Зачарованные луной. Эпизод «приобщения к революционной традиции» (без илл.)

10 января 2016 года «Сен-Жюст» почтил память одного из трех основных теоретиков народничества Петра Никитича Ткачева, умершего 130 лет назад. Наш сайт опубликовал статью историка Б.П. Козьмина о Ткачеве[1] и две статьи самого Ткачева[2]. В этих статьях со всей ясностью выражены идеи Петра Никитича о необходимости создания строго дисциплинированной, готовой к боевым действиям революционной организации и о том, что политическая революция предшествует революции социальной, а не наоборот. Эти теоретические положения с тех пор не раз были подтверждены революционной практикой и актуальны поныне.

Во всех трех упомянутых материалах и в редакционной аннотации к нашей публикации 10 января обращается внимание также на расхождения во взглядах между Ткачевым и Лавровым. Лавровские идеи научной и пропагандистской деятельности Ткачев сурово критиковал, «Сен-Жюст» охарактеризовал их как «по сути леволиберальные».

Эта публикация вызвала странную реакцию в левых кругах Рунета.

29 января на нее весьма своеобразно откликнулся «Скепсис», в лучших традициях советской «интеллигенции» ничего не сказав прямо и утаив в кармане фигу. Этим ответом стала внезапная публикация статьи советского историка М.Г. Седова «П.Л. Лавров в революционном движении России» с предисловием редакции сайта[3]. Редакция «Скепсиса» решила защитить репутацию Петра Лавровича, показав, что он стоял не только за пропаганду, но и за действие, что его взгляды развивались по мере развития освободительной борьбы и т.д. В предисловии также было подчеркнуто, что главные идеи Лаврова ценны и сейчас, ибо «в нашей ситуации просвещение, пропаганда и контрпропаганда имеют особое значение, и одна из главных нынешних задач — придать им как можно больший масштаб».

В публикации «Скепсиса» никак не указывается, что она является ответом на ткачевские материалы «Сен-Жюста». Но трудно предположить, что такое совпадение случайно, а если и случайно, то заявленные позиции симптоматичны. «Сен-Жюст» в очередной раз призвал к пониманию определяющего значения создания дисциплинированной и структурированной боевой революционной организации в деле борьбы за власть, «Скепсис» в очередной раз заявил о важности просвещения.

Наконец, еще более оригинально отреагировал «Рабкор», наш «Космополитен» для креаклов с левым флером. 23 марта на сайте появилась заметка Бориса Романова «Русский якобинец»[4]. Она по-своему отразила присущие сайту черты. Самое главное то, что заметка эта написана очередным «экспертом по всем вопросам», лишена каких-либо оригинальных мыслей и в силу своей убогости не может быть названа даже ликбезом. Какой интерес сегодня может представлять, какое вообще право на существование в эпоху Интернета имеет пересказ, к тому же весьма пошлый, верхов биографической статьи из любого энциклопедического справочника? Тем более представляющий собой автоцитирование заметки 2015 года[5]. Редакторы «Рабкора», как это часто бывает с глянцевыми изданиями, оказались весьма ограничены и ленивы. Хотя привлекаемые ими авторы уже попадались на плагиате[6].

Кое в чем есть разница между двумя вариантами заметки Романова. В более раннем есть еще один, последний абзац, где говорится, что Ткачев умер в 1885 году. Это ошибка, он умер 4 января 1886 года в Париже. Зачем Романов решил перевести эту дату на старый стиль? Он что, воинствующий православный, уверенный, что Европа тоже жила и должна жить по юлианскому календарю?

К новому же варианту приделано еще одно, первое предложение, сообщающее о 172-летии Ткачева в этом году. Однако этот день наступит лишь 11 июля. И вообще довольно странно отмечать именно 172-летие кого бы то ни было. Поэтому не трудно сделать вывод, что «Рабкор», вслед за двумя другими сайтами, решил воспользоваться случаем и, отталкиваясь от личности Ткачева, заявить о своей позиции. Это и вообще дело хорошее, и в частности Ткачев — личность выдающаяся (а потому от нее удобно отталкиваться). Однако не Романову о Ткачеве писать. Под его рукой и 172-летие второй смертью окажется. И «Рабкор» действительно попытался по-своему похоронить Ткачева.

