же вся грудь в орденах и медалях! Вы что, разве не видели?

— И все?

— Шрам на груди. Осколок от бомбы кусок мяса вырвал. Он сказал, что этот самый осколок ему судьбу всю перепахал. Восхищался тем, как мы обезвредили нарушителя, нашли катер и человека, говорит, это что-то вроде подвига в мирные дни.

— Про минные дела небось тоже рассказывал? — спросил командир.

Покрасов отрицательно качнул головой:

— Нет, о минах речи не было.

— Странно! — воскликнул Гаврилов. — Я хотел его поселить в каюте штурмана, но когда он узнал, что старпом — бывший минер, тут же попросил поселить его к вам в каюту, говорит, я тоже в прошлом минер и нам будет о чем с ним потолковать. Да, странно...

— Товарищ командир, — раздался за спиной голос вахтенного офицера. — Вас просит на связь берег.

«Что еще?» — пронеслось в голове Гаврилова. Он торопливо включил выносной пост радиосвязи, взял трубку. Голос комбрига он узнал сразу. Был Зерцалов в настроении, сообщил, что, как только корабль отшвартуется, ему надлежит быть у генерала Сергеева...

— А теперь вот что, — гремел в трубке голос комбрига, и его слышал даже старпом, стоявший рядом. — Только звонили из Москвы. Тебе, Сергей Васильевич, присвоено воинское звание капитана первого ранга. От души поздравляю. Ну, а насчет моего предложения не забыл?

— Думаю... — тихо отозвался Гаврилов.

— Думай не думай, а дело, можно сказать, уже решено. Адмирал с моим предложением согласен. Так что поздно уже думать. Как там ветеран?

— Доволен кораблем, — доложил командир. — Успел подружиться с Покрасовым, живет в его каюте, так что они нашли общий язык.

— Добро. Буду вас встречать.

Трубка замолчала. Гаврилов выключил рацию, взглянул на старпома.

— Ну вот, теперь и я стал капитаном первого ранга, — улыбнулся Гаврилов. Подошел к старпому так близко, что тот увидел в его глазах добродушные искорки. — Кстати, о вашем рапорте я доложил комбригу.

— Какое он принял решение? — настороженно спросил Покрасов. Ему следовало бы поздравить своего командира с новым званием, но он поначалу растерялся, а теперь ждал, какова судьба его рапорта.

— Решение такое — я ухожу с корабля, а не вы, Игорь Борисович. Вам сдам дела.

— Мне?! — Покрасов почувствовал, как в один миг гулко и часто забилось сердце.

— Да, я так решил... Но последнее слово остается за комбригом. Думаю, со мной он согласится.

Покрасов в порыве радости схватил руку командира и сильно ее пожал.

Еще на подходе к пирсу Гаврилов увидел на причале черную «Волгу». Около нее стояли люди, и в одном из моряков он узнал капитана 1-го ранга Зерцалова. Едва корабль отшвартовался, как на пирс подали сходни, комбриг первым поднялся на борт.

— Товарищ капитан первого ранга... — начал было докладывать Гаврилов, но тот прервал его жестом руки.

— Знаю, чем занимался в море экипаж корабля. Ты скажи, где твой нарушитель?

— В каюте штурмана, товарищ комбриг. Там с ним мичман Демин.

— Давайте его в машину и сами поедете со мной в областное управление Комитета государственной безопасности. Нас там ждут...

В кабинете генерала уже были люди, когда сюда прибыли Зерцалов и Гаврилов. Двое в штатском, один — коренастый, в серой шляпе и черном пальто, у него черные, как смоль, усы и нежная улыбка; другой чуть выше ростом, тоже в шляпе и коричневом пальто, лицо серьезное, такая же серьезность была в его серых выразительных глазах. Четвертым был иностранец в сером пальто и фуражке. Начальник пограничного отряда сидел в углу и что-то писал в блокнот.

