Заговор патрициев, или Тени в бронзе

I

Когда мы дошли до конца переулка, настроение у меня совершенно испортилось. Был конец мая, и в Риме уже целую неделю стояла теплая погода. Яркое весеннее солнце вызывало внутри склада сильную затхлую вонь. Все эти восточные пряности пахли просто кошмарно, но именно там находился труп, который мы собирались закопать.

Я привел четверых добровольцев из Преторианской гвардии, а также их начальника по имени Юлий Фронтин, который был знаком с моим братом. Мы с Юлием ломали замки и снимали цепи с ворот, а потом бродили по большому двору, пока солдаты открывали огромную внутреннюю дверь.

Пока мы ждали, Фронтин ворчал:

— Фалько, с сегодняшнего дня считай, что я никогда в жизни не знал твоего брата! Это отвратительное задание — последнее, во что ты мог меня втянуть…

— Личное одолжение императору… Фест нашел бы для всего этого подходящее слово!

Фронтин описал императора словом моего брата, которое было не очень приличным.

— Посильный труд! — беспечно произнес я. — Красивая форма, бесплатное жилье, лучшие места на представлениях — и столько медового миндаля, сколько сможешь съесть!

— А что заставило Веспасиана выбрать тебя для этого дела?

— Меня легко запугать, и мне были нужны деньги.

— О, тогда логичный выбор!

Меня зовут Дидий Фалько, для особых друзей Марк. В то время я был тридцатилетним свободным римским гражданином. Я родился в трущобе, жил в трущобе и был абсолютно уверен, что умереть мне придется тоже в трущобе.

Я был личным осведомителем, и императорский дворец от случая к случаю пользовался моими услугами.

Задания вроде сегодняшнего — избавление от разложившегося трупа гражданина из списка цензора — считались почти нормой. Это было негигиенично, оскорбляло религиозные чувства и отбивало всякий аппетит.

В свое время я работал на лжесвидетелей, мелких банкротов и мошенников. Я давал в суде под присягой письменные показания о таком вопиющем распутстве сенаторов, которое даже при Нероне невозможно было скрыть. Я искал пропавших детей по поручениям богатых родителей, которым лучше было бы оставить их в покое, и вел бесперспективные дела оставшихся без наследства вдов. Большинство мужчин пытались схитрить, чтобы не платить, в то время как большинство женщин хотели заплатить мне натурой. Догадайтесь, в какой именно форме, — не свежим петушиным мясом или вкусной рыбкой.

После армии я пять лет занимался всем этим внештатно. Затем император предложил мне работать на него. Зарабатывать этим деньги было почти невозможно, но продвижение по службе вызвало бы гордость моей семьи и зависть друзей и стало бы ужасно раздражать всех прочих. Так что все сказали мне, что это весьма стоящая затея. Пришлось согласиться, хотя я всегда был республиканцем. Теперь я действовал от имени императора — и не оченьто этому радовался. Я был новичком, поэтому на меня взваливали худшую работу. Этот труп, например.

Склад со специями, куда я привел Фронтина, находился в ремесленном квартале, довольно близко к форуму, так что до нас даже доносился оживленный шум базарной площади. Солнце все еще светило; в голубом небе стаями летали ласточки. Тощий кот без всякой причины заглянул в открытые ворота. Из расположенных неподалеку помещений долетал скрежет блока и свист рабочего, хотя в целом они казались заброшенными, как часто бывает в хранилищах и на складах пиломатериалов, особенно когда тебе нужно купить дешевых досок.

Преторианцам удалось взломать замок. Мы с Фронтином завязали рты шарфами и потащились к высоким дверям. Вонь была ужасной, и мы отпрянули; казалось, от этого потока воздуха наша одежда приклеилась к коже. Подождав, пока запах немного рассеется, вошли внутрь. Мы оба остановились. Нас накрыла волна первобытного страха.

Всюду царила зловещая тишина — за исключением того места, где уже много дней, выписывая параболы, жужжала целая туча мух. Воздух наверху, освещенный маленьким темным окошком, казалось, был наполнен вонючей, налитой солнцем пылью. Внизу свет был более тусклым. На полу в центре помещения мы разглядели очертания тела человека.

Запах разложения оказался не таким сильным, как мы ожидали, но все равно довольно явным.

Подойдя к телу, мы с Фронтином обменялись взглядами. Мы стояли в нерешительности, что же делать дальше. Осторожно приподнимая ткань, я стал снимать тогу, которая была накинута поверх останков. Затем я снова бросил ее и отошел назад.

Этот человек пролежал мертвым на складе с перцем одиннадцать дней, прежде чем какойто умник во дворце вспомнил, что нужно его похоронить. Пробывшая так долго в жаре и духоте мертвая плоть отламывалась, как переваренная рыба.

Мы отошли на минутку, чтобы взять себя в руки. Фронтина резко стошнило.

— Ты сам его прикончил?

Я покачал головой.

— Не моя привилегия.

— Убийство?

— Разумное наказание — позволяет избежать ненужного судебного разбирательства.

— Что он сделал?

— Государственная измена. Почему, потвоему, я привлек к этому делу преторианцев? — Преторианцы были элитной дворцовой стражей.

— А зачем все скрывать? Почему бы не сделать из этого урок для остальных?

— Потому что официально наш новый император был принят единодушно. Так что не может быть никаких заговоров против Веспасиана!

Фронтин саркастически усмехнулся.

Рим был полон заговоров, хотя большинство из них срывалось. Попытка противиться судьбе, предпринятая этим человеком, была умнее большинства других, но теперь он лежит распростертый на пыльном полу рядом с почерневшей дорожкой его собственной засохшей крови. Несколько его товарищейзаговорщиков сбежали из Рима, даже не взяв с собой запасные туники или фляжку с вином в дорогу. По крайней мере, один из них был мертв — его нашли задушенным в камере страшной Мамертинской тюрьмы. Между тем Веспасиан и двое его сыновей были приняты в Риме с безоговорочным радушием, и они собирались восстанавливать империю после двух лет ужасной гражданской войны. Повидимому, все было под контролем.

Заговор раскрыли и пресекли; осталось только избавиться от его разлагающихся доказательств. Идея позволить семье этого человека провести нормальные открытые похороны — с идущей по улицам процессией, музыкой флейты, профессиональными плакальщиками, шагающими горделивой походкой и одетыми, как его знаменитые предки, — показалась придворным писцам плохим способом сохранить неудавшуюся секретность в тишине. Так что они приказали младшему должностному лицу нанять добросовестного мальчика на посылках; тогда он послал за мной. У меня была большая семья, которая зависела от меня, и строгий хозяин квартиры, которому я на несколько недель задерживал плату. Для прислужников, которым нужно было совершить необычные похороны, я стал легкой добычей.

— Ну, оттого, что мы будем здесь стоять, он никуда не денется…

Я сдернул тряпку, накрывающую труп, и мы увидели тело во весь рост.

Мертвец лежал в том же положении, как и упал, но находился в совершенно ином отвратительном состоянии. Мы чувствовали, как отваливались его внутренности, а в теле все кишело личинками. Я не осмеливался посмотреть на лицо.

— Юпитер, Фалько; этот ублюдок принадлежал к среднему классу! — Фронтин казался обеспокоенным. — Ты должен знать: ни один представитель среднего класса не умирает без сообщения в «Ежедневной газете», чтобы предупредить богов в Гадесе, что тень знатного человека рассчитывает на лучшее место в лодке Харона…

Он был прав. Если обнаружится тело в одежде с узкими фиолетовыми полосками римского всадника, сыщики будут настойчиво раскапывать, чьим сыном или отцом был этот достойный экземпляр.

— Будем надеяться, что он не очень застенчивый, — тихо согласился я. — Его придется раздеть…

Юлий Фронтин снова пробормотал грубое слово моего брата.

II

Мы работали быстро, борясь с отвращением.

Нам пришлось раскромсать две туники, воняющие тем, что осталось от тела. Отыскать эти тряпки так далеко и обнаружить вышивку с именными надписями на внутренней стороне воротника мог бы только самый безумный старьевщик. Однако мы хотели быть абсолютно уверенными.

Снова выйдя во двор и полной грудью вдыхая свежий воздух, мы сожгли все, что можно; даже ботинки и пояс превратились в пепел. На пальцах этот человек носил кольца. Фронтину какимто образом удалось их снять: золотое кольцо, указывающее на принадлежность к среднему классу, огромную изумрудную камею, перстень и еще два других, на одном из которых стояло женское имя. Продавать их было нельзя, на случай, чтобы они не всплыли вновь; позднее в тот же день я выбросил кольца в Тибр.

Наконец, обвязав почти обнаженный труп веревкой, мы затащили его на носилки, которые принесли с собой. Я собрался было подтолкнуть тело ногой, но одумался.

Молчаливые преторианцы следили за тем, чтобы в переулке никто не появился, пока мы с Фронтином, шатаясь, прошли по нему, чтобы сбросить свою ношу в канализационный люк. Мы прислушались; на дне послышался всплеск. Довольно скоро на тело наткнутся крысы. Когда во время следующего летнего дождя с форума уйдет вода, останки через массивную арку под Эмилиевым мостом попадут в реку, а затем тело либо прибьет к бревнам, чтобы пугать лодочников, либо унесет в море, и там какаянибудь рыба дочиста обглодает его.

Проблема была решена; Рим больше не вспомнит о своем пропавшем гражданине.

Мы зашагали обратно. Сожгли носилки, вымыли пол хранилища, тщательно оттерли свои руки и ноги. Я принес ведро чистой воды, и мы оба вымылись еще раз. Я вышел, чтобы вылить грязную воду.

Ктото в зеленом плаще с капюшоном замер, увидев меня у ворот. Я кивнул, стараясь не встречаться с ним глазами. Незнакомец пошел дальше по улице. Этот уважаемый гражданин, наслаждавшийся прогулкой на свежем воздухе, продолжил свое дело, ничего не зная о той ужасной сцене, которую только что пропустил.

Учитывая погоду, я удивился, почему он так сильно закутался; иногда кажется, будто в Риме все крадутся по тихим переулкам, выполняя какието задания, где требуется маскировка.

Я сказал, что закрою ворота.

— Тогда мы пошли! — Фронтин повел своих парней выпить по заслуженному стаканчику. Меня он с собой не пригласил — и я не удивился.

— Спасибо за помощь. Еще увижу тебя, Юлий…

— Если я не увижу тебя первым!

После их ухода я некоторое время стоял, ощущая на сердце какуюто тяжесть. Теперь, когда я остался один, у меня появилось больше времени, чтобы замечать всякие мелочи. Во дворе мой взгляд упал на интересную груду у наружной стены, предусмотрительно прикрытую старыми шкурами. Будучи сыном аукциониста, я никогда не проходил мимо брошенных вещей, которые можно было продать; я направился к стене.

Под шкурами увидел пару живых пауков и множество свинцовых слитков. Пауки были чужаками, а вот слитки оказались старыми друзьями: заговорщики собирались воспользоваться краденым серебром, чтобы взятками проложить себе дорогу к власти. Преторианцы нашли все слитки, содержащие драгоценные металлы, и отнесли их в Храм Сатурна, но воры, которые контрабандой вывезли слитки с британских рудников, повеселились, прислав заговорщикам огромное количество свинца — бесполезного для подкупа. Повидимому, императорский обоз оставил свинец здесь для коллекции. Все куски металла были ровненько сложены с военной точностью, каждый следующий ряд — под идеальным углом к нижнему. Для человека с полезными связями свинцовые слитки имели свою ценность. Я снова накрыл их, как и следовало поступить честному государственному служащему.

Я оставил ворота открытыми и снова отправился к люку канализации. Из всех сгнивших трупов неудачливых предпринимателей, которые засоряют Рим, этот в последнюю очередь заслуживал такого неуважения. У каждого изменника есть семья, а его семью я знал. Его ближайшим родственником мужского пола, который должен был совершить эти похороны, был сенатор, чья дочь очень много для меня значила. Типичная проблема Фалько: встретившись с очень важной семьей, я старался произвести впечатление. Мне приходилось демонстрировать свой замечательный характер, сваливая их мертвых родственников в общественную канализацию без какихлибо похоронных обрядов…

Тихо ворча, я снова поднял крышку, поспешно бросил вниз горстку земли и пробормотал основную заупокойную молитву: «Богам теней я посылаю эту душу…»

Я кинул ему монету, чтобы заплатить перевозчику, и с надеждой подумал, что если фортуна мне улыбнется, то я последний раз слышу об этом человеке.

Никаких шансов. Богиня фортуны всегда лишь строит мне гримасы, как будто только что прищемила в дверях свой святой пальчик.

Вернувшись на склад, я ногами разбросал остатки нашего костра по двору. Я положил цепи себе на плечи, чтобы закрыть ворота. Перед уходом я в последний раз вошел внутрь.

Вонь совершенно не уменьшилась. Неугомонные мухи продолжали кружить над пятном на полу, как будто здесь все еще присутствовала душа покойного. В тени неподвижно висели мешки бесценных восточных пряностей.

Я повернулся, чтобы уйти. Мой глаз уловил какоето движение. Меня затрясло от приступа страха, будто я увидел призрака. Но я не верил в призраков. Из пыльной темноты прямо на меня бросилась закутанная фигура.

Она была вполне реальной. Фигура схватила палку и ударила меня по голове. Свет падал только на спину этого человека, но я смутно почувствовал, что знаю его. Не было времени, чтобы спрашивать, чем он недоволен. Я развернулся, неловко запустил в него цепью, а потом потерял равновесие и, ослабев под своей тяжелой ношей, свалился на пол на правый локоть и колено.

Если бы мне повезло, то я смог бы схватить его. Удача редко бывает на моей стороне. Пока я выпутывался из железных цепей, негодяй убежал.

III

Хотя я отходил к люку всего на минутку, мне следовало быть к этому готовым. Это Рим; стоит на три секунды оставить сокровищницу без присмотра, как пронырливый ворюга обязательно туда заберется.

Я не видел лица этого человека, но меня не покидало чувство, что я знаю его. Зеленый капюшон, так надежно закрывавший его голову, не оставлял никаких сомнений: этого человека я видел, когда выливал из ведра воду после мытья. Проклиная его, а потом самого себя, я, прихрамывая, вышел в переулок; по моей ноге текла кровь.

Разбросанные лучи яркого солнца ослепляли, в то время как непроницаемая тень была беспокойной и холодной. Дорога с задней стороны склада была шириной всего в три локтя с одним входом по грязной узкой протоптанной тропинке. Другой выход скрывала из виду сворачивающая в сторону дорожка. По обе стороны располагались промозглые склады, заполненные старыми тележками и неустойчивыми грудами бочек. Грязные веревки тянулись к открытым дверям. Страшные объявления, прибитые гвоздями, запрещали посетителям подходить к воротам, которые выглядели так, словно их уже лет десять никто не открывал. Глядя на эту противную дыру, кажется невероятным, что за две минуты можно пешком дойти до веселой суеты рыночной площади — это Рим. Как я и сказал.

Никого не было видно. На крышу прилетел голубь, затем проскочил внутрь сквозь сломанную черепицу. Скрипнула подставка для бочек. Больше ничто не двигалось. Кроме моего сердца.

Злодей мог быть где угодно. Пока я искал его в одном месте, он мог ускользнуть другим путем. Пока я был увлечен поисками, он или любой другой негодяй мог неожиданно выскочить и пробить мою кудрявую голову. К тому же я рисковал провалиться через прогнивший пол в один из заброшенных складов. В обоих этих случаях меня вряд ли бы нашли.

Я отскочил назад. Чтобы закрыть замок на двери хранилища, я воспользовался старым гвоздем. Осмотрел высушенный солнцем двор. С помощью военного пинцета, который принес Фронтин, я, как ответственный человек, снова повесил на ворота цепи. И ушел.

Вся моя одежда пропиталась трупным запахом. Не в состоянии больше его выносить, я отправился домой, чтобы переодеться.

Я жил в Тринадцатом квартале. По пустым улицам туда можно было добраться за десять минут, однако в это время дня мне пришлось пробиваться сквозь толпы людей, что заняло в три раза больше времени. На улице было очень шумно. Я почти оглох и пришел в отчаяние.

Квартира Фалько — это лучшее, что я мог себе позволить, так что она была довольно мрачной. Я арендовал грязный чердак над прачечной «Орел» на улице, которая называлась Фонтанный дворик — хотя она не являлась двором и там никогда не было ни одного фонтана. Чтобы попасть в это впечатляющее место, мне пришлось свернуть со сравнительно роскошной мощеной Остийской дороги, а затем пройти через множество извилистых проездов, которые с каждым шагом становились все более узкими и пугающими. Та точка, где они уходили в никуда, и была Фонтанным двориком. Я прошел мимо нескольких рядов влажных тог, загораживавших фасад прачечной, затем проделал длинный путь наверх по шести лестничным пролетам высоченной лачуги, которая служила мне рабочим местом и домом.

Оказавшись наверху, я постучал — просто так, чтобы распугать всякую живность, которая проказничала здесь в мое отсутствие. Затем я сказал самому себе, что можно заходить, и открыл защелку на двери.

У меня было две небольших комнаты. Я дополнительно платил за неустойчивый балкон, но хозяин дома Смаракт давал мне скидку в виде естественного дневного света через дырку в крыше плюс бесплатную воду, когда шел дождь. В Риме жили богачи, которые своих лошадей содержали в лучших условиях, однако тысячи неизвестных личностей жили даже хуже.

Мой дом предназначался для таких жильцов, которые подолгу отсутствовали. Хотя за пять лет эта убогая дыра стала казаться вполне сносной, особенно потому, что, бегая за клиентами, я редко здесь бывал. Она никогда не считалась особенно дешевой — впрочем, как и все жилье в Риме. Мои соседилюди были ужасными типами, зато недавно поселился дружелюбный геккон. Открыв дверь на балкон, я мог принять четырех гостей. Я жил один; с финансовой точки зрения у меня не было выбора.

Желая поскорее скинуть свою отвратительно пахнущую тунику, я быстро прошел в дальнюю комнату. Там стоял стол, за которым я ел, писал или думал о том, как отвратительна жизнь, а также скамейка, три стула и духовка, которую я смастерил сам. В спальне находилась моя кривобокая кровать, недалеко от нее стояли кушетка и сундук, также служивший умывальником и опорой, на которую я вставал, когда приходилось затыкать протекающую крышу.

С облегчением раздевшись, я еще раз как следует отмылся остатками воды из кувшина, а затем нашел тунику, которая порвалась еще всего в двух местах с тех пор, как моя мама в последний раз ее зашивала. Я небрежно причесался, свернул свою вторую тогу на случай, если потом пойду в какоенибудь приличное место, и спустился вниз.

Занося вещи, я слышал, как меня охрипшим голосом окликнула Ления, прачка:

— Фалько! Смаракт требует с тебя плату!

— Вот так сюрприз! Скажи ему, что невозможно получить всего на свете…

Я увидел ее в углу, который служил местом для расчетов. Она сидела в своих грязных тапках и попивала мятный чай. Пока эта жалкая дурочка не решила выйти замуж за хозяина этого дома Смаракта, она была одной из моих старых подруг; и если бы я смог убедить ее бросить эту скотину, она снова стала бы ею. Ления была раз в пять большей неряхой, чем казалась. Ее растрепанные рыжие волосы постоянно вылезали изпод легкого шарфика, повязанного вокруг головы. Когда она собиралась куданибудь пойти, ей приходилось убирать пряди волос обратно, чтобы видеть дорогу.

— Он серьезно, Фалько! — У нее были нездоровые глаза, а голос напоминал такой звук, как будто в миске гремят сорок сухих горошин.

— Хорошо, мне нравятся люди с серьезными намерениями…

К тому времени я уже отвлекся от темы, что Ления, несомненно, поняла. Там была еще одна женщина, которую представили Секундой, подругой. Давно уже прошли те времена, когда я использовал любую возможность пофлиртовать с Ленией, так что я несколько минут строил глазки ее подруге.

— Привет! Я Дидий Фалько; кажется, я тебя раньше не видел?

Девушка сверкнула своими браслетиками и со знанием дела улыбнулась.

— Будь осторожна с ним! — посоветовала Ления.

Секунда была зрелой, но не перезревшей; она была достаточно взрослой, чтобы бросить мне интересный вызов, однако довольно молодой, чтобы предположить, что победа может быть очень даже стоящей. Она внимательно осмотрела меня, пока я сам откровенно глазел на нее.

Мне предложили мятного чаю, но его отталкивающий серый цвет заставил меня отказаться, сославшись на здоровье. Секунда отнеслась к моему предстоящему уходу с очаровательным сожалением; я принял вид человека, который может задержаться.

— Фалько, к тебе приходил какойто мусорщик с лицом сыщика, — нахмурившись, сказала Ления.

— Клиент?

— Откуда мне знать? Особыми манерами не отличался, так что, кажется, твоего типа. Он встрял в разговор и назвал твое имя.

— А потом что?

— Он ушел. И правильно.

— Но, — ласково добавила Секунда, — помоему, он ждет тебя на улице. — Она ничего не пропускала — если это было связано с мужчиной.

Я высунулся из прачечной так, чтобы выглянуть, но не оказаться замеченным. Зеленый плащ с капюшоном околачивался у открытой двери хлебной лавки Кассия через два дома от меня.

— Это он в зеленом? — Девушки кивнули. Я нахмурился. — Тут какойто портной нашел себе золотой прииск! — По всей видимости, зеленые плащи с остроконечным капюшоном в этом месяце — самый последний крик моды… Скоро я это узнаю; в следующий вторник день рождения моего старшего племянника, и если это действительно была последняя мода, Ларий обязательно попросит такой. — Он давно уже здесь?

— Пришел сразу после тебя и с тех пор ждет.

Я почувствовал сильную тревогу. Я надеялся, что этот гражданин в зеленом — просто воришка, который заметил, как на складе чтото происходит, и зашел внутрь посмотреть, так как думал, что мы с Фронтином ушли.

То, что он следил за мной до самого дома, придавало всему этому совсем иное значение. Такое любопытство невинным уже быть не могло. Это означало, что его интерес к происходящему в хранилище не был случайностью. Должно быть, он из тех людей, которым ужасно необходимо выяснить, что там произошло, и узнать имя каждого участника происшествия. Такая ситуация порождала неприятности у тех из нас во дворце, кто думал, что мы полностью закопали историю про заговор против императора.

Пока я смотрел на него, он потерял интерес к своему шпионскому занятию и зашагал в сторону Остийской дороги. Мне нужно было узнать о нем побольше. Я помахал Лении, подарил Секунде такую улыбку, которая не должна была оставить ее равнодушной, и отправился в погоню.

Пекарь Кассий, сидевший у окна, бросил в мою сторону задумчивый взгляд.

IV

На главной улице я почти потерял его. Я мельком увидел, что моя мама рассматривает лук у овощной лавки. Под ее осуждающим взглядом луковицы, как большинство моих подружек, не соответствовали ее нормам. Мама убедила себя в том, что моя новая должность во дворце приносила хорошие деньги, заключалась в простой секретарской работе и оставляла мои туники чистыми. Мне не хотелось, чтобы она так быстро узнала, что это был все тот же старое ремесло слежки за негодяями, которые решают побродить по улицам, когда я хочу пообедать.

Чтобы убежать от матери и не потерять мужчину из виду, мне пришлось ловко поработать ногами. К счастью, зеленый плащ имел такой неприятный оттенок, который легко было заметить снова.

Я следил за ним до реки, которую он перешел по Свайному мосту; такая десятиминутная пешая прогулка от цивилизации к хибарам на правом берегу Тибра, где толпились городские продавцы, когда с наступлением темноты их выгоняли с форума. Четырнадцатый район являлся частью Рима со времен моего деда, но в нем было довольно много приезжих, отчего он казался чужим. После моего задания сегодня утром я не беспокоился, что ктонибудь из них всадит мне нож в спину.

Когда не беспокоишься, они никогда и не пытаются этого сделать.

Теперь мы шли в полной темноте по улицам, над которыми нависали тяжелые балконы. В канавах бегали худые собаки. Оборванные цыганские дети с клочьями вместо волос кричали на испуганных псов. Если я начинал задумываться об этом, то весь район пугал меня.

Зеленый плащ шел по улицам ровным шагом, как гражданин, идущий домой на обед. У него было обычное телосложение, узкие плечи и моложавая походка. Я все еще не видел его лица; он не снимал капюшон, несмотря на жару. Мужчина был слишком застенчивым, чтобы открыться, вот это точно.

Хотя ради профессионального этикета я и старался, чтобы между нами были водовозы и продавцы пирогов, в этом не было никакой надобности. Он не нагибался, не прятался, что было вполне разумно при таком близком соседстве. И он ни разу не обернулся.

А вот я оборачивался. Регулярно. Никто меня не преследовал.

У нас над головами развевались на ветру развешанные на веревках простыни, а внизу на других веревках висели корзины, медные изделия, дешевая одежда и тряпичные коврики. Африканцы, продававшие их, казалось, благосклонно отнеслись к человеку в зеленом плаще, но когда мимо них проходил я, резко закричали чтото друг другу; хотя, может, они просто восхищались мною как симпатичным парнем. Я уловил запах несвежего хлеба и отвратительных заграничных пирожных. За полуоткрытыми окнами старые женщины с ужасными голосами раздраженно кричали на ленивых мужей; иногда мужчины теряли терпение, так что, ускоряя шаг, я с сочувствием слышал, что там происходило. В этом районе продавались необычные маленькие медные ножи с написанными на лезвиях заклинаниями, вызывающие привыкание наркотики, полученные из восточных цветов, или похожие на херувимов мальчики и девочки, которые уже разлагались внутри изза своего порочного занятия. Вы могли бы купить обещание исполнения сокровенного желания или жалкую смерть — для когото другого или самого себя. Если слишком долго стоять на одном месте, то смерть или какаянибудь еще более страшная беда могла прийти к вам, даже если вы о ней не просили.

Я потерял мужчину из виду южнее Аврелиевой дороги, в зловеще тихой улочке, примерно за пять минут до конца Четырнадцатого района.

Он свернул в узкий переулок, все еще двигаясь ровным шагом, и к тому времени, как я дошел до угла, его уже и след простыл. В этом месте было много противных дверных проемов, ведущих к кривым серым стенам, хотя, возможно, они только казались такими мрачными.

Я задумался, что же делать. Там не было никаких колонн, за которыми можно было бы спрятаться, а отсутствие моего зеленого друга могло продлиться до вечера. Я понятия не имел, кто он такой и почему мы следим друг за другом. Да я и не уверен, что меня это волновало. Стояла самая сильная дневная жара, и я начал терять интерес. Если ктонибудь из района на правом берегу Тибра заподозрит, что я сыщик, то завтра меня найдут на мостовой с вырезанной на груди монограммой убийцы.

Я заметил вывеску винного погреба, вошел в прохладную темноту помещения и, когда показалось тело огромной неповоротливой хозяйки этого заведения с короткой, толстой шеей и большой грудью, заказал вина со специями. Больше там никого не было. Помещение казалось крошечным. Стоял лишь один столик. Стойка практически спряталась в темноте. Я проверил, не торчали ли из скамейки щепки, потом осторожно сел. Это было одно из таких заведений, где напитков приходилось ждать целую вечность, потому что даже для иностранцев хозяйка подавала их горячими и свежими. Такое естественное гостеприимство показалось мне неблагодарным и застало врасплох; оба эти чувства были слишком знакомы.

Женщина снова исчезла, так что я остался один на один со своим стаканом.

Я скрестил пальцы и задумался о жизни. Я слишком устал, чтобы размышлять о жизни в целом, так что сосредоточился на своей собственной. Я быстро пришел к выводу, что она не стоит и динария, который я заплатил за то, чтобы сидеть здесь в размышлениях над стаканом вина.

Я почувствовал себя глубоко подавленным. Моя работа была ужасна, а оплата еще хуже. И еще я готовился закончить роман с молодой женщиной, которую я едва знал и не хотел потерять. Ее звали Елена Юстина. Она была дочерью сенатора, так что встречаться со мной не считалось совсем противозаконным, однако случился бы порядочный скандал, если бы узнали ее друзья. Обычно ввязываешься в подобную интригу, зная, что все это наверняка безнадежно, а потом почти сразу же прекращаешь, потому что продолжение становится даже более болезненным, чем расставание.

Сейчас я не имел ни малейшего представления, что ей сказать. Елена была потрясающей девушкой. Ее вера в меня приводила меня в отчаяние. Однако она, возможно, видела, что я ускользаю от нее. Насколько я заметил, Елена уже понимала, что происходит, но это не помогало мне составить свою прощальную речь…

Стараясь забыться, я равнодушно глотал. Но, почувствовав небом горячую корицу, вспомнил про тот склад. Внезапно мой язык онемел. Я отставил стакан с вином, со звоном бросил на тарелку несколько монет и попрощался. Я уже выходил, когда голос сзади закричал: «Спасибо!» Обернувшись, я остановился.

— Не за что, милая! А где же та женщина, что я видел раньше?

— Я ее дочь! — засмеялась девушка.

Вы можете себе ее представить — хотя бы примерно. Через двадцать лет это роскошное маленькое тело, может быть, станет точно таким же непривлекательным, как у ее мамы — но за это время оно пройдет несколько очаровательных этапов. Сейчас девушке было около девятнадцати, и этот этап мне нравился. Дочка хозяйки винного погреба ростом была выше своей матери, за счет чего ее движения выглядели более изящными; у нее были огромные темные глаза и крошечные белые зубки, гладкая кожа, блестящие сережки и аура абсолютной невинности, которая являлась ужасным обманом.

— Я Туллия, — сказало это живое видение.

— Привет, Туллия, — воскликнул я.

Туллия улыбнулась мне. Она была аппетитной пышечкой, у которой сегодня не так много дел, в то время как я — мужчиной, кому необходимо было поднять настроение. Я ласково улыбнулся ей в ответ. Если я вынужден расстаться с чудесной девушкой, которую я хотел, то пусть безнравственные женщины покажут мне, на что они способны.

Личный осведомитель, который знает, что делает, быстро может превратить подавальщицу в своего друга. Я вовлек ее в это безобидное подшучивание, а потом сказал:

— Я коекого ищу; возможно, ты его видела — он всегда носит плащ довольно чудовищного зеленого цвета.

Я не удивился, когда прекрасная Туллия узнала моего человека; заметив Туллию, большинство мужчин этого района должны были немедленно стать клиентами ее матери.

— Он живет через переулок… — Она подошла к дверям и указала на маленькое квадратное окошко комнаты, которую он снимал. Все указывало на то, что парень в зеленом жил так же убого, как и я.

— Интересно, дома ли он сейчас…

— Могу посмотреть, — предложила Туллия.

— Как это?

Она глазами указала наверх. У них была обычная лестница наверх вдоль внутренней стены, ведущей на обшитый досками чердак, где жили и спали хозяева. Там обычно имелось одно длинное окно над входом в магазин, через который поступали свет и воздух. Энергичная молодая девушка, интересующаяся людьми, естественно, в свободное время наблюдала за мужчинами.

Туллия была готова любезно подняться наверх. Я мог бы пойти за ней, но подумал, что там скрывается ее мать, и это испортило все веселье.

— Спасибо! Не хочу сейчас его беспокоить. — Кем бы он ни был и чего бы он ни хотел, никто не собирался платить мне за то, что я оторву его от обеда. — Ты чтонибудь о нем знаешь?

Туллия с опаской посмотрела на меня, но я держался непринужденно, и мое любопытство выглядело вполне естественно; кроме того, я оставил ее матери приличные чаевые.

— Его зовут Барнаб. Он приехал сюда около недели назад… — Пока она рассказывала, я думал; имя Барнаб я совсем недавно гдето встречал. — Он заплатил за три месяца вперед — без всяких споров! — удивлялась девушка. — Когда я сказала ему, что он дурак, он лишь засмеялся и ответил, что скоро разбогатеет…

Я ухмыльнулся.

— Интересно, почему он тебе так сказал? — Нет сомнений в том, что для мужчины это обычный случай — пообещать женщине безумное богатство. — А чем занимается этот многообещающий предприниматель, Туллия?

— Сказал, что он хлеботорговец. Но…

— Но что?

— На это он тоже засмеялся.

— Да он просто комик! — То, что он назвал себя продавцом хлеба, больше не объединяло его с тем Барнабом, которого я имел в виду. Тот был получившим свободу рабом сенатора и не отличил бы пшеницу от деревянной стружки.

— Ты задаешь много вопросов! — в шутку упрекнула меня Туллия. — А к чему тебе все это? — Я ушел от вопроса проницательным взглядом, на который она ответила. — О, секреты! Хочешь выйти через черный ход?

Мне всегда нравилось разведывать место, куда, возможно, я захочу вернуться, так что вскоре я живо шагал через внутренний дворик за винным погребом. Туллии, казалось, было здесь уютно; нет сомнений, что счастливый съемщик помещения осознал ее способности. Она выпустила меня через незапертые ворота.

— Туллия, если Барнаб заглянет выпить, то можешь упомянуть, что я его ищу… — Желательно также заставить его понервничать. В моей профессии никогда не выиграть лавровый венок, если не быть таким же, как незнакомцы, которые провожают до дома. — Скажи ему, если он придет в дом на Квиринале — думаю, он поймет, что я имею в виду, — я смогу передать ему наследство. Он мне нужен, чтобы перед свидетелями установить его личность.

— Он поймет, кто ты?

— Просто опиши ему прекрасные черты моего классического носа! Назови меня Фалько. Сделаешь это для меня?

— Тогда попроси получше!

Эта улыбка и раньше обещала сделать одолжение сотне мужчин. Сто первый, должно быть, надеялся, что сможет превзойти остальных. Не обращая внимания на муки вины перед той дочерью сенатора, я попросил Туллию самым лучшим способом, который был мне известен; казалось, это сработало.

— Ты уже занимался этим раньше! — захихикала она, когда я отпустил ее.

— Наслаждаться поцелуями красивых женщин — это преимущество обладания классическим носом. Ты тоже это делала — а ты как объяснишься?

Подавальщицам редко нужны объяснения. Она снова хихикнула.

— Приходи поскорее; я буду ждать, Фалько!

— Будь уверена, принцесса, — убедил я ее, уходя. Возможно, это ложь. С обеих сторон. Но на правом берегу Тибра, который даже более жесток, чем Авентин, людям приходилось жить в надежде.

Солнце все еще светило, когда я с острова на Тибре попал в Рим. Я остановился на первом мосту, Цестиевом, где самое быстрое течение, и выбросил из кармана туники кольца трупа из хранилища.

Изумрудной камеи не было; должно быть, я выронил ее на улице.

Меня посетила мысль, что ее могла стащить девушка из винного погреба, но я решил, что она слишком красива для этого.

V

Я шел на север. Купил пирожок с начинкой из рубленой свинины и на ходу ел его. Сторожевой пес завилял передо мной хвостом. Я хорошо знал, что такое нужда, поэтому остановился и поделился с собакой пирожком.

Я направился в дом в районе Верхних аллей на Квиринальском холме. Его владельцем был молодой сенатор, замешанный в том же заговоре, что и человек, которого мы с Фронтином сбросили в канализацию. Этот мужчина тоже был мертв. Его арестовали для проведения допроса, а затем нашли задушенным в Мамертинской тюрьме. Его убил сообщник, чтобы удостовериться, что он не заговорит.

Теперь его дом освобождали от содержимого. Распродажа имущества была семейным делом Дидиев, так что, когда во дворце заговорили об этом деле, я вызвался добровольцем.

Кроме того, знатный владелец этого дома однажды был женат на моей особой подруге Елене Юстине, так что мне хотелось посмотреть, как они жили.

Я получил ответ, очень щедрый ответ. Увидеть это было большой ошибкой. Я подошел к их дому в тоскливом настроении.

Большинство римлян сходят с ума от своих соседей: мусор на лестницах и невынесенные баки с грязной водой; грубые продавцы со своими неаккуратными лавками на первом этаже и шумными шлюхами наверху. Но это не про его честь; его прекрасный участок занимал собственный отдельный дом. Вилла на два этажа возвышалась над Квиринальскими склонами. Через простую, но хорошо укрепленную дверь я с улицы зашел в тихий коридор с двумя небольшими помещениями для прислуги. Главный атрий находился под открытым небом, так что со вкусом подобранная внутренняя обшивка стен из глянцевой черепицы сверкала под лучами искрящегося солнца. Восхитительный фонтан во втором внутреннем дворике дополнял прохладную и яркую атмосферу, мерцая над экзотическими пальмами в бронзовых вазах высотой до плеча. Богато украшенные мраморные коридоры расходились в две стороны. Если хозяин уставал от залов для официальных приемов, то на верхнем этаже за тяжелыми узорчатыми шторами были спрятаны различные маленькие мужские укромные уголки.

Прежде чем приступить к своей официальной работе в этом доме, мне нужно было избавиться от беспокойства о том, что персонаж, который шел по моим следам сегодня утром, както связан с этой изысканной резиденцией.

Я снова подошел к привратнику.

— Напомните мне, как зовут того вольноотпущенника, которого так любил ваш хозяин?

— Вы имеете в виду Барнаба?

— Да. У Барнаба когданибудь был мерзкий зеленый плащ?

— А, этот! — брезгливо поморщился привратник.

Вольноотпущенник Барнаб исчез. Если рассматривать возможные варианты, то вряд ли стоит заявлять о нем как о беглеце, если он был пропавшим рабом. Не стоило этого делать, даже если он умел читать и писать на трех языках, играть на флейте и был шестнадцатилетним девственником с телосложением метателя диска с волевым характером и влажными темнокарими глазами. Его хозяин оставил после себя столько полученной сомнительным путем собственности, которую можно продать, что одна потеря не имела значения.

Я считал вполне удобным не принимать этого Барнаба во внимание. Император, в интересах своей репутации добродушного человека — репутации, которой у него никогда не было, но которую он так хотел заработать, — решил проявить уважение к небольшому личному завещанию этого покойного; я сам это организовывал. Маленьким прощальным подарком сенатора своему любимому вольноотпущеннику стали целых полмиллиона сестерциев. Я хранил их в своем денежном ящике на форуме и благодаря процентам от них уже приобрел розовый куст в керамическом горшке, который стоял у меня на балконе. До настоящего момента я считал, что, когда Барнабу понадобится его наследство, он сам придет ко мне.

События сегодняшнего дня резко привели меня в чувства. То, что он вынюхивал чтото на складе, показывает его нездоровый интерес к определенным событиям. А любой разумный вольноотпущенник предпочел бы прикинуться, что ничего о подобных событиях не знает. Нападение на меня было какойто дурацкой игрой. Я знал, что еще не могу дальше работать с ясной головой, так что снова принялся энергично расспрашивать тех бродяг, которых мы еще не отправили на рынок рабов.

— Кто знает Барнаба?

— А что нам за это будет?

— Отвлеките меня полезной информацией и, возможно, я забуду, что хотел вас побить…

Выжимать факты из этих олухов было тяжелым делом. Я сдался и разыскал Крисосто, левантийского секретаря, который продал бы все по высокой цене, если бы мы поручили ему устроить аукцион, однако на этот раз я использовал его, чтобы провести инвентаризацию.

Крисосто был хромым пустомелей с дряблой кожей и усталым затуманенным взглядом, потому что совал свой нос туда, куда нос лучше не совать. Он носил белую тунику, которая была так коротко подогнута, что ноги, которыми он так гордился, казались простыми бледными стебельками и заканчивались волосатыми холмиками на коленях и мятыми сандалиями. Его кривыми пальцами можно было заколачивать гвозди.

— Прекрати писать на минутку. Что необычного было в Барнабе?

— О, его величество и Барнаб росли на одной ферме.

Под моим пытливым взглядом Крисосто задвинул свои тощие ноги под стол. Вероятно, когдато у него был талант. Но написание писем для человека небольшого ума и раздражительного нрава быстро научило его не проявлять инициативу.

— На кого он похож?

— На грязнулю из Калабрии.

— Он тебе нравился?

— Не очень.

— Как ты считаешь, он знал, чем занимался твой хозяин?

— Барнаб считал, что он знает все.

Этот хорошо информированный калабриец стал свободным гражданином, так что теоретически если бы он захотел уйти из дома, то это его дело. Поскольку его хозяин был предателем, то я изначально благожелательно относился к тому, что он посчитал разумным удрать. Теперь мне стало интересно: может, он свалил, потому что был замешан в какомто скользком дельце.

— Есть какиенибудь соображения, Крисосто, почему он мог убежать? Он очень расстроился изза смерти своего хозяина?

— Возможно, но после этого его никто не видел. Он сидел в своей комнате за запертой дверью; еду мы оставляли ему снаружи. Никто из нас никогда с ним не ладил, так что никто не пытался вмешиваться в его жизнь. Даже когда он пошел в тюрьму, чтобы попросить тело, никто здесь об этом не знал. То, что он устроил похороны, выяснилось только тогда, когда за них принесли счет.

— Так при кремации вообще никто не присутствовал?

— Никто не знал. Но прах находится здесь, в семейном мавзолее; вчера я ходил, чтобы почтить память. Там новая урна, из гипса…

Вот так, будучи аристократом, молодой сенатор смог избежать участи быть сброшенным в канализацию. После того как он умер в тюрьме, его тело оставили для совершения дорогих похоронных обрядов, даже если они и были проведены вольноотпущенником, в одиночестве и в тайне.

— И еще коечто. Когда твой хозяин отпустил Барнаба на свободу, начал ли он какоенибудь дело — чтонибудь связанное с ввозом зерна, например?

— Насколько я знаю, нет. Если эти двое когданибудь о чемто говорили, то только о лошадях.

Вот теперь Барнаб действительно тревожил меня. Получив через Туллию мое сообщение, он, возможно, вернется сюда, если захочет получить деньги. На случай, если он даже не придет, я послал курьера, чтобы он написал и повесил на площади объявление, обещающее скромное вознаграждение за информацию о его местонахождении. Это могло бы соблазнить готовых помочь граждан сдать его караульному.

— Какую награду написать, Фалько?

— Попробуй три сестерция; этого хватит, чтобы вечером купить чтонибудь выпить, если не страдаешь от слишком сильной жажды…

Тут я вспомнил, что сам выпил бы чегонибудь.

VI

Чтобы найти выпивку, не было никакой необходимости выходить из дома. Человека, который здесь жил, звали Гней Атий Пертинакс, и после себя он оставил все для комфортной жизни: там было море напитков, а у меня был к ним доступ.

Поскольку Пертинакс стал предателем, его имущество конфисковали: его забрал наш новый величественный император. На несколько захудалых ферм в Калабрии (типа той, на которой вырос Барнаб) уже был наложен арест. Немногое, что принадлежало престарелому отцу Пертинакса, ему неохотно вернули: несколько прибыльных участков земли и пару красивых скаковых лошадей. Было также два судна, но император все еще спорил за то, чтобы оставить их государству. Между тем мы конфисковали эту виллу в Риме с очень приятным содержимым, которое насобирал Пертинакс, как всегда делают такие деятели: как личное наследство, через рискованные торговые сделки, в качестве подарков от друзей, взяток от коллег по работе и благодаря успехам на скачках, где он обладал исключительной интуицией. Виллу на Квиринале поручили троим представителям императора: Мому, Анакриту и мне.

Нам потребовалось почти две недели. Мы изо всех сил старались получать удовольствие от этой нудной работы. Каждый вечер мы приводили себя в чувство, лежа в банкетном зале, где все еще чувствовался легкий аромат сандалового дерева, на огромных диванах из резной слоновой кости с шерстяными матрацами и наслаждаясь оставшимся после покойного владельца албанским вином пятнадцатилетней выдержки. На одном из столов с тремя ножками мы поместили серебряный прибор для подогревания вина с отделением для горящих углей, подносом для золы и небольшим краном для наливания напитка, когда он дойдет до идеального состояния. В стройных подсвечниках с тройными львиными лапами масло разливало для нас по комнате свой чудесный аромат, пока мы пытались убедить себя, что нам следует ненавидеть жизнь в подобной роскоши.

Летняя столовая виллы была украшена фресками талантливого художника; напротив сада располагались захватывающие сцены, изображающие падение Трои, но даже сад оказался расписной лепной работой на внутренней двери, дополненной реалистичными павлинами, к которым подкрадывался полосатый кот.

— Вина нашего покойного хозяина, — заявил Анакрит, притворяясь самоуверенным ценителем (типа тех, кто делает много шума, хотя на самом деле ничего не знает), — почти так же прекрасны, как и убранство его дома!

Анакрит называл себя секретарем; он был шпионом. Этот человек имел небольшое крепкое тело и ласковое лицо с необыкновенными серыми глазами и такими тонкими бровями, что их было почти не видно.

— Тогда выпей! — грубо произнес Мом.

Мом был типичным надсмотрщиком над рабами: обритая голова, чтобы отпугивать вшей, пивное пузо, засаленный пояс, грязный подбородок, хриплый голос от профессиональных болезней, и он был тверд, словно старый гвоздь, застрявший в деревяшке. Мом улаживал дела со слугами. Он выпроводил всех вольноотпущенников с небольшими денежными вознаграждениями, чтобы они остались благодарными, и сейчас разбирался с рабами, которых мы нашли позади здания забившимися в бараки. Сенатор имел работников на все случаи жизни: один делал ему маникюр и завивал волосы, другие готовили выпечку и соусы, выгуливали собак и дрессировали птиц. У него были свои рабы в ванной и спальне, библиотекарь, три счетовода, арфисты и певцы, даже целый отряд шустрых молодых парней, чья работа заключалась только в том, чтобы сбегать и сделать за него ставки на скачках. Для моложавого мужчины без какихлибо семейных обязательств он прекрасно себя обеспечил.

— Дело продвигается, Фалько? — спросил Мом, воспользовавшись чашей для благоуханий как плевательницей. У нас с Момом были хорошие отношения; он бесчестный, подлый, неряшливый и хитрый — вот такой замечательный яркий тип.

— Составление списка движимого имущества сына консула может многому научить простого авентинского парня! — Я увидел улыбку Анакрита. Мои друзья предупредили меня, что он интересовался моим прошлым, пока, должно быть, не выяснил, с какого я этажа, из какого разваливающегося дома и куда выходили окна комнаты, где я родился тридцать лет назад, — на двор или улицу. Он, конечно, узнал, настолько ли я прост, насколько казался.

— Я спрашиваю себя, — пожаловался Мом, — почему людям с таким богатством обязательно рисковать всем этим, оскорбляя императора?

— Так вот что он сделал? — невинно спросил я. Мы втроем больше следили друг за другом, чем искали заговорщиков. Мом, который был преданным соглядатаем, неубедительно отправился спать.

Я был в курсе, что Анакрит следил за мной, но позволил ему продолжать в том же духе.

— Счастливый денек, Фалько?

— Всю дорогу мертвые мужики и сгорающие от желания женщины!

— Я полагаю, — поинтересовался он, — секретари во дворце держат тебя в неведении?

— Кажется, что так, — ответил я, будучи совсем не в восторге от этой мысли.

Анакрит помог мне компенсировать потерянное время албанским нектаром.

— Я пытаюсь определить твое место, Фалько. Какова твоя роль?

— О, я был сыном аукциониста, пока мой беззаботный папаша не ускакал из дома; так что сейчас я разгружаю произведения искусства и антиквариат этого мота в торговые палатки с модными товарами в Юлиевой септе… — Он все еще казался любопытным, так что я продолжил шутить. — Это как целовать женщину — если не быть грубым, то может привести к чемуто серьезному!

Анакрит искал личные документы покойного; я это знал. Такая работа мне бы и самому пришлась по душе. Он был скрытным, неуверенным в себе типом. В отличие от Мома, который мог по неосторожности продать восьмерых носильщиков паланкинов из Нумидии за два ножа для резки мяса, Анакрит — возничий из Ксанта и большой любитель потанцевать — осматривал кабинет так тщательно, словно аудитор, которого будет проверять еще один.

— Фалько, Мом прав, — забеспокоился он. — Зачем было так рисковать?

— Острые ощущения? — предположил я. — После смерти Нерона заговоры с целью сделать когото следующим Цезарем стали более захватывающими, чем игра в бабки. Наш парень получал удовольствие от азартной игры. И он должен был унаследовать целое состояние. Пока он его ждал, один дом на Квиринале мог показаться не таким уж особенным для стремительно сделавшего карьеру служащего, который хотел, чтобы Рим его заметил.

Анакрит поморщил губы. То же самое сделал и я. Мы огляделись по сторонам. Дорогая вилла Пертинакса казалась нам особенной.

— Ну, — продолжил я, — и что вы обнаружили в папирусных свитках его величества?

— Писал он довольно глупо! — пожаловался Анакрит. — Его друзья были любителями скачек, совсем не литературные типы. Но вот денежные книги безупречны; его казначей всегда держался на должном уровне. Пертинакс жил на наличные.

— Ты нашел какиенибудь имена? Подробности заговора? Доказательства?

— Только биографию; полдня, проведенные с документами цензора, позволили узнать о нем почти все. Атий Пертинакс родом из Тарента; у его настоящего отца было звание и друзья на юге, но ни денег, ни власти. В семнадцать лет Пертинакс это исправил, когда привлек внимание старого бывшего консула по имени Капрений Марцелл, который обладал высоким социальным статусом и кучей денег, но не имел наследника…

— И, — подбодрил я, — этот пожилой денежный мешок увез молодого Гнея с «пятки сапога» и усыновил его?

— В лучших традициях. Так что теперь у Пертинакса Капрения Марцелла были грандиозные замыслы и ежемесячное содержание, чтобы платить за них. Новый отец обожал его. Он служил трибуном в Македонии…

— Безопасной, теплой провинции! — снова перебил я, опьянев. Я сам был на службе в Британии, холодной, сырой, ветреной — и тогда, во время мятежа, ужасно опасной.

— Естественно! Парню с будущим приходится следить за собой! Вернувшись в Рим, в качестве первого шага в общественную жизнь он женится на серьезной дочери довольно тупого сенатора, затем его самого быстро избирают в сенат — с первой попытки; привилегия богатенького мальчика.

На этом я потянулся и налил себе еще вина. Анакрит молчал, смакуя свое, так что я решил углубиться в подробности, о которых, как я думал, он мог не знать.

— С виду надежная дочка сенатора была ошибкой; через четыре года их брака она ошарашила Пертинакса неожиданным разводом.

— Точно! — улыбнулся Анакрит в своей вкрадчивой манере. Такова часть его шпионского мастерства — знать о других людях больше, чем они сами знали о себе. Но даже в этом случае я знал о бывшей жене Атия Пертинакса больше него.

Одно я знал точно: две недели назад она соблазнила гражданина по имени Фалько — пусть против его рассудка, но совсем не против желания.

Я осушил свою чашу. Глядя на нее, промолвил:

— Я один раз видел Пертинакса.

— По работе? И как он выглядел?

— Я не смогу вежливо описать его, не выпив еще один бокал! — На этот раз мы оба налили сладкого янтарного напитка. Анакрит, которому нравилось казаться культурным, налил себе теплой воды. Я наблюдал, как он грациозно наклонял запястье, когда регулировал толщину струйки из украшенного драгоценными камнями кувшина, а затем взболтал чашу, чтобы перемешать. Моя вода была в том виде, как мне нравилось — в отдельной чашке.

Минуту я наслаждался вином, забыв про воду, затем сказал о Пертинаксе:

— Он злой. Настоящая акула! В то время, когда я на него наткнулся, он был эдилом… — Младшее должностное лицо, следящее за порядком, при поддержке районного магистрата. — Пертинакс под предлогом арестовал меня и зверски избил, а затем его дружелюбные подчиненные вломились в мою квартиру и разнесли всю мебель.

— Ты подавал жалобу?

— На сенатора? — усмехнулся я. — А потом судья окажется его дядей и упечет меня в тюрьму за оскорбление?

— Так эдил использовал против тебя свою дубинку и теперь в ответ, — предположил Анакрит, оглядываясь вокруг, — ты роешься в македонском антиквариате его величества!

— Жестокое правосудие, — улыбнулся я, изящно держа белую спиралевидную ножку моего бокала с вином.

— Удачно! — я увидел в его бледных глазах какието размышления. — Так, значит, ты виделся с Пертинаксом… — Я догадывался, что будет дальше. — По слухам, вы с его женой не совсем чужие люди?

— Я делал для нее коекакую работу. Вспыльчивый нрав и высокие принципы — не твой тип! — невозмутимо ответил я.

— А может, твой?

— Вряд ли! Она дочь сенатора. Я писаю в канавы, на людях чешу задницу и известен тем, что вылизываю свою тарелку.

— Ха! Она не вышла замуж второй раз. Я считаю, этот их развод был чемто вроде слепого…

— Тихо! — фыркнул я. — Пертинакса арестовали, потому что его бывшая жена донесла на него.

Анакрит казался сердитым.

— Никто не счел нужным предупредить меня об этом! Мне было поручено просто сходить и допросить эту женщину…

— Вот так повезло! — сухо сказал я.

— Зачем было его выдавать? Ради мести?

Справедливый вопрос; однако я возмутился.

— Политика. Ее семья поддерживает Веспасиана. Она никогда не понимала, что, если Пертинакса посадят в тюрьму, близкие друзья будут покрывать его, пока его не смогут допросить…

Шпион вздрогнул; он знал, как его коллеги из правоохранительных органов добывали информацию в тихом уединении тюремной камеры.

— Ну, Пертинакс Марцелл, — здравствуй и прощай! — закричал Анакрит, сделав шуточный реверанс.

Лично я предпочел бы перебраться через Стикс совсем без паспорта, чем быть переданным в Гадес с благословения главного императорского шпиона.

Анакриту пора было отчитываться перед императором. Мом спал, подняв кверху свои грязные ноги.

На меня смотрело невозмутимое циничное лицо Анакрита; я решил, что смогу с ним работать, поскольку я всегда оставался на один шаг впереди.

— Ты оцениваешь меня для Веспасиана, — предположил я, — пока Мом…

— Погружен в ночной отчет о нас обоих! — с презрением выдохнул Анакрит. Его светлые брови пренебрежительно поднялись. — Ну, Марк Дидий Фалько, так что ты теперь намерен делать?

— Только разбираться со старыми счетами Пертинакса!

Анакрит не мог заставить себя поверить мне; разумный парень. Само собой, я тоже ему не доверял.

Сегодня вечером, когда он встал, собираясь уйти, я развернул свою мятую тогу и последовал за ним. Мы вышли очень тихо, оставив Мома в глубоком сне.

VII

Теплая майская ночь в Риме. Мы остановились на крыльце и вдохнули воздух. Над двумя вершинами Капитолия висели тусклые брызги крошечных звезд. От аромата горячих колбас из фарша я вдруг безумно проголодался. Вдалеке звучала музыка, в то время как ночь оживала от смеха людей, которым не о чем было жалеть.

Мы с Анакритом бодро отправились по Длинной улице, чтобы распугать нежелательную ночную торговлю. Мы прошли форум с правой стороны и по взвозу Победы вошли в Палатинский дворец. Над нами весело светились комнаты служащих, хотя если император или его сыновья и развлекались, то их пирушки уже закончились; наша новая многострадальная династия поддерживала свое государство в состоянии, достойном уважения.

У Криптопортика, на входе в длинную галерею Нерона, кивнув, нас впустили преторианцы. Мы поднялись наверх. Первыми, кого мы встретили, и последними, кого я хотел видеть, были сенатор Камилл Вер и его дочь Елена.

Я сглотнул, поджав одну щеку; Анакрит понимающе улыбнулся (черт бы его побрал!) и поспешно вышел.

У сенатора был распушившийся, официальный, свежевыглаженный вид. Я ласково подмигнул его дочери, прямо перед ним; она ответила мне слабой, скорее беспокойной улыбкой. Сильная внешность и сильный характер: девушка, с которой ты можешь пойти куда угодно — при условии, что живущие там люди не возражают, когда им откровенно говорят, что в их жизни не так. Елена была в строгом сером одеянии, ее ноги задевали тяжелые оборки на подоле платья женщины, побывавшей замужем, а темноволосую голову венчала остроконечная диадема из чистого золота. Свиток, который нес Камилл, говорил о том, что они приходили сюда с целью ходатайствовать императору, и я мог угадать их просьбу: Камилл Вер — непреклонный сторонник Веспасиана; у него был брат, который таковым не являлся. Брат устроил заговор против новой династии Флавиев; был разоблачен, убит и оставлен лежать там, где и упал. Раньше мне было любопытно, сколько времени потребовалось сенатору, чтобы осознать свою ответственность за душу брата. Теперь я знал: одиннадцать дней. Он пришел, чтобы попросить у Веспасиана труп со склада.

— А вот и Фалько! — сказала Елена своему отцу. — Он для нас разузнает…

Жена сенатора была надежной опорой, но я понял, почему сегодня он взял с собой именно дочь. За маской тихого официального поведения Елена Юстина всегда знала свое дело. К счастью, она все еще была обеспокоена их разговором в тронном зале и почти никак не отреагировала на нашу встречу. Ее отец объяснил, почему они здесь; он сказал, что император был неуступчив (неудивительно); потом в разговор вступила Елена и попросила меня провести расследование.

— Это противоречит интересам моей работы во дворце…

— Когда тебя это останавливало? — весело набросился на меня сам Камилл. Я ухмыльнулся, но вернулся к разговору о предложенном ими поручении.

— Господин, если преторианцы в свободное от работы время запихали куданибудь тело вашего брата, то вам будет легче, если вы об этом узнаете?

Елена угрожающе молчала. Комуто это предвещало нечто недоброе; я предполагал, кому именно. Я старался не вспоминать омерзительные подробности кончины ее дяди, на всякий случай, если Елена вдруг умела читать по лицу.

Я указал в том направлении, куда пошел Анакрит, намекая на срочные дела в другом месте. Камилл попросил меня остаться с Еленой, пока он будет искать повозку, и умчался прочь.

Мы с ней стояли в одном из таких широких коридоров дворца, что они сами по себе были почти целыми комнатами, а мимо нас тудасюда проходили разные служащие. Я не собирался прекращать наши нежные отношения под безвкусной роскошью приемной Нерона, так что я вел себя грубо и ничего не говорил.

— Ты знаешь! — спокойно обвинила меня Елена, все еще глядя на своего отца, который находился за пределами слышимости.

— Даже если и знаю, то не имею права сказать.

Она посмотрела на меня таким взглядом, от которого у дикобраза отсохли бы иголки.

Пока эта тема медленно таяла между нами, я наслаждался тем, что рассматривал Елену. Громоздкие складки ее столы, какую обычно носили почтенные женщины, только подчеркивали нежные формы, которые они должны были скрывать и которые, как совершенно неожиданно оказалось двумя неделями ранее, принадлежали мне. Встреча с ней этим вечером окутала меня знакомым чувством, что мы оба знали друг друга лучше, чем когданибудь узнаем когото другого — хотя никто из нас пока не разгадал и половины всего…

— Такой ты мне нравишься, — поддразнил я. — Большие карие глаза и пылающее возмущение!

— Избавь меня от этого постыдного диалога! Я полагала, — напряженным голосом сообщила мне ее светлость, — что мы могли бы увидеться и раньше.

В общественных местах у Елены был прелестный осторожный взгляд, от которого мне всегда хотелось подойти поближе, чтобы защитить ее. Одним пальцем я очень нежно провел от мягкой ямочки на ее виске до прекрасного контура подбородка. Она с таким упрямством позволила мне это сделать, что говорило о ее полном безразличии, но под моим прикосновением ее щека побледнела.

— Я думал о тебе, Елена.

— Думал о том, чтобы бросить меня? — Мне потребовалось десять дней, чтобы принять решение больше с ней не встречаться — и десять секунд, чтобы решить не расставаться. — О, я знаю! — гневно продолжила она. — Сейчас май. Тогда был апрель. Я была девушкой последнего приключения месяца! Все, чего ты хотел…

— Ты чертовски хорошо знаешь, чего я хотел! — вмешался я. — Это еще одно, чего я не могу тебе сказать, — продолжил я чуть тише. — Но поверьте мне, госпожа, я был очень высокого мнения о вас.

— А теперь ты забыл, — резко отпарировала Елена. — Или, по крайней мере, хочешь, чтобы я забыла…

Как раз в тот момент, когда я собирался продемонстрировать, как хорошо я помню и как не хочу, чтобы ктонибудь из нас забыл, яркая фигура ее великого отца снова появилась в поле зрения.

— Я приду к тебе, — вполголоса пообещал я Елене. — Мне нужно кое о чем поговорить…

— О, есть вещи, которые ты можешь нам сказать? — Она намеренно дала своему отцу услышать это. Камилл, должно быть, видел, что мы ссорились, и к этому факту отнесся с нервной скромностью, и это противоречило его истинному характеру. Когда требовали обстоятельства, он был довольно волевым человеком.

Прежде чем Елена смогла опередить меня, я сказал ему:

— О душе вашего брата позаботились с должным почтением. Если подземное царство на самом деле существует, то он валяется на травке в Гадесе и бросает палки Церберу. Не спрашивайте, откуда я это знаю.

Он воспринял это легче, чем Елена. Я коротко попрощался с ними, дав понять, что мне нужно работать.

Я вновь присоединился к Анакриту, и мы стали ожидать своей очереди у дверей императорского зала с сильным напряжением, от которого почти никто не может избавиться перед посещением такой важной особы; его расположение к нам может легко измениться. Анакрит ковырялся ногтем между зубами. Я был подавлен. Я нравился Веспасиану. Обычно он выражал это тем, что давал мне невыполнимые задания, за которые я едва чтото получал.

Нас вызвали. Управляющие императорским двором шарахались от нас, словно мы были покрыты язвами от какойто восточной болезни.

Веспасиан был не одним из тех высоких аристократов с длинной шеей, а дородным бывшим военачальником. Его роскошная пурпурная туника сидела на нем так же просто, как коричневая деревенская шерстяная одежда. У него была репутация человека, который боролся за возможность давать закладные и кредиты, но он любил рисоваться в роли императора, берясь за работу с такой хваткой, которую не показывал ни один из его предшественников со времен Августа.

— Сюда приходил Камилл Вер! — воскликнул он, обращаясь ко мне. — И эта его дочь! — У императора был раздраженный тон. Он знал о моей связи с этой девушкой и не одобрял ее. — Я ответил, что мне нечего им сказать.

— И я тоже! — печально уверил я его.

Император уставился на меня так, словно я был виноват, что мы попали в это затруднительное положение, но потом успокоился.

— Что доложите?

Изысканное удовольствие приврать господину мира я оставил Анакриту.

— Дела продвигаются, император! — Он казался таким способным, что все мои внутренности протестовали.

— Уже нашли какиенибудь доказательства? — прогремел Веспасиан.

— На Пертинакса Марцелла донесла его бывшая жена…

Я был в ярости, слыша, как Анакрит раскрыл мою информацию о Елене, но император подскочил первым.

— Не вмешивай в это девочку Камилла! — Я не сказал Анакриту, что Веспасиан и отец Елены были в дружеских отношениях; он не спрашивал.

— Очень хорошо, император, — шпион заговорил более подходящим тоном. — После Нерона новые императоры менялись, словно игральные кости; мне кажется, эти заблудшие души недооценили вашу выдержку…

— Им нужен сноб с великими предками! — язвительно усмехнулся Веспасиан. Он славился своей приземленностью.

— И с несколькими приступами сумасшествия, — прошептал я, — чтобы завоевать доверие Сената! — Веспасиан сжал губы. Как большинство людей, он думал, что моя страсть к республике была признаком съехавших мозгов. Мы все какоето время неловко молчали.

В конце концов, император заметил:

— Чего я не прощу, так того факта, что эти предатели пытались соблазнить моего младшего сына! — Трудно было представить, как серьезные противники пытались превратить молодого Домициана в императорскую марионетку; однако Домициану, у которого был знаменитый и зрелый старший брат, узурпировать естественный порядок всегда казалось блестящей идеей. Ему было двадцать лет: это уже десятилетия потрясений.

Мы с Анакритом уставились в пол. Он был выполнен с хорошим вкусом: Александрийская мозаика — большой, рельефный, витой узор черного и кремового оттенков.

— Вы не можете обвинять меня за то, что я защищаю самого себя! — настаивал любящий отец.

Мы угрюмо покачали головами. Он знал, что мы оба считали Домициана отвратительным человеком. Старик сдерживался. Ни Веспасиан, ни его первый сын Тит никогда публично не критиковали Домициана, кроме как недовольным взглядом — хотя мне кажется, что за закрытыми дверями они откровенно задавали ему хорошую трепку.

Атий Пертинакс был заодно с драгоценным сыном императора, вот почему Анакрит доставал свои бумаги серебряными щипцами. Если мы найдем какоенибудь доказательство против его мальчика, Веспасиан захочет его уничтожить.

— Так! — воскликнул он, устав от размышлений. — Заговор раскрыт: забудьте о нем. — Тон разговора изменился. — Рим повязан со мной! Мой предшественник любезно ушел в отставку…

Это один взгляд на происходящее. Последний император Вителлий был убит толпой на форуме, легионы капитулировали. Его сын был еще младенцем, а дочь Веспасиан быстро выдал замуж с огромным приданым, что на много лет привязало к ней мужа, который будет благодарно подсчитывать богатство.

Веспасиан злобно оскалил зубы и продолжил:

— Изза этого фиаско у меня в Сенате осталось четыре пустых места. Правила ясны: сенаторы должны находиться в Риме! Фауст Ферентин уплыл распивать вино с какойто старой теткой в Ликию. Я послал ему разрешение, из уважения к тетушке… — Не нужно думать, что уважение к пожилым дамам говорило о мягкости Веспасиана; под отзывчивой внешностью угрожающе ворчала стальная воля. — Трое других клоунов скрываются за городом. Гордиан и его брат Лонгин ускакали к жрецам на побережье подальше отсюда, а Ауфидий Крисп греется на солнышке на судне в заливе Неаполя. Если ктонибудь желает отметить мое вступление в должность уходом со службы, — объявил Веспасиан, — то я не возражаю. Но сенаторы должны отвечать за себя! Курция Лонгина я попросил вернуться в Рим, чтобы дать мне объяснения, после чего, полагаю, я буду обязан сделать ему одолжение, которое он не сможет забыть… — Похоже на секретную дворцовую кодовую фразу, значения которой мне никогда не объясняли. — Он на ночь останется со жрецами в храме Геркулеса Гадитанского, а завтра его допросят. Анакрит, я хочу, чтобы ты был там…

Что я ненавидел в этой работе, так это то, что меня все время исключали из всего, что бы тут ни происходило. Нахмурившись, я стал водить каблуком своего ботинка по красивому Александрийскому полу; потом я решил сделать так, чтобы они почувствовали мое присутствие.

— У нас могут возникнуть проблемы, император.

Я рассказал императору, как на меня напали на складе, как я следил за Барнабом и о своих подозрениях, что его связь с домом Пертинакса может оказаться существенной.

Главный шпион повернулся.

— Ты не упоминал об этом, Фалько!

— Прости, вылетело из головы.

Я наслаждался зрелищем, когда Анакрит разрывался между своим раздражением на меня за то, что я взял на себя инициативу, и желанием казаться таким шпионом, который все равно должен был это выяснить.

— Да просто какойто чокнутый вольноотпущенник, который думает, что чемто обязан своему мертвому патрону, — таково было его мнение, которым он пытался оправдаться.

— Возможно, — согласился я, — но я хотел бы знать, есть ли в документах Пертинакса какоелибо указание на то, что Барнаб был связан с хлеботорговлей.

— Нет, — решительно ответил Анакрит. — И я не буду ставить дорогие ресурсы дворца на слово подавальщицы с правого берега Тибра!

— У тебя свои методы, у меня свои.

— И какие же?

— Я уверен, что харчевни и винные погребки — очень хорошие источники информации!

— Оба ваших метода действенны, — вмешался Веспасиан. — Вот почему я нанял вас двоих!

Во время нашей ссоры карие глаза императора стали необыкновенно спокойными. Анакрит казался растерянным, а я был зол. Вот так мы и стояли, обсуждая государственную измену, как будто торговлю с Киликией или цены на кельтское пиво, но Веспасиан знал, о чем я думаю и почему. Спустя шесть часов после того, как я трогал размякший труп, у меня в легких все еще стояла вонь от этого мертвеца. Казалось, что мои руки до сих пор пахли его кольцами. Каждый раз, когда я пытался расслабиться, у меня в памяти всплывало то мертвеннобледное лицо. Сегодня я сделал империи немалое одолжение, однако, по всей видимости, я подходил только для избавления от трупов — работы, которая была чересчур грязной для ухоженных рук.

— Если ты проводишь время в винных погребах, береги свою печень! — предупредил Веспасиан с сардонической ухмылкой.

— Незачем, — резко сказал я. — Я имею в виду, император, что незачем мне рисковать своим здоровьем и невинностью в местах, где околачиваются головорезы, добывая информацию, которой никто никогда не воспользуется!

— Какой невинностью? Терпение, Фалько. Для меня главное — примириться с сенатом, а ты не дипломат! — Я посмотрел на него, но сохранял спокойствие. Веспасиан слегка расслабился. — Мы сможем взять этого парня, Барнаба?

— Я назначил ему встречу в доме Пертинакса, но начинаю подозревать, что он может не прийти. Он отсиживается неподалеку от таверны под названием «Заходящее солнце» к югу от Аврелиевой дороги…

Управляющий ворвался в помещение так, словно в дешевую уборную после хорошего завтрака.

— Цезарь! Горит храм Геркулеса Гадитанского!

Анакрит уже приготовился бежать, но Веспасиан его остановил.

— Нет. Ты отправляйся через Тибр и задержи этого вольноотпущенника. Просто дай ему понять, что заговор раскрыт. Выясни, знает ли он чтонибудь, а потом желательно отпустить его — но убедись, что он понял: если продолжит и дальше мутить воду в пруду, то это не будет воспринято положительно. — Когда Веспасиан повернулся ко мне, я старался избавиться от всплывшего в воображении сатирического образа императора в виде огромной лягушки, сидящей на листе лилии. — За пожаром может присмотреть Фалько.

Поджог — это грязное дело; там не требуется дипломатия.

VIII

Я шел к храму в одиночестве. Активность и уединение были для меня словно глоток свежего воздуха.

В трудные моменты мне нужно было идти одному — и пешком. Я снашивал свои ботинки, но моя профессиональная целостность была невредима.

Каждый раз, когда я платил своему сапожнику, целостность беспокоила меня все меньше.

Храм Геркулеса находился в Авентинском квартале, в котором я и жил, так что я мог появиться там как любой местный зевака, заметивший пламя на пути домой из публичного дома и воспринявший это зрелище как второе развлечение за вечер. Храм был достоин сожаления. Его впихнули между сирийской булочной и будкой точильщика. У него были две потертые ступеньки, где ворковали голуби, спереди четыре колонны, перекошенный деревянный фронтон и разваливающаяся красная крыша, изобилующая доказательствами того, что именно туда перелетали голуби со ступенек.

Кажется, храмы всегда сгорают дотла. Правила их строительства, должно быть, не предусматривают спасательных ведер и противопожарных покрытий на полах, как будто посвящение богам служит своей страховкой. Но, повидимому, боги устали защищать алтари, на которых без присмотра оставляют вечный огонь.

Пожар был в самом разгаре. Собралась оживленная толпа. Я пробивался к зданию.

Авентинские стражники облокотились на портики неподалеку, а пламя освещало их лица пылающим красным светом. У всех были шрамы, хотя большинство имело любящих матерей и один или двое могли даже сказать, кто их отец. Среди них, задумчиво подперев подбородок, стоял мой старый друг Петроний Лонг — широкоплечий, спокойный человек с квадратным лбом и дубинкой за поясом. Он был из тех, кого можно затащить в уголок, чтобы поболтать о женщинах, о жизни и о том, где купить испанский окорок. Петроний командовал отрядом стражников, но никогда не позволял этому обстоятельству мешать нашей дружбе.

Я проталкивался вперед. Жар был настолько сильным, что мог растопить костный мозг. Мы оглядели толпу на тот случай, если там был поджигатель с безумными глазами, все еще наблюдавший за этой сценой.

— Дидий Фалько, — прошептал Петроний, — ты всегда первым возвращался в казармы и тушил пожары! — Мы оба отслужили в армии на суровом севере — пять лет во втором легионе Августа в Британии. Половину этого времени мы провели на границе. Вернувшись домой, мы оба думали, что никогда уже не согреемся. Петроний женился; он решил, что это поможет. Разные полные страсти молодые девушки пытались таким же образом помочь мне, но я их не подпускал. — Был у своей подружки?

— У которой? — усмехнулся я. Я знал, кого он имеет в виду. За последние, по крайней мере, две недели была всего одна. Я прогнал от себя живые воспоминания о том, как обидел ее сегодня вечером. — Петро, ведь здесь произошел несчастный случай, которого легко можно было избежать?

— Простая неудача. Служителей храма не было на месте, они играли в кости в харчевне в конце улицы; курильницу оставили тлеть…

— Есть пострадавшие?

— Сомневаюсь. Двери заперты… — Петроний Лонг взглянул на меня и по моему лицу увидел, что для этого вопроса есть повод, затем с тяжелым стоном повернулся к храму.

Мы были беспомощны. Даже если его люди выбьют эти двойные обитые двери с помощью стенобитного орудия, все внутри взорвется, превратившись в огненный шар. Языки пламени уже вспыхивали высоко на крыше. Черный дым и тревожный запах достигли реки. Снаружи на улице от пламени наши лица сверкали, как стекло. Внутри никто бы не выжил.

Двери все еще были на месте и заперты, когда сдались балки крыши.

Ктото, наконец, отыскал пожарных в одной забегаловке, и они начали ведрами заливать здание снаружи. Сначала стражникам пришлось найти работающий фонтан, что со стороны казалось обычными неловкими попытками. Петроний разогнал большую часть толпы, хотя несколько особ, которых дома ждали свирепые жены, остались здесь, чтобы насладиться покоем. Мы зацепили за одну из дверей абордажные крюки и с оглушительным скрежетом вырвали наружу несколько выжженных бревен; затвердевшее тело, предположительно человеческое, валялось внутри. Профессиональный жрец, который только что пришел, сказал нам, что расплавленный амулет, прилипший к костям груди, на вид не отличается от того, что всегда носил Курций Лонгин, заговорщик, о котором упоминал Веспасиан.

Лонгин гостил в его доме. Тем вечером служитель ужинал с этим человеком; жрец с удрученным видом отвернулся.

Петроний Лонг накинул на кусок обуглившейся плоти кожаную занавеску. Я дал ему начать расспросы, пока сам продолжал осматриваться по сторонам.

— Вы обычно запираете двери на ночь? — начал он, кашляя от дыма.

— Зачем нам запираться? — У служителя храма Геркулеса была здоровая черная борода; он, наверное, был лет на десять старше нас, но выглядел таким же крепким, как стена цитадели. В мяч с этим здоровяком лучше играть только в том случае, если он возьмет вас в свою команду. — Мы же не храм Юпитера, наполненный награбленным богатством, или сокровищница храма Сатурна. Некоторые святыни приходится закрывать, когда темнеет, чтобы туда не забирались бродяги, но не нашу!

Я видел почему. Несмотря на то, что неприветливый старик Геркулес Гадитанский, вероятно, любил бродяг, там все равно негде было удобно присесть и нечего воровать. Простой кирпичный чулан, не больше, чем хранилище на ферме.

Терракотовая статуя бога, теперь поваленная массой рухнувшей с крыши черепицы, имела незаконченный вид, который хорошо сочетался с наспех построенным зданием. Служитель был похож на изголодавшегося человека, работающего в бедном районе и целый день общающегося с кулачными бойцами, у которых отбиты все мозги. Под бородой у него скрывалось красивое восточное лицо, а огромные глаза были такими грустными, словно он знал, что его бог популярен, но его никто не воспринимал всерьез.

— Кто оставался за главного? — устало продолжал Петроний, все еще расстроенный находкой трупа. — Вы знали, что этот человек находился здесь?

— Я был за главного, — заявил служитель. — На завтра Курцию Лонгину была назначена встреча с императором. Он молился в храме, чтобы успокоиться…

— Встреча? По какому вопросу?

— Спросите императора! — фыркнул служитель.

— У кого хранятся ключи от храма? — вмешался я, осматривая, что осталось от святилища.

— Мы оставляем их на крючке на стене сразу за дверью.

— Больше не оставляете! — злобно поправил Петроний.

Крючок был на месте — пустой. Я шагнул, чтобы посмотреть.

Служитель храма беспомощно уставился на дымящиеся остатки разрушенного дома Геркулеса. Искры на внутренних стенах продолжали оставлять трещины на цементном покрытии. Он не хотел расстраиваться, подсчитывая ущерб, пока мы с Петро смотрели на него.

— Я должен написать его брату…

— Не делайте этого! — холодно приказал я ему. — Император сам уведомит Курция Гордиана.

Служитель собрался уходить, так что я приготовился последовать за ним. Я кивнул Петро, который дернул головой, раздраженный моим уходом. Я похлопал его по руке, а затем стал выбираться вслед за чернобородым типом.

Поднимаясь, мы прошли мимо нервной фигуры человека, который работал на Анакрита; он был так занят тем, чтобы дать о себе знать, что пропустил нас. Когда я оглянулся, этот мужчина доставал Петро. Петроний Лонг отставил свою большую ногу и просто слушал с отрешенным видом уставшего человека, которому очень нужно выпить. Шпион никуда не уходил. Спокойное пренебрежение — это особенность авентинской стражи.

Когда служитель направился в сторону дома, я тоже поспешил за ним.

— Курций Лонгин вернулся в Рим сегодня вечером?

