За всё

Утро было серое, нудное.

Плыли по небу оловянные, тяжёлые облака, плыли низко-низко, почти цепляясь за огромный дымоход рудника № 3. Разбрасывал медные звуки гудок, призывая к труду. К шахте тянулись толпы измождённых трудом и недоеданием шахтёров. На заборах белели и трепыхались прокламации. Крики останавливали людей, грамотные громко читали призывы социал-демократической партии. Время от времени по улице проходил серый взвод солдат, или, рассекая нагайками воздух, скакали краснолампасные казаки, отгоняя от прокламаций шахтёров. Но чёрные толпы собирались около второй прокламации, и звенело: ...призываем всех трудящихся дружно и смело выступить против своего векового поработителя...

Был 1905 год.

На шахте № 3 уже шумели и собирались кучками шахтёры. Новая смена не лезла в шахту. С грохотом летели в бездну пустые клети и поднимались кверху клети с мокрыми, измождёнными и голодными шахтёрами. Они с гомоном выходили из клети, присоединялись к какой-нибудь кучке и напряжённо прислушивались к словам ораторов.

— ...А кто, значит, не с нами, кто не будет бастовать — тот христопродавец, за хозяев он, и в шурф¹ такую стерву, падаль такую надо, чтобы не поганил мир!..

На угольной вагонетке молодой стройный Митька. Голос звенит и рвётся к потолку, слова бьются об оконное стекло и тонким эхом улетают назад в напряжённую, затихшую толпу. Волнистые волосы взъерошены, на лице решительность, отвага.

Странно!

Это говорит... Митька!

Тот самый беззаботный пьяница, который недавно ещё за бутылку водки взбирался на самый высокий дымоход, выпивал эту бутылку, раскланивался и слезал на землю. Тот самый весёлый пьяница, которого в последние годы почти не видели трезвым, который ночевал под заборами, пропивая всю добытую каторжной работой «получку»!..

Но всегда, где дело касалось защиты своих, рабочих прав, Митька был первый. Но выступать — нет, выступать не осмеливался... А теперь и говорит. Говорит, правда, далеко не «красно», но искренне, просто, от всего сердца. Но шахтёрам Митькины слова кажутся верхом красноречия, и они удивлённо, толкая друг друга, шепчутся:

— Ну и говорит же, чертяка!..

— Вот это да, Митька!

— Кто его знал, что он умеет так говорить.

— Н-да. Насобачился.

— Все, как один, ребята! — говорит с другого конца «дядя Пётр», которого партия бросила на рудник.

— Все как один, товарищи! Забастовка! Пора требовать своего. К борьбе, товарищи!

— Забастовка! — ревёт толпа.

Возле клети красный, потный забойщик Алексей. Напрягая запавшие, туберкулёзом изъеденные лёгкие, выкрикивает:

— Сил нет! Это же что? Душегубство! Настоящее душегубство, говорю вам. Сколько гибнет нашего брата от одних завалов?! Гибнут потому, что хозяева на крепёжном лесу карманы набивают! Шутка ли это — не менять крепёж² неделями? И на заявления наши не обращают даже внимания, сволочи! А казармы наши? Да конюшня для лошадей руководителей много лучше нашего жилья. А искалеченных выбрасывают как собак, под забор... У-у, мерзавцы!

Остановился. Захватил полную грудь воздуха, со свистом выдохнул и, лизнув пересохшие губы, продолжал.

— А до этого снова зарплату снизили, чуть ли не наполовину. Как же жить? Как?

— Бастовать!

— Хватит терпеть!

— Бастовать!

Кто-то маленький, с козлиной бородкой, поднял чёрную руку:

— Подождите! Бастовать... Это, конечно, кому и как. А коли у меня семья? Выгонят меня после забастовки, куда пойду? Хватит, ребята, давайте лучше к работе...

Замолчал заглушённый, ошарашенный десятками возмущённых голосов:

— Против нас?!

— Цыц, сука! За хозяев руку тянешь?

— Замолчи, стерва!

— Предатель!

— В шурф его!..

Десятки рук схватили маленького шахтёра. Побледневший от ужаса, он тоскливо вскрикнул:

— Простите! Да я... да разве я... я же...

И вероятно бы кончить свою жизнь ему на дне рудника, но к толпе подскочил «дядя Пётр».

— Оставьте его, товарищи! Что вы делаете? Это не враг нам, это всего лишь несознательный рабочий. Оставьте его.