— Товарищи, прошу садиться, — сказал Сергеев и представил своих гостей. — Эти двое из Комитета государственной безопасности только прилетели из Москвы. Федор Васильевич, — и он кивнул на коренастого мужчину, — а этот, — он кивнул на другого, чуть выше ростом, — Федор Герасимович. Оба Федора, но по батюшке разные. А это иностранец, которого они привезли с собой...

«Значит, Федор Васильевич генерал, он тут старше всех», — подумал Гаврилов. С Федором Васильевичем он виделся в Москве весной, когда участвовал в работе совещания, правда, гость был одет тогда в генеральскую форму, гражданский костюм как-то старил его.

Иностранец смущенно вытянул свою длинную шею, на ломаном русском языке сказал с улыбкой на бледно-розовом лице:

— Теперь я видел, что попадай в общество военных людей...

Гаврилов растерянно смотрел то на иностранца, то на Федора Васильевича. Иностранец как две капли воды похож на Петера Колля, которого недавно сняли с рыболовного судна.

— Это турист из соседней страны, — пояснил Федор Васильевич. — Он приехал к нам в гости, но потерпел, как он сам сказал, «маленький аварий».

— Точно такого туриста мы задержали на судне, — удивился Гаврилов.

— Такой, да не такой, — возразил ему генерал в штатском. — Вы сейчас в этом убедитесь. Иван Васильевич, — сказал он Сергееву, — давайте сюда нарушителя.

У двери кабинета Петер Колль на секунду задержался, но когда услышал «проходите, пожалуйста», смело шагнул.

— Я есть иностранный подданный, Петер Колль и требую... — На полуслове он умолк, потому что в правом углу рядом с Зерцаловым увидел настоящего Петера Колля. Вмиг он побледнел, его охватило душевное оцепенение, он больше не мог и слова вымолвить.

— Значит, вы и есть Петер Колль? — подходя к нему ближе, спросил Федор Васильевич. — Что ж, это возможно. На словах возможно, а на деле получается другое. У нас есть еще турист, иностранец и тоже Петер Колль. Что же теперь делать? — Генерал подошел еще ближе и, глядя в его зеленые, как морская пучина глаза, резко сказал: — Вот что, Зауер-младший, хватит прятать свое подлинное лицо. Вы так и не дождались Фрица Германа, хотя он шел на встречу с вами. Наши пограничники задержали его...

— Вы лжете! — вскрикнул он, сжав пальцы в кулаки.

— Арестовали мы и Гельмута Шранке, — спокойно продолжал генерал. — Правда, он говорит, что не знает, кто вы, хотя назвал вашу кличку — Старик. Что, станете отрицать? — Генерал прошел к столу, сел. — Скажите, почему вы не появились на острове? Там Гельмут Шранке припрятал вам подводное снаряжение — маску, ласты, баллон с воздухом, гидрокомбинезон и прочее. Вы же бывший моряк бундесвера, умеете плавать под водой, даже совершать диверсии. Эх, Старик, Старик, плохо, однако, вы справились со своим заданием.

— Я Петер Колль!.. — И злая улыбка появилась на лице Зауера-младшего.

Генерал посмотрел на Сергеева:

— Ганс Вернер здесь?

— В соседней комнате.

— Приведите его сюда...

«Неужели и вправду они сцапали Вернера?» — с неприязнью подумал Старик. Однако он старался ничем не выдать своего волнения.

В кабинет ввели Ганса Вернера. Увидел он Зауера-младшего и негромко по-русски сказал:

— Этот человек — Старик! Я видел его Мюнхен...

— Эх ты, гадина! — злобно молвил Зауер-младший.

Сергеев успокоил их:

— Тише, господа, тише, вы ведь не у себя дома, а в Советской России...

Генерал посмотрел на подлинного Петера Колля и с укоризной молвил:

— А вы заявили в Министерство иностранных дел Советского Союза, что у вас в гостинице украли документы. Пошутили, да?..

«Волга» остановилась на причале. Зерцалов провел командира «Ястреба» до трапа, крепко и тепло пожал ему руку:

— Спасибо за все! Спасибо!.. У вас на корабле отличные моряки!..

И тут Зерцалов увидел ветерана. Он стоял у среза полубака и грустно смотрел в его сторону.