Он молча кивнул. Сейчас у него был шок, и этот человек не хотел разговаривать. Его сознание было обеспокоено, но ноги автоматически шли большими сильными шагами; чтобы держаться, не теряя достоинства, требовались силы.

— Значит, у него не было возможности ни с кем встретиться?

Служитель покачал головой. Я ждал. Он чтото вспомнил.

— Во время ужина его позвали поговорить с какимто знакомым.

— Вы видели, кто это был?

— Нет. Он отлучился всего на минутку. Я предполагаю, — решил жрец, который так радовался своим способностям к дедукции, что ему даже удалось замедлить шаг, — Лонгин отложил их встречу до сегодняшнего вечера!

— Здесь, в вашем храме! Вполне вероятно. Откуда вы узнали, что тот таинственный человек был мужчиной?

— Мой служитель сказал Курцию Лонгину имя его гостя.

Я тихонько прошептал молитву благодарности Геркулесу.

— Помогите себе и вашему храму; скажите мне…

Мы остановились на углу у фонтана, который лился из интимных отверстий меланхоличного речного бога.

— Чем это может помочь? — раздраженно спросил служитель.

— Скоро наш великодушный новый император будет планировать свою гражданскую программу по реконструкции. Повторное освящение храмов сделает императору доброе имя!

— Насколько я понял, в казне катастрофически не хватает средств…

— Это ненадолго. Отец Веспасиана был сборщиком налогов; вымогательство у него в крови.

Жрец достал ключ от входной двери.

— Кажется, вы довольно легко говорите о неполученных доходах императора! — заметил он. — Кто вы?

— Меня зовут Дидий Фалько; я действую от имени дворца…

— Ха! — Он оживился, нападая на меня. — Почему же умный, добрый сын Рима связался с таким сомнительным дельцем?

— Именно об этом я себя и спрашиваю! Так скажите мне, — снова надавил я на него, — кем был тот знакомый Лонгина?

— Некто по имени Барнаб, — сказал служитель.

IX

Сейчас уже было темно, но я знал, что Веспасиан работает допоздна, и отправился в императорский дворец.

Я ждал, пока он выпроводит людей, которые отгоняли мух и подносили вино. Правда, они никогда даже и не надеялись остаться в комнате, если здесь происходило чтото интересное. Потом я ждал еще, пока надменные секретари также получат свой приказ маршировать отсюда.

Оставшись наедине, мы оба расслабились. Я растянулся на императорской кушетке для чтения и смотрел на сводчатый потолок на расстоянии двадцати футов надо мной.

Эта комната была отделана темнозелеными панелями из Брешии, разделенными пилястрами из известкового туфа кремового цвета. Подсвечники на стенах были позолочены, все в форме раковин, все зажженные. Я вырос в мрачных домах, где мои кудри задевали потолок; с тех пор я неловко чувствую себя в огромных пространствах с изысканными цветовыми гаммами. Я лежал на кушетке с таким чувством, будто беспокоился, что на ее шелковой обивке от моего тела останется некрасивое пятно.

Император облокотился на высокий подлокотник и с хрустом грыз яблоки. На его квадратном смуглом лице с морщинками вокруг глаз скалой выдавался нос и хорошенький вздернутый подбородок, какой можно увидеть на монетах. Что не передает среднестатистический динарий, так это то, что Веспасиан Август открыл во мне хороший источник легкого утешения.

— Ну, Фалько? — Он нахмурился, глядя на большой спелый фрукт, возможно, из его собственного сабинского имения. Веспасиан никогда не платил за то, что мог вырастить сам.

— Цезарь, я терпеть не могу, когда грязные дикари получают доброе имя, но по действительно сладким яблокам Британия — чемпион мира!

Веспасиан проходил в Британии военную службу, которая имела определенно выдающиеся последствия. Моя британская служба была двадцатью годами позже и совсем не выдающейся. Ктонибудь типа Анакрита обязательно должен был сказать ему об этом.

Старик замер на минутку, как будто мое упоминание маленьких хрустящих яблочек из Британии, которое вызвало на языке взрыв такой неожиданной сладости, сыграло на старых чувствах. Если бы я не ненавидел Британию так сильно, то сам, возможно, почувствовал бы приступ тоски по дому.

— Что произошло в храме?

— Боюсь, плохие новости, император. Курций Лонгин мертв. К счастью для него, кремация у нас сегодня в моде. — Веспасиан застонал и ударил по кушетке огромным кулаком. — Император, за имена ваших противников предполагается премия. Входит ли сюда поиск маньяка, который крошит их на мелкие кусочки?

— Нет, — сказал Веспасиан. Он знал, что для меня это серьезный удар.

— Вся империя обожает великодушие императора!

— Не надо сарказма, — грозно рявкнул он.

В какомто смысле мы с ним не подходили друг другу. Цезарь Веспасиан был высоким сенатором из низкой семьи, но аристократом не в одном поколении. Я был искренним общительным грубияном с авентинским акцентом и без всякого чувства уважения. Тот факт, что мы успешно могли работать вместе, был типичным римским парадоксом.

Пока он со злым хмурым видом обдумывал мои новости, я воспользовался этим временным затишьем, чтобы рассказать всю историю от начала до конца.

— Император, пропавший вольноотпущенник, о котором я вам говорил, слышал, что Лонгин находится в Риме. Я уверен, что они встретились. Выглядит так, будто вольноотпущенник устроил пожар. Анакриту удалось отыскать его на правом берегу Тибра?

— Нет. Вольноотпущенник упаковал свои вещи и отбыл. Когда он устроил тот пожар, то, должно быть, уже приготовился сменить место жительства. Это четкий план. Во что он играет, Фалько?

— Либо это сумасшедший акт мести за смерть своего патрона в тюрьме, либо чтото более опасное.

— Ты хочешь сказать, что либо Барнаб считает Лонгина виновным в убийстве Пертинакса, либо Лонгина пришлось заставить замолчать, прежде чем он встретится со мной завтра изза чегото, что он мог рассказать? Неужели Курций Лонгин стал причиной смерти Пертинакса?

— Нет, император. Возможно, это устроил человек, которого я по вашему приказу сбросил сегодня утром в канализацию.

— Тогда что же Лонгин мог мне сказать?

— Я не знаю. Вероятно, его брат сможет нас просветить.

Здоровяк с угрюмым видом задумался.

— Фалько, почему у меня сложилось впечатление, что в тот момент, когда мы закопали один заговор, на свет появляется новый?

— Я подозреваю, потому что он есть.

— Я не из тех, кто тратит свое время, бегая в страхе перед убийцами.

— Да, император.

Веспасиан недовольно заворчал.

— Ты мне нужен для коекакого дела, Фалько, — предложил он. — Это очень плохо отражается на моей власти — я хочу, чтобы люди знали, что я служу им верой и правдой! Небезопасно приглашать другого брата Курция в Рим, но лучше, если ктото быстро поедет туда, чтобы предупредить его. В этом деле замешано не так много людей. Передай ему мои соболезнования. Помни: он сенатор. Из старинного рода, с хорошей репутацией. Просто расскажи ему, что произошло, пусть его защищают охранники, потом попроси его написать мне…

— Мальчик на посылках! Цезарь, это вы попросили меня работать здесь! Однако мне приходится выжимать комиссионные, как капли из яловой коровы… — Выражение его лица остановило меня. — А что насчет того, чтобы предупредить владельца корабля Криспа в Неаполе?

— Мечтаешь прихватить его прямо на судне?

— Не оченьто; у меня морская болезнь, и я не умею плавать. Но я хочу выполнять настоящую работу.

— Извини, — пожал он плечами, раздражительно и бесцеремонно. — Анакрит ждет не дождется морского бриза, когда будет вручать эту повестку.

— Так, значит, Анакрит будет развлекаться вместе с богачами, пока я проделаю три сотни миль на спине резвого осла, а затем получу удар в челюсть, когда поведаю Гордиану о его потере. Цезарь, я хотя бы имею полномочия поговорить насчет его возвращения? Что вы называете «одолжением, которое он не сможет забыть»? А что, если он меня об этом спросит? Если он скажет, чего хочет?

— Он не скажет, Фалько. А если скажет, то прояви инициативу.

Я засмеялся.

— Вы имеете в виду, император, что у меня нет четкой власти; если я смогу завоевать его расположение, то какойнибудь снобуправляющий, возможно, поблагодарит меня, но если чтото пойдет не так, то я полностью сам по себе!

Веспасиан сухо кивнул.

— Это называется дипломатией!

— За дипломатию я беру дополнительно.

— Мы можем обсудить это, если твои попытки сработают! Задача состоит в том, — более спокойно объяснил он, — чтобы выяснить у Курция Гордиана, почему его брат Лонгин оказался убит.

Доедая свое последнее яблоко, император спросил:

— Ты сможешь уехать из Рима прямо сейчас? Как справляешься с имением Пертинакса?

— Распродажа имущества идет хорошо! Уже распределили все предметы роскоши; сейчас на блошиных рынках мы устраиваем распродажи со столов: всякие кувшины с болтающимися ручками и помятые горшочки для соусов. Даже в лучших домах обнаруживаются целые корзины тупых старых ножей, ни один из которых не подходит… — я остановился, потому что, судя по тому, что я слышал, это напоминало кухонные буфеты дома у семьи Веспасиана до того, как он стал императором.

— Хорошие цены назначаете? — быстро спросил он.

Я улыбнулся. Эта скупердяйская мысль императора насчет хороших цен была слишком уж неестественной.

— Вы не разочаруетесь, император. На меня работает аукционист по имени Гемин. Он относится ко мне как к собственному сыну.

— Анакрит думает, что ты и есть его сын! — выдал Веспасиан. Меня поразила хитрость Анакрита. Мой отец ушел из дома с рыжей вязальщицей шарфов, когда мне было семь лет. Я никогда его не простил, а моя мама смертельно обиделась бы, узнав, что у меня с ним сейчас какието дела. Если Гемин и был моим отцом, я бы предпочел этого не знать.

— Анакрит, — коротко сказал я Веспасиану, — живет в своем романтическом мире!

— Очень азартен в своей работе. А что ты думаешь о Моме?

— Так себе.

Веспасиан проворчал, что мне никто никогда не нравится; я согласился.

— Жалко Лонгина, — задумчиво произнес он, клоня к окончанию нашей беседы.

Я понял, что он хочет сказать. Любой император может казнить людей, которые с ним не согласны, но оставлять их на свободе, чтобы те снова на него нападали, — это особый стиль.

— Вы понимаете, — пожаловался я, — что брат Гордиан подумает, будто сегодняшний ад приказали устроить вы. Когда я появлюсь перед ним со счастливым лицом, он предположит, что я ваш личный истребитель — или так и есть? — подозрительно спросил я.

— Если бы мне нужен был дрессированный убийца, — отвечал Веспасиан, позволяя мне оскорблять его, как будто он получал удовольствие от этого нового занятия, — я бы нанял когонибудь, кто меньше высказывает свое мнение о нравственности…

Я поблагодарил его за комплимент, хотя Веспасиан сделал его ненамеренно, затем вышел из дворца, проклиная шанс получить премию, который я потерял изза пламенной кончины жреца Лонгина. Чтобы относиться к среднему классу, мне нужно было четыреста тысяч сестерциев. Веспасиан оплачивал мои расходы наличными плюс скудную суточную норму. Если бы я не зарабатывал немного дополнительно, это приносило бы мне жалкие девять сотен в год. Чтобы прожить, нужна, по крайней мере, тысяча.

X

Несмотря на все опасности ночных улиц, я снова пошел к дому Пертинакса. Мне удалось добраться до Квиринальского холма всего лишь с синяком на руке от пьяницы, который, абсолютно не чувствуя пространства, врезался прямо в меня. Однако пространство он чувствовал лучше, чем казалось; когда мы выделывали неистовые пируэты, бродяга свистнул мой кошелек — тот, в котором я ношу мелкие камешки для разбойников такого рода.

Я ускорял шаг на протяжении нескольких улиц, на случай, если он бросится за мной, чтобы извиниться.

До виллы я дошел без дальнейших несчастий.

Изза установленного в Риме комендантского часа мы смогли привезти колесное транспортное средство на Квиринал только с наступлением темноты; быть душеприказчиком — занятие для призраков. Теперь на улице стояли четыре повозки, а люди аукциониста грузили на них кушетки из атласного дерева и эмалированные египетские серванты, в которые втиснули светильники, чтобы уравновесить нагрузку. В доме я помогал носильщикам, подставив плечо к шкафу для одежды, который они двигали по коридору.

— Фалько!

Мастер Горний хотел мне чтото показать. Под сопровождение эха от наших шагов мы из пустого красного коридора спустились в спальню на первом этаже, где я еще не был. Мы вошли через обшитую панелями дверь, которая находилась между двумя базальтовыми скульптурами.

— О, очень мило!

Женская комната — роскошная и тихая. В пять раз больше любой из комнат, в которых я когдалибо жил, а потолки в два раза выше. Нижняя обшивка стен была расписана под нежносерый мрамор, а верхние панели небесноголубого цвета обрамляла лента пастельных тонов, завершаясь в центре медальонами. Напольная мозаика составляла замысловатый узор в оттенках серого, безусловно придуманный специально для этой комнаты, на котором даже выделялось пространство для кровати; там потолок был ниже, создавая уютную нишу для сна.

Кровати уже не было. Осталась всего одна вещь. Горний указал на небольшой сундук из резного восточного дерева, который стоял на четырех круглых расписных ножках.

— Привезен из Индии? Ключ есть?

Горний вручил мне кусочек холодного металла с тревожным взглядом, словно боялся, что мы сейчас найдем мумию какогонибудь ребенка. Я сдул пыль и открыл.

Ничего ценного. Старые письма и несколько ниточек янтарных бус, все неровной формы и неудачно сочетающихся цветов. Подобные вещи может хранить полная надежд девушка на тот случай, если у нее появится ребенок, который будет с ними играть. Бумажка на самом верху сундука вызывала аппетит: «Палтус под тминным соусом».

— Для Анакрита здесь ничего нет. Забирай ящик; я об этом позабочусь… — Горний поблагодарил меня, и двое носильщиков унесли сундук.

Я остался стоять один, посасывая нижнюю губу. Я понял, кто здесь когдато жил. Елена Юстина, бывшая жена заговорщика.

Мне нравилась эта комната. Ну, хорошо, мне нравилась она. Она мне настолько нравилась, что я пытался себя убедить, что мне лучше больше с ней не встречаться.

Сейчас какаято старая коробка, однажды принадлежавшая ей, заставила мое сердце биться, как у безнадежно влюбленного двенадцатилетнего мальчишки.

Все, что здесь осталось, это массивный канделябр на великолепном позолоченном рельефном украшении на потолке. Движение воздуха между его дорогими свечками создавало прыгающие тени, которые через раздвижные двери проводили меня в личный садик во дворе, где росли инжир и розмарин. Наверное, Елена любила сидеть здесь, утром за своим теплым чаем из трав или днем за письмами.

Я вернулся и просто стоял, представляя, как, должно быть, когдато выглядела эта прекрасная комната, заполненная ее личными вещами: высокая кровать и обязательно плетеные из прутьев кресла и скамеечки для ног; шкафы и полки; баночки для духов и флаконы с маслами, серебряные горшочки для косметики, шкатулки из сандалового дерева для украшений и ленточек, зеркальца и гребни, сундуки для одежды. Служанки и горничные ходят тудасюда. Арфист развлекает ее, когда ей грустно. На это была уйма времени: четыре несчастных года грусти.

Спальня Пертинакса находилась в отдельном крыле. Вот как живут богачи. Когда Пертинакс желал, чтобы его великолепная молодая жена выполнила перед ним свои супружеские обязанности, то раб приводил ее через два холодных коридора. Возможно, иногда она приходила к нему сама, но я в этом сомневался. Как и в том, что он когдато пытался ее здесь чемто удивить. Елена Юстина развелась с Пертинаксом изза того, что он не уделял ей никакого внимания. Я ненавидел его за это. Он купался в роскоши, хотя имел нелепые моральные ценности.

Я вернулся в атрий, чувствуя боль в груди, и случайно столкнулся с Гемином.

— Паршиво выглядишь!

— Собираю идеи по декорированию.

— Найди себе нормальную работу и зарабатывай приличные деньги!

Мы уже вынесли статуи, но пока болтали, обнаружилась еще одна. Гемин про себя оценил произведение искусства, затем открыто с вожделением посмотрел на девушку. Скульптура была великолепно высечена, затем отлита из бронзы, смотреть на нее было одно удовольствие: это оказалась сама Елена Юстина.

Я слегка присвистнул. Искусная работа. Меня поразило, как можно было в металле запечатлеть то чувство злого возмущения, которое всегда готово вотвот вырваться наружу, и намек на улыбку в уголках ее губ… Я стряхнул кучу мокриц с ее локтя, затем похлопал по изящной бронзовой попке.

Гемин был тем аукционистом, которого Анакрит выдал за моего родителя. Я видел, почему люди могут так думать. Точно так же, глядя на свою семью, я понимал, почему отец решил сбежать. Он был коренастым, скрытным, угрюмым человеком примерно шестидесяти лет с пышными кудрявыми седыми волосами. Гемин был довольно красивым — хотя менее красивым, чем он думал. Его профиль вырисовывался в одну строгую линию без выступа между глазами — настоящий этрусский нос. У него был нюх на скандалы и глаз на женщин, что сделало из него легенду даже в Юлиевой септе, где собираются торговцы антиквариатом. Если бы один из моих клиентов захотел продать какуюнибудь фамильную ценность, то я отправил бы ее ему. Если бы клиентом была женщина, а я оказался бы занят, то отправил бы и ее тоже.

Мы стояли и играли в искусствоведов. Скульптура Елены была без подписи, но выполнена хорошим греческим скульптором, с натуры. Изумительная, с позолотой на прическе и раскрашенных глазах. Она изображала Елену в возрасте приблизительно восемнадцати лет, с волосами, уложенными в старомодном стиле. Одета она была формально — с искусным намеком на то, как она выглядела под одеждой.

— Очень мило, — прокомментировал Гемин. — Очень симпатичное произведение!

— Где они прятали эту красавицу? — спросил я носильщиков.

— Запихали в укромное местечко, за кухней.

Я мог сам догадаться. Я не представлял себе, как Пертинакс задумчиво смотрит на нее в своей комнате. Все, что хранил этот идиот в своей спальне и кабинете, — это серебряные статуэтки его колесниц и картины с кораблями.

Мы с Гемином любовались ее пышными формами. Должно быть, он заметил мое выражение лица.

— Кастор и Поллукс! Ты бегаешь за ней, Марк?

— Нет, — сказал я.

— Лжец! — возразил он.

— Правда.

На самом деле, когда ее светлость захотела познакомиться поближе, она сама за мной бегала. Но это было не его дело.

С восемнадцати до двадцати трех женщины сильно меняются. Больно было видеть Елену, когда ее еще не коснулись все эти испытания с Пертинаксом, и мечтать о том, чтобы я первым познакомился с ней. Чтото в выражении ее лица, даже в том возрасте, заставило меня с тревогой осознать, что я слишком активно коегде флиртовал сегодня — и всю свою жизнь.

— Слишком покорная. Он не уловил ее нрав, — прошептал я. — В реальной жизни эта женщина смотрит так, будто откусит тебе нос, если ты подойдешь слишком близко…

Осматривая мой нос на предмет укусов, Гемин протянул руку, чтобы ущипнуть его, будто это был его собственный. Я вскинул руку, чтобы оттолкнуть его.

— И как близко ты обычно подходишь?

— Я встретил ее. В прошлом году в Британии. Вернувшись в Рим, она наняла меня в качестве телохранителя — видишь, все абсолютно просто и никакого скандала…

— Ты теряешь хватку? — издевался Гемин. — Немногие знатные молодые девушки могут проехать тысячу четыреста миль с симпатичным парнем и не позволить себе некоторого утешения за трудности в пути! — Он рассматривал ее. Я на мгновение почувствовал нерешительность, как будто только что познакомились два важных для меня человека.

Я все еще сжимал в руке ее рецепт.

— Что это?

— Как готовить палтус в тмине. Нет сомнений, что эта любимая обеденная закуска ее мужа… — мрачно вздохнул я. — Знаешь, как говорят: по цене трех лошадей можно купить приличного повара, а с тремя поварами ты, вероятно, сможешь приготовить палтуса — а у меня даже нет лошади!

Он дьявольским взглядом посмотрел на меня.

— Хочешь ее, Марк?

— Негде ее поселить.

— Эту статую? — спросил он с широкой улыбкой.

— Ах, статую! — ответил я, тоже печально улыбаясь.

Мы решили, что будет крайне неправильно продавать скульптуру известной женщины на общественном рынке. Веспасиан согласился бы с этим; он заставил бы ее семью выкупить статую обратно по какойнибудь непомерной цене. Гемин относился к императорам так же неодобрительно, как и я, поэтому мы изъяли Елену Юстину из императорского имущества.

Я отослал скульптуру ее отцу. Для перевозки я сам завернул ее в дорогостоящий египетский ковер, который также был исключен нами из списка. Аукционист присвоил его себе.

Поздно ночью в пустом доме воображение может играть с тобой в странные игры.

Горний со своими грузчиками уже уехал; Гемин ушел передо мной. Я вошел в гостиную, чтобы забрать свою мятую тогу. Выходя из комнаты, я потирал уставшие глаза. Свет был тусклым, но я краем глаза заметил когото в атрии — предположительно, одного из рабов.

Он смотрел на статую.

В тот момент, когда я отвернулся, чтобы закрыть за собой дверь в комнату, он исчез. Это был светловолосый худой мужчина примерно моего возраста, с острыми чертами лица, напомнившие мне человека, которого я однажды видел… Невозможно. На одно леденящее душу мгновение я подумал, что увидел призрака Атия Пертинакса.

Должно быть, я в последнее время слишком много думал; у меня было богатое воображение, и я устал. Целый день размышляя о мертвецах, я свихнулся. Я не верил, что улетевшие обиженные души когданибудь возвращаются и бродят в своих безмолвных домах.

Я направился в атрий. Открыл дверь, но никого там не нашел. Вернулся к бронзовой статуе и сам дерзко уставился на нее. Из ковра, который я сам ранее обернул вокруг нее, выглядывало только лицо.

— Так значит здесь ты, я и он, дорогая. Он призрак, ты статуя, а я, похоже, сумасшедший…

Серьезное лицо юной Елены смотрело на меня своими яркими, нарисованными глазами и неземной, милой и искренней улыбкой.

— Ты настоящая женщина, принцесса! — сказал я ей, еще раз игриво шлепнув по ее завернутому в ковер заду. — Совершенно ненадежная!

Призрак растворился в одной из мраморных стенных панелей, статуя взглянула на меня с презрением. Сумасшедший затрясся от страха, после чего поспешил к выходу, чтобы успеть догнать Гемина на пути домой.

XI

На мой взгляд, лучшие римские дома — это не те прекрасные закрытые ставнями виллы на Пинции, а характерные жилища вдоль берега Тибра в моем квартале, с их тихими лесенками, по которым можно спуститься к реке, и удивительными видами. Там жил Гемин. У него были деньги и вкус, и он родился на Авентине.

Чтобы подбодрить меня, он всегда говорил, что их затапливает река. Ну, у него было столько рабов, что они могли бы укротить Тибр. И если у аукциониста намокнет мебель, то он с легкостью достанет новую.

Гемин сегодня возвращался домой в своем обычном тихом стиле: барский паланкин с шестью здоровыми носильщиками, веселый отряд людей с факелами и два личных телохранителя. Я догнал носильщиков. Пока мы ехали, мне трудно было говорить, потому что всю дорогу Гемин ужасно мерзко посвистывал сквозь зубы. Он хмуро посмотрел на меня, остановившись за два грязных квартала от моего дома.

— Держись за свои корни, Марк; оставь знать для того, чтобы обирать, а не флиртовать! — Я был не в настроении спорить. Кроме того, этот человек был прав. — Расскажешь об этом?

— Нет.

— Ты хочешь оказаться…

— Пожалуйста, не говори мне, чего я хочу! — недовольно усмехнулся я и вылез.

Гемин наклонился ко мне и спросил:

— Деньги могли бы помочь?

— Нет.

— Ты хочешь сказать, не от меня…

— Ни от кого. — Я с упрямым видом стоял посреди улицы, когда паланкин Гемина тронулся дальше.

— Я никогда не понимал тебя! — проворчал он мне вслед.

— Хорошо! — сказал я.

Подходя к своему дому, я услышал зловещий хохот Смаракта, хозяина моей квартиры, который веселился от низкосортного вина и непристойностей Лении. Я был истощен. Казалось, что до шестого этажа целая миля. Я собирался заночевать в прачечной в какойнибудь корзине с грязными тогами, но самонадеянность Смаракта так меня взбесила, что я поспешил наверх, даже не раздумывая.

Внизу резко распахнулась дверь.

— Фалько?

Я бы не вынес еще одной ссоры изза моей неуплаты, поэтому прыгнул на следующую лестничную площадку и стал подниматься дальше.

Через шесть пролетов я уже почти успокоился.

В темноте открыв дверь, я услышал, как зашуршали хитрые тараканы, убегая прочь. Я резко бросился вперед и стал наобум убивать оставшихся. Затем присел на скамейку и дал уставшим глазам отдохнуть от сверкающего мрамора богачей, уставившись на серые дощатые стены дома.

Я сдержался от ругательства, потом перестал сдерживаться и разразился. Мой геккон в шоке скользнул на потолок. Я заметил железную сковородку, стоявшую на кухонном столе; в ней была еще половина вчерашней тушеной телячьей отбивной. Когда я подошел, чтобы заглянуть под перевернутое блюдо, которое использовал в качестве крышки, телятина показалась мне такой слипшейся, что мне не захотелось ее есть.

На столе мне оставили документ — папирус хорошего качества и печать Веспасиана. Его я тоже проигнорировал.

Что касается моего разговора с Гемином, то единственная статуя, для которой у меня найдется место, — это одна из тех трехдюймовых глиняных миниатюр, которые люди оставляют в храмах. Здесь не было места для девушки в полный рост, которой необходимо пространство, чтобы хранить свои платья и в уединении сердиться, когда она обидится на меня.

Борясь с усталостью, я, спотыкаясь, вышел на балкон и полил растения. Здесь наверху могло быть ветрено, однако мои заросли пыльного плюща и голубая сцилла в горшочках цвели лучше меня. Моя младшая сестра Майя, которая присматривала за ними в мое отсутствие, сказала, что этот сад должен произвести на женщин впечатление. Наша Майя была маленькой умной плюшечкой, но в этом она ошибалась; если женщина была готова забраться по ступенькам на шестой этаж, чтобы увидеть меня, то заранее знала, ради какого нищего героя она поднималась по этой лестнице.

Я медленно вдохнул ночной воздух, вспоминая последнюю девушку, которая побывала в моем гнезде, а потом ушла с цветком в брошке.

Я сильно по ней скучал. Казалось, никто другой не стоит такого беспокойства. Мне нужно было с ней поговорить. Каждый день без Елены казался какимто незаконченным. Я легко переносил суматоху, но вечерняя тишина напоминала мне о том, что я потерял.

Я ввалился в комнату, слишком уставший, чтобы поднимать ноги. Я хотел пить, однако сейчас письмо Веспасиана требовало моего внимания. Отдирая воск, я автоматически оценивал события сегодняшнего дня.

Участник раскрытого заговора умер, что было совершенно не нужно; вольноотпущенник, который не должен был играть никакой важной роли, внезапно стал ее играть. Этот идиот Барнаб ставил непреодолимые препятствия. Улыбаясь, я развернул документ.

а) «По приказу Веспасиана Августа; М. Лидий Фалько обязан доставить прах А. Курция Лонгина, сенатора (покойного), его брату А. Курцию Гордиану (жрецу), который, как нам известно, находится в Регии. Отправление: немедленно.

б) Документы для поездки прилагаются».

Звучало довольно твердо. Само собой, праха не было; и мне пришлось бы подписывать какуюто бумагу, чтобы забрать его. Вместо Регия читай Кротон. Писцы во дворце всегда невнимательны: имто не придется делать крюк в сорок миль по горным дорогам, если они неправильно напишут. Как обычно, они забыли приложить мой паспорт, и в бумаге ни слова не было об оплате.

Внушительная змея на полях рукой самого императора восклицала:

в) «Почему я должен восстанавливать храм Геркулеса? Не могу этого себе позволить. Объясни, пожалуйста!»

За половинкой кабачка я нашел чернильницу и на обратной стороне написал:

«Цезарь!

а) Жрец готов был помочь нам.

б) Всем хорошо известна щедрость императора.

в) Храм был не очень большим».

Затем я снова запечатал письмо и переадресовал, чтобы отправить обратно. Под кабачком, который, должно быть, оставила для меня мама, я обнаружил еще одно важное послание — от нее. Она мрачно заявила:

«Тебе нужны новые ложки».

Я почесал затылок. Непонятно, обещание это или угроза.

Император знал цену своим деньгам; я пошел спать. Обычная процедура была проста: я ставил стакан моего любимого вина на край ящика с постельным бельем, снимал тунику, забирался под ворсистое покрывало и выпивал вино в постели. Сегодня я просто упал на кровать прямо в одежде. Мне удалось думать о Елене довольно долго, чтобы отвлечься от остальных переживаний, но как только я понял, что может случиться потом, сразу почувствовал, что засыпаю. Даже если бы она сейчас была здесь, в моих объятиях, события, возможно, разворачивались бы по тому же сценарию…

Осведомитель — это скучная старая профессия. Оплата паршивая, работа еще хуже, и если ты когданибудь встречаешь женщину, которая заслуживает твоих усилий, то у тебя нет денег и времени, а если и есть, то просто не хватает энергии.

Я уже не помнил, как уходил из дома сегодня утром; вечером я вернулся слишком измученным, чтобы поужинать, и слишком расстроенным, чтобы наслаждаться выпивкой. Я прошел мимо своего лучшего друга не в состоянии поболтать с ним; забыл навестить маму и не позволил Елене узнать, каким отвратительным образом я связан с историей избавления от трупа ее родственника. Я поделился обедом со сторожевым псом, обменялся оскорблениями с императором и подумал, что видел дух убитого человека. Теперь у меня ныла шея, болели ноги, нужно было побриться, я жаждал принять ванну. Днем я хотел пойти на гонки на колесницах, вечер собирался провести в городе. Вместо этого я подписался на путешествие на триста миль, чтобы навестить человека, которого мне не разрешается расспросить и который, возможно, откажется встретиться со мной, когда я приеду.

Для личного осведомителя это был всего лишь обычный день.

XII

Веспасиан подписал мой паспорт. Я с трудом выбил это сокровище у его секретарей и забрал казенного мула из конюшни у Капенских ворот. Старинная сторожевая башня все еще стояла в начале Аппиевой дороги, хотя город разросся в тихие окрестности, которые славились более разборчивыми миллионерами. Отец Елены Юстины жил недалеко, так что я занес ее коробку с рецептами и осмелился сказать, что хочу зайти к ней, чтобы передать несколько слов благодарности, но она была общительной девушкой со своей собственной жизнью, и привратник утверждал, что ее нет дома.

С юным Янусом у нас и раньше были стычки. Семье Камилла никогда не требовалась напольная мозаика, чтобы предупредить: берегитесь собаки; этот двуногий чесоточный экземпляр отпугивал посетителей еще до того, как в дверях покажутся их сандалии. Этому парню было около шестнадцати. У него было очень вытянутое лицо — прекрасный рассадник для такой массы прыщей — и очень маленькая вмятина для мозгов на макушке; внутри же мозг был неуловимым комочком. Разговор с ним всегда меня утомлял.

Я отказывался верить, что это распоряжение Елены. Она способна была отправить меня на паром в Гадес в один конец, но если и хотела это сделать, то сказала бы сама. Хотя одной проблемой меньше. Если Елена не пускала меня, трудно было сказать ей о том, что я не собираюсь больше с ней встречаться.

Я спросил, где она; мальчик не знал. Я ласково уведомил привратника, что знаю об его лжи, потому что даже когда Елена Юстина станет тронутой старой каргой, лысой или беззубой, она будет слишком хорошо организованной, чтобы укатить в своем паланкине, не сказав прислуге ни слова. Затем я передал дружеский привет сенатору, оставил коробку Елены и уехал из Рима.

Сначала я отправился на юг на Аппиеву дорогу, чтобы объехать ненавистное мне побережье. После Капуи Аппиева дорога вела в Тарент на «каблучок» сапога, в то время как я свернул на запад, к «носку». Сейчас я ехал по Попилиевой дороге, на Регий и Сицилию, намереваясь свернуть с нее перед самым Мессинским проливом.

Мне пришлось пересечь Лаций, Кампанию и Луканию и заехать глубоко в Бруттий — половину территории Италии. Казалось, мое путешествие длилось уже несколько дней. За Капуей последовали Нола, Салерно, Пестум, Элея, Буксент, а затем долгий путь вдоль Тирренского побережья до дороги на Козенцу далеко на юге. Когда я свернул с главного пути, чтобы пересечь полуостров, дорога стала резко подниматься в гору. Тогдато мой мул, которого я взял на последней стоянке, вдруг обиделся на меня, и я увидел, что был прав, когда опасался подобного развлечения в горах.

Козенца — провинциальная столица Бруттия. Горбатая коллекция одноэтажных лачуг. Она находилась на холме, так что до нее трудно было добраться, и в течение нескольких сотен лет не имела такого значения, как второй Бруттийский город, Кротон. Однако Козенца была их столицей; бруттии — странный народ.

На ночь я остановился в Козенце, однако спал очень плохо. Это Magna Graecia — Великая Греция. Рим завоевал Великую Грецию уже давно — теоретически. Но по ее мрачной территории я перемещался с опаской.

Сейчас улицы были почти пусты. На постоялом дворе в Козенце кроме меня остановился всего один проезжий — человек, которого я никогда раньше не встречал. У этого парня была пара собственных лошадей, которых я высоко оценил, — большой жеребец чалой масти, который чутьчуть не дотянул до звания скакового, и пегая вьючная лошадь. Мы ехали рядом от Салерно, если не дольше, но перед тем, как он показался утром, я все время был в пути и не спал, а к тому времени, как он вечером меня догнал, я уже свалился в постель. Если бы я знал, что он все еще находится здесь со мной в Козенце, то постарался бы не ложиться спать, а подружился с ним.

Я ненавидел юг. Все эти старомодные города с огромными храмами Зевсу и Посейдону; все эти философские школы, которые заставляют чувствовать себя низко; все эти атлеты с хмурыми лицами и задумчивые скульпторы, ваяющие их. Не говоря уже об их заоблачных ценах для чужестранцев и ужасных дорогах.

Если верить «Энеиде», Рим был основан троянцем. Когда я двигался на юг, у меня волосы на голове шевелились, будто эти греческие колонисты видели во мне своего древнего врага во фригийском колпаке. Казалось, людям больше нечем было заняться, кроме как, притаившись на пыльных крылечках, наблюдать за незнакомцами на улице. Козенца была довольно отвратительна; Кротон, считавший себя более важным, должен был оказаться еще хуже.

Чтобы попасть в Кротон, нужно было преодолеть горы. По мере того как я поднимался, температура воздуха падала. Равнины Сила покрывали густые леса каштана и турецкого дуба, затем бук и благородная пихта, в то время как ольха и тополь оккупировали гранитные скалы. Местные называли это хорошей дорогой; такой дикий и извилистый путь. Я никогда не шел после сумерек; даже днем мне казалось, что я слышал горных волков. Однажды, когда я обедал на солнечной опушке леса, усыпанной земляникой, за камень скользнула гадюка, зловеще появившись изза ботинка моей вытянутой вперед ноги. Я чувствовал себя в большей безопасности, обмениваясь ночью оскорблениями с беспощадными римскими проститутками.

На вершинах гор все еще лежали снежные шапки, но моряки уже начали подниматься на заготовку леса, так что изза дыма от их костров разреженный воздух становился более резким. У меня потекло из носа, когда я пошел по тропинке среди придорожных фиалок, чтобы обогнать волов с длинными повозками, которые тянулись под стволами могучих деревьев. Взъерошенная равнина поднималась над морем более чем на тысячу футов. В Риме уже приближалось лето, но здесь климат отставал. От потепления все вокруг капало, неистовые ливни хлынули в долины глубоких рек, и ледяная весенняя вода утолила мою жажду.

Я пару дней медленно продвигался по этой суровой местности. Над долиной Нето открылся впечатляющий вид на Ионическое море. Через возделанные оливы и виноградники я спустился вниз, однако земля стала неровной от размывов и бугристой от комков глины, осевших здесь во время летних наводнений, которые унесли более рыхлый слой почвы, оголяя сухую землю, словно яростно высосанную смоковницу. Наконец моя дорога снова резко поднялась вверх, и я добрался до Кротона, который, словно ужасная болячка, прячется под подушечкой большого пальца Италии.

Это местечко Кротон было последним приютом Ганнибала в Италии. Я считал, что если здесь пройдет еще какойнибудь деятель типа Ганнибала, то Кротон с готовностью позволит ему бесплатно плескаться в провинциальных банях и почтит его изгнанием с прощальной пирушкой за счет городской казны. Однако меня здесь приняли недружелюбно.

Когда я въехал в Кротон, у меня между лопатками ручьем лил пот. Владелец мансиона для государственных служащих оказался тощим копушей с узкими, как щелки, глазами, который полагал, что я приехал проверять его записи для ревизора казны. Я надменно заявил, что еще не пал так низко. Он сначала пристально рассмотрел меня и только потом снизошел до того, что позволил зарегистрироваться.

— Вы надолго? — украдкой проскулил он, словно надеясь, что нет.

— Не думаю, — ответил я, с вежливой римской прямотой намекая: «надеюсь, что нет». — Я должен найти жреца по имени Курций Гордиан. Знаете о нем чтонибудь?

— Нет.

Я был уверен, что знает. В Великой Греции врать государственным служащим из Рима — это образ жизни.

Я находился в своей собственной стране, однако чувствовал себя иностранцем. Эти засушливые старые южные города полны мелкой пыли, свирепых насекомых, обременительных местных законов, дружных коррумпированных семей, которые почитали императора, только если это устраивало их карманы. Люди были похожи на греков, у них были греческие боги, и они говорили на греческих диалектах. Когда я вышел прогуляться и показать себя Кротону, то в первые же полчаса нарвался на неприятности.

XIII

Тога в Кротоне была бы не к месту. Только магистраты носили формальную одежду. К счастью, я не обидел чужой город тем, что был одет слишком нарядно. На мне была неотбеленная туника под длинным серым плащом, а также простые кожаные сандалии и мягкий шнурок в качестве ремня. Остатки хорошей римской стрижки в отдельных местах выросли, но никто не мог к этому придраться, поскольку моя голова была надежно спрятана под складками белой ткани. Я не боялся солнечного удара; я маскировался под жреца.

Форум — это то место, где ищут людей. Я шел в его сторону, вежливо уступая гражданам Кротона более затененную сторону улицы. Они вели себя довольно нахально.

Кротон был захудалым разросшимся городом, где полно зданий, покосившихся от землетрясений. Из шумных переулков лились запахи чегото прокисшего, а на облупившихся стенах висели предвыборные афиши с именами людей, о которых я никогда не слышал. Собаки, похожие на волков с гор Сила, рылись в отбросах или носились по улицам тявкающими сворами. На балконах вторых этажей толстые молодые женщины с узкими глазами, выставляя напоказ свои украшения, ждали, пока я пройду, после чего бросали мне вслед непристойные комментарии по поводу моего телосложения; я отказывался им отвечать, потому что эти женоподобные дочери Кротона могли быть родственницами лучших мужей города. Кроме того, как жрец, я был слишком праведным для остроумных уличных разговоров.

На форум мне указали болтовня и сильный запах рыбы.

Я брел по рынку. Все остальные уставились на меня. Взгляды людей провожали меня от одного прилавка до другого, а ножи надолго зависали над мечрыбами, прежде чем разрезать их на мелкие кусочки. Остановившись у колоннады, я мельком увидел молодого парня, который суетился вокруг колонны с таким видом, будто у него не было реальных причин находиться здесь; я искоса посмотрел прямо на него, так что если бы он был карманником, то знал бы, что я его заметил. Парень исчез.

Суматоха была страшная. Однако там продавались и полезные товары. Сардины, килька, анчоусы — все так ярко мерцало, словно новенькие оловянные подсвечники, а свежие овощи казались довольно крупными даже по меркам моей матери, которая выросла в доме с небольшим участком в Кампании. Было также обычное барахло: кучи когдато таких сверкающих медных вещичек, которые дома уже не кажутся какимито особенными, и длинные мотки дешевой каймы для туники непривлекательного цвета, которая при стирке полиняет. Далее горы арбузов; кальмары и угри; свежие венки для сегодняшних пиршеств и лавровые короны, оставшиеся со вчерашнего дня якобы по самым низким ценам. Кувшины с медом; пучки трав, которыми питались пчелы.

Все, что я сделал, это спросил цену на лакрицу. Ну, я так думал.

В Великой Греции все говорили погречески. Благодаря изгнанному мелитанскому разменщику денег, который както жил с моей матерью и платил за мою школу, я получил основы римского образования. Греческий был моим вторым языком. Я мог принять соответствующую позу и процитировать семь строчек из Фукидида и знал, что Гомер — это не только имя собаки моего деда Скаро. Но мой школьный учитель из Фракии с тонкой бородкой упустил словарную практику, которая необходима человеку, чтобы обсуждать бритвы с цирюльником из Буксента, попросить ложку блюда из улиток у полусонной официантки из Элеи, — или никого не обидеть в Кротоне, торгуясь с продавцом ароматных трав. Я был уверен, что знаю, как называется корень лакричника; в противном случае даже ради моей матери, которая ждала подарка с юга и заботливо порекомендовала, что купить, я бы никогда не стал пытаться. На самом деле, я, должно быть, нечаянно употребил какоето крепкое старое греческое непристойное слово.

Продавец внешне был похож на толстую горошину. Он так загоготал, что привлек внимание людей на расстоянии трех улиц от него. Собралась плотная толпа, которая прижимала меня к прилавку. Расталкивая всех локтями, вперед пробивалось несколько местных бездельников, которые считали неотъемлемой частью хорошего дня на рынке избить невооруженного жреца. Под туникой у меня была гарантия неприкосновенности, подписанная Веспасианом, но здесь, вероятно, люди даже еще не слышали о том, что Нерон заколол себя. Кроме того, мой паспорт был на латыни, что вряд ли вызовет уважение у этих задир из городка, где стоят одни лачуги.

Изза толпы я не мог двигаться. Я принял важный вид и понадежнее натянул на голову свою религиозную маскировку. На лучшем деловом греческом я извинился перед торговцем травами. Он толкнул меня еще более жестоко. К нему присоединился коренастый кротонец. Это определенно был один из тех дружелюбных южных рынков, где мошенники с сияющими лицами и двумя левыми ушами только и искали возможности напасть на незнакомца и обвинить его в том, что он украл собственный плащ.

Ссора становилась все ужаснее. Если я перепрыгну через прилавок, они схватят меня сзади, этого дешевого приключения я предпочел избежать. Я вытянул назад одну ногу, чтобы ощупать палатку; она оказалась простыми козлами, накрытыми тканью, так что я упал на землю, подобрал свое одеяние жреца и прошмыгнул снизу, словно одинокая мышь.

Я оказался между двумя грудами корзин, носом уткнувшись прямо в колени торговца. Казалось, он туго соображал, так что я ударил его в челюсть. Продавец с визгом отскочил назад, а я выбрался наверх.

Теперь один неустойчивый стол отделял меня от преждевременных похорон. Один взгляд на толпу убедил меня в том, что мне нужен был маленький амулет в виде фаллоса от дурного глаза — подарок моей сестры Майи; так неловко, что я оставил его дома. Толпа раскачивалась, стол пошатывался, я ударил бедром, чтобы он перевернулся на кротонцев. Когда они все отпрыгнули назад, я сложил обе руки в молитве.

— О, Гермес Трисмегист… — Здесь я сделаю паузу и скажу, что поскольку я был вынужден сказать своей матери об отъезде из Рима, то единственным божеством, которое могло наблюдать за моими успехами, был Гермес трижды величайший, покровитель всех путешествующих. — Помоги мне, быстроногий! — Если на горе Олимп сейчас все тихо, то он, возможно, соизволит прибыть сюда по делам. — Своим священным кадуцеем защити своего посланника!

Я замолчал. Надеялся, что любопытство заставит наблюдателей оставить меня в живых. Если нет, то позаимствовать крылатые сандалии было бы недостаточно, чтобы свободно улететь из этого затруднительного положения.

Никаких признаков молодого Гермеса и его змеиной команды. Зато последовало минутное замешательство, еще одна раскачивающаяся волна, затем из этой волны выпрыгнул смуглый босой человек в шляпе с загнутыми полями, который перемахнул через прилавок прямо на меня. Естественно, я не был вооружен; я же жрец. Он размахивал чудовищным ножом.

Однако я спасся. В один миг оружие этого привидения оказалось у горла продавца лакрицы. Сверкало острое лезвие — такие ножи бывают у моряков для разрезания опасно запутанных веревок на борту корабля или для того, чтобы убивать друг друга, когда они наслаждаются выпивкой на берегу. Он был более или менее трезв, но создавалось такое впечатление, что отнимать жизни у людей, которые посмотрели на него слишком пристально, — это для него способ расслабиться.

Он во всю глотку закричал толпе:

— Еще один шаг — и я зарежу этого торговца!

А затем мне:

— Приятель, беги, если хочешь жить!

XIV

Схватив свое религиозное одеяние, я проскочил мимо здания суда, не останавливаясь, чтобы спросить, не рассмотрит ли судья мое дело. Перед третьим темным переулком я услышал позади топот босых ног моего спасителя.

— Спасибо! — задыхаясь, произнес я. — Хорошая встреча. Кажется, ты полезный человек!

— Что ты сделал?

— Понятия не имею.

— Обычное дело! — воскликнул парень.

Мы пошли по дороге, которая ведет из города, и вскоре сидели в харчевне на берегу. Мой новый друг посоветовал похлебку из моллюсков с шафрановым соусом.

— Смесь из моллюсков, — осторожно ответил я, — в таверне без вывески в чужом порту — это риск, которого моя мама учила меня избегать! Что еще здесь готовят?

— Похлебку из моллюсков — без шафрана!

Мужчина улыбнулся. У него был идеально ровный нос, который соединялся с лицом под неудачным углом в тридцать градусов. На левой стороне лица находилась вздернутая бровь веселого, смешного парня, а на правой — рот грустного клоуна с опущенным вниз уголком. Обе эти половины были вполне нормальными; просто в целом лицо создавало впечатление какойто искусственности. Два его профиля были настолько разными, что я, как загипнотизированный, уставился на этого человека, словно его исказили.

Мы оба заказали похлебку и вина. Ведь жизнь довольно коротка. Можно крепко пить и умереть с шиком.

Я заплатил за графин, пока мой новый друг заказывал остальные блюда: корзинку с хлебом, блюдце оливок, яйца, сваренные вкрутую, салатлатук, снетки, семечки, корнишоны, кусочки холодной колбасы и так далее. Немного перекусив, мы представились друг другу.

— Лэс.

— Фалько.

— Капитан «Морского скорпиона», из Тарента. Я совершал плавания в Александрию, но бросил и взялся за более короткие расстояния, где меньше штормов. Мне нужно в Кротоне кое с кем встретиться.

— Я приехал из Рима. Прибыл сегодня.

— Что привело тебя в Бруттий?

— Что бы то ни было, сейчас это кажется ужасной ошибкой!

Мы подняли рюмки и принялись за закуску.

— Ты не сказал, чем занимаешься, Фалько!

— Совершенно верно. — Я отломил хлеб от круглой буханки, а потом сосредоточенно ковырялся косточкой от оливки между передними зубами. — Я никогда об этом не говорил!

Я выплюнул косточку. Я не был настолько невоспитанным, чтобы скрывать чтото от парня, который спас мне жизнь; Лэс понимал, что я дразнил его. Мы притворились, что забыли об этом.

Местечко, куда мы пришли, было на удивление оживленным для середины дня. Заведения на берегу моря часто похожи на это, обслуживающее моряков, которые не имеют представления о времени. Некоторые клиенты пили в помещении за стойкой, но большинство расположилось на скамейках под открытым небом, как мы, терпеливо ожидая своей еды.

Я рассказал Лэсу, что по моему опыту таверны на пристани тоже все похожи на эту. Ты часами сидишь здесь, воображая, что они готовят филе только что пойманной барабульки специально для тебя. На самом деле правда такова: повар — апатичный дурень, убежавший по какомуто делу для своего зятя; на обратном пути он ссорится с девушкой, которой должен денег, потом останавливается, чтобы посмотреть на собачью драку перед тем, как поболеть за игру в солдатиков в ресторане конкурентов. Он возвращается к середине дня в паршивом настроении, разогревает тошнотворную рыбу во вчерашнем бульоне и бросает туда мидии, которые он даже не позаботился почистить, затем час спустя ты выблевываешь свой обед в гавани, потому что слишком напился, пока ждал его…

— Успокойся, Лэс: портовая еда никогда не задерживается в желудке настолько долго, чтобы можно было отравиться.

Он лишь улыбнулся. Моряки привыкли слушать вымыслы иностранцев.

Принесли нашу похлебку. Она была хороша, попортовому обильна. Я управлялся с ней, процеживая языком, чтобы поймать куски крабовых клешней, пока Лэс в шутку донимал меня:

— Поскольку ты стесняешься сказать мне, я угадаю… Ты похож на шпиона.

Я был оскорблен.

— Я думал, что похож на жреца!

— Фалько, ты похож на шпиона, который маскируется под жреца! — Я вздохнул, и мы выпили еще немного вина.

Мой новый друг Лэс был странным явлением. В городе, где у меня не было никаких причин комуто доверять, он казался весьма надежным. Оба его глаза были черными и похожими на бусинки, как у дрозда. Лэс всегда носил шляпу моряка. У нее был круглый войлочный верх, окруженный закрученными полями, так что она была похожа на загнутую вверх шляпку гриба.

Компания редела. Мы остались с двумя старыми моряками и несколькими путешественниками, которые, как и я, искали убежища в тихом порту. А также трио молодых девушек с именами Гая, Ипсифиль и Мероэ. Они были одеты в коротенькие платьица, не обладали почти никакой индивидуальностью и много бегали тудасюда. За неимением свежего винограда или жареных каштанов эти сочные фрукты можно было получить в качестве десерта этажом выше.

Гая была на удивление привлекательной.

— Хочешь попытать счастья? — спросил Лэс, поймав мой взгляд.

Он вел себя очень великодушно; казалось, Лэс с удовольствием посторожил бы мое место за столиком, если бы я удалился с одной из девушек. Я с ленивой улыбкой слегка покачал головой, как будто требовалось слишком много усилий, чтобы кудато идти. Потом я закрыл глаза, все еще улыбаясь, словно вспоминал о другой своей знакомой симпатичной девушке — и ее уничтожающем взгляде, если она узнает, что я помышляю о дешевом развлечении с портовой шлюхой. У элегантной и полной достоинства Елены Юстины глаза были насыщенного, темного золотистокоричневого цвета пальмовых фиников из пустыни, а когда ее светлость была чемто раздражена, то фыркала, как невоспитанный верблюд…

Подняв глаза, я увидел, что Гая пошла наверх с кемто другим.

— Скажика, — вдруг спросил я Лэса. — Если ты из Тарента, встречал ли ты когданибудь сенатора по имени Атий Пертинакс?

Он прожевал.

— Я не пью с сенаторами!

— Он был владельцем корабля; вот почему я спросил. Пока я ехал по лесам Сила, меня осенило, что раз Пертинакс родился на юге, то, возможно, здесь строились его корабли…

— Понятно! — сказал Лэс. — У него неприятности?

— О, самые худшие из всех, какие могут быть. Он мертв. У Лэса был испуганный вид. Я с трудом проглотил вино.

— Ну, — осмелел он, приходя в себя. — Как он выглядел?

— Пару лет не дожил до тридцати. Тощее телосложение, худое лицо, нервный нрав — у него был вольноотпущенник по имени Барнаб.

— О, я знаю Барнаба! — Лэс выронил ложку из рук. — Весь Тарент знает Барнаба! — Я задумался, известно ли им, что теперь он убийца.

Лэс вспомнил, что четыре или пять лет назад Барнаб был в Таренте от имени своего господина по делам, связанным со строительством двух новых торговых кораблей.

— «Калипсо» и «Цирцея», если я правильно помню.

— Верно, «Цирцея». Она задержана в Остии.

— Задержана?

— Для установления права собственности. Ты знаешь о них еще чтонибудь?

— Это не по моей части. Пертинакс задолжал тебе, Фалько?

— Нет, у меня есть деньги для Барнаба. Это наследство его господина.

— Если хочешь, я могу поспрашивать в Таренте.

— Спасибо, Лэс! — Я не стал говорить о хобби вольноотпущенника в последнее время — живьем поджаривать сенаторов — поскольку Веспасиан хотел скрыть политические аспекты. — Послушай, дружище, я интересуюсь этими двумя суднами для себя. Они были популярны среди местных?

— Барнаб был спесивым бывшим рабом. Люди, у которых он выпрашивал выпивку, надеялись, что Рим задаст ему хорошую головомойку.

— Рим еще может это сделать! А что насчет Пертинакса?

— Любой, у кого есть собственные корабли и скаковые лошади, может убедить себя, что он популярен! Многие подхалимы старались обращаться с ним как с великим человеком.

— Хм! Интересно, в Риме было подругому? Он ввязался в какоето глупое дельце; вот почему он не стал первым парнем из провинции, который приехал показать Риму, какой он большой, но был разочарован приемом.

Люди, которые сидели за нашим столиком, собрались уходить, так что мы оба положили ноги на противоположную скамейку, устроившись более свободно и удобно.

— А с кем ты собираешься встретиться здесь в Кротоне, Лэс?

— О… просто с одним старым клиентом. — Как и все моряки, он был очень скрытным. — А ты? — спросил Лэс, искоса посмотрев на меня. — На рынке ты назвал себя посланником — ты имел в виду для Барнаба?

— Нет, для жреца. Курция Гордиана.

— А онто что сделал?

— Ничего. Я просто привез ему коекакие семейные известия.

— Шпионаж, — высказался он, — похоже, сложное ремесло!

— Правда, Лэс; я не шпион.

— Конечно, нет, — ответил он, будучи очень вежливым.

Я улыбнулся.

— Я бы хотел им быть! Я знаю одного шпиона; все, чем он занимается, это работа за столом и поездки на популярные морские курорты… Лэс, добрый мой друг, если бы это был приключенческий рассказ какогонибудь неприличного придворного поэта, то ты бы сейчас воскликнул: «Курций Гордиан — какое совпадение! Тот самый человек, с которым я сегодня собирался поужинать!»

Он открыл рот, словно вотвот собираясь сказать это, сделал такую продолжительную паузу, что я напрягся всем телом, но потом передумал.

— Никогда не слышал об этом чертовом парне! — заявил Лэс.

XV

Капитан Лэс оказался великолепной находкой; хотя нужно отметить, что после моего спасения он привел меня в харчевню, которая стала виновницей моей ужасной болезни.

Когда я возвращался к мансиону, меня мутило от шафрановой похлебки, хотя не долго. Должно быть, у меня в супе были плохие устрицы. К счастью, у меня был разборчивый желудок; как часто шутили в моей семье, когда им надоест ждать своего наследства, последнее, что они сделают, это попробуют меня отравить.

В то время как другие путешественники, жившие в том же мансионе, грызли у хозяина неописуемое отварное свиное брюшко, я лежал на кровати, постанывая про себя; позже я медленно помылся в бане и потом сел в саду с книжечкой.

Ближе к концу ужина гости вывалили на улицу, где могли насладиться вином под последними лучами солнца. У меня был лишь стакан с холодной водой, чтобы помочь выздоровлению.

В холле стояло много столов; это оградило хозяина — простого ленивого бездельника — от необходимости заполнять пустое пространство клумбами, которым требовалось бы внимание. Большая часть столов была пуста. Мне не хотелось, чтобы ктото нарушил мое уединение, поэтому, когда ктонибудь направлялся в мою сторону, я замирал, делая вид, что скорее испорчу зрение, читая весь отпуск, чем подниму глаза и позволю незнакомцам настаивать на том, чтобы подружиться.

Не сильно это помогало.

Их было двое. Один — ходячий кошмар: ноги словно стволы вяза под грудой хорошо накачанных мышц и невидимой шеей; его закадычный друг был похож на креветку, со щетиной на лице, недоброжелательным взглядом и рахитичным телом. Все остальные присутствующие в саду спрятали носы в стаканы с вином; я, как близорукий, уткнулся в свой свиток, хотя без особой надежды. Пришедшие осмотрелись вокруг, затем заметили меня.

Эти двое уселись за мой стол. У них обоих был такой знающий, выжидающий вид, который означал самое плохое. Осведомитель должен быть общительным, но я с опаской относился к местным, которые казались такими самоуверенными. Другие посетители рассматривали свои напитки; никто не предложил помочь.

На юге для мошенников вполне обычное дело с улыбкой зайти в мансион, устроиться вокруг какойнибудь тихой группы людей, а затем угрозами заставить их выйти вечером на улицу. Путешественники еще легко отделаются, если удерут всего лишь с головной болью, избитыми, лишившись денег, проведя ночь в тюремной камере и подхватив мерзкое заболевание, которое передадут своим женам. Одинокий мужчина чувствует себя безопаснее, но не намного. Я был похож на ученого, казался сдержанным; я изо всех сил старался произвести впечатление, что сумка у меня на поясе слишком пуста для того, чтобы всю ночь пить сухое красное вино, пока мне танцует смуглая девица с тамбурином.

Благодаря карманнику на рынке, пустая сумка была чистой правдой. К счастью, это снова оказался мой кошелекприманка; серьезные деньги я хранил вместе с паспортом, вокруг шеи. Так что они пока еще были при мне. Но жалование, полученное от Веспасиана, было слишком ничтожным, чтобы соблазнить девушку с грандиозными планами.

Я довольно долго ждал, что будет дальше, затем заложил свой свиток сухой травинкой и легонько постукивал этим свертком себе по подбородку, прокручивая в уме то, что только что прочитал.

Оба моих новых приятеля были одеты в белые туники с зелеными поясами. Судя по самоуверенному выражению их лиц, это было одеянием подручных какогонибудь советника небольшого городка, который считал себя важным среди окружения. Здоровяк смотрел на меня, словно фермер, который только что выкопал из земли нечто омерзительное.

— Я должен вас предупредить, — напрямую начал я, — мне известно, что когда незнакомец приезжает в город, то его сбережения во время важных событий воруют всякие смельчаки, а грешницы лишают его целомудрия в подвальных притонах… — Наверное, проще было вызвать эмоции у пары древних статуй в заброшенной могиле. Я задумчиво выпил воду и решил: будь что будет.

— Мы пытаемся разыскать жреца, — рявкнул здоровяк.

— Мне вы верующими не показались!

Последовав совету Лэса сменить внешность, после бани я облачился в старую темносинюю тунику. С моими войлочными тапочками с открытой пяткой эта вещь цвета индиго смотрелась как костюм, в котором можно провести целый вечер с хорошей книжкой. Я, вероятно, был похож на сентиментального студентафилософа, который изводит себя собранием красивых легенд. На самом деле я изучал поход Цезаря на кельтов, и любой перерыв был хорошей новостью для моего больного живота, потому что величественный Юлий уже начинал меня бесить; писать он умел, но его чувство собственной важности напоминало мне о том, почему мои суровые предки настолько не доверяли его своевольной политике.

Непохоже, чтобы мои гости хотели обсуждать политику Юлия Цезаря.

— Кто этот жрец, которого вы ищете? — начал я.

— Какойто тупой иноземец, — пожал плечами здоровый террорист. — Он устроил на рынке беспорядок. — Его маленький приятель хихикнул.

— Я об этом слышал, — признал я. — Назвал лакрицу какимто грубым словом. Не представляю, как это. Ведь лакрица — это греческое слово.

— Очень неосторожно! — проворчал силач. Из его уст это прозвучало так, словно неосторожность с языком — это преступление, карающееся распятием на кресте. — Ты спрашивал о человеке, которого мы знаем. Что тебе нужно от Гордиана?

— А какое тебе до этого дело?

— Меня зовут Мило, — гордо сказал он мне. — Я его управляющий.

Мило поднялся. Я решил, что Гордиану, должно быть, есть что скрывать: у управляющего его хозяйством была такая комплекция, как у охранника очень сомнительного игорного притона.

Кротон известен своими атлетами, и самого известного из них звали Мило. Управляющий Гордиана легко мог быть натурщиком для сувенирных статуэток, от которых я отказывался на рынке. Когда Кротон захватил Сибарис — настоящий город грехов дальше по берегу Тарентского залива — Мило отпраздновал это тем, что пробежал по стадиону с быком через плечо, убив зверя одним ударом кулака, а затем съев его сырым на обед…

— Пойдем внутрь, — сказал мне этот Мило, глядя на меня так, словно представил себе полцентнера сырого филея.

Я улыбнулся как человек, притворяющийся, что может справиться с ситуацией, потом позволил им проводить меня внутрь.

XVI

Мило сказал креветкоподобному понаблюдать за улицей.

Мы с управляющим втиснулись в клетушку, в которой меня разместили. Определенно я бы получил большее удовольствие, проведя этот жалкий вечер в Кротоне с какойнибудь ловкой танцовщицей. Не было никаких сомнений, что со мной тут произойдет; остался единственный вопрос — когда.

В помещении стояло три кровати, но некоторые туристы были в состоянии выдерживать летние экскурсии по Кротону, так что комната была полностью моей. По крайней мере, когото это спасло от несчастья. Большую часть оставшегося пространства занял Мило. Я увидел в этом Мило какоето наказание. Он был огромным. Он знал, что он огромный. Большую часть времени этот здоровяк наслаждался ощущением своих габаритов, когда давил обычных людей в маленьких комнатках. Его жирные мускулы блестели в свете моего напряжения. Вблизи от него чувствовался запах выветрившегося лекарства.

Мило вдавил меня в трехногий табурет легким надавливанием двумя мощными большими пальцами, которые так и чесались, желая причинить мне еще более острую боль. Чтобы досадить мне, он ткнул в мои вещи.

— Это твое? — спросил Мило, указывая пальцем на мои «Галльские войны».

— Я умею читать.

— Где ты это украл?

— Я из семьи аукциониста. В Риме я первый снимаю сливки с палаток с подержанными вещами…

У меня был несчастный взгляд. Том казался выгодной покупкой, хотя мне бы пришлось продать его обратно, чтобы приобрести следующий свиток этой серии. У него были хорошо разрезанные страницы, а кедровое масло все еще неплохо защищало бумагу, в то время как на одном из узоров на ролике остались следы позолоты. Другой орнамент изначально отсутствовал, но я сам вырезал ему замену.

— Цезарь! — заметил Мило с одобрением.

Я почувствовал себя счастливым оттого, что читал военную историю, а не какиенибудь глупости типа пчеловодства. Этот тип использовал свое массивное тело в целях нравственной борьбы. У него был холодный взгляд животного, убежденного, что разрушать жизни проституток и поэтов — его личное призвание. Один из тех, кто боготворит диктаторов вроде Цезаря, — слишком тупой, чтобы понять, что Цезарь был самодовольным снобом со слишком большими деньгами и презирал Мило даже больше, чем галлов, у которых, по крайней мере, были поразительные обряды человеческого жертвоприношения, умнейшие жрецы и суда, ходившие через Атлантику.

Мило неуклюже положил моего Цезаря, как головорез, которого научили не портить дорогие вещи — за исключением, возможно, тех случаев, когда его хозяин особо просил запугать жертву, разбив бесценную керамику у него на глазах.

— Плата за шпионаж!

— Сомневаюсь, — терпеливо сказал я. — Это не плата. Я не шпион; я посыльный с официальным донесением. Все, что я получаю, это сестерций в день и возможность выяснить, что магистраты в Бруттии упорно никогда не ремонтируют дороги…

Все еще думая о Цезаре, Мило отвернулся. Я забрал свой свиток, потом вздрогнул, услышав, что моя бутылка с маслом треснула об пол, когда он вываливал мой багаж из двух скромных корзин, снятых с мула. Мило называл себя управляющим, но я бы не доверил ему и скатерти в стопку сложить. Шесть смотанных в клубок туник, рваная тога, два шарфа, шляпа, губка, мочалка и коробка с письменными принадлежностями. Он нашел нож, который я спрятал в прутья одной из плетеных корзин.

Он повернулся ко мне. Вытащив нож из ножен, здоровяк коснулся им моего подбородка. Я нервно дернулся, когда он обвил мою шею ремнем, чтобы вытащить у меня небольшие наличные и паспорт. Потом ему пришлось опустить нож, чтобы держать паспорт обеими крепкими лапищами, пока он медленно его рассматривал.

— М. Дидий Фалько. Зачем ты приехал в Кротон?

— У меня сообщение для Гордиана.

— Какое сообщение?

— Конфиденциальное.

— Говори.

— Оно личное, от императора.

Мило фыркнул. В Кротоне это, вероятно, изящно выражало логические размышления.

— Гордиан не будет встречаться ни с каким деревенским курьером!

— Будет, когда узнает, что я ему привез.

Мило снова набросился на меня. Ощущение было такое, как будто тебе угрожает чересчур игривый бык на пашне, который только что заметил, что пять минут назад его ужалила оса. Я терпеливо поднял взгляд на полку, где в скрученных стеганых покрывалах хозяин оставил несколько блох. Полка находилась под самым потолком, что позволяло не биться об нее головой, но означало, что, замерзнув южной ночью, ты потратишь много времени, пытаясь в темноте отыскать второе одеяло. Сейчас там наверху стояла красивая порфировая ваза, более фута высотой и с милой рифленой крышечкой, которую я привязал веревкой; зная, что внутри, я не хотел, чтобы содержимое попало на мое белье.

— Возьми ее! — сказал Мило.

Я медленно поднялся и потянулся наверх. Я взялся за две ручки, сжав их посильнее. Этот сосуд был из дорогого зеленого камня из Пелопоннеса, и довольно прочным; его содержимое почти ничего не весило, хотя плечи хорошо чувствовали вес порфировой вазы, когда я держал ее, подобно неустойчивой кариатиде, только мужского пола. Этот камень практически невозможно обрабатывать, но Веспасиан заплатил за эту вещь огромную сумму; но если бы это гладковысеченное произведение искусства выскользнуло у меня из рук, то проделало бы в полу порядочную дыру.

— Смотри! — пробормотал я, все еще стоя с поднятыми руками, — это коечто личное для Курция Гордиана. Не советую смотреть, что внутри…

У Мило был простой подход к ситуациям, когда ктото говорил ему чегото не делать: он это делал.

— Что ты ему привез? — Он подвинулся поближе, намереваясь взглянуть.

— Его брата, — сказал я.

В следующую секунду я ударил урну с прахом о голову Мило.

XVII

Примерно в двенадцати милях южнее Кротона мыс, который называется Колонна, заканчивал длинный участок пустынного побережья на северной оконечности залива Скилакий. Прямо на берегу — типичное греческое расположение — стоял храм Геры с открывающимся видом на ослепительный блеск Ионического моря. Это великая святыня в классическом стиле, а для человека, у которого неприятности — например, для Курция Гордиана, пытающегося избежать прямой стычки с преторианцами, — хорошее безопасное место далеко от Рима.

Здесь Гордиан носил титул верховного жреца. У больших храмов всегда были местные покровители, которые проводили голосование на выборах их жрецов. Пока я не запугал подручного Мило в мансионе, я и не надеялся узнать, что потомственный верховный жрец поселился в действующем храме. Вряд ли это подходящее для сенатора занятие — собственноручно украшать алтарь.

Даже под жарким солнцем от холодного чистого воздуха мои руки покрылись мурашками, пока яростный океанский воздух натягивал кожу мне на скулы, а сильный ветер пытался сорвать волосы с головы. Храм переливался от света с моря и неба. Когда я поднялся на горячие камни дорической колоннады, ее всепоглощающая тишина чуть не расплющила меня.

Перед портиком на алтаре под открытым небом жрец с закрытым вуалью лицом совершал тайное жертвоприношение. Члены семьи, чей день рождения или успех он отмечал, собрались вокруг в лучших нарядах, с красными щеками от палящего солнца и ветра с моря. Служители храма держали в руках красивые коробочки с фимиамом и блестящие курильницы для него; шустрые помощники, которых выбрали за приятную внешность, держали чаши и топоры для жертвоприношения, флиртуя с молодыми рабынями семьи с помощью своих тонких усиков. Чтобы привлечь внимание богини, воздух был наполнен приятным яблоневым ароматом и отвратительной вонью от шерсти козы, которую жрец только что ритуально опалил на жертвенном огне.

Они приготовили белую козу с венком на рогах и беспокойным видом; спрыгивая с колоннады, я подмигнул ей. Коза встретилась со мной глазами, неистово заблеяла, потом укусила юношу, державшего ее на веревке, в чувствительный молодой пах и дала деру к берегу.

Креветкообразный помощник Мило бросился за козочкой. Помощники жреца весело понеслись за ним. Убитые горем посетители храма, чье великое дело оказалось погребенным под руинами, поставили свои дорогие лавровые венки к алтарю, где на них не наступят, и тоже устремились вдоль берега. Коза уже пробежала не меньше стадия. Я был в своем религиозном одеянии; смеяться было бы недостойно.

Я собирался побыть здесь какоето время, пока не вернется вся эта процессия. Верховный жрец чтото раздраженно воскликнул и направился к крыльцу храма. Я последовал за ним, хотя его поведение обескуражило меня; плохое начало моей новой дипломатической роли.

Авл Курций Гордиан был в возрасте около пятидесяти лет, слегка выше меня и имел неказистое сгорбленное телосложение. У него, словно у слона, были большие перепончатые уши, маленькие красноватые глазки и лысая морщинистая кожа нездорового сероватого оттенка. Мы оба сели на край площадки и обхватили руками спрятанные под одеждой колени.

Понтифик закрылся рукой от солнца и раздраженно вздохнул, глядя на цирк, который к тому времени уже превратился лишь в движущиеся точки на расстоянии четверти мили.

— О, это просто смешно! — вскипел он от злости.

Я мельком взглянул на него, словно мы были незнакомцами, которых свел забавный случай.

— Жертва должна охотно идти к алтарю! — любезно произнес я, предавшись воспоминаниям. В двенадцать лет я пережил серьезный религиозный период.

— Действительно! — Он вел себя приветливо и общительно, как и подобает профессиональному служителю храма, но вскоре показалась колкость, присущая сенатору в нерабочее время. — Вы производите впечатление посланника, — заметил он, — который надеется, что его прибытие должно быть предсказано мне во сне!

— Мне кажется, вы слышали обо мне от того назойливого человека на осле, который, как я только что видел, возвращался в Кротон. Надеюсь, вы отблагодарили его динарием. И надеюсь, приехав в Кротон, он обнаружит, что динарий фальшивый!

— Вы стоите динарий?

— Нет, — признал я. — Но тот выдающийся персонаж, который меня послал, платит даже несколько.

Я ждал, пока Гордиан повернется и внимательно посмотрит на меня.

— Кто это? Кто вы? Жрец?

Он был очень резок. Как некоторые сенаторы. Некоторые скромны; некоторые рождаются грубыми; некоторым так надоело в политике иметь дело с олухами, что они невольно кажутся нетерпимыми.

— Скажем, я несу свою службу у алтаря ради государства.

— Вы не жрец!

— Каждый мужчина является верховным жрецом в своем собственном доме, — набожно произнес я. — А вы? Добровольное изгнание при вашем положении непозволительно! — Продолжая подтрунивать над ним, я чувствовал, как горю от раскаленных от солнца больших камней позади меня. — Здесь верховный жрец считается хорошей, почетной должностью, но никто не ожидает, что сенатормиллионер каждый день будет заниматься скучной работой, снимая шкуры с коз на влажном морском воздухе! Даже если бы служение хозяйке Олимпа было завещано вам одному с вашими семейными оливковыми рощами — или вы со своим знатным братом тотчас подкупили бы этих служителей? Скажите, какова сейчас плата за такую изумительную должность, как эта?

— Слишком велика, — перебил он, заметно сдерживаясь. — Что вы хотели сказать?

— Сенатор, гражданская война только что закончилась, и ваше место в Риме!

— Кто вас сюда прислал? — холодно настаивал он.

— Веспасиан Август.

— И это его слова?

— Нет, это мое мнение, сенатор.

— Тогда держите свое мнение при себе! — Он повернулся, подобрав одеяние. — Если божественная сила не заставит эту козу споткнуться, я не вижу ничего, что помешало бы ей пробежать на север вдоль всего Тарентского залива; так что сейчас мы можем обсудить ваше дело.

— Можно ли прерывать священное действо, сенатор? — с сарказмом спросил я.

— Это сделала коза… — сдался он с усталым видом. — С вашей помощью! Этим несчастным людям завтра придется начинать все сначала с другим животным…

— О, это хуже, сенатор. — В большинстве храмов считается, что смерть в семье оскверняет жреца. Я тихо сказал ему: — Курций Гордиан, им понадобится другой жрец.

Слишком тонко: по его выражению лица я понял, что он окончательно потерял мою мысль.

XVIII

В Колонне у верховного жреца был дом, примыкающий к храму. Обычное дело: просторный, солнечный, хорошо оборудованный — как на морском курорте. Каменная кладка снаружи выцвела, а балюстрада потеряла свой вид изза непогоды. Окна были маленькими и хорошо защищали помещение; у дверей находилось массивное крыльцо. Внутри висел позолоченный канделябр, стояла легкая мебель, которую можно было в любой день вынести на улицу, и висели фонари на случай шторма в неспокойную ночь.

Когда хлопнула дверь, несколько рабынь в замешательстве высунули головы, как будто Гордиан слишком рано пришел домой на обед. Красивая обстановка никак не отражала стиль так называемого управляющего Мило, поэтому я решил, что на самом деле хозяйство вели эти трудолюбивые женщины. Дом был хорошо проветрен, а воздух в нем свеж, как лаванда. Я слышал, как по мокрым полам шуршали веники, и почувствовал запах жареной печени — возможно, эти лакомые кусочки понтифик оставил себе во время предыдущего жертвоприношения. Каждый жрец, знающий свое дело, берет отборные куски: это лучшая причина выполнять обязанности жреца из всех, какие я знаю.

Гордиан быстро провел меня в комнату. Всюду лежали подушки, а в серванте среди серебряных чаш и графинов стояли маленькие вазочки с дикими цветами. Вот плоды государственной измены: привлекательная загородная жизнь.

— Сенатор, я Дидий Фалько. — Никаких признаков, что меня узнали. Я подал свой паспорт; Гордиан посмотрел его. — Я оставил вашего управляющего в Кротоне, привязанным к кровати.

Гордиан скинул свое одеяние. Он казался расстроенным, все еще чувствуя за него свою ответственность.

— Его ктонибудь найдет?

— Это зависит от того, как часто работники мансиона пересчитывают одеяла.

Он еще больше задумался.

— Тебе удалось одолеть Мило?

— Я ударил его каменной вазой.

— Но зачем?

— Он думал, что я шпион, — пожаловался я, давая жрецу понять что некомпетентность его управляющего заставила меня закипеть от злости. — Мило делает хорошую репутацию своему дешевому спортивному залу, но нужно тренировать его мозги! Быть придворным посыльным — неблагодарное дело. На меня набросились герои Гомера, продающие цыплят на рынке Кротона, потом напал ваш тупой работник…

Я получал большое удовольствие от этой тирады. Нужно было установить свою власть. Знатное происхождение Гордиана означало, что он всегда мог рассчитывать на поддержку сената; я работал на Веспасиана, и если бы я расстроил сенатора — пусть даже и предателя — то не смог бы больше действовать от имени императора.

— Мило утверждал, что вы не будете со мной говорить. При всем уважении к вам, сенатор, это бессмысленно и оскорбительно для императора. Вернувшись в Рим, мне будет нечего сказать Веспасиану, кроме того, что нужно хорошенько встряхнуть его города в Великой Греции, поскольку понтифик храма Геры слишком упрям, чтобы узнать судьбу своего старшего брата.

— Какую судьбу? — Курций Гордиан смотрел на меня с презрением. — Мой брат стал заложником? Веспасиан мне угрожает?

— Для этого уже слишком поздно, сенатор. Вы со своим братом нашли повод для ссоры с кемто гораздо менее деликатным.

Затем, добившись, наконец, его полного внимания одним ярким предложением я описал пожар в храме.

Гордиан сидел на широком стуле. Он усадил свое неуклюжее тело в ближайшее место, куда смог приткнуться с минимальными усилиями. Когда я рассказал ему о смерти Курция Лонгина, он невольно вздрогнул, опустившись своими тяжелыми ногами на пол. Потом на него накатилась безумная волна чувств от ужасной кончины его брата. Сенатор стоял, неловко скривившись, не в состоянии поверить в эту трагедию, когда на него смотрел незнакомый человек.

Будучи хорошо воспитанным, я тихо вышел из комнаты, оставив его одного, пока сам ходил за порфировой урной. Несколько минут я постоял на улице рядом со своим мулом, тихонько поглаживая животное, пока смотрел на море и наслаждался теплыми лучами солнца. Тяжелая утрата, поразившая этот дом, не имела ко мне никакого отношения, однако, объявив о ней, я посочувствовал Гордиану. Я снял веревку, которой была связана огромная урна, заглянул внутрь и быстро закрыл крышку.

Прах человеческого существа кажется очень скудным.