Главным специалистом по Ткачеву у Романова оказывается Бердяев: аж четыре ссылки в небольшой заметке. Почему, интересно, не все тот же Б.П. Козьмин, не Б.М. Шахматов, не Е.Л. Рудницкая?[7] И вообще, с каких это пор Бердяев стал главным авторитетом для левых? Почти во всех этих цитатах говорится о близости организационных и политических взглядов Ткачева и Ленина. Само по себе это верно, но явно не достаточно для характеристики собственно Ткачева как революционного деятеля. К тому же Бердяев, написав это в конце 1930-х годов, не сказал ничего нового, поскольку в России в первые послереволюционные годы этот вопрос много раз и систематически обсуждался[8]. В ходе этого обсуждения, например, старый большевик С.И. Мицкевич писал гораздо содержательнее Бердяева и с необходимым историзмом замечал, что «русских якобинцев (Заичневский, Ткачев) можно рассматривать как предшественников большевизма», что «некоторые взгляды их вошли, как элементы, в большевизм»[9].

Теперь о той единственной собственной мысли, которую себе позволил Романов. В качестве вывода он заключает: «В конце жизни Ткачев отошел от жестких нападок на представителей других народнических течений и призывал их объединиться для создания единой революционной организации, чтобы свергнуть самодержавие и расчистить дорогу для будущего коммунистического общества. Тем самым он косвенно признал правоту Петра Лаврова — лидера народников-пропагандистов, выступавшего за планомерную работу по созданию революционной народнической партии»[10].

Это очень смело: Лавров оказался заядлым партстроителем, а Ткачев — с трудом преодолевающим свой бранчливый анархизм эпигоном Лаврова. Неплохо было бы еще это доказать. Но сделать это невозможно, потому что это неправда.

М.Г. Седов пишет: «Наличие элементов аполитичности — характерная черта лавризма», Лавров говорил о важности политической борьбы лишь позднее, во времена «Народной воли»[11].

Б.П. Козьмин: к моменту бегства из ссылки за границу Лавров «еще не был вполне сложившимся в политическом отношении человеком. Ему были присущи гуманистические стремления и демократические симпатии, но у него не хватало твердо установившихся революционных взглядов»[12].

Лавров стал популярен среди народнической революционной молодежи в 1868—1869 годах, когда были опубликованы написанные им в ссылке «Исторические письма», призывавшие мыслящего интеллигента к борьбе с устаревшими формами и, вслед за всей отечественной демократической литературой, к уплате долга народу. Революционер Сергей Ковалик позднее писал: «Ни одна статья того же Лаврова, написанная более свободным языком в нелегальном журнале “Вперед!“, не могла сравниться в отношении влияния на молодежь с “Историческими письмами”»[13].

Но Ткачев тогда же выступил с критикой субъективизма Лаврова в оставшейся неопубликованной статье «Что такое партия прогресса». Взявшись судить о прогрессе, Лавров не смог дать ему определение, а потому он, говорил Ткачев, остался на почве субъективизма и индивидуализма и никаких социалистических идей не выразил. «Ответы слишком общи и неопределенны»[14]. Никакого ясного призыва и рецепта в них не было. Субъективизм и не позволял Лаврову встать на твердую почву — как научную, так и политическую.

Вывезенный из ссылки за границу Германом Лопатиным, в 1872—1873 годах Лавров по запросу от российских кружков берется за организацию эмигрантского издания, для которого пишет программу. Первые два ее варианта были либеральны и совершенно не устроили революционеров. Офицер, революционный публицист и, как и Лавров, беглец, Николай Соколов так после этого аттестовал нашего «лидера народников-пропагандистов, выступавшего за планомерную работу»: «Можно быть чем угодно: дураком, подлецом, даже шпионом, но быть Лавровым — это недопустимо»[15]. Ну ладно буян Соколов, который как-то даже избил одного эмигранта-лавриста. Но вот слова корректного Николая Чарушина: «Роль политического вождя для Лаврова, человека кабинетного и не знающего жизни, будет не совсем по плечу»[16].

Сформулировать эту умеренную программу для русских радикалов Лаврову не помешало даже то обстоятельство, что в это время он под воздействием извне уже сдвинулся влево от совсем уже кондовых либеральных образцов. Он был натурой увлекающейся и зависимой: прочитал Конта — увлекся, познакомился с Марксом — проникся, увидел Парижскую коммуну в 1871 году — впечатлился. Но эклектиком, субъективистом и более идеалистом, чем материалистом, Лавров не переставал быть никогда. В отличие от Ткачева. Только в патологических условиях царской России такая фигура, как Лавров, могла приобрести репутацию «выдающегося революционного теоретика».