— Минуту, Сергей Васильевич, — обернулся Зерцалов к Гаврилову. — Это же Кольцов из Свердловска, директор завода. Тот самый, что по указанию Москвы находился на подводных лодках и побывал на «Ястребе». Я скажу ему два слова, потом поеду.

Зерцалов поздоровался с ветераном за руку. В его глазах он увидел печаль. Не знал комбриг, что за время пребывания на корабле жизнь ветерана вдруг переменилась, ему казалось, что она катилась под откос, а сделать что-либо, чтобы удержаться, он не мог. Правда, он бодрился, старался, чтобы его угнетение никто не заметил. Комбриг предложил доставить его в гостиницу, но ветеран решительно отказался.

— Я еще побуду на корабле, — угрюмо сказал он. — Я очень прошу вас разрешить мне это удовольствие. Потом все вам объясню, но сейчас дайте мне возможность еще подышать морским воздухом. Я очень вас прошу...

— Ну-ну, пожалуйста, — смутился комбриг, не понимая, почему ветеран так привязался к «Ястребу». Видно, нелегко ему жить вдали от моря. И еще комбриг подумал о том, что, когда ветеран зайдет в штаб, надо подарить ему бескозырку и тельняшку. На память.

— Ладно, до встречи, — улыбнулся Зерцалов. — Жду вас к себе в гости. Добро?

Утром, едва проснулось море и над стоявшими у причала кораблями заголосили чайки в поисках добычи, ветеран вышел на верхнюю палубу. Из-за серых угрюмых сопок выкатилось рыжее солнце, холодное и какое-то тусклое. Мысль о том, что сегодня он уезжает, навсегда покидая этот корабль, где прожил несколько дней, бросила его в холодный пот. «Неужели я больше не приеду на Север?» — подумал Борис Петрович, и от этого у него больно сдавило грудь. Только не раскисать, сказал он себе, не выдать своих переживаний.

С моря дул свежий ветер, но ветеран лицо не прятал, брызги освежали его, хотя было прохладно. С мостика сошел штурман Озеров, поздоровался с ветераном.

— Вы собрались в дорогу? — спросил он.

— Пора, — опечаленно вздохнул гость. — Дома семья ждет... Я очень доволен, что побывал на море, увидел ребят, своих преемников по боевым традициям. У меня такое чувство, будто я что-то здесь потерял.

Штурман осторожно осведомился:

— Может, кто обидел вас?

— Меня-то? — ветеран усмехнулся. — За что меня обижать? — Но тут же его полное лицо сделалось серьезным. — Да, война... В сорок четвертом меня еле живого в госпиталь привезли. Врач попалась душевная, все страдания мои приняла на себя, выходила меня как младенца. Я ей жизнью обязан. А вот Покрасов этого не понял...

«Чего это он так о старпоме? — недоуменно пожал плечами старший лейтенант. — Видно, рассердился на ветерана за то, что тот жил в его каюте». Скорее из сочувствия ветерану, а не из желания ублажить его, сказал:

— Должность у старпома хлопотливая. То одно, то другое. А командир наш строгий, у него не разгуляешься...

— Я это заметил, — с досадой ответил ветеран. — Да, а как вам моя беседа с экипажем? Не бахвалился я, когда рассказывал о боях?

Озеров возразил:

— Что вы, Борис Петрович! Ваша беседа всем пришлась по душе, и матросам, и офицерам. О себе скажу. Я слушал вас как человека, пришедшего с поля боя. Да, да, именно так оно и было. Если признаться, то я очень завидую старпому Покрасову — его отец героически воевал на Севере, сыну есть о чем рассказать ребятам. А мой отец войну не захватил.

— Он у вас кто?

— Пчеловод. В колхозе разводит пчел. Самая мирная профессия. А я пожелал служить на морской границе. С трудом мне удалось осуществить свою мечту. Теперь не жалею.

В глубине его голубых глаз светилась, как зарница, радость, и ветеран невольно вспомнил тот день, когда сам впервые ступил на палубу корабля. Ему казалось тогда, что море смеялось. А потом — бои, кровь, раны...