Когда я снова вошел в комнату, Гордиан с большим трудом поднялся на ноги. Я освободил маленький столик, чтобы поставить урну с прахом его брата. Он покраснел от вспышки гнева, но потом постарался скрыть свои страдания, изменив выражение лица.

— Каков ответ Веспасиана?

— Сенатор? — Я огляделся вокруг, пытаясь найти место для чернильниц и тарелочек с фисташками, которые подвинул, чтобы пристроить урну.

— Моего брата вызвали в Рим, чтобы он объяснил нашу позицию…

— Император не говорил с ним, — перебил я. Я поставил то, что мешало, с краю на полку. — Веспасиан приказал устроить вашему брату славные похороны, и он сам, — сухо отметил я, — заплатил за эту урну. Когда вы придете в себя, я попробую объяснить…

Жрец Геры схватил маленький бронзовый колокольчик и с отчаянной жестокостью зазвонил в него.

— Убирайся из моего дома!

Ну, я и не ожидал, что меня попросят остаться на обед.

Обитатели этого дома стали сбегаться в комнату, но остановились, увидев, насколько потрясен жрец. Пока он не успел приказать им выставить меня, я заставил его услышать факты:

— Курций Гордиан, ваш брат пал жертвой вольноотпущенника, связанного с Атием Пертинаксом Марцеллом. Вы поймете, как умер Пертинакс. Повидимому, обвиняя сообщников своего старого господина, этот Барнаб убил вашего брата; теперь он может прийти за вами! Сенатор, я здесь для того, чтобы передать вам императорское расположение. Вам понадобится девять дней для официального траура. После этого я надеюсь с вами увидеться.

В коридоре я столкнулся с Мило, который только что пришел. Его зияющую рану окружал темный синяк.

Я мягко воскликнул:

— Отвратительная шишка! Не волнуйся насчет урны — я смыл кровь!

И прежде, чем он успел ответить, я выскочил через дверь.

Я снова появился в храме, когда уставшая процессия, спотыкаясь, шла по берегу. Всю дорогу коза упорно рвалась обратно. Ее положение почемуто вызывало у меня сочувствие. Я тоже большую часть своей жизни блеял и следовал определенной судьбе.

У них больше не осталось главного, так что старший проситель обратился ко мне.

— Иди домой, — скомандовал я, весело размышляя. — Подмети свой дом ветками кипариса…

— А что делать с козой?

— Эта коза, — с достоинством произнес я, думая о вкусных ребрышках, пожаренных на открытом воздухе с морской солью и диким шалфеем, — сейчас посвящена богине Гере. Оставьте ее со мной!

Люди, заказавшие жертвоприношение, собрали свои венки и потащились по домам; помощники побежали в храм, чтобы посмотреть, во что там играли несносные юные слуги, когда поняли, что за ними никто не смотрит. С улыбкой я решил сам позаботиться о козе.

Животное на длинной веревке несчастно дрожало. Козочка была маленькой и милой. К счастью для нее, хотя мне и нечего было есть, я, как жрец, внезапно почувствовал себя слишком чистым душой, чтобы сожрать священную козу Геры.

Лучше признаться откровенно: я не способен убить существо, которое смотрело на меня такими трогательными, грустными глазами.

XIX

Я не мог вспомнить, как считаются девять дней траура: с момента, когда человек умер, или когда об этом сообщили. Гордиан придерживался второго варианта; это плохо сказалось на моей гигиене, но так у него было больше времени, чтобы оправиться.

Девять дней я скитался по побережью, в то время как моя коза изучала прибитые к берегу бревна, а я рассказывал ей о лучших прелестях жизни. Я выжил на козьем молоке и пшеничных оладьях у алтаря. На ночь сворачивался калачиком между мулом и козой. Мылся я в море, но все еще пах животными, и негде было побриться.

Когда в храм приходили люди, я держался подальше от входа. Никто не хотел бы увидеть, что в святыне, которую они посещают в религиозных целях, живут бородатый бродяга и сбежавшая коза.

Через два дня заместитель верховного жреца вызвался поработать за Гордиана. К тому времени я организовал из служителей две команды по игре в мяч и проводил соревнования на берегу. Когда парни уставали, я усаживал их и читал вслух «Записки о Галльской войне». Свежий воздух и Верцингеториг оберегали их от неприятностей на большую часть дня, хотя я предпочел не углубляться в изучение их ночных привычек.

С наступлением темноты, когда все вокруг погружалось в тишину, я обычно в одиночестве шел в храм и, ни о чем не думая, сидел перед богиней супружеской любви и жевал ее пшеничные оладьи. Я не просил никаких одолжений, и повелительница никогда не разрушала мой скептицизм, появляясь как видение. Нам с ней не было необходимости общаться. Богиня Гера, должно быть, знала, что у Зевса, ее грозового мужа, были те же слабости, что и у личного осведомителя: слишком много свободного времени и слишком много любовниц, предлагающих, как его провести.

Иногда я стоял на шумящей кромке моря, погрузив ноги в воду и думая о Елене Юстине, которая тоже об этом знала. Меня терзали воспоминания о том юном привратнике в доме сенатора, который отказался впустить меня, чтобы всего лишь извиниться; она была разумной и предусмотрительной. Елена Юстина бросила меня!

Я пошел обратно в храм и злобно встал перед богиней супружеской любви. Королева Олимпа смотрела на меня каменным лицом.

На десятое утро, когда от голода и одиночества у меня уже помутился рассудок, за мной спустился на берег один из прислужников храма. Этого маленького грешника звали Демосфен — типичный мальчик при алтаре, на вид старше своих лет, однако видно было, что у него еще молоко на губах не обсохло.

— Дидий Фалько, люди начинают плохо думать о вас и вашей козе!

— Чушь, — печально отшутился я. — Эта коза пользуется уважением! — Демосфен уставился на меня бездонными глазами на красивом, ненадежном лице. Как и коза.

Прислужник вздохнул.

— Курций Гордиан в храме, Фалько. Он сказал, что вы можете пользоваться его частными термами. Хотите, потру вам спинку? — предложил он с намерением меня оскорбить. Я сказал, что, принимая его одолжения, только наживу проблем с козой.

В Кротоне я научился жить и без удобств. Я отправился прямиком в храм, привязал свою козочку у портика, потом поднялся в святилище к Гордиану.

— Благодарю за возможность помыться! — закричал я. — Должен признаться, что к этому времени я бы уже продался в рабство к какомунибудь одноглазому перегонщику верблюдов из Набатеи, если бы он сначала пообещал мне час в горячей парной! Сенатор, нам нужно поговорить о вашем пребывании здесь…

— Цезарь Домициан утвердил мой отпуск…

— Я имел в виду, насколько безопасен для вас Кротон. Император сохранит ваш отпуск. — Гордиан выглядел удивленным. — Политика империи заключается в том, чтобы поддерживать официальные акты Домициана.

— А как насчет неофициальных? — резко засмеялся сенатор.

— О, согласно политике, нужно выразить лютое неодобрение к ним — а потом посмеяться и забыть!

Мы вышли на улицу на крыльцо.

Гордиан двигался очень медленно, опустошенный изза утраты. Он сел и обмяк, как забродившее тесто в глиняном горшке, почти сморщившись, затем уставился на океан, как будто в его движущихся сверкающих волнах и потоках он увидел все философии мира — увидел их в новом понимании, но с новым глубоким отвращением.

— У тебя незавидная работа, Фалько!

— О, она посвоему привлекательна: путешествия, физические тренировки, встречи с новыми людьми всех родов деятельности… — Коза так натянула конец веревки, что могла жевать рукав моей туники. Я держал ее обеими руками; с глупым видом она заблеяла.

— Насилие и сообщения о несчастье! — с насмешкой сказал Гордиан. Я смотрел на него поверх чубчика на лбу у козы, поглаживая ее по широким белым ушам. Она опустилась на колени и принялась жевать конец моего пояса. — Фалько, что тебе известно об этом случае?

— Ну, давайте рассудим здраво! Многие люди — помимо тех, кто поддерживает покойного, не слишком оплакиваемого императора Вителлия, — принимают политику новой императорской династии не оченьто охотно. Но очевидно, что Флавии продолжат свой цирк. Сенат полностью утвердил Веспасиана. Он уже наполовину стал богом, так что все мудрые смертные принимают более благочестивый вид… Не хотите ли поведать мне, что ваш брат намеревался сказать императору?

— Он говорил от нас двоих. Мы, как ты сказал, приняли более благочестивый вид по отношению к Флавиям.

— Это трудно, — посочувствовал я, заразившись его плохим настроением. — Значит, несчастный случай с вашим братом, должно быть, стал для вас сильным ударом…

— Его убийство, ты имеешь в виду!

— Да — так что скажите мне, что он мог собираться сказать императору такого, что ктото так сильно захотел это предотвратить?

— Ничего! — нетерпеливо оборвал Гордиан. Я верил ему. Значит, оставалось только одно: это было чтото такое, что Лонгин узнал только после возвращения в Рим… Пока я размышлял, Гордиан мучительно нахмурился. — Должно быть, ты считаешь, что только мы сами во всем виноваты.

— Не совсем. Курций Гордиан, вы можете умереть от несчастного случая тысячей разных способов. Писец цензора както сказал мне, что свинцовые трубки, медные кастрюли, грибы, которые готовят молодые жены своим пожилым мужьям, купание в Тибре и женские кремы для лица все смертельно опасны; но, возможно, он был пессимистом…

Гордиан беспокойно качался на ступеньке.

— Моего брата удушили преднамеренно, Фалько. И это ужасная смерть!

Я тут же тихо заметил:

— Удушье происходит очень быстро. Насколько известно, это не болезненная смерть.

Через некоторое время я вздохнул.

— Возможно, я вижу слишком много смертей.

— И как же ты остаешься человечным? — спросил он.

— Глядя на труп, я вспоминаю, что у него гдето должны быть родственники; может, у него была жена. Если могу, нахожу их. Рассказываю, что произошло. Я стараюсь сделать это быстро; большинству людей нужно время, чтобы в одиночестве осознать все это. Но некоторые из них позже приходят ко мне и снова расспрашивают о подробностях. Это довольно неприятно.

— А что хуже?

— Думать о тех, кто хочет спросить, но никогда не приходит.

У Гордиана все еще был какойто загнанный вид. Я заметил, что хоть он призвал всю свою выдержку, чтобы противостоять Веспасиану, несчастье очень сильно подавило его.

— Мы с моим братом, — с большим трудом объяснял он, — думали, что Флавий Веспасиан — сабинский авантюрист из бездарной семьи, который превратит империю в развалины и заработает ей дурную славу.

Я покачал головой.

— Я непоколебимый республиканец, но не стал бы пренебрежительно отзываться о Веспасиане.

— Потому что ты на него работаешь.

— Я работаю за деньги.

— Тогда не принимай в этом участия.

— Я выполняю свои обязанности! — резко возразил я. — Мое имя числится в налоговом списке, и я ни разу не пропускал голосование! Важнее то, что я здесь, пытаюсь примирить вас с Веспасианом, чтобы дать ему вздохнуть свободно и восстановить развалины, доставшиеся ему в наследство от Нерона.

— Он на это способен?

Я колебался.

— Возможно.

— Ха! Фалько, для большинства римлян он все равно будет авантюристом.

— О, я думаю, он об этом знает!

Гордиан продолжал смотреть на море. Когда на нас стало светить солнце, он с большим усилием отодвинулся, словно морской анемон, мягкая серая капля, лежащая на камне и слабеющая.

— У вас есть дети? — спросил я, неловко пытаясь найти способ понять его.

— Четверо. А теперь еще двое моего брата.

— А ваша жена?

— Мертва, слава богам… — Любая женщина, которая высоко себя ценит, захотела бы дать ему хороший пинок; я знал как минимум одну. Возможно, он увидел это по моему лицу. — Ты женат, Фалько?

— Не совсем.

— Ктото есть на примете? — Если тот, кто задавал этот вопрос, не был слишком уж циничным, то для холостяка проще всего было притвориться. Я помедлил, затем кивнул. — Значит, детей нет? — продолжал он.

— Насколько я знаю, нет — и это не легкомыслие. У моего брата был ребенок, которого он никогда не видел; со мной такого не случится.

— А что случилось с твоим братом?

— Несчастный случай, в Иудее. Он был героем, как мне сказали.

— Это случилось недавно?

— Три года назад.

— А… тогда ты можешь сказать, как справляются с подобной ситуацией?

— О, сначала приходится терпеть грубое вмешательство людей, которые едва знали покойного; потом мы устраиваем дорогие поминки, которые не производят впечатления на их настоящих друзей. Мы чтим их дни рождения, успокаиваем их женщин, следим, чтобы их дети росли под какимто родительским контролем…

— Это помогает?

— Нет, не очень… Нет.

Мы оба хмуро улыбнулись, потом Гордиан повернулся ко мне.

— Повидимому, Веспасиан прислал тебя, потому что считает тебя убедительным, — усмехнулся он. Я завоевал его доверие хотя не стоило играть на том, что произошло с моим братом в пустыне. — Ты кажешься искренним. Что посоветуешь?

Все еще думая о Фесте, я не сразу ответил.

— О, Фалько, ты не можешь себе представить, какие мысли меня посещали! — Я мог. Гордиан принадлежал к типу таких измученных пораженцев, кто мог бы легко подвести под меч все свое семейство, а потом убедить какогонибудь верного раба убить и его тоже. Я ясно представил такую картину; все рыдают и портят хорошие ковры своей бесцельно проливаемой кровью — его типу никогда не следовало предпринимать попытки государственной измены. А если он и обнаглел до такой степени, то этот поступок не хуже, чем те, над которыми многие сенаторы каждый день размышляли за обедом.

Конечно, именно поэтому такие люди имели значение. Именно поэтому император так осторожно к ним относился. Некоторые заговоры рождались за поеданием холодных артишоков во вторник, но таяли за анчоусами с яйцом в среду. Курций Гордиан проявлял безумную настойчивость. Он связался с дилетантами, которые торопили события, хотя инстинкт самосохранения давно вернул бы любого другого к привычным забавам типа выпивки, азартных игр и соблазнения жен лучших друзей.

— Так какие остались варианты, Фалько?

— Веспасиан не будет возражать, если вы уедете в свое частное имение…

— Уйти из общественной жизни! — Настоящий римлянин. Такое предложение его шокировало. — Это приказ?

— Нет. Простите…

Пойманный на своей ошибке, я начинал терять терпение. Гордиан бросил на меня недоуменный взгляд. Я вспомнил, как живо он впервые приветствовал меня в роли верховного понтифика; я решил, что его, как примятую подушку, нужно взбить, поручив какуюнибудь роль в обществе.

— Император был впечатлен тем, что вы приняли религиозный пост, хотя он предпочел бы, чтобы вы заняли место, которое больше нуждается в вас… — Я говорил, как Анакрит. Я слишком долго проработал во дворце.

— Например?

— Пестум?

Теперь Гордиан притих. После ссылки на это суровое побережье, могущественный комплекс храмов в Пестуме представлял собой абсолютную роскошь.

— Пестум, — соблазнительно продолжал я. — Цивилизованный город с мягким климатом, где растут самые красивые фиалки в Европе, и все розы парфюмеров цветут дважды в год… — Пестум на западном побережье Кампании — легко досягаемый для Веспасиана.

— В какой должности? — Сейчас он говорил больше как сенатор.

— Я не имею полномочий утверждать это, сенатор. Но во время моей поездки сюда я узнал, что у них есть вакантная должность в большом храме Геры…

Он тут же кивнул.

Я это сделал. Все кончено. Я вытащил Курция Гордиана из изгнания и удачно заработал себе премию. О, если быть реалистичным, то я получу ее при условии, что Веспасиан согласится на решение, которое я предложил, только если нам когданибудь удастся прийти к согласию, что это решение ценно для империи — и в том случае, что он заплатит.

Я встал, разминая спину. Я чувствовал себя грязным и уставшим; знакомое состояние в моем деле. От недостатка приличного общения моя речь стала медленной. Ноги болели от бесчисленных царапин после того, как я пробирался по приморским зарослям по прихоти моей козы. Я был разбит. У меня выросла ужасная десятидневная щетина; наверное, я был похож на горного разбойника. Волосы огрубели, а брови затвердели от соли.

Наблюдая, как Гордиан начинал торжествовать от собственной удачи, я старался не думать о своих неприятностях. Если я действительно получу эту премию, то она станет одним маленьким взносом из четырехсот сестерциев, которые могли бы мне помочь добиться Елены. Осведомитель — это скучная старая профессия. Оплата паршивая, работа еще хуже, и если ты когданибудь найдешь женщину, то у тебя не будет денег, или времени, или энергии… И она все равно тебя бросит.

Я сказал себе, что мне станет лучше, как только я получу удовольствие в виде долгого часа в парной, с приличной горячей водой в достаточном количестве, в частных термах понтифика. Хорошая баня, когда действительно в ней нуждаешься, может помочь преодолеть практически все.

Потом я вспомнил, что этот неловкий ублюдок Мило разбил мою любимую бутылку с маслом в мансионе Кротона.

XX

Я наконецто был чистым, хорошо выбритым и начинал расслабляться, когда началась вся эта суматоха.

Поскольку терма была частной, на мраморной полочке постоянно жили несколько стеклянных и алебастровых баночек с интересными маслами. Я осторожно залез туда и приметил особую зеленую бутылочку с помадой для волос, чтобы нанести последний лечебный штрих…

Успокоившись в роскошной горячей парилке, я почувствовал, что могу оценить все произошедшее. У братьев Курциев было такое древнее генеалогическое древо, что еще Ромул и Рем вырезали на его мху свои имена. Для них Веспасиан был никем. Его хорошее управление ничего не значило; даже те сорок лет службы, которые он уже посвятил Риму. У него не было денег и знатных предков. Людям, у которых нет ничего, кроме таланта, непозволительно дорастать до высших должностей. Тогда какие возможности существуют для растяпаристократов и дураков?

Лонгин и Гордиан, два впечатлительных болвана, у которых статус выше умственных способностей, должно быть, стали легкой добычей для более сильных людей с более безнравственными идеями. Лонгин жестоко заплатил за это, а все, чего сейчас действительно хотел Гордиан, это бегство, за которое он смог бы оправдаться перед своими сыновьями…

В этот момент тяжелые шаги вывели меня из задумчивости.

Когда я вместе с рабом, которого послали позвать меня, выбежал на улицу, из храма в дом на самодельных носилках несли раненого человека. На крыльце Мило яростно спорил с Гордианом; когда появился я, с мокрыми кудряшками, намазанный прекрасными маслами и завернутый в маленькое полотенце, Верховный жрец холодно воскликнул:

— Фалько был в бане!

Я сказал:

— Спасибо за алиби; что за преступление?

Гордиан, чья обычная серая бледность превратилась в болезненно белую, кивнул, когда мимо нас в дом пронесли человека без сознания. Это был заместитель жреца, тот самый, который исполнял обязанности понтифика, пока Гордиан был в трауре. Вуаль, которая покрывала его голову у алтаря, все еще была намотана на него, окрасившись в темнокрасный цвет.

— Беднягу нашли истекающим кровью с раной на голове. Его ударили подсвечником. Ктото оставил твою козу здесь, в храме…

— Если вы пытались обвинить меня, то это бестактно! — зло перебил я. — Я никогда не приводил ее в святилище, что вы отлично знаете! — Раб принес мне тунику, и я с некоторым трудом натянул ее, поскольку все еще был мокрым.

— Фалько, к удару плохо прицелились; он может выжить — но в таком случае он просто счастливчик…

— Прекратите рассуждать, удар предназначался вам! — Я одернул свою прилипшую к телу тунику, отворачиваясь от Гордиана к его управляющему, который бросил на меня сердитый косой взгляд. — Мило, я держался подальше от храма, пока там находились посетители. Ты был на страже? — Громила, казалось, не хотел разговаривать, все еще не забыв, как я ударил его по голове в Кротоне. — Подумай, Мило! Это срочно! Был ли здесь ктонибудь, кто вел себя както неестественно? Ктонибудь задавал вопросы? Кто по какимто причинам тебе запомнился?

Это была тяжелейшая работа, но мне удалось вытянуть из Мило приметы возможного посетителя. Этот человек настаивал, чтобы его жертвоприношение совершил лично Гордиан. Слуги не пустили его, сказав, что понтифик не будет совершать жертвоприношений до сегодняшнего дня.

— И сегодня утром он снова приходил сюда? — Мило показалось, что да.

— Почему ты в этом уверен? — отчеканил сам Гордиан.

— Изза лошадей, — пробормотал Мило.

Я резко поднял глаза.

— Лошадей? Не пегая ли вьючная и чалая с дергающимися ушами? — Мило нехотя согласился.

— Ты знаешь этого негодяя, Фалько? — с негодованием закричал Гордиан, как будто подумал, что я с этим человеком заодно.

— Он следовал за мной по пути сюда, по крайней мере, от Салерно, возможно, от Рима… — Наши глаза встретились. Мы оба подумали об одном и том же.

— Барнаб!

Я схватил жреца за локоть и толкнул его в дом, где он мог бы чувствовать себя более или менее безопасно.

Для меня не могло быть сомнений, что нападавший был уже далеко, но мы послали Мило и нескольких слуг прочесать местность. Недалеко от берега мы видели корабль, который только подогрел наши подозрения о том, что у противника могли быть сообщники, которые выручали его лодкой, лошадьми и всем остальным. Гордиан застонал, обхватив голову руками. Он позволил себе представить, как его заместителя, закрытого вуалью так, что его нельзя было узнать, ударили по голове, когда он стоял в молитве, держа руки на главном алтаре…

— Я оставил в Риме свою семью, Фалько. Они в безопасности?

— От Барнаба? Я не оракул, сенатор. Я не сижу в пещере, жуя лавровые листья; не могу просто погрузиться в транс и предсказать его следующий шаг… — Жрец в отчаянии кусал нижнюю губу. — Этот человек убил вашего брата, — терпеливо напомнил я ему. — Веспасиан настаивает, что за это отвечает он. Теперь Барнаб пытался напасть на вас; когда он узнает о своей ошибке, то может попытаться снова. — Гордиан уставился на меня. — Сенатор, это подтверждает мои подозрения: ваш брат Лонгин представлял какуюто угрозу. И вы тоже, повидимому. О чем бы ни было известно вашему брату, он мог послать вам сообщение между встречей с вольноотпущенником в доме жреца и походом в храм Геркулеса тем вечером; должно быть, Барнаб боялся, что он это сделал. Если от Лонгина чтонибудь придет, то в ваших интересах рассказать мне об этом…

— Конечно, — пообещал понтифик, но неубедительно.

Забывшись, я схватил его за плечи и встряхнул.

— Гордиан, единственный способ остаться в безопасности, это если я первым достану Барнаба! С вольноотпущенником разберутся, но его нужно найти. Вы можете сказать мне чтонибудь, что могло бы помочь?

— Ты охотишься за ним, Фалько?

— Да, — сказал я, потому что хотя эта сомнительная привилегия досталась Анакриту, я был полон решимости взять Барнаба, если смогу.

Все еще находясь в шоке после сегодняшнего наглядного доказательства собственной опасности, Гордиан казался рассеянным.

— Вы с Пертинаксом были в близких отношениях, — настаивал я. — Вы знали его вольноотпущенника? Он всегда был таким опасным?

— О, я никогда не имел никаких дел с его работниками… Он запугал тебя?

— Не очень, но я воспринимаю его всерьез! — Я ослабил тон. — Не многие вольноотпущенники считают, что их обязанности по отношению к патрону включают убийство. К чему такая излишняя преданность?

— Барнаб считал, что у его господина золотая судьба. Если уж на то пошло, то и Пертинакс думал так же! Его приемный отец внушил ему огромное чувство собственного достоинства. На самом деле, если бы Пертинакс остался в живых, опасен был бы он сам.

— Амбиции? — тихо усмехнулся я. Мертвый он или нет, мне уже надоело все, что связано с этим Пертинаксом, изза его брака с Еленой. — Пертинакс жаждал власти для себя?

— Пертинакс был ужасным хамом! — возмутился Гордиан с внезапным всплеском нетерпения. Я согласился. — Ты знал его? — неожиданно спросил он.

— Мне это не нужно, — угрюмо ответил я. — Я знал его жену.

Отведя бывшему мужу Елены Юстины место в цепочке человечества ниже, чем букашке на коровьей лепешке, я с трудом мог поверить, что этот человек вынашивал планы на империю. Но после Нерона появилось несколько странных кандидатов; одним из них был Веспасиан. Если вольноотпущенник считает, что смерть Пертинакса отняла у него шанс стать главным министром императора, то его мстительность становится понятной.

Курций Гордиан молча постоял, потом сказал:

— Будь осторожен, Фалько. Атий Пертинакс был опасной личностью. Он, возможно, и мертв, но я не верю, что так закончилось пагубное влияние этого человека!

— Что это значит, сенатор? — Если верховный жрец хотел казаться загадочным, я мог бы не пытаться воспринимать его всерьез.

Вдруг он улыбнулся. От этого его лицо неприятно сморщилось, а зубы следовало бы оставить строго для личного пользования — они были обломаны и все в пятнах.

— Возможно, днем я жую лавровые листья! Тогда с зубами все ясно.

Мне пришлось оставить Гордиана здесь, потому что вернулись люди, отправленные на поиски, — само собой, без нашего парня. Но они нашли одну вещь, которая могла оказаться полезной. За святилищем в храме лежала записная книжка, которая скорее принадлежала нападавшему, а не заместителю жреца: в ней было несколько записей, похожих на счета из таверны: «табак: один асс; вино: два асса; еда: один асс…» Эти расчеты, казалось, принадлежали какомуто бережливому типу, который с подозрением относился к хозяевам трактиров — ну, тогда был огромный выбор! Что в особенности привлекло мое внимание, так это список на первой странице, который был похож на даты — в основном в апреле, но несколько в мае — рядом с названиями «Галатея», «Лузитания», «Венера из Пафоса», «Конкордия»… Это не лошади, их всех звали бы «Буян» и «Гром». Произведения искусства, возможно, — список торговца на аукционах? Если это были статуи или картины, которые сменили хозяев на протяжении последних шести недель, то, должно быть, это известная коллекция, которую распродали по частям; Гемин знал бы наверняка. Другой вариант, который я, в конце концов, предпочел: похоже на график отплытий, а величественные символические названия представляли корабли.

Мне больше нечего было делать на мысе Колонна. Я очень хотел оттуда уехать. Перед моим отъездом Гордиан угрюмо сказал:

— Вольноотпущенник слишком опасен, чтобы ловить его в одиночку. Фалько, тебе нужна помощь. Как только Мило поможет мне безопасно устроиться в Пестуме, я пошлю его к тебе, чтобы вы объединили силы…

Я вежливо поблагодарил Гордиана, пообещав себе по возможности избежать такого удара судьбы.

Вернувшись в Кротон, я наткнулся на Лэса, хотя совсем не ожидал увидеть его еще раз, а он, казалось, был весьма удивлен встречей со мной. Но я узнал, что пока я бродил по берегу Колонны, этот замечательный непоседа Лэс сплавал в Тарент. Мой новый добрый друг сказал мне, что поспрашивал про Барнаба на старой ферме Пертинакса, которая теперь является собственностью империи.

— Кого ты спрашивал?

— А кто должен был чтонибудь знать? Его мать, страшная ведьма. Зевс, Фалько! — пожаловался Лэс. — Эта старая мерзкая проститутка выгнала меня из своего дома сковородкой с кипящим жиром!

Я ласково поддержал его.

— Лэс, ты должен был очаровать ее еще до того, как она подойдет к печи. Брось в дом через порог кошелек. Но помни, что обычная бабуля может с двадцати метров определить, что кошелек набит всего лишь камнями!

Лэс беззаботно произнес:

— Ей не нужны деньги, только моя кровь. Эта противная старуха начала жизнь рабыней, но теперь она свободна и за ней присматривают люди — предполагаю, Барнаб об этом позаботился.

— Ее любящий мальчик! Как она выглядит?

— От нее пахнет, как под мышкой у тигра, и она совсем не ориентируется во времени. Если эта спятившая старая кошелка вообще чтото знает, то ты можешь оставить средства вольноотпущенника себе. Насколько я смог понять, она думает, что он мертв.

Я засмеялся.

— Лэс, я готов поспорить, что моя мать думает так же; но это означает лишь то, что я неделю не писал домой!

События на мысе Колонна показали, что Барнаб был очень даже жив.

Я должен был поехать сам, чтобы лично посмотреть на эту злую старую калабрийскую летучую мышь и разобраться во всей истории. Но жизнь слишком коротка; невозможно сделать всего на свете.

Я показал Лэсу записную книжку, которую мы нашли в храме Геры.

— Погляди на список: нон апреля, «Галатея» и «Венера из Пафоса»; за четыре дня до идов, «Флора»; за два дня до мая, «Лузитания», «Конкордия», «Парфенопа» и «Грации»… — Это чтонибудь значит? Я думаю, это корабли. Мне кажется, либо график постановки кораблей в док, либо, что более вероятно в это время года, расписание плавания…

Лэс посмотрел на меня своими ясными черными глазами дрозда.

— Я ничего не узнаю.

— Ты говорил, что сам плавал в Александрию!

— Здесь не упоминается Александрия! — возразил Лэс с таким обиженным видом, словно его завалили на вопросе по его профессиональной сфере. — Это было давно, — стыдливо признался он.

Я безжалостно улыбнулся Лэсу.

— Давно и неправда, так?

— Ладно, оставь мне список, я поспрашиваю…

Я покачал головой, пряча книжку себе в тунику.

— Спасибо, я оставлю его себе. Все равно тут, наверное, нет ничего важного.

Обаяние его несимметричного лица имело страшную силу, поскольку, хотя от одного взгляда на воду во время прилива меня тошнило, я почти согласился отправиться в Регий с Лэсом на его корабле. Но от морской болезни можно умереть; я предпочел остаться на суше.

Я подарил козу Лэсу. Я подумал, что она, возможно, закончит свою жизнь на берегу в чьейнибудь похлебке. От этой мысли мне стало плохо. Но существовали две вещи, которыми личному осведомителю лучше себя не обременять: женщины и домашние животные.

Я не сказал, что она священна. Убиение священного животного приносит страшное несчастье, но, как показывает мой опыт, только если знаешь, что сделал. Когда не знаешь и не беспокоишься, у тебя больше шансов.

Коза спокойно пошла с Лэсом: ненадежное существо, как большинство моих друзей. Я сказал ей, что если ей придется быть съеденной моряком, то я не смогу поручить ее более подходящему человеку, чем этот.

XXI

Так я вернулся, чтобы рассказать императору о своих успехах в Бруттии.

Неделя, которую я провел в Риме, была ужасна. Моя мать презирала меня за то, что мне не удалось привезти ей лакрицу. Ления угрожала изза трехнедельной арендной платы. Елена Юстина ничего не передавала. В доме Камилла я узнал, что она уехала из Рима, чтобы провести разгар лета в уединении за городом; гордость не позволила мне спросить у привратника, где именно. Отец Елены, очень приятный человек, должно быть, слышал, что я пришел; он послал за мной раба, чтобы пригласить на ужин, но я был для этого слишком расстроен.

На фоне всех этих неприятностей я с некоторым беспокойством вошел во дворец, чтобы отчитаться. Прежде чем встретиться с Веспасианом, я отыскал Анакрита, чтобы поделиться впечатлениями.

Я нашел его в тесном кабинете, когда он изучал счета. Мне удалось выудить признание, что он потерпел неудачу в поисках Ауфидия Криспа, заговорщика, который сбежал в Неаполь. Также всплыло, что он ничего не добился в отношении Барнаба; даже мое известие о том, что вольноотпущенник совершил еще одно нападение на сенатора, не воодушевило его. Сейчас Анакрит проверял людей, которые организовали торжественный въезд императора в Рим после победы над Иудеей, так что его мысли были заняты участниками и нормами дневной оплаты; казалось, он совсем потерял интерес к заговорам.

Проклиная его за раздражительность и сосредоточенность на самом себе, я поковылял на встречу с императором, чувствуя себя совершенно одиноким.

После того как я закончил свой рассказ, Веспасиан на некоторое время задумался.

— Цезарь, надеюсь, я не перешел границу?

— Нет, — наконец ответил он. — Нет, все нормально.

— Вы дадите Гордиану должность в Пестуме?

— О, да! Хорошо, что его это устраивает…

Противостоять императору — это крайне эффективное дело! Гордиан получил большое удовольствие от заговора со своими приятелями, после чего просто сидел на Колонне и жевал поджаренное на сковородке мясо с алтаря, ожидая своей награды. Я ничего не сказал, но то, что подумал, могло отразиться у меня на лице.

У нас был короткий безрезультатный спор о деньгах, а потом Веспасиан продолжал смотреть на меня както странно. Чувство, что меня исключили из секретного дворцового соглашения, снова начинало меня раздражать, но как только мое возмущение вызвало у меня желание сбежать, чтобы шесть месяцев пасти овец на горе Этна, император вскользь заметил:

— Мне следовало и за владельцем судна послать тоже тебя!

Мне понадобилось мгновение, чтобы осознать, что он, возможно, предложил мне работу.

— О? — произнес я нечаянно.

— Угу! — сказал он с хмурой улыбкой. — Анакрит сделал все возможное, как он говорит, но ему пришлось привезти обратно мое письмо Криспу с пометкой «адрес неизвестен».

— О, как не повезло! — воскликнул я.

Мне очень нравилось чувство, которое сейчас меня наполняло. Император, возможно, это понимал.

— Мне кажется, — оживленно предположил Веспасиан, — тебе не очень хочется покидать Рим так сразу после возвращения?

С важным видом я покачал головой.

— У меня пожилая мама, император, которой нравится, когда я нахожусь рядом! Кроме того, — добавил я, понижая голос, потому что это было серьезно, — я ненавижу работу, где уже прошелся какойто неудачник и сжег все мосты.

— Я ценю это. Но Ауфидию Криспу принадлежит половина Лация, — сказал мне Веспасиан не без следа зависти. — Так что я вынужден беспокоиться, когда не могу с ним связаться.

Лаций — это освященная временем сельскохозяйственная область, богатая оливковым маслом и вином. Новый император, который локтями отпихнул своих противников, будет внимательно относиться к человеку, играющему важную роль в Лации.

Я улыбнулся императору. Никто из нас не упомянул святого слова «дипломатия».

— Ну, император, многие люди бросились бы наутек, когда с ними здоровается придворный шпион!

— Может случиться так, что с ним поздоровается ктонибудь еще похуже. В качестве моего доброго жеста я хочу, чтобы ты предупредил Криспа. Найди его, Фалько; и найди его раньше, чем это сделает Барнаб!

— О, я найду его. Мне кажется, для этого понадобится, — любезно предложил я, — сменить внешность, чтобы быть совершенно не похожим на государственное должностное лицо…

— Точно! — сказал Веспасиан. — Письмо у моего секретаря. Это первосортный папирус, так что, когда найдешь Криспа, постарайся не уронить документ в вино.

Я заметил, что цены в районе Неаполитанского залива, как известно, высоки, однако не смог убедить императора повысить мое дневное содержание.

— Но дорога за счет государства, — вот лучшее, что он мог предложить. — Есть корабль, называется «Цирцея», который я хочу вернуть отцу Пертинакса; я узнал, что раньше он стоял в Помпеях, так что ты можешь плыть туда на нем, чтобы вернуть старику.

Я считал, что смогу достать себе сухопутное средство передвижения. Однако доступ к торговому судну давал много возможностей; я вспомнил о некоторых брошенных вещах, которые могли бы увеличить мои средства к существованию и в то же время обеспечить удобную маскировку… Я появлюсь в Кампании как путешественник, продающий свинец.

Уходя, я заглянул в кабинет Анакрита, где он все еще сидел с хмурым видом над стопкой скучных счетов. Я подарил ему широкую счастливую улыбку и помахал, чтобы подбодрить его.

В ответ он наградил меня взглядом, который намекал, что я стал ему врагом на всю жизнь.

Несмотря на Анакрита, в процессе подготовки к путешествию в Неаполь я начинал радоваться все больше и больше. Я без особого труда отыскал одного бывшего заговорщика. Казалось, что этот второй будет не хуже. Разыскивать мужчин, как и ухаживать за женщинами, было моим образом жизни. Я без особых усилий научился добиваться и того, и другого.

Если бы я знал чтото об этом другом человеке, которого собирался искать в Кампании, то у меня, возможно, было бы иное настроение.

И если бы я знал о женщине, которую там встречу, то я, возможно, вообще бы не поехал.

XXII

Когда мы пересекали равнину Капуи, у нас произошла первая авария.

К тому времени мой друг Петроний Лонг, стражник, вспомнил, что когда мы в последний раз ездили отдыхать, он сказал, что никогда больше не поедет. Я работал, используя семейство Петро как прикрытие. Одного из моих многочисленных племянников, Лария, которому только что исполнилось четырнадцать, отправили с нами, потому что, как сказала его мать, у него был трудный переходный возраст. Моя сестра решила, что Ларию нужен контроль. Вряд ли он его получит. На мой взгляд, курорт существовал для того, чтобы дать мне возможность вести себя безответственно.

Я высказал эту мысль прямо перед Аррией Сильвией, женой Петро; это была одна из уже нескольких ошибок, а мы еще находились в десяти милях от моря.

Воздух становился все более морским. Как Петроний, так и Сильвия предполагали, что мы направлялись в Байи, лучший курорт на заливе, но Байи находились намного севернее того места, куда мне нужно было попасть. Я думал, когда же безопаснее об этом сообщить.

Мы уже проехали Капую. Утесы Апеннин, покрытые белыми рубцами, все еще тянулись слева от нас, но холмы по правую руку, пропитанные влагой от дождей, уже закончились. Далеко впереди плоская равнина погружалась в низкий серый океанский горизонт. Мы искали гору Везувий, которая отделялась от основной горной цепи недалеко от Неаполя.

Поводья держал Петроний. Он любил управлять, и поскольку сзади сидела его семья, то естественно, что отвечал за них он. Мы ехали в повозке, запряженной волом: трое взрослых, трое маленьких девочек, корзины с продуктами, множество амфор, одежда, которой хватило бы на путешествие длительностью шесть месяцев, несколько котят в том возрасте, когда они неугомонны и все изучают, мой угрюмый парень Ларий и пятнадцатилетняя соседка, которую Сильвия взяла в качестве помощницы. Эта девочкаподросток была странным созданием, впадающим в дикое плаксивое состояние. Ее звали Оллия. У этой служанки была мечта, только она все никак не могла решить, какая именно.

Я предупредил Сильвию, что Оллию обязательно соблазнит на пляже какойнибудь хитрый рыбак. Сильвия лишь пожала плечами. Она была маленькой и грубой. Петроний терпел ее только благодаря своему легкому доброму характеру, но меня она пугала.

Петроний Лонг взял Сильвию в жены около пяти лет назад. Она была дочерью чеканщика монет. Как только мы вернулись домой из Британии, я наблюдал, как Сильвия со своим отцом насели на Петро, словно две старухи, выбирающие на рынке свежую кильку для праздничного угощения. Я ничего не сказал. Не было смысла его расстраивать. Его всегда привлекали привередливые девушки с плоской грудью и пренебрежительным голосом, которые им помыкали.

Пока брак был на удивление удачным. Отец Сильвии помог им очень хорошо устроиться, что показывало, насколько он благодарен, что избавился от дочери. Наверняка парочка ссорилась, но оставляла это между собой. Когда они за довольно короткий срок произвели на свет Петрониллу, Сильвану и Тадию, не было никаких оснований считать, что Петро сделал это только ради славы трижды отца, чтобы улучшить свои гражданские права. Он обожал своих детей; у меня было подозрение, что Петро даже стал романтиком по отношению к своей жене. Но хотя в некоторых аспектах Сильвия была о нем очень высокого мнения, для нее он всегда был ничем.

У Петро был довольно спокойный подход к отцовству. Когда его шумные малыши забирались на него, он продолжал заниматься своими делами. Двое старших карабкались по его могучей спине, а потом снова съезжали вниз, порвав пояс от туники. Тадия, самая маленькая, сидя у меня на коленях, осматривала местность. Зная, что ей нельзя сосать свой большой палец, она кусала мой. Личные осведомители — это животные со стальной челюстью и жестоким сердцем, которые обращаются с женщинами как с бродягами. Но Тадии было всего два года; она еще не могла оценить, что ее добрый дядя Марк подцепил бы любую хорошенькую девочку, чтобы поиграть с ней, а потом бросил бы, как только ему улыбнулась следующая…

Петроний остановил повозку.

У Тадии были большие глаза, панический хныкающий вид. Ее отец холодно попрекнул меня:

— Ей, очевидно, нужно в туалет, так почему ты не мог сказать?

Тадия Петрония была известна тем, что переносила страдания молча; как раз тот тип женщин, которыми я всегда стремился обладать, но никогда не мог.

К этому времени мы все уже устали и начали сомневаться, действительно ли это путешествие было умной мыслью.

— Ну, я остановился, — объявил Петроний. Он был преданным своему делу возницей, который терпеть не мог остановок, хотя с тремя детьми младше пяти лет у нас их было много.

Никто не пошевелился. Я вызвался спустить Тадию на землю.

На равнине Капуи не было общественных туалетов. Однако никто не станет возражать, если несчастная двухлетняя девочка польет растения.

Пока мы с Тадией, спотыкаясь, бродили по округе, Петроний Лонг ждал в повозке. Мы находились в самом плодородном регионе Италии, чьи цветущие виноградники, аккуратные огороды и кривые оливковые рощи тянулись от великой реки Вольтурн до красивых гор Лактарий, где стада по численности достигали шестисот овец. С таким же успехом мы могли бы находиться в пустыне Аравии. Нам пришлось искать куст. В том месте, где мы стояли, была только чахлая поросль. В два года Тадия была светской женщиной, что означало, что она отказывалась от выступления на публике, поскольку в радиусе пяти миль ктото мог прятаться в лисьей норе и увидеть ее.

Поиски укрытия для Тадии заняли столько времени, что мы уже с трудом видели дорогу. Она была восхитительно спокойна. С веточки цветущего ракитника на нас прыгнул кузнечик, а под ногами чувствовался одурманивающий запах теплого смятого тимьяна. Повсюду пели птицы. Мне, возможно, захотелось бы побродить и насладиться природой, но строгий взгляд Петрония дал понять, что семья спешит ехать дальше.

Мы с Тадией хорошенько смочили ее куст, потом вышли.

— Хм! Тадия Лонгина, смотри, какая красивая бабочка; давай постоим и понаблюдаем за ней… — Тадия смотрела на бабочку, пока я нервно уставился на дорогу.

Я заметил, как там внезапно появилось чтото темное и мрачное. Вокруг наших спутников толпилась куча всадников, словно стая воробьев у хлебной корки. Затем поднялась стройная фигура Аррии Сильвии, как будто она произносила перед сенатом речь Катона Старшего о необходимости разрушить Карфаген… Всадники както поспешно поскакали прочь.

Я схватил Тадию, бросился к дороге, поймал убежавшего котенка, запрыгнул и сел рядом с Петронием, который уже пустил повозку.

Сильвия сидела в напряженном молчании, пока я старался не выдать своего волнения, а Петроний гнал вола. Он сидел и правил, как обычно, за исключением тех моментов, когда замечал впереди узкий мост или слышал ссоры детей, что его напрягало. Петро левой рукой легко держал поводья, опираясь вперед на одно колено, а правая рука лежала на груди. С виду казалось, что он пытался унять первые признаки сердечного приступа, однако он просто так расслаблялся.

— Что тут произошло? — осторожно произнес я.

— О… — Перед тем, как заговорить, Петро медленно расправил плечи. — Полдюжины сквернословящих деревенщин в бронированных шлемах искали какогото идиота, который наступил им на ногу. Они лапали нашего котенка и всем нам угрожали, пока Сильвия не сказала им, что она о них думает… — Узнавать от Сильвии то, что она думает, это такое же испытание, как залетевшая в нос мошка. — Я притворился простым римлянином, который всего лишь остановился у большой дороги поругаться со своей женой… — Мне стало интересно, о чем они ссорились; зная их, можно предположить, что обо мне. — Они поехали в сторону Капуи. Главарь в противном зеленом плаще сказал, что я все равно не тот…

— А кто же тогда им нужен? — кротко спросил я.

— Какойто тупой ублюдок Фалько, — рявкнул Петроний.

XXIII

Конец июня: все, кто смог, уехали из Рима. Некоторые отправились на свои загородные виллы. Большинство из тех, кто выбрал море, должно быть, приехали за два дня до нас. Толпы людей только усугубляли мою проблему; я предпочел бы находиться в безопасности за дверями своего дома.

По крайней мере, я знал свое положение: Барнаб все еще прятался в этом ужасном зеленом плаще. Он был здесь, в Кампании — и сейчас искал меня.

Вокруг залива располагалось множество городов и деревень, но некоторые исключили мы, а остальные отвергли нас. Сам Неаполь с его красивыми летними дворцами казался слишком вычурным, чтобы мы могли себе его позволить, в то время как Путеолы, будучи для Рима главным выходом к морю до развития Остии тридцать лет назад, оставались шумным торговым портом. Мизены кишели государственными служащими, поскольку там располагался флот. Байи, модное место для купания, были попроще, но полны грязных домов, куда отказывались пускать с детьми. Суррент перешагнул через изумительный залив, куда можно было попасть либо морем, либо по долгой извилистой дороге; если меня преследовал сумасшедший убийца, то Суррент мог стать опасной ловушкой. Помпеи были слишком дерзкими, Геркуланум — чересчур чопорным, а термальный источник в Стабиях переполнен хрипящими пожилыми гражданами и их раздражительными женами. На склонах Везувия было несколько деревень, но детям обещали море.

— Если еще один нищий домовладелец Кампании покачает головой, глядя на наших котят и ночные горшки, — признался мне Петроний опасным тихим тоном, — мне кажется, что я выйду из себя!

— Как насчет Оплонтиса? — предложил я, пытаясь принять обычный невинный вид.

Оплонтис был маленькой рыбацкой деревушкой в центре залива, о прелестях которой красноречиво говорил распространяющийся повсюду запах жареной кефали. Его гордостью были чрезвычайно элегантные виллы, заколоченные досками. Контрабандисты мирно выпивали, а мальчики на берегу, притворяясь, что зашивают сетки, смотрели на нас. Это место показалось подходящим. Это место показалось дешевым. Оно показалось довольно маленьким, а значит безопасным; если сюда с шумом ворвется вооруженная банда из Геркуланума, то из каждого домика на берег выбежит любопытная толпа. Оплонтис оказался тем местом, где я захотел остановиться.

Мы нашли какуюто старую бабу с редкими зубами, которая сдала нам две потрепанные комнаты на первом этаже обшарпанного постоялого двора. Я заметил, что Петроний выясняет, как можно вывести его семью через конюшню с задней стороны здания в случае, если во двор войдет ктото подозрительный.

Здесь никто больше не проживал; мы понимали почему.

— Мы можем пожить здесь одну ночь, — пытался убедить себя Петро. — Потом на завтра найдем чтонибудь получше… — Он знал, что раз уж мы здесь остановились, то останемся до конца.

— Нам следовало остановиться в Байях! — жаловалась Сильвия. Даже когда большинство путешественников устают, как собаки, жены некоторых людей всегда находят силы поплакаться. Ларий принюхивался; он почувствовал необычный запах. Наверное, морские водоросли. А может, и нет.

— О, Ларий, заткни себе нос! — прикрикнул я. — Подожди, когда понюхаешь общественный туалет в Стабиях и канализацию в Помпеях!

Во внутреннем дворике были фонтанчик и худая виноградная лоза, вьющаяся по беседке. Мы с Ларием умылись и сидели на скамейке, пока Сильвия готовила нам постели. Мы заметили, что она хотела поругаться с Петро. В одной из наших комнат было окно, прикрытое шкурой, через которое нам с Ларием удалось подслушать семейную ссору; фраза «Ничего кроме проблем!» прозвучала несколько раз: это обо мне.

Возлюбленная Петро сообщила ему, что завтра с первыми лучами солнца они повезут детей домой. Его ответ был слишком тихим, чтобы расслышать. Когда Петро ругался, это было ошеломляюще грубо, но ужасно тихо.

Наконец все успокоилось; потом Петро спустился во двор. Он вылил себе на голову ведро воды, помедлил, потом присел с нами на скамейку — очевидно, ему необходимо было побыть одному. Он принес зеленую глазурованную бутылку, хлебая прямо из нее, как путешественник, который заехал дальше, чем хотел, и пережил много неприятностей.

— Ну, как помещение? — рискнул спросить я, хотя догадывался.

— Скверное. Четыре кровати и ведро.

— Сильвия расстроена?

— Пройдет. — Слабая измученная улыбка коснулась губ Петро. — Мы положили детей и Оллию в одну комнату; вам двоим придется ночевать с нами.

Дешевый ночлег для нашей большой компании породил тактические проблемы: для Петро с Сильвией они оказались хуже. Я предложил увести Лария на часок, но Петро только раздраженно заворчал.

Он снова отхлебнул из своей бутылки, которую больше никому не предложил. Опять оказавшись в тихом местечке и с выпивкой, Петро вскоре достаточно расслабился, чтобы возмутиться:

— Ты должен был предупредить меня, Фалько!

— Послушай, я найду другую ночлежку…

— Нет, если тебя преследует какойто громила, собравший шайку бандитов, я хочу, чтобы ты был в моем поле зрения!

Я вздохнул, но ничего не сказал, потому что спустилась жена Петро.

Сейчас Сильвия выглядела спокойнее. Она испытывала чувство злорадной гордости, потому что знала свое дело, что бы ни случилось, поэтому принесла нам поднос с чашами. Ларий держал бутылку; я ее не трогал. Я с нетерпением ждал возможности попробовать знаменитые вина Суррента и Везувия, хотя определенно не сегодня.

— Фалько, ты должен был нас предупредить! — резко обвинила меня Аррия Сильвия, как будто действительно думала, что Петроний этого не сказал.

Я вздохнул.

— Сильвия, у меня есть одно дело. Я бы хотел остаться в кругу семьи и никому не мешать. Как только смогу встретиться с человеком, с которым мне необходимо поговорить, я уеду. Петроний не имеет к этому никакого отношения…

Сильвия фыркнула. Ее голос стал напряженнее:

— О! Я знаю вас обоих! Вы бросите меня со всеми детьми в этой ужасной деревне, пока будете делать то, что вам нравится! Я не узнаю, где вы, или что вы делаете, или к чему вообще все это. Кем, — спросила она, — были те люди сегодня днем? — Сильвия ловко уловила все, что пытались скрыть ее спутники.

Наверное, я устал. Я чувствовал, что больше не могу; типичное для отпуска настроение.

— Тот в зеленом, должно быть, недовольный вольноотпущенник по имени Барнаб. Не спрашивай, кто одолжил ему кавалерию. Ктото мне говорил, что он мертв…

— Призрак, да? — отрывисто произнес Петроний.

— Вопрос времени! — Петро подарил мне язвительную улыбку; я решил сосредоточиться на Сильвии. Я налил ей выпить; она так жеманно попивала вино, что мне хотелось скрипеть зубами. — Слушай, ты знаешь, что я работаю на Веспасиана. Некая группа людей упрямится признавать его императором; я убеждаю их, что это плохая идея…

— Убеждаешь? — спросила Сильвия.

— Повидимому, — сухо сказал я, — новая дипломатия состоит из разумного обсуждения — подкрепленного внушительными взятками.

Я слишком устал, чтобы спорить, а еще больше боялся ее. Сильвия слегка напомнила мне Елену в худшем смысле, но споры ни о чем с ее высочеством всегда приносили мне внутреннее удовлетворение, которое некоторые мужчины находят в игре в шашки.

— Ты все еще получаешь от Веспасиана какиенибудь приличные деньги? — придирался Петроний. Мой ответ мог бы быть грубым, но мы хотели хорошо провести здесь время, так что я сдержался. В грязном жилище у Неаполитанского залива никто не скажет спасибо за сдержанность.

— Я хочу знать, что ты здесь делаешь? — вмешалась Сильвия.

— Мой беглец находится на судне, которое заметили в этих окрестностях…

— Заметили где? — настаивала она.

— На самом деле в Оплонтисе.

— Так значит, — неумолимо пришла к выводу Сильвия, — наше пребывание в этой отвратительной деревне — это не совпадение! — Я старался казаться вежливым. — Что ты будешь делать, когда найдешь судно, Фалько?

— Поплыву поговорить с одним человеком…

— Для этого мой муж тебе не нужен.

— Нет, — сказал я, выругавшись про себя. Грести я умел. Но я думал, что Петроний возьмет на себя тяжелую работу, пока я буду рулить и когда спрыгну на пристань. — Если только, — начал я с осторожным взглядом, — ты не сможешь отпустить его в Помпеи, чтобы он помог мне разгрузить слитки, которые я буду использовать для прикрытия.

— Нет, Фалько! — разозлилась Сильвия.

Петроний не пытался заговорить. Я старался не встречаться с ним глазами.

Сильвия бросила на меня ядовитый взгляд.

— О, а какой смысл спрашивать меня? Вы оба все равно сделаете все так, как хотите!

Мне показалось умной мыслью отвести Лария наверх, чтобы осмотреть комнату и распаковать вещи.

На это потребовалось не так много времени. Наши комнаты находились в конце темного коридора. Мы снимали две душные спальни с рассыпающимися плетеными стенами. В тех местах, где сломалась кровать, были вставлены неровные доски из мягкой древесины. Мы с Ларием приподняли свою постель, чтобы посмотреть, нет ли жуков, но жукам, которые любили комфорт, там негде было сделать гнездо. Мы увидели только жесткую подстилку, покрытую многовековой грязью, соединявшей несколько спутанных куч соломы, которая всю ночь будет впиваться нам в спины, как каменные обломки.

Я поменял ботинки на сандалии и направился вниз, собираясь предложить оставить Оллию с детьми, пока остальные пойдут есть. Отвернувшись, Ларий рылся в сумке; я сказал ему следовать за мной. Когда этот рассеянный воробей долго не шел, я остановился на первом этаже, уже собираясь заорать на него.

Напротив во дворе Петроний Лонг сидел там же, где мы его и оставили, откинув голову, протянув свои длинные ноги, с беззаботным выражением лица, словно он впитал в себя всю вечернюю умиротворенность. Он ненавидел ссоры, однако время от времени они его касались. Теперь, когда не нужно было управлять повозкой, Петро, несмотря ни на что, начинал получать удовольствие. Его хорошо знакомые каштановые волосы казались более взъерошенными, чем обычно. Его чаша для вина наклонилась; очевидно, она была пуста, а в руках он держал ее просто для утешения. Своей правой рукой Петроний непринужденно обнимал жену.

Пережив пять лет трудностей брака, наедине эти двое справлялись лучше, чем казалось со стороны. Аррия Сильвия втиснулась рядом с Петронием. Она плакала, превратившись в расстроенную молодую женщину, которая под маской сильного человека чувствовала себя истощенной. Петро дал ей повздыхать на его огромном плече, пока сам продолжал мечтать о чемто своем.

В тот момент, когда я находился под впечатлением от этих умных рассуждений на тему брака, Сильвия вытерла глаза. Я увидел, как Петро вновь собрался с мыслями и притянул ее поближе к себе. Я уже много лет знаю его, и видел, как он целовал больше женщин, чем хотелось бы слышать его жене. Я понимал, что для того, чтобы сохранить мир, этому старому развратнику сейчас предстоит гораздо больше, чем простой поцелуй. После этого Петроний чтото сказал жене, очень тихо, и она ответила. Потом они оба встали и вышли к дороге, обнимаясь и склонив друг к другу головы.

Я почувствовал внутри какуюто боль, которая не имела ничего общего с голодом. Появился Ларий. Я сказал ему, что передумал насчет ужина, потом потащил его обратно в комнату.

Одним признаком трудного переходного возраста моего племянника, как я заметил, было то, что куда бы его ни отвезли, у этого молодого ворчуна был такой вид, словно он хотел бы остаться дома.

XXIV

На следующий день светило солнце; при моем настроении это было неожиданностью.

Я вышел на улицу, чтобы осмотреться; справа и слева простирались две руки залива, мерцая в слабой сероватой дымке. Впереди остров Капри полностью скрылся за туманом, а когда я оглянулся через плечо, вершина Везувия также показалась лишь далеким пятном. Но даже в такой ранний утренний час блеск моря начинал ослеплять; эта нежная всюду проникающая дымка предшествовала замечательному, жаркому, морскому дню.

Я был подавлен. Мой племянник спал крепким сном, несмотря на наш жесткий матрац. Петроний храпел. Его жена тоже.

— У Фалько измученный вид. Мы должны найти ему подружку! — оживленно щебетала Аррия Сильвия за завтраком, впиваясь в персик своими злыми передними зубами. Я сказал себе, что, по крайней мере, мы здесь еще не так долго, чтобы подхватить расстройства желудков и начать делиться впечатлениями на эту тему за едой.

— Дай ему пять минут в Помпеях, — съязвил Петро, — и он ее себе найдет… — На мгновение мне показалось, что он имел в виду боль в желудке.

Я не мог сосредоточиться на бессмысленной семейной болтовне. Я был очень обеспокоен. Вот я и в Кампании в разгар летнего сезона. Приехав сюда вчера, я со всех сторон увидел смеющиеся лица. Искренние молодые девушки в самом расцвете, расслабляющиеся и пополневшие на жарком прибрежном воздухе, на каждой из которых надето ужасно мало одежды, и они только и ищут повод, чтобы ее снять… И здесь был я, красивый дьявол в почти новой горчичной тунике, купленной в лавке подержанных вещей. И если бы из фонтана прямо ко мне на колени выпрыгнула девушка с внешностью Венеры Праксителя, на которой не было бы ничего, кроме пары модных сандалий и улыбки, я бы ушел прочь, чтобы поразмышлять в одиночестве.

На завтрак была вода с фруктами. Если это не соответствовало тому, к чему ты привык дома, то фрукты можно было не есть.

В тот же день мы — мужчины — удрали в Помпеи.

Сразу за городом в устье Сарно находился маленький порт, который также обслуживал более крупные центры Нолу и Нуцерию. Повозку мы оставили в порту; Морские ворота были слишком крутыми, чтобы тащить ее наверх. Ларий хотел остаться посмотреть на корабли, но я не смог бы сказать своей сестре, что ее первенцу грубо открыл глаза на мир какойто толстый боцман на пристани реки Сарно, так что мы взяли его с собой. Мы с Петро прошли по пешеходному тоннелю слева от ворот; там был отдельный склон для вьючных животных, по которому Ларий демонстративно проковылял сам. Пока мы ждали его наверху, нам было слышно его презрительное бормотание.

В Помпеях было вино, зерно, шерсть, металлы, оливковое масло, дух всеобщего процветания и десять маленьких сторожевых башен, установленных в мощных городских стенах.

— Это место еще долго простоит! — Вот одно из моих самых острых замечаний.

Ну, ладно; я знаю, что произошло в Помпеях — но это было восемь лет спустя. Любой человек, изучающий естествознание, считал вулкан потухшим. Между тем, помпейские щеголи верили в искусство, Исиду, гладиаторов Кампании и наличные, чтобы покупать шикарных женщин; мало кто из этих крикливых ублюдков был великим знатоком естествознания.

В то время Помпеи были знамениты двумя событиями: мятежом в амфитеатре, когда помпеянцы и нуцерийцы, как хулиганы, напали друг на друга, оставив довольно много погибших, и потом разрушительным землетрясением. Когда мы приехали туда, за восемь лет после землетрясения, весь город все еще напоминал строительную площадку.

Форум был похож на развалины, главным образом изза того, что горожане совершили ошибку, поручив своим архитекторам перестроить его в большем масштабе. Как обычно, под этим предлогом архитекторы промечтали и потратили свою зарплату, не думая о том, что года идут. Отпущенный на свободу раб, который уехал, чтобы сделать себе имя, реконструировал храм Исиды, а граждане заколотили свой амфитеатр на случай, если когданибудь снова захотят побить своих соседей. Но храмы Юпитера и Аполлона стояли закрытые лесами со спрятанными в крипте скульптурами, и нелегко было пробиваться между тачками подрядчиков, чтобы подняться наверх мимо продовольственного рынка, пройти под одной из церемониальных арок и попасть в город.

Нам с Петронием это место показалось хорошим источником знаний для молодого Лария. Поскольку их покровительницей была Венера, члены городского совета хотели, чтобы она чувствовала себя как дома. Когда они перестроили ее собственный храм, он возвышался над Морскими воротами, но вряд ли ей это было нужно. Модной чертой каждого изысканного внешнего дворика в Помпеях было настенное изображение Приапа с его неустанной эрекцией; чем богаче были люди, тем дальше от дверей простиралось гостеприимство бога потомства. Иностранцам не так легко было отличить коммерческие публичные дома от частных домиков. Судя по пикантной репутации города, если вдруг ошибешься, то это и не страшно.

Заметив, как мой племянник с милым изумлением оглядывался вокруг, проститутка у настоящего борделя улыбнулась ему, показав свои немногочисленные почерневшие зубы.

— Привет, сынок! Хочешь познакомиться с красивой девушкой?

Бог плодовитости, нарисованный мелом у них на стене, как видно опять зрелый, демонстрировал то, что требовалось от парня, хотя дама не вызывала большого доверия. Она была довольно отвратительна под тяжелыми слоями краски для век.

— Мы сейчас просто осматриваемся, — дружелюбно извинился я, когда Ларий сбежал и спрятался ко мне под крылышко. — Извини, бабуля… — По какойто причине этот старый мешок с костями стал выкрикивать оскорбления. Петроний начал волноваться, так что мы нырнули в безопасную атмосферу винной лавки под открытым небом.

— Не надейся, что я поведу тебя плохими путями, — прошептал я Ларию. — Твоя мама думает, что я за тобой присматриваю. Спроси у своего отца, когда вернешься домой.

Муж моей сестры Галлы был ленивым лодочником, чье главное преимущество состояло в том, что его никогда не было дома. Он был безнадежным бабником. Мы все могли бы с этим справиться, если бы Галла не обращала внимания, но она была необыкновенно разборчивой и обращала. Иногда он ее бросал; чаще Галла выгоняла его. Время от времени она уступала «ради детей» — избитый старый миф. Отец семейства жил с ней месяц, если везло, а потом уезжал за своей следующей недальновидной продавщицей венков. Моя сестра рожала еще одного несчастного ребенка, и снова вся семья оставалась сама по себе; когда становилось совсем худо, бедняжек посылали ко мне.

Ларий, как обычно, был замкнутым. Я не мог решить: то ли это изза того, что было совсем худо, или потому, что его послали ко мне.

— Развеселись! — приставал я к нему. — Если хочешь потратить свои карманные деньги, то спроси у Петро, сколько заплатить. Он человек, умудренный жизненным опытом…

— Я счастлив в браке! — протестовал Петроний, хотя потом рассказал моему племяннику, что, насколько он понял, можно получить основные услуги за медный асс.

— Я бы хотел, — высокомерно произнес Ларий, — чтобы люди перестали приказывать мне развеселиться! — Он гордо отошел и наклонился над фонтаном на перекрестке, чтобы попить воды. С ним заговорил сутенер, и мальчик поспешно вернулся обратно; мы с Петро притворились, что ничего не видели.

Я облокотился на стол, опустив нос в чашу с вином, осознавая тот факт, что у меня десяток племянников, из которых угрюмый Ларий Галлы был всего лишь первым, кто в четырнадцать лет снял свою детскую тунику. Благодаря моему сбежавшему отцу, я играл роль главы нашей семьи. И вот я связался с высокими политиками, прочесываю побережье в поисках предателя, убегаю от убийцы, забытый женщиной, которой отдал свое сердце. Однако я пообещал сестре, что какнибудь во время этой поездки просвещу ее мальчика о чемнибудь таком, чего он еще не успел узнать от своих противных друзей в школе… Петроний Лонг всегда добр к людям, оказавшимся в затруднительном положении; он похлопал меня по плечу и угостил нас, заплатив за вино.

Уходя, я заметил, что оглядываюсь, опасаясь, что меня преследует зловещий призрак в зеленом плаще.

XXV

Мы приехали, чтобы встретиться с одним человеком. Как обычно в подобных обстоятельствах, мы подозревали, что он будет водить нас за нос и потом обманет. Поскольку он был водопроводчиком, это было совершенно точно.

Мы поехали на север мимо храма Фортуны Августы к водонапорной башне рядом с Везувианскими воротами. Помпеянцы сделали удобные приподнятые пешеходные дорожки, но в те часы, когда мы там находились, жители сами занимали большую часть тротуара, так что мы — трое честных иноземцев — шагали по мусору на дороге. Будучи сосредоточенными на том, чтобы не наступить сандалиями в ужасно липкий бычий помет, мы с трудом могли рассмотреть улицы, но с задних аллей были видны верхушки решеток и ореховых деревьев над высокими стенами садов. Красивые, просторные двухэтажные дома смотрели своими окнами на главные оживленные улицы, хотя там, похоже, были свои проблемы: очень многие из них превращались в прачечные и склады или сдавались по частям.

До землетрясения городская система водоснабжения зависела от акведука, который подводил воду от Серино к Неаполю. Этот акведук представлял собой красивое произведение человеческих рук с второстепенным ответвлением, которое шло сюда, к большой квадратной башне с тремя кирпичными арками, украшавшими ее внешние стены. Воду несли главные каналы: один к общественным фонтанам, а два других к торговым помещениям и частным домам, но землетрясение повредило резервуар для воды и разрушило распределительные водопроводные трубы. Человек, который был нам нужен, без энтузиазма пытался починить цистерну. У него была обычная рабочая туника с одним рукавом, две маленькие бородавки у подбородка и причудливое, слегка уставшее выражение лица человека, который сам намного интереснее, чем требует его работа.

— Ты уже долго там? — спросил я, пытаясь скрыть свое удивление, что деревне потребовалось восемь лет, чтобы зацементировать протекающий бак.

— Все еще ждем приказа городского совета. — Он с грохотом поставил на землю корзину с инструментами. — Если покупаешь дом в Помпеях, то выкопай глубокую скважину и молись о дожде.

Нашим знакомством я обязан своему зятю, скульптору; оно приняло форму той фразы с черепом: «Только упомяни мое имя»… Его звали Мико. Я упоминал его крайне осторожно.

— Имя Мико, — произнес я, — даже стойкого мастера с тридцатилетним опытом заставляет нестись к ближайшему фонтану, чтобы утопиться. Я осмелюсь спросить, помнишь ли ты его?

— О, я помню Мико! — заметил водопроводчик сквозь стиснутые зубы.

— Я думаю, — предположил Петроний, который знал моего неловкого зятя и презирал его так же, как и все мы, — что после перенесенного мятежа и землетрясения визит молодого Мико подтверждает поговорку, что Бог троицу любит!

Водопроводчик, которого звали Вентрикул, был тихим, спокойным, на вид честным типом, которому удавалось создавать впечатление, что если он сказал, что вам нужен новый бак, то это могло быть почти правдой.

— Он довольно отвратительный, — согласился водопроводчик.

— Настоящая пытка! — сказал я, начиная улыбаться впервые за эту поездку. Меня всегда веселили оскорбления в адрес моего зятя. — Художник из Лация лишился глаза, когда они подпрыгнули на кочке во время жесткой езды с Мико и кисточка отскочила ему в лицо. Он не получил никакой компенсации; судья сказал, что если он следовал повсюду за Мико, то должен быть готов к любым кочкам… — Я остановился, потом мы все улыбнулись. — Так ты друг Мико?

— А разве не все на свете его друзья? — прошептал Вентрикул, и мы все снова улыбнулись. Мико был убежден, что его любили все, кто знал. На самом же деле они просто стояли, польщенные его великодушием, пока он покупал им выпивку. Он действительно покупал выпивку — много выпивки; если уж Мико заставил вас остаться в таверне, то вы будете ерзать там не один час. — Почему, — дразнил меня Вентрикул, — любой любящий брат отдал бы Мико свою сестру?

— Моя сестра Викторина сама ему отдалась!

Я мог бы добавить, что она отдавалась каждому с достаточно плохим вкусом для того, чтобы взять ее, обычно за храмом Венеры на Авентине, но это бросало тень позора на остальных членов семьи, чего мы не заслуживали.

Мысль о моих родственниках так меня расстраивала, что я перешел к тому, чего хотел от Вентрикула. Он слушал со спокойствием человека, который восемь лет ждал, пока его городской совет составит перечень срочных ремонтов.

— У нас есть технические возможности. Я могу нанять иностранца…

Так мы все вместе отправились обратно через Помпеи, вышли в порт. Водопроводчик брел молча, похожий на человека, который, имея дело с инженерамистроителями, научился быть терпеливым с душевнобольными.

Думая о своем племяннике, я забыл проверить прибытие моего корабля, но когда император говорил, что судно переправят из Остии к Сарно, можно считать, что моряки отплывут немедленно и по дороге не станут останавливаться, чтобы сыграть в кости на какихнибудь морских нимф.

Корабль под названием «Цирцея» ждал в гавани. Это была одна из галер Тарента, построенных для Атия Пертинакса — огромное торговое судно с квадратным парусом, глубиной трюма тридцать футов, с двумя большими веслами для управления с каждой стороны высокой кормы, которая изгибалась, словно тонкая гусиная шея. Оно было достаточно прочным, чтобы бросить вызов Индийскому океану и вернуться загруженным слоновой костью, перцем, трагакантом, горным хрусталем и морским жемчугом. Но со времен своего первого путешествия «Цирцее» жилось тяжелее; в прошлом году Пертинакс использовал ее для того, чтобы плавать вокруг Галлии. Сейчас она была до планширя нагружена холодным атлантическим грузом — длинными прямоугольными слитками британского свинца.

Вентрикул восхищенно присвистнул, когда мы все столпились на борту.

— Я же говорил вам, откуда они, — сказал я, пока он удивленно оглядывал слитки.

— Я надеюсь, — напрямик спросил Вентрикул, — это не пропавшие сокровища?

— Взяты из государственной казны, — ответил я.

— Украдены?

— Не мной.

— Что с ними было?

— Они связаны с обманом, который я расследовал. Ну, вы знаете, как это бывает. Они могли быть полезны в качестве улик, поэтому были сложены во дворе, пока большие «шишки» раздумывали, чего они хотят: предстать перед судом или скрыться.

— И что же решили?

— Ничего, интерес угас. Так что я обнаружил, что они все еще лежат без дела… К ним нет никаких документов, и хранитель в храме Сатурна никогда не заметит пропажи. — Ну, скорее всего не заметит.

— В них еще есть серебро? — спросил Вентрикул, и когда я отрицательно покачал головой, он казался очень разочарованным.

Петроний мрачно смотрел в открытый трюм, с горечью вспоминая, как его послали в крепость на линии фронта в провинцию на краю света — в Британию, где, куда бы ты ни повернул, мерзкая погода всегда била тебе в лицо… Я видел, как он расправил плечи, словно все еще чувствовал ту сырость. Он ненавидел Британию почти так же, как я. Хотя не совсем. Петроний все еще предавался воспоминаниям о знаменитых устрицах восточного побережья и резко останавливал взгляд на женщинах с рыжезолотистыми волосами.

— Веспасиан знает, что ты сбагрил эти запасы? — тревожно пробормотал он. У него была ответственная работа с достойной зарплатой; жене нравилась эта зарплата.

— Особая привилегия! — весело заверил я его. — Веспасиан любит делать деньги на стороне.

— Ты просил его поделиться с тобой?

— Он никогда не говорил «нет».

— И «да» тоже! Фалько, я в тебе разочарован…

— Петро, хватит волноваться!

— Ты даже корабль урвал!

— Корабль, — твердо заявил я, — нужно вернуть снисходительному богачу, который купил его своему сыну; когда я закончу, я сообщу старому торговцу, где стоит его морская недвижимость. Смотри, тут порядочно веса нужно перетаскать; так что нам лучше поторопиться… О, Парнас! Где этот парень?

С внезапным приступом страха я вышел на палубу, оглядывая гавань в поисках Лария, который исчез. Как раз в тот момент этот слабоумный брел по пристани своими обычными размашистыми шагами и с рассеянным видом, таращась на другие корабли. Я поймал его взгляд — недалеко от морщинистого портового грузчика с покрывавшим лицо девяностолетним загаром, который сидел на швартовной тумбе и наблюдал за нами.

XXVI

У нас был тяжелый день.

Все утро мы разгружали слитки на нашу повозку. Вентрикул арендовал мастерскую в Театральном квартале. Стабианские ворота находились ближе всего, но дорога к ним была такой крутой, что вместо этого мы покатили к Нуцерии, рядом с которой располагался некрополь, отбили углы от нескольких мраморных надгробий и там повернули в город. У нашего вола, которого мы звали Нерон, вскоре стал нездоровый вид. У него был терпеливый нрав, но, очевидно, идея тянуть свинцовые брусья выходила за рамки чувства долга для зверя во время отдыха.

Вентрикул сразу приступил к работе. Я хотел, чтобы он переплавил слитки в водопроводные трубы. Это означало, что их нужно было расплавить и затем прокатать в узкие полоски длиной примерно десять футов. Листовой свинец охлаждался, затем накручивался на деревянные рейки так, чтобы можно было соединить два края и запаять их при помощи другого расплавленного свинца. Именно этот шов и придает трубам грушевидную форму, если смотреть на них в разрезе. Вентрикул очень хотел сделать их различной ширины, но мы остановились на стандартном калибре: квинарий, или палец с четвертью в диаметре, — удобный в хозяйстве размер. Водопроводные трубы тяжелы: даже квинарий длиной десять футов весил шестьдесят римских фунтов. Мне приходилось все время предупреждать постоянно отвлекающегося Лария, что он хорошо это узнает, если уронит трубу себе на ногу.

Как только мы перевезли все слитки в мастерскую, а водопроводчик изготовил кучу труб, мы отправили повозку обратно в Оплонтис. Вентрикул добавил бесплатно мешок бронзовых кранов и задвижек, которые показывали, какую прибыль он получал от этого дела. План был таков: я должен был возить с собой образцы и продавать их прямо на месте, но, где можно, заключать за Вентрикула крупные договоры на последующие партии товара. Я сейчас хотел отправить большую партию обратно в Оплонтис, что означало только одного водителя и никаких пассажиров; груз перевез бы Петроний. Он был достаточно крупным, чтобы постоять за себя, и хорошо ладил с Нероном. Кроме того, хотя он и не жаловался, я знал, что Петро хотел пораньше вернуться, чтобы успокоить свою жену. Когда я отправил его, то почувствовал себя настоящим народным благодетелем.

Я сводил водопроводчика и Лария поплескаться в Стабианских термах. Затем перед отправлением домой мы с парнем прошли через гавань, чтобы я мог последний раз поговорить с капитаном «Цирцеи». Я показал ему записную книжку, которую привез домой из Кротона, и рассказал свою теорию о том, что список названий и дат связан с кораблями.

— Может быть, Фалько. Я знаю, что «Парфенопа» и «Венера из Пафоса» перевозят зерно из Остии…

Пока мы разговаривали, я снова потерял из виду своего племянника.

Я оставил его бродить по пристани. Нацарапанный рисунок двух гладиаторов свидетельствовал о последнем месте его игр: в отличие от прыщавых трусов, стоящих на коленях, которых мы видели в качестве украшения на стенах городской таверны, каракули моего шалопая были убедительными; он действительно умел рисовать. Однако художественный талант не был гарантией здравого смысла. Следить за Ларием — это все равно что дома дрессировать хамелеона. Корабли обладали особой притягательностью; вскоре я стал беспокоиться, не проскочил ли он на борт «зайцем»…

Внезапно Ларий снова появился в поле зрения: он болтал с загорелым типом с наблюдательного поста, который, как я заметил еще раньше, с большим интересом шпионил за нами.

— Ларий! Ты, маленький негодяй с блошиными мозгами, где тебя боги носили? — Он открыл рот, собираясь ответить, но я оборвал его. — Прекрати удирать, ладно? Мне и без тебя приходится постоянно оглядываться через плечо, опасаясь маньякаубийцы!

Возможно, он собирался извиниться, но моя тревога так меня разозлила, что я лишь кивнул любопытному портовому грузчику, после чего потащил своего племянника за ухо.

От воспоминаний о Барнабе еще одна струйка холодного пота скатилась у меня под туникой. В последний раз окинув взглядом порт, словно опасаясь, что за нами мог наблюдать вольноотпущенник, я устремился в направлении дыры, которую мы называли домом.

Оплонтис был промежуточной станцией на пути в Геркуланум. Не так уж далеко, хотя дальше, чем хотелось бы идти человеку, который целый день таскал свинец. Помпеи располагались на возвышенности; когда мы в теплых сумерках повернули на север, перед нами предстала панорама побережья. Мы остановились.

Был уже почти июль. Ночи становились темнее, но не прохладнее. Сейчас были сумерки, и крутой пик Везувия только еще исчезал из виду. Вдоль всего прекрасного залива, от Суррента до Неаполя, где за последние пятьдесят лет местные богачи и всякие важные римляне настроили своих прибрежных вилл, сверкали огоньки, которые освещали их причудливые портики и романтичные колоннады. В это время года большинство жителей находились дома. Вся береговая линия была усыпана танцующими желтыми огоньками костров.

— Очень живописно! — весело прокомментировал Ларий. Я затаил дыхание, позволив себе минутку восхищения. — Дядя Марк, кажется, сейчас подходящее время, чтобы начать наш трудный разговор. Ларий, — передразнивал он, — почему твоя глупая мамаша говорит, что ты плохо себя ведешь?

Он был в два раза младше меня и в два раза более угнетенным, но когда мой племянник переставал прибедняться, у него было удивительное чувство юмора. Я очень любил Лария.