Скорее всего, не имея связи с русской молодежью на родине, Лавров был убежден в невозможности революционного движения в России. Однако там студенты тоже наблюдали за Парижской коммуной, а также за первым гласным «процессом нечаевцев» в том же 1871 году. Студенты сделали более радикальные выводы, чем Лавров. Главное — они перешли к делу. В этой атмосфере в Петербурге сложилось общество «чайковцев» (Большое общество пропаганды), ориентировавшееся на деятельность нелегальную. И уже под воздействием опытных «чайковцев» Лавров в 1873 году составил более революционную программу с организационно-пропагандистскими установками. Видимо, оказали на него влияние и более искушенные в политике русские эмигранты, члены Русской секции Интернационала[17].

Однако позднее, когда многие «чайковцы» уже погибли или находились на каторге и в ссылке, Лавров не постеснялся заявить, что этот третий вариант был его «личною программою» с его полной ответственностью за журнал, а предыдущие — лишь тактическими уступками[18]. Похоже, так считал он один. Народник и в будущем выдающийся этнограф Дмитрий Клеменц в 1875 году писал: «Не Лавров создавал петербургскую и московскую молодежь, не он сказал ей, что пора действовать, а напротив, эта самая молодежь создала Лаврова. Она вытащила его из мира трансцендентальной метафизики, в изучении которой он до того времени мирно проводил дни свои, на путь более живой деятельности; не он — ей, а она — ему крикнула: “вперед!”»[19].

Фридрих Энгельс позднее иронизировал над Лавровым: «Он очень славный старик, но со своей “русской молодежью” он всегда оказывается в роли курицы, которая высиживает утиные яйца и потом с ужасом видит, что утята лезут в страшную воду»[20].

Согласившись сотрудничать с Лавровым, члены Большого общества пропаганды остались недовольны содержанием журнала «Вперед!», появившегося в конце 1873 года. Хотя издание имело, как выразился Николай Чарушин, «будирующее значение», но его «статьи общего и руководящего характера в значительной своей части страдали излишней теоретичностью и недостатком практической деловитости, … что для руководящего органа было крупным недостатком»[21]. Как видим, мнение Николая Чарушина полностью совпадает с оценкой Ткачева, данной за несколько лет до этого. Лавровская проповедь о «всестороннем развитии личности» вообще подавляла энергию молодых народников, каждый из которых, будучи честен перед собой, мог обнаружить у себя много пробелов в знаниях, а значит, должен был бросить практическое дело и надолго засесть за книжки по всем областям науки и культуры. Такой благоглупостью Лавров подменял руководство.

Вопрос к почитателям Лаврова: кого он таким образом смог радикально просветить и направить на революционную борьбу?

Лаврову были присущи анархические взгляды, потому он отвергал политические идеи Ткачева, провозглашая, что «в революционную организацию русских социалистов могут войти только те, которые борются против правительства для облегчения народного восстания, для того, чтобы государственная власть преобразовалась прямо в самодержавие народных общин, народных собраний, народных кругов»[22].

Лаврову политическая борьба представлялась лишь дворцовым переворотом, а слово «диктатура» его пугало. По его рассказу, при выяснении политических разногласий в редакции «Вперед!» в 1874 году Ткачев употреблял понятие «диктатура», но не решился использовать его в своей опубликованной затем программе[23]. Понятно, что это было вынужденной уступкой Ткачева, и что направление его мысли было совершенно верным. Без диктатуры революция не выживет — чем дальше, тем все более справедливой представляется эта мысль.

Лавров же предлагал вести пропаганду для всенародного распространения идей социализма, что, по его мнению, предохранило бы от захвата власти меньшинством. Он убеждал молодежь, что 100 пропагандистов за 6 лет смогут завербовать в народе ровно 36 тысяч человек![24] Точно отвесил, как в аптеке! Ложная математическая точность только подчеркивает иллюзии Лаврова. Ткачев еще несколькими годами ранее словно предвидел такие арифметические изыскания Лаврова и писал, что «прогресс математика — не то, что прогресс историка»![25]

Чарушин, снова совпадая в оценке с Ткачевым, с горькой иронией заметил, что такая пропаганда, «якобы в геометрической прогрессии увеличивающая число прозелитов-революционеров, вызывала невольную улыбку на устах лиц, хоть немного знакомых с жизнью. Кому же было неизвестно, что, в особенности в русских условиях, сегодняшний яркий революционер завтра становится заурядным обывателем, что это — самое обычное явление, аннулирующее все арифметические выкладки!»[26].