И такое влияние имел революционер на шахтёров, что, даже разъярённые, они выпустили маленького шахтёра. Он благодарными глазами смотрел на «дядю Петра»... а через несколько минут уже и сам говорил с вагонетки, призывая к забастовке.

Поистине нет более способного и проворного кузнеца, чем революция!

А около рудника уже ястребами кружили конные стражники. И рвались, и ворочали кровавыми глазами лошади. Грызли железные мундштуки. Сверкало оружие. В казармах, разрываясь, играла труба. Вскакивали полусонные, утомлённые солдаты. Злобно выдёргивали из «пирамид» ружья. Яростно ругались. Сверкал на тачанке пулемёт, и пулемётчик сосредоточенно затягивал ленту.

Машина остановилась возле рудника. Из кабины выскочил руководитель — высокий, худой поляк. За ним офицер и несколько жандармов.

Руководитель заложил руки в карманы и ровной походкой, как укротитель в клетку ко львам, пошёл на-гора. Остановился около толпы и, уловив момент, когда оратор замолчал, звонко и с искусственным спокойствием воскликнул:

— Что это такое? Марш по местам!

Но возмущённо заревели люди:

— Чёрта лысого!

— Вон!..

Тогда руководитель ласково и мирно заговорил:

— Ребята! Что это такое? Бунт? Бунт тогда, когда враг угрожает любимой родине? Не годится! Бросьте. Мирно давайте...

Осёкся. Прямо в лицо бросил ему Митька:

— Мирно? Мирно, гад, говоришь? А этих зачем привёл, если «мирно»? — указал на жандармов.

— В шурф его!

— Хватит с ним болтать!

— Сюда его! — схватили руководителя.

— Это что?! Это что, мерзавцы? — крикнул офицер, — прекратить!! По местам...

Не договорил, упал с разбитым угольной глыбой черепом.

Выстрелы... Синие мундиры смешались с толпой. И через несколько минут обезоруженные, окровавленные жандармы уже валялись на земле.

— С «Наклонной» демонстрация идет!

— Поднимай флаг!

Высоко заколыхалось красное знамя.

— На улицу!

— Да здравствует революция!

От дружного «ура» задрожали окна. Толпа бросилась по ступенькам. Снизу защёлкали выстрелы стражников. Упал шахтёр, который нёс знамя. Но знамя подхватил Алексей. Падали и катились по ступенькам рабочие.

Но выстрелы не смогли остановить шахтёров.

Через малое время всадники уже убегали в закоулки. Шахтёры с песнями двинулись навстречу демонстрантам с «Наклонной».

А по улице, тяжело отбивая шаги, тихо и угрожающе шли солдаты.

Тускло сверкали штыки...

Вышли из переулка на мощёную большую улицу навстречу демонстрантам рудника № 3 (вторая часть двигалась к демонстрантам с «Наклонной»).

— Стой!

Остановились — грудь к груди — шахтёры и солдаты.

— Ряды — сдвойся!

Молодой офицер в погонах поручика ледяными, холодными глазами уставился в шахтёров. Выдержал паузу и поднял руку. Выкрикнул, отбивая каждое слово.

— Сию же минуту прекратить неурядицу, выдать зачинщиков и — марш по местам.

— Вперёд, товарищи!

— Смелее!

— Не пойдём!

— Своего требуем.

- Вперед!

— Р-расходитесь! Стрелять будем!

Старый, изможденный шахтёр кричал солдатам:

— Братцы! Товарищи! Неужели же в нас будете стрелять? Посмотрите же на нас, — разве разбойники, висельники мы? Мы лишь жизнь свою улучшить хотим... Солдаты, братцы!

— Расходитесь!

— Вперёд!

— Да здравствует революция!

— По бунтовщикам пальба! Шеренгой... рота...

Пауза... Страшная, долгая пауза... Кто-то воскликнул:

— Братцы! Неужели вы будете стрелять?

Залп. Дым. Крики. Несколько шахтёров в агонии корчатся на земле. Старый шахтёр затыкал ладонью рану, из которой чёрным фонтаном (чёрным, как и жизнь шахтёрская, как и уголь) бьёт кровь, и хрипло стонет:

— Солда... ты... что вы делаете?

Упал. Разъярённо и решительно, с грозными выкриками толпа движется на солдат.

— Пли!

Новый залп. Трупы. Кровь. Стон. Ещё и ещё залпы...

И тогда толпа с неистовым ужасом, с болью, отчаянием и яростью бросается в закоулки, во дворы — везде, где есть выход. Из закоулков вылетают всадники. Свистят, впиваясь в тело, нагайки, сабли... Падают, корчатся, царапают в предсмертных муках землю шахтёры.