— Ну, так почему она так говорит? — раздраженно проворчал я, потому что меня вывели из задумчивого состояния.

— Понятия не имею. — Через секунду, которая мне потребовалась, чтобы произнести этот полезный вопрос, он опять превратился в замкнутого оболтуса.

Пока мой племянник любовался пейзажем, я внимательно его рассмотрел.

У него были брови умного человека под растрепанными волосами, которые спадали на серьезные, темнокарие глаза. С тех пор как я видел его во время прошлых сатурналий, когда он бросался орехами в своих младших братьев, парень, должно быть, вырос на три пальца. Его тело вытянулось так быстро, что оставило мозг позади. Ноги, уши и те части тела, о которых он вдруг так застеснялся говорить, были как у мужчины на полфута выше меня. Пока они у него росли, Ларий был убежден, что выглядит смешно; сказать по правде, так и было. И он мог обрести красивое телосложение — но мог и не обрести. Мой двоюродный дед Скаро всю жизнь был похож на перекошенную на один бок амфору с непропорциональными ручками.

Учитывая его угрюмый ответ, я решил, что разговор между мужчиной и мальчиком сегодня не выйдет. Мы отправились дальше, но еще через десять шагов он драматично вздохнул и выдал:

— Давайте с этим покончим; я обещаю вам помогать!

— О, спасибо! — он застал меня врасплох. В отчаянии глядя по сторонам, я формально спросил его: — Что о тебе думает твой учитель в школе?

— Ничего особенного.

— Это хороший знак! — я слышал, как он нерешительно повернул голову. — Так что же так огорчает твою маму?

— Она вам не говорила?

— Твоя мать уже приготовилась вылить поток слов, но у меня не было трех лишних дней. Расскажи сам.

Должно быть, полминуты мы шли молча.

— Она застала меня за чтением стихов! — признался он.

— Бог мой! — рассмеялся я. — Что же это было — неприличные стихи Катулла? Мужчины с большими носами, мстительные проститутки на форуме, грязные любовники, чавкающие интимные части тела друг друга? Поверь мне, тебе доставит гораздо больше удовольствия и будет намного питательнее приличный обед из козьего сыра и булочек… Ларий переминался с ноги на ногу. — Твоя мама, возможно, права, — добрее прошептал я. — Галла знает лишь одного человека, который пописывает элегии в блокноте — это ее эксцентричный брат Марк; у него всегда неприятности, нет денег, и обычно он таскает за собой какуюнибудь полураздетую танцовщицу… Она права, Ларий: забудь о поэзии. Так же постыдно, но гораздо прибыльнее продавать зеленый любовный напиток или стать архитектором!

— Или быть осведомителем? — поинтересовался Ларий.

— Нет; профессия осведомителя редко приносит деньги!

На заливе запрыгали новые слабые огоньки, когда ночные рыбаки зажгли лампы, чтобы приманить свой улов. Пока мы шли, гораздо ближе незаметно появился одинокий корабль; должно быть, он приплыл со стороны Суррента, под прикрытием сумерек держался у берега под горами, но сейчас гордо выплыл в центр залива. Мы только что заметили судно. Оно было намного меньше «Цирцеи», совершенно другой корабль по сравнению с огромным торговым судном Пертинакса. Это была игрушка, которую каждый богатый человек, владеющий виллой в Байях, держал у плавучей пристани — подобно другому прогулочному судну, появившемуся в данный момент в моей жизни, на борт которого так ловко сбежал заговорщик Крисп.

Мы с Ларием оба замедлили шаг. Скользя в тишине, корабль представлял собой прелестную, слегка меланхоличную картину. Мы зачарованно наблюдали, как это слабое видение плыло через залив — несомненно, какойнибудь толстый молодой адвокат, который гордился своими предками из сената, вез домой дюжину первоклассных девиц с низкими моральными устоями с пляжной вечеринки на берегу Позитано; его дорогой корабль грациозно скользил, оставляя серебристый след, к одному из домов на побережье…

Мой племянник воскликнул, с возбуждением, которое он почти не мог сдерживать:

— Интересно, это «Исида Африканская»?

— А что такое, — спокойно спросил я, — «Исида Африканская»?

И все еще переполненный чувствами от зрелища, Ларий проговорил:

— Она принадлежит тому человеку, Ауфидию Криспу. Это название яхты, которую вы ищете…

XXVII

Мы снова ускорили шаг, наши глаза все еще следили за кораблем, но становилось все темнее, и мы потеряли его в заливе.

— Очень умно! — усмехнулся я. — Я полагаю, что этим я обязан твоему испачканному дегтем зануде на пристани? — Ларий проигнорировал мой вопрос. Я старался сдержать гнев. — Ларий, нам следовало дать ему динарий, чтобы он не предупредил владельца о том, что мы спрашивали. — Мы шли дальше. Я предпринял попытку восстановить мир. — Я извиняюсь. Скажи, что я злая неблагодарная свинья.

— Вы свинья… Просто у него такой возраст; он из этого вырастет! — злобно заявил Ларий океану.

Я засмеялся, взъерошив ему волосы.

— Быть личным осведомителем, — признался я через двадцать шагов, — это менее роскошно, чем ты думаешь, — это не только драки и доступные женщины, а в основном плохие обеды и стаптывание ног! — Свежий воздух и физические упражнения были полезны мальчику, но у меня было мрачное настроение.

— Что мы будем делать, когда найдем ее, дядя Марк? — неожиданно спросил он. Я понятия не имею, почему между нами снова установились дружеские отношения.

— «Исиду Африканскую»? Мне придется определиться со своей тактикой, когда у меня будет возможность спокойно подумать. Но этот Крисп кажется коварным типом…

— Что в нем коварного?

— Большие планы. — Я выполнил свое домашнее задание перед тем, как уехать из Рима. — Знаменитый Луций Ауфидий Крисп — сенатор из Лация. Он владеет имениями в Фрегеллах, Фундах, Норбе, Формиях, Таррацине — плодородной землей в известных районах, — а также огромной виллой на минеральном источнике в Синуэссе, где он может сидеть на солнце и считать свои деньги. В процессе государственной службы Крисп получил работу во всех неблагополучных провинциях. Ты учился в школе: где находится Норик?

— Нужно подняться в Альпы и повернуть направо?

— Вполне может быть. В любом случае, когда умер Нерон, и Рим выставили на аукцион, никто и не слышал о Норике и Криспе. Несмотря на это, Крисп видит императорский пурпур в своем гороскопе. Что будет действительно коварно, так это если он убедит Фрегеллы, Фунды, Норбу, Формии и Таррацину тоже его увидеть.

— Местный парень, который хорошо себя ведет?

— Точно! Так что он опасен, Ларий. Твоя мама никогда меня не простит, если разрешу тебе впутаться в это дело.

Досада заставила его замолчать, но он был слишком любопытным, чтобы долго дуться.

— Дядя Марк, вы всегда называли политику игрой дураков…

— Так и есть! Но мне надоело помогать раздражительным женщинам разводиться со слабовольными продавцами из канцелярских магазинов, а работать на продавцов — и того хуже; они всегда хотели заплатить мне низкокачественным папирусом, на котором даже ругательства не нацарапать. Потом мне предложили тяжелую нудную работу на Палатине. По крайней мере, если император чтит свои обязательства, тут должна быть выгода.

— Значит, изза денег? — Ларий казался озадаченным.

— Деньги — это свобода, парень.

Если бы он не был таким нежным для драк и слишком скромным в обращении с женщинами, этот Ларий мог бы стать хорошим осведомителем; он умел очень настойчиво донимать вопросами, пока у человека, которого он допрашивал, не возникнет желания ударить ему в ухо. Также его необычайно длинные молодые ноги переносили дорогу до Оплонтиса гораздо лучше, чем мои; у меня ужасно болел палец.

— А для чего вам нужны деньги? — безжалостно допытывал он меня.

— Чтобы купить свежее мясо, туники по размеру, все книги, которые я мог бы прочитать, новую кровать со всеми четырьмя ножками одинаковой высоты, пожизненный запас фалернского вина, чтобы пить с Петро…

— Женщину? — прервал он мою счастливую речь.

— О, сомневаюсь! Мы же говорили о свободе, не так ли?

Последовало молчание с немым упреком. Потом Ларий тихо проговорил:

— Дядя Марк, вы не верите в любовь?

— Больше не верю.

— Ходят слухи, что вам недавно сделали больно.

— Та девушка бросила меня. Изза того, что у меня недостаточно денег.

— О, — сказал он.

— Конечно, о!

— Как она выглядела? — Он не просто хитро на меня смотрел, он казался искренне заинтригованным.

— Изумительно. Не заставляй меня вспоминать. А сейчас, — продолжил я, чувствуя себя старше своих тридцати, — я согласился бы всего лишь на большой медный таз с очень горячей водой, куда можно погрузить мои нежные ножки!

Мы брели дальше.

— А эта девушка была… — настойчиво продолжал Ларий.

— Ларий, мне бы хотелось притвориться, что ради нее я готов стянуть свои ботинки и пройти босиком по горящим углям еще сотню миль. Но, честно говоря, когда у меня на пальце появляется мозоль, мой романтический настрой исчезает!

— Она была важна для вас? — упрямо закончил Ларий.

— Не очень, — сказал я. Из принципа.

— Так значит это не та, — настаивал Ларий, — «чью жизнь ты наполняешь сладким смыслом…»? Катулл, — добавил он, словно думал, что я этого не знал. Я хорошо знал; мне самому когдато было четырнадцать, и я был полон фантазий о сексуальных подвигах и наводящей тоску поэзии.

— Нет, — сказал я. — Но могла бы быть — и, к твоему сведению, это истинный Фалько!

Ларий пробормотал, как он сочувствует, что у меня болит палец.

XXVIII

Когда мы дошли до постоялого двора в Оплонтисе, я увидел две затаившиеся фигуры на темном берегу.

Ларию я ничего не сказал, но по тени незаметно провел его в конюшню. Мы нашли там Петро, который устраивал на ночь быка. Бедный Нерон уже почти заснул на своих раздвоенных копытах. Натаскавшись моего свинца, он так устал, что даже не мог согнуть шею, чтобы достать до корыта с кормом, так что Петроний Лонг, крутой парень из стражи, клал пучки сена в огромную пасть зверя, нашептывая ласковые ободряющие слова.

— Еще чутьчуть, дорогой… — пытался он уговорить быка таким же тоном, как грустного ребенка упрашивают съесть ложечку супа. Ларий захихикал; Петро ничуть не смутился. — Я хочу привести его домой в хорошем состоянии!

Я объяснил племяннику, что Петроний со своим братом (который был неутомимым коммерсантом) для покупки этого быка сформировали синдикат с тремя их родственниками; Петро всегда было неудобно появляться на загородной ферме его двоюродных братьев, чтобы одолжить свой вклад.

— Как тогда они будут делить Нерона? — спросил Ларий.

— О, остальные четверо сказали, что каждому из них достается по ноге, а мне — его яйца, — хмуро ответил Петроний, простак из большого города. Он скормил последний пучок сена, после чего бросил это занятие.

Ларий был довольно сообразительным парнем, но все же еще не достаточно. Он присел, чтобы проверить, потом вскочил и заявил:

— Это вол! Его кастрировали; у него нет…

Увидев наши лица, он замолк, и шутка медленно растворилась в тишине.

— Так или иначе, — сказал я, — этому быку должно быть четыре года; какой больной назвал его Нероном, пока император был еще жив?

— Я, — ответил Петроний, — когда брал его на прошлой неделе; другие зовут его Пятнышком. Не считая того, что у быка был кудрявый чуб и мощные челюсти, тот, кто отрезал его хозяйство, ошибся, так что с нашим великим покойным императором этого зверя объединяло беспорядочное распутство: вол, телка, ворота с пятью бревнами — этот дурак набрасывался на что угодно…

У Петрония Лонга были суровые взгляды на правительство. Попытки сохранить общественный порядок среди граждан, которые знали, что ими правит сумасшедший игрок на лире, разочаровали его; хотя это был единственный открытый политический жест, который я у него видел.

Пустив длинную струйку слюны, Нерон, которого с трудом можно было представить набрасывающимся на что угодно, опустил свои сероватокоричневые веки и прислонился к стойлу. Передумав, он любовно ринулся к Петронию. Петро отпрыгнул, и мы все вместе заперли ворота, стараясь сохранить невозмутимый вид.

— Есть коекакие новости, — сказал я Петро. — Наш корабль называется «Исида Африканская» — это Ларий выяснил.

— Какой умный мальчик! — похвалил Петро, теребя его за щеку, зная, что Ларий это ненавидел. — И у меня для тебя коечто есть, Фалько. Я остановился у поворота на одну из тех деревень на горе…

— Зачем вы остановились? — перебил Ларий.

— Не будь таким любопытным. Собрать цветов. Фалько, я спросил одного местного, кто тут у них важная шишка. Ты помнишь того старого бывшего консула, которого мы искали в связи с заговором Пертинакса?

— Капрения Марцелла? Его отца? Инвалида?

Сам я никогда не встречал этого человека, но, конечно, помнил Марцелла — пожилого римского сенатора, в чьей славной родословной значилось семь консулов. У него было огромное состояние и ни одного наследника, пока Пертинакс не привлек внимание этого человека и не стал его приемным сыном. Или он был очень близоруким, или происхождение от консулов не делает сенаторов умными.

— Я видел этого стреляного воробья в Сетии, — вспоминал Петро. — В этом местечке хорошее вино! Он был таким же богатым, как Красс. Марцелл владеет виноградниками по всей Кампании — один на вершине Везувия.

— Официально, — размышлял я, — Марцелла оправдали от заговора. Даже если ему принадлежал склад, где заговорщики хранили свои слитки, хорошая родословная и огромное состояние послужили отличной защитой; мы навели о нем справки, а потом с уважением отступили. Его считают слишком больным для политики — а если так, то его здесь не будет. Если вся эта история правдива, то он не смог бы путешествовать. Хотя его дом, возможно, стоит посетить…

Мне пришло в голову, что в этой загородной вилле может скрываться Барнаб. На самом деле вилла на горе Везувий, чей владелец гдето лежал больным, могла стать отличным укрытием. Я был уверен, что Петроний думал так же, но с его осторожностью он ничего не сказал.

Сменив тему, я упомянул две загадочные фигуры, которых заметил раньше на берегу. Прикрывая Лария спинами, мы с Петро вооружились фонарем и вышли на улицу посмотреть.

Они все еще были там. Если эти люди лежали в засаде, то уж точно не были профессионалами: до наших ушей донесся приглушенный шепот их голосов. Когда их побеспокоили наши шаги, тень поменьше поднялась и с шумом забежала в постоялый двор. Я поморщился, когда почуял запах прогорклой второсортной розовой воды, потом заметил знакомую большую грудь и взволнованное круглое лицо. Я хихикнул.

— Оллия быстро справилась! Она нашла себе рыбака! Она тоже хихикнула. Рыбак медленно прошел мимо нас с самоуверенным любопытным взглядом, который обычно бывает у этих красавчиков. Мечта глупой девчонки! У него были мило уложенные волосы, короткие крепкие ноги и мускулистые загорелые плечи, созданные специально для того, чтобы красоваться перед городскими девчонками, когда он забрасывал сети.

— Спокойной ночи! — твердо сказал Петро голосом начальника полиции, который умел себя сдерживать. Молодой ловец омаров смотался, ничего не ответив. Его черты не очень соответствовали авентинским стандартам, и я подумал, что для ученика лодочника он был довольно неряшлив.

Мы оставили Петрония во внутреннем дворике: прежде чем ложиться спать, этот человек, который серьезно относился к жизни, обошел и проверил, все ли в порядке.

Когда Ларий шел передо мной в нашу комнату, он обернулся и задумчиво прошептал:

— У него не может быть подружки, пока тут его семья. Так для кого он рвал цветы?

— Для Аррии Сильвии? — предположил я, стараясь говорить нейтральным тоном. Потом мой племянник (который с каждым днем становился все изощреннее) так на меня покосился, что всю дорогу наверх я беспомощно смеялся.

Аррия Сильвия спала. Сквозь спутанные волосы, рассыпавшиеся по подушке, было видно ее румяное лицо. Она дышала с глубокой удовлетворенностью женщины, которую напоили и накормили, потом летним вечером отвели домой, после чего ее согрел муж, известный своим основательным подходом ко всему. Рядом с ее кроватью стоял большой букет роз в кувшине для засолки рыбы.

Когда чуть позже Петроний поднялся наверх, мы слышали, как он чтото напевал себе под нос.

XXIX

Каждому, кто снимал квартиру, это знакомо; у дверей мужчина или мальчик продает то, что тебе не нужно. Если не проявишь силу, эти надоедливые люди обязательно чтонибудь подсунут: от фальшивых гороскопов или разваливающихся железных кастрюль до подержанных колесниц с украшениями под серебро и очень маленькой нарисованной сбоку Медузой. Как потом выясняется, ее покрасили в темнокрасный цвет, а конструкцию кареты переделали после того, как она вдребезги разбилась при столкновении…

Мы с Ларием стали такими мужчиной и мальчиком. Наш груз с черного рынка давал полную свободу входить в частные имения. Никто не посылал за стражниками. Мы ехали по берегу, поднимались с Нероном по покрытым застывшей лавой дорожкам для повозок и иногда снова спускались уже через пять минут; хотя, к нашему удивлению, зачастую визиты оказывались дольше, и когда мы уходили, наш список заказов становился длиннее. Во многих красивых виллах вокруг Неаполитанского залива сейчас стояли британские водопроводные трубы, и большинство жителей не покупало товары, которые официально являлись бывшими государственными запасами. Некоторые люди воспользовались нашими низкими ценами, чтобы полностью обновить оборудование.

Я не удивлялся; мы стучали в коринфские ворота богачей. Их прапрадеды, возможно, наполнили фамильные сундуки за счет честного труда в своих оливковых рощах или наградами за политическую службу — я имею в виду иностранные трофеи. Но последующие поколения зарабатывали тем, что осуществляли нелегальные сделки с товаром, который контрабандой провозили в Италию, не уплачивая портовые сборы. В плане беззакония их хорошо дополняли управляющие имениями. Этим надменным жуликам новые трубы доставались по цене фундука, но, расплачиваясь, они все еще пытались подсунуть нам старые железные монеты и смешную македонскую мелочь.

Через несколько дней полного косноязычия Ларий обрел дар речи и разработал стратегию сбыта, которая говорила, будто он родился в коробке под прилавком на рынке; более того, я мог доверить ему арифметику. Вскоре нам уже вполне нравилось продавать трубы. Погода стояла потрясающая, Нерон вел себя хорошо, и иногда нам удавалось оказываться у дверей дружеской кухни как раз в тот момент, когда там накрывали к обеду.

Казалось, информацию достать сложнее, чем лепешки из кукурузной муки. Мы обошли почти все прибрежные виллы между Байями и Стабиями. Даже те, кто был готов помочь, утверждали, что не знают Криспа и его корабль. Я потратил несколько часов, выслушивая, как больные артритом привратники предавались воспоминаниям о тех временах, когда они шли через Паннонию с какимто низкосортным легионом, возглавляемым сифилитическим легатом, которого потом выгнали со службы. В это время Ларий прогуливался вдоль причала в поисках «Исиды Африканской»; сейчас в любой день какойнибудь парень с рыболовной леской заподозрил бы его в аморальном поведении и заставил бы выпить с ним.

На фоне такой безрезультатной деятельности торговля свинцом начала нам уже надоедать. Такова скучная сторона работы осведомителя: задавать одни и те же вопросы, которые так и не дают никакого результата; изнурять себя настойчивыми мыслями, что упустил чтото важное. Мое дело двигалось очень медленно. Изза этого я не мог расслабиться и насладиться компанией своих друзей. У меня болел живот. Все комары Флегрейских болот узнали о моем присутствии и слетелись на свое сезонное лакомство. Я скучал по Риму. Мне нужна была новая женщина, но хотя здесь их было доступно огромное множество, мне не понравилась ни одна из тех, что я видел.

Перед Ларием я старался быть веселым, хотя его неизменное добродушие начинало напрягать. Один день шел дождь. Даже когда небо прояснялось, казалось, что влажный воздух пропитал нашу одежду. Нерон стал раздражительным; им было так тяжело управлять, что вскоре мы разрешили ему идти туда, куда он хотел.

Так мы оказались уже на другой пыльной дороге Кампании, которая проходила между пышными виноградниками и участками с овощами. Нашему вниманию предстали кочаны здоровой капусты, вокруг которых были вырыты небольшие ямки, чтобы задерживать влагу. Вдалеке работники втыкали в черную землю мотыги с длинными ручками. Рядом находилась решетчатая арка над входом в имение, под которой носились коричневые куры, а через забор перелезала невероятно хорошенькая девушка, так что нам были видны ее ноги и большая часть того, что шло выше.

Нерон остановился поговорить с курами, пока Ларий глазел на девушку. Проходя мимо, она ему улыбнулась.

— Пора ее позвать, — решил Ларий с бесстрастным выражением лица. Для меня девушка была слишком низкой, слишком молодой и слишком румяной, но все равно от ее вида замирало сердце.

— Такова ваша оценка, трибун?

— Абсолютно верно, легат! — воскликнул Ларий. Девушка прошла мимо нас; казалось, что она уже привыкла к тому, что ее восхищенно оценивали взглядами мошенники в повозках.

— Если она зайдет, — тихо решил я.

Она зашла.

Ларий сказал мне идти; он страдал от кишечного расстройства, что делало пребывание вдали от дома таким веселым. Я отправился обрабатывать его подружку, пока парень собирался с мыслями. Когда я проходил под аркой, слабое солнце снова забежало за грозную тучу.

Чтото говорило мне, что этому дому, возможно, чегото не хватало. Это был обветшалый, полуразрушенный участок, полный грязи и болезней. Казалось, он состоял из отдельно стоящих зданий, наспех сколоченных из сломанных дверей и досок. Когда я проходил мимо них, меня встретил запах козлиной мочи и капустные листья. Во всех комнатах слышалось жужжание жирных энергичных мух. Курятники казались разрушенными, а хлева на целый фут были заполнены грязью. У плетеного забора стояло три разбитых улья; там не стала бы жужжать ни одна чистоплотная пчела.

Девушка исчезла. Не считая внешней убогости, этот полуразрушенный дом с фермой, чей вечно отсутствующий хозяин, вероятно, купил его в качестве инвестиций и даже никогда не видел, постепенно умирал изза отсутствия управления.

Я так и не добрался до дома. Здравый смысл взял верх: к каменному столбу цепью был привязан страшный пес со свалявшейся шерстью на хвосте, поднявший страшную панику. Гвозди у него на ошейнике по размеру были с индийские изумруды. Звенья цепи длиной в двенадцать футов весили, должно быть, по два фунта каждое, но, бегая из стороны в сторону, Фидон швырял этот металл так легко, словно венок из бутонов роз во время пира, повидимому, думая, что следующим его пиром могу стать я. На шум изза угла показался бородатый мужик с палкой. Он шел прямо к собаке, у которой намерения вцепиться мне в глотку еще удвоились.

Не дожидаясь, пока мне скажут, что собачка только хотела быть дружелюбной, я развернулся, выдернув ботинок из коровьей лепешки, и направился обратно к дороге. Мужчина оставил своего пса в покое, но сам заорал на меня. Он быстро бросился за мной следом, пока я выбегал через арку, во всю глотку крича Ларию, потом увидел, что парень уже развернул Нерона, чтобы мы могли быстро удрать. Я заскочил в повозку. Нерон беспокойно замычал и рванул вперед. Ларий, расположившийся в задней части телеги, неистово махал из стороны в сторону обрезками от квинария. Фермер мог легко схватиться за конец свинцовой трубы и стащить Лария на землю, но он скоро сдался.

— Повезло! — улыбнулся я, когда племянник залезал, чтобы присоединиться ко мне в передней части повозки.

— Меня осенило, что у нее может быть муж, — скромно ответил Ларий, отдышавшись.

— Не было возможности спросить… Извини!

— Все в порядке. Я думал о вас.

— Хороший парень! — сказал я всей деревне в целом. Хотя питающиеся ячменем девушки с красными щечками и соломой в волосах никогда не принадлежали к моему типу. Мне стало грустно от воспоминаний о женщинах, которые к нему принадлежали.

Ларий вздохнул.

— Дядя Марк, это плохие знаки; мы закончим на сегодня?

Я обдумывал этот вариант, оглядываясь вокруг, чтобы сориентироваться.

— Чертов Крисп! Давай поднимемся на гору, найдем какогонибудь веселого виноторговца с Везувия и сильно напьемся!

Я направил Нерона с прибрежной дороги на гору над Помпеями. Согласно тому, что нам сказал Петроний, если мы раньше не найдем винный погреб, то будем проезжать участок, который принадлежит Капрению Марцеллу, тому богатому старому консулу, который однажды совершил ошибку, усыновив Атия Пертинакса.

Был примерно полдень, но я уже понял, что вилла Марцелла — это не то место, где нам с Ларием предложат бесплатно пообедать.

XXX

Вход в имение Капрения Марцелла был отмечен местом поклонения моему старому другу Меркурию, покровителю путешественников. Статуя бога увенчивала плоский пьедестал, вырезанный из мягкой помпеянской закаменевшей лавы. У этой придорожной гермы был венок из свежих диких цветов. Каждое утро раб ездил на осле, чтобы сделать новый венок; мы находились на территории богатого человека.

Я посоветовался с племянником, который, казалось, был рад, что избежал похмелья; все равно Нерон взял на себя инициативу и смело ступил на дорогу. Бывший консул Марцелл был фантастически состоятельным; подъезд к его вилле на Везувии давал посетителям достаточно времени, чтобы сделать завистливое выражение лица перед тем, как выразить свое почтение. Прохожие, которые зашли, чтобы попросить глоток воды, умерли бы от обезвоживания на пути наверх.

Мы около мили ехали через виноградники, время от времени замечая постаревшие от дождя и ветра памятники вольноотпущенникам и рабам семьи. Тропинка расширялась в более серьезную торжественную дорогу для экипажей; Нерон выразил одобрение тем, что поднял хвост и выпустил струю жидкого навоза. Мы проехали гусей в богатой оливковой роще, потом через галерею кипарисовых деревьев попали к полю для верховой езды, скрытое от солнца в тени. Два одиноких горных ручья вдоль довольно потертых камней не давали убежать стайке садовых павлинов, которые нетерпеливо выглядывали изза красивых зеленых садовых террас.

Здесь, на нижних склонах горы, где климат был наиболее приятным, находилось фермерское хозяйство, которое, должно быть, связано с двадцатью поколениями; к нему примыкала огромная, построенная намного позднее вилла в красивом стиле Кампании.

— Очень мило! — фыркнул мой племянник.

— Да, аппетитный участок! Побудь здесь; я схожу посмотрю. Свисти, если когонибудь выследишь.

Мы приехали во время полуденной сиесты. Я подмигнул Ларию, радуясь возможности осмотреть имение. Я ступал тихо, поскольку консул Капрений Марцелл когдато занимал должность верховного магистрата и после политического унижения его сына, наверное, был очень ранимым.

Я предположил, что большой дом наверняка заперт, так что сначала принялся за ту более старую загородную виллу. Я прошел во внутренний двор. Окружающие здания были построены из древнего грубо обработанного камня; белые голуби спали на солнце на красных черепичных крышах, которые хорошо выдержали несколько веков, хотя слегка провисли на рейках. Слева находились жилые помещения, где царила тишина. Все вокруг было аккуратно пострижено и цвело, так что там был, по крайней мере, один управляющий, который читал «О сельском хозяйстве» Колумеллы.

Через открытую дверь я вошел в дом, который стоял прямо напротив. Из короткого коридора выходили различные маленькие комнаты, которые когдато были частью старого жилого дома, но теперь отданные под склад. Я обнаружил внутренний дворик, где стояли дробилки и прессы для оливок; они выглядели безупречно чистыми и имели слабый пряный запах. Заглянув в дверь в конце коридора, я увидел огромный амбар с гумном спереди; худой пятнистый кот развалился на мешке с зерном. Гдето кричал осел; смутно слышалось точило. Я обернулся.

Витающий в воздухе запах, который я почувствовал, проходя через дверь, уже указал мне, что в неиспользуемых комнатах размещались бочки с вином — в существенных количествах. Двадцать переносных амфор стояли во внешнем коридоре, частично загородив мне путь; на пороге было пятно насыщенного красноватосинего цвета. Внутри в первом помещении находились прессы, ожидавшие урожая нового сезона; впереди в большей по размеру комнате стояли бочки. Я слышал там какието звуки, так что когда подошел к внутреннему помещению, то постучал в дверь, чтобы казаться вежливым.

Передо мной открылась типичная веселая картина бочек и запахов алкоголя. В прочных стенах не было окон, так что в этом затемненном помещении постоянно сохранялась прохладная температура. Почерневший огарок свечи горел в красном блюде на грубом деревянном столе среди глиняных горшочков и маленьких рюмок. Вокруг на настенных крючках висело оборудование, словно в военном госпитале. Очень высокий пожилой мужчина через воронку переливал вино последнего сезона в бутылку.

— Одна из радостей жизни! — прошептал я. — Винодел процеживает особые запасы своего имения и, кажется, получает от этого удовольствие! — Не говоря ни слова, он ждал, пока медленно стекали остатки из большой оплетенной бутыли. Я спокойно прислонился к дверному проему, надеясь, что мне дадут попробовать.

Большая бутылка вдруг наполнилась до краев. Мужчина вынул воронку, встряхнул бутыль и заткнул ее пробкой, потом выпрямился и улыбнулся мне.

В годы своего расцвета он, должно быть, был одним из самых высоких людей Кампании. Время сгорбило его и сделало неимоверно худым. Его морщинистая кожа казалась бледной, как мука, и прозрачной. На нем была надета туника с длинными рукавами, словно ему постоянно было холодно, однако в тот момент рукава были закатаны для работы. Не важно, было ли у него когданибудь красивое лицо, потому что над чертами полностью доминировал массивно выступающий вперед нос. Жалкое зрелище; с его огромного носа можно было спускать пиратскую трирему.

— Простите за беспокойство, — извинился я.

— Кто вам нужен? — вежливо спросил он. Я сделал шаг назад, чтобы сначала пропустить нос, а потом мы оба вышли во двор.

— Зависит от того, кто здесь есть.

Человек пристально посмотрел на меня.

— По делам фермы?

— Семьи. — Мы дошли до двора и прошли большую его часть. — Сенатор в Сетии? У него есть здесь представитель?

Мужчина замер, словно его скрутил болезненный спазм.

— Вы хотите встретиться с консулом?

— Ну, мне бы хотелось…

— Хотите или нет? — резко спросил высокий мужчина.

О, Юпитер; консул был дома! Последнее, чего я ожидал, хотя мне просто повезло.

Мой собеседник слегка покачнулся, с видимой болью собирая силы.

— Дайте мне руку! — властно приказал он. — Пойдемте со мной!

Было трудно отступить. Я видел, что Ларий ждет меня в повозке, но винодел крепко вцепился в мою руку. Пока он ковылял, я помогал ему нести бутылку с вином.

Мне так хотелось попробовать глоточек его жгучего везувианского напитка, а затем смотаться, прежде чем ктонибудь обнаружит, что я здесь был…

Когда мы повернули за угол к фасаду главного здания, я увидел, что это была крупная двухэтажная вилла с бельведером в центре. Естественно, она не была заперта! С верхних окон свешивалось постельное белье, которое сохло на периодически выглядывающем солнце, а в темной тени между колоннами стояли квадратные горшки с растениями, с которых еще капало в тех местах, где их совсем недавно полили. В доме было два безмерно длинных крыла, которые расходились в разные стороны от богато украшенного входа. За этим великолепным каменным произведением вился дым, возможно, из печи бани. На крыше ближнего крыла располагался сад; вытянув шею, я заметил персиковые деревья с веерообразной кроной и экзотические цветы, обвивающие балюстраду. В отличие от городских домов, украшенных только внутри, здесь изящные портики выходили прямо на залив.

Я потянул за ручку в виде кольца в бронзовой пасти ощетинившейся львиной головы, чтобы мой спутник мог пройти через центральную дверь. Он остановился в просторном атрии, чтобы восстановить свои силы. В помещении находился прямоугольной формы бассейн с мраморным бордюром и танцующими статуэтками под открытым небом. Там царила атмосфера устоявшихся традиций. Слева стоял шкаф. Справа было небольшое место поклонения богам покровителям дома; перед ними лежал букетик голубых и белых цветов.

— Скажите, как вас зовут!

— Дидий Фалько. — Появилось пять или шесть рабов, но они остановились в нерешительности, когда увидели, что мы разговариваем. Внезапно сообразив, я улыбнулся высокому человеку. — А вы, должно быть, Капрений Марцелл!

Он был всего лишь старым брюзгой в тунике из натуральной шерсти; я мог ошибаться. Но поскольку он не стал отрицать, я был прав.

Бывший консул внимательно изучал меня изпод своего выступающего носа. Интересно, слышал ли он чтонибудь обо мне; по его строгому лицу я никак не мог этого понять.

— Я личный осведомитель императора, прибыл по его поручению…

— Здесь нечем гордиться! — Теперь, когда он заговорил, я без труда заметил чистые гласные и уверенный вид образованного человека.

— Простите, что я так вторгся к вам. Есть пара вещей, которые мне нужно обсудить… — Его сопротивление росло. Рабы осторожно двигались все ближе; меня вотвот вышвырнут. Прежде, чем Марцелл успел подать им знак, я быстро проговорил: — Если это поможет, — в удачном порыве заявил я, — совсем недавно ваша невестка была моей клиенткой…

Я слышал, что он обожал Елену, но его ответ удивил меня.

— В таком случае, — холодно ответил консул, забирая у меня из рук бутылку с вином, — будьте так любезны последовать за мной…

Теперь шагая немного легче, он прошел мимо ларария, где бодрые божества домашнего хозяйства указывали пальцами на ногах в бронзовых сандалиях на вазу с цветами, которую какойто набожный член семьи принес к святыне. Через две минуты я догадался, кто мог это сделать. Мы вошли в боковую комнату. Ее двери были открыты и выходили прямо на сад во внутренний дворик, где к обеду был накрыт низкий столик. Я увидел, что среди горшков с растениями его ждали, по меньшей мере, десять рабов с салфетками, висевшими на руках. К столу меня, однако, не пригласили. В тот день бывший консул ждал гостя, но когото гораздо более высокого сословия, чем я.

У пьедестала из серого мрамора к нам спиной стояла молодая женщина, поправляя цветочную композицию быстрыми твердыми движениями, которые говорили, что когда она ставила вазу с цветами, то та стояла, как следует. У меня чуть не закрылись глаза, когда я узнал нежный изгиб ее шеи. Она нас слышала. Я научился тому, чтобы мое лицо никогда не выдавало удивления, но улыбка, от которой потрескалась сухая кожа моих губ, появилась даже раньше, чем девушка обернулась. Это была Елена Юстина.

Она была такого же роста, как и я. Я мог смотреть прямо в эти удивленные вздорные глаза, не шевеля ни одним мускулом. Хорошо, потому что в ногах у меня совсем не осталось сил.

С тех пор как я видел эту девушку в последний раз, ее чистая кожа стала более смуглой, а волосы приобрели более насыщенный рыжеватый оттенок, в чем главную роль сыграл самый естественный свежий загородный воздух. Сегодня ее волосы были завязаны лентой, мило и просто, на что потребовалось, наверное, две или три служанки, полтора часа и несколько попыток. Она была в белом. Ее легкое платье было похоже на свежую, большую лилию, которая раскрылась под утренним солнцем, а золотая девушка, которую оно украшало, привлекла все мое внимание, как необычайно соблазнительная пыльца привлекает пчелу.

— Юнона и Минерва! — в ярости сказала она консулу. — Что же это такое: твой местный крысолов или просто пробегавшая крыса?

Когда она заговорила, все краски в комнате стали ярче.

XXXI

Сейчас я понастоящему влип. Когда чувства Елены Юстины облагораживали ее, у нее было больше блеска в глазах и характера в лице, чем у многих женщин с выдающейся внешностью. Мое сердце забилось быстрее и не показывало никаких признаков того, что скоро успокоится.

— Этот нарушитель заявляет, что ты можешь поручиться за него, — предположил Марцелл, хотя его голос звучал так, словно он в этом сомневался.

— Да, она ручается, господин!

Темные карие глаза Елены с ненавистью сверлили меня. Я со счастливым видом улыбнулся, готовый броситься к ее ногам, как игривый пес, который клянчит еще угощения.

Для приза дочери сенатора я находился не в лучшем виде. Продавая свинец с Ларием, я был одет в рабочую красную тунику с одним рукавом, а на поясе у меня висела сильно помятая грязная кожаная сумка, где я хранил письмо Веспасиана Криспу и свой обед; сегодня Сильвия положила нам с собой яблок, которые на уровне паха производили впечатляющий эффект. При каждом движении складная металлическая линейка и угольник, привязанный к моему ремню, глупо бренчали друг о друга. Мой торс демонстрировал широкие красные полосы недавнего загара, и я не мог вспомнить, когда последний раз брился.

— Его зовут Марк Дидий Фалько. — Она произнесла это так, словно потерпевшая вдова обвиняет вора: вдова, которая отлично могла за себя постоять. — Он наплетет тебе больше басен, чем Кумская Сивилла; не бери его на работу, если только тебе не придется это сделать, и не верь ему, если все же возьмешь!

Никто из всех, кого я когдалибо знал, никогда не был так груб со мной; я беспомощно улыбнулся Елене и проглотил ее оскорбления. Консул снисходительно засмеялся.

Марцелл пытался подойти к длинному стулу, похожему на инвалидный. Рабы последовали за нами в дом — десять или двенадцать неуклюжих деревенских болванов, которые все казались такими вежливыми, что мне становилось плохо. Когда консул попытался сесть, круг плотно сжался; но именно Елена двинулась к нему. Она поставила стул поближе и крепко поддерживала старика, давая ему спокойно усесться на него.

Любой мужчина мог бы с нетерпением ждать старости, если за ним будет ухаживать Елена Юстина: появится много возможностей наслаждаться написанием мемуаров, в то время как она будет заставлять вас правильно питаться и следить за тишиной в доме, пока вы спите после обеда… Отказываясь смотреть на меня, девушка взяла бутылку с вином и унесла ее.

— Удивительное создание! — прохрипел я, обращаясь к старику.

Он самодовольно улыбнулся. Нахальный полураздетый ремесленник мог только издалека любоваться волевыми девушками; было ясно, что наши с ней жизни никогда не пересекутся.

— Мы тоже так думаем. — Казалось, ему было приятно слышать похвалу в ее адрес. — Я знаю Елену Юстину с того времени, как она была еще ребенком. Когда она вышла замуж за моего сына, это был знаменательный день для ее семьи…

Поскольку она развелась с Пертинаксом, который сейчас все равно уже был мертв, то мне трудно было чтото ответить. К счастью, Елена вернулась — с танцующими малиновыми ленточками и сладким резким благоуханием какогото дорогого аромата с Малабарского побережья.

— Значит, негодяя зовут Фалько! — объявил консул. — Осведомитель… он хорошо работает?

— Очень, — сказала она.

Тогда на одно мгновение наши глаза встретились.

Я ждал, пытаясь оценить происходящее. Я чувствовал легкую обстановку; ничего общего с малабарским парфюмом. Ее светлость направилась к другому стулу немного подальше, не вмешиваясь в наши дела, как благовоспитанная молодая женщина. Это ерунда; Елена Юстина вмешивалась во все, если могла.

— Что ты хотел обсудить? — спросил меня Марцелл. Я извинился за то, что не пришел к нему в строгой одежде, и принес свои соболезнования по поводу смерти его приемного наследника. Он был к этому готов; на его лице я не заметил никаких изменений.

Дальше я тем же нейтральным тоном рассказал, как меня назначили душеприказчиком имущества Пертинакса от лица империи.

— Оскорбление привело к несправедливости, господин! Сначала какойто нерадивый тюремщик находит вашего сына задушенным; потом пятерых приятелейсенаторов, которые стучали своими инталиями по его завещанию в качестве свидетелей, устраняют представители Веспасиана, возомнившие себя палачами — хорошее расточительство сургуча и тройной веревки!

У консула попрежнему было непроницаемое выражение лица. Он не пытался отречься от Пертинакса:

— Ты знал моего сына?

Хороший вопрос; он мог означать все, что угодно.

— Я виделся с ним, — осторожно подтвердил я. Казалось, проще будет не упоминать, что этот несдержанный молодой выродок однажды сильно меня избил. — Это визит вежливости, господин; вам возвращают судно под названием «Цирцея». Оно стоит в доке на реке Сарно в Помпеях, готовое к тому, чтобы вы потребовали его.

Океанский торговый корабль: человеку победнее он мог бы спасти жизнь. Для обладателя миллионного состояния, как Марцелл, это было просто быстроходное судно, о существовании которого время от времени напоминал ему главный счетовод. Однако он сразу же воскликнул:

— Я думал, вы держите его в Остии!

Я забеспокоился изза того, что он так детально знал имущество Пертинакса. Иногда в моем деле самый простой разговор может дать полезную подсказку, хотя впечатлительный тип мог легко просчитаться и принять за подсказку то, что на самом деле ею не являлось…

Когда консул заметил, что я задумался, я спокойно заверил его:

— Я привез его вам сюда.

— Понятно! Мне понадобятся документы о повторном вступлении во владение?

— Если вы дадите мне письменные принадлежности, господин, я выдам вам свидетельство. — Он кивнул, и секретарь принес папирус и чернила.

Я воспользовался своим тростниковым пером. Его прислуга зашевелилась, удивляясь, что такой грязнуля, как я, умел писать. Это был приятный момент. Даже Елена поглядывала на их замешательство.

Я подписал свое имя с завитушкой, потом обмакнул печатку в шарик воска, который неохотно капнул мне секретарь. От этого штампа мало что зависело, потому что к тому времени моя печатка настолько стерлась, что можно было различить лишь худого одноногого персонажа с половиной головы.

— Чтонибудь еще, Фалько?

— Я пытаюсь связаться с одним из членов семьи вашего сына, который получил личное наследство. Это вольноотпущенник, который родился в имении своего настоящего отца, — парень по имени Барнаб. Вы можете помочь?

— Барнаб… — слабо произнес он дрожащим голосом.

— О, ты знаешь Барнаба! — воодушевилась Елена Юстина с противоположного конца комнаты.

Я задумчиво замолчал, убирая перо в карман своей сумки.

— Насколько я понимаю, Атий Пертинакс и его вольноотпущенник были чрезвычайно близки. Именно Барнаб потребовал тело вашего сына и устроил похороны. Так вы говорите, — уклончиво спросил я, — что после этого его так и не удалось найти?

— Он не имеет к нам никакого отношения, — холодно настаивал Марцелл. Я знал правила: консулы подобны халдеям, которые читают твой гороскоп, и очень хорошеньким девушкам; они никогда не лгут. — Как ты сказал, он из Калабрии; предлагаю поспрашивать там! — Я намеревался спросить о пропавшем Криспе; чтото заставило меня подождать. — Это все, Фалько?

Я покачал головой, не став спорить.

Этот разговор породил больше вопросов, чем дал ответов. Но спорить с консулом не было смысла; казалось, лучше уйти. Капрений Марцелл уже забыл про меня. Он начал болезненные попытки поднять со стула свои длинные ноги. Стало ясно, что этот инвалид любил создавать шум; проведя с ним всего полчаса, я больше не верил, что его боль появлялась и уходила в такое подходящее время.

Его окружили слуги. Елена Юстина тоже занялась стариком; я кивнул один раз, на случай, если она вдруг соизволила заметить, и ушел.

Прежде, чем я дошел до атрия, меня догнали быстрые и легкие шаги, которые я так хорошо знал.

— У меня есть сообщение от моего отца, Фалько; я провожу тебя до дверей!

Почемуто я не удивился. Оскорбленные женщины опасны при моей работе. Не в первый раз одна из них бросилась за мной, намереваясь затащить меня в угол для ужасной тирады.

Также не в первый раз я спрятал хитрую улыбку, радуясь перспективе такого бесплатного развлечения.

XXXII

Между большими дорическими колоннами в портике с белыми ступеньками висели декоративные тарелки с музыкальными подвесками. Этот дрожащий колокольный звон только усугублял мое чувство нереальности происходящего.

Ларий, который никогда не позволял огромным особнякам наводить на него страх, только что остановил нашего быка на изысканной остановке для повозки Марцелла. Мой племянник сидел и ковырял свои прыщики, пока Нерон, который принес целый рой жужжащих мух, щипал траву на краешке аккуратного газона.

За ними простирался поразительный голубой полукруг залива. Посередине группа садоводов вытаскивала кусок дерна, такой большой, что можно занять работой целый легион; когда Нерон замычал на меня, они все подняли головы. Ларий лишь мрачно взглянул на нас.

Мы с ее светлостью вместе стояли на крыльце. Ее знакомые духи так же сильно били по моим чувствам, как металлический молоток по бронзе. Я ужасно боялся еще одного упоминания о похоронах ее дяди. Но эта тема не всплывала, хотя в разговоре я чувствовал, что злость Елены ощущалась во всем ее теле.

— Ты здесь отдыхаешь? — хрипло спросил я.

— Просто пыталась убежать от тебя! — невозмутимо уверяла меня Елена.

Ладно; если таково ее отношение…

— Хорошо! Спасибо, что проводила меня до быка…

— Не будь таким чувствительным! Я приехала, чтобы утешить своего свекра.

Обо мне она ничего не спросила, но я все равно рассказал.

— А я пытаюсь выследить Ауфидия Криспа — по поручению императора.

— Тебе это нравится?

— Нет.

Нахмурившись, ее светлость опустила голову.

— Тяжело?

— Это не обсуждается, — грубо сказал я, но потом тут же смягчился, поскольку это была Елена. — Это безнадежное дело. Император любит меня ничуть не больше, чем я его. Мне дают лишь всякие пустяковые поручения…

— Ты бросишь это занятие?

— Нет. — Поскольку я взялся за него ради Елены, я стоял и смотрел на нее. — Послушай, ты не могла бы не обсуждать с Марцеллом мой интерес к его сыну?

— О, я понимаю! — ответила Елена Юстина с намеком на возмущение. — Консул — слабый старик, который с трудом ходит…

— Успокойся; я не побеспокою этого несчастного старого воробья… — я замолчал. Большой слуга вышел из дома и заговорил с Еленой; он утверждал, что Марцелл отправил его принести ей зонтик, чтобы защититься от палящего солнца.

Я холодно заметил, что мы стояли в тени. Раб был озадачен.

Мои руки начали сжиматься в кулаки. Слуга казался крупным, но его тело было таким слабым, что он носил повязки на запястьях, как у гладиаторов, чтобы убедить себя, что он крутой. Чтобы убедить меня, требовалось больше, чем несколько ремней с пряжками. Здесь в имении консула он находился в безопасности. Но гденибудь подальше от его дома я мог бы скрутить его в бараний рог и повесить на дерево.

Мое терпение достигло предела.

— Девушка, возможно, у меня манеры таракана в трещине на стене, но тебе не нужен телохранитель, когда ты со мной разговариваешь! — Ее лицо замерло.

— Пожалуйста, подожди там! — попросила Елена Юстина; у слуги был свирепый вид, но он все же ушел из зоны слышимости.

— Прекрати разговаривать так резко! — приказала мне Елена с таким взглядом, который мог бы вырезать на стекле камею.

Я взял себя в руки.

— Чего хочет твой отец?

— Поблагодарить тебя за статую. — Я пожал плечами. Елена нахмурилась. — Фалько, я знаю, где она находилась; скажи мне, как ты ее нашел!

— Со статуей все в порядке. — Ее вмешательство начинало меня раздражать. — Это хорошее произведение искусства, и мне показалось, что твой отец лучше всех его оценит. — Отцу Елены трудно было следить за дочерью, но он очень любил ее. У этого человека хороший вкус. — Ему понравилось?

— Именно отец ее и заказал. В подарок моему мужу… — Елена сложила руки, слегка краснея.

Я решил не представлять себе любезную семью Камиллов, которые так почитали Атия Пертинакса, когда обручили с ним свою молодую дочь. Елена все еще выглядела взволнованной. Наконец, я понял, почему: она боялась, что я украл эту вещь!

— Мне жаль тебя разубеждать, но мне довелось побывать в доме твоего бывшего мужа на законных основаниях!

Я спустился по ступенькам, горя желанием поскорее уехать. Елена последовала за мной. Когда я дошел до повозки, она проговорила:

— Зачем тебе вольноотпущенник Барнаб? Действительно изза его наследства?

— Нет.

— Он сделал чтонибудь не то, Фалько?

— Возможно.

— Серьезно?

— Если убийство — это чтонибудь не то.

Елена закусила губу.

— Давай я для тебя здесь чтонибудь разузнаю?

— Лучше держись подальше от всего этого. — Я заставил себя взглянуть на нее. — Госпожа, будьте осторожны! Барнаб причастен, по крайней мере, к одной смерти — и, возможно, планирует еще одну. — Мою, например, но я об этом промолчал. Это могло расстроить ее. Или, что еще хуже, не расстроить.

Теперь мы стояли полностью на солнце, что давало тому дубине с зонтиком повод спуститься к нам. Притворившись, что я отвернулся, я признался:

— Если ты знаешь Барнаба, то мне нужно с тобой поговорить…

— Подожди в оливковой роще, — быстро шепотом произнесла Елена. — Я приду после обеда…

Я сильно забеспокоился. Ларий уставился на море так внимательно, что я поежился. Любопытный здоровяк Нерон бесстыдно вынюхивал, что тут у нас происходит, капая на рукав моей туники. Потом охранник встал рядом с девушкой, держа над ней зонтик от солнца. Это была огромная желтая шелковая штуковина со свисающей бахромой, словно чудовищная медуза; в цирке она могла бы заслонить зрителей как минимум шести рядов.

Сама Елена Юстина стояла в блестящем белом платье с лентами, словно светлая, яркая, прекрасно украшенная Грация на вазе. Я залез в повозку. Оглянулся. Чтото подтолкнуло меня заявить:

— Кстати, я понимал, что рано или поздно ты дашь мне от ворот поворот, но я думал, что ты достаточно воспитанная, чтобы сказать мне об этом!

— Дам тебе что? — Эта женщина прекрасно знала, что я имел в виду.

— Ты могла бы написать. Не нужно произносить целую речь; «Спасибо и отвали, сопляк» вполне точно выразило бы твою мысль. У тебя не отвалилась бы рука от фразы «Прощай»!

Елена Юстина остановилась.

— Не важно, Фалько! К тому времени, как я это решила, ты уже уехал в Кротон, не сказав ни слова!

Она с очевидным отвращением посмотрела на меня, вышла изпод зонтика, взлетела по ступенькам и забежала в дом.

Я доверил Ларию управлять повозкой. Я подумал, что если попытаюсь сам, то у меня будут дрожать руки.

Елена выбила меня из колеи. Я хотел увидеть ее, но теперь, когда это случилось, я ерзал на сидении, вспоминая все, что связано с этой встречей.

Нерон рванул прямо к оливковой роще, энергично демонстрируя, как хорошо он знал дорогу. Ларий сидел, положив одну руку на колено, бессознательно копируя Петрония. Он повернулся, чтобы посмотреть на меня.

— У вас такой вид, словно вам ударили в ухо метлой.

— Ничего такого извращенного! — сказал я.

— Простите, — безжалостно подстегивал Ларий. — Но кто это был?

— Это? А, та с ленточками? Достопочтенная Елена Юстина. Отец в сенате и два брата на заграничной службе. Один раз была замужем, один раз разведена. Приличное образование, удовлетворительная внешность, а также имущество в собственности стоимостью четверть миллиона…

— Кажется, очень приятный тип женщины!

— Она назвала меня крысой.

— О да, я догадался, что вы с ней были очень близки! — заявил мой племянник с откровенным легкомысленным сарказмом, который он в настоящее время оттачивал до совершенства.

XXXIII

Мой мозг хотел выйти изпод контроля, а я старался это предотвратить. Всю дорогу в оливковую рощу я с хмурым видом молчал. Ларий беспечно посвистывал сквозь зубы.

Вместо того чтобы думать о Елене, я размышлял о Капрении Марцелле. Сейчас он, возможно, и не участвовал в политике, но все еще был очень бдителен. Должно быть, консул все знал о заговоре его сына, пока Пертинакс был жив — и, возможно, поощрял его. Я также был готов поспорить, что он знал, где Ауфидий Крисп.

Интересно, Марцелл пригласил к себе Елену только для того, чтобы узнать, что творилось в среде государственных служащих после смерти своего сына?

Между тем я не сомневался, что Елена бросила меня. Я с трудом в это верил. Шесть месяцев назад все было совсем подругому. От таких воспоминаний по всему моему телу медленно разливалось тепло, приковывая меня к месту… И о чем сейчас могла думать эта умная молодая девушка? Чего же взять на обед: пару фунтов луканской колбасы или кусочек жирного овечьего сыра с горы Лактарий. У Елены был прекрасный аппетит; возможно, ей потребуется и то, и другое.

Мы с Ларием в оливковой роще ели свои яблоки.

Я приготовился к продолжительному ожиданию, пока консул закончит свою трехчасовую закуску и запьет ее; его честь запасся внушительной бутылкой вина для одного старика и девушки, которая, насколько мне удалось узнать, довольно сдержанна в выпивке. Марцелл был похож на больного, который уже почти выздоровел.

Чтобы занять время, пока Елене удастся ускользнуть из виллы, я начал еще один разговор с Ларием.

Он разбирался в жизни лучше, чем я в четырнадцать лет. Современное образование, должно быть, более продвинуто; все, чему я научился в школе, это семь принципов ораторского искусства, плохой греческий и простая арифметика.

— Лучше я расскажу тебе коечто о том, как обращаться с женщинами, Ларий… — Я посвятил себя женщинам, однако цинично относился к своим успехам.

Наконец, мы дошли до того момента, когда я давал конкретную практическую информацию, хотя старался сохранять высоко нравственный тон. У Лария был хитрый вид, и он, казалось, остался при своем мнении.

— Ты найдешь девушку! Или скорее девушка найдет тебя. — Он определенно думал, что это безнадежно, так что я потратил некоторое время, пытаясь возродить его уверенность в себе. У этого парня было благородное сердце; он терпеливо выслушал меня. — Все, о чем я прошу, это быть разумным. Как у главы семьи, у меня было достаточно слезливых сирот, просящих овсяной каши… Есть способы этого избежать: мужественно сдерживать себя в моменты страсти или есть чеснок, чтобы женщины держались от тебя подальше. По крайней мере, говорят, что чеснок полезен! Некоторые люди рекомендуют обмакнуть губку в уксус…

— Зачем? — казалось, Ларий был озадачен.

Я объяснил. Он состроил такое лицо, словно этот способ показался ему ненадежным. Действительно, трудно найти молодую девушку, которая согласится по твоей просьбе пройти через эту процедуру.

— Мой брат Фест однажды сказал мне, что если знаешь, куда пойти, и готов себе это позволить, то можно купить чехол, сшитый из отличной телячьей кожи, чтобы защитить от болезни интимные части твоего тела; он клялся, что у него был один такой, хотя мне никогда не показывал. По его словам, это позволяло предотвратить появление маленьких кудрявых случайностей…

— Это правда?

— Существование молодой Марсии это опровергает; но, возможно, в тот день его приспособление из телячьей кожи было в стирке…

Ларий покраснел.

— Какие еще есть варианты?

— Сильно напиться. Жить в пустыне. Найти совестливую девушку, у которой часто болит голова…

— Специалистыпрактики, — заявил легкий язвительный женский голос, — идите к дочерям сенаторов! Они оказывают бесплатные услуги, и при «кудрявой случайности» девушка обязана знать когонибудь, кто умеет делать аборт, — а если она богата, то сама может за него заплатить!

Должно быть, Елена Юстина жевала свой обед, прячась за деревом и подслушивая нас. Вот она и пришла: высокая женщина, острая, как испанская горчица, и любой мудрый осведомитель легко прожил бы без ее презрения. Лицо Елены было белым, как жемчуг, а на нем — суровое, независимое выражение, которое я запомнил еще с первой нашей встречи, когда она была подавлена и несчастна после развода.

— Пожалуйста, не вставайте! — Мы с Ларием сделали нерешительную попытку подняться, но потом снова плюхнулись на землю. Елена села с нами на сухую траву, и ей удавалось казаться одновременно общительной и далекой. — Кто это, Фалько?

— Сын моей сестры, Ларий. Его мать считает, что его нужно развеселить.

Елена улыбнулась моему племяннику так мило, как отказывалась улыбаться мне.

— Привет, Ларий. — Она моментально находила общий язык с молодыми людьми, что, как я видел, его привлекало. — Ктото должен тебя предупредить, что твой дядя — лицемер!

Ларий вскочил. Девушка одарила меня раздражающей улыбкой.

— Ну, естественно, у Фалько опасная жизнь. На самом деле в один прекрасный день он умрет от опухоли мозга, когда какаянибудь разъяренная женщина ударит ему по голове каменным горшком…

Теперь Ларий казался действительно взволнованным. Я покачал головой, и он исчез.

Не стоило дочери сенатора вмешиваться в наш разговор, когда я пытался исполнять свои обязанности, заменяя мальчику отца.

— Девушка, это было жестоко! — сказал я, когда Елена рвала вокруг себя травку и снова сердито дышала.

— Правда? — Она прекратила пытать траву и переключилась на меня. — Личные осведомители родом из какогонибудь варварского племени, чьи боги разрешают прелюбодействовать без всякого риска?

Шокированный ее выражениями, я попытался заговорить.

— Твой совет парню, — с некоторой злобой перебила она меня, — это полный фарс!

— О, это нечестно…

— Нет, Фалько!

Губка в уксусе, Фалько? Чехол из телячьей кожи? Мужественно сдерживаться?

Я ощутил прилив воспоминаний, который выразился физически и смутил меня…

— Елена Юстина, то, что произошло между нами…

— Огромная ошибка, Фалько!

— Ну, немного неожиданно…

— Один раз! — усмехнулась Елена. — И вряд ли повторится.

Верно.

— Мне жаль… — Она выслушала мои извинения, так поднимая свои густые брови, что меня это бесило. Я заставил себя спросить: — Чтонибудь не так?

— Забудь то, что я говорила, — резко ответила девушка. — Положись на меня!

Мне больше нечего было ей сказать, но спустя один отчаянный момент я все же попробовал.

— Я думал, ты понимаешь, что это ты можешь на меня положиться!

— О, ради бога, Фалько… — В своей обычной легкомысленной манере Елена сменила тему. — И что ты хотел мне сказать, зачем сюда вытащил?

Я облокотился на нарост на оливковом дереве позади меня. Я чувствовал себя так, словно был пьян; наверное, от голода.

— Как пообедала? Мы с Ларием съели по яблоку, причем самое вкусное в моем раньше меня съел червяк. — Елена нахмурилась, но, вероятно, не изза того, что хотела принести нам корзинку с остатками еды. Глядя на женщину, которая беспокоилась изза моего аппетита, я, в общемто, смягчился. — Не волнуйся за нас… Расскажи мне про Барнаба!

Тут же напряжение между нами ослабло.

— Конечно, я его знала, — сразу же сказала Елена. Наверняка, она размышляла об этом за обедом. Ее лицо выражало интерес. Эта девушка любила тайны. И я всегда радовался, когда она могла мне помочь. — Он легко может быть здесь. Барнаб с Гнеем часто приезжали сюда летом; они держали скаковых лошадей… — Ко мне это не имело никакого отношения, однако всегда было неприятно, когда Елена называла своего мерзкого бывшего мужа по имени. — Что натворил этот дурак, Фалько? Ведь не убийство же на самом деле?

— Плохо организованная месть, как считают во дворце, хотя у меня на этот счет более строгое мнение! Никогда не приближайся к нему; Барнаб гораздо опаснее. — Елена кивнула: неожиданное поведение. Я редко мог повлиять на эту девушку, хотя этот факт никогда не мешал мне давать ей советы. — Когда ты его знала, каким он был?

— О, я ненавидела, когда Барнаб околачивался у нас дома; помоему, он меня презирал, и это сказывалось на отношении моего мужа. Он ужасно повлиял на наш брак. Даже дома мы никогда не обедали наедине; там всегда был Барнаб. Они с моим мужем обсуждали своих лошадей и довольно откровенно меня игнорировали. Везде ездили вместе — ты понял, почему они были так близки?

— Потому что росли вместе?

— Не только.

— Тогда я не знаю.

Елена так печально смотрела на меня, что я ей улыбнулся. Когда девушка кажется тебе привлекательной, трудно об этом забыть. Она отвернулась. Я почувствовал, как улыбка исчезала.

— Барнаб родился у рабыни в поместье Пертинакса; мой муж был законнорожденным сыном в семье. У них один отец, — спокойно сообщила мне Елена.

Ну, довольно обычное дело. Мужчина держит рабов, чтобы удовлетворять свои физические потребности — любые. Возможно, в отличие от Лария, у Пертинаксастаршего не было взрослого родственника, который мог бы его воспитывать. Наиболее вероятное объяснение: зачем беспокоиться, когда спишь с рабыней? Рождение ребенка означало всего лишь еще одну запись в столбце приходов в его счетах.

— Это важно? — спросила меня Елена.

— Ну, факты не изменились — но теперь они кажутся определенно разумнее.

— Да. Больше детей не было; эти двое росли вместе с самого младенчества. Мать моего мужа умерла, когда ему было пять лет; я подозреваю, что после этого больше никто не уделял ему много внимания.

— Они соперничали?

— Не сильно. Барнаб, будучи постарше, стал защитником, а Гней всегда был ужасно предан ему… — Елена излила мне свою историю; сама она могла часами размышлять над ней, но ей хотелось поделиться со мной.

Девушка замолчала. Я тоже ничего не говорил. Она начала снова.

— Они были близки, словно близнецы. Кастор и Поллукс. Для других почти не оставалось места.

От нахлынувшей старой печали Елена сделалась мрачной, сожалея о потраченных годах. Четырех; не так много по сравнению с человеческой жизнью. Но Елена Юстина вступила в этот брак, будучи ответственной молодой девушкой; она хотела, чтобы все получилось. Хотя Елена, в конце концов, выбрала развод, я знал, что это чувство разочарования навсегда оставило шрамы на ее сердце.

— Пертинакс был способен любить, Фалько; Барнаб и консул — это два человека, которых он любил.

— Тогда он был дураком, — возмутился я, не успев подумать. — Их должно было быть три!

XXXIV

На платье Елены приземлилась божья коровка, оправдывая девушку за то, что она посадила букашку на палец и смотрела на нее вместо меня. В любом случае божья коровка была красивее.

— Я прошу у тебя прощения.

— Не нужно, — сказала она; я видел, что всетаки было нужно.

После короткого молчания Елена спросила меня, что делать, если она найдет какойнибудь след Барнаба. Поэтому я рассказал ей, что остановился в Оплонтисе и легче всего застать меня вечером во время ужина.

— Это недалеко; можно послать раба с сообщением…

— Ты один остановился в Оплонтисе?

— О, нет! У нас с Ларием неугомонное женское окружение… — Елена посмотрела на меня. — Здесь Петроний Лонг. У него целая куча маленьких девочек. — Она видела Петро; возможно, он показался ей приличным человеком — каким в присутствии своей жены и детей он вообщето и был.

— О, ты с семьей! Значит, ты не чувствуешь себя одиноким?

— Это не моя семья, — резко ответил я.

На это Елена нахмурилась, потом продолжила.

— Разве тебе не нравится твоя пляжная компания?

Побежденный ее настойчивостью, я, наконец, вздохнул.

— Ты знаешь, какие у меня отношения с морем. Плавание вызывает у меня морскую болезнь; даже находясь рядом с водой, я переживаю, что ктонибудь из моих веселых спутников предложит покататься по волнам… Я здесь работаю.

— Что насчет Ауфидия Криспа? Как далеко ты продвинулся?

— Я продал многим хорошим людям новые водопроводные трубы; отсюда этот ужасный наряд. — Она ничего не сказала. — Слушай, как думаешь, когда ты сможешь сообщить мне чтонибудь насчет Барнаба?

— Сегодня пусть утрясется эта суматоха, которую ты вызвал; завтра я планировала поехать в Нолу со свекром. — Казалось, Елена колебалась, но потом продолжила: — Возможно, я смогу помочь тебе с Криспом. Наверное, я знаю людей, с которыми он встречается, когда выходит на берег.

— Например, твой свекор?

— Нет, Фалько! — строго ответила она, отвергая мои подозрения о политической афере на территории их виллы.

— О, простите! — Я повертелся у своего оливкового дерева и одарил Елену кривой ухмылкой. — В конце концов, я его найду, — заверил я.

Елена задумалась.

— Слушай, попробуй встретиться с магистратом из Геркуланума. Его зовут Эмилий Руф, я знаю его много лет. Его сестра както была помолвлена с Криспом. Из этого ничего не вышло. Она очень им увлеклась, но он потерял интерес…

— Вот и верь мужчине, — любезно вставил я.

— Точно! — согласилась Елена.

Я слабо вздохнул. Мне было грустно.

— Кажется, так давно…

— Так и есть! — сердито бросила она. — А в чем дело?

— Думаю.

— О чем?

— О тебе… О той, кого, казалось, я так хорошо знал, однако вообще никогда не узнаю.

Теперь наступила тишина, которая намекала, что если я начну спорить, то наш разговор окончен.

— Ты собирался прийти ко мне, Фалько.

— Я знаю, когда меня не хотят видеть.

На лице Елены появилось уставшее выражение.

— Ты удивился, увидев меня здесь?

— Никакие женские поступки меня не удивляют!

— О, не будь таким консервативным!

— Извини! — улыбнулся я. — Принцесса, если бы у меня было хоть малейшее представление, что ты сегодня фигурируешь в списке моих заданий, я бы как следует принарядился, прежде чем идти торговать. Я предпочитаю выглядеть как мужчина, о расставании с которым женщина может пожалеть!

— Да, я поняла, что ты хотел меня бросить, — вдруг заявила Елена.

Божья коровка улетела, но скоро Елена нашла другого шестиногого друга, которого посадила себе на руку и стала рассматривать. Чтобы не побеспокоить жука, она почти не шевелилась.

Я думал обо всем, о чем должен был поговорить; ничего из этого так и не озвучил. Мне удалось спросить:

— А что ты думаешь?

— О… все отлично.

Я поднял подбородок и рассматривал пустоту у себя перед носом. Какимто образом тот факт, что Елена не создавала никаких трудностей, наоборот лишь добавлял проблем.

— Людям часто причиняют боль, — настаивал я. — Двое из них — это те, о ком я особо беспокоюсь: я и ты.

— Не переживай по этому поводу, Фалько. Это всего лишь промежуточный этап.

— Особенный этап, — благородно сказал я, закашлявшись.

— Правда? — спросила она тоненьким слабым голоском.

— Я так думал… Мы все еще друзья?

— Конечно.

Я печально улыбнулся.

— Вот что мне нравится в дочерях сенаторов — они всегда такие благородные!

Елена Юстина быстро стряхнула с руки представителя живой природы.

За нами послышался шум, и в роще показался мой племянник.

— Простите, дядя Марк! — Его скромность была бессмысленна, потому что ничего не происходило. — Мне кажется, идет тот зануда с зонтиком!

Я быстро вскочил на ноги.

— Твой новый охранник, похоже, настойчивый тип! — Когда Елена тоже вставала, я протянул руку, но она ее проигнорировала.

— Он не мой, — коротко сказала девушка.

На меня нахлынула волна беспокойства, словно пьяный в кабаке поднялся на ноги и смотрел прямо на меня.

Мы все направились обратно к дороге. У повозки с быком Елена посоветовала нам:

— Езжайте под деревьями и не попадайтесь никому на глаза…

Я кивнул Ларию, чтобы он ехал незаметно. Ее няньки все еще не было видно. Я внезапно схватил Елену за плечи и недовольно проворчал:

— Послушай, девушка, когда я работал твоим охранником, у нас не было никаких конфликтов. Я получал от тебя приказы и, когда ты хотела уединения, уходил!

Между кипарисами появилось яркое пятно. Я бросил в ту сторону предупреждающий взгляд, потом опустил кулаки, давая Елене уйти. Ее левая рука скользнула по моей — но не сделала никакой попытки ответить на мое пожатие и выскользнула.

Чтото меня взволновало; я понял, что именно.

На пальце, где люди обычно носили обручальное кольцо, у Елены было надето до боли знакомое металлическое колечко, пробежавшее по моей ладони. Оно было сделано из британского серебра, и я сам подарил его Елене.

Скорее всего, она забыла про кольцо. Я ничего не сказал, чтобы девушка не смутилась и не почувствовала, что должна снять его, поскольку считалось, что наши отношения уже заканчивались.

Я стал уходить, но вернулся.

— Если ты едешь в Нолу… Хотя нет, ничего.

— Не серди меня! Что?

Нола славилась своей бронзой. Моя мама ждала подарка из Кампании, так что тактично намекнула, что привезти. Я сказал Елене. Грациозная дочь сенатора подарила мне спокойный взгляд.

— Посмотрю, что можно сделать. Прощай, Фалько!

Мы с Ларием сидели под оливковыми деревьями, пока я отсчитывал время, когда эта высокая девушка решительно пронесется мимо террасы и пастбища и вернется в дом.

— Вы снова с ней встречаетесь? — допытывался мой племянник.

— Типа того.

— Назначили свидание?

— Я попросил ее купить коечто.

— Что? — Его романтическую душу уже затмевало нехорошее подозрение, когда он вдруг понял, что я сделал нечто возмутительное.

— Бронзовое ведро, — признался я.

XXXV

Как раз перед выездом на дорогу мы встретили паланкин какогото аристократа, который несли полдюжины рабов, неспешным величавым шагом направляясь в сторону дома. Того, кто сидел внутри, скрывали непроницаемые стекла, но золотая кайма на одежде носильщиков и большая карета темнокрасного цвета говорили сами за себя. К счастью, подъездная дорога Марцелла оказалась достаточно широкой для нас обоих, поскольку мой племянник считал вопросом чести никогда не уступать дорогу человеку из высшего сословия.

Весь обратный путь до Оплонтиса Ларий был так раздражен моим отношением к Елене, что отказывался со мной разговаривать. Чертов романтик!

Все еще молча, мы устроили Нерона на ночлег.

Мы зашли в дом, чтобы снять грязную одежду. Хозяйка постоялого двора красила свой шкаф в угольно черный цвет, так что по всему помещению распространилась отвратительная вонь экстракта чернильного ореха.

— Вы никогда больше с ней не встретитесь! — взорвался Ларий, когда его отвращение, наконец, вырвалось наружу.

— Нет, встречусь.

Елена купит мне ведро; а потом, возможно, он прав.

Отпрыски Петрония все были во дворе. Они сидели на пыльной земле, прислонившись головами друг к другу, и играли в умные игры с веточками мирта и грязью. Дети повернулись спинами в знак того, что нам не следовало мешать их напряженной игре. Вокруг бегали котята. Казалось, за ними никто не присматривал.

Мы вышли на улицу. Няня Оллия лежала на берегу, в то время как ее рыбак ходил неподалеку, демонстрируя свою гладкую грудь. Он чтото рассказывал; Оллия вглядывалась в море, увлеченно слушая. У нее был задумчивый взгляд.

Я мрачно кивнул девушке.

— Где Петроний?

— Пошел прогуляться.

Ее рыбак был не старше моего племянника; он носил усики, которые я ужасно ненавидел — над его невыразительным ртом вырисовывался худой черный червяк.

Ларий затаился вместе со мной.

— Мы должны спасти Оллию.

— Дай ей развлечься!

Мой племянник нахмурился, а потом, к моему удивлению, покинул меня. Вспомнив о своем возрасте, я наблюдал, как он подбежал к парочке и тоже присел на песок. Парни глядели друг на друга, а юная Оллия продолжала смотреть на горизонт — полненькая, чересчур эмоциональная дурочка, парализованная своим первым успехом в обществе.

Я оставил эту нелепую картину и побрел вдоль берега. Я думал о Пертинаксе и Барнабе. Я думал о Криспе. Любопытно, но я начинал чувствовать, что Крисп и Барнаб допускали меня к правде только по касательной.

После этого я задумался о вещах, не связанных с работой.

Раздраженный, я брел по кромке воды, играя с высохшей скорлупой от черепашьих яиц, пока постепенно не стал чувствовать себя как Одиссей в пещере Полифема: за мной злобно наблюдал огромный единственный глаз.

Он был нарисован на корабле. Алочерного цвета, с бесстыдным продолжением нарисованного египетского бога. Предположительно на другой стороне гордого носа этого судна находился второй такой же, но оно стояло боком к берегу, так что, не имея дрессированного дельфина, который отвез бы меня туда, у меня не было возможности проверить. Корабль стоял на якоре, на безопасном расстоянии от любопытных отдыхающих. Его внешний вид ярко демонстрировал огромное богатство владельца, который, якобы наслаждаясь уединением, с таким удовольствием позволял широким слоям общества любоваться его морским красавцем. Однако это судно не было похоже на дорогую игрушку, которую покупали и привязывали к жалким кучам соломы, из которой наспех сделаны перила на причале Оплонтиса.

Кто бы ни создал эту морскую красоту, он хотел сделать заявление. По всему кораблю было написано «деньги». Он представлял собой сорок футов истинного искусства. У судна был единственный короткий ряд покрытых красной охрой весел, идеально ровных в неподвижном состоянии, гротмачта с квадратным темным парусом, фокмачта и до боли мягкие очертания. Строителю этого корабля какимто образом удалось объединить стройный киль, как у военного судна, с достаточным пространством в трюме и на палубе, чтобы сделать жизнь на борту удовольствием для богача, обладавшего огромными средствами, благодаря которым и было создано это чудо.

На корме в форме утиного хвоста и на богине на топе мачты от малейшего дуновения вечернего бриза с моря постоянно сверкала позолота. Следом плыл ботик с провизией, по убранству идеально схожий с главным кораблем — такие же весла, такой же игрушечный парус и такой же нарисованный глаз. Пока я таращился на корабль, лодку подтянули ближе, и после какихто неразличимых издалека действий я увидел, как она быстро и изящно поплыла к берегу.

Радуясь такому счастливому событию, я пошел на причал и стал ждать возможности представиться человеку, который, как я был уверен, окажется приказчиком Криспа.

На борту находилось два грубияна: худой настороженный матрос, стоящий на корме, чтобы грести, и здоровый кусок свиного брюха, расслабляющийся на носу судна. Я ждал на пристани, готовый помочь и поймать швартов. Гребец причалил. Я схватил нос лодки, пассажир сошел, после чего матрос на палубе тут же отплыл. Я старался избавиться от чувства, что я здесь лишний.

Человек, который вышел на берег, был в мягких туфлях из оленьей кожи со звенящими на ремешках медными полумесяцами. Я слышал, как матрос назвал его Басс. Очевидно, Басс был о себе очень высокого мнения. Он напоминал огромную бочку, которая, катясь по жизни, оставляла за собой широкую полосу примятой травы. А почему бы и нет? Слишком уж много нытиков со всеми последствиями их слабохарактерности затаились на краешке своего существования в надежде, что их не заметят.

Мы направились к песчаному берегу. Я оценивал своего спутника. Наверное, Басс держал денежные ящики во всех крупных портах от Александрии до Карфагена и от Массилии до Антиоха. Однако, будучи осторожным моряком, каждый раз, сходя на берег, он всегда имел с собой достаточное количество хорошего золота для взяток на тот случай, если его схватят пираты или произойдет конфликт с должностными лицами из провинций. У него были серьги в ушах и носу и столько амулетов, что хватило бы защититься от великой чумы в Афинах. Под весом его медальона бога солнца человек поменьше вообще склонился бы к земле.

Басс даже не был капитаном. Плеть, висевшая у него на поясе, говорила мне, что он всего лишь боцман — надсмотрщик, который спустит шкуру с любого гребца на «Исиде», нарушившего ее спокойное движение пойманным крабом. Он обладал внутренней уверенностью в себе, как человек, чье огромное тело в таверне сразу будет возвышаться над всеми посетителями, но который знал, что старшему помощнику на таком блестящем судне, как «Исида», вовсе не нужно создавать лишнего шума. Если таким был простой боцман, то владелец Ауфидий Крисп, вероятно, считал себя братом богов.

— Ты приехал с «Исиды»! — сказал я, восторженно посмотрев на корабль, но стараясь не раздражать своего спутника очевидными комментариями по поводу потрясающей оснастки судна. Басс соизволил мельком взглянуть на меня. — Мне нужно поговорить с Криспом. Это возможно?

— Его нет на борту. — Коротко и ясно.

— Я не так глуп, чтобы поверить в это!

— Верь, чему хочешь, — он безразлично отвернулся.

По берегу мы дошли до дороги. Я снова обратился к боцману.

— Я привез Криспу письмо…

Басс пожал плечами и протянул руку.

— Если хочешь, давай его мне.

— Это слишком просто, чтобы быть правдой! — Кроме того, я оставил письмо императора наверху в постоялом дворе, когда переодевался.

Боцман, который пока был довольно пассивным, наконец, составил мнение обо мне. Оно было неутешительным. Басс этого не сказал. Просто он предложил мне убираться с его дороги, что, будучи человеком неконфликтным, я и сделал.

Пока Басс исчезал за горизонтом, я подошел к Ларию и попросил его как можно быстрее найти Петрония. Не дожидаясь, по своим следам я вернулся к самому морю, где снова стал глазеть на корабль Ауфидия Криспа.