Любопытно заблуждения Лаврова сопоставить с фантазиями Бакунина. Тот был в плену собственного принципа полной готовности народа к революции, потому всех учащихся в стране считал революционерами. Таковых получалось 40 тысяч[27]. Удивительное совпадение с выкладками Лаврова! Но вряд ли это говорит о правильности методов и точности подсчетов обоих.

В программной статье 1875 года «Набат» Ткачев так отозвался о взглядах сторонников Лаврова: «Мы признаем вместе с ними, что без пропаганды социальная революция не может осуществиться», но она только тогда даст результаты, «когда материальная сила, когда политическая власть будут находиться в руках революционной партии», говоря иначе, насильственный переворот должен предшествовать массовой пропаганде[28].

В «коноводы» Лавров не годился. Сначала лишь члены Большого общества пропаганды и осторожно, а затем, в 1874 году, сотни менее опытных и порой чересчур восторженных молодых людей уходили «в народ» и действовали там по собственному разумению. Конечно, идея поднять крестьян была обречена на провал, но молодежь получила опыт, добралась до корней. Они оказались горькими. Тюрьмы наполнились народниками, но и представления народников наполнились жизненным содержанием.

Сергей Кравчинский, метнувшись тогда к Бакунину, в сердцах бросил Лаврову о пропаганде: «Для Вас это — умственное перевоспитание, для меня — вербовка солдата»[29]. Кравчинский также раскритиковал журнал «Вперед!»: «Революционный орган это, так сказать, самосознание революционной партии. То, что бродит в умах революционной молодежи, то формулирует орган… Ну что ж, удовлетворяет Ваш орган таким требованиям? Нет, он не удовлетворяет и никогда не удовлетворял»[30]. Досталось от него и самому Лаврову: «У Вас этого [революционного] инстинкта нет. Вы человек мысли, а не страсти»[31].

В преддверие суда над народниками Лавров заклинал их погибать молча: «Ваш мартиролог есть, может быть, ваше последнее оружие». Но подсудимые лучше понимали обстоятельства, поэтому пользовались «юридическими уловками», сами судили судей в своих речах на процессах[32]. Лавров и здесь не попадал в тон.

Плодами горького опыта стали действия по созданию централизованной организации, основанной на практической программе, и постепенное обращение к политической борьбе. Волна этих настроений дошла и до Лаврова. В 1875—1876 годах он выпустил работу «Государственный элемент в будущем обществе». Это все тот же стиль Лаврова с растянутым теоретизированием. Здесь он признал, что государство понадобится и после революции. Уделил он внимание и созданию тайного социально-революционного союза, описав, каковы должно быть его устройство и как в нем не допустить диктаторства. Но все это оказывается не таким уж важным, главное для Лаврова — высокие нравственные качества деятелей. Будь они — победит организация в любой форме. Все это вновь ни к чему не обязывает.

Пока Лавров упражнялся в подобных исследованиях, в России революционеры разными путями переходили к политической борьбе и создавали настоящие подпольные общества. Народники южных городов в 1876 году начали истреблять шпионов и предателей, хотя Лавров их к этому не призывал. Рабочие Виктор Обнорский и Степан Халтурин подходили к созданию Северно-русского рабочего союза с требованием политических свобод, не желая к тому же идти в деревни, чем сильно опечалили в целом еще аполитичных народников[33]. Петр Ткачев установил связи с русскими «якобинцами» для создания «Общества народного освобождения»[34].

Прошедший в Париже в декабре 1876 года съезд народников Одессы, Петербурга и Лондона показал, что они не поддерживают лавровские идеи. «Отчеты с мест содержали решительную критику позиции Лаврова. Прежде всего, признавалось, что нельзя в революционной деятельности ограничиваться пропагандой идей социализма. Требуется пропаганда примером. Для этих целей необходима централизованная организация революционеров, способная возбуждать протест и руководить движением, направляя его в определенное русло»[35]. Такое противоречие просто бы не возникло, если бы Лавров, как утверждает Романов, был пропагандистом создания централизованной революционной партии.

Сергей Ковалик констатировал, что члены «кружков лавровского направления … во всем составляли правую сторону движения», они, «за ничтожными исключениям, в народ не пошли и в дальнейшей революционной деятельности участия не приняли»[36]. Ни один из них «даже случайно не был привлечен к “процессу 193-х”»[37].

