Забава для мажора

35.2.

Лия. Пятница.

Не знаю, сколько времени сижу, гипнотизируя дверь. Наконец, она открывается и выходит молодой врач и… Лютова—то что здесь делает?

Она машет врачу рукой и цокает каблучками по коридору. Сжимаюсь, надеясь, что она меня не увидит. Сегодня не мой день.

— О, мышь. А ты чего здесь?

— Извини, Алин. Просто пройди мимо.

— Да лаааадно, не включай обиженку. Родной кто—то попал?

— Да. Дедушка в реанимации.

Я сознательно стараюсь отвечать ровно. У Лютовой, не смотря на слова, язвительный тон. Словно она хочет уколоть побольнее, но пока не знает, как.

— Ну ничего. Бывает. — Одноклассница равнодушно пожимает плечами.

— Алин, — знаю же, что не стоит, но произношу, — ты не могла бы дать свой телефон? Мой сел. Мне… мне нужно кое—кому позвонить.

— Догадываюсь, кому. — Усмешка касается ярко-накрашенных губ. — Я сама позвоню и предупрежу, что ты здесь застряла. Кстати, дежурный врач мой брат.

Лютова показывает глазами на врача и я, увидев, что он свободен, направляюсь к нему. Эмоции включу потом. И мысли тоже. Сейчас главное — узнать… узнать, что делать…

— Поступил по скорой. Состояние оценивается как терминальное…

Я не понимаю терминов, которыми бросается доктор. Растерянно смотрю на его рот и просто не знаю… не знаю, куда мне пойти. Чем я могу помочь? Как?

— Мне… мне можно к нему?

Шепчу еле слышно.

— В реанимацию вход посетителям запрещен. Оставьте свой контактный номер, Вам сообщим, если будут какие—либо изменения.

Подхожу к посту и диктую свой номер телефона. Он разряжен. Но я… я еще побуду здесь. Рядом с этой дверью, за которой лежит мой родной человек.

Пытаюсь считать секунды, которые перетекают в минуты, в часы. Мимо проходят люди, пробегают врачи. Именно пробегают. Там, в белом длинном коридоре, несколько дверей. И за каждой лежит тот, чья жизнь зависит от скорости персонала.

Я думаю про то, как тяжело быть врачом. Думаю, что странно увидеть здесь брата Алины: с возможностями их семьи он мог бы командовать в своей собственной клинике. А он вот здесь. В обычной больнице с ободранными стенами. Разговаривал терпеливо. Хотя видно, что очень устал. Я не поняла многое, но из всего разговора уяснила самое главное — жив. Он жив и его сердце бьется.

Несколько раз подходит немолодая медсестра. Наверное, медсестра. Я уже не понимаю, если честно. Предлагает воды, но я отказываюсь. Ничего не хочется. Хотя слез в глазах уже нет. Видимо, в организме закончились.

Мне приносят противно пахнущий стаканчик и заставляют выпить. Морщусь и глотаю жидкость. Понимаю, что это успокоительное. Реакции становятся немножко заторможенные. А может, просто под действием шока и усталости.

Ноги от долгого сидения затекают, и я начинаю ходить по коридору туда—сюда. Шестьдесят два шага в одну сторону, шестьдесят два в другую. От стенки до стенки всего восемь шажков. Двадцать шесть царапин на стенке у окна. И сто два квадратика плитки…

— Девушка, Вы родственница Горина?

— Да. Да, я.

— Документы заберите на посту. Медсестра сообщила, Горин Ваш опекун?

— Опекун, — повторяю. Да, да—да. У меня… у нас с ним больше нет родственников…

— Пройдите со мной.

Это новый доктор. Такой… дедушка—дедушка. С седой головой. И очень добрыми глазами. Он ведет меня в какую—то комнатку, где выдает одноразовый халат, шапочку, маску. Я все надеваю под его пристальным взглядом.

— Пять минут. Он не услышит, но хоть… Просто поговорите… Скажи самое главное, девочка.

Он резко переходит на «ты», и сжимает мое плечо.

В палате очень холодно. Или это от переживаний. Меня бьет озноб. Дедуля лежит на единственной кровати. Вокруг него разные провода, много приборов. Самый страшный — тот, который пищит. Я видела в фильмах, что это монитор сердечного ритма.

Подхожу ближе, лихорадочно соображая, что сказать. В голове пусто. Я даже не знала, что человек может не думать. Стираю слезы, которые капают на белоснежную простынь, на дедулину руку. Аккуратно прикасаюсь к его ладони. Холодная. Так непривычно. У деда всегда горячие руки.

— Горячие руки и горячее сердце. Потому что я очень люблю свою внучку. — Он всегда так говорил в детстве.

— Дедуль, я испугалась. Очень. Ты меня не пугай так больше. Вставай, пожалуйста, ладно? Ты же сам говорил, что мы вместе. Мне страшно сейчас. Так страшно, что внутри даже сердце дрожит. Вставай, а? Мы же… мы же ремонт хотели… И на Тёмин бой. А еще Степка нас звал на свой матч. Ты обещал ему. И мне. Мне обещал, что мы вместе.

Я плачу и шепчу. Боюсь поднять глаза и увидеть еще раз его бледное лицо. Разве могут у человека быть белые губы? У него белые. Почему?

В дверь заглядывает врач. И я понимаю, что время вышло.

Наклоняюсь и целую дедушкину руку. Сжимаю немножко его пальцы. Хочу… очень хочу, чтобы он почувствовал…

— Я люблю тебя, дедуль. Очень—очень люблю.