Должен признаться, это был единственный раз, когда я захотел уметь плавать.

XXXVI

Берег Оплонтиса покрывал обычный мусор из сырых морских водорослей, разбитых амфор, кусочков затвердевшей рыболовной сетки и шарфиков, забытых девушками, которые были настроены на другие дела. На обкусанную корку от дыни слетелись осы. Ржавые кинжалы и брошки для одежды представляли смертельную опасность для гуляющих по берегу людей. Там лежал и простой оставленный ботинок, который всегда оказывается как раз твоего размера и, кажется, идеально подходит, но когда посмотришь поближе, то у него обычно не бывает половины подошвы. Если человеку удалось отделаться от навязчивых мальчишек, уговаривающих за дикую цену поехать на рыбалку, то вместо этого его обожжет медуза, которая оказалась не так мертва, как притворялась.

Сейчас уже наступил вечер. Когда солнце начало светить не так ярко, сильная жара незаметно спала, а тени вдруг стали длинными и смешными, вокруг воцарилась какаято волшебная атмосфера; изза этого было почти терпимо находиться у моря. Люди, уставшие от работы, закончили свой день. Семьи, уставшие от ссор, ушли. Крошечные собачонки довольствовались тем, что насиловали всех сучек, на которых только могли забраться, после чего носились большими кругами, празднуя свою плодовитость.

Я обернулся и посмотрел в сторону нашего постоялого двора. Ларий убежал искать Петрония, и Оллия вместе со своим соленым поклонником тоже ушла. Берег был непривычно пуст. Кроме собак и меня на берегу сидела громко спорившая компания помощников продавцов, которые закончили рабочий день, а их подружки собирали дрова, чтобы разжечь костер. Рыбаки, которых на берегу обычно было больше всего, либо уплыли с фонарями ловить мелководного тунца, либо еще не вернулись со своего более прибыльного дела — вывозить отдыхающих посмотреть на скалу на Капри, с которой император Тиберий сбрасывал оскорбивших его людей. Все, что они мне оставили, — это брошенная плоскодонная лодочка, перевернутая вверх дном у кромки воды, серебрившаяся на солнце.

Я не был полным идиотом. Похоже, эта круглая скорлупка лежала здесь уже долгое время. Я тщательно осмотрел колышки, торчавшие из ее дощатой обшивки, а также ничем не заткнутые отверстия. В этой оказавшейся у меня под рукой лодочке не было ничего опасного, или, по крайней мере, ничего, что мог бы заметить крайне осторожный сухопутный житель.

Я нашел запасное весло, приставленное к изъеденному червями столбу для швартовки, а другое весло обнаружил под лодкой, когда мне удалось ее перевернуть. Взвалив на плечи, я отнес ее к воде; мне помогли девушки тех продавцов. Они были счастливы с пользой провести время, пока еще не стемнело и их приятели не начали строить планы на ночь. Я последний раз оглянулся назад, высматривая Лария или Петро, но никого не увидел, так что забрался в лодку, с напускной храбростью перешел на нос и дал девушкам оттолкнуть меня от берега.

Это была неповоротливая деревянная посудина. Болван, который ее смастерил, должно быть, в тот день пребывал в дурном настроении. Лодка болталась на волнах, словно отравившаяся муха, выплясывающая на гнилом персике. Потребовалось некоторое время, чтобы научиться направлять это безумное судно вперед, но в конце концов я стал немного отплывать от берега. Мне в лицо дул легкий бриз, хотя он не сильно помогал. У моего украденного весла была сломана лопасть, а второе оказалось слишком коротким. Солнце, отражавшееся от моря, добавляло моему загару новый оттенок, хотя также заставляло щуриться. Мне было все равно. Нежелание безобидно побеседовать, которое демонстрировал Ауфидий Крисп, разожгло мою решительность попасть на борт «Исиды» и выяснить, что за большая тайна тут была.

Я ровными движениями глубоко опускал и поднимал весла, пока не проплыл половину расстояния от Оплонтиса до корабля. Я поздравил себя с силой воли и инициативой. Веспасиан гордился бы мной. Я подплыл довольно близко, чтобы можно было прочитать название, написанное высоко на носу судна заостренным греческим письмом… Почти в тот самый момент, когда я торжествующе улыбнулся, меня поразило совершенно иное чувство.

У меня были мокрые ноги.

Я по щиколотку стоял в морской воде, а моя несчастная лодочка шла ко дну. Как только Тирренское море узнало, что может проникнуть через сухие доски, оно со всех сторон устремилось внутрь, и мое судно быстро тонуло подо мной.

Я больше ничего не мог поделать, кроме как закрыть глаза и надеяться, что какаянибудь морская нимфа с добрым сердцем вытащит меня.

XXXVII

Меня вытащил Ларий. Купаться с нереидой было бы веселее.

Мой племянник, наверное, увидел, как я отчаливал, и плыл за мной до тех пор, как я начал тонуть. Я вспомнил, что его отец был лодочником; Лария опускали в Тибр даже раньше, чем отняли от груди. В два года он научился плавать. Парень никогда не плавал тем дурацким спокойным батавским кролем, которому учат в армии. У моего племянника был ужасный стиль, но потрясающая скорость.

Я пришел в себя с таким чувством, что меня жестоко закрутило в водовороте, а потом молотило о бетонную стену. То, как Ларию удалось спасти меня, я понял по страшным мукам, которые получил в результате. Шея, за которую парень героически схватил, осталась в синяках, а на ухе была глубокая рана, потому что он ударил меня головой о причал. Ноги сзади были ободраны, потому что племянник вытаскивал меня на берег по пемзе, а откачал Петроний Лонг, приложившись всем весом своего тела. После этого я чувствовал себя абсолютно счастливым, когда долго и спокойно лежал, ощущая больное горло и побитую плоть.

— Думаете, он будет жить? — услышал я вопрос Лария; в его голосе было скорее любопытство, чем беспокойство.

— Думаю, да.

Я заворчал, чтобы сообщить Петронию, что теперь он может спокойно развлекаться своими шуточками на мой счет. Его кулак, который ни с чем не спутать, ударил меня по плечу.

— Он же был в армии. Почему он не умеет плавать? — Это сказал Ларий.

— О… На той неделе, когда у нас на основном курсе боевой подготовки было плавание, его посадили в казармы на хозяйственные работы.

— Что он сделал?

— Ничего серьезного. У нас был очень своевольный младший трибун, который считал, что Марк развлекался с его подружкой.

Последовала пауза.

— Это правда? — наконец спросил Ларий.

— О, нет! В то время он был слишком скромным! — Неправда. Но Петроний не хотел развращать молодых.

Я отвернулся от них. Я вглядывался в море и искал своими опухшими глазами «Исиду», но она уплыла.

Низкое вечернее солнце яростно жгло мои ноги и плечи, когда лучи проходили сквозь мой маринад из морской соли, слегка запачканный кровью. Я лежал на берегу лицом вниз и думал о том, как можно умереть, утонув, и о других веселых вещах.

Далеко у кромки воды я слышал, как три маленькие дочурки Петро визжали от восторга, смело гоняясь друг за другом тудасюда в наводящем ужас море.

— Слушай! — подшучивал Петроний над Ларием. — Как так получается, что ты всегда спасаешь этого дурака, когда случаются несчастья?

Ларий высморкался. Он задумался перед тем, как ответить, но когда парень заговорил, было заметно, что это доставляло ему удовольствие.

— Я пообещал его маме, что присмотрю за ним, — сказал он.

XXXVIII

На следующий день мои друзья решили, что я должен научиться плавать.

Возможно, это была плохая мысль — пытаться давать уроки тому, кто все еще впадал в ступор при любой вероятности пойти ко дну с полными легкими морской воды. Однако все они отнеслись к делу серьезно, так что я пытался им помочь.

Это было безнадежно. Петроний вряд ли мог держать меня сзади за тунику, как он делал со своими детьми, а когда Ларий попробовал сделать водные крылья из надутых бурдюков, он только зря потратил силы, надувая их.

Однако никто не смеялся. И никто не ругал меня, когда я вылезал из воды, шел по берегу и сидел в одиночестве.

Я стоял наедине с собой, сердито бросая камушки в крабаотшельника. Я бросал их мимо, поскольку не был настроен на откровенную жестокость. Краб нашел свой щит и начал достраивать домик.

XXXIX

Мы ели, когда пришла Елена.

С детьми осталась Оллия; только Тадию, которую сильно обожгла медуза, нам пришлось взять с собой — все еще больную и несчастную. Ларий остался с Оллией; я слышал, как эти двое обсуждали лирические стихи.

Мы кушали в винной лавке под открытым небом, где также подавали морепродукты. По указанию Сильвии Петроний осмотрел кухню; не буду притворяться, что владельцы были ему рады, но он умел ловко проникать в те места, в которые не сунулись бы люди помудрее, и потом к Петро всю жизнь относились как к другу управляющего.

Елена видела нас и к тому моменту, как я подошел, вышла из паланкина. Я слышал, как она приказала слугам пойти чегонибудь выпить и вернуться за ней позже. Они уставились на меня, но у меня на руках лежала полусонная маленькая Тадия, так что я выглядел безобидно.

— Личная доставка, ваша светлость?

— Да — у меня бешеный всплеск энергии… — Елена Юстина запыхалась, но это, наверное, изза попыток вытащить себя и новое ведерко моей матери из паланкина. — Если бы я была дома, то с усердием принялась бы за дела, которых все избегают, типа генеральной уборки кладовой, где хранятся кувшины с соленой рыбой. В чужом доме невежливо подумать, что у них на кухне протекают амфоры… — Елена была строго одета в серое, хотя ее глаза казались очень яркими. — Так что я могу пообщаться с тобой…

— О, спасибо! Я как грязное липкое пятно на полу, которое ждет, когда же его вытрут? — Она улыбнулась. Я смело проговорил: — Когда ты улыбаешься, у тебя красивые глаза!

Девушка перестала улыбаться. Но у нее все еще были красивые глаза.

Я отвернулся. К морю. Оглядел залив. Посмотрел на Везувий — куда угодно. Мне пришлось снова повернуться к Елене. Эти ее глаза наконецто встретились с моими.

— Привет, Марк, — осторожно сказала она, словно изображая клоуна.

И я ответил:

— Привет, Елена.

Получилось так чувственно, что она покраснела.

Когда я представлял дочь сенатора, то старался не смущать ее, но Елена держала ведро, а мои друзья были не из тех, кто пропустил бы подобную оригинальность.

— Ходите на обед со своей миской, девушка? — Петроний вел себя как типичный авентинский грубиян. Я поймал его взгляд, когда он увидел, что его любопытная жена разглядывает Елену.

Аррия Сильвия уже выщипала волоски у себя на подбородке, на случай, если моя великолепная гостья окажется не просто знакомой по работе.

— Я очень люблю маму Фалько! — царственно заявила Сильвия, когда объяснили, что это за ведро, — как бы устанавливая, что они с Петро узнали меня раньше Елены.

— Как и многие люди, — промолвил я. — И я иногда! — Елена сочувственно улыбнулась Сильвии.

Елена Юстина становилась замкнутой в шумных общественных местах, так что она почти молча села с нами за стол. Мы жадно поглощали моллюсков. Однажды мы с ее светлостью проехали через всю Европу, где нам больше нечего было делать, кроме как жаловаться друг другу на еду. Я знал, что она любила поесть, поэтому не стал спрашивать и заказал ей порцию лангустов. Я отдал Елене свою салфетку, и она без слов взяла ее, что легко могла заметить Сильвия.

— Что с твоим ухом, Фалько? — Елена тоже бывала довольно любопытной.

— Хотел подружиться с пристанью.

Петроний, отрывая креветкам ноги, поведал, как я пытался утопиться; Сильвия добавила несколько смешных подробностей моих сегодняшних неудачных попыток научиться плавать.

Елена нахмурилась.

— Почему ты не умеешь плавать?

— Когда меня должны были учить, я был заперт в казарме.

— Почему?

Я предпочел оставить этот вопрос открытым, но Петроний любезно рассказал историю, которой он смутил Лария:

— Наш трибун думал, что Марк развлекается с его девчонкой.

— Правда? — с пристрастием расспрашивала Елена, с издевкой добавив: — Полагаю, да!

— Конечно! — радостно подтвердил Петро.

— Спасибо! — заметил я.

Потом Петроний Лонг, будучи вообщето добродушным, жадно выпил из своей чаши сок, запихал в рот булочку, налил нам вина, оставил деньги за ужин, поднял свою уставшую дочку, подмигнул Елене — и ушел вместе с женой.

После этого представления я быстро осушил чашу, пока Елена допивала свою. У нее была прическа, которая мне нравилась, — с пробором посередине, а над ушами волосы завивались назад.

— Фалько, на что ты смотришь? — Я посмотрел на нее так, словно вслух поинтересовался, что случится, если я осмелюсь уткнуться носом в мочку ее уха — в ответ она выстрелила в меня таким взглядом, который говорил, что лучше не пробовать.

У меня на лице появилась непроизвольная улыбка. Своим видом Елена дала мне понять, что приставания бабника, живущего по принципу любиибросай, не входили в ее представления о хорошем отдыхе.

Я поднял свою чашу, нежно кивнув Елене; она тоже сделала глоток. Когда я первый раз налил ей, девушка выпила больше воды, чем вина, а после того, как Петро снова наполнил ее чашу, отпила совсем чутьчуть.

— Ты покушала на вилле? — У нее был удивленный вид. — Твой свекор много пьет?

— Одиндва стакана за едой, чтобы пища лучше переваривалась. А что?

— В тот день, когда я приезжал, он набрал такую бутылку, что можно было как следует отметить победу в гладиаторском бою.

Елена задумалась над этим.

— Может, ему просто нравится, чтобы вино стояло на столе для рабов, которые ему прислуживают?

— Возможно! — Никто из нас этому не верил. Поскольку флирт исключался, пора было поговорить о деле.

— Если ты уже побывала в Ноле и успела вернуться, то у тебя был насыщенный день. Что же такого срочного?

Она сверкнула усталой подавленной улыбкой.

— Фалько, я должна извиниться перед тобой.

— Надеюсь, что смогу это пережить. Что ты натворила?

— Я сказала тебе, что Ауфидий Крисп никогда не был на вилле. А потом, как только ты ушел, приехал этот человек, который выводит меня из себя.

Я с подавленным видом ковырялся в зубах ногтем большого пальца.

— На карете с красивыми золотыми вилами сверху и рабами в одеждах шафранового цвета?

— Ты встретил его!

— Это не твоя вина. — Теперь Елена должна была знать, что если я сердился, то ей стоило всего лишь посмотреть на меня тем серьезным извиняющимся взглядом. Сейчас я не сердился, но она все равно знала, судя по выражению ее лица, которое коварно действовало на меня. — Расскажи мне об этом.

— Казалось, он приехал из сострадания. Мне сказали, что он хотел поговорить с Марцеллом о его сыне.

— По предварительной договоренности?

— Похоже на то. Я думаю, мой свекор поспешил пообедать со мной, чтобы они смогли потом поговорить наедине, когда приехал Крисп. — Скромная женщина не должна вмешиваться в мужские дела; Елена была откровенно зла. — Они и взяли бутылку, — подтвердила она. — Ты никогда ничего не пропускаешь!

Я улыбнулся, наслаждаясь лестью. Я также наслаждался ее незаметным взглядом, позволяя Елене манипулировать мной, — а потом ее быстрым, сладким, искренним смехом, когда она заметила, что я все понял.

— Полагаю, старик Марцелл не сказал тебе, что они обсуждали?

— Нет. Я старалась не показывать интереса. Он закончил их разговор словами о том, что Крисп был очень мил… Спроси меня, зачем я ездила в Нолу с Марцеллом.

Я наклонился ближе, положив подбородок на руки, и покорно спросил:

— Елена Юстина, зачем ты ездила в Нолу?

— Чтобы купить тебе ведро, Фалько, — а ты даже ни разу не взглянул на него!

XL

Это было очень милое ведерко — красивой формы, хорошего объема, бронза сверкала, как солнце на озере Вольсинии, все заклепки спрятаны, и оно имело круглую рельефную ручку, чтобы было удобно держать.

— Превосходно. Сколько я должен?

— Ты мог бы заплатить гораздо больше за гораздо меньшее ведро… — Она назвала сумму, и я расплатился, довольный покупкой, которую Елена мне привезла.

— Очень мало людей способны купить хорошее ведро. Я же говорил Ларию, что могу на тебя положиться.

— Кстати, о нем… — Она засунула руку под столу, которую хранила в ведре, пока было тепло. — Я купила это, чтобы помочь тебе его развеселить. — Это была миниатюрная статуэтка оленя, тоже из бронзы, достаточно маленькая, что могла уместиться на моей ладони, и очень красивая. Я передавал свое восхищение правильными звуками, но Елена Юстина могла заметить неискренность на расстоянии стадия. — Чтонибудь не так? Ты обиделся?

— Ревную, — признался я.

— Дурак! — Смеясь, она снова опустила руку. — Твоя мама попросила меня поискать это для тебя. — И Елена передала мне сверток около шести дюймов длиной, тяжелый, обернутый тканью.

Это был набор ложек. Десять штук. Бронзовые. Я поставил одну на палец, чтобы проверить баланс: прекрасно. Они имели приятную яйцевидную форму, слегка вытянутую в длину. Шестиугольные ручки были прямыми, потом загибались книзу и переходили к углублению ложки в крепление в виде крысиного хвостика; в соединении у них находились рельефные бутоны, продолженные подходящим украшением…

— Ну, холодная овсяная каша в них обязательно станет вкуснее!

— Когда будешь мыть, вытирай ложки полотенцем, тогда на них не останется пятен. Тебе нравится?

Они были потрясающими. Я сказал об этом Елене. Сколько бы они ни стоили, это наверняка больше, чем могла позволить себе моя мама; я снова полез за своими сбережениями, испытывая острую боль в области кошелька, но девушка тихо сказала:

— Это мой подарок.

Так на нее похоже. Ни у кого в семье Дидиев никогда не было целого набора одинаковых ложек. Меня переполняли чувства.

— Елена…

— Просто наслаждайся своей кашей.

Она пальцами играла с чашей для омовения рук. Я поднял ее свободную руку — левую — и поцеловал ладонь, потом положил руку обратно. У нее на запястье висел фаянсовый браслет из бусинок, каждая в форме веретена. Больше ничего. Никаких серебряных колец.

Вот и все.

Я нежно держал свои десять ложек, хотя чувствовал себя игрушкой знатной женщины, от которой откупились. Я не пытался контролировать выражение своего лица. А надо было. Потому что когда я сидел в обиженном молчании, дочь сенатора обернулась, чтобы посмотреть на меня. И она тут же поняла, как я расценил причину ее подарка.

Я совершил ошибку.

Один из таких моментов. Две секунды, чтобы разрушить целые отношения.

Одно глупое, неправильное выражение лица, которое разбивает твою жизнь.

XLI

В течение следующих нескольких минут я наблюдал, как передо мной закрылось множество дверей.

— У меня две новости, Фалько. — Спокойный тон Елены подтвердил, что ее желание помогать мне превратилось в неприятный долг перед обществом. — Вопервых, мой свекор ездил в Нолу, потому что Ауфидий Крисп пригласил его в качестве личного гостя на соревнования. — У девушки был такой вид, словно она только что потратила час на маникюр для важного званого ужина, а потом сломала ноготь об дверную задвижку, выходя из дома. — Крисп везде был хозяином; он оплатил соревнования.

— Хорошее представление? — осторожно спросил я. Уже не первый раз я обидел друга — или женщину, — но обычно я старался свести к минимуму вред, который это причиняло мне самому.

— Атлеты, гонки на колесницах, тридцать пар гладиаторов, бой быков…

— Значит, у меня есть надежда отыскать Криспа в Ноле?

— Нет, это зрелище длилось всего один день.

— А! Он очень ответственный гражданин или занимает должность магистрата?

— Ни то, ни другое.

— Но он оказывал поддержку?

Выпытывать из Елены информацию никогда еще не было так тяжело. К счастью, возможность поставить меня на место сделала ее немного более разговорчивой.

— Это же очевидно, Фалько. Кампания, в разгар сезона отпусков. Где амбициозному человеку подвернется лучшая возможность познакомиться с влиятельными римлянами — причем в довольно неофициальной обстановке? Половина сената будет здесь этим летом…

— Значит, Крисп может развлекать, заставлять, манипулировать — все что угодно, не вызывая подозрения! Если бы он устроил общественные представления в Риме, то половина форума принимала бы ставки на то, что же ему нужно…

— Точно.

— Однако здесь он кажется всего лишь великодушным, общительным типом, который наслаждается своим отдыхом! — На этот раз Елена просто кивнула. — Ладно! Это объясняет, почему Крисп не собирается втираться в доверие к новому императору; этот человек сам планирует великие шаги. Веспасиан, возможно, не единственный в Риме избиратель, который с этим не согласен…

— О, мне бы хотелось в это верить… — Подавляя свою немногословность, Елена Юстина ударила рукой по столу. — Почему люди так слабо доверяют Флавиям?

— Этим Рим обязан Веспасиану и Титу. Не было никакого скандала; и это не смешно.

— Не будь дураком! — ожесточенно набросилась она на меня. — Единственный приличный император за всю нашу жизнь! Но Веспасиана выгонят из дворца, ведь так? Раньше, чем он успеет начать; раньше, чем ктото даст ему шанс показать, на что он способен…

— Не отчаивайся раньше времени. — По природе Елена была борцом и оптимистом; я положил свою ладонь на ее кисть, которой она шлепнула по столу. — Это на тебя не похоже!

Девушка безжалостно вырвала свою руку.

— Ауфидий Крисп чертовски могущественный. У него слишком много друзей в нужных местах. Фалько, ты должен его остановить!

— Елена, я даже не могу его найти!

— Потому что ты не пытаешься.

— Спасибо на добром слове!

— Мне не нужно поддерживать твою уверенность; ты достаточно высокого мнения о себе!

— Еще раз спасибо!

— Чего ты добился, преследуя Криспа? Ты бессмысленно слоняешься по округе, развлекаясь своей продажей свинца — тебе нравится притворяться купцом! Я полагаю, ты рисовался перед всеми женщинами, которые владеют винными погребками у дороги…

— Мужчине необходимо получать немного удовольствия!

— О, замолчи, Фалько! Ты должен выяснить, что собирается делать Крисп, и предотвратить это…

— Я так и сделаю, — коротко сказал я, но Елена продолжала горячиться.

— Если ты не хочешь делать это ради императора, то подумай о своей собственной карьере…

— Это ерунда! Я сделаю это ради тебя.

Я слишком поздно заметил, как ее передернуло.

— Я не подружка твоего трибуна, доступная для новой партии новобранцев! Фалько, избавь меня от этой дешевой болтовни!

— Успокойся. Я делаю все возможное. То, что ты называешь «слоняться» — это методичные поиски…

— Ну, и ты чтонибудь нашел?

— Ауфидий Крисп никуда не ходит и ни с кем не видится — согласно результатам поисков. Между богатыми любителями морского воздуха существует молчаливый заговор… — Я с беспокойством посмотрел на Елену; о женщинах ее сословия неплохо заботились, хотя в ее глазах отражалось горе, что не смогла скрыть даже хорошая косметика. Боль может стать жестоким другом. Я снова рискнул взять ее за руку. — Что тебя беспокоит, сокровище? — Она злобно отдернулась от меня. — Елена — что случилось?

— Ничего.

— О, боже! Ладно, о чем еще ты хотела сказать?

— Не бери в голову.

— Хорошие девочки не ссорятся с мужчинами, которые покупают им лангустов!

— Это было не обязательно! — на ее лице появилось застывшее выражение. Елена ненавидела меня за то, что она считала напрасным беспокойством. — Ты со своими друзьями ел креветки; я не ждала особого угощения…

— Иначе ты не села бы ужинать с моими друзьями…

— Мне нравятся креветки…

— Вот почему я тебе нравлюсь… Милая, я думал, мы говорили о мире в империи — расскажи мне свою историю!

Елена сделала глубокий вдох и отставила икру.

— Когда Ауфидий Крисп уехал из загородной виллы после встречи с Марцеллом, я случайно проходила через комнату, где они сидели, перед тем, как там прибрали. Бутылка была пустой. А на подносе стояло три чаши для вина.

— Все использованные?

— Все использованные.

Я задумался.

— Может, Крисп привел когото с собой; его паланкин был закрыт.

— Когда он уезжал, я сидела в нашем саду на крыше; он был один.

Интересная картина: дочь сенатора шпионит изза балюстрады и осторожно считает бокалы!

— Значит, это Барнаб?

— Сомневаюсь, Фалько. Мой свекор никогда не позволял Барнабу вести его хозяйство. Пока я была замужем, только в компании Марцелла я наслаждалась нормальной семейной жизнью; он не подпускал вольноотпущенника и давал мне почувствовать себя на своем месте — на самом деле, до сих пор так и происходит. Он мог дать Барнабу крышу над головой, но никогда бы не пригласил его на личную встречу с сенатором.

— Не исключай такой возможности, — предупредил я. — Мог Марцелл принимать у себя дома какогонибудь тайного гостя? — Она отрицательно покачала головой. — Елена Юстина, мне нужно обыскать загородную виллу…

— Сначала найди Ауфидия Криспа! — яростно перебила она. — Ищи Криспа — делай то, за что Веспасиан тебе платит!

Я с хмурым видом расплатился; потом мы вышли из столовой.

Мы медленно шли по берегу к дороге, ожидая, когда снова появятся носильщики. В голосе Елены осталась грубая нотка.

— Хочешь, я познакомлю тебя с Эмилием Руфом в Геркулануме?

— Нет, спасибо.

— Так ты не поедешь?

— Я поеду, если узнаю, что это необходимо. — Она раздраженно воскликнула, когда я попытался подшутить над ней. — Слушай, давай не будем драться… Вот твои носильщики. Давай, ягодка…

— Ягодка? — Она разразилась своим необыкновенным, сладким, неожиданным смехом.

— А у Пертинакса было для тебя прозвище?

— Нет. — Ее смех мгновенно прекратился. Казалось, сказать было нечего. Потом Елена с предупреждающим взглядом повернулась ко мне. — Скажи мне коечто. Ты передумал насчет нас в то время, когда работал в доме моего мужа?

Должно быть, ответ был на моем лице.

Я вспомнил уютный стиль того дома на Квиринале, который, насколько я знал, был свадебным подарком Елене и Пертинаксу от Марцелла. Только богам известно, какие еще глупые предметы роскоши с неба сыпались на головы молодой пары от родственников и друзей. Мы с Гемином, наверное, записали некоторые из них. Изголовье кровати из черепахи. Бокалы из стекла, украшенного мозаикой. Золотые филигранные тарелки. Одеяла с экзотической вышивкой, под какими, наверное, спала царица Дидона. Столики из полированного клена. Кресла из слоновой кости. Подсвечники и канделябры. Сундуки из камфарного лавра… и бессчетные потрясающие наборы ложек.

— Марк, конечно, даже ты мог бы понять, что если дом — это все, чего я хотела, я никогда бы не развелась с Пертинаксом.

— Просто если реально смотреть на вещи!

Елена запрыгнула в свой паланкин раньше, чем я даже успел придумать, как попрощаться. Она сама закрыла дверь. Носильщики наклонились, чтобы взяться за шесты; я схватился за дверцу, желая задержать ее.

— Не надо! — приказала Елена.

— Подожди — мы еще увидимся?

— Нет; не нужно.

— Нужно!

Я жестом попросил носильщиков остановиться, но они подчинялись только приказам Елены. Когда кресло покачнулось, пока они поднимали его, я мельком увидел выражение ее лица. Она сравнивала меня с Пертинаксом. Довольно тяжело быть отвергнутой мужем, который слишком глуп, чтобы понимать, что он делал. Хотя поскольку ни одна дочь сенатора не имела решающего голоса в выборе мужа, то Пертинакс стал просто не имеющей значения записью в ее книге жизни, которую можно признать недействительной и вычеркнуть. Переключиться сразу после него на бесстыдного любовника, который просто использовал и бросил ее, — это была полностью ее собственная ошибка.

Конечно, я мог бы сказать ей, что это случается каждый день. Женщины, знающие жизнь, часто связываются с ненадежными мужчинами, чья верность длится столько же, сколько фальшивая улыбка, которая помогает затащить их в постель…

В отличие от Елены Юстины, большинство женщин себя прощают.

Как только я был готов стать абсолютно искренним, чтобы удержать ее, она задернула штору на окне и отгородилась от меня. Не нужно было спрашивать у Кумской Сивиллы, чтобы понять, что Елена собиралась навсегда исключить меня из своей жизни.

Вот так я и стоял, все еще с открытым ртом, чтобы сказать ей, что я ее люблю, а тем временем носильщики жестоко насмехались надо мной, унося свою хозяйку.

XLII

Городок Геркуланум был очень маленьким, очень спокойным, и если там и жили интересные женщины, то они прятались за закрытыми дверями.

На улицах не было мусора. В Помпеях городскому совету пришлось выкладывать дорожки из камней, чтобы помочь пешеходам переходить через всякие сомнительные вещества, которые стекали с дорог и застаивались; советники Геркуланума делали ставки на более широкие тротуары — достаточно широкие, чтобы выдержать толпу продавцов горячих пирогов; вот только это место не принимало пироги. И в Геркулануме никогда не было видно мусора.

Я ненавидел Геркуланум. Там слабохарактерным жителям с высоким самомнением принадлежали изящные, тщательно прибранные домики. Люди жили на аккуратных маленьких улочках. Мужчины целыми днями считали свои денежки (которых у них было много), пока их добрых жен в закрытых паланкинах несли от собственных безопасных порогов в дома других почетных женщин, где они сидели вокруг тарелок с миндальными пирожными и говорили ни о чем, пока не настанет время снова ехать домой.

В отличие от Помпеев, где приходилось кричать, чтобы нас услышали, в Геркулануме можно было стоять на форуме в самой высокой точке города и слышать крики морских чаек в порту. Если в Геркулануме кричал ребенок, его няня бросалась затыкать ему рот, пока того не посадили за нарушение тишины. В Геркулануме гладиаторы в амфитеатре, наверное, говорили «Прошу прощения!» каждый раз, когда их мечи совершали чтонибудь настолько грубое, как надрез.

Честно говоря, Геркуланум вызывал у меня желание прыгнуть в общественный фонтан или выкрикнуть какоенибудь очень неприличное слово.

Мы до последнего откладывали поездку к такому сборищу бездарей, потому что я всем сердцем презирал этот улей. Теперь наш друг Вентрикул из Помпеев сообщил мне, что мог бы продать большую часть моего свинца по договорам, которые мы уже заключили. Эта новость поступила раньше, чем я рассчитывал, хотя и не удивился; я ожидал, что водопроводчик по обычаям своей профессии немного меня обманет. Так что это был мой последний шанс. Мы находились здесь с Нероном и одной последней повозкой образцов, в надежде, что нам посчастливится узнать дальнейшие подробности планов Ауфидия Криспа или даже, если повезет, выяснить, куда эта неуловимая сардина поставила свой великолепный корабль.

Я не собирался идти к магистрату, о котором упоминала Елена Юстина. Я был сообразительным, я был крутым, я был хорош в деле. Я не нуждался ни в каком начальнике. Я сам смогу найти нужную информацию.

Рыская по Геркулануму в ее поисках, я признался Ларию, что мы дошли до лимита расходов, которые Веспасиан согласился компенсировать.

— Это значит, что у нас нет денег?

— Да. Он скуп, когда дело не удалось.

— А он заплатит больше, если вы чтонибудь узнаете?

— Если посчитает, что оно того стоит.

Некоторые люди могли бы запаниковать; я сам чувствовал некую нерешительность. Но Ларий стойко произнес:

— Тогда лучше бы нам поскорее чтонибудь найти!

Мне нравилась позиция моего племянника. Он смотрел на жизнь просто. Вот я снова задумался о том, как настойчивый подход старшего сына Галлы мог пригодиться в моей работе. Я сказал об этом, когда Нерон достиг широкой центральной улицы Геркуланума. Она называлась Декуманус максимум как называл свою главную улицу каждый второй город в Италии. В ответ на мое предложение насчет карьеры Ларий рассказал о художнике, с которым его познакомил Вентрикул. Тот предлагал ему поработать летом, рисуя наброски…

Я ничего об этом не знал и был крайне раздражен. Я сказал своему племяннику все, что думал о художниках. Он выставил вперед свой подбородок с раздражающим упорством, которым я раньше восхищался.

Именно эта Декуманус максимус была самой чистой и тихой из всех, что я когдалибо видел. Отчасти благодаря безукоризненному стражнику, который маршировал туда и обратно с таким достойным видом, что местные жители, которым нужно было узнать, готов ли их обед, могли спросить у него, сколько времени. Другой способ его служения обществу заключался в том, чтобы сообщать бездельникам типа нас, что на главном бульваре Геркуланума запрещено движение колесного транспорта.

Когда мы расхохотались над его словами, я как раз заметил столбики ограждения, похожие на мильные камни, которые преграждали нам путь. Мы ехали в сторону здания суда — я видел, как сверкало солнце на бронзовом возничем на улице рядом с этой изящной базиликой. Через дорогу находилась арка, которая, наверное, вела к форуму, ряд магазинов недалеко от нас, и фонтан, который обнюхал Нерон.

Ненавижу воспитателей. Этот приказал нам убираться с Декуманус с благовоспитанностью чиновника из сельской местности, которая у них отсутствовала. Если бы у меня был кинжал, я сказал бы ему, куда запихать свою модную дубинку, даже если бы это означало, что мы должны уехать из города… Ларий увидел мой взгляд.

— Просто скажите ему, что мы извиняемся, и поехали отсюда!

Я не мог полностью винить этого человека в том, что он нас оскорбил. Мы с племянником совершили ошибку, сделав на каникулы дешевые прически, что, как обычно, привело к нелепым последствиям. В Помпеях у бараков, где жили гладиаторы, мы пошли к уличному цирюльнику, которому потребовалось стричь три часа, чтобы обкорнать нас, как головорезов. Кроме того, сейчас мы ели сардин, завернутых в виноградные листья, о поедании которых на улице никто из Геркуланума даже не мечтал.

Мы свернули на спуск к порту. С каждой стороны шли боковые улочки; Геркуланум был построен по принципу педантичной греческой сетки. Чтобы не утруждать меня, Нерон сам выбрал направление. Это была живописная панорама навесов и аллей с пилястрами. Человек, плетущий корзинки, дремал на стуле, а пожилая женщина, которая отошла за латуком, стояла и поносила современное общество с другой старой бабкой, которая пошла за хлебом. В водовороте этого светского общества Геркуланума наш сумасшедший бык энергично запрыгал.

Беда случилась быстро, как это обычно и бывает.

Нерон свернул направо. Там у ночлежки стоял привязанный осел развозчика, сильный молодой самец с гладкими лоснящимися ушами и подвижным задом: Нерон сразу заметил его огромную жизненную энергию.

Повернувшись, бык с силой ударил повозку о галерею кондитера. Нас удержала масса свинца, так что он вырвался на свободу. От его радостного мычания свалилось четыре ряда кровельной черепицы. Под копыта полетела глиняная посуда, когда Нерон бросил нас и понесся через лавки с гончарными изделиями той особо изящной величавой поступью быка на свободе, высоко поднимая копыта, весь готовый остановиться на месте и выставить рога, если к нему ктонибудь приблизится. Те части его тела, которые не должны быть задействованы, массивно болтались, опасно нацеливаясь на осла.

На балконы первого этажа вывалили женщины. В колоннадах на улице маленькие дети в ужасе завизжали и замерли на месте, очарованные этой сценой. Я схватил веревку, которую мы держали для того, чтобы накинуть на рога быка, и прыгнул за ним, достигнув Нерона как раз в тот момент, когда он встал на дыбы и упал на своего нового друга. Молодой Нед захрипел и, изнасилованный, завизжал. Какойто сбитый с толку парень из столовой схватил Нерона за хвост. В следующую минуту из меня выбили последнее дыхание, когда сношающийся тысячефунтовый бык вертелся, пытаясь освободить свой хвост, и откинул меня к стене ночлежки.

Стена, сделанная из дешевой каменной кладки в каркасе из лозы, прогнулась подо мной настолько, чтобы я смог избежать переломов.

Я отлетел от стены дома в дожде из штукатурки и пыли. К тому времени Ларий бросался из стороны в сторону, выкрикивая бесполезные советы. Что мне действительно было нужно, так это портовый кран. Я мог бы убежать и спрятаться, но пятая часть этого безумного бычины принадлежала Петронию Лонгу, моему лучшему другу.

Люди пытались спасти Неда всем, что попадалось под руку. В основном они по ошибке попадали по нам с Ларием. Мне в лицо резко выплеснули ведро воды (или чегото другого), а тем временем мой племянник получил опасный удар по самой чувствительной части шеи. Осел пытался лягаться задними ногами, както демонстрируя характер, но когда бык подмял его под себя, он мог настраиваться лишь на неприятную неожиданность.

В момент славы Нерона нас спасла удача. Ноги его жертвы сдались. Осел и бык упали на землю. Дрожа, Нед поднялся с бешеными глазами. Я быстро накинул веревку на заднюю ногу Нерона, Ларий уселся ему на голову, и наш большой мальчик неистово боролся под нами — потом совершенно неожиданно сдался.

Мы должны были стать героями часа. Я ожидал требования компенсации за поврежденные фасады торговых лавок и, возможно, иска по какойто менее известной отрасли брачного права Августа, за то, что мы разрешили тягловому животному внебрачно овладеть ослом. То, что произошло, было гораздо интереснее. Стражник с Декуманус максимус заметил, что мы кричали на нашего быка императорским именем. Мы уверяли его, что он ослышался. Мы звали Нерона «Пятнышком»; этот дурак проигнорировал нас. Мы назвали Нерона «Нероном», и он проигнорировал и это тоже, но, по видимому, это не имело значения.

Нас с Ларием обоих арестовали. За богохульство.

XLIII

Карцер для бродяг был переделанным магазином сбоку от храма.

— Ну, он новый! — сдавленно засмеялся я.

К моему племяннику снова вернулся тот прежний угрюмый вид.

— Дядя, как вы собираетесь рассказать моей маме, что я был в тюрьме?

— Думаю, это будет очень трудно.

Тюремный надзиратель был дружелюбным нескладным человеком, который делился своим обедом. Его звали Росций. У него была седая борода в форме лопаты и бакенбарды по бокам; благодаря его общительному поведению, мы узнали, что Геркуланум был захудалым городком, где часто арестовывали невинных приезжих. У Росция был подвал, куда он бросал любого, кто хоть чутьчуть казался неместным, но мы удостоились чести быть прикованными к скамейке, где он мог с нами поболтать.

— Знаешь сенатора по имени Крисп? — спросил я, главным образом пытаясь впечатлить Лария моим невозмутимым профессиональным мастерством.

— Нет, Фалько. — Тюремщик был из тех людей, которые сначала говорят, а потом медленно думают. — Не Ауфидия Криспа? У него был дом в Геркулануме; он продал его, чтобы купить тот корабль…

— Ты в последнее время его не видел?

— Нет, Фалько. — Он подумал; потом на этот раз предпочел осторожность.

Ларий видел, что дела шли безрезультатно.

— Покажите Росцию ваш паспорт! — Я показал; Росций прочитал и вернул мне.

Ларий в отчаянии закрыл глаза. Я снова передал паспорт Росцию.

— Ага! — сказал он, не поняв, в чем дело, но заметив, что здесь мог быть какойто смысл.

— Росций, друг мой, ты мог бы направить его магистрату? Если там будет человек по имени Эмилий Руф, то лучше отдай ему. — Это все еще вызывало у меня внутренний протест, но где бы ни взял свой обед тюремный надзиратель, там было холодное мясо, которое ужасно почернело по краям. Наши родственники были слишком далеко, чтобы посылать провизию. Я посчитал, что у меня было примерно три часа, прежде чем голодный желудок моего племянника окажет побочный эффект на его очень плохое поведение.

Росций отправил паспорт другу Елены. Мы по очереди пили из его бутылки и все слегка опьянели.

Ближе к концу спокойного дня появилось двое рабов, чтобы сказать, что одному из нас, заключенных, придется остаться в тюрьме, а другой может пойти с ними. Я объяснил Ларию, что заложником придется побыть ему, поскольку Руф был другом моего друга.

— Только поторопитесь, хорошо? — проворчало сокровище Галлы. — Я мог бы слопать целую тарелку бобов из Байев!

Дом Эмилия Руфа выглядел скромно, хотя у него, наверное, была еще куча великолепных архитектурных произведений в других местах. В этом царила атмосфера непосещаемого музея. Дом был обставлен в тяжелом стиле: настенные изображения сцен различных битв и роскошная остроконечная мебель, расставленная по всем правилам, на которую я никогда не осмелился бы сесть, чтобы случайно не сдвинуть ножку с места. В этом доме не было детей, или домашних питомцев, или струек фонтана, или живых растений. Если на таких мрачных лакированных потолках и водился геккон, то он не высовывал голову.

Его честь сидел на солнечной террасе, где, по крайней мере, распространялся беспорядок, который появляется на большинстве террас. Ее обитатели воспитанно беседовали, хотя когда я, волоча ноги, вышел на солнце, они воспользовались случаем и прекратили разговор. После трудного дня, полного усилий не заснуть в суде, Руф расслаблялся на всю катушку, прижав к груди большой кубок: обнадеживающий знак.

С ним была худенькая аристократка, должно быть, его сестра, и еще одна девушка. Они разместились за плетеным столом, на котором стояла неизменная тарелка с выпечкой. Сестра магистрата периодически брала засахаренные фрукты, в то время как ее гостья весело жевала. Это была Елена Юстина. Она оказала мне величайшую честь, позволив оторвать ее от еды.

Это неизбежно: как только прощаешься навсегда, то натыкаешься на девушку, куда бы ты ни пошел. Так что моя сейчас сидела на солнечной террасе в Геркулануме и слизывала толченый миндаль со своих пальчиков, с соблазнительным пятнышком меда на подбородке, которое я бы сам с удовольствием слизнул.

Елена была одета в белое, как мне нравилось, и сидела очень тихо, что мне не нравилось. Она игнорировала меня, хотя я не собирался изза этого терять силу духа.

Знаменитый Секст Эмилий Руф Клеменс, сын Секста, внук Гая, из Фалернской трибы; трибун, эдил, почетный жрец и в настоящее время претор, облокотившийся на спинку своей кушетки; я смутился. Меня приветствовала отлично выполненная копия Аполлона Праксителя. Если бы я поставил его на постамент без одежды и с задумчивым выражением лица, Гемин тотчас же купил бы его. Классические черты лица, напористый ум, очень светлый цвет лица в редком великолепном сочетании с невероятно темными карими глазами. Друг Елены Юстины обладал настолько приятной внешностью, что мне хотелось плюнуть на него и посмотреть, не смоется ли эта красота.

Руф быстро продвинулся в обществе. Я бы дал ему немного больше тридцати. Через пять лет он мог бы командовать легионом в одной из лучших провинций, а через десять легко стать консулом. Поскольку магистрат жил с сестрой, я подумал, что он холостяк, хотя это не мешало ему набирать голоса. Причина, по которой он оставался одиноким, возможно, была связана с трудностью выбора.

Он взял мой паспорт с маленького серебряного столика, прочитал его, потом, когда я подошел поближе, оглядел меня своими ясными темными глазами.

— Дидий Фалько? Добро пожаловать в Геркуланум! — Он искренне и открыто мне улыбнулся, как человек, который честно ведет дела, хотя я предполагал, что он не лучше, чем все остальные. — Я слышал, что у когото есть маленький испуганный ослик, который никогда уже не будет прежним… Так как всетаки зовут вашего быка?

— Пятнышко! — твердо заявил я. Он улыбнулся. Я улыбнулся. Дружелюбие никогда не длится долго. — У нас с Ларием, — настаивал я, защищая нас, — было унизительное утро, и мы намереваемся написать жалобу на несправедливый арест. Нерон был одним из немногих императоров, которому удалось избежать чести быть объявленным святым.

— Он считается святым в Кампании, Фалько; он женился на местной девушке!

— Черт возьми! А разве с Поппеей Сабиной не случилось несчастье, когда он ударил ее в живот во время беременности?

— Это бытовая ссора, о которой хорошие жители Кампании предпочитают забыть! — Золотой магистрат Геркуланума улыбнулся мне, обнажив привлекательно блестящие зубы. — Согласен. Богохульство похоже на несправедливое обвинение. Предположим, вместо этого я спрошу о ваших неортодоксальных поставках свинца? — Его извиняющийся тон расстроил меня. Я предпочитал более прямые вопросы, сопровождающиеся ударом коленом по моим нежным конечностям.

— Какието проблемы, магистрат? Чем я могу помочь?

— Поступали, — продолжил Руф с такой добротой, от которой у меня сворачивалась печень, — жалобы.

— О, не понимаю, о чем вы говорите, магистрат! — с возмущением протестовал я. — Это высококачественная партия из Британии!

— Это не ваши клиенты жаловались, — заявил Руф. — Это люди с официальными разрешениями, которым вы сбили цены.

— Маловероятно, — сказал я. Я проигрывал битву, результат которой был мне неподвластен. Утомительное занятие.

Магистрат пожал плечами.

— У вас есть еще свинец?

— Нет, магистрат; это последний.

— Хорошо. Вы можете забрать своего быка с извозчичьего двора, но если вы не покажете мне свидетельство о собственности, то мне придется конфисковать свинец.

Для человека с красивым профилем его деловая проницательность была восхитительно острой.

Теперь, когда Руф отобрал мои слитки, мы стали лучшими друзьями. Он указал мне на стул и налил вина, что пил сам — хорошо очищенное и выдержанное вино высшего качества, которое понравилось бы моему другуспециалисту.

— Вы очень щедры, магистрат. Дамы к нам присоединятся? Две его элегантные спутницы держались в стороне, хотя мы знали, что они нас слушали. Руф прикрыл глаза, делая мне намек на мужской тайный сговор, когда девушки соблаговолили взглянуть в нашу сторону, позвякивая браслетами, чтобы выразить неудобство.

— Моя сестра Эмилия Фауста… — Я отвесил ей официальный поклон; ее подруга мудро наблюдала за этим. — Елену Юстину, я думаю, ты знаешь. Она как раз говорила нам, что о тебе думает…

— О, он типичный мужчина! — остроумно насмехалась Елена, не в состоянии упустить такую возможность. — У него ужасные друзья, глупые привычки, а его выходки вызывают у меня только смех!

Руф открыто и с любопытством посмотрел на меня. Я заявил:

— Дочь Камилла Вера — это человек, которого я глубоко уважаю! — Прозвучало не слишком правдоподобно; так часто бывает, когда говоришь правду.

Елена проворчала чтото себе под нос, и Руф засмеялся. Он скрутил свою салфетку и бросил в нее; она игриво ударила его в ответ с легкой непринужденностью старых друзей семьи. Я мог представить, как они проводят свою юность здесь во время летних каникул, купаясь, катаясь на лодках и устраивая пикники. Плавая в Суррент. Путешествуя на Капри. Байи. Озеро Аверн. Поцелуи украдкой в пещере Сивиллы в Кумах… Я представил, какой эффект, должно быть, производил на Елену Юстину этот великолепный красавец, когда она была еще подростком.

Возможно, до сих пор производит.

Терпкое вино в тюрьме и мягкое вино на солнечной террасе наполняли меня приятным чувством безответственности. Я широко улыбнулся девушкам, затем снова сел на солнце, наслаждаясь напитком.

— Ты работаешь на Веспасиана, — начал магистрат. — Так что привело тебя сюда? — Он играл роль невинного, хорошо воспитанного хозяина и одновременно с этим без промедления выяснял, что мне нужно было в его доме.

Положившись на хорошую оценку Елены, пославшей меня сюда, я сказал:

— Император хочет найти сенатора по имени Крисп. Он находится гдето в этом районе, хотя люди с неохотой признаются, что видели его…

— О, я его видел!

— Ты мне не рассказывал! — Первый раз заговорила сестра магистрата: резким, почти недовольным голосом.

Руф посмотрел на нее.

— Нет, — сказал он; его тон не был вздорным, но в то же время он не оправдывался. Я вспомнил слова Елены, что Эмилия Фауста хотела выйти замуж за Криспа, но он отказался выполнить условия договора. То, что Крисп дал задний ход, могло показаться оскорблением ее семье; брат Фаусты наверняка не одобрял ее продолжающийся интерес. Он снова повернулся ко мне. — Ауфидий Крисп недавно связался со мной; мы виделись в терме в Стабиях.

— Был ли у него какойнибудь особый повод встречаться с вами?

— Нет, — спокойно сказал магистрат. — Ничего особенного. — Ну; ничего, что нарядный молодой аристократ сказал бы такому подлецу, как я.

— Это ваш особый друг, магистрат?

— Просто друг; не особый.

Я любезно улыбнулся ему.

— Не хочу совать нос в чужие дела. Я знаю, что Крисп связан с вашей семьей. Браки, запланированные между людьми высокого класса, — это общественные события.

Я на самом деле сочувствовал ему; у меня у самого были сестры. Кроме того, мне стало жарко, и я снова находился на грани того, чтобы напиться.

Руф смутился, но потом подтвердил мои слова.

— Тут мою сестру постигло разочарование. Нам придется найти ей новые интересы, чтобы компенсировать неудачу. Эмилия Фауста надеялась этим летом заняться музыкой, хотя я боюсь, мне пока не удается найти хорошего преподавателя игры на арфе…

— Жаль! — невинно проговорил я.

— Я слышал, у тебя много талантов, Фалько. Полагаю, ты играешь? — Руф конфисковал мои средства к существованию. Сейчас он, должно быть, сделал вывод, как сильно мне нужно было найти другой источник дохода.

Я задумчиво посмотрел на его сестру, потом попытался не выдать пессимизма, который чувствовал на этот счет.

У Эмилии Фаусты было выражение лица человека, потерпевшего поражение, и никто не мог ее за это винить. Наверное, жалкое дело — быть довольно обыкновенной сестрой великолепного красивого создания, которому доставалось все внимание, куда бы они ни пошли. Фауста соответствовала их дому — старинному и спокойному, как древняя, стоящая в сторонке греческая статуя, которая уже много лет собирала пыль в зале музея. Талант дарить людям радость обошел ее стороной, но не по ее вине. Фауста имела привычку носить одежду цветов низкопробных драгоценных камней — грязножелтый цвет турмалина или тот мрачный оливковозеленый, который ювелиры знают как перидот. Цвет ее лица казался нездоровым под слоем косметики, которая потрескалась на жаре, словно маска марионетки. Даже здесь, на высоком балконе, где с моря дул приятный ветерок, ни одна волосинка на прилизанной бледной голове этой девушки не шевелилась, и, повидимому, она разозлилась бы при едином движении. Ее волосы имели некрасивый медовый оттенок, так что не хотелось обращать на них внимание.

Всетаки Фауста была молодой женщиной. Слишком взрослой, чтобы оставаться одинокой без достаточного на то основания; ей еще было не больше двадцати пяти. Брату досталось хорошее телосложение, но она, наверняка, образованна и богата, и, в отличие от ее подруги Елены, Фаусту можно вывести в общество, не беспокоясь за каждую тарелку с миндальными пирожными, которая попадется ей на глаза. Если бы она когданибудь осмелилась улыбнуться, то для мужчины в нужном настроении могла бы стать застенчивопривлекательной. Сдуть с нее пыль, поухаживать на свежем воздухе, ущипнуть за бесстыдные места, пока она не вскочит и не взвизгнет — из аристократки Эмилии можно было сделать чтонибудь более или менее аппетитное…

Елена Юстина взглядами посылала мне знаки своего неодобрения, так что я тут же запел о том, как буду счастлив взяться за это дело.

XLIV

У меня были дела поприятнее, чем слоняться, надеясь перекинуться парой слов с женщиной, которая только и скажет «прощай». Я пошел обратно в тюрьму, чтобы освободить Лария. Я сводил его в столовую, а потом мы с ним вызволили опозоренного быка Петро. Нерон подружился с лошадьми и ослами в конюшне. Он вел себя как ребенок на празднике: не хотел идти домой.

— Кажется, он устал, — сказал Ларий, когда мы вытащили животное на улицу, чтобы можно было запрячь его.

— Ну, вполне возможно!

Я направил Лария с повозкой обратно в Оплонтис. Поскольку, обучая девушку играть на арфе, ни один мужчина не захотел бы, чтобы рядом находился его племянник, я согласился, что Ларий мог отправиться разрисовывать стены. Я подчеркнул, что это временная работа; парень неубедительно кивнул.

Будучи преподавателем игры на арфе, я жил в доме магистрата. Так мне удавалось экономить на арендной плате. Однако я стал бояться холодного нежилого запаха этого помещения. Чтобы видеть, что в комнатах членов семьи течет жизнь, я оставлял двери открытыми, но дверные проемы были мрачно завешаны шторами. Все кушетки имели острые углы, которые только и ждали того, как бы ободрать комунибудь ногу. Днем здесь всегда был бунт на кухне, а ночью всегда не хватало ламп. Руф обычно ел не дома; должно быть, он заметил, что его повар не умел готовить.

Для работы я вооружился какойто музыкальной рукописью, которую нашел в городе. Эмилий Руф оказался прав, когда сказал, что люди здесь все еще были верны Нерону. В течение недели после его самоубийства все магазины в Риме освободили свои полки от музыкальных сборников императора и разослали их на рынки, чтобы заворачивать рыбу. Но в Кампании их было много. Для новичка эта ерунда Нерона казалась идеальной. Его композиции были поразительно длинными, что давало Фаусте хорошую практику; они были медленными, что помогало ее уверенности в себе; и их было просто играть.

Лира оказалась бы проще, но с типичным упорством Эмилия Фауста бросила себе профессиональный вызов, выбрав кифару. Инструмент был милой вещицей: глубокий резонансный ящик украшен перламутром, края загибались в виде изящных рогов, а к перекладине из слоновой кости крепилось семь струн. Насколько хорошо я играл на кифаре — этот вопрос я оставил открытым, хотя во время службы в армии у меня была флейта, которой мне удалось порядочно всех достать. Эмилия Фауста не собиралась сбегать из дома, чтобы примкнуть к труппе мимических актеров. Но я считал, что способен достаточно хорошо ее подготовить, чтобы она смогла показать себя перед пьяными на какомнибудь пиршестве. И вряд ли это был первый раз, когда учитель на уроке запинался, рассказывая то, что он поспешно прочитал прошлой ночью.

Эта аристократка разговаривала скептическим тоном, который вполне можно было ожидать от подруг Елены. Она однажды спросила меня, много ли я играл.

— Госпожа, уроки музыки похожи на занятия любовью; смысл не в том, чтобы показать, как хорошо я это делаю, а в том, чтобы от тебя добиться самого лучшего! — У нее не было чувства юмора. Фауста беспокойно уставилась на меня своими совиными глазами.

Учителя, которые хорошо играют, довольно сильно увлечены собой. Ей нужен был ктото типа меня; нежные руки, чувствительная натура — и способный простым языком объяснить, что девушка делала не так. Как я и сказал: похоже на любовь.

— Ты женат, Фалько? — спросила Фауста.

Так делает большинство женщин. Я одарил ее своей невинной холостяцкой улыбкой.

Как только мы это прояснили, Эмилия Фауста с величественным видом ушла, а я начал валять дурака с предстоящей лекцией по диатоническим гаммам. Тема, которую, признаюсь, я не смог бы достаточно бегло изложить.

Наши уроки проходили в доме. Чтобы не раздражать соседей. Они никогда не покупали входные билеты. Зачем же позволять им бесплатно наслаждаться представлением? Служанка Фаусты сидела с нами, чтобы мы вели себя пристойно, что во время нудных пассажей, по крайней мере, давало мне возможность разглядывать служанку.

— Кажется, вы здесь сбились, госпожа. Попробуйте сначала, опуская повторения…

В этот момент служанка, которая зашивала края туники, вскрикнула, уронив коробочку с булавками. Она встала на колени, чтобы собрать их, и я тоже опустился на пол помочь ей. Люди, которые ходят в театр, могли бы подумать, что служанка воспользовалась случаем, чтобы тайком сунуть мне записку.

Эта девушка не смотрела комедий, так что она этого не сделала; и я не удивился. Я жил в реальном мире. Где, поверьте мне, служанки очень редко вручают личным осведомителям секретные записки.

Однако на коленках, на которых она стояла, виднелись соблазнительные ямочки, а у нее были трепещущие черные ресницы и худенькие маленькие руки — так что я не возражал провести несколько мгновений с ней на полу. Эмилия Фауста энергичнее заиграла на арфе. Нам со служанкой удалось найти почти все булавки.

Когда я поднялся, госпожа отпустила свою горничную.

— Наконецто мы одни! — весело закричал я. Фауста ухмыльнулась. Я прервал ее на середине аккорда и взял арфу с нежной заботливостью, которая была частью моей уловки. У девушки был обеспокоенный вид. Я намеренно смотрел ей в глаза. Они, честно говоря, не были самыми лучшими глазами, в которые я когдалибо смотрел по долгу службы. — Эмилия Фауста, я должен спросить, почему ты всегда такая грустная?

Я прекрасно это знал. Сестра магистрата проводила слишком много времени, мучительно думая о потерянных возможностях. Ей не хватало уверенности в себе; возможно, так было всегда. Но больше всего меня раздражало то, что она позволяла своим служанкам рисовать на ее двадцатилетних чертах лицо сорокалетней женщины. Несмотря на маленькие серебряные зеркала в ее хорошо обставленном доме, она никогда не могла как следует на себя посмотреть.

— Я буду счастлив тебя выслушать, — мягко подбодрил я. Моя ученица позволила себе горько вздохнуть, что казалось более обещающим. — Парень того не стоит, если он приносит тебе такое несчастье… Расскажешь мне об этом?

— Нет, — сказала она.

Вот так мне обычно везет.

Я посидел молча, с оскорбленным видом, а потом снова многозначительно предложил продолжить играть на арфе. Фауста взяла инструмент, но играть не стала.

— Это случается со всеми, — уверил я ее. — Вокруг тебя вьются одни кретины, а те, кто нужен, и не посмотрят в твою сторону!

— То же самое говорит мой брат.

— Так как зовут нашего героя?

— Луций. — Мысль о том, что она держала меня в неизвестности, притворяясь, что не поняла моего вопроса, почти заставила девушку улыбнуться. Я уже настроился на то, что сейчас дадут трещину те толстые слои краски, но вновь появилась ее обычная раздражительная тоска. — Это Ауфидий Крисп. Как тебе хорошо известно!

Я проигнорировал ее возмущение и дал ей успокоиться.

— И что же пошло не так? — спросил я.

— Мы должны были пожениться. Кажется, он уже долго откладывает это. Даже мне пришлось признать, что эта задержка будет вечной.

— Такое случается. Если он не был уверен…

— Я понимаю все аргументы! — заявила Фауста слабым голосом, но слишком быстро.

— Я уверен, что понимаешь! Но жизнь слишком коротка, чтобы страдать…

Эмилия Фауста посмотрела на меня темными уставшими глазами женщины, которая всю жизнь слишком сильно страдала. Я действительно терпеть не мог смотреть на таких печальных женщин.

— Позвольте мне помочь вам облегчить ваши переживания, госпожа. — Я посмотрел на нее долгим, грустным, выразительным взглядом. Она криво усмехнулась, не строя иллюзий насчет своей собственной привлекательности.

Затем я бросил в тишину:

— Ты знаешь, где сейчас Крисп?

Любая разумная женщина ударила бы меня арфой по голове.

Не было необходимости разыгрывать драму; я видел, что Фауста действительно ничего не знала.

— Нет. Мне хотелось бы знать! Если ты его найдешь, скажешь мне? — умоляла она.

— Нет.

— Я должна его увидеть…

— Ты должна его забыть! Играйте на своей арфе, госпожа!

Госпожа заиграла на своей арфе.

Она все еще играла, и в комнате все еще царила легкая атмосфера, которую незнакомый человек мог бы понять неправильно, когда веселый голос закричал:

— Я сама загляну! — и появилась Елена Юстина.

Я демонстрировал игру на арфе. Лучший способ это сделать — это сидеть на двойном стуле позади твоей ученицы и обхватить ее обеими руками.

— Оо, мило! Не останавливайтесь! — заворковала Елена шутливым тоном, от которого я чуть не задохнулся.

Эмилия Фауста невозмутимо продолжала играть.

День стоял жаркий, поэтому мы с моей ученицей были одеты лишь в несколько складок легкой ткани. Ради своего музыкального образа я всегда носил лавровый венок; он хотел соскользнуть на один глаз, когда я нагибался к своей ученице — как приходится делать любому преподавателю игры на арфе. Елена Юстина основательно укуталась в несколько слоев одежды, хотя она была в довольно странной широкополой шляпе от солнца, напоминавшей кочан капусты. Контраст между нами и ею говорил сам за себя.

Елена облокотилась на мраморный фронтон, величественно выражая неприязнь.

— Я не знала, что ты музыкант, Фалько!

— Я из далекого рода бренчащих и пиликающих самоучек. Но на самом деле, это не мой инструмент.

— Дайка угадаю — ты играешь на свирели? — с сарказмом насмехалась она.

Чувствуя себя брошенной, Эмилия Фауста запиликала свой довольно размеренный вариант неистового Вакхического танца.

Я думал, что девушки хотели посплетничать, поэтому некоторое время подождал, чтобы показать, что это мое собственное решение, и ушел. Я вернулся в свое помещение для слуг и отрывочно прочитал там коекакой материал к завтрашнему уроку Фаусты. Я не мог заниматься, зная, что в доме находилась Елена.

Проголодавшись, я отправился на поиски пищи. Еда здесь была скромной и неинтересной. С другой стороны, она была бесплатной, и если желудок ее принимал, то разрешалось брать, сколько хочешь. Магистрат держал личного врача на случай действительно серьезных последствий.

Я вышел в холл, весело посвистывая, поскольку меня наняли нести в дом музыку. Какаято старая карга со шваброй с потрясенным видом побежала жаловаться на меня Фаусте. Девушки сидели во внутреннем садике; я слышал, как звенели ложки о тарелки со сладким кремом. Для меня места не оказалось. Я решил выйти из дома.

Жизнь не всегда черная. Когда я проходил мимо комнатки для прислуги, горничная Эмилии Фаусты изза занавески вытянула руку и сунула мне записку.

XLV

Я стоял на улице, со слабой улыбкой читая свое письмо.

— У тебя хитрый вид! — проговорила великолепная дочь Камилла Вера за моей спиной.

— Это игра света… — Я поднял плечо, чтобы она не заглядывала через него, а потом скомкал и выбросил записку, словно именно это я и собирался сделать. Я улыбнулся Елене. — Служанка Эмилии Фаусты только что сделала мне предложение, от которого мне придется отказаться.

— О, как не стыдно! — мягко проговорила девушка.

Я взялся большими пальцами себе за пояс и с важным видом медленно пошел прочь, давая ей возможность последовать за мной, если она захочет. Она захотела.

— Я думал, мы чужие; ты можешь оставить меня в покое?

— Не льсти себе, Фалько. Я хотела навестить Руфа…

— Тебе не повезло. Он пользуется своим великолепным аполлонским профилем в суде. Две кражи овец и дело, связанное с клеветой. Мы считаем, что воры действительно виновны, а вот с клеветой — это подстава; племянник истца — адвокат, которому нужно выставить себя в нужном свете…

— Ты как у себя дома! Я бы никогда не подумала, что Эмилия Фауста в твоем вкусе, — посчитала необходимым добавить Елена.

Я шел дальше, спокойно ответив:

— Она слишком тощая. Мне нравятся блондинки… И всегда есть служанка.

— О, ты ее больше не увидишь! — сдавленно засмеялась Елена. — Если Фауста заметит, что ее горничная проявляет инициативу, то ее продадут быстрее, чем ты успеешь вернуться с нашей прогулки.

В колоннаде я подал Елене руку, когда мимо нас проскрипела ручная тележка, нагруженная мрамором.

— Не трать время, Фалько. Эмилия Фауста никогда не обращает внимания на грубых типов с мерзкой ухмылкой. — Она нетерпеливо спрыгнула с тротуара. — Фаусте нравятся только напомаженные аристократы с опилками между ушами.

— Спасибо; я добавлю эфирного масла… — Я прыгнул за ней, повеселев от нашей беседы. — Мне жаль эту девушку…

— Тогда оставь ее в покое! Она ранима; последнее, что ей нужно, это найти тебя с тем нежным взглядом в лживых глазах, притворяющегося, что не можешь держаться от нее подальше…

Теперь мы стояли на углу, глядя друг на друга. Я дернул Елену за прядь ее новых волос.

— Ты побывала в растворе от блох для овец или начинаешь ржаветь?

— Это называется египетский рыжий. Тебе не нравится?

— Если ты счастлива. — Мне он был отвратителен; я надеялся, что она заметит. — Пытаешься произвести на когото впечатление?

— Нет; это часть моей новой жизни.

— А что тебе не нравилось в старой жизни?

— Ты, в основном.

— Я люблю, когда девушки говорят прямо — но не настолько же! Ну, вот и здание суда, — проворчал я. — Я протиснусь вперед и скажу магистрату, что его хочет видеть рыжеволосая египтянка, а затем уйду тешить его сестру своими лидийскими арпеджио!

Елена Юстина вздохнула. Она положила руку на мою, чтобы остановить меня, когда я отвернулся.

— Не беспокой Эмилия Руфа; я пришла к тебе.

Прежде чем повернуться, я подождал, когда Елена отпустит мою руку.

— Ладно. Зачем?

— Трудно сказать. — Беспокойный взгляд в этих красивых, ярких, широко открытых глазах быстро отрезвил меня. — Мне кажется, что коекто, о ком мне не положено знать, околачивается в нашей загородной вилле…

— Изза чего ты так думаешь?

— Мужские голоса, которые слышатся после того, как Марцелл должен был лечь спать, переглядывания среди слуг…

— Это тебя беспокоит? — Елена пожала плечами. Зная ее, я понимал: больше ее раздражало то, что ее вводили в заблуждение. Но это беспокоило меня. Днем я был свободен, так что немедленно предложил: — Ты собираешься возвращаться?

— Я приехала с приказчиком, которому Марцелл дал задание…

— Забудь. Я отвезу тебя.

Как раз этого она и хотела; я прекрасно это знал.

Мы взяли мула приказчика, оставив записку, что я его верну. Я предпочитал, когда мои девушки едут спереди; молодая ягодка настояла сесть сзади. Мул брыкался, но эту ситуацию спровоцировал я, чтобы Елене пришлось обхватить меня за пояс. Как только мы свернули к имению Марцелла, все пошло не так. Я почувствовал, что она забеспокоилась, и уже почти остановился, но прежде, чем успел поднять Елену, она свалилась с мула на бок, стремительно запутавшись в белых юбках вокруг самых длинных ног в Кампании — потом ее стошнило, сильно, через ограду.

Почувствовав угрызения совести, я тоже упал с мула. Среди всех его колокольчиков и кожаной бахромы я поспешно нашел бутыль с водой.

— О, я ненавижу тебя, Фалько! Ты нарочно это сделал…

Я никогда не видел Елену в таком больном виде. Это меня напугало. Я усадил девушку на большой камень и дал ей попить.

— Тебе станет лучше, только если ты перестанешь спорить…

— Нет, не перестану! — ей удалось неожиданно вспыхнуть на меня, с искренней улыбкой.

Проклиная себя, я намочил свой платок и побрызгал ее горячее лицо и горло. У Елены был такой истощенный вид, пересохший рот, бледная кожа, которые я узнал, поскольку сам плохо переносил дорогу. Я тревожно склонился над ней, а она сидела, обхватив голову руками.

Когда дыхание стало более ровным и девушка печально подняла глаза, я дал монету парню из виноградника, чтобы он отвел мула к дому.

— Когда ты почувствуешь себя лучше, мы сможем дойти пешком.

— Я попробую…

— Нет, просто посиди спокойно! — Она изнуренно улыбнулась и сдалась.

Елена все еще была нездорова. Будь я более нежным мужчиной, то обнял бы ее. Я старался не дать себе вообразить, что был именно таким, или что Елена этого хотела.

— Фалько, перестань прикидываться маленьким потерявшимся утенком! Поговори со мной; расскажи, нравится ли тебе жить в Геркулануме?

Я сел и послушно вытянул клюв.

— Не нравится. Чувствуется, что это несчастливый дом.

— Руф слишком часто уезжает; Фауста сидит дома и хандрит. Почему же ты все равно туда пошел?

— Заработать немного денег. И Эмилия Фауста кажется подходящим ключиком, чтобы отыскать Криспа.

— Соблазнять и шпионить — это аморально! — взорвалась она.

— Соблазнение — утомительный способ выполнять работу, даже ради государственной безопасности!

— Когда ты соблазнял меня, — язвительно спросила Елена, — это было ради государственной безопасности?

Как у настоящих друзей, у нас был истинный талант обижать друг друга.

Я сердито ответил:

— Нет. — Потом дал ей время поразмыслить об этом. Елена взволнованно дернулась. Я сменил тему: — Эмилия Фауста знает о моей работе.

— О, признаваться в своем положении — это часть твоего сомнительного обаяния! — Приходя в себя, Елена снова начала на меня нападать. — Вы и с ее симпатичным братцем тоже друзья?

Я бросил на нее загадочный взгляд.

— Руф может оказаться более восприимчивым к моим нежным лживым глазам?

Елена странно на меня посмотрела, потом продолжила:

— Разве ты не видишь, что Эмилий Руф пустил тебя в свой дом, чтобы держать под присмотром?

— Зачем ему это?

— Чтобы самому поучаствовать в примирении императора и Криспа — помочь своей карьере.

— Я заметил, что он както уклончиво себя ведет; однако его будущее кажется довольно ярким…

— Руф слишком долго жил далеко от Рима; он слишком амбициозен, но не достаточно хорошо известен.

— Почему он уехал?

— Нерон. Любой человек с такой приятной внешностью представлял угрозу для эго императора; это было либо добровольное изгнание, либо…

— Путешествие за счет казны с целью посмотреть выступление львов на арене? Откуда у него такая внешность? — усмехнулся я. — Его мать встретила в кустах торговца македонскими вазами?

— Если бы так выглядела его сестра, ты был бы вполне счастлив!

Я резко засмеялся.

— Если бы так выглядела его сестра, она сама была бы счастливее!

Елена все еще сидела на камне, но казалась более живой. Я развалился на земле, вытянувшись в полный рост на животе у ее ног. Я был счастлив. Лежал тут на солнце, на хорошей земле у Везувия, с чистым воздухом в легких, с приятным собеседником, а в голубом тумане простирался залив Неаполя…

Когда Елена долго молчала, я поднял глаза.

На нее нахлынуло какоето особое настроение. Девушка сидела и смотрела через залив, потом быстро закрыла глаза со странным выражением лица — одновременно болезненным и довольным.

Возможно, она думала о своем симпатичном друге.

— Становится жарче. — Я наклонился вперед. — Я должен отвести тебя в дом. Пойдем.

Я рвался слишком быстро, и Елене пришлось схватить меня за руку, чтобы я шел помедленнее. Чтобы порадовать себя, я взял ее руку в свою, нравилось ей это или нет.

Это была действительно жаркая, но приятная прогулка. Я предпочел бы пойти первым и проверить дом, но за городом мужчина всегда должен найти время для прогулки с девушкой. Никогда не знаешь, когда городская жизнь со своими требованиями еще предоставит такую возможность. И никогда не знаешь, когда девушка согласится.

Мы проходили через виноградники, где наполовину созревшие зеленые грозди уже гнули ветки. Мы преодолели полпути обратно. Свернув на следующий небольшой подъем, увидели виллу. На поле для верховой езды на террасе мужчина по очереди тренировал двух лошадей.

— Это скаковые лошади? А это дрессировщик?

— Брион — да, это он. — Елена замолчала. — Возможно, стоит осмотреть конюшни…

Я запрыгнул на ограду, уцепившись за фиговое дерево в углу поля. Дочь сенатора, которая не понимала, когда что уместно, поставила одну сандалию на забор и тоже подтянулась наверх, держась за меня. Мы наблюдали, как дрессировщик быстро гнал лошадь, затем замедлил ход, развернулся, рванул вперед и стремительно помчался в обратную сторону. Я не интересовался скаковыми лошадьми, но это давало мне возможность крепко держать Елену…

Мы повернулись друг к другу в одно мгновение. На этом поле невозможно было игнорировать наши сильные воспоминания о том, что произошло в прошлом. Я отпустил Елену, пока не стало слишком трудно стоять так близко. Потом я спрыгнул на землю и помог девушке спуститься. Елена дерзко подняла подбородок.

— Полагаю, ты выбросил ложки в море?

— Конечно, нет! Мой отец был аукционистом; я знаю цену ложкам… — Мы с ней были друзьями. Ничто не могло этого изменить. Друзья, которых объединяла любовь к интригам; постоянно ругающиеся, однако мы никогда не раздражали друг друга так сильно, как утверждали. И напряжение между нами, как эмоциональное, так и сексуальное, я все еще постоянно ощущал. — О чем ты сейчас думала? — рискнул спросить я.

Елена тихо отодвинулась от меня, покачав головой.

— Кое о чем, в чем я не уверена. Не спрашивай меня.

XLVI

К тому времени, как мы дошли до дома, Елена снова выглядела ужасно. Обычно у нее было хорошее крепкое здоровье, так что такое состояние в равной степени беспокоило меня и смущало ее. Я настоял остаться с ней, пока Елена не устроилась на кушетке в длинной колоннаде с подносом горячего чая из бурачника.

Пока успокаивалась небольшая суета, вызванная нашим приездом, я играл роль гостя. Елена отослала рабов. Я сидел с ней, попивая из маленькой чаши, которую держал между большим пальцем и двумя другими, как солидный человек. Мне вполне нравился чай из бурачника, если он не был очень крепким.

Утолив жажду, я поставил свою чашку и потянулся, оглядываясь вокруг. Никаких признаков Марцелла и мало работников. Садовники выкапывали большой куст мимозы. Они низко склонились над ним. Гдето в доме я слышал, как женщина чтото терла щеткой, дребезжащим голосом подпевая себе. Через заостренное ситечко я налил ее светлости еще чаю, после чего лениво встал рядом с ней, словно наблюдал за медленно поднимающимися колечками пара…

Огромный дом казался спокойным и тихим. Обычные люди занимались своей обычной работой. Я тихонько коснулся плеча Елены, потом отошел, как скромный мужчина, который собирался ответить на зов природы.

Появление дрессировщика скаковых лошадей возбудило мой интерес. Я обошел отдельно стоящие здания в надежде найти его. Если стоять лицом к морю, конюшни располагались слева. Там находилась старая постройка, где обычно нагружали мулов и повозки, а также большая новая часть здания, пристроенная около пяти лет назад и имеющая признаки того, что недавно там ктото был. Имея большой жизненный опыт, я смог проникнуть внутрь незамеченным.

Несомненно, здесь Пертинакс и Барнаб когдато держали своих чистокровных лошадей. В комнате со снаряжением для верховой езды стояла одна из серебряных статуэток в виде коня, которые я видел в доме Пертинакса в Риме. Большая часть конюшни сейчас была пуста, предположительно с тех пор, как он умер. Но две лошади, которых, я уверен, я узнал с того самого утра, удовлетворенно пыхтели в соседних стойлах. Их только что вычистил дородный конюх, который сейчас подметал проход между рядами.

— Здравствуйте, — закричал я, словно у меня было разрешение здесь находиться. Он облокотился на свой веник и злобно посмотрел на меня.

Я подошел к двум лошадям и притворился, что мне интересно.

— Это те двое, которых Атий Пертинакс держал в Риме?

Я ненавидел лошадей. Они могли наступить на тебя, или навалиться, или с силой наскочить, сломать ноги и ребра. Когда протягиваешь им угощение, они жадно хватают его вместе с пальцами. Я относился к ним так же осторожно, как к ракам, осам и женщинам, считающим себя живыми сексуальными спортсменками; лошади, как любые из них, могли сильно укусить.

Один конь был хорош. Он действительно был какимто особенным; даже я это видел. Гордый горячий жеребец багрового окраса.

— Привет, парень… — Лаская этого красавца, я взглянул на его приятеля. Конюх с отвращением дернул головой. Второго звали Малыш. У когото было хорошее чувство юмора. Малыш никуда не годился. Он вытянул ко мне шею, ревнуя, что все внимание доставалось его соседу, хотя и знал, что в такой впечатляющей компании бездельник, похожий на замусоленный ершик, не имел никаких шансов.

— С характером? Как зовут этого?

— Ферокс. Он становится нервным. Малыш успокаивает его.

— Ферокс у тебя чемпион?

— Мог бы быть. — Казалось, конюх профессионально разбирался в лошадях. — Сейчас ему пять, и он довольно хорошо подготовлен… Вы катаетесь верхом?

Я отрицательно покачал головой.

— Я военный! Когда легионам нужно кудато попасть, они идут своими ногами. Если кавалерия становится настоящей стратегической необходимостью, то они берут волосатых коротконогих иностранцев, которые в бою могут скакать изо всех сил, знают, как лечить колер, и осмотрительно поступят с навозом. Работает прекрасно. На мой взгляд, любая система, которая применима к легионам, хороша для граждан в обычной жизни!

Мужчина засмеялся.

— Брион, — представился он.

— Меня зовут Фалько. — Я продолжал ласкать Ферокса, чтобы поддержать разговор. — Ты дрессировщик! Почему же ты чистишь конюшню? Разве здесь нет слуг?