На волне вызревания идеи политической борьбы и сложилась в России вторая «Земля и воля», с которой у Лаврова связей не было. Он порвал с петербуржскими правыми лавристами, отойдя и от «Вперед!». Седов по этому поводу замечает, что «с этого времени в революционном подполье севера России решительно победили идеи и тактические установки Бакунина»[38], но это явное заблуждение. Многие советские историки слишком прямолинейно представляли практику кружков молодежи как простое следование слову идеолога. Николай Троицкий заметил, что это, по факту, повторение точки зрения царских охранителей[39].

«Мы не были ни лавристами, ни бакунистами», писал Чарушин[40]. Его поддержала Александра Корнилова-Мороз[41]. Леонид Шишко подтвердил, что «бакунистская пропаганда лишь совпала с тем главным выводом, к которому пришла внутренняя подготовительная работа и уже имевшаяся революционная практика данного поколения»[42]. Даже анархист Кропоткин не преувеличивал значение Бакунина и считал, что «причины движения в народ … обозначились уже в каракозовских кружках в 1866 году. Его видел еще раньше Тургенев в 1859 году и отметил в общих чертах»[43]. Одессит Соломон Чудновский сделал крайне любопытное замечание о том, что уже в 1873 году (!) в кружках не было равнодушия к политическим вопросам. Сам он был «государственником», считая, что современное человечество «не может, пока оно останется тем, что оно есть, — развиваться и прогрессировать иначе как в определенных государственных формах»[44]. И с ним не соглашалось отнюдь не большинство его кружка. В такой среде формировался молодой Андрей Желябов, будущий герой «Народной воли».

Более того, крайне странно зачислять в бакунистов тех, кто после 1876 года все меньше полагался на тактику хождения в народ, все яснее понимал неосуществимость анархических идеалов и отказывался от нацеленности на бунт. Они так действовали, имея опыт, которого не было у Лаврова и Бакунина. Ткачев, не видя себя вне движения в России, устанавливал организационные связи с тамошними кружками.

Александр Михайлов свидетельствовал, что в это время народники «находили более удобным создавать оппозицию на легальных основаниях и избегать открытого столкновения отдельных крестьянских обществ с властью, т.е. не доводить так называемых “недоразумений” и “бунтов” до их логических последствий, советуя вовремя отступать пред подавляющей и всеразрушающей силой штыка». Их деятельность все больше «связывалась и направлялась общерусскою революционною организацией, центром которой был петербургский кружок народников»[45]. Сам Михайлов приложил много усилий для создания централизованной политической структуры, хорошо законспирированной, получив за это прозвище «Дворник».

Организованные революционеры, готовые к действию, но наталкивающиеся на бездействие народа, стали смелее давать отпор жандармам и полиции. Об этом выразительно написал Ткачев в 1878 году в статье «Новый фазис революционного движения». Там же он напомнил, что индивидуальный террор — лишь средство, а цель — в политической революции. Требуется дальнейшая организация кружков, которые «должны сомкнуться в тесную, солидарную, строго дисциплинированную организацию. Только объединение деятельностей единичных кружков, только подчинение их общему плану и руководству предохранит нас от смешения частных средств революционной деятельности с ее главною целью»[46].

Ткачев предвосхитил возникновение строго централизованной партии «Народная воля», которая сочетала широкую кружковую работу, подчиненную единому центру, с политической борьбой.

Лавров вовсе не выступал «за планомерную работу по созданию революционной народнической партии» (это такая формулировка, под которую можно вообще всех подверстать!), он призывал присоединиться к ней. Например, в работе «Социальная революция и задачи нравственности» (1884) Лавров много раз повторил свой призыв присоединиться к действующей в России социалистической революционной организации. Причем название организации ни разу не было упомянуто. Что это могла быть за организация, кроме «Народной воли», непонятно. Но в 1884 году, как мы все понимаем, «Народная воля» была уже тотально разрушена полицейскими репрессиями, и как раз в этом году — с арестом Лопатина — рухнули последние надежды на ее восстановление. И Ткачев теперь молчал, так как уже находился в клинике. У Лаврова же в «Социальной революции и задачах нравственности» получалось, что в России действует мощная единая социалистическая партия. Это называется полный отрыв от действительности. О какой же «правоте Петра Лаврова» тут можно вести речь?

Итак, очевидно, что не Ткачев присоединился к позиции Лаврова, а наоборот, Лавров — с большим опозданием — к позиции Ткачева. Несмотря на гибель «Народной воли», просуществовавшей около двух с половиной лет, созданные ей организационные связи и сам образ ее героической борьбы стали объединяющей силой для целого поколения радикалов. Эта партия вывела революционную борьбу на качественно новый уровень. Сила Ткачева как теоретика в том, что он показал необходимость и неизбежность именно такой борьбы. Лавров теоретически этого не признавал, но принял практически, став соратником народовольцев, правда, уже в момент упадка партии.