Выхожу, но оглядываюсь на пороге. Никогда не оглядывалась, а сейчас знаю почему—то, что должна. Вдруг… вдруг он сейчас сядет и скажет своим профессорским голосом, что я зря развела сырость и всё хорошо?! Но приборы пикают, а он… он не шевелится…

Стою в коридоре, прислонившись спиной к стене. Стена холодная, а моя голова горяча. Хотя внутри меня все замерзло до такой степени, что больно вдыхать.

— Милая, ночью здесь находиться нельзя. Уезжай домой. Тебе позвонят.

Та же добрая медсестра подходит ко мне и мягко подталкивает к выходу. Да, наверное, да. Нельзя здесь. И мне… мне правда надо домой. Наверное же, нужно собрать вещи, чтобы переодеться? И… покушать, да? Бульон сварить?

Я тихо благодарю добру женщину и выхожу на улицу. И здесь холодно. Везде холодно. Везде…

Стою на остановке. Не знаю, сколько по времени. Долго. Шмыгаю носом. Вспоминаю, что у меня есть наручные часы. Мне велели их убрать, когда пропустили к дедушке. Достаю из кармана. Смотрю на расписание. Почти час назад ушел последний рейсовый автобус. Может быть, вернуться и попросить у кого—нибудь телефон? Чтобы вызвать такси? Думаю об этом и понимаю, что не могу. Не могу вернуться.

Бездумно бреду вперед. До дома не очень далеко. Наверное. Я сейчас плохо понимаю. Просто двигаюсь вперед.

В реанимацию никого не пускают. Раз меня пустили, значит, все хорошо будет? Доктор посмотрел анализы или что еще там делают? Посмотрел и понял, что у дедушки стало нормальное состояние? Может быть, ему вкололи снотворное, и он крепко спал?

На очередном повороте мне в спину кричат мужские голоса. Ускоряю шаг, но не оборачиваюсь. Страшно мне сейчас? Нет. Там, у дверей палаты было страшнее. А сейчас… сейчас никак…

До дома добираюсь только в четвертом часу. Случайно заблудилась, и пришлось кружить по чужим дворам, чтобы выбраться. Мне просто повезло никого не встретить.

Скидываю куртку и прохожу в комнату. Мне нужна зарядка. Утром же позвонят и скажут, что деду лучше, а я меня связи нет. Несколько минут соображаю, только потом доходит: зарядное в сумке. Открываю кармашек, ставлю в коридоре телефон подпитаться.

Бульон? Наверное, лучше сварю утром. Сейчас умыться и немножко поспать. Нет, сначала постоять под горячей водой, чтобы пропала противная дрожь.

Забираюсь в душ и греюсь. Настраиваю почти кипяток. Кожа становится красной, а дрожь сильнее. Не помню, когда меня прорывает, и я рыдаю. Громко, с икотой, всхлипами… не могу остановиться.

Остро чувствую потребность поговорить. Мне некому позвонить, кроме Тёмы. Шлепаю по полу, оставляя мокрые следы. Телефон уже немного зарядился и готов включиться. Четыре утра. Он спит. Но… но он поймет меня. Я знаю. Лютова же сообщила, что с моим дедушкой… ну что он в больнице…

На телефон приходит много уведомлений. Смахиваю их. Завтра. Завтра почитаю. И отвечу всем завтра.

Нажимаю зеленую трубочку около контакта «Любимый». Гудок, еще один. Звонок срывается. Повторяю вызов. Снова гудок, второй, третий. Опять срывается.

Наверное, спит и отключает, чтобы ему не мешал звук. Пишу сообщение про произошедшее. Всего несколько слов. Отправляю. Следом пишу, что очень люблю и… и хочу быть рядом…

В ответ приходит вложение. Грузится фотография. И еще одна.

Любимый: Прости, я устал ждать.

Устал на тренировке? Или что? Что он имеет в виду?

Кажется, сейчас я понимаю, что…

На фотографиях кровать, где лежит Артём. К нему прижимается довольная Алина. Красивая… Красивая голая Алина…

Так… так что, тоже бывает? Чтобы в один день на человека… ну чтобы столько боли?

Странно, но я смотрю и ничего не чувствую. Я просто не верю. Это как тупая шутка, над которой даже смеяться стыдно.

Аккуратно кладу телефон на тумбочку в прихожей. Отхожу. Не хочу смотреть. Это всё неправда. Весь сегодняшний день - сплошная неправда.

Сажусь на пол рядом, обнимаю колени и утыкаюсь в них головой. Вспоминаю, что сидела вот также, когда не стало папы и бабули. Мы с дедушкой вместе сидели. Он приехал из больницы и сел на пол. Обнял меня. Мы не плакали. Кажется, не плакали. Просто смотрели в пол, и каждый думал о своем.

«Будь счастливой»…

«Думаешь, нужна ему? Знаешь, сколько таких было? Пожевал, выплюнул и дальше пошел.»

Макс… он же не мог быть прав? Не мог? Тёма ждал меня, он звонил мне. Он переживал и заботился.

Но я не прилетела, а она… она прилетела к нему.

Я знаю, что это свежая фотография. У Артёма на руке браслет, который я подарила перед вылетом. И рука с ним на голом животе Алины.

Как же жжёт в груди. Очень жжет. Душит. Цепочка душит. Та самая.

Сдергиваю ее, не понимая даже, что рву тонкие звенья. Поднимаю руку и не глядя устраиваю на тумбе.

Не хочу. Не хочу думать. Не хочу плакать. Не хочу, чтобы так болело… Пожалуйста…

Не соображаю от слез. Стараюсь не плакать, но они сами. Сами текут. Предательские слезы.

И облегчения не приносят. Только головную боль.