— Здесь ничего нет. Все распродано.

— Когда Пертинакс отправился на пароме в Гадес?

Он кивнул.

— Лошади были его страстью. Первое, что сделал старик: в тот же день избавился от всех вещей, всех слуг. Он не мог их здесь терпеть.

— Да, я слышал, ему много чего осталось в наследство. А что с этими двумя?

— Возможно, он потом пожалел об этом. Ферокса и Малыша ему прислали из Рима. — Я об этом знал. Когда мы распродавали имущество в доме на Квиринале, то нашли купчие на этих двух лошадей на имя Марцелла. Я не видел животных, но сам подписывал письменное распоряжение на их перевоз домой. — А почему вы интересуетесь, Фалько? — продолжил Брион. Он казался дружелюбным, но я видел, что на самом деле он был скептиком.

— Ты знаешь Барнаба?

— Знал, — ответил он, решив себя не компрометировать.

— У меня есть деньги, которые принадлежат ему. Он здесь не показывался в последнее время? — Брион посмотрел на меня, потом пожал плечами. — Мне кажется, — настаивал я предупреждающим тоном, — что ты определенно видел его — учитывая лошадей.

— Возможно… Учитывая лошадей! — Он согласился с моим предположением, не пошевелив ни одним мускулом. — Если я его увижу, то передам, что вы приходили.

Я отстранил Малыша, который настойчиво тыкался в меня носом, и сделал вид, что сменил тему.

— Летом в окрестностях виллы у Везувия очень тихо. В доме никто не живет?

— Только члены семьи, — сообщил мне Брион с каменным выражением лица.

— А молодая девушка?

— О, она одна из них!

Проницательный дрессировщик сообразил, что я не имел права находиться здесь. Он решительно проводил меня через дверь и повел к дому. Когда мы шли через конюшню, я удостоверился, что проверил все стойла. Брион, в конце концов, потерял терпение от нашего вежливого притворства.

— Если вы скажете мне, что ищете, Фалько, то я скажу, здесь ли оно!

Ничуть не растерявшись, я улыбнулся. Я искал двух лошадей, которые следовали за мной от Рима до Кротона — не говоря уже об их загадочном наезднике, которым, как я вычислил, был Барнаб.

— Тогда попробуем так: двух первоклассных скакунов — большого коня чалой масти, который, похоже, специально обучен для ипподрома, но выглядит так, как будто только что проиграл, и пегую вьючную лошадь поменьше…

— Нет, — коротко сказал Брион.

Он был прав; их здесь не было. Однако краткость, с которой он ответил, убедила меня, что когдато он видел парочку, о которой я говорил.

Брион отвел меня назад к колоннаде, затем с одновременно разочарованным и облегченным видом отошел, когда Елена Юстина, молодая девушка, которая была членом этой семьи, встречала меня своей сонной, невозмутимой улыбкой.

XLVII

Когда я возвращался к Елене со счастливым посвистыванием арфиста, к ней только что подошел ее свекор. Не упоминая о разговоре с дрессировщиком лошадей, я извинился за свое присутствие, смутно объяснив Капрению Марцеллу, что встретил Елену Юстину, которая перегрелась на солнце…

Приход Марцелла положил конец моему осмотру территории. Ничто не могло мне помочь; я воспитанно ушел, тихо кивнув ее светлости, — все, что я смог сделать, чтобы ответить на вопрос, который читался в ее темных, глубоких, любопытных карих глазах.

Должно быть, Марцелл счел мою историю довольно правдоподобной. Елена выглядела совершенно истощенной. Я чувствовал, что ей необходим не просто отдых под пледом и горячий чай. Она нуждалась в том, чтобы ктонибудь за ней поухаживал. Хуже всего было то, что моя обычно такая выносливая девушка, казалось, тоже так думала.

Когда я повел мула приказчика обратно к дороге с виллы, я не мог вспомнить ни единого слова Елены с того момента, как привел ее домой, и до того, как ушел. Только те глаза, которые смотрели на меня со спокойствием, изза которого я ненавидел уходить от нее.

Чтото было не так. Еще одна проблема. Еще одна закопанная реликвия, которую мне предстоит откопать, как только будет время.

К черту приказчика, ожидавшего в Геркулануме своего мула; я сделал остановку и поужинал со своими друзьями в Оплонтисе. Честно говоря, мне показалось, что они все стали спокойнее, когда я уехал жить в другое место.

Пророчество Елены насчет служанки оказалось верным. Эту легкомысленную глупую девчонку отправили на рынок рабов! Невероятно. Я надеялся, что она найдет более снисходительную госпожу; я больше никогда ее не видел.

Мне ничего не сказали. На следующий день я сам поднял этот вопрос в разговоре с Эмилией Фаустой. Она выслушала мою точку зрения, потом угрожала прекратить мою работу учителем. Я посоветовал ей сделать это. Фауста проиграла; я остался.

Я разозлился не только изза того, что девушка была привлекательной. Проведя полдня с Еленой, я с трудом мог вспомнить, как выглядела служанка Фаусты. Но мне казалось, что должен существовать другой способ поддерживать дисциплину.

Я не допустил, чтобы эта ссора с Фаустой повлияла на наши с ней профессиональные отношения. Она стала более увлеченно, чем когдалибо, совершенствовать свою музыкальность. Девушка нашла новый стимул: она сказала, что Ауфидий Крисп планировал устроить огромное пиршество для всех своих друзей на этой части побережья.

Руф туда собирался. Он отказывался брать сестру; сказал, что пойдет с одной своей знакомой девушкой. Казалось, Фауста была поражена. Хорошо бы это означало, что ее брат знал только неуместных в таком обществе девушек; так наверняка будет веселее.

Я имел большие надежды попасть к Криспу. Частично изза Эмилии Фаусты, которая была решительно настроена заявиться туда без приглашения. И частично изза того, что она брала с собой арфу. И чтобы ненавязчиво привлечь к себе внимание и пронести ее мимо неприветливого привратника, знатная Эмилия Фауста брала с собой меня.

XLVIII

Сегодня вечером я его увижу. Иногда знаешь наверняка.

Один из моих родственников, наделенный ярким чувством юмора, говорил, что всякий раз, когда женщины испытывают такие чувства, всегда оказывается, что у героя слабые руки, высокомерная мать, а состояние мочевого пузыря сказывается на его личной жизни. К счастью, я знал Ауфидия Криспа не настолько хорошо, чтобы слышать о его семье или жалобах на здоровье.

Он взял виллу в Оплонтисе. Или снял, арендовал, позаимствовал, просто украл ее на одну ночь, кто знает? — кого это волновало, когда атмосфера была приятной, напитки неограниченными, а прекрасные танцовщицы почти обнаженными? Как утверждали местные жители, вилла принадлежала Поппее Сабине, второй жене Нерона. Такая связь дома с императором содержала хороший намек на амбиции его хозяина.

Вилла Поппеи доминировала в местности Оплонтиса. Вероятно, люди, которые в ней жили, могли не заметить шумных бараков грубых рыбаков за пределами своей территории и думали, что их вилла и была Оплонтисом. Людям, живущим в такой роскоши, удобно игнорировать бедняков.

В течение почти всего нашего пребывания в городе этот огромный дом был закрыт ставнями и оставался темным. Аррия Сильвия пыталась попасть внутрь, чтобы посмотреть, что там, но сторож ее выгнал. Насколько нам удалось узнать, когда Поппея вышла замуж за Нерона, эта вилла перешла в собственность империи и после ее смерти оставалась пустой. Казалось, никто не хотел принимать решения, что же делать с этим местом, словно за жестокую смерть такой красивой женщины от рук Нерона даже исполнителям в императорском дворце было стыдно.

Большая часть особняка располагалась на двух этажах, и здание со всех сторон окружали одноэтажные галереи с колоннадами и сады. Широкая терраса выходила прямо на море, ведя к большой центральной анфиладе комнат. В боковых частях здания, должно быть, находилось более ста комнат, каждая из которых была декорирована с таким изысканным вкусом, что следующий хозяин обязательно переделает и реставрирует их. Вилла была готова к небольшому ремонту; я имею в виду, что она и так была прекрасна.

Я бы никогда не смог жить в таком огромном доме. Но поэтулюбителю он дал бы множество возможностей для фантазии.

Ужин, как и положено, начинался в девятом часу. Мы приехали как раз вовремя. Судя по количеству повозок, переполнявших дорогу Геркуланума, это был один из самых больших приемов, на которых я когдалибо присутствовал. Магистрат поехал раньше, чтобы послушать свежие сплетни, а Эмилия Фауста считала, что другие люди платили местные налоги для ее личного удобства, так что она взяла в сопровождение служащих своего брата; они за казенный счет оживленно проводили нас через толпы и очереди.

Сегодня благодаря любезности великодушного Криспа здесь ужинала большая часть местной знати и простая чернь. Первыми, кого я заметил, оказались Петроний Лонг и Аррия Сильвия. Должно быть, они позволили затащить себя сюда, чтобы послужить цели великого человека распространить то самое всеобщее гостеприимство на широкий общественный фронт. Настоящий покровитель. Отец для голодных клиентов из всех слоев общества — то есть сверху донизу покупающий поддержку триб.

Петроний набрал себе бесплатных булочек и сбежал. Я узнал, что поскольку Петро назначили командиром стражи, он никогда не голосовал. Он считал, что человек, получающий государственное жалование, должен быть беспристрастным. Я с этим не соглашался, но восхищался настойчивостью Петро в его странностях. Ауфидий Крисп был необычным политиком, если допускал такую нравственность у избирателей, которых он привлекал.

Петро и Сильвия на эту тему со мной не разговаривали. Они находились в доме, наблюдая, как у меня получались насмешливые улыбки. Я все еще стоял на улице, красуясь своей лучшей горчичной туникой, а тем временем моя грозная спутница у дверей спорила с управляющим.

Человек, проверявший список гостей, понимал, что к чему. Это торжество было умело организовано. У меня и мысли не возникало, чтобы вмешаться физически. Если бы я попробовал применить какуюнибудь силу, то большая банда с шипами на запястьях, которая пряталась с нардами за горшками с растениями, изящно скрутила бы нас и вышвырнула вон.

Эмилию Фаусту посещало маловато мыслей, но когда появлялась хотя бы одна, то девушка понимала, что такого сокровища, возможно, у нее больше не будет, и зацикливалась на ней. Когда Фауста вступила в спор, это произвело на меня серьезное впечатление. Сегодня она была одета в розоватолиловое платье из муслина с маленькими белыми манишками на груди, похожими на два грибка, уложенные в корзинку в овощной лавке. Заостренная диадема крепко держалась на столбе из ее тусклых волос. Яркие пятна краски пылали на ее щеках. Решительность увидеть Криспа сделала ее сверкающей и свирепой, как акула, почуявшая запах крови. Управляющий вскоре отбивался от нее, запыхавшись от отчаяния, словно попавший в кораблекрушение моряк, который заметил темный плавник.

— Какой хозяин, — презрительно насмехалась Эмилия Фауста, которая была маленького роста и просто подпрыгивала на каблуках, — станет включать в список гостей себя или хозяйку? Луций Ауфидий Крисп надеялся, что вы знаете: я, — заявила знатная Фауста с неописуемой злобой, — его невеста!

Единственное, что преуменьшало в моих глазах эту дерзкую уловку, так это то, что девушка считала это правдой.

Побежденный несчастный слуга проводил нас внутрь. Я поднял кулак, приветствуя Петро, взял венок у безумно хорошенькой девушки, а когда сестра магистрата пробиралась вперед, я шел сзади и нес ее кифару. Приятный распорядитель быстро оценил ситуацию, потом усадил Фаусту рядом с тарелкой битинского миндаля, а сам улизнул, чтобы посоветоваться с господином. На удивление быстро он прилетел обратно. Мужчина уверял Эмилию Фаусту, что ее место ждет ее в личной столовой, изящном триклинии, где Крисп сам будет развлекать самых почетных гостей.

Не знаю, чего я ожидал, но быстрота и любезность, с которыми он устроил прием своей брошенной невесте, указывали на то, что Ауфидий Крисп владел опасным искусством общения.

XLIX

Распорядитель начал извиняться.

— Ничего страшного. Я всего лишь преподаватель игры на арфе; не нужно снова никого пересаживать…

Он обещал втиснуть меня, но я сказал, что когда буду готов втиснуться куданибудь, то сделаю это сам.

Уже почти настало время ужина, но я проскочил через опоздавших, чтобы рассмотреть флотилию, стоявшую у просторной террасы с той стороны виллы, что выходила на море. Понадобилось всего мгновение, чтобы найти «Исиду Африканскую»; она стояла на якоре в стороне от этой морской компании, сама по себе, немного подальше в заливе. На ней было темно, словно все уже сошли на берег.

Вряд ли этот прием был из тех, где хозяин в своей лучшей обуви топчется у дверей, ожидая каждому пожать руку; некоторые руки были слишком неприветливыми, чтобы их пожимать. Но к тому моменту Крисп уже должен был находиться в доме. Я вернулся с террасы, чтобы заранее взглянуть на него, если смогу.

Я прошел через атрий. В основном это помещение было выполнено в красном цвете и расписано имитированной колоннадой из желтых колонн, через которые открывались массивные двойные двери, украшенные символическими фигурками и обитые небесноголубыми гвоздиками среди сказочных пейзажей, религиозных персонажей и триумфальных щитов. Соседняя комната вывела меня в тихий закрытый садик — с живыми растениями и садовыми пейзажами на внутренних стенах. За всем этим находилась большая гостиная, которая выходила через две величественные колонны прямо в главные сады, производя удивительный, типичный для Кампании эффект. Большая часть кушеток для гостей из высших сословий общества поставили в гостиной, так что, когда я заглянул туда, шум, тепло и аромат от множества венков из свежих цветов потекли в летнюю ночь. В приемных поменьше стояли столы для людей пониже классом. Ничего из этого меня не интересовало. Пробиваясь обратно через толпу, я по счастливой случайности обнаружил богатое помещение кухни, рядом с которым, как я ожидал, располагалась столовая хозяина.

В триклиний виллы Поппеи можно было попасть через колонны в виде гермы, где на страже стояли крылатые кентавры, припавшие к земле. Это было маленькое помещение, расписанное в изысканном архитектурном стиле, характерном для всей этой виллы. На стене в триклинии были нарисованы красивые ворота внутреннего двора с крылатыми морскими коньками, извивающимися на архитраве под статуей какогото богапокровителя. На задней стенке мое внимание привлекла особо живописная картина с изображением чаши с инжиром.

Сегодня приятные ароматные масла придавали помещению пикантную обстановку. Стандартные девять мест, по три на каждой кушетке, были покрыты украшенной вышивкой тканью, под павлиньими перьями, образующими дугу над высокой цветочной композицией. Павлины в натуральную величину также были основной идеей в украшении дома. Я мысленно сделал несколько заметок насчет этих великолепных картин, на случай, если когданибудь буду устраивать званый ужин у себя дома.

Я пришел слишком рано; Криспа там еще не было. Почетное место на центральной кушетке все еще оставалось свободным.

Вскоре я увидел Эмилию Фаусту; она клевала виноград, сидя на кушетке слева — не самое почетное место. Двух сенаторов, которых я не смог узнать, посадили более заметно — по обе стороны от пустого места хозяина. Пара женщин сверкала тяжелыми украшениями, и кроме них там находилось двое мужчин помоложе, модно наряженных в круглые сетчатые тоги для ужина. Одним из них был наш белокурый бог Руф, стоявший в центре комнаты и беседовавший с одним из сенаторов. Он бросил известную красотку одну у края стола как раз передо мной.

Я узнал ее в ту же секунду, как увидел. Прежде чем она успела повернуться и заметить меня, я наслаждался восхитительным зрелищем: длинные светлые ноги, капризно постукивающие друг о друга, когда магистрат не обращал на нее внимания; тело, стройное и пышное одновременно, которое облегала какаято красивая серебристая ткань. Казалось, материал будет чудесно скользить под мужскими руками, если он рискнет ее обнять. Шею окаймляли лазуритовые бусы, стоившие целое состояние. Темные блестящие волосы спереди были завиты, а сзади их тяжелая масса убрана под круглую золотистую сеточку. Это аккуратное темноголубое ожерелье и закрытая золотая шляпка придавали ей более молодой и милый вид. По сравнению с бесстыдной напыщенностью вокруг, девушка обладала скромной, сдержанной элегантностью. Этим вечером она была самой красивой женщиной в Кампании, но у жителей Кампании ужасный вкус, и я, вероятно, был единственным мужчиной, который это знал.

Раб чистил ее сандалии у ножки кушетки, так что девушка обернулась, чтобы поблагодарить его, и увидела меня. Я, подпирая стенку, стоял у дверей с инструментом Фаусты под левой рукой, а правую руку опустил в ее оставленную чашу с миндалем. Пока Елена не обернулась, я жевал орешки.

Брови, которые я узнал бы через всю арену большого цирка, резко поднялись наверх, когда спутница магистрата неотрывно смотрела на меня своими красивыми карими глазами. Я беззвучно восторженно присвистнул. Дочь сенатора в золотой шляпке отвернулась, чем хотела выразить свое крайнее пренебрежение.

Она нарушила это впечатление, предварив его откровенно страстным подмигиванием.

Началась суета, которая возвещала о приходе Криспа, потом меня вытолкали из комнаты. Уходя, я сбагрил арфу рабу, приказав ему поставить ее к спинке кушетки Фаусты, — я не намеревался всю ночь таскать чьюто кифару. Смирившись с положением дел, я позволил выгнать себя в коридор. Я бы хотел посмотреть на Криспа, но выбрать подходящее время — это решающая часть моей работы. Сейчас, когда его любимые гости чавкали за столами, было не время привлекать внимание большой шишки к моему императорскому заданию.

Я снова заглянул в гостиную, но уже начали подавать закуски. Хотя там оставалось одно или два свободных места, они находились рядом с мужчинами, у которых был неприветливый вид, или с женщинами с толстыми пальцами и искусственными волосами. Я уклонился от стопки подносов с украшенным цикорным салатом, которые несли слуги, потом протиснулся через представителей низших сословий, пока, наконец, с облегчением не плюхнулся между Сильвией и Петронием.

— Опасайся клецок из мидий! — посоветовала Сильвия, не соизволив даже поздороваться со мной. — Луций видел, что еще полчаса назад они были сырыми. — Она разделяла взгляды моей матери на то, как подавать пищу. И я не удивился, когда узнал, что Сильвия послала нашего друга на кухню даже здесь. — На центральном столе есть страус, но нам не хватит…

— Тогда что же здесь будет, Луций? — весело спросил я. Я знал, что его звали Луций, хотя я называл его так только в том случае, если мы были неимоверно пьяны. — Один из тех пиров, где умный шефповар готовит тонну лосося, который производит впечатление, что это сорок разных кусочков мяса?

Петро хихикнул, прежде чем открыть свой рот и положить туда колимбадианских оливок. Они были потрясающими — эти огромные плоды из Анконы плавали в амфоре с маслом и травами, пока не приобрели аромат, который вы никогда не найдете в маленьком, крепком, просоленном халмадианском сорте, что обычно едят люди.

Петроний уверял меня, что они за этот вечер поймали столько морских окуней и омаров, что уровень воды в заливе упал на два дюйма. Два занудных кутилы из Кампании хвастались байскими устрицами; мы молча наблюдали и оба вспоминали устриц, которых вылавливали в Британии из холодного грязного канала между Рутупией и Танетом, и их мрачных братьев с северных берегов дельты Темзы… Поморщившись, Петро принялся за вино. Мне оно казалось приятным, но я видел, что мой друг относился к нему с презрением. Пока меня не было в Оплонтисе, он попробовал местные вина высшего качества и теперь, чтобы проучить меня, восторгался игристыми белыми и крепкими молодыми красными, а я тем временем принялся за закуски, жалея, что покинул его компанию.

Я действительно скучал по Петро. Эта нахлынувшая печаль напомнила мне, что у меня есть дела. И чем скорее я их сделаю, тем скорее смогу сбежать из Геркуланума обратно к моим друзьям…

Если слуги надеялись уйти пораньше, то их надежды не оправдались. Гости рассчитывали на долгий вечер. Плебеи вели себя осторожно, а сенаторы и всадники со своими дамами навалились на кушанья, съедая в два раза больше, чем дома, поскольку это было бесплатно. Должно быть, шум и запахи жгучих винных соусов распространялись на расстояние трех миль. Рабов, разносивших напитки, заносило на мокрых стопах босых ног, когда они бегали вокруг и доливали вино, только и успевая разогревать его и отмерять специи. Не было сомнения, что Крисп получил то, чего хотел. Это было одно из тех ужасных массовых мероприятий, которое потом всем запомнится как прекрасное времяпрепровождение.

Через пару часов прибыла испанская танцевальная труппа. У нас, сидевших вокруг дальнего стола, значительно поднялось настроение, когда в поле зрения показались главные блюда. Официанты проявляли максимум энергии и добродушие, но оказалось нелегко накормить такую толпу, и кроме того, как обычно, присутствовали несносные женщины, которые заказывали телячьи медальоны с фенхелевым соусом — без фенхеля, пожалуйста!

Я думал, что танцоров пригласили для того, чтобы развлекать больших шишек в триклинии, у которых была своя шустрая армия резчиков и носильщиков под руководством хитрого управляющего. Естественно, когда я пошел спросить у крылатых кентавров, как идут дела, большая серебряная тарелка с одной несчастной коричной грушей как раз выходила после подачи десерта, когда ворвался настольный поднос с чашами для омовения пальцев. Я услышал, как яростно защелкали испанские кастаньеты, а один из певцов без голоса, но с отличной показной напыщенностью, громко выражал страдание в диком испанском стиле. Сквозь ворота я мельком увидел горячую девушку с черноголубыми волосами до пола, на которой была надета очень малая часть ее гардероба. Танцовщица принимала такие позы, которые выставляли ее обнаженность самым привлекательным образом. Я так засмотрелся на нее, что забыл, что искал Криспа. Слуги шастали мимо меня под обилием свежих фруктов, часть из которых была настолько экзотической, что я точно не знал, как они назывались. Потом дверь захлопнулась, и меня снова прогнали.

Я бросился назад и шепотом рассказал Петро о танцовщице; он присвистнул, позавидовав такому преимуществу моей работы.

Сильвия взяла для меня порцию главного блюда. Мне удалось запихать в себя приправленное имбирем крыло утки, салат и несколько кусочков жареной свинины в сливах, а потом я поспешно вернулся к триклинию. Все произошло быстрее, чем мне хотелось. Хозяин и большая часть его личной компании разбрелись. Две женщины с украшениями разговаривали о своих детях, не обращая внимания на мужчину помоложе, перед которым другая танцовщица с поразительными мускулами на животе величественно выписывала спирали.

Судя по основательному подходу к организации обслуживания гостей, я полагал, что Крисп сейчас перешел к серьезному светскому общению. Старался понравиться, как называла это Елена Юстина. Побывав на его ужине, люди станут даже лучше к нему относиться, если увидят, как старательно он демонстрировал восхищение их вкусом в одежде и спрашивал о карьере их старших сыновей. Хозяин бродил вокруг, помогая самому себе; Ауфидий Крисп решительно умел пускать пыль в глаза.

Я вышел и начал осматривать приемные, прося раскрасневшихся слуг указать на Криспа, если он был в поле зрения. Раб, разбрызгивавший духи, отправил меня посмотреть, нет ли его во внутреннем перистиле, но мне не повезло.

Я никого там не нашел — за исключением спокойной одинокой женщины на каменной скамейке, у которой был такой вид, словно она когото ждала. Молодая девушка в облегающем платье и почти без украшений, с красивыми темными волосами, заколотыми под круглой золотой сеточкой…

Это ее дело, раз она смогла найти себе развлечение. Я не собирался вмешиваться и портить ее свидание. Единственная причина, по которой я остался там, это появившийся мужчина. Он определенно думал, что там она ждала его, и я думал точно так же. Поэтому остановился, чтобы посмотреть, кто это.

Я его не знал. Однако, поняв это, я все равно остался, потому что Елена Юстина производила такое впечатление, что и она тоже его не знала.

L

Он появился из кустов гибискуса, словно был способен сделать чтото такое, о чем молодой, хорошо воспитанной женщине лучше не знать. Мужчина был достаточно пьян, чтобы встретить Елену как чудесную находку, однако недостаточно для того, чтобы его оттолкнуло ее ледяное отношение. Я полагал, что девушка сама сможет с этим справиться; этот шатающийся распутник представлял угрозу обществу не больше, чем М. Дидий Фалько, ужасно ласковый, — и мне тоже обычно доставалось несколько оскорблений.

Этот сад был украшен в простом загородном стиле. Я стоял, крепко прислонившись к колонне, которая была выкрашена темными диагональными полосами. Сейчас уже смеркалось, так что никто из них меня не заметил. Мужчина сказал чтото, чего я не расслышал, но я уловил ответ: «Нет; я сижу одна, потому что так хочу!»

Шатаясь, мужчина подошел ближе, чересчур важничая. Елене следовало бы сразу скрыться среди людей, но она была упряма, и, возможно, парень, с которым она на самом деле планировала встретиться в саду, стоил некоторого риска. Пьяный снова заговорил, а девушка настойчиво повторяла: «Нет. Я бы хотела, чтобы вы ушли!»

Он засмеялся. Я так и думал.

Потом Елена встала. Бледная мягкая ткань ее платья колыхалась, держась на брошках на плечах, и пыталась лечь ровно — подчеркивая те места, где девушка, скрывавшаяся под ней, таковой не была.

— Ради Юпитера! — Ее резкое недовольство сразу же привело меня в чувство — но парень был слишком пьян. — У меня болит голова, — яростно говорила Елена, — у меня болит сердце; от шума у меня началось головокружение, а от еды тошнит! Я сидела в одиночестве, потому что здесь нет никого, с кем я хотела бы быть — и уж особенно не с вами!

Елена попыталась уйти, но недооценила ситуацию. Я уже рванул вперед, когда он схватил ее за руку. Пьяный или нет, но он действовал быстро: второй рукой зверски залез ей под платье, в тот момент, когда я с ревом перепрыгнул через невысокую часть стены, соединявшую каменные колонны и покрывавшую землю между нами. Потом я обеими руками схватил его за плечи и оттащил назад.

Последовал удар головами, одна из которых была моей. Этот человек обладал довольно атлетическим телосложением, и, неожиданно ощутив прилив энергии, он нанес мне несколько ударов. Корень имбиря вызывал у меня легкую отрыжку, хотя я был слишком зол, чтобы чувствовать чтото еще. В тот момент, когда точность моего противника стала ослабевать, я напал на него и продемонстрировал свое неодобрение серией безжалостных ударов по тем частям его тела, по которым мой тренер советовал мне никогда не бить. После этого я зажал его голову под одним локтем и потащил его к большому водоему, где поток воды из фонтана ворвался прямо ему в легкие.

Пока пьяный был еще жив, Елена шепотом предупредила:

— Перестань, Фалько; ты убиваешь человека!

Поэтому я опустил его в воду еще пару раз, потом перестал.

Я вытолкнул парня через колоннаду в коридор, где придал ему ускорение, ударив своей выходной сандалией в поясницу. Он полетел головой вперед. Я подождал, когда этот человек начнет подниматься на ноги, потом подошел к Елене.

— Зачем ты здесь прятался? — обвинила она меня в качестве благодарности.

— Совпадение.

— Не шпионь за мной!

— И не надейся, что я позволю, чтобы на тебя напали!

Она сидела на краю фонтана, оборонительно обняв себя руками. Я протянул руку к ее щеке, но она отпрянула от еще одной мужской атаки; я отступился. Через мгновение девушка перестала трястись.

— Если ты все еще хочешь посидеть в саду, то я буду тебя охранять.

— Тебе больно? — спросила она, проигнорировав мои слова.

— Не так сильно, как ему. — Елена нахмурилась. — Ты расстроилась изза него; тебе нужна была компания. — Она воскликнула; я закусил губу. — Прости, я сказал глупость. Я слышал, что ты говорила…

Потом Елена Юстина прошептала чтото похожее на мое имя, схватила руку, от которой она раньше отпрянула, и зарылась лицом в мою ладонь.

— Марк, Марк, я просто хотела посидеть гденибудь в тишине, чтобы можно было подумать.

— О чем?

— Все, что я делаю, похоже, оказывается неправильным. Все, чего я хочу, становится невозможным…

Когда я собирался чтонибудь ответить на это, она внезапно посмотрела на меня.

— Я прошу у тебя прощения… — Все еще держа мою руку, так что я не мог ее забрать, она спросила своим обычным важным голосом, словно больше ничего не произошло: — Как у тебя дела с Криспом? Ты уже с ним говорил?

Я признался, что еще не нашел его. Так знатная молодая девушка спрыгнула с фонтана и решила, что ей лучше пойти и помочь. Я упомянул о том, что я внимателен, тверд и хорош в своей работе — и так далее. Прежде чем успел перейти к части о том, как я ненавижу, когда меня контролируют, Елена поспешно вывела меня из сада и пошла со мной, хотел я того или нет.

LI

Мне не следовало этого допускать. Ее отец не одобрил бы то, что его цветочек гдето слоняется, а мою работу лучше выполнять одному.

С другой стороны, Елена Юстина, казалось, всегда искала убедительный повод, чтобы игнорировать общественные устои, и когда мы прочесывали огромные приемные, я определенно сэкономил время, имея с собой человека, который мог узнать мужчину, которого я искал. Или на самом деле нет; потому что Криспа нигде не было.

— Он друг семьи?

— Нет; мой отец почти его не знает. Но Пертинакс знал. Когда мы были женаты, он несколько раз приходил на ужин… — Никаких сомнений, палтус в тмине.

Когда мы вышли на улицу в просторные строгие сады, которые простирались за пределы центральной части дома, рука Елены скользнула в мою ладонь. Я уже видел ее такой раньше. Елена ненавидела толпу. Чем больше было народу, тем сильнее она изолировалась от окружающих. Вот почему девушка держалась за меня; я все еще был для нее опасным человеком, но у меня было доброе лицо.

— Хм, — задумался я, когда мы стояли в самом конце сада среди благоухающих роз, оглянувшись на изумительные колонны огромной приемной. — Эта работа была бы приятной, если бы у нас было время получать от нее удовольствие… — Я наклонил свой венок под более обходительным углом, но Елена сурово ответила:

— У нас нет времени!

Она снова утащила меня в дом, и мы начали осматривать комнаты поменьше. Когда мы проходили через большой атрий, мимо нас шел один из сенаторов, ужинавший в триклинии. Они с женой уже уезжали с приема. Он кивнул на прощание Елене, а на меня бросил такой хмурый взгляд, словно я был всего лишь какимнибудь низким плебейским распутником, каких обвивают сенаторские дочери на подобных вечеринках.

— Это Фабий Непот, — вполголоса сказала мне Елена, даже не подумав забрать у меня свою руку, чтобы хотя бы просто уберечь старика от высокого давления. — Очень влиятелен в Сенате. Он пожилой и консервативный; не склонен играть…

— Смотрит так, будто мы можем подумать, что он один из потенциальных предателей, который, не получив должного впечатления, рано уходит домой!

Вдохновленные, мы поспешили в приемную поменьше, которая была украшена изображениями коринфских колонн, театральными масками, павлином, чтобы удовлетворить вкусу большинства, и возвышающимся дельфийским сосудом на трех ножках, чтобы добавить немного культуры для всех остальных. Крайне серьезный мужчина с бородой говорил о философии. Казалось, что он сам себе верил. Люди, которые удостоились чести услышать его выдуманную диссертацию, похоже, думали, что тоже поверят ему, — только природа не дала им необходимых средств, чтобы поймать его волну.

Я слышал его слова. Они показались мне ерундой.

Когда мы снова заглянули в триклиний, там сидела печальная Эмилия Фауста наедине с собой, перебирая струны кифары. Мы вышли, пока она нас не заметила, вместе безжалостно хихикая. Далее мы обнаружили длинный коридор с каменными скамейками для ожидающих клиентов, где стояли брат Фаусты и группа одинаково аккуратно постриженных аристократов с чашами вина, наблюдавших, как молодые слуги играют в кости на полу. Руф удивился, увидев нас, но не предпринял никаких попыток позвать Елену, так что я помахал ему, и мы поспешили дальше.

Казалось, Елена была не в том настроении, чтобы спокойно вернуться к нему. Сейчас ее дух был на подъеме. Она энергично шла впереди меня, распахивая двойные двери и быстро оглядывая присутствующих, словно и не замечала сквернословия пьяных или двигающихся человеческих парочек, которые сплелись с целью получения удовольствия. Как я тогда заметил, это был не тот пир, куда можно было бы взять с собой тетушку Фебу.

— Думаю, тетушка бы с этим справилась, — не согласилась Елена. Если говорить о моей собственной тетушке Фебе, то она, возможно, была права. — Но будем молиться, чтобы твоя мама никогда не узнала, что ты сюда приходил!

— Я скажу, что это ты меня привела… — внезапно улыбнулся я. Я заметил в ее внешности приятную перемену. — Ты вымыла волосы!

— Много раз! — призналась Елена. Потом она покраснела.

В одной из колоннад музыканты, приехавшие с испанскими танцовщицами, теперь бренчали и играли на флейтах для собственного удовольствия — примерно раз в шесть лучше, чем они играли для девушек.

Тем вечером фонтанам не везло. У одного из них в маленьком атрии с четырьмя колоннами мы увидели другого сенатора из триклиния, распластавшегося между двумя рабами, пока его невероятно, до беспамятства тошнило.

— Я не знаю, как его зовут, — сказала мне Елена. — Он много выпил. Это командующий мизенским флотом… — Пока он висел между рабами, мы некоторое время наблюдали за ним, наслаждаясь полнейшей недееспособностью командующего флотом.

После получаса безуспешных поисков мы оба остановились, досадно нахмурившись.

— О, это безнадежно!

— Не сдавайся; я его тебе найду… — Та часть меня, которая хотела фыркнуть, что я сам его найду, с радостью отступила перед второй частью, охваченной откровенной страстью. Когда у Елены Юстины от решимости горели глаза, она была восхитительна…

— Прекрати, Фалько!

— Что?

— Прекрати смотреть на меня так, — прорычала она сквозь зубы, — что у меня пальцы на ногах подгибаются!

— Когда я смотрю на тебя, то подругому не могу!

— Такое чувство, что ты собирался затащить меня в кусты…

— Я знаю места получше, — сказал я.

И потащил ее к пустой кушетке.

Как только я, наконецто, с удовлетворением обнял Елену, мне под ноги упал надоедливый пучок. Я приземлился на кушетку в грациозной позе, в которой любила видеть меня богиня судьбы — лицом вниз.

— Конечно! — воскликнула Елена. — У него отдельная комната! Я должна была об этом подумать!

— Что? Я чтото пропустил?

— Скорее, Фалько! Вставай и расправляй свой венок!

Две минуты спустя Елена снова привела меня в атрий, где она твердо по указаниям управляющего вычислила комнату для переодевания его господина. Через три минуты мы уже стояли в спальне с темнокрасным потолком, как раз в той части дома, что была обращена к морю.

Через пять минут после того, как мы вошли в его будуар, я узнал две вещи. Ауфидий Крисп носил костюм, который совершенно ясно выражал его амбиции: его парадное одеяние было густо выкрашено экстрактом тысячи морских раковин из Тира до насыщенного пурпурного оттенка, который, по мнению императоров, лучше всего подходил к цвету лица. Второе. Ему повезло больше, чем мне: когда мы вошли, на его кровати лежала связанной самая хорошенькая из танцовщиц. Ее роза была у него за ухом, а половина груди — у него во рту, пока он усердно бил в ее испанский тамбурин с захватывающей энергичностью.

Я подождал, пока он закончит. В моем деле вежливость всегда вознаграждается.

LII

Танцовщица проскочила мимо нас, унося свою розу, чтобы снова использовать ее гденибудь еще. По всей видимости, для нее это было быстро и привычно.

— Прошу прощения, сенатор; я отвлек вас от процесса?

— Честно говоря, нет!

Елена Юстина быстро села на стул, выпрямившись сильнее, чем обычно. Она могла бы подождать снаружи, хотя я был рад, что она осталась посмотреть, как я справлюсь. Крисп взглянул на нее без особого интереса, потом устроился в кресле, расправил свои пурпурные складки, снова просунул голову через лавровый венок, и уделил внимание мне.

— Сенатор! Я бы поблагодарил вас за приглашение на этот совершенно особенный пир, но я пришел с Эмилией Фаустой, так что «приглашение» — это не совсем то слово! — Он слегка улыбнулся.

Криспу было около пятидесяти пяти, но он обладал неутомимым мальчишеским взглядом. У него было смуглое лицо со слегка тяжелыми, но красивыми чертами, а также прекрасный ряд ровных зубов, которые, казалось, он отбеливал порошком из рога. Мужчина показывал их при любой возможности, чтобы подчеркнуть, какие это потрясающие зубы, и как их у него все еще много. Под венком, который он носил с таким видом, словно в нем родился, я заметил, как аккуратно парикмахер уложил ему волосы. Возможно, в тот же день, судя по жирному запаху галльской помады, который наполнял комнату.

— Что я могу для вас сделать, молодой человек? Вопервых, кто ты?

— Марк Дидий Фалько.

Он задумчиво подпер подбородок.

— Ты тот Фалько, который отправил домой моего друга Мения Целера с разноцветными синяками и болью в животе?

— Возможно. А может, ваш Целер просто поел плохих устриц и врезался в стенку… Я личный осведомитель. И один из посыльных, кто пытался доставить вам письмо от Веспасиана.

Когда он напрягся в кресле, атмосфера накалилась.

«Ты мне не нравишься, Фалько! Разве это не то, что я должен сказать? Тогда ответь чтонибудь типа: Все в порядке, сенатор; ваше мнение не так много значит для меня!» Тут я увидел, что это будет совсем не то, что убеждать верховного жреца Гордиана; Крисп собирался получить от нашего разговора настоящее удовольствие.

— Полагаю, вы сейчас вышвырнете меня отсюда, сенатор?

— Почему? — Он рассматривал меня с некоторым интересом. — Я понял, что ты осведомитель! Какие качества для этого требуются?

— О, рассудительность, предусмотрительность, конструктивные идеи, умение брать на себя ответственность, надежность под давлением — а также умение сбрасывать мусор в канализацию, прежде чем он привлечет общественное внимание.

— Почти те же, что и для управляющего! — вздохнул он. — Фалько, с какой целью ты здесь?

— Выяснить, в чем вы замешаны — что более или менее очевидно!

— О, правда?

— Существует множество государственных должностей, на которые вы могли бы претендовать. Для всех нужна поддержка императора — всех, кроме одной.

— Какое шокирующее предположение! — весело сказал Крисп.

— Простите — но у меня вообще шокирующая работа.

— Возможно, мне следует предложить тебе работу получше? — попробовал он, хотя со скрытым юмором в голосе, словно смеялся над собственной попыткой.

— Я всегда открыт для предложений, — сказал я, не глядя на Елену. Крисп снова улыбнулся мне, хотя я не заметил, чтобы посыпались какиенибудь грандиозные предложения.

— Ладно, Фалько! Я знаю, что Флавий Веспасиан подсунул Гордиану; что он предлагает мне? — То, что Крисп называл императора так, словно он все еще был обычным гражданином, четко выражало его неуважение.

— Как вы узнали о Гордиане, сенатор?

— По одной вещи: если венок, который сейчас на тебе, ты получил сегодня вечером у меня, то он пришел в той партии, которую я перевозил вдоль побережья из Пестума.

— Пестум, а! А кто еще, кроме разговорчивого продавца венков, распространяет слухи, что Гордиан собирается в Пестум?

Изза моего настойчивого возвращения к вопросу я заметил, как вспыхнули глаза Криспа, которые были достаточно карими, чтобы соблазнять женщин, хотя располагались слишком близко друг к другу, чтобы быть классически правильными.

— Он сам мне рассказал. Он написал мне о смерти его брата… — Крисп замолчал.

— Чтобы предупредить вас! — Барнаб.

— Чтобы предупредить меня, — мягко согласился он. — Ты пришел, чтобы сделать то же самое?

— Частично, сенатор; и чтобы поговорить.

— О чем? — взорвался он пренебрежительным тоном. Я вспомнил, что Криспу принадлежала половина Лация, вдобавок к его дорогому парадному наряду и изящному кораблю. — У Веспасиана нет денег. У него никогда не было денег; этим он и знаменит! Известно, что в течение всей своей государственной карьеры он был по уши в долгах. Будучи правителем Африки — самый благодатный пост в империи — он так катастрофически растратил все средства, что ему пришлось торговать александрийской сырой рыбой… Сколько он тебе платит, Фалько?

— Мало! — улыбнулся я.

— Тогда почему ты его поддерживаешь? — промурлыкал Крисп. Мне показалось, с ним легко разговаривать, возможно, потому что я считал, что его трудно обидеть.

— Я не особо его поддерживаю, сенатор. Хотя это правда, что я предпочел бы видеть во главе Рима человека, которому когдато приходилось задавать своему счетоводу хитрые вопросы, прежде чем управляющий смог оплатить счет мясника, чем какогонибудь сумасшедшего, как Нерон, который вырос, считая себя сыном и внуком богов, и думал, что ношение пурпура дает ему полную власть потакать своему тщеславию, казнить понастоящему талантливых людей, разорять казну, сжигать половину Рима — и заставлять зрителей за их же деньги проводить в театрах все дни напролет!

Крисп смеялся. Я и не надеялся, что он мне понравится. Я начинал понимать, почему все говорили мне, что он опасен; известные люди, которые смеются над твоими шутками, опаснее самого страшного преступника.

— Я никогда не пою на публике! — любезно уверил меня Крисп. — Достойный римлянин берет на работу профессионалов… Видишь ли, с моей точки зрения, — объяснял он, медленно убеждая меня, — после смерти Нерона мы видели Гальбу, Отона, Вителлия, Веспасиана, не говоря уже о многочисленных претендентах, кому даже не удалось пристроить на трон свой зад. И единственное, что делало каждого из них лучше других — например, лучше меня! — это то, что им просто повезло, поскольку в то время они занимали государственные посты, имевшие вооруженную поддержку. Отон склонил на свою сторону Преторианскую гвардию, в то время как все остальные оставались в провинциях, где легионы, которыми они командовали, были вынуждены превозносить их собственного правителя до небес. Так что если бы у меня была возможность находиться в Палестине в «год четырех императоров»…

Крисп замолчал. И улыбнулся. И разумно оставил недосказанными какиелибо заявления о государственной измене.

— Я прав, Фалько?

— Да, сенатор, — что касается одного вопроса.

— Какого? — спросил он, все еще крайне любезно.

— Того, где ваш политический ум — который кажется вполне здравым — должен подсказать вам то, что приходится признать нам всем: этот жестокий круг событий достиг своего естественного завершения. Рим, и Италия, и империя истощены гражданской войной. С согласия общества, Веспасиан — это кандидат, который победил. Так что хотел ли ктонибудь еще теоретически бросить ему вызов, на практике это больше не имеет значения. Со всем должным уважением к вам, сенатор! — заявил я.

На этом Ауфидий Крисп поднялся, чтобы налить себе вина которое стояло на столе. Я отказался. Он налил Елене, не спросив ее.

— Это не та женщина, с которой ты пришел! — сатирически сказал он мне.

— Нет, сенатор. Эта великодушная девушка согласилась помочь мне найти вас. Она хорошо играет в жмурки.

Елена Юстина, которая до этого момента ничего не говорила, отставила нетронутую чашу с вином.

— Девушка, с которой пришел Дидий Фалько, моя подруга. Я никогда не расскажу Фаусте о нашем разговоре, но я очень беспокоюсь о ваших намерениях в отношении ее.

Казалось, Криспа поразила эта женская инициатива, но вскоре ему удалось ответить с такой же откровенностью, которую он продемонстрировал мне:

— Возможно, заманчиво будет пересмотреть мое отношение!

— Это я вижу! Гипотетически, конечно, — продолжала Елена.

— Конечно! — насмешливо перебил он обходительным тоном.

— Мужчина, имеющий виды на Палатин, мог бы задуматься над тем, что Эмилия Фауста родом из хорошей семьи, среди ее предков был консул, а ее брат обещает удвоить доброе имя. Ее лицо смотрелось бы достойно на оборотной стороне серебряного динария; она довольно молода, чтобы произвести на свет целую династию, достаточно преданна, чтобы предотвратить любой скандал…

— Слишком преданна! — воскликнул Крисп.

— В этом ваша проблема? — вмешался я.

— Была. Конечно, и сейчас тоже.

— Зачем вы пригласили ее ужинать вместе с вами? — донимала его Елена.

— Потому что я не видел причины унижать эту девушку. Если вы ее подруга, то постарайтесь объяснить ей, что я мог бы жениться ради политики — но если бы не было такой напористости с ее стороны и полного ее отсутствия с моей. — Он сдержался, чтобы не вздрогнуть, но только на мгновение. — Наш брак стал бы катастрофой. Ради нее самой брат Эмилии Фаусты должен отдать ее комунибудь другому…

— Это было бы крайне несправедливо по отношению к другому бедняге. — Елена откровенно считала Криспа эгоистом. Может, он им и был; может, ему следовало попробовать — и потопить их обоих в семейных страданиях, как поступил бы любой другой. — Что вы будете делать? — тихо спросила девушка.

— В конце приема отвезу ее домой в Геркуланум на своем корабле. Любезно скажу ей наедине, что не могу связывать ее. Не беспокойтесь. Она не расстроится; она мне не поверит; да и раньше никогда не верила.

Его бойкость закрыла тему, хотя никто из нас не возражал ее закончить. Нас всех смутило незавидное положение Эмилии Фаусты.

Я поднялся со стула и достал из туники письмо, которое носил столько недель. Крисп улыбнулся, заметно расслабившись.

— Любовное письмо Веспасиана?

— Оно самое. — Я отдал его. — Прочитаете его, сенатор?

— Возможно.

— Он хочет, чтобы я привез от вас ответ.

— Логично.

— Вам, наверное, понадобится время, чтобы подумать об этом…

— Либо ответа не будет совсем, либо я сообщу тебе сегодня.

— Спасибо, сенатор. Тогда, если можно, я подожду в колоннаде на улице.

— Конечно.

Крисп поделовому относился к подобным вещам. У этого человека был талант. Говоря о проблеме Фаусты, он показал, что обладал сочувствием, а это встречалось редко. Также у него были здравый смысл, хорошее чувство юмора, организаторские способности и четкий стиль. Он был вполне прав; достоин Флавиев. У семьи Веспасиана за плечами были годы государственной службы, однако эти люди все еще казались недалекими и простоватыми там, где этот городской привлекательный персонаж никогда бы таким не стал.

Он мне нравился. Главным образом потому, что, в сущности, не давал воспринимать себя всерьез.

— Я хочу спросить тебя еще об одном, Фалько.

— Спрашивайте.

— Нет, — сказал Ауфидий Крисп, холодно взглянув на Елену. — Я спрошу, когда эта девушка выйдет.

LIII

Елена Юстина бросила на нас обоих пренебрежительный взгляд, потом выскочила из комнаты — как девушкатанцовщица, только более агрессивно и без розы.

— Ненавидит секреты, — извинился я.

— Ты ухаживаешь за ней? — Его глаза сузились в том полусерьезном взгляде, которым он пользовался, забавляясь тем, что манипулировал людьми. — Возможно, я могу все устроить…

— Чудесное предложение, но девушка не посмотрит на меня!

Он улыбнулся.

— Фалько, ты странный тип для роли посланника императорского дворца! Если Флавий Веспасиан написал лично мне, то зачем посылать еще и тебя?

— Он берет на работу профессионалов! О чем вы хотели меня спросить? И почему не в присутствии девушки?

— Это касается ее мужа…

— Бывшего мужа, — поправил я.

— Пертинакс Марцелл; развелся с ней, как ты сказал… Что тебе известно о Пертинаксе?

— Высокие амбиции и недалекий ум.

— Не твой тип? Недавно я видел сообщение о его смерти, — прошептал Крисп, задумчиво посмотрев на меня.

— Да.

— Это так?

— Ну, вы же видели сообщение!

Он уставился на меня, словно я сказал нечто такое, что могло быть неправдой.

— Пертинакс участвовал в деле, о котором я коечто знаю, Фалько. — Роль самого Криспа в заговоре так и не была доказана, и вряд ли я ожидал, что он в чемто сознается. — Некоторые люди собрали существенные средства — мне интересно, у кого они сейчас?

— Государственная тайна, сенатор.

— Это значит, что ты не знаешь или не скажешь?

— Одно или другое. Сначала вы скажите, — прямолинейно спросил я, — зачем вам это знать?

Крисп засмеялся.

— Да ладно!

— Простите меня, сенатор; но у меня есть дела получше, чем сидеть на стуле под лучами солнца и ждать у моря погоды. Давайте начистоту! Деньги тайно хранил на складе со специями человек, который, по всей видимости, исчез — дядя Елены Юстины.

— Неправда! — протестовал Крисп. — Он мертв, Фалько.

— Правда? — Мой голос заскрипел, как только я снова почувствовал тот запах разлагающегося тела, которое я сбросил в канализацию.

— Не нужно играть. Я знаю, что он мертв. Этот мужчина носил кольцо; ужасный огромный изумруд, довольно безвкусный. — Даже на свой банкет Крисп не надел украшений, за исключением одной плоской печатки с ониксом, хорошего качества, но скромной. — Он никогда его не снимал. Но я видел эту вещь, Фалько, мне показывали ее сегодня вечером, здесь.

Я не сомневался. Крисп говорил об одном из колец, которые Юлий Фронтин, глава преторианцев, стащил с распухших пальцев трупа со склада. Камея, которую я потерял.

Значит, пока мы были в Риме, Барнаб нашел ее. И, должно быть, Барнаб этим вечером был в Оплонтисе.

Быстро соображая, я понял, что Крисп все еще надеялся присвоить себе ту кучу слитков, которую собрали заговорщики, и намеревался использовать ее в собственных дальнейших целях. Половины Лация и сказочного корабля, наверное, недостаточно, чтобы обеспечить расположение всех провинций, сената, Преторианской гвардии и оживленной толпы на форуме…

В надежде убедить его отказаться от своих планов, я огласил то, о чем подозревал:

— Курций Гордиан хотел предупредить вас, что вольноотпущенник Пертинакса Барнаб превратился в вольнонаемного убийцу. Он был здесь сегодня, не так ли?

— Да, был.

— Что ему нужно? — спросил я, стараясь голосом не выдать эмоций. — Пытался втянуть вас в качестве мецената в это его торговое дельце?

— Мне кажется, ты не понял меня, Фалько, — заметил Крисп в своей любезной милой манере.

Он посмотрел на меня. Я оставил эту тему, как дурак, который случайно нашел разгадку, но не понимает ее значения.

Я не понимал ее, это правда. Но я никогда не был дилетантом, для которого собственные сомнения станут поводом сдаться.

Я начал подозревать, что какое бы место ни занимал ввоз зерна в этой головоломке, Ауфидий Крисп имел к этому какоето отношение. Интересно, сделал ли он, и, возможно, Пертинакс перед смертью какойнибудь личный вклад в первоначальный заговор — добавил ли дополнительную хитрость, свою собственную? Действительно ли Крисп до сих пор надеялся добиться цели? Правда ли Барнаб приходил сегодня с желанием воскресить тот план, который был у мошенника Криспа с его господином? И неужели искренний, готовый помочь, честный посредник Крисп потом решил, что лучше пусть Барнаб расскажет мне историю своей жизни в какойнибудь сырой тюремной камере?

— Вы знаете, что Барнаба сейчас разыскивают за убийство Лонгина? Вы выдаете его, сенатор?

Я знал, что под маской вежливости Ауфидий Крисп был опасным человеком и, как большинство таких, мог так же быстро устранить любые трудности среди своих союзников, как и уничтожить противника. На самом деле, даже быстрее.

— Поищи в вилле Марцелла, — предложил он без всякой задней мысли.

— Я так и думал! У меня не было оснований обыскивать то место, но если это уверенная подсказка, то я смогу взять вольноотпущенника…

— Мои подсказки всегда уверенные, — посвоему элегантно и легко улыбнулся Ауфидий. Потом его смуглое лицо стало более серьезным. — Хотя думаю, Фалько, ты должен быть готов к неожиданностям!

Крисп закончил разговор. Он держал неоткрытое письмо Веспасиана, и я горел желанием оставить его одного, чтобы он мог прочитать этот древний лист папируса, пока не потускнели чернила и его не прогрызли жуки. Я открыл дверную задвижку и остановился.

— Что касается вашего друга Мения Целера. Я ударил его, потому что он приставал к девушке.

— Таков Мений! — пожал плечами Крисп. — Он не хотел ее обидеть.

— Скажите это девушке! — резко ответил я.

Крисп удивился.

— Дочери Камилла? Она выглядела…

— Безупречно; она всегда так выглядит.

— Это официальная жалоба?

— Нет, — терпеливо проворчал я. — Я просто объяснил, почему я ударил вашего дорогого друга!

— Так какое ты имеешь к этому отношение, Фалько?

Я не мог объяснить.

Крисп был умным, успешным коммерсантом. В соперничестве с Флавиями я мог бы легко поддержать его. Но я знал, что безжалостный старомодный Веспасиан, который был согласен со мной в том, что женщин нужно затаскивать в постель только с их радостного согласия, неодобрительно смотрел бы на пьяного Мения и его так называемые безобидные выходки. Я выяснил, что мужчины, которые разделяли мои взгляды на женщин, были самыми успешными в политике. Это означало, что Ауфидий Крисп только что потерял мой голос.

Не было смысла дальше продолжать разговор; я вышел.

LIV

Елена исчезла. Я хотел найти ее, но сказал Ауфидию Криспу, что буду ждать в колоннаде.

Без какойлибо особой причины я пошел прогуляться вдоль веранды, которая находилась подальше от основной части дома. Я остановился только тогда, когда до меня перестали доноситься человеческие звуки. Там в тени светило лишь несколько отдельных ламп.

Я стоял в тишине и слушал, как морская вода, ударяясь о причал, врывалась в залив. Из того, что Крисп назвал меня странным для роли посланника, я понял, что хотя он во время нашей беседы казался вполне благожелательным, этот человек презирал меня. Поскольку Веспасиан взял меня на работу, Крисп презирал и его.

Мне стало слишком тяжело осознавать, что я неспособен повлиять на Криспа. Я потерял всю веру в себя. Мне нужен был друг, который меня утешит, но сейчас, когда Елена ушла, я был совсем одинок.

Вдалеке послышались резкие шаги. Из комнаты появился Крисп. Он стоял перед главным зданием; я находился в одном крыле, с противоположной от моря стороны. Я видел его, но Крисп был слишком далеко, и я не успел догнать его, когда он уходил.

Я мог бы окликнуть сенатора. Не было смысла. Он даже не пробовал поискать меня. Крисп принял свое решение: Веспасиан не получит ответа на свое письмо. Я подумал, что этого человека можно заставить отказаться от цели; но если так, то очевидно, посланником, который справится с этой хитрой задачей, буду не я.

Я никогда так легко не сдавался. Я отправился за ним.

За время моего отсутствия в доме воцарился еще больший беспорядок. Я не нашел ни одного человека в трезвом уме, чтобы спросить, в какую сторону направился Крисп. Подумав, что он, наверное, пошел забрать Эмилию Фаусту, я вернулся в триклиний, где видел ее в последний раз. Она сидела там, все еще с одиноким видом; Криспа не было.

На этот раз Фауста меня заметила.

— Дидий Фалько!

— Госпожа… — Я перешагнул лежащие фигуры нескольких молодых людей, которые этим вечером веселились больше, чем могли выдержать их аристократические тела. — Ты не видела Криспа?

— В последнее время нет, — призналась Фауста, пристально посмотрев на меня, что выдавало ее подозрения относительно танцовщиц. Сам чувствуя себя неудачником, я присел, чтобы пообщаться с ней. — Ты выглядишь расстроенным, Фалько!

— Так и есть! — Я уперся локтями на колени, потирая глаза. — Я заслужил отдых; я хочу домой; мне нужна любящая женщина, которая уложит меня в постель с чашкой молока!

Фауста засмеялась.

— С мускатным орехом или корицей? Молоко?

Я тоже неохотно засмеялся.

— Наверное, с мускатным орехом.

— О, да. Корица становится зернистой, если загустеет… — У нас не было ничего общего. Шутки иссякли.

— Ты не видела Елену Юстину? — Я беспокоился. Я хотел посоветоваться с Еленой о том, что случилось после ее ухода.

— О, Елена ушла с моим братом. У них там чтото слишком личное, чтобы делать это при свидетелях! — игривым тоном предупредила меня Фауста, когда я собирался встать. У меня в горле вырос ком; я старался не обращать на него внимания. Сестра магистрата улыбнулась мне так вкрадчиво, что мне показалось, словно она голодный морской анемон, а я выброшенная креветка. — Елена Юстина не скажет тебе спасибо, если ты им помешаешь…

— Она к этому привыкла. Я раньше на нее работал.

— О, Фалько, не будь таким наивным!

— Почему? — выдавил я, все еще поддерживая беседу. — Что у нее за тайны?

— Она спит с моим братом, — заявила Фауста.

Я ей не поверил. Я хорошо знал Елену Юстину. Было много мужчин, на которых Елена могла пролить свой чудесный свет, но я был абсолютно уверен, что блестящие, белокурые, стройные, успешные магистраты — которые бросали своих спутниц на званых ужинах — не в ее вкусе.

В этот момент Елена и Эмилий Руф вместе вошли в комнату.

И тут я поверил.

LV

Он крепко обнимал ее рукой. Либо Елене по какойто причине нужна была поддержка, либо магистрату просто нравилось ее обнимать. Я не мог его винить; мне самому нравилось обнимать Елену.

Когда Руф появился в дверях — великолепный в своем шафрановом парадном одеянии, — он склонил к Елене золотистую голову и прошептал чтото интимное. Чтобы выйти из комнаты, мне пришлось бы проскочить мимо них, так что я остался на месте, опустив голову. Потом Елена обменялась с Руфом репликами, и он подал мне знак.

Я хладнокровно подошел. Эмилий Руф издевался надо мной своей легкой, бессмысленной улыбкой. Я сдерживался, чтобы не расквасить ему лицо. Не стоило ранить кулак. Если это именно то, чего хотела девушка, то не имело смысла устраивать сцену. У него было высокое положение (что меня не волновало), но у него также была Елена. Это хуже всего.

Елена стояла, молча потупив взгляд, а Руф взял инициативу в свои руки: сильная женщина, которая сделалась послушной перед мужчиной. Она только напрасно тратила себя на него. Хотя так делало большинство девушек.

Руф заговорил:

— Я прошу тебя быть время от времени личным охранником Елены; сейчас ты ей нужен. — Своей ленивой манерой он пытался загладить одно происшествие, о котором я тогда был не в настроении говорить.

Я ненавидел, когда со мной разговаривали свысока.

— У меня слишком много более важных обязанностей, — упрямо отказал я.

Елена знала, когда я злился, особенно на нее.

— Дидий Фалько! — официально обратилась она ко мне. — Мы сегодня здесь коечто слышали; если это правда, то трудно поверить. Я должна поговорить с вами… — В комнату ворвалась толпа кутил, отпихнув нас всех троих в сторону. — Не здесь, — беспомощно нахмурилась Елена, пытаясь перекричать нахлынувший шум.

Я пожал плечами. Я все равно хотел уходить. Если Крисп собирался отвезти Фаусту домой на корабле, то он бросил меня до конца вечера.

Руф отпустил Елену.

— Я попрошу подать твой паланкин. Мы вышли из комнаты.

— Нашла того, кто тебя утешит, как я вижу! — усмехнулся я, обращаясь к Елене. При свете лампы ее глаза стали темными, словно оливки. Они встретились с моими, отражая нахлынувшую боль, которую вызвал мой грубый тон. Ее невысказанный упрек неожиданно обеспокоил меня.

Елена быстро пошла за магистратом; я зашагал следом. Когда мы вошли в атрий, Руф махнул, чтобы отдать приказ, после чего отошел к другой компании людей. Наверное, у них были продолжительные нерегулярные отношения, о которых мне горько было думать. Мы с Еленой ждали снаружи, где дул морской бриз и все казалось гораздо спокойнее.

Воздух был прохладным, хотя все еще приятным. Даже я мог признать, что залив Неаполя был одним из самых изящных географических изгибов на территории империи. Невероятно красивый от звезд. Я видел его сказочную привлекательность. Когда летние волны бились всего в нескольких шагах от меня, я даже мог представить, почему другие дураки так любили море.

Стояла мягкая, прекрасная ночь, и мне ничего не оставалось делать, кроме как разделить спокойствие и свет звезд с девушкой, находившейся рядом со мной — которая когдато была такой милой и нежной и загадочно доброй ко мне, но сегодня казалась самой собой — дочерью сенатора и любовницей магистрата, не имеющей ничего общего с букашкой типа меня.

Ее паланкина долго не было.

— Что произошло у Криспа? — без всяких эмоций спросила Елена, когда молчание стало неловким.

— Мне не удалось убедить его.

— Что он будет делать?

— Сложно сказать.

— Может, он сам еще не знает. — Елена говорила тихо, нахмурившись. Я дал ей возможность сказать. — Он такой. Принимает решение по прихоти, а потом быстро меняет его. Помню, как он говорил о лошадях с Пертинаксом: после долгого обсуждения, когда все решили, как будут делать ставки, Крисп тут же ставил на какуюнибудь другую лошадь… — Она замолчала.

— Он выигрывал? — пробормотал я, глядя на море.

— Нет, он вел себя глупо. Крисп обычно проигрывал деньги. Он даже не понимал, насколько хорошо Пертинакс разбирался в лошадях.

Несмотря на мое настроение, я заинтересовался разговором.

— Он не любил проигрывать?

— Нет. Крисп никогда не боялся потерять деньги — или ударить лицом в грязь.

— Это тоже похоже на азартную игру. У него нет того сильного чувства несправедливости или амбиций. По крайней мере, Гордиан продемонстрировал какуюто активность! Если худшее, на что может пожаловаться Крисп, это растрата денег Веспасианом в Африке, то этого человека определенно не одолевает маниакальная зависть… — Молчание Елены помогало мне прояснить этот вопрос для самого себя. — Его можно было склонить на свою сторону. Он талантлив и заслуживает поста. Но чтобы вызвать его, император послал не того человека. Крисп считает меня примерно столь же важным, как клок шерсти на овечьем хвосте; и он прав…

— Он не прав! — нахмурилась Елена, только наполовину думая о моих словах. — Ты сможешь убедить его. — Она вдруг повернулась и прислонилась ко мне сбоку. — О, Марк, я не могу вынести всего этого — Марк, обними меня! Пожалуйста, всего на минутку…

Я резко отодвинулся от Елены.

— Женщины, принадлежащие другим мужчинам, в определенной мере привлекательны — но, извини, я сегодня не в настроении!

Она стояла, выпрямившись, как копье, и я слышал ее глубокое потрясенное дыхание. Я сам был потрясен.

Пора ехать. Слуги Марцелла доставили паланкин. Руфа нигде не было видно.

— Мне нужно сказать тебе две вещи! — яростно прошептала Елена. — С одной я должна разобраться сама! Но я прошу тебя поехать со мной на виллу…

— А почему не твоего красивого друга?

— Потому что мне нужен ты.

— Почему я должен работать на тебя?

Она посмотрела мне прямо в глаза.

— Потому что ты профессионал и видишь, что я боюсь!

Я действительно был профессионалом. Елена никогда это не забывала. Иногда мне бы хотелось, чтобы забыла.

— Хорошо. Цена как обычно, — мягко ответил я. — Правила те же, что и раньше: когда я говорю тебе, что делать, — не спорь, просто выполняй. И чтобы хорошо делать свою работу, мне нужно знать, что тебя напугало…

Елена сказала:

— Призраки!

Потом она направилась к паланкину, не оглядываясь назад, поскольку знала, что я пойду за ней.

Паланкин был одноместным. Мне пришлось шагать две мили до виллы следом за ним, по пути пережевывая свою злость изза Руфа.

У Елены было четверо носильщиков и двое толстых мальчиков с фонарями. Все они начали смотреть на меня так, словно точно знали, почему ее светлость взяла меня с собой. Поднимаясь на гору, мы прошли множество мест, где можно было остановиться и полюбоваться панорамой, и я скрипел зубами, чувствуя презрение носильщиков, когда мы продолжали идти без остановки, и они поняли свою ошибку.

В доме было тихо.

— Давай, я пойду первым… — Я снова был ее телохранителем, крепко держал ее, помогая выйти из паланкина, оглядывался вокруг, когда мы заходили в портик, а потом в дом, и только после этого отпустил Елену. Поскольку мы находились за городом, не было необходимости держать привратника; огромные двери открывались легко, без всяких задвижек или замков.

— Пойдем со мной, Фалько; нам очень нужно поговорить…

Несколько керамических ламп в коридоре прогорело, но там никого не было. Елена Юстина поспешила наверх. Мы подошли к тяжелой дубовой двери, которая, как я подумал, вела в ее спальню. Взявшись за защелку, я посмотрел на ее печальное лицо и коротко сказал:

— Я не могу работать в плохой обстановке. Непрофессионально было грубить клиенту. Я извиняюсь. — Потом, не дожидаясь ответа, я открыл дверь и легким прикосновением руки подтолкнул девушку внутрь.

Там находился короткий коридор, где могли спать рабы, хотя Елена никогда не была из тех, кто ночью держал рядом с собой слуг. За закрытой занавеской в спальне горел свет, но когда я закрыл за нами дверь, то на расстоянии шести шагов была темнота. Я сказал чтото стандартное, типа: «Ты видишь, куда идти?» Когда Елена повернулась, чтобы ответить, она в темноте наткнулась на меня, так что мне пришлось быстро решать, стоило ли почтительно отступить назад или нет.

Решение пришло само собой. Это был долгий поцелуй, во время которого я с огромным усилием сдерживал свое непонимание, и если я действительно думал, что она спала с магистратом, то вам, наверное, интересно, зачем я это сделал.

Мне и самому стало интересно. Но я был не против показать девушке, что хотя она имела все, ей, возможно, больше понравится в крепких объятиях своего телохранителя…

Как раз когда я думал, что убедил ее, в комнате загремела металлическая лампа.

LVI

Кипя от негодования, Елена первая вбежала в комнату. Я заметил, как ктото пробирался через раздвижные двери: узкие ребра, тонкие ноги, светлые волосы и борода по контуру лица, одет в уже знакомую белую тунику. Я должен был поймать его; мы были одинаково удивлены, хотя я крайне разозлился изза того, что этот человек лежал тут и ждал девушку. Мне пришлось отпустить его. Пришлось, потому что когда Елена ворвалась в спальню, она вздохнула и упала в обморок.

Мне удалось поймать ее; она не ушиблась. Я поднял девушку, положил на кровать, схватил колокольчик и стал неистово трясти его, потом выбежал из комнаты посмотреть. Длинный балкон тянулся вдоль всего здания, откуда спускалось несколько лестниц на первый этаж и выходили двери во все комнаты наверху. Мужчина исчез. Я поспешил обратно во внутренний коридор и закричал, чтобы поднять тревогу.

Елена уже приходила в себя. Бормоча утешения, я склонился над ней, развязал пояс и расстегнул голубые бусы; она смущенно запротестовала. На ней также была тонкая цепочка, которая закрутилась вокруг шеи. Я распутал ее, ожидая увидеть амулет.

Глупости: Елена сама отводила дурной глаз. На цепочке висело мое серебряное кольцо. Она инстинктивно вырвала его у меня.

Услышав мой шум, в комнату начали врываться люди. Я протиснулся мимо них, вышел, предоставив Елене возможность все объяснить, и отправился за нашим преступником: я не сомневался, что это был Барнаб.

Я обежал конюшни, убежденный, что он скрылся именно там. С испуганным видом появился дрессировщик лошадей Брион. Он был мускулистым и довольно внушительного веса, но прежде чем он понял, что произошло, я схватил его за обе руки и ударил головой, толкнув на деревянный столб.

— Где он?

Его взгляд автоматически переместился на заграждение, где они держали скаковых лошадей. Я сорвался с места и тихо перебежал двор. Нервный чемпион, Ферокс, в панике взревел и ударил копытами в дерево, хотя его приятель, похожий на ершик для бутылок, увидев меня, радостно заржал. Я неистово огляделся по сторонам. Тут я понял: короткая деревянная лестница вела мимо шумных стойл на сеновал под крышей.

Не раздумывая, я поднялся наверх. Вольноотпущенник мог легко ударить меня по голове, пока я открывал решетку; к счастью, его там не было.

— О, ты очень мне помог!

Этот сеновал был самым хорошо обставленным из всех, что я когдалибо видел: украшенная резьбой кровать, стол из слоновой кости, купидон с прекрасной бронзовой патиной, державший лампу из раковины, полка с графинами, остатки обеда из трех блюд на серебряном подносе на столе, оливковые косточки, раскатившиеся, как кроличий помет, — какой неряха… Жильца не было.

Дьявольский зеленый плащ висел на гвозде рядом с кроватью.

Когда я спустился вниз, Брион успокаивал Ферокса.

— Ну, я все еще ищу Барнаба — только теперь я знаю, что он здесь!

Никаких сомнений, что работникам приказали молчать о присутствии вольноотпущенника. Брион хмуро посмотрел на меня.

— Он приходит и уходит. По большей части уходит; сейчас его нет.

Ферокс снова дико взбрыкнул, и Брион пожаловался, что я пугаю коня.

— Мы можем сделать все просто, Брион, — или нет?

— Я не знаю, где он, Фалько, может, разговаривает со стариком. Обсуждать его — дороже моей жизни…

— Насколько я знаю Барнаба, это правда!

Я убежал.

Я знал, что у меня не было шансов найти его, но если они со стариком были в открытом сговоре, то я подумал, что вольноотпущенник будет чувствовать себя безопаснее, если останется здесь.

Я проверил всю ферму, распугивая кур, потом обыскал дом. На этот раз я хотел дать всем понять, что я о нем знаю. Я вламывался в пустые гостиные, открывал чердаки, ворвался в библиотеку. Я перевернул спальни, нюхая воздух, чтобы понять, заходил ли в них ктонибудь в последнее время. Я трогал губки в уборных и считал, сколько из них были мокрыми. Я проверял, лежала ли на кушетках пыль. Никто из глупых рабов, которых я вытащил из помещений, не мог больше утверждать, будто они не знают, что в доме их господина находился худой мужчина с бородой и его разыскивал вздорный представитель императора. Они вываливали из комнат и стояли полуголые, пока вилла не наполнилась светом ламп: где бы он ни спрятался, должно быть, сейчас ему оттуда не выйти.

Я заставил их оттаскивать сундуки от каминов и переворачивать пустые бочки, которые стояли по углам. После моих поисков слугам потребуется неделя, чтобы привести дом в порядок. Не осталось ни единого тюка с грязной одеждой, не распоротого моим ножом, или мешка с зерном, не рассыпавшегося от моих пинков. Пакет с куриными перьями, который хранили, чтобы набивать матрацы, превратился в неимоверный беспорядок. Кошки с воплем улетали с моего пути. Голуби на крыше топтались в темноте и несчастно ворковали.

Наконец, я влетел в комнату, где в тишине сидели Елена с Марцеллом, пораженные устроенным мною разгромом. Вокруг груди Елена крепко завязала длинный шерстяной шарф. Я накинул еще одну столу ей на колени.

— Ты нашел его? — спросил консул, больше не притворяясь.

— Конечно, нет. Я здесь чужой; он, должно быть, знает вашу виллу вдоль и поперек. Но он здесь! Надеюсь, он лежит в печи, уткнувшись лицом в пепел и с лопаткой в ухе! Если этот человек собирается пугать вашу невестку, то я надеюсь, ктонибудь затопит печь, пока он там!

Я упал на одно колено перед Еленой Юстиной. Марцелл, должно быть, видел, как я смотрел на нее. Мне теперь было все равно.

— Не беспокойся; я не уйду!

Я чувствовал, как она сдерживала гнев, через мою голову обращаясь к Марцеллу дрожащим от негодования голосом.

— Невероятно! — Казалось, что она ждала моей поддержки, прежде чем наброситься на него. — Я не могу в это поверить! Что он делал в моей комнате?

— Глупости! Ты узнала его? — осторожно спросил консул.

— Должна была! — вспыхнула Елена. У меня появилось странное чувство, что ее слова больше были понятны Марцеллу, чем мне. — Мне кажется, он хочет поговорить со мной. Я не могу принять его сегодня — уставшая и потрясенная. Пусть придет завтра и о нем должным образом доложат…

Я резко поднялся.

— Девушка, так не пойдет!

— Не вмешивайся, Фалько! — Консул разразился плохо скрываемой злостью. — Тебе нечего здесь делать, я хочу, чтобы ты ушел!

— Нет; Фалько останется, — своим непоколебимым тоном заявила Елена. — Он работает на меня. — Молча, они внутренне пытались осознать это, потом Елена заговорила настолько спокойно, что Марцелл понял — она непреклонна.

Консул раздраженно ерзал.

— Елена здесь в безопасности, Фалько. Никто к ней больше не вторгнется.

Я хотел закричать, что Барнаб убийца, но решил не приводить его в двойное отчаяние, подчеркивая, что я это знаю. Елена слегка улыбнулась мне.

— Сегодня он совершил ошибку, но это ничем не грозило, — сказала она мне. Я перестал спорить. Роль личного охранника — защищать от нападений; объяснять их грязные мотивы — это дело либеральных философов.

Я указал Марцеллу на то, как Елена устала, и, учитывая то, что случилось ранее, не скрывал тот факт, что собирался проводить ее до комнаты.

Комната Елены была полна слуг. Ради ее безопасности я разрешил им остаться. Кроме того, сейчас все стало так серьезно, что лучше было не играть в красивые игры, как, например поцелуи в коридоре.

Я проводил девушку, потом радостно ей подмигнул. Давать возможность почувствовать себя в безопасности — это часть первоклассного обслуживания, которое я предоставлял.

— Ну, как в старые времена!

— Мне намного легче, когда ты здесь!

— Забудь. Тебе нужна защита. Мы поговорим завтра. Но готовься к тому, что я наложу вето на все твои просьбы встретиться с Барнабом.

— Я встречусь с ним, если придется… — Елена колебалась. — Есть коечто, чего ты о нем пока не знаешь, Марк…

— Расскажи мне.

— После того, как я с ним увижусь.

— Ты с ним не увидишься. Я не позволю, чтобы он снова к тебе приходил! — Она гневно вздохнула, потом затихла, как только ее яркие глаза встретились с моими. Я снисходительно покачал головой. — Ах, госпожа! Я никогда не смогу понять: действительно ли ты моя самая любимая клиентка — или просто самая придирчивая?

Елена щелкнула меня по носу, как будто я был надоедливым домашним животным. Я улыбнулся и оставил ее одну, все еще в золотистой сеточке, которая делала ее такой молоденькой и беззащитной. Служанки порхали вокруг нее, помогая приготовиться ко сну, и мне удалось поверить, что мы с Еленой Юстиной снова были в довольно хороших отношениях, что она с радостью распустит своих горничных и оставит меня.

Я всю ночь ходил у нее на страже. Она была к этому готова.

Барнаб больше не показывался, хотя я постоянно вышагивал по коридору, надеясь, что он услышит мой неустанный патруль.

LVII

На следующее утро я отвез Елену в Оплонтис и оставил ее с Петронием и Сильвией, пока ездил в Геркуланум забирать свои вещи.

— Ты, похоже, не в духе. Надеюсь, это не моя вина! — пробурчала Эмилия Фауста с девическим сарказмом. Я всю ночь не спал, а оттого, что вздремнул часок, пока Елена завтракала, стало только хуже. Я доехал сюда на телеге с навозом и чувствовал себя слишком раздраженным, чтобы выдержать обед у Эмилии из жидких яиц с солью.

Эмилия Фауста, которая хотела, чтобы весь мир узнал о том, что прошлой ночью ее доставил домой великий Ауфидий Крисп, притворно извинялась за то, что в трудную минуту бросила меня.

— Я не смогла тебя найти, Фалько, чтобы рассказать о моих планах…

— Я знал о твоих планах; Крисп рассказал мне о своих. — Не время было отвечать на подшучивания Фаусты. — Не беспокойся, — проворчал я. — Там было полно женщин, которые бегали за мной… Ты возвращалась домой на «Исиде», да? Надеюсь, не произошло ничего скандального?

Фауста возбужденно все отрицала, но выглядело это неправдоподобно. Я не представлял, чтобы холостяк, оставшийся наедине с ней на прогулочном судне, мог позволить себе упустить такой шанс.

— Госпожа, в будущем возьмите себе за правило: просто делайте то, что кажется вполне естественным, а потом извиняйтесь перед музыкантами!

К счастью, в тот момент кухня разразилась грохотом, так что Фаусте пришлось нестись туда и играть роль хозяйки дома. Эта женщина, видимо, могла накричать на кухарку. Я нахмурился ей вслед, думая о Елене Юстине. Казалось, если она увидит, что какаято глупая девчонка не может нормально почистить цветную капусту, то сама молча возьмет нож и продемонстрирует, как это делается… Потом я подумал, может, Елена нужна была Эмилию Руфу для того, чтобы жена поучила его повара.

Испытывая отвращение к Руфу, я вытянул свою зарплату из управляющего, а потом снова нашел Фаусту, чтобы попрощаться.