Как видим, в течение полутора десятилетий Лавров был всегда в роли догоняющего. Брался писать о том, что передовые практики уже давно разъяснили. И делал это в тоскливом профессорском духе.

Инерционность во взглядах Лаврова не в последнюю очередь объясняется его поздним вступлением в революционное движение. В период первой «Земли и воли» (1861—1864) Лавров был главой Шахматного клуба, созданного революционерами для прикрытия нелегальной деятельности. Разумеется, радикала и активного заговорщика они бы не выдвинули на эту подотчетную властям должность. Профессорская работа Лаврова и его просто сочувственное отношение к революционному движению закончились в 1866 году, когда после выстрела Каракозова он был арестован и выслан «на всякий случай». После этого он стал леветь и позднее присоединился к подпольщикам. Все это с ним приключилось в возрасте 43 лет.

Ткачев же до этого возраста вовсе не дожил. С юных лет он участвовал в нелегальных организациях. Отсюда и берет начало его страстная защита принципа централизованного объединения. Вопреки романовским интерпретациям, именно Ткачев был провозвестником принципа партийной организации и борцом, а Лавров — хвостистом, леволибералом и кабинетным философом.

Где же успехи его пропаганды?

Кого он просвещал? Еще бóльших хвостистов?

Кто из его последователей стал выдающимся революционером?..

В советской науке Маркса, Энгельса и Ленина превратили в фетишей. Под светом их заслуженного авторитета выросли маленькие фетиши, которые не могли похвастаться сравнимыми достижениями. Этакие луны без собственного тепла и света раскатились по небосклону. Началось, как известно, со Сталина. Лавров тоже оказался в своеобразном пантеоне. Советские историки, занимавшиеся Лавровым, любили повторять, что он был знаком с Марксом и Энгельсом, взаимодействовал с ними и даже называл себя их учеником. Но рассказы эти были своего рода «охранной грамотой»: как правило, в советский период те, кто писал о тех или других деятелях революционного движения, был увлечен ими, любил их — и такие заявления делались (начиная со сталинского периода), чтобы оправдать свой интерес и свою работу: почему они пишут именно о Лаврове, а не о каких-то других, «более правильных» персонажах. Конечно, эти историки очень любили повторять, что Маркс и Энгельс Лаврова хвалили, а вот Ткачева — ругали. Так и сложился фетиш Лаврова, представление о нем как о «выдающемся революционном теоретике». А Ткачев был отодвинут на задворки и провозглашен «заговорщиком» и «террористом».

Должны ли мы и сегодня довольствоваться этими фетишами, лунами, мерцающими отраженным светом? Стоит ли левым повторять набившие оскомину постулаты, противоречащие исторической действительности? Полезно ли для дела революции интеллектуально зависеть от догм, навязанных, пусть и опосредованно, сталинизмом? Продуктивно ли изучать «солнце», не сводя глаз с «лун»? «Рабкор» и «Скепсис» своими публикациями отвечают «да» на все эти вопросы.

Ткачев признавал необходимость единства пропаганды, агитации и организации — или, как еще он выражался, единства между подготовителем, экспериментатором и якобинцем. В своей легальной литературной деятельности на страницах российских журналов он вел пропагандистскую работу, насколько позволяла цензура. Каких бы тем он не касался — статистика, юриспруденция, история, литература, философия — он горячо защищал принципы разума и прогресса.

Но в своем политическом издании «Набат», где можно было выражаться открыто, он не довольствовался сочувствием общепрогрессивным идеям и даже прямо критиковал их защиту в нелегальной публицистике Лаврова. Сам Ткачев сосредоточился на утверждении прежде всего принципов необходимости боевой дисциплинированной революционной организации и необходимости политической борьбы, принципов, забытых тогда многими. Он так подвел итоги этой своей деятельности: «… я никогда не придавал особого значения распространению “Набата” в России. “Набат” был не агитационный революционный листок; его задача состояла лишь в том, чтобы вернуть революционеров к тем единственно практически верным идеям и принципам революционной деятельности, от которых они, под влиянием реакции, под влиянием анархистских и л[авровски]х бредней, стали было открещиваться. Эти идеи и принципы не заключали в себе ничего нового, но их недурно было напомнить. И “Набат” мог выполнить (и действительно выполнил) эту задачу, не будучи даже распространен в России. Достаточно было, чтобы с его программой и с основными принципами ознакомились лишь некоторые революционные деятели, чтобы среди них он возбудил толки и распри, достаточно было напомнить забытые идеи небольшому числу революционеров, а затем уже сама революционная практика не замедлила доказать разумность, практичность этих идей и распространить их среди большинства революционеров. Я очень хорошо знаю, что в России мало кто имеет в руках “Набат”, но о его существовании, о его программе, о его принципах известно было во всех почти революционных кружках. Вкривь и вкось обсуждая эту программу и эти идеи, извращая их, клевеща на них, анархисты и лавристы распространили их среди молодежи и подготовили их окончательное торжество, торжество, выразившееся в образовании партии “Народной Воли”, в образовании целого ряда “исполнительных” и иных комитетов, в программе, принятой на Липецком съезде, и, наконец, в целом ряде удачных и неудачных покушений»[47].