— Вынь патроны!

Снова защёлкали затворы. Задеревеневшие, бледные солдаты с тоскливыми, полными ужаса глазами смотрели в землю. Сзади тихо всхлипывал:

— О-споди боже мой... Д-да что же это такое?

— Служба, — вздохнул бородатый с ефрейторской нашивкой на погонах...

Каждый из солдат чувствовал, что отныне эти трупы, эта кровь навеки чёрной завесой окутают их жизнь.

Каждый из солдат чувствовал, что отныне он — палач. И где бы ни был он, чтобы ни делал, но эти трупы, эта смерть до смерти не дадут покоя.

— Молодцы, ребята.

Ответа не было.

Офицер нахмурился, нервно топнул ногой, но промолчал и, резко повернувшись, пошёл подсчитывать количество жертв для рапорта.

Долг свой он выполнил блестяще и, безусловно, погоны поручика скоро заменит на капитанские.

Вот он наклонился над красивой Катрей — откатницей. Мёртвая. Записал.

Митька, залитый кровью, с продырявленной грудью, на мгновение открыл глаза. Простонал от боли, но, увидев поручика, напрягся. Оглянулся, рядом на земле валялся брошенный кем-то браунинг. Перевернулся и сжал браунинг в руке. Потом собрал оставшиеся силы и, скрипнув зубами от боли, поднялся на локти. Навёл дуло на офицера. Нажал на курок.

Выстрел... Неудачный выстрел... Пуля свистнула мимо уха офицера.

Поручик вздрогнул. Митька обессиленно упал, и глаза у него снова зажмурились. Конвульсивно хватал грудью воздух.

— А-а, сволочь! — ударил его в бок офицер.

— Г-гадина. Жив ещё.

— Не моги бить его... — сурово сказал кто-то из солдат, — умирает он.

— Что?! — лицо офицера налилось кровью.

— Мо-олчать! — обвёл глазами солдат и резко крикнул:

— Иванов! Иди сюда!

Из ряда вышел маленький жалкий солдат. Взял под козырёк.

— Что прикажете, ваше благородие?..

Холодно и жёстоко офицер отчеканил:

— Добей эту тварь! — указал на Митьку.

Солдат застыл. Глаза его расширились от ужаса и отчаяния. Солдаты глухо заволновались.

— Н-ну, слышишь... Добивай!

Тогда маленький солдат упал на колени и зарыдал:

— Не могу... Не могу, ваше... силы нет... умирает он... не... не...

— Что-о?!.. Не подчиняться? Под суд...

Замахнулся и ударил солдата. От удара с солдатской головы упала просто в кровавую лужу шапка.

Солдат поднял её, но сейчас же с ужасом отбросил. Зубы его цокали.

— Братцы... шапка... шапка в крови... наша же кровь это... наша. Братцы... Убийцами стали.

Офицер презрительно плюнул в лицо солдату.

— Сопляк, а не солдат! Вот как нужно расправляться с этой... — и навёл дуло на Митькин лоб.

Хрипел и вздрагивал Митька.

Из строя выступил великан с налитыми кровью глазами.

— Не моги делать! Дай хоть умереть человеку!

Но офицер натянул курок, — и Митька вздрогнул и вытянулся.

И тогда великан-солдат с каменным лицом и безумными глазами тихой походкой подошёл к офицеру.

— Мёртвых те мало? Мало? Мало людей мы здесь перебили? Не напился кровушки? Иудами сделал нас... Да нешто забудется это? И ещё умирающего добивать? А, с-сука. Будя!

Судорожно сжал ружьё. Прощупал взглядом офицера, и от этого полного нечеловеческой ненависти взгляда офицеру сделалось жутко. Во рту почувствовался могильный холод, и по спине забегали тысячи тоненьких иголочек. Будто загипнотизированный, не сводил глаз с солдата и бормотал:

— Петров... Петров... да ты... ты...

И тогда солдат, жестоко усмехаясь, отступил шаг назад...

Хрустнуло что-то в груди офицера, из горла вырвался дикий крик, и руки хватались за штык, который медленно всё глубже и глубже прокалывал грудь...

— За всё... за всё... — тихо сказал солдат и, вытащив окровавленный штык, далеко отбросил ружье.

Солнце садилось.

Немая и величественная молчала шахта № 3. Скупо поцеловали солнечные лучи трупы, залитые чёрной, как шахтёрская жизнь, как уголь, кровью.

— За всё!

Немые и застывшие стояли солдаты и глаза у них были остекленевшие от ужаса.