— Я буду скучать по моим урокам музыки! — весело уверяла она меня. Девушка схватила кифару, которую Крисп, должно быть, тоже привез на «Исиде», и начала водить медиатором, словно муза, которой дал урок Аполлон. Ей нужно было соответствовать своим стандартам. Я спросил с раздражающей живостью:

— Значит ли это, что Ауфидий Крисп все уладил? — Я все еще надеялся, что он пытался избавиться от Фаусты, но мое сердце упало; повидимому, с женщинами он был непостоянным.

Важным тоном Фауста прошептала:

— Если Ауфидию Криспу и суждено добиться величайшей славы, то, естественно, рядом с ним найдется место для императрицы…

— О, естественно, — проскрипел я. — Для когото столь великодушного, кто не станет возражать, когда он завлекает танцовщиц своим высоким постом! Он не добьется этого — потому что меня, например, скорее разорвут фурии, чем я позволю ему это сделать. Эмилия Фауста, если тебе нужно почетное положение в обществе, то ты могла бы получить гораздо больше, выйдя замуж за когонибудь типа Капрения Марцелла, особенно если подаришь ему ребенка… — Я хотел, чтобы Фауста со своим богатым воображением сама представила, как можно добиться великой роли матери ввиду плохого здоровья и преклонных лет консула, но у нее был такой самодовольный вид, что я мстительно произнес вслух: — Заполучи его подпись на договоре, а потом найди себе возничего или массажиста, который поможет тебе сделать старика очень счастливым — и приготовься к долгому и богатому вдовству!

— Ты отвратителен!

— Я всего лишь практичен.

Поглумившись над ней по поводу Криспа, я вывел Фаусту из равновесия. На нее снова навалилась неуверенность. Она склонила голову к кифаре, а ее светлые волосы в безупречном шиньоне напоминали новый твердый лак на прочной каменной статуе.

— Так значит, ты уходишь от меня… Мой брат сказал, что ты сейчас работаешь на Елену Юстину.

Мы уставились друг на друга, одновременно вспоминая, как Фауста в последний раз упомянула своего брата и Елену в одном предложении.

Я осторожно произнес:

— Мне кажется, ты допустила ошибку.

— Какую?

— Твой брат, — спокойно сказал я, — не путается с твоей подругой. — Я был в этом уверен. Магистрат позволил Елене уйти с банкета, только издалека помахав ручкой. А я знал, что если у Елены Юстины был любовник, то она целовала его на прощание.

— Тогда это должен быть ктото другой! — Эмилия Фауста не растеряла ни капли своей злобы. — Может быть, — предположила она, — это человек, от которого тебя попросили ее охранять?

Эта женщина вела себя смешно. Я не собирался тратить силы на споры с ней.

Все равно к тому моменту меня осенило, что новая клиентка поехала этим утром в Оплонтис слишком уж охотно. Я без особых трудностей вернулся туда. Я оказался прав. Елена Юстина была очень своенравна. В ту минуту, когда я удалился в сторону Геркуланума, она извинилась перед Сильвией, а сама отправилась обратно в виллу Марцелла.

Не было сомнений: она надеялась встретиться с Барнабом.

Я нашел Елену в вилле, когда она лежала на кушетке в тени и притворялась спящей. Я цветком пощекотал ее ногу. Она кротко открыла глаза.

— Или делай то, что я говорю, или я бросаю свою работу.

— Я всегда делаю то, что ты говоришь, Фалько.

— Делай — и не ври! — Я не захотел спрашивать, видела ли Елена вольноотпущенника, а сама она не сказала. В любом случае вокруг было слишком много слуг, чтобы как следует поговорить. Я лег и вытянулся рядом с изгородью. Я чувствовал себя ужасно уставшим. — Мне нужно поспать. Разбуди меня, если решишь уйти отсюда.

Когда я проснулся, Елена ушла в дом, ничего мне не сказав. Ктото нелепо прикрепил цветок к ремешку моего левого ботинка.

Я пошел в дом и отыскал ее.

— Девушка, ты невыносима! — Я бросил цветок Елене на колени. — Единственное, что я ценю в этой работе, — это возможность забыть о чтении лекций о диатонических гаммах.

— Ты читаешь лекции обо всем. Тебе было бы лучше в Геркулануме учить играть на арфе?

— Нет. Мне больше нравится здесь защищать тебя — от тебя самой, как обычно!

— О, прекрати доставать меня, Фалько! — весело проворчала Елена.

Я улыбнулся ей. Это было прекрасно: моя любимая работа.

Я сел в нескольких шагах от нее, где сделал совсем другое выражение лица, чтобы соответствовать обстановке, и всем своим видом был готов прогонять мародеров, если какойнибудь из них рыскал здесь среди бела дня.

У преподавателя игры на арфе было единственное преимущество: для того, чтобы продемонстрировать игру, можно сесть прямо близко к молодой девушке, которую обучаешь, и обнять ее обеими руками. Я буду скучать по этому.

Возможно.

LVIII

За исключением одного недостатка, виллу Марцелла можно посоветовать как местечко для отдыха. Она была хорошо обставлена, из ее окон открывались лучшие в империи виды, а при наличии нужных проживание было бесплатным. Все, что требовалось от гостя, это забыть, что он делил это изысканное поместье с убийцей. Хотя в этом отношении вилла была не хуже, чем любая ночлежка за два асса на этом заполоненном блохами побережье, где посетители обязательно зарежут тебя, пока ты спишь.

Я не собирался позволять Барнабу оставаться на свободе. В первый день я сходил в конюшню, пока Елена с консулом в безопасности обедали, окруженные своей армией рабов. Но Брион не стал секретничать.

— Он кудато уехал.

Заглянув в богатый сеновал, я в этом убедился: убежище вольноотпущенника казалось нетронутым, вплоть до оливковых косточек, которые высохли на вчерашней тарелке. Но вот зеленый плащ с гвоздя исчез.

— Куда он направлялся?

— Понятия не имею. Но он вернется. Что ему еще остается делать?

— Чтонибудь опасное! — воскликнул я, громче, чем сам того хотел.

Вторую ночь я провел на балконе перед комнатой Елены. Я не предупредил ее, но служанка принесла мне подушку; Елена все знала.

Мы вместе позавтракали на балконе, как родственники, приехавшие за город; очень странное чувство. Потом я снова проверил конюшню.

На этот раз я встретился с Брионом во дворе. У него был обеспокоенный вид.

— Он не приходил, Фалько; такого обычно не бывало.

Я выругался.

— Тогда он удрал!

Дрессировщик покачал головой.

— Это на него не похоже. Послушайте, я не дурак. Сначала он приехал сюда, но никто не должен был об этом знать. Потом приезжаете вы; я думаю, теперь он отчаялся…

— О, да! Мне нужна правда, Брион…

— Тогда дождитесь ее. Он вернется.

— Он заплатил тебе, чтобы ты это сказал? Ты его защищаешь?

— Зачем мне это? Я родился здесь; я считал себя членом семьи. Это моя ошибка! Неожиданно меня продали. Потом они выкупили меня обратно, но только чтобы ухаживать за лошадьми. Для меня это было двойным потрясением, и они никогда не говорили со мной об этом. О, у нас с ним всегда были хорошие отношения, — заявил Брион. — Но больше никогда не будет попрежнему. Так что поверьте мне. Он покажется.

— Потому что ему нужен старик?

Брион мрачно улыбнулся.

— Нет. Изза того, как сильно он нужен старику!

Он не объяснил.

Он действительно вернулся. И я нашел его. Но до этого много всего произошло.

Этим утром Елена Юстина дышала свежим воздухом в компании парня, который менял цветы в венке на герме на границе поместья. Я сопровождал их. Потом в поле зрения появилось два осла, которые везли Петрония Лонга, Аррию Сильвию и корзину, заполненную, насколько я разглядел, вещами для пикника: запланированная встреча.

Петроний жаждал вытащить меня выпить с того момента, как мы приехали. Это был его шанс. Он, должно быть, подумал, что праздничный карнавал както мне поможет.

Я был раздражен.

— Не смеши меня! Я ищу убийцу; он может появиться в любое время. Как же я пойду в горы…

— Не будь занудой! — подшучивала Елена. — Я еду, значит и тебе тоже придется. — Прежде, чем я успел возразить, она отправила парня домой, уговорила меня сесть на осла и забралась сзади меня. Елена взяла меня за пояс. Я взялся за свое самообладание.

Это был тихий туманный день с безобидной дымкой, которая на побережье Кампании означала, что позднее будет сильная жара. Наш маршрут выбрал Петроний. Мой осел оказался ужасно неуклюжим, что добавляло веселья.

Мы ехали вдоль темночерной пашни на низких склонах, потом через цветущие виноградники, которые тогда покрывали гору почти до самой вершины, естественным образом делая Вакха своим богомпокровителем. Пока наш путь вился все выше и выше к разреженному воздуху, дикий ракитник все еще продолжал цвести. В то время Везувий был гораздо более величественным, чем сейчас. Вопервых, он был в два раза больше — спокойная, роскошная, богато возделанная гора, хотя на вершине существовали древние тайные места, куда ходили только охотники.

Петроний Лонг остановился на дегустацию у придорожного виноторговца. Я не хотел пить. Я сказал, что всегда мечтал подняться наверх и посмотреть ущелья на самой вершине горы, где Спартак, восставший раб, победил войско консула и почти разгромил государство; я тоже пребывал в том старом добром настроении разгромить государство.

Елена отправилась со мной.

Пока ослы могли идти нормально, мы ехали на них, двигаясь наверх через спутанные кусты, где, насколько я знал, часто встречались кабаны. Мы оба слезли с осла, привязали Неда, а потом отправились исследовать последний отрезок дороги до вершины. Идти было трудно, Елена остановилась.

— Тебе тяжело?

— Я устала… Ты иди дальше; я подожду с ослом.

Она вернулась. Я пошел дальше. Я думал, что хочу побыть один, но как только Елена ушла, почувствовал себя одиноко.

Я быстро добрался до вершины, огляделся вокруг, решил, что исторические исследования не стоили таких усилий, и стал пробираться обратно вниз к Елене.

Она расстелила плащ, села, расстегнула сандалии и задумалась. Когда девушка оглянулась, я намеренно дал ей понять, что заметил это. На ней было надето бледнозеленое платье, которое показывало, что ей было, что показать. Волосы, разделенные на пробор и заплетенные так, как мне сразу понравилось, лежали над простыми золотыми серьгами. Если Елена и красилась, то это было совсем незаметно. К сожалению, я не мог убедить себя, что она сознательно планировала произвести на меня столь яркое впечатление.

— Ты дошел до вершины? Как там?

— О, пик в форме конуса с огромной каменистой впадиной и гигантские расщелины, в которых полно дикого виноградника. Должно быть, именно так восставшему войску удалось уйти, когда Красс преследовал их…

— Спартак — твой герой?

— Любой, кто борется с правящими кругами, — мой герой. — Ничто из этого меня тогда не интересовало, так что я был немногословен. — Ну, а к чему эта веселая прогулка?

— Возможность поговорить с тобой наедине…

— О Барнабе?

— И да и нет. Я видела его вчера, — призналась Елена. Ее сдержанность предотвратила мою грубость. — Все было совершенно цивилизованно; мы посидели в саду, и я ела медовые пирожные. Он хотел встретиться со мной. Вопервых, у него нет денег…

Это меня разозлило.

— Ты развелась с его хозяином. Он не имеет права выжимать из тебя деньги!

— Нет, — сказала она после странной паузы.

— Ты не давала ему денег? — придирался я.

— Нет. — Я ждал. — Ситуация очень сложная, — сказала Елена все тем же усталым голосом; я продолжал смотреть на нее. — Но у меня самой, возможно, не так много средств…

Я не мог представить, чтобы у Елены Юстины были финансовые затруднения. По женской линии она унаследовала землю, потом после развода с Пертинаксом ее отец отдал ей часть приданого, возвращенного ее мужем. И сам Пертинакс завещал ей маленькое состояние в виде дорогих пряностей. Так что она считалась богаче большинства женщин, и Елена Юстина была не из тех, кто мог растратить все на диадемы или раздавать тысячи на какиенибудь сомнительные религиозные секты.

— Я не вижу, чтобы тебе не хватало денег, если только ты не собираешься флиртовать с танцором с очень большими запросами!

— Ну ладно… — Она упорно закрывала эту тему. — Теперь ты скажи мне коечто. Что такого произошло в вилле, что тебя так сильно расстроило?

— Ничего особенного.

— Чтото связанное со мной? — настаивала она.

Я никогда не мог противиться серьезности Елены; я резко выдал:

— Ты спишь с Эмилием Руфом?

— Нет, — сказала она.

Она могла бы ответить: «Конечно, нет; не будь дураком». Это звучало бы гораздо сильнее, хотя меньше убедило бы меня.

Я поверил Елене.

— Забудь, что я спрашивал. Слушай, в следующий раз, когда ты будешь есть медовые пирожные с Барнабом, я буду прятаться за беседкой. — Ее молчание мне не понравилось. — Милая девушка, он беглец…

— Сейчас уже нет. Позволь мне разобраться с ним. Ктото должен вернуть его к реальности…

Меня поражала ее любовь к упрямству во всем.

— Елена Юстина, ты не можешь взять на себя все проблемы империи!

— Я чувствую свою ответственность… — Когда она спорила со мной, выражение ее лица оставалось странно отстраненным. — Не приставай ко мне, у меня куча других проблем…

— Каких проблем?

— Никаких. Сделай свою работу для императора, а потом мы сможем уделить внимание Барнабу.

— Моя работа может подождать; я забочусь о тебе…

— Я сама могу о себе позаботиться! — внезапно взорвалась Елена, удивляя меня. — Всегда. Мне придется — и я это хорошо понимаю!

Я почувствовал, как сжались мои челюсти.

— Ты говоришь ерунду.

— Нет, я говорю правду! Ты ничего обо мне не знаешь; и никогда не хотел узнать. Живи, как тебе хочется, — но как ты мог сказать такое про Руфа? Как ты мог такое подумать?

Я никогда не видел Елену такой обиженной. Я так привык нападать на нее, что не заметил, как неожиданно закончилось ее терпение.

— Слушай, это было совсем не мое дело…

— Все, что касается меня, не твое дело! Уходи, Фалько!

— Ну, похоже, такой приказ можно понять! — Я чувствовал себя настолько беспомощным, что тоже вышел из себя. Я грубо прогремел: — Ты наняла меня, потому что я хорош — слишком хорош, чтобы тратить свое время на клиента, который никогда в меня не поверит. — Елена не ответила. Я пошел к ослу. — Я возвращаюсь. И забираю осла. Ты будешь разумной и пойдешь со мной, или останешься одна на этой горе? — Опять тишина.

Я отвязал животное и забрался на него.

— Не бойся, — грубо сказал я. — Если из леса выйдет кабан, просто зарычи на него так же, как ты рычишь на меня.

Елена Юстина не пошевелилась и не ответила, так что я, не оглядываясь, отправился вниз.

LIX

Три минуты я спускался с одной скоростью. Как только тропинка расширилась, я остановил осла и повернул его обратно.

Елена Юстина сидела на том же самом месте, где я ее оставил. Ее лица я не видел. Никто не напал на нее: только я.

Когда сердце успокоилось, я подошел, потом наклонился и нежно погладил пальцем по ее макушке.

— Я думала, ты меня бросил, — сдавленно сказала Елена.

— А что, похоже?

— Откуда мне знать?

— Я тоже думал, что бросил тебя, — признался я. — Я такой дурак, что мог так подумать. Если ты будешь на том же самом месте, и я смогу найти тебя, то всегда вернусь. — Она задыхалась от рыданий.

Я опустился на землю и обнял ее обеими руками. Я крепко прижал ее, но после того, как несколько горячих слезинок капнули под воротник моей туники, девушка успокоилась. Мы сидели в полнейшей тишине, пока я отдавал ей свою силу, и мне показалось, что напряжение, которое я так долго испытывал, тоже совершенно естественным образом уходило.

Наконец Елена справилась со своим страданием и посмотрела на меня. Я подцепил двумя пальцами ее цепочку и вытащил свое старое серебряное кольцо. Она немного покраснела.

— Я привыкла носить его… — Смутившись, она замолчала. Двумя руками я расстегнул цепочку; Елена открыла рот, а маленькое колечко из серебра упало ей на колени. Я взглянул на надпись: anima mea, «моя душа». Я взял ее левую руку и сам надел кольцо.

— Носи его! Я дал его тебе, чтобы ты носила!

Казалось, Елена колебалась.

— Марк, когда ты отдал мне свое кольцо — ты был влюблен в меня?

Тогда я понял, как все было серьезно.

— Однажды я взял себе за правило, — сказал я, — никогда не влюбляться в клиента… — Она в отчаянии набросилась на меня, но потом увидела мое лицо. — Дорогая, я устанавливал много правил и большинство из них нарушил! Разве ты меня не знаешь? Я боюсь, что ты будешь презирать меня, и ужасаюсь, если другие люди это увидят — но без тебя я потерян. Как мне это доказать? Сразиться со львом? Вернуть все долги? Переплыть Геллеспонт, как какойнибудь сумасшедший?

— Ты не умеешь плавать.

— Научиться — это самая сложная часть испытания.

— Я научу тебя, — проговорила Елена. — Если ты упадешь в какуюнибудь глубокую воду, я хочу, чтобы ты держался!

Здесь вода была довольно глубока. Я смотрел на Елену. Она смотрела на землю. Потом призналась:

— В тот день, когда ты уехал в Кротон, я так сильно скучала, что ходила к тебе домой, чтобы найти тебя; должно быть, мы разминулись на улице…

Переполненная чувствами, она снова склонила голову к коленям. Я печально захохотал.

— Ты должна была мне рассказать.

— Ты хотел бросить меня.

— Нет, — сказал я. Правой рукой я поддерживал ее затылок ощупывая ямку, которая, казалось, была сделана специально под размер подушечки моего большого пальца. — Нет, моя дорогая. Я никогда этого не хотел.

— Ты сказал, что хотел.

— Я осведомитель. Много говорю. В основном не то, что надо.

— Да, — задумчиво согласилась Елена Юстина, снова поднимая голову. — Дидий Фалько, ты действительно говоришь, глупости!

Я улыбнулся, потом сказал ей еще парочку.

Над заливом солнце выбилось из своего туманного облачного покрывала, и пучок света, словно шелковый, быстро пробежал по прибрежной равнине и забрался на гору, где сидели мы. Тепло окутало нас. Изящный овал береговой линии стал ярче; на ее открытой оконечности, как темное пятнышко, показался остров Капри, дополняя изгибы цепи Лактарий. Под нами вдоль берега рассыпались маленькие, белые, с красными крышами домики Геркуланума, Оплонтиса и Помпеев, а на склонах более далеких холмов притягивали взгляд деревни и фермы, расположившиеся среди гор…

— Хм! Это один из тех впечатляющих пейзажей, куда обычно привозишь красивую женщину, а сам ни разу не взглянешь на природу…

Когда солнце стало светить прямо на нас, я уложил Елену на спину и вытянулся рядом, улыбаясь ей. Она начала гладить мое ухо, словно оно было чемто чудесным. Моему уху досталось больше всего; я повернул голову, чтобы оно оказалось ближе к Елене, пока сам наслаждался ее внимательным взглядом.

— На что ты смотришь?

— О, на эти черные жесткие кудряшки, которые, кажется, никогда не расчесывали — Я узнал, что Елене нравились мои кудряшки — На один из тех длинных, прямых, высоких носов с рисунков на этрусских гробницах… Глаза, которые всегда подвижны, на лице, которое никогда не выдает, что они видели. Ямочки! — засмеялась она, переводя пальчик к одной из них.

Я дернул головой, схватив палец зубами, потом притворился, что ем его.

— Прекрасные зубы! — сердито добавила она чуть позже.

— Какой чудесный день! — Мне всегда нравилась теплая погода. Также мне всегда нравилась Елена. Тяжело было вспоминать, что когдато мне приходилось притворяться, что это не так. — Мой лучший друг счастлив, напиваясь со своей женой, так что я могу забыть о нем. Я лежу здесь на солнышке, когда ты вся принадлежишь мне, и через мгновение я буду целовать тебя… — Елена улыбнулась мне. У меня по шее пробежала дрожь. Сейчас наедине со мной у нее был совершенно спокойный вид. Я тоже расслабился до того места, где расслабление уходило… Елена наклонилась ко мне, как раз когда я притянул ее ближе и, наконец, поцеловал.

Много секунд спустя я серьезно посмотрел на небо.

— Спасибо тебе, Юпитер!

Елена засмеялась.

Зеленое платье на Елене было достаточно легким, чтобы показать, что на ней больше ничего не было. Оно держалось на пяти или шести пуговицах из мозаичного стекла, продетых в петли, нашитые на обоих рукавах длиной до локтя. Я расстегнул одну, чтобы посмотреть, что произойдет; Елена, улыбаясь, пальцами расчесала мои кудри.

— Я могу помочь?

Я отрицательно покачал головой. Пуговицы были застегнуты туго, но к тому моменту упорство и другие факторы взяли верх, так что я справился с тремя, двигаясь к плечу; потом я ласкал ее руку, и поскольку казалось, что ей это нравилось, я продолжил расстегивать пуговицы до конца рукава.

Моя рука скользила от запястья к плечу, а потом опять вниз, уже не по руке. Ее прохладная нежная кожа, которая никогда не видела солнца, сжалась, но потом, когда девушка вдохнула, снова ответила на мое прикосновение; мне пришлось силой воли справляться с дрожью в пальцах.

— Это к чемуто ведет, Марк?

— Надеюсь! Не думай, что я могу привезти тебя на вершину горы и не воспользоваться таким шансом.

— О, я так и не думала! — тихо заверила меня Елена. — Почему же, потвоему, я хотела, чтобы ты пошел?

Потом, будучи женщиной практичной, она сама расстегнула все пуговицы на другом рукаве.

Долгое время спустя, когда я был крайне беззащитен, из леса вышел кабан.

— Ррр! — приветливо произнесла дочь сенатора через мое голое плечо.

Кабан засопел, потом развернулся и с осуждающим фырканьем ушел прочь.

LX

Когда Петроний Лонг перестал храпеть и поднялся, на него нахлынули противоречивые эмоции. Он понял, что мы спустились с горы в совершенно ином настроении по сравнению с тем, в котором уходили. Пока он спал, мы с Еленой допили его вино (хотя тут дело было не в деньгах); сейчас мы с ней сплелись в объятиях в тени, как щенки. Будучи человеком, который твердо придерживался моральных норм, Петроний был заметно поражен.

— Фалько, тебе нужно быть осторожным!

Я постарался не засмеяться. Десять лет наблюдая за моими мудреными отношениями, Петро первый раз дал мне дружеский совет.

— Верь мне, — ответил я. То же самое я сказал Елене. Я вспомнил, как в решающий момент, когда я пытался прекратить свои попытки, она расплакалась и не дала мне уйти…

Петро рявкнул:

— Ради бога, Марк! Что ты будешь делать, если это ошибка?

— Извинюсь перед ее отцом, признаюсь своей маме и найду жреца, который делает скидки… За кого ты меня принимаешь?

У меня затекло плечо, но ничто не могло заставить меня сдвинуться с места. Радость моей жизни склонила голову мне на сердце и крепко спала. Все ее проблемы исчезли; ее неподвижные ресницы все еще были остренькими от пролитых беспомощных слез. Я и сам мог легко заплакать.

— Девушка, наверное, думает подругому. Ты должен все это прекратить! — упрямо советовал Петро, хотя сейчас этот поход в горы доказал, что я никогда не смогу этого сделать.

На скамейке рядом с ним проснулась его жена. Теперь я наблюдал, как на эту сцену реагирует Сильвия. Елена Юстина прилегла на моем боку, ее колени находились под моими. В своей ладони она сжимала мою, а я рукой теребил ее прекрасные волосы. Она крепко спала; я сидел, не улыбаясь, с умиротворенным видом…

— Марк! Что ты собираешься делать? — обеспокоенным тоном настаивала она. Сильвия любила, чтобы все было ясно.

— Закончу свою работу и подам заявление, чтобы мне заплатили как можно скорее… — Я закрыл глаза.

Если Сильвия думала, что у нас началось чтонибудь скандальное, то она, должно быть, обвиняла в этом меня, потому что когда Елена проснулась, они вдвоем пошли умываться и приводить себя в порядок. Когда девушки вернулись, у них был таинственный, удовлетворенный вид двух женщин, которые только что посплетничали. Сильвия завила волосы на затылке, как обычно делала Елена, а волосы Елены они завязали ленточкой. Ей было к лицу. Она выглядела так, словно должна была делать чтото типично афинское на чернофигурной вазе. Мне бы понравилась роль свободного эллина, который лежит и ждет, как бы подхватить ее под ручку вазы…

— Запутаться можно, — пошутил Петро. — Которая из них моя?

— О, я беру ту с хвостиком, если ты не против.

Мы с ним обменялись взглядами. Когда один из друзей женат, а второй остался холостяком, справедливо это или нет, но предполагается, что они живут по разным правилам. Прошло много времени с тех пор, как мы с Петро вместе выезжали куданибудь на таких выгодных условиях.

Любой, кто знал Петро и его интерес к вину, также знал, что он обязательно воспользуется возможностью купить немного себе домой. В доказательство его привычного основательного подхода ко всему, как только Петроний Лонг нашел хорошее белое — с пузырьками, как он, словно настоящий ценитель, описал мне с любовью, — он приобрел столько, сколько смог: пока я оставил его одного, он купил целый бурдюк. Серьезно. Огромную бочку высотой с его жену. Как минимум, двадцать амфор. Хватит, чтобы поставить на стол тысячу бутылок, если бы у него был трактир. Еще больше, если бы он разбавил вино. Сильвия надеялась, что я отговорю его от этой безумной сделки, но Петро уже расплатился. Нам всем пришлось ждать, пока он выжигал на бочке свое имя, потом долго договаривался о возвращении с Нероном и повозкой, что было единственным способом доставить этот бурдюк оттуда домой. Мы с Сильвией спросили, как он теперь собирается везти домой семью — не говоря уже о том, где они будут жить, если их дом будет занят вином, — но он погрузился в эйфорию. Кроме того, мы знали, что у него все получится. Петроний Лонг и раньше делал глупости.

Наконец, мы поехали обратно.

Я взял ту, с хвостиком. Она сидела спереди, в полном молчании. Когда мы подъехали к вилле, было почти невозможно отпустить ее. Я снова сказал Елене, что люблю ее, потом мне пришлось проводить ее в дом.

Петроний и Сильвия тактично ждали у входа в имение, пока я отводил Елену к дому. Когда я приехал обратно на взятом напрокат осле, они воспитанно молчали.

— Мы встретимся, когда я смогу, Петро. — Должно быть, у меня был печальный вид.

— О, Юпитер! — воскликнул Петроний, слезая с лошади. — Давайте все вместе еще раз выпьем, прежде чем ты уйдешь! — Даже Аррия Сильвия не выразила недовольства.

Мы открыли бурдюк, сидя в сумерках под сосной. Втроем мы выпили, ощущая не слишком сильное, но некоторое отчаяние оттого, что Елена ушла.

После этого я поднялся к дому, чувствуя, что для ног любовь так же тяжела, как для кармана и сердца. Теперь я заметил коечто, чего раньше не видел: звон сбруи под кипарисами привел меня к двум потертым седлами мулам, привязанным вдали от дороги. У них была грубая шерсть и надетые торбы. Я прислушался, но не уловил больше никаких признаков жизни. Если гуляки — или любовники — поднялись на гору с берега, то мне показалось странным, что ради своих счастливых целей им пришлось так далеко зайти в частное имение. Я погладил животных и задумчиво пошел дальше.

К тому времени, как я снова дошел до виллы, прошел уже час с тех пор, как я проводил Елену.

Любой убийца или грабитель мог пробраться в этот дом. Слуги, которые встретили Елену, давно исчезли. Вокруг никого не было. Я поднялся наверх, уверенный, что, по крайней мере, в комнате Елены будет тот, кто надо; мера безопасности, на которой я настоял. Это означало, что сам я мог провести с ней только пять минут, чтобы быть вежливым, но я с нетерпением ждал глупого фарса перед другими людьми, пока буду играть роль ее надежного телохранителя, с мрачным чувством юмора…

Дойдя до комнаты Елены, я открыл тяжелую дверь, проскользнул внутрь и тихо закрыл ее. Это было откровенное приглашение; мне пришлось запереть дверь на засов. Во внутреннем коридоре снова было темно, а за занавеской опять горел тот же свет.

Она была не одна. Ктото говорил, но не Елена. Мне следовало уйти. Я был готов к любому разочарованию, но к тому моменту я так отчаянно хотел ее увидеть, что это привело меня прямо в комнату.

Зеленое платье лежало сложенным на сундуке; ее сандалии в беспорядке валялись на прикроватном коврике. Елена переоделась во чтото более темное и теплое с шерстяными рукавами до запястья; ее волосы были заплетены и лежали на одном плече. У нее был опрятный, мрачный и непонятно уставший вид.

Елена вернулась домой так поздно, что ужинала на подносе. Она сидела лицом к двери, так что когда я влетел через занавеску, ее испуганные глаза наблюдали, как я неистово смотрел на происходящее.

С ней был мужчина.

Он раскинулся в кресле, положив одну ногу на подлокотник, небрежно жуя орехи. Елена казалась более угрюмой, чем обычно, уплетая куриные крылышки, хотя она сидела с таким видом, словно присутствие этого человека в ее спальне было привычным делом.

— Здравствуйте, — гневно набросился я. — Вы, должно быть, Барнаб! Я должен вам полмиллиона золотыми монетами…

Он посмотрел на меня.

Определенно, это был тот человек, который напал на меня на складе, и возможно, тот, кого я заметил с Петро у повозки на пути в Капую. Я внимательнее посмотрел на него. Через три месяца преследования человека в зеленом плаще я, наконец, узнал, кем он был на самом деле. Старая мать вольноотпущенника из Калабрии оказалась права: Барнаб был мертв.

Я знал этого человека. Это был бывший муж Елены Юстины; его звали Атий Пертинакс.

Согласно «Ежедневной газете», он тоже был мертв.

LXI

Он казался вполне здоровым для человека, которого три месяца назад убили. И если это зависело от меня, то Атий Пертинакс скоро тоже будет ужасно мертвым. В следующий раз я сам все устрою. И уже навсегда.

На нем была совсем простая туника и новая бородка, но я очень хорошо его знал. Ему было двадцать восемь или двадцать девять. Светлые волосы и худощавое телосложение. Тусклые глаза, которые я забыл, и кислое выражение лица, которое я не забуду никогда. Постоянная раздражительность сделала мускулы вокруг глаз более напряженными, а челюсти крепко сжатыми.

Я виделся с ним один раз. Не тогда, когда преследовал его на правом берегу Тибра; за год до этого. Я все еще чувствовал, как его солдаты превращали мое тело в месиво, и слышал его голос, когда он называл меня дикими словами. Я все еще видел его бледные ноги под сенаторской тогой, выходящие из моей квартиры, где он бросил меня у сломанной скамейки, когда я беспомощно выплевывал кровь на собственный пол.

Он был предателем и вором; бандитом; убийцей. Однако Елена Юстина позволила ему рассесться в своей спальне, словно богу. Ну, наверное, он так тысячу раз сидел с ней в той великолепной, сероголубой, со вкусом обставленной комнате, которую он выделил для нее в их доме.

— Я ошибся. Вас зовут не Барнаб!

— Разве нет? — посмел сказать он.

Я видел, что он все еще не знал, как реагировать на мой внезапный приход.

— Нет, — спокойно ответил я. — Но официально Гней Атий Пертинакс Капрений Марцелл гниет в своей погребальной урне…

— Теперь ты видишь, в чем проблема! — воскликнула Елена.

Я задумался, как она могла сидеть там и кушать. Но потом заметил, как Елена обгладывала куриную косточку, обнажая зубы, словно относилась к его проблемам с таким презрением, что они не могли помешать ее аппетиту.

Я вошел в комнату. Не считая того факта, что я намеревался арестовать этого преступника, существовала старая добрая римская традиция, что в присутствии человека, который нравственно выше тебя, ты должен встать. Пертинакс напрягся, но остался сидеть.

— Кто ты, черт возьми, такой? — Он тоже наделал слишком много шума. — И кто разрешил тебе заходить в комнату моей жены?

— Зовут меня Дидий Фалько; я захожу, куда хочу. Кстати — она не ваша жена!

— Я слышал о тебе, Фалько!

— О, мы с вами старые знакомые. Однажды вы арестовали меня ради забавы, — напомнил я ему, — но мне нравится думать, что я выше этого. Вы разгромили мою квартиру — но в ответ я помогал распоряжаться вашим домом на Квиринале. Ваши греческие вазы были хороши, — я раздражающе улыбнулся. — Веспасиану они очень понравились. Хотя «Купидон» Праксителя нас разочаровал… — Я знал, что Пертинакс много за него заплатил. — Копия; думаю, вы понимали…

— Мне всегда казалось, что у него большие уши! — сказала мне Елена, чтобы поддержать разговор. Пертинакс был раздражен.

Я подтащил к себе скамеечку для ног и присел там, где мог заслонить Елену, но также перекрыть выход ему. Она слегка покраснела под моим спокойным внимательным взглядом; я задумался, понимал ли Пертинакс, что я был ее любовником — с той страстью, которой я гордился — всего несколько часов назад. Взглянув на него, я понял: такое никогда не приходило ему в голову.

— Так что случилось? — задумчиво размышлял я. — В апреле этого года преторианцы вломились, чтобы устроить вам допрос… — Пертинакс слушал с наигранным скучным видом, словно я говорил чтото смешное. — Барнаб был одет в вашу сенаторскую одежду; недальновидные преторианцы загнали его в тюрьму. Он ожидал, что когда они узнают, то грязно изобьют его, но не более. Бедный Барнаб определенно заключил в тот день плохую сделку. Один из ваших товарищейзаговорщиков решил заткнуть рот их несчастному заключенному…

Пертинакс откинулся на спинку, сгорбив свои худые плечи.

— Прекрати, Фалько!

Я как загипнотизированный смотрел на орешки. Некоторые скорлупки падали на стол, когда он неаккуратно выплевывал их обратно в тарелку; большинство оказывалось на полосатом египетском коврике.

— Вскоре вы поняли, что во дворце разоблачили ваших товарищей по заговору. — Наблюдая за ним, я дал Пертинаксу время осознать мои слова. Дрессировщик лошадей Брион назвал его отчаянным, но мне он казался просто неприятным. На самом деле я считал Пертинакса настолько отвратительным, что от нахождения с ним в одной комнате у меня на шее волосы встали дыбом. Однако он был одним из тех людей, кто, кажется, даже не осознает, насколько он противен. — Если бы вы появились снова, то за вами начали бы следить. Ваш брат мертв. Вы представились им, чтобы забрать из тюрьмы его труп. Похоронили его и оказали последние почести, сообщив его матери правду, хотя одно неверное слово этой тронутой старухи в Таренте могло выдать вас. Потом вы осознали, что вы с Барнабом были настолько похожи, что у вас есть первоклассная, возможно, постоянная маскировка. Так что вы глупо поставили себя, уважаемого господина, всего лишь на один шаг от рабства!

Пертинакс, чьих грубых манер можно ожидать от человека родом из Калабрии, которому в обществе повезло больше, чем он того заслуживал, раскусил еще один орех. Если бы он был плебеем, то его история, рассказанная мною, стала бы первым шагом к тюрьме. Но он не хуже меня знал, что сын консула мог смотреть на меня с насмешкой. По нескольким причинам — все они личные — я бы с удовольствием расколол кулаком его фисташки — после того, как он их съест.

Елена Юстина закончила ужин и убрала свой поднос. Она опустилась на колени, собирая скорлупки, которые рассыпал Пертинакс, словно жена, которая старалась, чтобы слуги не заметили, какой у нее невоспитанный муж. Пертинакс, как муж, не стал мешать ей это делать.

— Вас не существует! — повторил я в его сторону так жестоко, как только смог. — Ваше имя вычеркнуто из списка сенаторов. Ваше положение в обществе ниже, чем у привидения. — Пертинакс беспокойно заерзал. — Теперь все ваши попытки связаться с заговорщиками пойдут прахом. Скажите, Курций Лонгин удостоился такой участи, потому что, когда снова увидел вас в Риме живым, он угрожал выдать вас, чтобы получить благосклонность Веспасиана к себе и своему брату? — Пертинакс не пытался отрицать обвинение. Это могло подождать. — У Криспа сейчас тоже свои планы, в которых вы не участвуете, — дразнил я его, когда еще больше разозлился. — Вы виделись с ним в Оплонтисе. Хотели принудить его, но он дал отпор; я прав? Ваше место за ужином отдали женщине — Эмилии Фаусте, которая даже не была приглашена, — а потом Крисп открыто указал мне на вас, надеясь, что я заставлю вас слезть с его шеи. Ауфидий Крисп, — подчеркнул я, — еще один обманщик, который был бы рад видеть вас задушенным, Пертинакс!

Елена все еще находилась на полу, сидя на пятках.

— Хватит уже, — спокойно перебила она.

— Слишком неприлично, да?

— Слишком сильно, Фалько. Что ты будешь делать?

Хороший вопрос. Бывший консул вряд ли позволит мне вытащить его драгоценного сына из имения.

— Предложи чтонибудь, — сказал я, уклоняясь от ответа. Елена Юстина сложила руки на колени. У нее всегда готов план.

— Самое простое решение — это оставить конспиратора Пертинакса с миром в мавзолее Марцелла. Мне кажется, что моему мужу следует забыть все свои ошибки в прошлом и начать жизнь заново. — Хотя Елена пыталась помочь ему, Пертинакс сидел и пренебрежительно кусал свой большой палец. Ему нечего было добавить.

— В роли Барнаба? — спросил я. — Прекрасно. Его дети будут считаться гражданами, его потомки могут стать сенаторами. Вольноотпущенник может использовать свои права; накопить состояние; даже получить наследство от Марцелла, если тот согласится вызвать этим общественное недовольство. Ты удивительная девушка; это удивительное решение, а он счастливчик, что ты так поддерживаешь его. Только одна проблема! — рассердился я, сменив тон. — Предположительно, заговорщик Пертинакс мертв — но Барнаба разыскивают за поджог и преднамеренное убийство сенатора.

— Что ты говоришь, Фалько? — Елена быстро переводила взгляд между мной и Пертинаксом.

— Авл Курций Лонгин погиб в пожаре в Малом храме Геркулеса. И я говорю, что «Барнаб» устроил пожар.

Я не рассказывал Елене подробностей. Она была в шоке, однако оставалась очень логичной.

— Ты можешь это доказать?

Наконец Пертинакс потрудился грубо вставить:

— Этот лживый ублюдок не может этого сделать.

— Но Фалько, если ты хочешь расследовать это дело, то придется доводить его до суда… — Те, кто был женат, поймут, что она игнорировала его. — Суд вынесет последние события на открытое…

— О, пойдет множество нежелательных слухов! — согласился я.

— Это поставит Курция Гордиана в неудобное положение перед его служителями в Пестуме; Ауфидию Криспу обещали, что прошлое может остаться конфиденциальным…

Я мягко засмеялся.

— Да, они потеряли все шансы осторожно отказаться от своего заговора! Елена Юстина, если твой бывший муж примет это предложение, я могу заступиться за него перед императором. — Я бы скорее приготовил ему засаду из легионеров: ночью вырыть на его пути канаву, поставить колья с шипами, замаскированные под лилии, но представив его кающимся грешником, я получу больше. — Так что сейчас ему придется решить, чего он хочет.

— Да, он должен. — Елена отвела от меня взгляд и довольно пренебрежительно посмотрела на Пертинакса. Он без всякого выражения взглянул на нее. Зная его настоящий характер, я понимал, почему Елена так беспокоилась. Он был жив, но лишен имущества. Так что этот человек требовал вернуть ему то, что завещал ей. По крайней мере, это; возможно, намного больше.

У меня было такое чувство, что они поссорились, хотя я мог бы догадаться раньше.

Елена Юстина осторожно поднялась на ноги, держа одну руку сзади, как будто у нее болела спина.

— Мне бы хотелось, чтобы сейчас вы оба ушли. — Девушка позвонила в колокольчик. Тут же появился раб, словно когда здесь находился Пертинакс, требовалось быстро выполнять приказы.

— Я пойду с вами, — сказал я ему. Я не собирался упускать этого преступника из виду.

— Не нужно, Фалько! — быстро проговорила Елена. — Он не может уехать с виллы, — настаивала она. — Он никто — ему некуда идти.

— Кроме того, — добавил он с угрюмым безразличием, — твои мерзкие приятели изведут меня, если я попытаюсь это сделать!

— Что это значит?

— А ты не знаешь?

Елена просветила меня беспокойным голосом.

— Два человека повсюду преследуют Гнея. Вчера он уезжал, и они всю ночь не давали ему вернуться домой.

— Как они выглядели? — с любопытством спросил я.

— Один с телосложением гладиатора и коротышка.

— Это мне ни о чем не говорит. Вам удалось от них отделаться?

— Они были на мулах; у меня была приличная лошадь.

— Правда? — Я не сказал ему, что сегодня вечером встретил двух мулов здесь, в имении его отца. — Я работаю один и не имею к ним никакого отношения.

Если Елена думала, что я оставлю мужчину с ней в спальне, то ей следовало подумать получше. Но Пертинакс почти сразу пожелал ей спокойной ночи, потом презрительно усмехнулся мне и вышел на балкон.

Я дошел с ним до раздвижных дверей, а потом наблюдал, как он спустился и вышел — его тощий силуэт вышагивал слишком уж самоуверенно. Из дальнего угла дворика с садом Пертинакс один раз оглянулся. Он, наверное, увидел меня — крепкое темное очертание, которое сзади подсвечивали лампы из спальни.

Я зашел обратно, закрывая замок на раздвижных дверях. В присутствии слуг Елены мы не могли свободно откровенно поговорить, но я видел, что ей стало намного легче, когда она поделилась со мной своей тайной. Я ограничился фразой:

— Я мог бы догадаться, что это тот человек, кто разбрасывает еду, и кто так и не научился закрывать за собой дверь! — Она устало улыбнулась.

Я пожелал спокойной ночи и пошел в свою комнату. Ее охраняли. Сегодня ночью Елена была в безопасности.

Чего не скажешь о Пертинаксе. Когда он обернулся в сторону дома и хмуро посмотрел на меня, он упустил коечто еще: две темные фигуры, появившиеся из темноты под балконом.

Один похож на гладиатора и коротышка… Должно быть, они слышали над собой мой голос. И когда эти люди проскочили через внутренний двор, словно причудливые тени на плохо отполированном зеркальце, они тоже должны были понять, что и я их видел.

Когда Пертинакс пошел дальше, они тихо двинулись вслед за ним.

LXII

Больше ничего не произошло, но ночь показалась длинной.

Этот возмущенный клещ никогда спокойно не сдастся. У Елены Юстины было высокое чувство долга: она все еще считала себя ответственной за его положение. Так что рано или поздно у нас с Пертинаксом появились личные счеты.

Когда мой первоначальный шок прошел, я вспомнил, что слышал об их браке. Елена вела отшельническое существование. Она спала одна в той прекрасной комнате, в то время как у Пертинакса было просторное помещение в другом крыле, с Барнабом в качестве наперсника. Для молодого амбициозного сенатора женитьба стала частью государственной службы, которую он вытерпел ради того, чтобы получить дурацкие голоса. Сделав это, Пертинакс рассчитывал на свои супружеские права, но был скуп с Еленой.

Неудивительно, что жены сенаторов бегают за гладиаторами и другими низшими формами жизни. Пертинакс должен был считать себя счастливчиком, что его жена оказалась достаточно воспитанной, чтобы сначала развестись с ним…

На следующее утро я обошел виллу, осматривая, что произошло. В большом саду с задней стороны дома я увидел бывшего консула, обсуждавшего спаржу с одним из слуг.

— Вы видели своего сына сегодня утром? — Я надеялся, что ночью те два незваных гостя сбросили Пертинаксу на голову чтонибудь тяжелое. Но Марцелл разочаровал меня.

— Да, видел. Фалько, нам нужно поговорить…

Он сказал садовнику несколько слов о погибших цветах, а потом мы медленно — изза слабости консула — пошли среди ровных клумб. Как обычно, у них было обилие урн, фонтанов и статуй Купидона с виноватым выражением лица, хотя в глубине души садовод консула страстно любил растения. У него было в два раза больше ящичков и розмарина, спиралями высаженного в грунт; подпорок и каменных ограждений было почти не видно под разросшимися кустами волчеягодника и буйной айвой. Сетки везде прогибались под жасмином; огромные деревья шелковицы нежно склонились в стройных цветниках. Из двенадцати видов роз я насчитал не меньше десяти.

— Что ты собираешься делать? — прямо спросил Марцелл.

— Мои инструкции как раз этого не оговаривают. Император захочет, чтобы я посоветовался с ним, прежде чем чтото предприму. — Мы замолчали, глядя на освещенные солнцем глубины длинного водоема для разведения рыбы, безмятежно отражающего худой высокий силуэт Марцелла и мой, покороче и покрепче. Я нагнулся, с восхищением наблюдая за необыкновенно разноцветным моллюском. — Не возражаете, если я выловлю одного?

— Бери, если хочешь.

Я вытащил существо, которое, казалось, снова было готово прицепиться к чемунибудь; консул весело наблюдал за мной.

— Семейная неудача, консул! Насчет вашего сына. Я не надеюсь, что вы позволите мне привязать его к ослиному хвосту. Даже если я так и сделаю, это бессмысленно, если император потом скажет мне, что не может обидеть такого выдающегося человека, как вы, засадив вашего наследника. Домициан тоже участвовал в заговоре. Было бы нелогично отнестись к вашему сыну менее снисходительно.

Это была азартная игра, но император предпочитал простые решения, и предложение амнистии могло заставить Марцелла посодействовать.

— А почему, — спросил он, хитро глядя на меня поверх своего массивного носа, — ты расспрашиваешь о несчастном случае в храме Геркулеса?

— Потому что это был не несчастный случай! Но я знаю, что к чему. Любой хороший адвокат сможет осудить Барнаба, но трудно будет найти обвинителя, способного выступить против безбородых, шустрых адвокатов, которые бросятся зарабатывать себе репутацию, защищая сына консула.

— Мой сын невиновен! — настаивал Марцелл.

— Большинство убийц невиновны — если спросить их самих! — Консул старался не показывать своего раздражения. — Консул, предложение Елены Юстины кажется мне лучшим планом…

— Нет; это не обсуждается! Моему сыну нужно сохранить свое собственное имя и общественное положение — нужно найти выход.

— Вы намереваетесь помогать ему, независимо от того, чем все закончится?

— Он мой наследник.

Мы свернули к беседке.

— Консул, реабилитация может быть трудной. А если Веспасиан посчитает, что возвращение к жизни мертвеца вызовет слишком много вопросов? Поскольку ваше состояние является очевидным мотивом для мошенников, ему, возможно, покажется более удобным объявить: «вот злой вольноотпущенник, который надеется нажиться на смерти своего господина!»

— Я ручаюсь за его настоящую личность…

— Ну, хорошо, консул! Вы — пожилой человек с плохим здоровьем, потерявший наследника, в котором души не чаяли. Естественно, вы хотите верить, что он все еще жив…

— Елена будет ручаться за него! — ухватился консул.

Я улыбнулся.

— И правда. Как ему повезло!

Мы оба стояли какоето время, улыбаясь мысли о том, как Елена побежит рассказывать правду, если заметит какуюнибудь проблему.

— Им не следовало расходиться! — горько пожаловался консул. — Я знал, что мне не нужно было этого допускать. Елена не хотела развода…

— Елена Юстина, — холодно согласился я, — считает, что брак, как соглашение о близких отношениях, длится сорок лет. Она знала, — решительно сказал я, почувствовав нервный приступ, — что с вашим сыном у нее этого не было.

— О, могло бы быть! — спорил Марцелл. — У моего сына были огромные перспективы; нужно чтото для него сделать…

— Ваш сын — обычный преступник! — Это была правда, хотя бесполезная. Мягче я добавил: — Мне кажется, старомодное уважение Веспасиана к патрицианскому имени поможет Пертинаксу Марцеллу; он выдержит, чтобы сделать маски с ваших умерших предков. В конце концов, еще одним преступником в сенате больше — какая уже разница!

— Больное мнение!

— Я говорю то, что вижу. Консул, я испробовал тюремную камеру в Геркулануме; это неприятно. Если я позволю Пертинаксу остаться на вашем попечении, дадите ли вы слово, что будете держать его в имении?

— Конечно, — сухо сказал он. Я не был убежден, что Пертинакса это устроит, но у меня не было выбора. Марцелл мог созвать огромное количество слуг, чтобы помешать аресту. Безобразная вооруженная кавалерия, которой командовал Пертинакс, пытаясь перехватить меня в Капуе в тот день, когда я ехал с Петро, возможно, состояла из кузнецов и кучеров с поместья, одетых в железные шлемы.

— Ему придется ответить на обвинения против него, — предупредил я.

— Возможно, — небрежно сказал консул.

Изза его самоуверенного вида я почувствовал полное разочарование; мы обсуждали государственную измену и убийство, но мне совершенно не удалось донести до Марцелла, насколько серьезной была ситуация. Я понял, что разговор окончен.

Елену я нашел на балконе. Я быстро поднялся наверх и улыбнулся ей. Она сидела, откинувшись назад, со стаканом холодной воды, нерешительно попивая из него.

— Ты не в духе?

— Я долго просыпаюсь… — Она улыбнулась с таким блеском в глазах, что у меня в горле защекотало.

— Слушай, решение проблемы Пертинакса сейчас будет зависеть от оперативности. Не надейся, что компания дворцовых секретарей рано вынесет приговор… — Елена смотрела на меня, оценивая мою реакцию на открытие прошлой ночи. Через минуту я пробормотал: — Как давно ты знаешь?

— С того пира у Криспа.

— Ты не говорила!

— Ты ревнуешь к Пертинаксу?

— Нет, конечно, нет…

— Марк! — нежно проворчала Елена.

— Ну а чего ты ожидала? Когда я вошел вчера вечером, я полагал, что он пришел по той же причине, что и я.

— О, сомневаюсь! — сухо засмеялась она.

Я все еще сидел на перилах балкона, размышляя над этим, когда ко мне пришел посыльный.

Это был раб из Геркуланума; Эмилий Руф хотел встретиться со мной. Я подумал, что это насчет Криспа. Крисп меня больше не интересовал — не считая того факта, что он был добычей, за которую Веспасиан согласился мне заплатить, а я отчаянно нуждался в деньгах.

Я отпустил слугу, пока решал. Елена сказала:

— Это может быть важно; ты должен поехать.

— Только если ты останешься с Петро и Сильвией до моего возвращения.

— Гней никогда не причинит мне вреда.

— Ты этого не знаешь, — сердито сказал я, раздраженный оттого, что она называла его по имени.

— Я нужна ему.

— Я надеюсь, что нет! Для чего?

К тому моменту я был так взволнован, что Елене пришлось признаться.

— Ты расстроишься. Консул убедил его, что он должен снова на мне жениться. — Она была права. Я расстроился. — Ты сам спросил! Слушай, у Капрения Марцелла существуют две великие цели: сохранить Гнею карьеру государственного деятеля и иметь наследника. Внук получил бы имение…

— Я не желаю этого слышать. Иногда ты меня поражаешь; как ты вообще можешь говорить об этом?

— О, девушке нужен муж! — шутливо сказала Елена.

Это было совершенно несправедливо. Я пожал плечами, стараясь выразить свой собственный недостаток общественного положения, и связей, и денег. Потом меня захлестнула безнадежная ярость.

— Ну, ты знаешь, чего от него ожидать! Пренебрежения, никакого интереса — а сейчас, наверное, еще хуже! Он бил тебя? Не беспокойся, будет! — Елена слушала с застывшим выражением лица, когда я сорвался, словно пес с цепи.

— Ну, ты мужчина. Я уверена, что тебе лучше знать! — сухо отпарировала она.

Я спрыгнул с места.

— Делай, что хочешь, моя дорогая! Если тебе нужно быть уважаемой женщиной, и ты думаешь, что это выход, то возвращайся к нему… — Я понизил голос, сдерживая себя, потому что нужно, чтобы она это запомнила: — Но в любое время, когда тебе это надоест, я приду и вытащу тебя отсюда. — Я пошел вдоль балкона. — Вот что называется верностью! — обидным тоном бросил я назад.

— Марк! — умоляюще позвала Елена.

Я выпрямил спину и не стал ей отвечать.

На полпути по дороге из имения я встретил Пертинакса. Он обучал своих лошадей на поле для верховой езды; даже на большом расстоянии видно было, что он очень увлечен. Оба скакуна стояли на улице. Одного он держал в тени, пока скакал галопом на другом. Все выглядело гораздо основательнее, чем просто легкое развлечение молодого человека, для которого изначально задумывалась эта площадка в тени деревьев. Он профессионально тренировал их. Пертинакс прекрасно знал, что делал; приятно было наблюдать за этим процессом.

Малыш вынюхивал в траве ядовитые растения, от которых у него потом заболит живот. Пертинакс сидел на чемпионе, Фероксе. Если бы он был один, то я бы тогда напал на него и все уладил, но с ним был Брион.

Брион, облокотившийся на столб и жующий инжир, с любопытством посмотрел на меня, но я не стал говорить с ним в присутствии его хозяина. Пертинакс не обращал на меня внимания. То мастерство, с которым он скакал на Фероксе, казалось, подчеркивало преимущества, которые у него всегда будут передо мной.

Под кипарисом лежал свежий коровий навоз, но двух животных, которых я видел там прошлой ночью, не было. У меня возникло такое чувство, что скоро я опять их увижу.

Я дошел до большой дороги, пока меня не догнал какойто парень.

Ему пришлось добежать только до гермы. Я сидел на большом камне, ругая себя за то, что поссорился с Еленой, ругая ее, ругая его… отчаянно переживая.

— Дидий Фалько!

У этого парня были пятна от рыбного маринада на тунике, проблемы с кожей, о которых лучше не думать, и ужасно ободранные грязные колени. Но если бы он упал в обморок на скамье рынка рабов, я бы заложил свою жизнь, чтобы спасти его от жестокости.

Он вручил мне запечатанный воском блокнот. Почерк был для меня незнакомым, но сердце подпрыгнуло. Записка была короткой, и в каждом слове я слышал рассерженный тон Елены:

«Он никогда не бил меня, хотя я всегда чувствовала, что может. Почему ты думаешь, что я могу выбрать когото в этом роде после того, как познакомилась с тобой?

Не падай в воду. Е.Ю.»

Возвращаясь в дом на Авентине, я иногда находил любовные записки на коврике перед дверью. Я никогда не хранил компрометирующие письма. Но у меня было такое чувство, что через сорок лет, когда бледные душеприказчики будут распоряжаться моим личным имуществом, именно это письмо они найдут завернутым в тряпку, спрятанным в коробочке с письменными принадлежностями среди сургуча.

LXIII

Тот факт, что Эмилий Руф попросил меня приехать к нему, не означал, что он потрудился быть дома, когда я пришел. Весь день магистрат был в суде. Я пообедал у него дома, вежливо ожидая хозяина. Руф мудро поел в другом месте.

Я уселся на один из серебряных стульев с острыми, как нож, краями, облокотившись на подушки из конского волоса с печальным выражением лица человека, который не может удобно устроиться. Я ерзал под изображением царя Пенфея, разрываемого на клочки жрицами Вакха — милая, успокаивающая вещица для гостиной, — когда услышал, как выходит Эмилия Фауста; я быстро спрятался в дальний угол, чтобы не встречаться с ней.

Наконец Руф соизволил вернуться домой. Я высунул голову. Он разговаривал с факельщиком, красивым рабом из Иллирии, который сидел на крыльце и чистил фитиль интересного фонаря; у него были гремящие бронзовые цепочки для переноски, темные роговые края для защиты пламени и снимающаяся крышка, пронизанная отверстиями для вентиляции.

— Привет, Фалько! — Руф был потрясающе милым после обеда. — Любуешься моим рабом?

— Нет, магистрат; я любуюсь его фонарем!

Мы с ним обменялись странными взглядами.

Мы перешли в кабинет хозяина. В нем, по крайней мере, присутствовал какойто стиль: он был увешан сувенирами, которые Руф насобирал на иностранной службе. Необычные сосуды из тыквы, копья разных племен, флаги с кораблей, старые потертые барабаны — такие вещички, которые привлекали нас с Фестом, когда мы были подростками и не переключились на женщин и выпивку. От вина я отказался; Руф сам решил не пить, а потом я наблюдал, как он трезвел, когда начинал действовать обед. Он плюхнулся на бок на кушетку, подставляя мне лучший вид на его профиль и блеск в его золотистых волосах, которые сверкали на солнце, попадающем через открытое окно. Думая о женщинах и о том, в какой тип мужчин они влюбляются, я мрачно присел на низкий стул.

— Вы хотели меня видеть, магистрат, — терпеливо напомнил я ему.

— Да, конечно! Дидий Фалько, определенно все оживляется, когда ты поблизости! — Люди часто мне это говорили; не представляю, почему.

— Чтото насчет Криспа?

Возможно, Руф все еще пытался использовать Криспа, чтобы извлечь какуюнибудь пользу для себя, и ушел от ответа. Я прогнал свою следующую мысль: что его сестра какнибудь неприятно пожаловалась на меня Руфу.

— Ко мне приходили! — угрюмо посетовал он. Магистраты в скучных городах типа Геркуланума хотят жить спокойно. — Тебе о чемнибудь говорит имя Гордиан?

— Курций Гордиан, — внимательно уточнил я, — жрец, получивший должность в храме Геры в Пестуме.

— А ты в курсе всех новостей!

— Хорошие осведомители читают газеты форума. Я все равно с ним виделся. Так зачем он к вам приезжал?

— Он хочет, чтобы я коекого арестовал.

Большой неподвижный ком, словно из холодного металла, вырос у меня в груди.

— Атия Пертинакса?

— Так значит, это правда? — беспокойно спросил Руф. — Пертинакс Марцелл жив?

— Боюсь, что так. Когда богиня судьбы разрезала его нитку, какойто дурак толкнул ее. Вы это услышали на званом ужине?

— Крисп намекнул.

— Крисп такой! Я надеялся натравить Криспа и Пертинакса друг на друга… Готов спорить, что и вы тоже!

Он улыбнулся.

— Гордиан, кажется, любит все усложнять.

— Да. Мне следовало этого ожидать. — Этот новый ход верховного жреца соответствовал его упорной активности. После моего отъезда из Кротона я мог представить, что он дошел до кипения, оплакивая своего умершего брата. А теперь, когда магистрат упомянул о Гордиане, я вспомнил те две знакомые тени, которые видел вчера наблюдением.

— Значит, ты его видел?

— Нет. Я видел их.

Магистрат посмотрел на меня, не понимая, что именно мне известно.

— Гордиан наплел мне странную историю. Ты можешь чтонибудь объяснить, Фалько?

Я мог. И объяснил.

Когда я закончил, Руф слегка присвистнул. Он задавал разумные правовые вопросы, потом согласился со мной; все доказательства косвенные.

— Если бы я поместил Пертинакса Марцелла под арест, могли бы всплыть новые факты…

— Хотя это риск, магистрат. Если бы какаянибудь вдова без гроша в кармане пришла к вам с этим делом, то вы бы не стали ее слушать.

— О, закон беспристрастен, Фалько!

— Да; а адвокаты ненавидят деньги! Как Гордиан узнал, что Пертинакс был здесь?

— Крисп сказал ему. Слушай, Фалько, мне придется воспринимать Гордиана всерьез. Ты императорский представитель; каков официальный взгляд на это дело?

— Мой таков, что если Гордиан доведет дело до суда, то поднимется ужасная вонь отсюда и до самого Капитолия. Но у него может получиться, несмотря на недостаточные доказательства. Мы оба знаем, что вид убитого горем брата, требующего справедливости, — это такая трогательная сцена, от которой присяжные будут всхлипывать в свои тоги и признают его виновным.

— Так я должен арестовать Пертинакса?

— Я считаю, что он убил Курция Лонгина, который, возможно, угрожал выдать его, а позже пытался убить также и Гордиана. Это серьезные обвинения. Мне кажется, неправильно помиловать его только потому, что он приемный сын консула.

Эмилий Руф слушал мои основания для действий с осторожностью, которой можно ожидать от провинциального магистрата. Если бы я сам был жертвой злонамеренного судебного преследования, основанного на незначительных доказательствах, я мог бы одобрить его скрупулезность. Но так я чувствовал, что мы зря теряли время.

Мы обсуждали эту проблему еще час. В конце Руф решил скинуть ее на Веспасиана: просто какойто безрезультатный компромисс. Мы остановили следующего императорского посыльного, проезжавшего по городу. Руф написал изящное письмо; я набросал краткий отчет. Мы сказали наезднику скакать всю ночь. С такой скоростью он сможет прибыть в Рим не раньше, чем завтра на рассвете, а Веспасиан любил читать письма с первыми лучами солнца. Думая о Риме, я почувствовал тоску по дому и хотел сам броситься и отвезти письмо на Палатин.

— Ну, больше мы ничего не можем сделать, — вздохнул магистрат, сидя на кушетке и развернув свой атлетический торс, чтобы он мог дотянуться до стола на трех ножках и налить нам вина. — Можно также получить удовольствие…

Он был не тем типом, которого я бы предпочел в качестве компании, и я хотел уйти, но написание отчетов вызывало у меня сильное желание напиться. Особенно на деньги сенатора.

Я чуть не предложил вместе сходить в баню, но какаято счастливая случайность остановила меня. Я наклонился вперед, потянулся и слез, чтобы принести себе вина; вооружившись, я снизошел сесть с ним на кушетку, чтобы легче было чокаться бокалами, как близкие друзья, которыми мы не были. Эмилий Руф одарил меня своей спокойной, золотой улыбкой. Я с благодарностью принялся за его фалернское вино, которое было безупречным.

Он сказал:

— Прости, я мало с тобой виделся, когда ты обучал мою сестру. Я надеялся, что смогу это исправить…

Потом я почувствовал, как его правая рука ласкала мое бедро, пока он говорил мне, какие у меня красивые глаза.

LXIV

У меня была только одна реакция на подобные подходы. Но прежде, чем я успел ударить кулаком в его красивую дельфийскую челюсть, он убрал руку. Ктото, кого он никак не мог ожидать, вошел в комнату.

— Дидий Фалько, я так рада, что нашла тебя! — Горящие глаза, гладкая кожа и быстрая, легкая поступь: Елена Юстина, дорогая моему сердцу. — Руф, извините меня, я пришла к Фаусте, но поняла, что она ужинает не дома… Фалько, уже намного позднее, чем я ожидала, так что если ты возвращаешься в виллу, — невозмутимо попросила она, — могу я поехать под твоей защитой? Если это не нарушит твои планы и не доставит много хлопот…

Поскольку у магистрата было самое лучшее фалернское вино, я осушил чашу, прежде чем заговорить.

— Девушка никогда не может доставить много хлопот, — ответил я.

LXV

— Ты могла бы меня предупредить!

— Ты сам достукался до этого!

— Руф казался таким безукоризненным — он застал меня врасплох…

Елена захихикала. Она разговаривала со мной через окошко своего паланкина, пока я шел рядом с ним и ворчал.

— Ты выпивал с ним вино, расположившись на одной кушетке. Туника приподнялась над коленями; этот нежный беззащитный взгляд…

— Меня это возмущает, — сказал я. — Гражданин должен иметь право выпить, где ему хочется, без того, чтобы это расценили как откровенное приглашение к заигрываниям от мужчины, которого он едва знает и который ему не нравится…

— Ты был пьян.

— Неважно. Вообщето не был! Повезло, что ты пришла к Фаусте…

— Везение, — заметила в ответ Елена, — тут совершенно ни при чем! Тебя так долго не было, что я начала беспокоиться. На самом деле я видела Фаусту, но она ехала в другую сторону. Ты рад, что я пришла? — внезапно улыбнулась она.

Я остановил паланкин, вытащил Елену, потом отправил носильщиков вперед, пока мы шли сзади в сумерках, а я показывал, был ли рад.

— Марк, как ты думаешь, почему Фауста направлялась в Оплонтис? Она узнала, что коекто снова будет в вилле Поппеи ужинать с командующим флотом.

— Крисп? — застонал я и переключился на другие вещи.

— Что такого особенного в префекте Мизен? — удивлялась Елена, не впечатленная моими отвлекающими маневрами.

— Понятия не имею…

— Марк, я потеряю сережку; давай я ее сниму.

— Сними все, что хочешь, — согласился я. Потом я поймал себя на мысли, что задумался над ее вопросом. Чертов командующий мизенским флотом ловко встал между мной и романтическим настроением.

Не считая британской эскадры, на которую не обращали внимания почти все цивилизованные страны, римский флот расположился единственным возможным для длинного узкого государства способом: одна флотилия базировалась под Равенной, чтобы защищать восточное побережье, а другая у Мизен на западном.

Сейчас появились ответы на несколько вопросов.

— Скажи мне, — задумчиво начал я, обращаясь к Елене. — Не считая Тита и легионов, какова была ключевая черта кампании Веспасиана, чтобы стать императором? Что в Риме было хуже всего?

Елена вздрогнула.

— Все! Воины на улицах, убийства на форуме, пожары, лихорадка, голод…

— Голод, — сказал я. — В доме сенатора, я полагаю, у тебя все было нормально, а в нашей семье никто не мог достать хлеба.

— Зерно! — ответила она. — Вот что было в критическом состоянии. Египет обеспечивал целый город. Веспасиана поддерживал префект Египта, так что тот всю зиму сидел в Александрии, давая Риму понять, что именно он контролировал доставку зерна и без его доброй воли корабли могли и не прийти…

— Теперь представь, что ты сенатор с необыкновенными политическими амбициями, но тебя поддерживают только в изможденных провинциях типа Норика…

— Норик! — фыркнула она.

— Точно. Там не на что надеяться. В то же время префект Египта оказывает сильную поддержку Веспасиану, так что поставки гарантированы — но предположим, что в этом году, когда корабли с зерном показываются в поле зрения у полуострова Путеол…

— Флотилия останавливает их! — Елена была в ужасе. — Марк, мы должны остановить флотилию! Я представил любопытное зрелище, как Елена Юстина, словно богиня, выплывает на корабле из Неаполя, поднимая руку, чтобы остановить конвой, несущийся на всех парусах. Она задумалась: — Ты на самом деле говорил серьезно?

— Думаю, да. И понимаешь, мы говорим не о паре мешков на спине осла.

— Сколько? — педантично спросила Елена.

— Ну, пшеницу привозят из Сардинии и Сицилии; я не уверен в точных пропорциях, но писец в канцелярии префекта по продовольствию както сказал мне, чтобы нормально накормить Рим, ежегодно необходимо пятнадцать миллиардов бушелей…

Дочь сенатора позволила себе вольность присвистнуть сквозь зубы.

Я улыбнулся ей.

— Следующий вопрос в том, Пертинакс или Марцелл сейчас продвигает этот гнусный план?

— О, на него есть ответ! — заверила меня Елена в своей быстрой убедительной манере. — Это Крисп поддерживает флотилию.

— Правда. Я считаю, что они оба были с этим связаны, но теперь, когда Пертинакс принялся на всех нападать и все такое, Крисп считает его помехой. Суда отправляются в Египет в апреле… — продолжил я. Нон апреля — «Галатея» и «Венера из Пафоса»; за четыре дня до ид — «Флора»; за два дня до мая — «Лузитания», «Конкордия», «Парфенопа» и «Грации»… — Потребуется три недели, чтобы добраться туда, и не меньше двух месяцев, чтобы вернуться обратно против ветра. В этом году первые из них, должно быть, опоздают домой…

— В этом и проблема! — проворчала Елена. — Если все произойдет на воде, то ты застрянешь! — Я поблагодарил ее за доверие и ускорил шаг. — Марк, как, потвоему, они планируют поступать дальше?

— Задержат корабли, когда они прибудут сюда, а потом пригрозят отправить та в какоенибудь секретное место. Если бы этим занимался я, то я подождал бы, пока сенат отправит на переговоры какогонибудь упрямого претора. А потом начал бы опустошать мешки за борт. Вид Неаполитанского залива, превратившегося в одну большую тарелку с овсяной кашей, возможно, произвел бы правильное впечатление.

— В общем, — с чувством сказала Елена, — я рада, что не ты этим занимаешься! Кто просил тебя расследовать ввоз зерна? — любопытным тоном спросила она.

— Никто. Я сам наткнулся на коечто.

По какойто причине Елена Юстина обняла меня и засмеялась.

— За что это?

— О, мне нравится мысль, что я отдала свое будущее в руки человека, который так хорошо работает!

LXVI

Я решил совершить налет на виллу Поппеи, пока Крисп был там.

В идеале я самостоятельно проникну внутрь. Мой опыт осведомителя привел бы меня к гостям как раз в тот момент, когда они придут к согласию о грязных подробностях плана; потом, вооружившись вескими доказательствами, М. Дидий Фалько, наш полубожественный герой, столкнется с ними лицом к лицу, разрушит их планы и одной рукой закует их в кандалы…

Такими идеальными эпизодами будут хвастаться большинство личных осведомителей. В моем случае все было более сложно.

Первая проблема заключалась в том, что Елена, Петроний и Ларий, которые все были крайне любознательными, тоже отправились со мной. Мы прибыли туда, как барабанщики из храма, — слишком шумные — и слишком поздно. Пока мы стояли на террасе, обсуждая, как лучше попасть в дом, вся толпа гостей вывалила из дверей и прошла мимо нас. Не было никакого шанса выжать из когонибудь признание — или малейший признак сознания.

Исходом руководил сам Крисп, ногами вперед и лицом вниз; он ничего ни о чем не знал. Ко всему привыкшие рабы, которые несли его к скифу, просто подняли обеденный стол, на который он упал кверху ногами, и прямо на нем вынесли его на улицу, как недоеденный десерт. На одной из ручек висел его сегодняшний мягкий венок, а в другую были продеты ремни от обуви. Пройдет много времени, прежде чем его величество проснется, и в тот момент он будет не самым лучшим собеседником.

Гостями Криспа были капитан из Мизен, а также группа капитанов трирем. Морской флот состоял из действительно суровых людей. В течение последних гражданских войн у нас был ужасный налет пиратов в Черном море, но здесь на западном побережье все было мирно. У мизенского флота было не так много дел, кроме как разбираться с многочисленными жалобами на их общественную жизнь. Вокруг залива Неаполя каждую ночь устраивались пиры, так что в основном по вечерам моряки занимались тем, что использовали свое положение для поиска бесплатной выпивки. У них были невероятные способности, а их ловкость после этого держать курс к дому, распевая солдатские песни в ужасно неприличных вариантах, заставляло трезвых расступаться на их пути.

Когда гости только показались из дома, полдюжины капитанов трирем притворялись собаками на охоте. Они кусали друг друга, выли, тявкали, поднимали передние лапы, задыхались, вытаскивая языки, фыркали на луну и нездоровые спины тех, кто стоял перед ними. Было весело смотреть, какое удовольствие они получали от собственной глупости. Их командующий ходил на четвереньках вокруг этих потрясающих ребят, блея, как овца с гор Лактарий. Они все бродили, словно группа греческих комиков, чей хозяин не смог поставить представление на сцене. Потом события стали разворачиваться както сами по себе. Они поднялись по сходне, положив тяжелые руки друг другу на плечи, сцепившись в милую цепочку, словно родные братья, и стали танцевать, поднимая колени. Один чуть не упал за борт, но когда он дугой склонился над водой, его приятели, воспользовавшись центробежной силой, затащили его обратно, хором издав возрастающий неистовый возглас. Волоча за собой сходню, их транспорт исчез.

После их ухода вечер показался более меланхоличным. Петроний сказал, что он сразу стал в три раза сильнее уважать моряков.

Мы уже уходили, когда Елена Юстина вспомнила о своей подруге. Я хотел оставить Фаусту здесь, но надо мной взяли верх. Одна из причин, почему осведомитель должен работать один: чтобы его не втягивали в совершение добрых дел.

Девушка пряталась в атрии, сильно рыдая. Она побывала у амфор. Фауста стала бы хорошей находкой для виноторговца с маленькой прибылью — если такой человек существовал.

Вокруг нее поставщики провизии приводили все в порядок, не обращая внимания на растрепанное привидение, стоявшее на коленях. Я видел, как Елена разозлилась.

— Они презирают ее! Она женщина, которая глупо себя ведет, но хуже того, что у нее даже нет мужчины, который о ней позаботится…

Ларий и Петро скромно сделали шаг назад, но Елена уже заставила раба остановиться и все объяснить. Он сказал, что Фауста опять упрямо вторглась в виллу прямо посреди ужина. Пир был довольно непристойным: одни мужчины исключительно с женскими развлечениями…

— И Ауфидий Крисп, — надменно закричала Елена, — обнимался с испанской танцовщицей?

— Нет, госпожа… — Раб покосился на нас с Петро. Мы улыбнулись. — На самом деле с двумя! — Он был рад удариться в подробности, но Елена сквозь зубы шикнула на него.

Повидимому, Фауста просто упала духом и ушла, погрузившись в смиренное горе, которое было ей так хорошо знакомо; Крисп, возможно, даже не заметил ее. Теперь она осталась здесь, в пустой вилле, где слуги сталкивали с пристани в море пустые амфоры и собирались уходить.

Елена подняла немало шума, пока не принесли ее паланкин. Сегодня носильщиками Фаусты были плохо подобранные рабы из Либурнии, один хромой, а второй с множеством опасных нарывов на шее.

— О, мы не можем оставить ее с этими простофилями, — заявила Елена.

Не признавая себя ответственными, мы с Ларием сумели усадить Фаусту в паланкин. Носильщики донесли ее только до постоялого двора Оплонтиса, но пока мы обсуждали, что делать дальше, она выскочила и побежала на берег, проклиная мужчин, выкрикивая названия тех частей тела, которые она хотела бы видеть высохшими и отвалившимися в таких подробностях, что мне стало плохо.

Мне уже надоела вся ее семейка. Но чтобы угодить Елене, я согласился потратить еще немного из того времени, что могло бы в других обстоятельствах стать приятным вечером, и какнибудь успокоить ее…

Если бы удача была на моей стороне, то какойнибудь бандит, которому нужен повар, чтобы разогревать похлебку, утащил бы Фаусту первым.

Я настаивал посадить Елену в ее собственный паланкин и отправить обратно на виллу. Это заняло довольно много времени, по тем причинам, о которых всем, кроме меня, знать необязательно.

К тому времени большая часть побережья была окутана темнотой. Когда я вернулся к постоялому двору, Фауста исчезла. Хотя было уже слишком поздно, я нашел Лария, который читал стихи няне Оллии на скамейке во дворе; по крайней мере, он перешел от Катулла к Овидию, который лучше относился к любви и, что еще важнее, к сексу.

Я сел с ними.

— Вы развратничали, дядя?

— Не смеши меня. Никакой дочери сенатора не понравилось бы лежать на голой земле среди любопытных пауков с сосновой шишкой под спиной!

— Правда? — спросил Ларий.

— Правда, — солгал я. — Что заставило Эмилию Фаусту покинуть морских обитателей?

— Добродушный, свободный от работы центурион. Он ненавидит, когда сестры знатных граждан сидят на берегу в пьяном состоянии.

Я застонал. Петроний Лонг всегда был слишком доверчивым по отношению к женщине в слезах.

— Значит, он перекинул ее через плечо, усадил в паланкин, пока она разглагольствовала, какой он милый человек, а потом сам отправился в Геркуланум в качестве ее трогательного сопровождающего?

Ларий засмеялся.

— Вы знаете Петро!

— Он даже не побеспокоится попросить вознаграждения. Что сказала Сильвия?

— Ничего — очень подчеркнуто!

Это была прекрасная ночь. Я решил запрячь Нерона и встретить Петро, чтобы отвезти его домой. Ларий решил составить мне компанию; потом, будучи молодой и нелогичной, Оллия поехала, чтобы составить компанию ему.

Когда мы доехали до дома магистрата, привратник сказал, что Петроний приехал с девушкой, но поскольку она плохо стояла на ногах в своих выходных туфлях, он помог ей зайти. Чтобы не рисковать, отказываясь от предложений Эмилия Руфа развлечься, мы остались ждать в повозке.

Петро, которого долго не было, удивился, увидев нас там. Мы все задремали, так что он залез на переднее сидение и взял поводья. Все равно среди нас он был лучшим водителем.

— Берегись этого магистрата! — запел я. — Его фалернское вино прекрасно, но я бы не хотел встретиться с ним за столбом в темной бане… Его сестра доставила тебе много хлопот?

— Нет, если не обращать внимания на ерунду типа «Мужчины отвратительны; почему я не могу встретить одного?» — Я сказал несколько грубых слов о Фаусте, хотя Петроний настаивал, что эта бедняжка довольно мила.

Ларий дремал на удобном плече Оллии. Я мог поразмышлять о женщине получше, чем эта дурочка, сестра магистрата, так что я забрался в уголок и тоже собрался поспать, убаюкиваемый легкими поскрипывающими движениями повозки в теплую ночь в Кампании.

Как всегда хорошо воспитанный, Петроний Лонг чтото тихонько мурлыкал себе под нос, пока вез нас домой.

LXVII

Два дня спустя магистрат пытался арестовать Атия Пертинакса. Это был день рождения дочери Петро, так что я отправился в Оплонтис с подарком. После того как я отверг Руфа, он не пытался предупредить меня. Так что я пропустил действо.