Ткачев должен быть для нынешних левых полезным примером умения ставить адекватные задачи. Он в свое время увидел, чего не хватает движению, и все свои силы бросил на преодоление этого недостатка. Он диалектически подходил к вопросу о революционном потенциале народа, не льстя ему, не обманывая себя и своих читателей. Не зря он говорил, что «мыслитель, имеющий претензии принести действительную пользу своим согражданам, серьезно думающий об улучшении их быта, об увеличении их материального благосостояния, сочувствующий страданиям своих ближних, — такой мыслитель прежде всего должен быть практическим мыслителем...»[48]. Это бы полезно усвоить.

Есть, на мой взгляд, важная идейная причина, заставившая «Скепсис» и «Рабкор» ответить на публикацию «Сен-Жюста» о Ткачеве, выставляя вовсе не вдохновляющий пример Лаврова, защищая его даже путем прямой лжи, как это сделал Романов. «Скепсис» связал образ Лаврова с идеалами Просвещения, которые журнал изначально взялся отстаивать. «Рабкор» в последнее время заявил о том же, правда, в совсем неуклюжей форме: «идеи социального прогресса и Просвещения остаются сегодня самым дефицитным продуктом на российском “интеллектуальным рынке”, и эта нехватка куда боле[е] опасна, чем любые проблемы с рублем и нефтью»[49]. Небрежность языка подсказывает, что это лишь поза, а не позиция. Романов вкупе с прочими авторами никак за энциклопедиста не сойдет. И тем не менее, что означает эта ссылка на Просвещение?

Означает она как минимум недиалектичность мышления. Надеяться сейчас на Просвещение — это то же самое, что мечтать о возвращении во времена царя-батюшки или желать установления СССР 2.0. Полагаю, большинство авторов «Скепсиса» и «Рабкора» посмеялось бы над подобными надеждами имперцев и кургинят, полагающих, что можно повернуть вспять общественные отношения. Но ведь претендовать на Просвещение сейчас — это ничуть не умнее. Просвещение также предполагает конкретную систему общественных отношений, которую больше нельзя воспроизвести.

Буржуазное Просвещение было выразителем интересов шедшего к власти класса буржуазии. Оно играло подрывную роль в классово-сословном феодальном обществе открытого подавления, поскольку было единственной альтернативой, отвечавшей интересам широких масс. Оно было сильно, вскрывая объективные свойства вещей и отношений. Оно было убедительно на фоне тотальной лжи официальной точки зрения. Просвещение носило научный и моральный характер, но как раз не имело идей прямой политической борьбы и организации. Мощнейшее движение масс в Американской и Французской революциях объясняется не чьим-то восхитительным руководством, а остротой классовых противоречий и стремлением масс воплотить свои классовые буржуазные интересы, не меняя рода своих занятий, сохраняя классовое общество в целом. Как говорится, не Робеспьер все это устроил — в каждой деревне был свой Робеспьер.

Уже в России Просвещение не смогло повториться в западноевропейском варианте, так как отечественная буржуазия оказалась слишком зависимой от власти и слишком трусливой для того, чтобы играть революционную роль. Прогрессивные идеи в России очень рано оказались связаны с социалистическими, и тот же Лавров не был чистым просветителем, а все-таки революционером, пусть и сильно ограниченным.