— Море, оно обжечь завсегда может... — грустно молвил ветеран, упрямо сдвинул брови. — И меня оно обожгло... Ну, да теперь все это пережито. А вот эти два дня, что провел на вашем корабле, никогда не забуду.

— У нас на корабле дружная семья, один за всех, все за одного — по такому принципу живем и охраняем границу, — сказал штурман.

Ветеран стоял у борта и задумчиво смотрел на море — серо-зеленое, с барашками курчавых волн. Волны шумели, а ему казалось, что это голос Покрасова, доносившийся откуда-то издалека: «Подлость, Борис Петрович, не оправдаешь никаким количеством благородных поступков, — у нее нет морали, нет своего лица, а есть маска».

— Я приглашаю вас на ют, там уже собрались моряки, — сказал Озеров.

— Да, нам пора...

Его провожали после подъема флага. Моряки выстроились на верхней палубе. Дежурный по кораблю отдал замполиту капитану 3-го ранга Лаврову рапорт — командир в это время находился в штабе бригады. Лавров заговорил неторопливо, торжественно-напевным голосом:

— Товарищи, у нас в гостях побывал ветеран Краснознаменного Северного флота капитан-лейтенант запаса, ныне директор крупного завода в Свердловске Борис Петрович Кольцов. В годы войны он смело и мужественно сражался с врагом, трижды был ранен... — замполит передохнул, посмотрел на стоявшего рядом с ним ветерана, потом перевел взгляд на старпома Покрасова, стоявшего рядом с дежурным по кораблю штурманом Озеровым. — Позвольте мне от всего экипажа корабля, от себя лично поблагодарить Бориса Петровича за все, что сделал он во имя нашей Родины. Его раны, товарищи, это зарубка в нашей памяти...

Ветеран задумался о чем-то далеком и тревожном, отчего лицо его стало похожим на серый базальт. Быть может, он вспомнил войну? А когда замполит Лавров предоставил ему слово, он резко поднял голову, смотрел на моряков, застывших в строю, а перед глазами плыл розовый, как утренний рассвет, туман. Наконец глухо, с трепетным волнением заговорил:

— Товарищи, дорогие воины, сыны, воевал я не ради славы. Нет, не ради славы. — Ветеран впился острым взглядом в серо-белое лицо Покрасова и, словно уязвленный его невозмутимым равнодушием, перевел свой взгляд на торжественно-сияющее лицо замполита. — После войны я снял флотскую форму, но все эти годы море живет во мне. У вас, друзья мои, на корабле служат добрые люди, долг для них, как я понял, превыше всего. Спасибо за то, что вы помните нас, ветеранов. Спасибо!

Борис Петрович поклонился кормовому флагу и торопливо сошел по трапу на берег. Здесь его уже ждала черная «Волга» комбрига. Капитан 1-го ранга Зерцалов поздоровался с ним, пригласил в машину. Был он весел, сыпал шутками.

— Ну, как вам «Ястреб»? — спросил он, озорно поблескивая глазами.

— Будто в родной семье побывал, — грустно отозвался ветеран. — Моряки как на подбор. Командир хотя и строгий, но душевность в нем есть. — Он умолк, не смея поднять на комбрига глаза.

— А старпом Покрасов? — спросил Зерцалов.

— Игорь Борисович? — переспросил ветеран, оживившись. — Ничего! В нем сидит крепкий корень. Только жаль мне его, вот что. Жена умерла, осталась дочь, мать сердечница.

— Я вам, Борис Петрович, один секрет открою, — вкрадчиво заговорил комбриг. — У капитана первого ранга Гаврилова есть дочь Варя, так Покрасов влюбился в нее по самые уши, а Сергей Васильевич очень переживает.

— Почему?

— Покрасов старше Вари...

— Это хорошо, не будет бегать к другим женщинам, — улыбнулся ветеран.

— Скоро Варя вернется из Москвы, где учится, и они поженятся, — добавил Зерцалов.

«Ну что ж, — весело подумал Борис Петрович, — тогда цепь море-семья-корабль замкнулась. А я в этой цепи как оборванное звено...» На его душе стало тоскливо. Ветеран ехал через Москву, и комбриг попросил его передать привет адмиралу, просьбу которого — побывать ветерану на «Ястребе» — он выполнил. Зерцалов говорил еще что-то о корабле, о том, что предстоят учения и, видимо, старпом Покрасов скоро будет назначен командиром корабля, но ничего этого ветеран не слышал. Мысленно он перенесся в годы войны, будто наяву услышал рев пикирующих бомбардировщиков, взрыв торпеды, корабль, объятый пламенем, стал медленно погружаться в воду... Это было похоже на кошмарный сон. Но это был не сон. Явь, выплеснувшаяся из глубины его истерзанной души, вдруг остудила его, завертела.

«Волга» бежала вдоль берега. Старпом Покрасов стоял на юте и задумчиво глядел ей вслед. Со всеми Борис Петрович прощался за руку и говорил одну и ту же фразу: «Желаю вам всего доброго». Потом он подошел к нему и, щуря свои карие, с грустинкой, глаза, сказал: «И тебе, Игорь, я желаю всего доброго; береги мать, а будешь дома, в отпуске, принеси ей тюльпаны, она будет очень рада. Все женщины любят тюльпаны, и она тоже». Когда ветеран говорил это, в его глазах, как прежде, в море, не было ни веселости, ни задора, казалось, что его что-то мучит, а что, сказать старпому он так и не решился. Покрасов в ту минуту сдержанно отозвался: «Благодарю вас, Борис Петрович, за добрые слова, а тюльпанов матери я обязательно нарву в степи. Поеду весной в отпуск и нарву». Теперь же он вдруг подумал — а почему именно тюльпаны? Ведь он может принести ей букет гвоздик или роз...

Покрасов осмотрел кубрики и каюты, обошел боевые посты, на ходу делая замечания морякам, а когда поднялся на палубу и на полубаке обнаружил куски ветоши, строго отчитал дежурного.

— Плохо делали приборку, — жестко сказал старпом. — Или вы полагаете, что за этим вам следить необязательно? — усмехнулся Покрасов. — Если бы все это увидел ветеран, которого только проводили, мне было бы стыдно за корабль.

— На меня он не произвел впечатления мужественного человека, — признался Абрамов.

— Почему?

— Увидел море и раскис, — ответил капитан-лейтенант. — Когда на мостике он беседовал с вами, у него на глазах блестели слезы.

— Я что-то этого не заметил, — задумчиво отозвался Покрасов. — Ладно, наводите на полубаке порядок, и чтоб к приходу командира везде был блеск.

Покрасов вошел в свою каюту и устало опустился в кресло. Он старался думать о служебных делах, а мысли почему-то вязко и настойчиво возвращали его к ветерану. Вот он стоит на ходовом мостике, глядит на море; глаза влажные, на реснице даже слеза повисла. Видно, прав Абрамов, Борис Петрович раскис при встрече с морем. Конечно, таких слез не стыдятся, и все же... Впрочем, ветерана можно понять — столько лет не был в этих краях, где воевал. «Да, война, — пришли ему на память слова Бориса Петровича, — разбросала, разметала людей по всему свету. Отца разделила с сыном, дочь с матерью, кровь, слезы».

Покрасов очнулся от раздумий. Только сейчас на своем столе он увидел письмо. На белом конверте написано: «Тов. Покрасову. Лично». Внезапная догадка осенила его — это же написал ветеран! Он ведь говорил, что собирается написать письмо... Покрасов осторожно разорвал конверт и стал читать.

«Игорек, дорогой мой человек, я рад, что увидел тебя. До слез был рад. Теперь я знаю, что ты вырос настоящим человеком. Ты прости, Игорек, что после войны я не вернулся домой, нашел себе другую семью и все эти годы я жил далеко от тебя.