Сейчас рецепты Просвещения не работают. Классовая структура общества не оформлена до конца, по крайней мере, нет той остроты, что была в XVIII—XIX веках. Когда-то революционер Робеспьер призывал буржуа к благотворительности — для решения социальных проблем. Со временем, в конце концов этот призыв был услышан (в немалой степени под воздействием страха перед Октябрьской революцией). Сегодня, так или иначе вмешиваясь в распределение доходов, правящие классы ослабляют тем самым социальный гнет, сглаживают остроту классовых противоречий. То есть сегодня гегемония уже не держится на голом подавлении, но активно задействует, помимо кнута, пряник, а также и систему пропаганды, систему, которой не было в феодальном обществе. Правящие классы учли предыдущий опыт революций. Наконец, сегодня правящие классы насаждают постмодернистскую установку, предлагающую поголовно грамотному населению бесконечное количество разнообразных точек зрения. И все они оказываются легальны. Не задумывались ли сторонники Просвещения со «Скепсиса» и «Рабкора», почему они не вместе действуют на этой прекрасной платформе? Почему у них разные сайты при единстве позиции? Да ведь кругом еще тысячи подобных самопровозглашенных «просветителей», которые выступают как конкуренты и по отношению друг к другу, и по отношению к социалистическому Просвещению! Вообще, Просвещение подразумевает мирный, по сути дополитический образ действий. То есть, эта стратегия неприменима к нашей задаче распространения социалистической политической сознательности и слома буржуазного общества[50].

В традиционной российской спайке революции и Просвещения последнее так далеко отходит на задний план, лишенное собственного живого импульса и преобразующего содержания, что исчезает как самостоятельное явление. Идеи освободительной борьбы становятся принципиальным основанием, на котором только и может строиться новое Просвещение, полностью отличное от своего буржуазного мирного прошлого.

История показывает, что успеха добивались лишь те, кто шли по пути, намеченному Петром Ткачевым: сначала насильственный переворот и подавление эксплуататорских классов, сокращение отношений неравенства, и лишь на этой почве — массовая пропаганда, социалистическое Просвещение.

Стоять на позициях буржуазного Просвещения — это означает готовить кадры для неолибералов. В хороших специалистах вырождающаяся буржуазия нуждается еще больше, чем раньше. Гегемония сработает, и они войдут в систему. За это «просветителей» даже по плечу похлопают, пригласят выступить экспертом, дадут грант. Вот так буржуазия и укрепляет свое господство.

Ссылаться на прошедшее и умершее Просвещение — это трусость. Это то же самое, что уходить в леса в поисках славянских корней, то же самое, что ждать второго пришествия, то же самое, что напяливать казачью амуницию, то же самое, что ностальгировать по сталинской «строгости и суровости». Это означает под благовидным предлогом уживаться с капиталистической действительностью. Это успокоение совести, моральное самооправдание: делаем только хорошее, и властям к нам не придраться, и будущие люди будут нас благодарить. Памятники поставят. А если следить за здоровьем, не нервничать по пустякам и не совершать опрометчивых действий, чреватых тюрьмой и нищетой, глядишь, и доживешь до победоносной революции, получишь «заслуженные почести».

Такая мирная просвещенческая позиция исключает (и в перспективе тоже) реальную борьбу, тем более — борьбу в подполье, восстание, гибель, расплату за свои идеи, но и победу этих идей.

Такая позиция не поможет найти или сформировать революционеров, только потребителей информации. «Скепсис» претендует на охват множества научных тем, «Рабкор» — актуальных тем. Без политического стержня все их материалы оказываются ни к чему не обязывающими сообщениями, да еще и зачастую паршивого качества (в первую очередь это относится к «Рабкору»). Зачем нужно левым все это писать и читать, если это не готовит революцию? Для самоуспокоения? Чтобы чувствовать свою «важность»?

В связи с этим закончу цитатой Ткачева. Он настойчиво убеждал, что легальная печатная пропаганда — лишь одно из средств борьбы, ею нельзя увлекаться (хотя нельзя и пренебрегать). «В особенности этим средством нельзя игнорировать, когда оно употребляется не так, как следует. При нецелесообразном употреблении оно приносит несравненно бóльшую сумму вреда, чем та сумма пользы, которую оно могло бы принести при употреблении целесообразном. В последнем случае все, что оно может сделать, — это натолкнуть несколько юношей на практическую революционную деятельность, разъяснить им пути и способы этой деятельности, вызвать в обществе сознание своего недовольства существующим порядком. В первом же случае оно не только может содействовать притуплению этого сознания, отвлечению юношей от практической революционной деятельности и т.п., но еще и внести раздор в революционную партию, приучить молодежь к вредному резонерству, к тому, что да позволено мне будет назвать революционным онанизмом»[51].

26 марта — 1апреля 2016