Я не хочу быть в твоих глазах подлецом и потому скажу честно: я приезжал в родное село. Сосед, которого встретил на вокзале, сказал мне, что твоя мама, а моя жена, вышла замуж за фельдшера Покрасова, меня давно забыла. Я узнал, что ты носишь его, а не мою фамилию. Я так был потрясен, что едва хватило сил сесть на поезд... Все эти годы я следил за тобой, думал о тебе, но, признаюсь честно, не хватило мужества раньше повидать тебя, еще когда ты учился в военно-морском училище в Ленинграде. А теперь вот приехал на флот... У меня в Москве есть адмирал, бывший мой сослуживец, он-то и помог побывать на вашем корабле.

Я написал тебе всю правду. Прости, Игорь. Если пожелаешь приехать ко мне, будешь желанным гостем. Живу я в Свердловске, там и работаю директором завода. Только не забудь — я не Покрасов, а Кольцов Борис Петрович. В том, что случилось, не вини мать: на ее долю тоже выпала горькая судьба. Пусть все будет так, как есть. Твой отец».

У Покрасова все замельтешило, поплыло перед глазами. «Твой отец»... Сколько лет искал он отца, думал, что погиб он на войне. Но отец жив! Он вдруг так неожиданно и просто ворвался в его жизнь, все в нем перевернул.

Покрасов плечом толкнул дверь каюты. На палубе ветер освежил лицо, стало легче на душе. Он и не заметил, как к нему подошел командир.

— Я так жалею, что не смог проводить ветерана, — сказал он и, не дождавшись ответа, добавил: — На рассвете уходим в дозор. Прошу начать подготовку. Я снова ухожу в штаб, вы тут распорядитесь...

Гаврилов заметил, что у старпома серое, землистое лицо, оно почему-то в розовых пятнах, а в глазах глухая печаль.

— Что случилось, Игорь Борисович? — забеспокоился командир.

— Уже все прошло... — тихо отозвался старпом. — Я очень виноват перед вами и хочу не только сказать об этом честно и прямо, но просить вас извинить меня...

— Странно, однако, — только и молвил Гаврилов, не зная и не ведая о том, что творится в душе старпома. — Кстати, ветеран очень остался вами доволен, в каюте вы устроили ему настоящий комфорт...

— Этот человек... — начал Покрасов и запнулся, беспомощно глядя на командира и не зная, как просто и безболезненно выразить свои чувства. — Этот ветеран — мой отец.

— Да? — удивился Гаврилов. — Вот это новость... Ну-ка, пойдемте ко мне в каюту и расскажите все подробно. Уж я-то, голубчик, никак такого не ожидал. Значит, все же отец нашелся, а? Выходит, зря вы меня корили...

Едва они уселись, зазвонил береговой телефон. Гаврилов снял трубку.

— Это я, Сережа, — услышал он в трубке голос жены. — Где там Игорь? Варя приехала. Утром я встретила ее в аэропорту. И девочку она привезла. Ездила за ней в село, к матери Игоря. Ты отпусти его на берег?

— Где она сейчас? — сдержанно спросил Гаврилов. Забота жены о дочери ревниво задела его за живое. Даже не спросила, как ему пришлось в море, сразу стала рассказывать о Варе.

— Варя на квартире Игоря, — сообщила жена. — У нас дома даже ночевать не стала. Сразу же к нему поехала... Так ты отпусти Игоря, а?

— Хорошо, что-нибудь придумаю, — пообещал Гаврилов.

Какое-то время он сидел за столом грустный, задумчивый, даже не смотрел в сторону старпома. Но Покрасов уже догадался, что-то случилось. Сейчас командир подумает, поразмыслит, как бывало, а потом и ему все скажет. Но Гаврилов упрямо молчал, и Покрасов не выдержал:

— У вас какие-то неприятности?

— Нет, все нормально, — поспешно ответил командир. Он встал, прошелся по каюте, потом остановился рядом со старпомом. — Вот что, Игорь Борисович, идите к себе домой... Там вас ждут...

— Ждут? — встрепенулся Покрасов. — Может, ждет?

— Ждут, Игорь Борисович. Мне только что звонила жена...