Там почти нечего было пропускать. Руфу следовало прислушаться к моему совету: поскольку вилла Марцелла выходила на море, разумнее было зайти сверху, с горы. Но когда от Веспасиана пришел приказ задержать Пертинакса, Эмилий Руф взял группу воинов и ворвался с главной дороги имения, которую хорошо было видно из дома.

Марцелл оказал ему холодный прием и разрешил провести обыск, а сам сидел в тени и ждал, пока этот идиот обнаружит очевидное: Пертинакс сбежал.

Как только фурор поутих, Елена Юстина приехала за мной в Оплонтис рассказать эту историю.

— Гней ускакал верхом с Брионом. Брион, при всей своей видимой наивности, вернулся чуть позже с обеими лошадями, чтобы сказать, что его молодой хозяин решил отправиться в круиз…

— У него есть на чем?

— Брион оставил его на корабле Ауфидия Криспа.

— Крисп знает, что есть ордер на арест?

— Это неизвестно.

— Где находится судно?

— В Байях. Но Брион видел, как оно вышло в море.

— Потрясающе! Значит, знаменитый Эмилий Руф загнал Пертинакса на самое быстрое судно между Сардинией и Сицилией…

От Руфа не вышло никакой пользы. Мне нужно было зафрахтовать корабль и самому искать «Исиду Африканскую». Сейчас уже было слишком поздно, так что, по крайней мере, я мог сначала насладиться еще одним вечером с моей девушкой.

Именинницей была Сильвана — средняя дочь Петро; ей исполнялось четыре, и сегодня дети ужинали вместе с нами. Однако мы задержались, потому что наступил один из тех радостных семейных моментов, без которых не обходится ни один праздник. Аррия Сильвия нашла няню Оллию всю в слезах.

Два важных вопроса о личном календаре Оллии показали, что мое предсказание насчет того рыбака должно быть верным. Он все еще околачивался здесь каждый день. Оллия это отрицала, что окончательно определило приговор. Сильвия дала Оллии подзатыльник, чтобы освободиться от собственных чувств, потом приказала нам с Петронием разобраться с причиняющим беспокойство ловцом омаров, когда уже все равно было поздно.

Мы нашли молодого красавца, приглаживающего свои усы, у старого якоря; рука Петро схватила его за загривок быстрее, чем можно было того ожидать. Конечно, он заявил, что никогда не трогал девчонку; мы были к этому готовы. Мы отвели парня в покрытую дерном лачугу, где он жил со своими родителями, и, пока юноша сердился, Петроний Лонг кратко и лаконично выложил им всю суть проблемы. Отец Оллии был опытным легионером, который служил в Египте и Сирии более двадцати лет, пока не ушел с двойной оплатой, тремя медалями и документом, который делал Оллию законнорожденной. Сейчас он организовал школу для подготовки кулачных бойцов, где этот человек был известен своим благородным поведением, а его подопечные славились верностью по отношению к нему…

Старый рыбак был беззубым, бесталанным, ненадежным типом, которому нельзя слишком доверять, когда он стоял рядом с тобой с ножом для мяса. Но то ли из страха, то ли просто из хитрости он с готовностью помог нам. Парень согласился жениться на девушке, а поскольку Сильвия никогда не оставит Оллию здесь, мы решили, что рыбаку придется вернуться с нами в Рим. Его родственники, казалось, были впечатлены таким результатом. Мы приняли этот вариант как лучшее, чего мы могли добиться.

Новость о том, что честной женщиной Оллию предстояло сделать хитрому грубияну с усами из морских водорослей, снова заставила девушку разрыдаться. Ларий, от которого мы скрывали грязные подробности, смотрел на меня ужасно сердито.

— Оллия совершила ошибку со своим куском китового жира, — просветил я его. — Она только сейчас поняла, почему мама всегда предупреждала ее: следующие пятьдесят лет девушка будет расплачиваться за эту ошибку. Когда этот рыбак останется дома и не отправится бегать за женщинами, он будет целый день валяться в постели, кричать, чтобы Оллия принесла ему обед, и называть ее сонной тетерей. Теперь ты оценишь, почему женщины, которые могут себе позволить, готовы рисковать и принимать лекарства врача, делающего аборт…

Ларий поднялся, не сказав ни слова, и пошел помогать Петронию договариваться насчет вина.

Пока Сильвия успокаивала Оллию, Елена Юстина разговаривала с детьми. Она посмотрела на меня долгим спокойным взглядом дочери сенатора, которая повидала жизнь и с темной стороны и тоже решила, что любая женщина, которая может себе такое позволить, потратила бы серьезные деньги, чтобы этого избежать.

Нам удалось хорошо провести вечер — так отчаянно, как это делают люди, когда выбор стоит между тем, чтобы упорно бороться за жизнь или увязнуть в болоте.

Как только снова появился Петро с подносами с хлебом и бутылками вина, напряжение стало рассеиваться. Ласковое прикосновение его больших рук к уставшим головам всех успокоило, словно он оживил нас. Оказавшись рядом с Сильвией, у которой сегодня вечером было больше забот, чем обычно, я утешал ее, положив руку ей на колено. Стол был таким узким, что люди, которые сидели напротив, практически оказывались у тебя на коленях. Сильвия пнула Петро, подумав, что это был он, так что, даже не отрываясь от кефали, он сказал:

— Фалько, убери руки от моей жены.

— Почему ты так плохо себя ведешь, Фалько? — при всех заворчала на меня Елена. — Положи руки на стол, и если тебе обязательно к комуто приставать, то строй глазки мне.

Я мрачно задумался, почему Елена была так строга со мной: изза того, что переживала за Пертинакса, которому пришлось сбежать? Я наблюдал за ней, но она об этом знала; ее бледное лицо решительно не выдавало никаких чувств.

Это был один из тех вечеров, когда приезжала труппа провинциальных танцоров, которые скоро развеселили нас. В любом уголке мира можно встретить этих уставших артистов: девушек с алыми ленточками и тамбуринами, которые, если присмотреться, оказывались немного старше, чем казались вначале; мальчика с горящими глазами, дружелюбной улыбкой и ужасно кривым носом, который неистово играл на свирели; надменного лысеющего персонажа, пиликающего на священной флейте, вид которой неизвестен даже музыковедам. Пастухи ли это с подножий гор или родственники хозяина постоялого двора — кто знает? Это была работа на лето — мало денег, немного выпивки, хилые аплодисменты, свист из толпы местных, а для нас поучительная наценка, когда выходишь в уборную и обнаруживаешь там одного из танцоров, который, прислонившись к стене, поедает палку салями. Он выглядит уже менее ярким, менее веселым и определенно менее чистым.

Эти артисты были так же хороши, или так же плохи, как бывает обычно. Они крутились, и скользили, и били своими каблуками без всякого интереса, хотя девушки всегда улыбались, проходя после выступления с корзинами роз, и шепотом ругали крупного черноволосого мужчину, который должен был выжимать из нас деньги. Он же демонстрировал особо сильное желание сесть, выпить за чейнибудь счет и отдохнуть от своих старинных танцевальных туфель. Пока он разговаривал с Петронием, я одной рукой обнял Елену и вспоминал, как в старые времена всегда оказывалось, что мой старший брат Фест знал флейтиста, так что детям на представлении давали бесплатный инструмент из связки настроганных дома палочек грустного музыканта, и нам не приходилось за них платить…

Петро наклонился к Елене.

— Как только он начнет болтать о своем брате, забери у него стакан с вином! — Она так и сделала. Я не возражал, потому что в это время она так нежно мне улыбалась, что я почувствовал слабость во всем теле. Петроний великодушно вручил Елене грецкий орех. К его достижениям относилась способность так искусно раскалывать скорлупу грецких орехов, что ядро оставалось целым: обе половинки все еще хитро скрепляла тонкая пленка. Съев его, девушка положила голову мне на плечо и взяла меня за руку.

Вот так мы все и сидели вечером под виноградником, с мерцанием темного моря за каменным пилястром, а тем временем люди в коротких туниках поднимали пыль в легком тумане над листьями гибискуса. У Оллии болел живот, а у моего бедного Лария болело сердце. Я думал о том, как завтра буду искать Атия Пертинакса. Елена мечтательно улыбалась. Петроний с Сильвией решили, что получили от отпуска все, что могли, а теперь пора возвращаться домой.

Флейты больше не играли. Они никогда не играют, но мы с Петро никогда к этому не привыкнем.

Мы все медленно шли к постоялому двору, и поскольку сегодня был день рождения Сильваны, мы совершили целую церемонию, укладывая детей спать. Я не знал, через что мне еще придется пройти, прежде чем я снова увижу Елену, так что я утащил ее в сторонку, чтобы попрощаться наедине. Ктото снизу крикнул, что ко мне посетитель. Петроний подмигнул мне и спустился, чтобы посмотреть.

Одна из девочек, достигшая высшей степени непослушания, на какую могла осмелиться, понеслась за ним в одной ночной рубашке. Спустя двадцать секунд, даже несмотря на шум наверху, мы услышали ее крики.

Я первый пробежал по коридору и первый спустился вниз по лестнице. Петронилла стояла в дверях, как вкопанная, все еще крича. Я взял ее на руки. Больше ничего нельзя было сделать.

Петроний Лонг лежал лицом вниз во дворе с раскинутыми руками. Его сбили с ног яростным ударом, нанесенным в самую опасную, чувствительную область шеи. Кровь, медленно вытекающая из раны, говорила обо всем.

Долгое время я держал его дочку, и просто стоял, не в состоянии пошевелиться. Я ничего не мог для него сделать. Я знал, что он был мертв.

LXVIII

Среди шагов, которые следовали за мной по лестнице, я услышал шуршание сандалий Сильвии, потом она в один миг пролетела мимо меня и бросилась на Петро прежде, чем я успел схватить ее. Мне показалось, что она с трудом произнесла «О, моя детка!» — но, должно быть, здесь была какаято ошибка.

Я сунул ребенка комуто в руки, потом выбежал и пытался убедить Сильвию отпустить его. Елена Юстина протиснулась мимо меня и встала на колени у головы Петро, чтобы аккуратно проверить дыхание и пульс.

— Марк, иди, помоги мне — он жив!

После этого мы с ней работали сообща. Жизнь снова дала надежду. Можно было чтото сделать.

Ларий на осле отправился искать врача. Оллия с удивительным сочувствием подбадривала Сильвию. Я не хотел шевелить Петро, но с каждой минутой становилось темнее, а мы не могли оставить его на улице. Елена заняла комнату на первом этаже — думаю, заплатив за нее, — затем мы отнесли туда Петро, положив его на переносную изгородь.

Он должен был умереть. Человек поменьше умер бы. Я умер бы. Наверное, какойто преступник, который специализируется на бессмысленных поступках, сейчас так и думал.

Петроний лежал глубоко без сознания, настолько глубоко, что это было опасно. Даже если он когданибудь и проснется, этот человек, возможно, не останется прежним. Но он был крупным, здоровым мужчиной с соответствующей физической силой; во всем, что он делал, чувствовались выдержка и решительность. Ларий нашел доктора, который обработал рану, уверил нас, что Петроний потерял не так много крови, и сказал, что все, что мы сейчас могли сделать, это держать его в тепле и ждать.

Елена успокаивала детей. Она устроила Сильвию на подушках и под одеялом в комнате Петро. Елена проводила врача, разогнала зевак и утешила Оллию с Ларием. Я даже видел, как они с Оллией кормили котят детей Петро. Потом она послала в виллу сообщение, что останется здесь.

Я обошел вокруг постоялого двора, как делал Петро каждый день.

Я стоял на дороге с внешней стороны здания, вслушивался в темноту, ненавидел того, кто это сделал, планировал месть. Я знал, что это должен был быть Атий Пертинакс.

Я заглянул в конюшню и с руки покормил Нерона сеном. Снова вернувшись в комнату, где лежал Петро, я увидел, как Сильвия нежно укачивала Тадию на руках. Я улыбнулся, но мы не разговаривали, потому что дети спали. Я знал, что Сильвия винила меня. Здесь нам не о чем было спорить: я сам винил себя.

Я затушил все свечки, кроме одной, потом сел рядом с другом. Этим вечером черты его лица были странно впалыми. Под синяками от сильного падения его лицо казалось таким бесцветным и невыразительным, словно чужое. Я знал его уже десять лет; мы жили в одной казарме на другом конце света в Британии и в одной палатке на маршбросках. После этого вернувшись в Рим, мы с Петронием распили больше бутылок вина, чем я мог вспомнить, издевались над женщинами друг друга, смеялись над привычками, обменивались одолжениями и шутками и редко ссорились. Кроме тех моментов, когда его работа мешала моей. Он был мне братом, хотя мою работу было слишком тяжело терпеть.

Петро не знал, что я сидел здесь. Наконец, я ушел, оставив двух его старших дочерей, заснувших калачиком рядом с ним.

Я поднялся наверх, будучи бдительным и стараясь сохранить силы. Я перевернул матрац на кровати Петро и там, где я и ожидал увидеть, нашел его меч. Я поставил его рядом со своей кроватью. В другой нашей комнате Елена разговаривала с Оллией и Ларием; я заглянул, чтобы пожелать спокойной ночи, поскольку нужно было пересчитать головы. Мне удалось помпезно прохрипеть Елене:

— Это не очень уместно, но спасибо, что осталась. Без тебя здесь был бы полный хаос. Я не хотел обременять тебя нашими проблемами…

— Твои проблемы — это мои проблемы, — упрямо ответила Елена.

Я улыбнулся, не в состоянии сдержаться, потом повернулся к Ларию.

— Пора спать.

Но Елена убеждала Оллию поверить ей, а Ларий был частью урока, так что когда я ушел, еще некоторое время слышался шепот их голосов.

Прошло уже три часа с того момента, как стемнело. Я лежал на спине, сложив руки, рассматривая верхнюю часть оконной ниши на противоположной стене, пока ждал дня и своего шанса осуществить месть. Скрипнул пол; я ожидал Лария, но это была Елена.

Мы так хорошо знали друг друга, что не сказали ни слова. Я протянул ей руку и подвинулся, освободив место на ужасной кровати. Она задула свою лампу и чутьчуть смочила ее, чтобы от фитиля не распространялся запах; потом я тоже пальцем затушил свою.

Теперь я лежал на спине со сложенными руками, но на этот раз мои руки крепко обнимали Елену. Ее холодные ноги, чтобы согреться, нашли себе местечко под моими. Я ясно запомнил, как мы оба выдыхали в один момент, хотя не мог сказать, кто из нас заснул первым.

Ничего не произошло. Существовала не единственная в мире причина, чтобы спать в одной постели. Елена хотела быть со мной. А она была нужна мне.

LXIX

Следующие три дня я прочесывал залив в судне, взятом напрокат в Помпеях, — медленной лодке с тупым капитаном, который не мог или не хотел понять, как я спешил. Я опять искал «Исиду Африканскую», и опять это казалось напрасной тратой времени. Каждый вечер я возвращался на постоялый двор, истощенный и мрачный. В первый день поздно вечером Петроний начал приходить в сознание. Он казался очень тихим и растерянным изза своего состояния, однако был самим собой. Но даже его постепенное выздоровление не могло улучшить мое кислое настроение. Как я и ожидал, Петро ничего не мог вспомнить о нападении.

На третий день я написал Руфу с предложением объединить силы. Я рассказал ему, что случилось, и назвал новое обвинение против Пертинакса: покушение на убийство римского стражника, Луция Петрония Лонга. Парень, которому я поручил передать сообщение, вернулся с просьбой приехать домой к Эмилию. Ларий отвез меня на повозке с Нероном.

Руфа не было дома. Это его сестра хотела меня видеть.

Я встретился с Эмилией Фаустой в холодной комнате, где тяжелая тень от орехового дерева на улице падала прямо на открытое окно. Она казалась меньше и худее, чем когдалибо. Ее бледность усугубляли нелестные тона безвкусного платья зеленоватоголубого цвета.

Я был зол.

— Я ждал твоего брата. Он получил мое письмо? — Предчувствовав мою реакцию, она виновато кивнула. — Понятно! Но он продолжит охоту без меня?

— Мой брат говорит, что осведомители не принимают участия в жизни общества…

— Твой брат слишком много говорит! — Я дал ей понять, что злился; я потратил время на дорогу и потерял целый день поисков.

— Мне очень жаль, — осторожно перебила меня Эмилия Фауста, — твоего друга. Его сильно ранили, Фалько?

— Тот, кто его ударил, хотел снести комуто голову.

— Ему?

— Мне.

— Он поправится?

— Мы надеемся. Больше ничего сказать не могу.

Она сидела на плетеном стуле, вокруг колен был завернут длинный шарф с бахромой. У нее было застывшее выражение лица, а голос звучал сухо и монотонно.

— Фалько, это точно, что напал Пертинакс Марцелл?

— Ни у кого больше не было мотива. Многие люди не любят меня; но не так сильно, чтобы хотеть убить!

— Мой брат, — продолжала она, — считает преимуществом то, что Крисп и Пертинакс сейчас вместе…

— Твой брат ошибается. Пертинакс полностью утратил нравственность; эти дикие нападения — были и другие — показывают весь размах его морального падения. Криспу нужно лишь избавить его от грандиозных идей.

— Да, Фалько, — тихо согласилась Фауста.

Задумчиво разглядывая ее, я сказал:

— Веспасиан не согласен с его политикой, а тебе не нравится его личная жизнь — но это не влияет на его потенциал в государственной службе.

— Нет, — подтвердила она с грустной улыбкой.

В ожидании у меня зазвенело в ушах.

— Вы хотите дать мне коекакую информацию, госпожа?

— Возможно. Мой брат договорился встретиться с Криспом, чтобы арестовать Пертинакса. Я боюсь, что может произойти. Секст бывает импульсивным…

— Секст? О, твой брат! Я полагаю, Пертинакс ничего не знает о том, что они договорились на эту дружескую встречу? — Интересно, сделал ли Ауфидий Крисп свой выбор: сохранить расположение Веспасиана, выдав беглеца. А может, он просто скрывался за этой суматохой, прежде чем сам попытается претендовать на трон. При этом тут он, возможно, заблуждался: Эмилий Руф пытался схватить Пертинакса, чтобы можно было въехать в Рим в лучах славы… В этом великом проекте, как я заметил, никто не запланировал никакой активной роли для меня. — Эмилия Фауста, где они встречаются?

— На море. Мой брат еще до обеда уехал в Мизены.

Я нахмурился.

— Было бы умнее с его стороны не доверять морякам. У Криспа есть близкие союзники среди капитанов триер…

— Так же, — более сухо призналась Эмилия Фауста, — как и у моего брата!

— А! — сказал я.

Сменив тему, девушка резко спросила:

— Что я могу послать, чтобы помочь твоему другу и его семье?

— Ничего особенного. Спасибо, что предложила…

Как в большинстве случаев, Фауста, казалось, ожидала получить отказ.

— Ты думаешь, что это не мое дело.

— Правильно, — сказал я. Мне в голову пришла мысль, которую я отогнал, поскольку это было бы предательством по отношению к Петронию.

Я видел, что Эмилия Фауста относилась к тому типу людей, которые легко могли от страстной одержимости Криспом перейти к простодушному увлечению кемнибудь довольно глупым, чтобы выслушивать ее проблемы. Это не новый сценарий. Будучи крупным, терпеливым человеком, любящим посадить себе на колено чтонибудь изысканное и обнимать, мой сосед по палатке Петроний оставил в своей памяти много горячих молодых девушек, которые относились к нему как к своему спасителю по причинам, о которых я слишком стеснялся спросить. Они обычно оставались друзьями. Так что Петро не захотел бы, чтобы я поссорился с Фаустой от его имени.

Я предложил:

— На самом деле, в твоих силах коечто сделать. Сейчас Петроний мог бы пережить поездку; мне нужно отвезти его домой. Ты могла бы одолжить его семье пару приличных паланкинов, чтобы было удобно ехать? А еще лучше — убедить твоего брата предоставить вооруженную охрану? Он поймет зачем. Тогда я смогу и Елену Юстину отправить в город в безопасности… — Фауста благородно кивнула. — Теперь мне нужно идти. Ты сказала «на море». Ты не могла бы уточнить место их встречи?

— Ты пообещаешь, что Ауфидий Крисп будет в безопасности?

— Я никогда не даю обещания о том, что я не могу контролировать. Но моя работа — сохранить его для Рима… Так где состоится встреча?

— У Капри, — сказала Фауста. — Сегодня днем. Под императорской виллой Юпитера.

LXX

Мне нужен был корабль, быстро.

Я выбежал из дома. На улице Нерон, который ничего не стеснялся, знакомился с парой грязных дешевых мулов, которых оставили у портика в рое мух. Я знал этих мулов. Ларий прислонился к стене в тени, болтая с их наездниками: страшным громилой, которого стоило бояться на улице, и карликом со щетиной на хитром лице. Они оба были одеты в белые туники с зеленым поясом; я узнал это одеяние: управляющий Гордиана и его креветкоподобный приятель.

— Ларий, не разговаривай с незнакомыми людьми!

— Это Мило…

— Мило — это плохие новости. Пойдем; нам нужно ехать. Направь Нерона на набережную, чтобы я мог взять лодку…

— О, у Мило есть лодка на берегу…

— Это так? — Я заставил себя говорить вежливо.

Мило ухмыльнулся мне. Он был моей головной болью; единственным утешением являлось то, что это и наполовину не так плохо, какую головную боль я однажды вызвал у него куском порфира.

— Попробуй узнать! — пригрозил он с косым взглядом: снова кротонский этикет.

— Давай я попрошу вежливо: покажи мне свою лодку, и я обещаю не рассказывать Гордиану, что ты отказался помогать! Пойдем — сестра магистрата намекнула на местонахождение Пертинакса…

На южной окраине города волноломы, пронизанные мощными арками, были тем местом, где граждане Геркуланума по дороге в загородные термы могли походить по любому кораблю, соблюдавшему строгие морские правила, будучи живописно привязанным на пристани. Порт не был оснащен кранами и шкивами для разгрузки, но предоставлял место для прибывшего на время судна. Креветкообразный остался с Нероном и мулами.

— Он хорошо ладит с животными…

— Должно быть, поэтому он ходит с тобой!

Корабль, на который указал Мило, оказался коротким и толстым куском дерева под названием «Морской скорпион». Команда была начеку и видела, как мы приближались; как только мы с Ларием и Мило ступили на борт, матрос был готов затащить сходню.

На палубе ждала знакомая растрепанная массивная фигура Верховного жреца Гордиана, который прятал свои огромные, похожие на паутину уши в длинный плащ, словно со смерти своего брата он все никак не мог согреться. Он все еще был нездорового серого цвета, хотя его лысая кожа приобрела пятна розового загара.

Мы пожали друг другу руки, словно командующие армией посреди войны: такое же чувство, что с нашей последней встречи столько всего произошло, и тот же слабый оттенок подозрительности.

— Хорошо, что мы встретились, Фалько! Все в порядке?

— Я несколько раз сталкивался с опасностью, которой чудом удалось избежать. Пертинакс только что пытался убить меня точно так же, как он напал на вас… Скажите, как вы узнали, что он все еще жив?

— Вы были правы, мой брат написал, чтобы предупредить меня. Он оставил письмо своему распорядителю; оно пришло, когда вы уехали с Колонны.

— Есть какиенибудь новости о вашем раненом помощнике, сенатор? — Я был наполовину готов к ответу. Гордиан поднял свои глаза к небу: заместитель жреца умер. Еще одно обвинение против Пертинакса, хотя, как обычно, без доказательств.

Со свежим попутным бризом мы отправились на «Морском скорпионе» через залив. Гордиан спросил, узнал ли я корабль. Я думал, что нет, и был прав, поскольку на самом деле никогда его не видел. Но когда он крикнул капитану направляться к Капри, я понял, что слышал о нем. Капитан был моим другом: энергичный, с глазамибусинками молодой парень в загнутой, словно у гриба, шляпе, который скромно стоял и ждал, пока его узнают…

— Лэс! В какойнибудь другой день это мог бы быть счастливый момент!

Я представил своего племянника, который вытянул шею, чтобы применить к странному двухстороннему лицу моего друга из Кротона художественную перспективу. Ларий застенчиво сгорбился, став подозрительным тощим типом в грязной тунике; он все еще был с сумкой, с которой мы ходили, когда продавали свинец. Потом я несколько раз резко перевел взгляд с Гордиана на капитана.

— Вы все это время знали друг друга?

Гордиан засмеялся.

— Нет, мы познакомились, когда мне нужно было перевезти свою семью с мыса Колонны в Пестум. Ваше имя всплыло позже, и тогда я услышал о ваших совместных приключениях.

— Повезло встретиться с надежным человеком!

— Правда. Лэс останется, пока мы не уладим это дело. Он помог мне найти Ауфидия Криспа; потом, когда Крисп подтвердил, что насчет «Барнаба» все правда, Лэс работал с Мило, выслеживая Пертинакса. — Мы облокотились на леер корабля, пока команда устанавливала парус для долгого путешествия вдоль побережья Суррента. — Скажите, что вы думаете об этом человеке, Руфе, — неожиданно спросил Гордиан. — Мне показалось, что он довольно легкомысленно себя ведет.

— Ну, он умен и активно трудится на благо общества. — Я был не так глуп, чтобы критиковать сенатора перед Гордианом только за то, что он любил вино хорошей выдержки и молоденьких служанок. С другой стороны, его неумелая попытка арестовать Пертинакса была непростительна. — Эта неразбериха в вилле Марцелла говорит сама за себя.

Гордиан хмыкнул.

— Эгоистичный и незрелый! — таков был его строгий вердикт магистрату. Это объясняло, почему он решил продолжать свои собственные поиски Пертинакса даже после того, как официально подняли шум.

Я коечто вспомнил и повернулся к Мило, который, пригнувшись, стоял под гротмачтой.

— Если ты следил за Пертинаксом, то ты должен был быть там, когда он ударил моего друга на постоялом дворе! — Он был. Мило всегда злил меня — но никогда еще так сильно. — Юпитер и Марс! Почему ты не закричал, когда Петроний Лонг подошел к дверям?

— Мы слышали, как Пертинакс позвал тебя! — недовольно согласился Мило. — Извини, но мы не могли остаться, чтобы помочь; мы пошли за ним обратно на судно…

Мне нужно было уйти одному на другой конец корабля, чтобы не разорвать управляющего в клочья и не скормить дельфинам.

Поездки из Капри всегда оказываются дольше, чем кажется. Мрачный старый император Тиберий выбрал себе хорошее убежище; была масса времени приготовить гостям страшный прием, прежде чем подплывающие корабли пристанут.

У меня не было морской болезни, хотя я об этом беспокоился.

— Вы в порядке? — заботливо спросил Ларий.

Я ответил, что добрые вопросы никогда не помогают человеку со слабым желудком.

Ларий, который любил корабли и никогда не чувствовал себя на море плохо, облокотился на леер рядом со мной, наслаждаясь плаванием. Пока бесконечные склоны полуострова Лактарий медленно проплывали мимо, Ларий сощурился от ветра, со счастливым видом стоя под брызгами воды и любуясь видом залитого солнцем океана.

— Дядя Марк, Елена говорит, что я должен с вами поговорить.

— Если это насчет твоих кровавых настенных росписей, то я не в настроении.

— Насчет Оллии.

— О, это шутка! — Он неодобрительно посмотрел на меня. — Извини! Тогда давай. — Ларий, шокирующий романтик, принял позу фигуры, какие обычно помещают на носу корабля, бросая вызов жизненным невзгодам, с решительным выражением лица, а его мягкие волосы сдувало со лба назад. Во время морского путешествия проявились его худшие черты.

— У Оллии не будет ребенка; Сильвия ошиблась. На самом деле, между Оллией и ее рыбаком никогда ничего не было…

— Боже! — усмехнулся я. — Тогда почему она этого не отрицала? Или он?

— Они оба отрицали. Правда.

— И как же все было на самом деле?

— Он околачивался вокруг нее, а она не знала, как от него отделаться. Все остальные неправильно понимали…

— Кроме тебя? — предположил я.

Ларий покраснел. Я сдержал улыбку. Он убедительно продолжал.

— Оллия очень боялась объяснить все Сильвии. — Я улыбнулся. — Рыбаку она не нужна…

— А что ему нужно?

— Он хочет уехать в Рим. Чтобы получить повышение. — Я выразил свое презрение. — О, он хороший, — пробормотал Ларий. — Петро сказал, что он так старался, что мы все равно должны взять его. Мой отец возьмет его гребцом. Это даст мне возможность…

— Какую, солнышко?

— Стать мастером по настенной росписи в Помпеях. — Я сказал Ларию, что если он собирался быть таким глупым, то я все еще не в настроении.

Я внимательнее присмотрелся к нему; казалось, пока нас не было, он стал более покладистым. Он перестал спрашивать насчет фресковой живописи, но у меня сложилось впечатление, что только потому, что в любом случае все уже было определено.

— Ну, передай Оллии мои поздравления, что ей удалось избежать материнства…

— Насчет Оллии… — начал Ларий.

Я застонал, стараясь не засмеяться.

— Дай угадаю. Оллия решила, что ее большая мечта — это тощий парень, читающий стихи, с краской под ногтями? — Ларий спрятал руки, но мне было приятно видеть, как он отстаивал передо мной свое мнение.

У них был один из тех милых, хорошо продуманных планов, которые так опрометчиво выдумывают себе молодые. Ларий настоял рассказать мне его: вернуться домой в Рим, объяснить все матери; вернуться в Помпеи; выучиться своему ремеслу; заработать достаточно денег, чтобы снимать комнату с балконом…

— Жизненно необходимое для одинокого холостяка!

— Дядя Марк, почему вы всегда так циничны?

— Я холостяк, которому судьба даровала балкон!

Потом они поженятся; подождут два года, пока Ларий накопит еще денег; заведут троих детей с разницей в два года; спокойно проведут остаток своих дней, сожалея о неприятностях других людей. Существовало два возможных варианта: либо они надоедят друг другу и Оллия сбежит с какимнибудь сапожником, либо, зная Лария, ему удастся воплотить в жизнь весь этот безумный план.

— Елена Юстина все это знает? Что она думает?

— Она подумала, что это хорошая идея. Елена дала мне мое первое задание, — сказал мне Ларий с лукавым взглядом. — Я нарисовал ей картину: вы, спящий с открытым ртом.

— Она же не взяла ее?

— О, взяла! Она хотела привезти сувенир со своего путешествия…

Я ничего не сказал, потому что матрос закричал:

— Капри!

Когда мы отплывали, небо было затянуто облаками. Склоны на побережье у Суррента напоминали покрытую тенью смесь темнозеленой растительности и гор медового оттенка, контрастирующих с еще более туманным цветом горной цепи позади; море было покрыто рябью серого, как олово, цвета, слегка пугающе под мрачным небом. Теперь, когда мы добрались до острова, похожего на двойной горб из двух греющихся на солнце китов, облака немного рассеялись. Только пенистый белый треугольник, который часто парил над Капри, все еще издалека указывал на него. Мы плыли под ярким солнцем по голубому морю, которое блестело, как рассыпанные драгоценные камни.

Казалось, что остров приближался к нам все быстрее. Из главной гавани вывалила небольшая флотилия лодок, их паруса в бесцельной погоне образовали ряд темнокрасных точек. Если «Исида Африканская» и была среди них, то мы никогда бы не отличили ее, но как только Курций Гордиан отдал Лэсу приказ, маленькие суда остались далеко сбоку от нас, а мы тем временем прижимались ближе к отвесным скалам. Мы медленно обследовали те глубокие укромные заливы, куда можно попасть только по воде. Иногда над темными входами в пещеры возвышались каменные стены. Вокруг всего острова наблюдалось какоето движение от рыбной ловли и прогулочных лодок, хотя никто не нарушал спокойствие яркой живописной лагуны, куда, наконец, подкрался «Морской скорпион» и где нашел стоявшую на якоре «Исиду».

Крисп с Пертинаксом купались. Это было странное непринужденное зрелище.

Без лишнего шума мы подплыли ближе, и Лэс бросил якорь. Купающиеся наблюдали за нами. Не показывая лица, Гордиан весело поприветствовал Криспа, словно старый друг, чей сегодняшний приезд стал счастливым совпадением. Мы видели, как Крисп плыл на спине, словно размышляя над чемто и, возможно, проклиная нас; потом он направился к «Исиде» ленивым кролем следом за Пертинаксом, который поплыл быстро. Как только стало ясно, что они не снимаются с якоря, мы с Верховным жрецом на скифе подплыли к ним, прихватив с собой Мило.

Когда мы поднялись на борт, Ауфидий Крисп вытирался на палубе — коренастая мускулистая фигура, покрытая черными волосами. Пертинакс исчез в камбузе, словно хотел одеться в уединении; наверное, он надеялся, что мы обычные посетители, которые надолго не останутся. Крисп натянул свободную красную тунику, у которой металлическая тесьма потускнела от частого контакта с морской солью. Он вытряхивал воду из ушей с той же энергичностью, которую я видел у него и в других вещах.

— Какая неожиданность! — сказал Крисп, без всякой неожиданности на его смуглых щеках. Он ждал магистрата, но понял, что вместо него приехали мы, поэтому громко крикнул: — Гней! Иди сюда; я хочу познакомить тебя со старыми друзьями!

Поскольку ему больше почти ничего не оставалось делать, Атий Пертинакс, шаркая, поднялся на палубу. На нем была уже подпоясанная белая туника, а на лице обычное напряженное выражение. Когда он узнал Гордиана, его глаза цвета воды в реке насторожились. Он неохотно улыбнулся; потом наклонился ближе к нему, предлагая пожать руки.

Вспомнив о своем брате, Гордиан замер. Он не мог вытерпеть предлагаемого рукопожатия. Я сам сделал шаг вперед.

— Меня зовут Фалько, — объявил я, когда наша добыча дернула головой от раздражения и шока. — Предполагалось, что я мертв — но и вы тоже. — Потом я дождался внимания и официально заявил: — Гней Атий Пертинакс Капрений Марцелл, также известный как Барнаб, от имени Веспасиана Августа вы арестованы! Я заключаю вас под стражу и перевожу в Рим. Вы имеете право на суд равными вам по положению людьми из сената или можете использовать любое гражданское право и обратиться к самому императору. Чтобы это сделать, — с наслаждением сообщил я, — вы должны сначала доказать, кто вы!

— В чем я обвиняюсь? — взревел Пертинакс.

— О, в заговоре против императора, убийстве, поджоге храма, нападении на римского стражника — и намерении убить меня!

LXXI

Казалось, что Пертинакс, наконец, понастоящему увидел меня. Однако его самонадеянность едва ли была подорвана. Казалось, он не мог понять, как уже второй раз с того момента, как их заговор провалился, его пугали тюремным заключением, в то время как союзники хладнокровно бросали его. Мне было почти жалко Пертинакса — но когда ктото пытался меня убить, мое добродушие испарялось.

Я стоял, слегка расставив ноги, беспокоясь изза качающейся палубы под ними и хрупкости «Исиды» после прозаичных огромных размеров «Морского скорпиона».

Пертинакс вяло взглянул на Криспа, очевидно полагая, что его тоже арестуют. Крисп пожал плечами и не стал ему ничего объяснять. Я кивнул Мило. Поскольку ялик, на котором мы приплыли, был слишком мал, чтобы перевозить более троих человек, Мило первым переправился на «Морской скорпион» вместе с заключенным, потом отправил пустую лодку обратно для нас с Гордианом.

Пока мы ждали, никто из нас не сказал ни слова.

Ялик медленно плыл обратно к кораблю. Крисп обменялся любезностями с Гордианом, пожелав ему удачи на посту в Пестуме. Они оба игнорировали меня с какимто вежливым почтением, словно находились на очень важном званом пиру и заметили счастливого червячка, показавшегося из булочки.

Я сам был не в настроении поздравлять себя. Вид Атия Пертинакса вызывал у меня только неприятные чувства. Я не смогу расслабиться, пока не доставлю его в очень надежную тюремную камеру.

Я первым пропустил Гордиана в лодку.

— Ну, спасибо за то, что передали нам его, сенатор! — Ялик качнулся, такое чувствительное судно, что от этого движения я потерял равновесие и схватился за леер. — Вы можете рассчитывать на признательность Веспасиана.

— Я рад, — улыбнулся Крисп. Здесь, на корабле, в выходной одежде он выглядел старше и беднее, чем когда светился уверенностью в себе в вилле Поппеи, — хотя сейчас был больше похож на человека, с которым можно сходить на рыбалку.

— Вот как! — спокойно спросил я. — Значит, я могу исключить вас из любых нечистых махинаций, которые, как я узнал, связаны с кораблями зерна из Египта?

— Я это бросил, — признался Крисп, по всей видимости, достаточно честно.

— А что — флотилия не радовала?

Он не пытался отрекаться от плана.

— О, командующий и капитаны трирем выпьют с любым, кто заплатит за выпивку — но весь морской флот считает себя воинами. Доверься своему начальнику, Фалько; армия полностью верна Веспасиану.

— Они знают, что Веспасиан — хороший военачальник, сенатор.

— Ладно, будем надеяться, что он также станет хорошим императором.

Я изучающе смотрел на его лицо. Елена была права; Крисп с легкостью воспринимал свои поражения, какой бы большой ни была ставка. Если это действительно поражение. Единственный способ узнать — это оставить его в покое и присматривать за ним.

Когда я перешагнул через леер, собираясь спуститься, Крисп задержал мою руку.

— Спасибо. Я говорил серьезно; мне кажется, вы можете попросить у Веспасиана ту должность, какую пожелаете, — пообещал я, все еще пытаясь спасти его.

Ауфидий Крисп хитро взглянул вниз, на ялик, где Гордиан как обычно посвоему неуклюже переместился на нос.

— Тогда мне нужно будет больше, чем чертова должность жреца!

Я улыбнулся.

— Просите! Удачи, сенатор; увидимся в Риме…

Возможно.

Пока арест Пертинакса казался слишком легким. Мне следовало знать. Богиня, распоряжающаяся моей судьбой, обладала злым чувством юмора.

Ялик от «Морского скорпиона» был на полпути к кораблю, когда в лагуне появилось еще одно судно. Гордиан посмотрел на меня. Это была трирема из мизенской флотилии.

— Руф! — пробормотал я. — Он только и может, что появиться в венке из бутонов роз, когда пир уже почти окончен!

Судно приближалось беззвучно, но как только мы его заметили, там забарабанили. Сбоку мы увидели, как в воду погрузилось восемьдесят весел. Пока гребцы продолжали свое дело, солнце блеснуло на щитах и наконечниках дротиков целого войска моряков, которые выстроились на боевой палубе триремы. Корабль был стального и сероголубого цветов, а вокруг рога на носу гордо сверкал алый. Искусно нарисованный глаз придавал ему свирепость мечрыбы, когда корабль несся вперед, беспощадно движимый тремя огромными рядами весел. Позади я услышал, как бочкообразный Басс, боцман «Исиды», предупредительно закричал.

Наш матрос, который сидел за веслами, нерешительно остановился. Хотя триремы считались рабочими лошадками военноморского флота и были вполне привычны в заливе, от такого зрелища, когда одна из них неслась на полном ходу, захватывало дух. Ничто на воде не было столь прекрасным или опасным.

Мы с Гордианом наблюдали, как трирема плыла на нас. Я осознал, что она проходила на опасно близком расстоянии. Мы страшно испугались, когда взглянули на ее челюсти — крупные бревна, помещенные в бронзовую оправу, образующие таран, на этот вечно открытый, дьявольский зубчатый рот прямо над поверхностью водой. Судно прошло так близко, что мы слышали грохот уключин и видели, как с весел стекала вода, когда они поднимались. Потом наш гребец опустился на дно лодки, и мы все вцепились в борта, а огромные волны от триремы били наше крохотное суденышко.

Мы замерли, осознавая, что трирема могла развернуться на всю длину. Мы в ожидании смотрели, как она угрожающе понеслась на яхту Криспа, потом, устроив водоворот, замедлилась, возвышаясь над лагуной. Беспомощно стоя у нее на пути, словно часть красивого сброшенного за борт груза, «Исида Африканская» тоже ждала. Но трирема не остановилась. Перед самым столкновением Ауфидий Крисп принял свое последнее странное решение. Я узнал его красную тунику, когда он нырнул в воду.

Благодаря роковой черте характера, он снова проиграл.

Крисп попал прямо под весла триремы по правому борту. Только гребцы на верхней палубе, которые видели концы весел, могли знать, что он там. Я увидел его торс лишь один раз. Он неистово барахтался. Весла остановились, но несколько продолжало работать. Потом и остальные непрерывно задергались, словно волнистый плавник какойнибудь гигантской рыбы, пока они несли стройный киль корабля прямо на яхту. Таран превратил ее в настоящий ужас. Несомненно, это было намеренно. Трирема врезалась в «Исиду» одним неистовым ударом, потом сразу же поменяла направление: классический маневр, чтобы зацепить разломанные доски корпуса своей жертвы, когда два судна отталкиваются в разные стороны. Но «Исида» была настолько маленькой, что, не дав ей от удара свободно отскочить обратно, трирема потащила за собой и помятый корпус лодки, насаженный на ее нос.

Все стихло.

Я заметил, что трирема называлась «Пакс». Вряд ли это было уместно в слабых руках незнающего магистрата из маленького городка.

Наш гребец потерял весло; он поплыл за ним, оставив нас подпрыгивать на волнах бушующего моря. Когда мы снова вытащили его на борт, он развернул ялик в сторону триремы, и мы, взяв себя в руки, пытались починить, что могли.

К тому моменту, как мы подплыли достаточно близко, волнение прекращалось. Члены команды «Исиды» держались за веревки и медленно поднимались на борт «Пакса», а в это время моряки толпились над могучим бронзовым тараном, крушившим все, что осталось от яхты. Разбитые куски прекрасной игрушки разлетались по заливу. До нас доносились крики из части корпуса, висящей на паре досок, где оказался запертым один из матросов; хотя моряки и пытались спасти его, но прежде, чем им это удалось, деревянная часть отломилась и унесла его на дно. Потрясенные, мы с Гордианом оставили их и полезли по веревочной лестнице на трирему, чтобы встретиться лицом к лицу с магистратом. Мы поднялись на борт в кормовой части. Руф не пытался нас найти, поэтому мы вдвоем прошли огромное расстояние вдоль всего корабля и подошли к нему как раз в тот момент, когда группа моряков, которым с мрачным видом помогал боцман Басс, вытаскивали на борт через леер то, что осталось от Ауфидия Криспа.

Еще один труп.

Этот шлепнулся на палубу весь мокрый, окрашенный бледным едким цветом, который приобретает свежая кровь, смешиваясь с морской водой. Еще один труп, и снова без всякой необходимости. Я видел, что Гордиан был зол не меньше меня. Он скинул свой плащ, потом мы с ним завернули в него побитое тело; прежде, чем отвернуться, он сказал Эмилию Руфу одно грубое слово:

— Дерьмо!

Я был менее сдержанным.

— К чему этот безумный маневр? — взревел я, выплескивая свое презрение. — Не говорите мне, что это приказ Веспасиана — у Веспасиана больше ума!

Эмилий Руф колебался. У него все еще была та потрясающая внешность. Но дух уверенности, который однажды произвел на меня такое впечатление, оказался мишурой. Теперь я увидел его в деле и понял, что он был лишь еще одним аристократом с непонятным рассудком и абсолютным отсутствием практичного ума. Я видел такое в Британии во время мятежа, и вот оно дома: еще одно низкое должностное лицо с богатой родословной дурака, отправляющее хороших людей в могилу.

Он не отвечал. Я и не ждал ответа.

Руф осматривал спасенную команду, пытаясь скрыть свое волнение, потому что не мог найти одного человека, которого, как мы все знали, он искал. Его изящное лицо с тонкой кожей выдало тот момент, когда он решил не обращаться к Гордиану — раздражительному престарелому сенатору, который устроил бы ему короткую расправу. Вместо этого такая честь досталась мне.

— Довольно неудачно! Но это решает проблему с Криспом…

— Крисп не был проблемой! — Мой резкий ответ вывел его из себя.

— Фалько, что случилось с Пертинаксом?

— Кормит байских устриц; если это вообще ваше дело! О, не беспокойтесь; на «Морском скорпионе» он должен быть в безопасности…

Мне следовало догадаться.

Когда мы все повернулись к лееру и стали искать моего старого друга Лэса и его прочный торговый корабль, то обнаружили, что во время схватки «Морской скорпион» снялся с якоря. Он был уже далеко от нас, направляясь на юг в открытое море.

LXXII

Нужно было еще потратить время на то, чтобы очистить трирему от обломков и собрать сломанные весла. Даже тогда мы должны были его догнать. Но как только мы отправились в погоню, то наткнулись на суденышки, которые я видел раньше, когда мы только подплывали к острову. «Морской скорпион» уже находился в самом конце этого ряда, так что у нашего большого судна не было другого выбора, кроме как пройти по диагонали между маленькими корабликами, ни на одном из которых не понимали, что мы когото преследовали. Их владельцами были сыновья сенаторов и племянники всадников, и если мы однажды помешали их гонке, эти горячие молодые люди решили, что отплатят нам, если пронесутся вокруг нас, словно безумная мелкая рыбешка, что клюет на мокрую булку.

— О, ради Юпитера! — проревел Гордиан. — Должно быть, Пертинакс както одолел Лэса, и теперь он удирает! — Ему в голову пришла какаято мысль. — У него Мило…

— Да ладно Мило, — глухо проговорил я. — У него мой племянник Ларий!

У триремы был парус, но во время всего действа его опустили, так что мы теряли драгоценные минуты, снова поднимая паруса на мачту и закрепляя их на реях. Тем временем торговое судно приближалось к оконечности полуострова. Бриз, который донес нас к Капри, все еще гнал его со скоростью хороших пяти узлов, когда оно направлялось к скалистому мысу. Потом судно свернуло к побережью Амальфи, и мы потеряли его из виду.

— Как ему это удалось? — беспокоился Гордиан.

— Друзья в нужных местах! — мрачно сказал я. — Наш с вами союзник, надежный Лэс, должно быть, с самого начала был заодно с Пертинаксом!

— Фалько, что ты хочешь сказать?

— Я хочу сказать, что мы жертвы группировки из Калабрии. Когда я впервые встретился с Лэсом в Кротоне, это не было случайностью; он, наверное, находился там, чтобы встретиться с Пертинаксом. Мне показалось, он был в шоке, когда я сказал ему, что Пертинакс мертв! Как только Лэс узнал, зачем я туда приехал, я уверен, что он пытался меня отравить. Потом, когда Пертинакс напал на вашего заместителя в Колонне, держу пари, он уплыл на «Морском скорпионе». Когда Лэс так кстати согласился подбросить вас до Пестума, он хотел навести на вас Пертинакса…

— Но зачем?

— Они оба из Тарента. Скорее всего, они знали друг друга задолго до того, как Марцелл усыновил Пертинакса. Тарент — это один из бесчестных городов Калабрии с непоколебимой преданностью местных жителей.

Я с грустью вспомнил, что Лэс признал, что раньше плавал в Александрию: Пертинакс наверняка спросил, что ему известно об отплытии кораблей с зерном в ближайшем году. Крисп мертв, но теперь Пертинакс на свободе с полной информацией о том, как его коллега планировал шантажировать Рим. Пертинакс, чей приемный отец внушил ему нелепые мысли о его собственном достоинстве…

На первый взгляд, по сравнению с кандидатом, имеющим такие впечатляющие таланты, как Крисп, Пертинакс не представлял для империи вообще никакой угрозы. Но я оказался более циничным. Вспомнить хотя бы Калигулу и Нерона: у Рима была привычка брать в так называемые императоры невменяемых личностей.

Появился магистрат Эмилий Руф: еще одна проблема.

— Мы скоро их догоним, — закричал он.

Как обычно, он оказался неправ. Мы так и не догнали «Морского скорпиона». Когда мы, наконец, обогнули скалистый мыс и направились к Позитано, море было полно мусора с палуб «Морского скорпиона», но корабль исчез.

Не было смысла спешить; мы уменьшили парус.

Потом моряк закричал. «Пакс» подплыл поближе и мягко остановился. Несколько матросов в воде держались за плавающие бревна; мы вытащили их на борт. Потом я с облегчением хрипло вздохнул. Я узнал слабо улыбающегося, но такого уставшего, что он не мог говорить, Лария, плывущего на спине. Он отчаянно пытался удержать наполовину ушедшую под воду фигуру, которая глупо молотила по воде:

— Мило! — закричал Гордиан. — Фалько, твой отважный племянник спас моего управляющего!

Я пробормотал, что Ларий никогда не был особо разумным.

Должно быть, мы пропустили целое представление. Когда Мило увидел, как Атий Пертинакс победно улыбался приветствию капитана, управляющий просто озверел. Но его избили и связали рыболовной леской. Тем временем мой племянник стоял с невинным видом; капитан предложил Пертинаксу оставить Лария в качестве заложника.

— И он это сделал, Юпитер! Но как ты оказался в воде, Ларий — и где корабль?

На лице моего племянника появилось выражение игривой беспечности.

— О, я заметил, что «Морского скорпиона» нужно заново покрыть смолой. Мне показалось, он весь оброс ракушками. Я притворился, что у меня морская болезнь и спустился под палубы в трюм. С тех пор, как мы продавали свинец, у меня в сумке лежала стамеска, так что я сразу принялся за днище. Все равно черви сделали почти всю работу; корабль был такой изъеденный, что один хороший шторм превратил бы его в обломки. Потом я пробил корпус, и в нем стало больше дырок, чем в дуршлаге…

— Что произошло потом?

— Как вы думаете? Он пошел ко дну.

Пока на сына моей сестры смотрели как на героя, я выяснил, что когда «Морской скорпион» начал тонуть, все выпрыгнули за борт. Те, кто умел плавать, поплыли. Мило все еще был связан. Мудреная совесть моего племянника заставила его спасти управляющего: нелегкая задача для четырнадцатилетнего парня. Даже когда Ларий схватился за плавающую мачту, от него требовались решительные усилия, чтобы удержать сто килограммов, когда Мило бился в панике. К тому времени, как мы их нашли, у моего парня был совсем слабый вид.

Мы подгребли на «Паксе» как можно ближе к скалам, и спустили шлюпки на берег. Мы подобрали еще нескольких насквозь промокших членов команды, но вот Лэсу с Пертинаксом удалось уйти. Люди видели, как они вместе поднимались в горы Лактарий. Эмилий Руф направил трирему к Позитано и навел много шуму, организуя поиски.

У него ничего не получилось. Вот и положись на него.

Я остался в порту у горного маленького городка и купил поесть, чтобы Ларий мог восстановить силы. Мило с трогательной благодарностью тоже увязался за ним, но если я надеялся, что он компенсирует затраты на обед, залезая в карман за бутылкой, то я ошибался. Когда вокруг нас все утихло, Ларий прошептал мне:

— У Пертинакса есть убежище, которым он пользуется, по направлению обратно к Неаполю. Он сказал чтото капитану о том, чтобы спрятаться.

— На ферме!

Этот тихий голос принадлежал Бассу. После того, как трирема потопила «Исиду», мы вытащили из воды этого большого веселого человека, как раз перед тем, как он чуть не утонул от тяжести собственных золотых амулетов. Он молча много выпил: оплакивая потерю своего начальника, судна и особенно средств к существованию. Я жестом пригласил его сесть к нам. Когда он плюхнулся рядом с Ларием, Мило и мной, под его массой опасно прогнулась скамейка.

— Ты был на этой ферме, Басс?

— Нет, но я слышал, как он жаловался Криспу, что там противно. Этим он оправдывал свою просьбу взять его с нами на борт…

— Басс! — Басс, который был уже сильно пьян, нахмурился, смутно понимая, что я обратился к нему. — Басс, подскажи нам, как найти это убежище.

— Он сказал, что это дом на ферме — и там воняет.

Потом Мило добавил:

— Наверное, эта старая навозная куча.

— Ты знаешь это место? — сразу же накинулся я на него. — Ты следил за ним? Сможешь найти его?

— Не надейся. Фалько. В ту ночь он носился по всей горе, пытаясь сбить нас со следа. Было темно, и мы заблудились…

— Какой горе? Везувий? Рядом с имением его отца?

Ларий вдруг засмеялся — это был тихий уверенный сдавленный смешок глубоко в горле.

— О нет! О, дядя Марк, вам это совсем не понравится — наверняка то место, где за вами гнался один человек: с хорошенькой девушкой — и большой дружелюбной собакой!

Как только он сказал это, я подумал, что Ларий прав. Без лишних разговоров мы осушили чаши, поднялись и направились к выходу. Я спросил боцмана:

— Ты с нами, Басс? — Но глубоко потрясенный от потери «Исиды», Басс сказал, что останется в Позитано с выпивкой.

Хотя он пошел с нами до дверей. Когда мы оказались под неожиданными яркими лучами солнца, которое выглядывало из гавани, я услышал, как у него вырвался иронический смешок.

— Ну, вам повезло! — Затем он указал на море в сторону юга. — Вот они идут…

К побережью Амальфи медленно шло самое изумительное судно, какое я когдалибо видел. Я полагал, что королевская баржа Птолемеев должна быть больше, но мне никогда не выпадало чести полюбоваться Египетским флотом. Судно было громадным. Если его палуба и была меньше двухсот футов длиной, то не хватало не больше, чем мог переплюнуть любой парень на набережной Тибра. Стоя в доке, корабль, наверное, возвышался над всем остальным, как многоэтажные здания в Риме. В ширину он легко достигал сорока футов. А в высоту корпус, который так тяжело раскачивался на волнах, был, возможно, даже больше.

Чтобы привести эту громадину в движение, у нее был не только обычный квадратный парус, но также невероятные красные верхние паруса. Далеко позади нее я мог разглядеть другие темные пятна, будто неподвижные на горизонте, хотя они тоже направлялись в нашу сторону, низко опустившиеся в воду под своим тяжелым грузом, неумолимо двигаясь вперед.

— Басс! Что это еще такое?

Он задумчиво взглянул на корабль, когда тот незаметно приблизился к скалистому берегу.

— Наверное, «Парфенона», но может быть и «Венера из Пафоса»…

Я понял еще до того, как он это сказал: прибыл первый корабль с зерном.

LXXIII

Теперь я соображал быстро.

— Басс, я могу оценить твою преданность Криспу. На самом деле я сам был о нем высокого мнения. Но его больше нет. И если мы коечего не сделаем, Атий Пертинакс — совсем другой вымогатель для всей империи — захватит судно с зерном и будет угрожать Риму.

Боцман слушал, как обычно ничего не воспринимая. Стараясь не казаться слишком поспешным, я признался ему:

— Я не справлюсь один. Мне нужна твоя помощь, Басс, или игра окончена. Ты потерял человека, на которого работал, и потерял свой корабль. Сейчас я предлагаю тебе шанс получить славу героя и заработать вознаграждение…

Своим затуманенным выпивкой разумом он подумал над этим. Вино, по всей видимости, сделало Басса добрым, сговорчивым типом.

— Ладно. Я смогу жить, будучи героем. Значит, нам нужно придумать план…

Я не стал тратить время зря и скромничать. Я думал над этой проблемой с тех пор, как впервые приехал в Кампанию. У меня уже был план. Не делая лишнего шума насчет моей предусмотрительности и сообразительности, я объяснил Бассу, что, как я думал, мы должны делать.

Я оставил его в Позитано связаться с кораблями с зерном, когда они прибудут. Как только большая их часть соберется в Салернском заливе, все еще находясь вне поля зрения мизенской флотилии, он даст мне знать.

Когда магистрат направил свою взятую напрокат трирему снова вокруг скалистого мыса, я попросил его подбросить мою небольшую компанию до Оплонтиса — хотя я не сказал ему зачем. Гордиан знал. Он поставил себе задачу сопровождать тело Ауфидия Криспа до Неаполя, так что теперь я остался только с Ларием и Мило. Мой племянник уже сегодня сделал для империи доброе дело; я оставил его на постоялом дворе.

Мы с Мило поехали на ферму.

Когда мы осторожно прошли через арку с решеткой, то почувствовали ту же мерзкую заброшенную атмосферу. Сначала я обрадовался, когда увидел, что пса не было на цепи; потом я понял, что он вообще бегает на свободе. Когда мы пришли туда, уже смеркалось; после долгого жаркого дня на ферме стоял тошнотворный запах плохо ухоженных животных и старого навоза. Мило струсил.

— От тебя никакой пользы, — весело сказал я ему. — Поверь, я не отойду от тебя. Мило, большие собаки совершенно трусливы, пока не почуют страх. — Полное возражения лицо управляющего обильно покрылось испариной, и я сам чуял его страх. — Все равно он нас еще не нашел…

Прежде чем вломиться в дом, мы осмотрели вонючие здания вокруг. За кучей навоза, огороженной сломанными досками, которая служила конюшней, мы обнаружили крепкую пегую лошадь, которую я узнал.

Пертинакс использовал этого бродягу в качестве вьючного животного, когда преследовал меня до Кротона! Интересно, этот ублюдок уехал кудато на чалом?

Я шел впереди, отбиваясь от синих мух, и мы уже приближались к дому, когда оба остановились как вкопанные: нас задержал сторожевой пес.

— Не волнуйся, Мило; я люблю собак…

Правда, но не эту. Пес рычал. Я пришел к выводу, что это не какаянибудь дворняжка, которая убежит, если посмотреть ей в глаза и крикнуть «бу»!

Если бы этот пес встал на задние лапы, то стал бы ростом с человека. Это было одно из тех коричневочерных существ, которых разводят для боев, с головой, как у быка, и маленькими некрасивыми ушами. Мило был тяжелее его на несколько фунтов, но мы с псом оба понимали, что Фидон весил, как я. Я был тем крохотным лакомым кусочком, на которых любил целиться этот громила; собака хладнокровно смотрела прямо на меня.

— Хороший мальчик, Цербер! — спокойно подбодрял я его. Сзади себя я слышал, как сглотнул Мило. Все, что мне было нужно, это отравленная курица; но поскольку Мило стоял и смотрел, как Петронию разбили голову, я очень хотел, чтобы приманкой стал он.

Я прошептал Мило:

— Если у тебя с собой есть немного веревки, то я смогу привязать его. — У пса были другие планы. Ворчание в собачьем горле приобрело более зловещий тон. Я принялся успокаивать его.

Когда пес прыгнул, я все еще говорил.

Я ударил локтем ему в грудь и схватил за обе лапы, а тем временем пытался удержать его голову и защищаться. Я чувствовал запах сырого мяса у него изо рта, и у пса были невероятные зубы. Мне следовало свирепо на него закричать; приходится укрощать таких бандитов. У меня не было шанса.

— Стой сзади, Мило…

Все тот же Мило: скажи ему, что делать, и он сделает все наоборот. К счастью для нас обоих, идея Мило по укрощению собаки заключалась в том, чтобы схватить ее сзади, потом приподнять морду, резко вывернуть ее и сломать ему шею.

Мы стояли во дворе, понастоящему дрожа. Я признался Мило, что, наверное, мы квиты.

Лэс был в доме. Я нашел его; Мило обезоружил его своим матросским ножом.

Мы вытащили его на улицу, задом. Грустная часть лица Лэса плюхнулась в коровью лепешку; счастливая половина увидела, что Мило сделал с огромной собакой.

— Фалько! — вздохнул он, стараясь улыбаться в своей прежней дружеской манере. Сначала я поддерживал это.

— Лэс! Я надеялся снова встретиться с тобой, мой старый друг. Я хотел предупредить тебя, что в следующий раз, когда ты будешь есть шафрановую похлебку в твоей любимой столовой, берегись белладонны, которую они добавляют в бульон!

Улыбаясь от мысли, что ктото отравил мой суп, Мило еще глубже вдавил капитана лицом в навоз.

— Я потерял свой корабль! — пожаловался Лэс. Он легко переносил запах рыбы, но близкий контакт с радостями сельского хозяйства вывели бедного Лэса из себя.

— Какая трагедия. Ты можешь винить моего племянника — или списать на то, что сожрал мою священную козу! — Он застонал и попытался заговорить снова, но Мило получал самое огромное удовольствие: демонстрировал, какой он могущественный, наказывая человека самым неприятным образом. — Где Пертинакс, Лэс? — спросил я.

— Я не знаю… — Мило показал Лэсу точки на его теле, где давление нестерпимо.

Я содрогнулся и отвернулся.

Я рассказал Лэсу, что я понял о преданности жителей Тарента.

— Мне следовало вспомнить, что калабрийцы держатся вместе, словно этот навоз на фермерском дворе! Я полагаю, ты спас меня на рынке в Кротоне потому, что даже в Бруттии мертвый представитель императора на форуме может привлечь внимание. Ты предпочел избавиться от меня лично — и, к счастью для меня, тебе это не удалось! Я думал, почему ты так сильно давил на меня, чтобы я потом поехал с тобой в Регий; несомненно, я оказался бы за бортом с грузилами в ботинках. Гордиану повезло, что с ним был Мило, пока он находился на твоем судне. А теперь — где Пертинакс? Скажи, или тебе предстоит дело похуже, чем есть навоз; Мило удобрит почву тем, что от тебя останется!

Мило поднял капитана за шею и за ноги, достаточно высоко, чтобы тот прохрипел:

— Он здесь увидел записку, что его отец заболел. Но…

— Но что? — рассердился я.

— Он сказал, что, наверное, по дороге заедет к своей бывшей жене!

LXXIV

Мы быстро обыскали ферму, но обитатели, должно быть, смотались. Все, что мы нашли, это еще более дьявольскую вонь, муравьев в прессе для сыра и суетливых мух. Затем, выходя по изрытой тропинке, мы наткнулись на негодяя с черной бородой, который преследовал меня в тот первый день.

Мило был занят Лэсом, который посчитал это своим шансом вырваться и начал яростно драться. Я принялся за фермера. Он был бодрым, и я совершил ошибку, что позволил себе расслабиться. Мы угрожающе ходили по кругу. На это раз у него не было дубинки, но по его позе было видно, что он специализировался на жестоких деревенских боях; я предпочитал делать ставку на ловкость. Мы резко сцепились, в следующее мгновение я лежал на спине, едва дыша. Но после отдыха я был в форме; поэтому следующим рывком я вскочил на ноги, на этот раз будучи более осторожным.

Ничего не последовало. Мелькнуло чтото белое, потом показалось неожиданное движение, и прежде, чем я успел наброситься на него, фермер упал головой вперед. Коза подкинула его в воздух — коза, чьи дикие глаза и энергичный вид казались мне какимито знакомыми… Я сказал:

— Твой скот хорошо выдрессирован! — Потом я врезал валяющемуся на земле мужлану по голове, от чего он потерял сознание. Он проснется с неимоверной головной болью, когда мы будем уже далеко отсюда.

Животное, которое повалило его, пылко заблеяло, затем бросилось ко мне. Я старался устоять, удерживая от знаков внимания еще одного старого друга из Кротона, которого я никогда не ожидал уже встретить.

Казалось, Лэс чувствовал себя неловко.

— Каждый раз, когда мы разжигали огонь, она сбегала. От нее одни проблемы, Фалько; ты можешь забрать ее обратно…

Вот так мы и покинули это ужасное убежище: Мило тащил Лэса на одной веревке, а на другой я вел свою священную козу.

Когда мы приехали в Оплонтис, я дал Мило задание сопроводить капитана до койки в тюрьме Геркуланума. Мое личное недовольство диктовало мне, что я сам должен отправиться за Пертинаксом. Мило это понимал; следовать своему недовольству было и его собственным хобби.

Хотя Елена Юстина все еще находилась на постоялом дворе, Ларий шепотом уверял меня, что там не было никаких признаков Пертинакса. Кажется, я знал почему. Этот сноб не ожидал, что дочь сенатора останется в таком жалком окружении только ради того, чтобы помочь раненым друзьям; он предполагал, что Елена все еще жила на вилле. Однако даже если Пертинакс и знал, что она у нас, теперь мы могли его отпугнуть. Эмилия Фауста была верна своему слову. Она уже послала транспорт для нашего инвалида и его семьи — и вооруженную охрану из Геркуланума, которые так хотели поучаствовать в какомнибудь деле, что собирались сначала бить, а уж потом задавать вопросы.

Я оттащил Лария в сторонку.

— Я собираюсь съездить на загородную виллу. Не знаю, что я там найду. Мне нужно, чтобы ты присмотрел за людьми, за которых я несу ответственность. Я хочу, чтобы они все уехали из Кампании. Мне не нравится, как Пертинакс озабочен Еленой; это небезопасно. Если я расскажу ей правду, она будет спорить. Так что мы скажем, что Петрония Лонга быстро увозят обратно в Рим под вооруженной охраной, поскольку он важный свидетель, и я попрошу Елену Юстину поехать с ними…

— Чтобы присмотреть за ними? — улыбнулся Ларий; я рассеянно посмеялся в ответ.

— Да; ей это понравится… — Потом я пристально на него посмотрел. — Ты был хорошим помощником в этой поездке. Ты мог бы мне пригодиться, Ларий. Рисовать битву при Акции по три раза в месяц довольно нудно. Тебе нужно использовать свою выдержку и инициативу — и хвастаться перед девочками! Хочешь работать моим помощником, когда вернемся в Рим?

Мой племянник засмеялся. Ларий откровенно сказал мне, что он более разумен.

Я отправил их тем же вечером. Процессия уезжала в смолистом запахе факелов: такой наспех собранный караван из багажа и недовольных детей, которых Ларий и рыбак Оллии везли в повозке с Нероном с бурдюком вина Петро. Естественно, мы собрали старинную кучу сувениров. Креветкообразный отвечал за мою козу, которую отправили жить на ферме двоюродного брата Петро вместе с Нероном.

Когда дошло до дела, мой план был разрушен. Оказавшись лицом к лицу с Еленой, я рассказал ей правду.

— Да, я понимаю. — Она всегда спокойно отвечала, когда ситуация была критичной, хотя подчинение моим распоряжениям никогда не отличали наши отношения. — Марк, ты все еще хочешь арестовать Пертинакса?

— Он сейчас несет ответственность за две смерти, а также нападение на Петрония. Что бы ни думал его старый отец, Пертинакс теперь не просто заговорщик, который может надеяться на помилование. После его ареста на «Исиде» он наверняка сам это знает. Но от этого Пертинакс становится только еще более отчаянным.

— Я так надеялась, что мы найдем способ все уладить для него…

— Я ненавижу, что ты его защищаешь!

С ужасно обеспокоенным видом Елена обняла меня за плечи.

— Марк, после четырех минут в твоих объятиях я преданна тебе больше, чем была ему после четырех лет в браке — хотя это не значит, что я совсем не лояльно отношусь к Пертинаксу.

Я взял ее лицо в свои ладони.

— Елена! Ты должна отпустить его!

— Я знаю, — медленно сказала она.

— Я так не думаю! Когда ты приедешь в Рим, сиди дома, и если Пертинакс попытается встретиться с тобой, ты должна отказаться!

— Марк, пообещай мне одну вещь: не убивай его.

— Я не хочу его убивать. — Она ничего не ответила. — Елена, любовь моя, возможно, комуто придется это сделать.

— Если это придется сделать, пусть ктото другой несет за это ответственность. Марк, не забывай: что бы ты ни сделал, нам с тобой придется всегда жить с этим…

Этому «всегда» трудно было противиться. Внезапно я увидел ее близко, как никогда не бывало с тех пор, как напали на Петрония.

— Если я опять оставлю его на свободе убивать дальше, то мне придется жить с этим!

Елена Юстина протяжно иронично вздохнула.

— Тогда мне придется хоронить его.

— Обязанность — удивительная вещь!

В ее глазах появились слезы.

— А что мне делать, если он убьет тебя?

— Не убьет, — резко сказал я. — Это я могу тебе обещать!

Я заставил ее замолчать, крепче обняв и нежно улыбнувшись, глядя в ее беспокойные глаза и затмевая все мысли о Пертинаксе. Елена так нежно обнимала меня, что я вспомнил, как сильно она мне нужна. У нее был уставший вид. Она пробыла здесь на постоялом дворе со мной почти целую неделю, не жалуясь и поддерживая меня, даже когда я ночью приползал домой пьяным, чтобы поесть то, что она для меня припасла, не говоря уже о какихлибо проявлениях моей любви.

— Здесь мы жили вместе, — печально сообщил я. — А я был так озабочен, что даже не заметил этого!

— Ну ладно! — улыбнулась Елена в своей спокойной практичной манере. — Я всегда предполагала, что именно такой будет жизнь с тобой!

Я пообещал:

— Когданибудь мы сделаем это как следует.

Елена Юстина разглядывала меня с абсолютно спокойным видом.

— Ты знаешь, что именно этого я и хочу, — сказала она.

Потом я поцеловал ее, стараясь, чтобы это не показалось последним поцелуем, который я, возможно, могу подарить ей, и Елена поцеловала меня — так нежно и долго, что я почти испугался, что она думала, будто так и есть.

Все ждали нас. Мне пришлось отпустить ее.

LXXV

На вилле Марцелла меня встретил Гордиан.

— Я думал, вы на похоронах, сенатор.

— Я слишком беспокоюсь, чтобы расслабиться. Где Мило?

— В Геркулануме; заключает капитана дальнего плавания в тюрьму. А тут как обстановка?

— У Капрения Марцелла был удар…

— Не могу поверить! Этот старик такой же инвалид, насколько правда, что у ленивой жены болит голова…

— Это правда, Фалько; врач говорит, что еще один удар прикончит его.

— А Пертинакс?

— Не показывался. Но его отец уверен, что он придет.

— Тогда нам с вами, сенатор, остается теперь только сидеть на вилле Марцелла и ждать…

Мы ждем его на вилле. А Пертинакс гдето далеко отсюда ждет, когда корабли с зерном прибудут из Александрии.

Я коечто знал об ударах. У моего двоюродного дедушки Скаро, эксцентричного старого жулика, их было несколько, хотя на самом деле мой добрый дед умер, задохнувшись от самодельных вставных зубов. Я пошел лично проведать Марцелла.

Диагноз поставили верно. Ужасно видеть умного человека настолько разбитым. Самое худшее, что его рабы были в ужасе. Поэтому Марцелл был не просто парализован и не мог нормально говорить; он терпел унижение, поскольку с ним обращались, как с идиотом, и он видел, что его слуги боятся подходить к нему.

Я ничего не мог сделать, поэтому начал переводить. По крайней мере, когда старик хотел пить или чтобы ему подняли подушку, ему могли помочь быстрее. Я сидел с ним; читал ему; даже — поскольку я был рядом и не позволял суетиться — помогал бедному старому дьяволу добраться до горшка. Разнообразие моей работы никогда не переставало меня удивлять. Вот он я: вчера нападение триремы; сегодня драка с собакой; теперь работа сиделки консула.

— Ты хорошо справляешься! — прокомментировал Гордиан, заглянув в комнату.

— Я чувствую себя его женой. Скоро я буду жаловаться на то, что он дает мне мало денег на одежду, а потом консул назовет мою мать стервой, которая вмешивается не в свои дела…

— Что он сейчас говорит?

— А… он хочет изменить завещание.

Консул беспокойно забормотал.

— Елена… Гней!

Я спросил:

— Вы хотите оставить свое имущество Елене, чтобы она потом передала его Гнею? — Он удовлетворенно откинулся назад. Я сложил руки, давая ему понять, что меня это не впечатлило. — Хорошо, что вы доверяете девушке! Большинство из них стащили бы ваши деньги, а потом убежали с первым попавшимся подлым кулачным бойцом, в чьей улыбке промелькнет намек на непристойное обещание…

Марцелл снова стал чтото тревожно ворчать. Я подождал, пока Гордиан его успокоит. Любой, кто пытался использовать Елену, чтобы помочь Пертинаксу, лишался моего сочувствия.

После того как Гордиан ушел, я сидел, яростно глядя на Марцелла, а он возмущенно уставился на меня. Чтобы поддержать разговор, я сказал:

— Елена Юстина никогда снова не выйдет замуж за вашего сына!

Капрений Марцелл продолжал сурово осуждающе смотреть на меня. Я видел, что он сейчас понимал мои слова.

Бывший консул, наконец, осознал, какому непреклонному представителю отбросов общества удалось развратить его невестку.

Мы ждали четыре дня. Потом из осторожного сообщения от Басса из Позитано я узнал, что собралось достаточно кораблей с зерном, чтобы начать первую стадию моего плана.

Я поехал в Оплонтис, чтобы подружески поболтать с отцом рыбака Оллии, который занимался сплавом леса. Вечером я наблюдал, как отплывают тунцеловные суда с их мерцающими фонарями, зная, что куда бы они ни закидывали свои сети, распространится слух: Авл Курций Гордиан, известный жрец, который унаследовал от своего брата виллу на побережье на горах недалеко от Суррента, отмечает получение наследства закрытым званым ужином для своих друзей мужского пола. Предполагалось, что это тщательно хранимый секрет; шла речь о профессиональном танцоре с необыкновенными пропорциями, которого привезли специально из Валентии, и он будет купаться в огромных количествах вина.

Профессиональный танцор так и не выполнил своего обещания, но в отношении всего остального Гордиан втянулся в это дело весьма увлеченно; вряд ли в молодости у него были подобные приключения. Ночь была звездной, но он устроил огромные костры, чтобы любой незваный гость легко нашел его. Когда шумные капитаны трирем со своим командующим сошли на берег, добрый Гордиан только вздохнул, как человек, предпочитающий избегать неприятностей, и помог им найти путь к его бочкам.

Пищи было достаточно для того, чтобы убедить людей, что они смогут выпить больше своих истинных способностей. Были легкие вина и крепкие, молодые и хорошо выдержанные, которые, по мнению Гордиана, его брат хранил не менее пятнадцати лет. Казалось, все было плохо организовано; любой мог туда попасть… Хозяин, будучи очень беспечным, вместо того чтобы не подпускать счастливых триерархов к выпивке, оставил их без присмотра: они давали друг другу философские советы о том, как избежать головной боли — затем даже моряки сразу напились до беспамятства.

За час до того, как стемнело, я оставил свои отвратительные дела и медленно поднялся по тропинке за домом, пока огни торжества совсем не остались позади. С усилием всматриваясь на север через океан, я думал, что смогу увидеть огромные призрачные формы, словно ветряные мельницы, стоящие на воде, неуловимо медленно двигаясь позади острова Капри. Я знал, что они там, и надеялся действительно их разглядеть. В любом случае, можно было расслабиться: хорошая партия в пятнадцать тысяч бушелей, которая нужна для того, чтобы в следующем году накормить Рим, в безопасности шла домой.

Я сразу поехал обратно в Оплонтис.

Пока старик все еще спал, я обыскал дом и территорию имения. Пертинакса нигде не было видно. Я нашел Бриона и сказал ему, что нарушил планы его молодого хозяина.

Проспав часть своего похмелья, я снова обошел вокруг конюшен; сейчас они казались даже еще более заброшенными. Не найдя Бриона, я стоял в замешательстве, потом рискнул крикнуть. В извозчичьем дворе послышался слабый грохот. Я помчался туда и вскоре нашел связанного дрессировщика.

— О, боги, что с тобой случилось? — Бриона, обладавшего крупным телосложением, сильно избили. У него был разбит рот, через который тот с трудом чтото хрипел, и тело покрывали синяки, на которые больно было смотреть. Эта жестокость была мне знакома. — Не говори ничего: Пертинакс! Он делал это с удовольствием…

Я помог Бриону выбраться на улицу, намочил в корыте его шарф и приложил к тому месту, где повреждения казались самыми сильными.

— Застал его на чердаке — сказал, что вы говорили о его плане…

— И он набросился на тебя? Брион, считай, что тебе повезло, что ты остался жив. Где он сейчас? В доме со стариком?

— Он уехал, Фалько.

Я в этом сомневался; Пертинакс слишком сильно нуждался в деньгах. Я потащил Бриона за собой и поспешил в дом. Но слуги уверяли меня, что никто не приходил к Марцеллу. Я вошел в комнату больного, заставив Бриона пойти со мной.

— Расскажи консулу, что с тобой произошло, Брион!

На какоето мгновение этот энергичный тип, привыкший жить на улице, смутился в присутствии больного, но потом собрался с мыслями.

— Я пришел к молодому господину и предупредил его, что представитель императора разрушил его планы. Я сказал ему, что хватит убегать и пора ответить на обвинения против него…

— Значит, он бросился на тебя, бил, а потом связал и запер? Спрашивал ли он о здоровье его отца?

— Нет. Но я сказал ему, что у консула был тяжелый приступ, и я сказал ему, — заявил Брион тем же спокойным голосом, — что консул звал его.

— Ты уверен, что он знал — но уехал?

— О, да, — тихо произнес Брион, не глядя на консула. — Он уехал. Я достаточно часто слышал стук копыт, когда он в ярости скакал на своем коне.

Я наклонился к кровати, где неподвижно с закрытыми глазами лежал консул.

— Лучше взгляните фактам в лицо, консул! Атий Пертинакс махнул на вас рукой. И вы плюньте на него!

Глядя, как он лежал там, мы перестали ощущать его высокий рост. Даже я видел, что впечатляющая внешность Марцелла, казалось, растаяла. Даже огромный нос сморщился, потеряв то нелепое доминирующее положение на его старом, морщинистом, страдающем лице. Он был одним из богатейших людей Кампании, но всего, что он ценил, теперь не было. Я подал Бриону знак, и мы тихонько вышли из комнаты.

Бывший консул больше не предпринимал попыток спасти Пертинакса. Болезнь и предательство преуспели там, где я потерпел поражение.

Пертинакс был отличным наездником, и он знал эту местность. Я сам взял лошадь и отправился предупредить помощников магистрата внимательнее искать чалого скакуна, но он наверняка уже проскочил мимо них. Мы не имели ни малейшего представления, куда он мог направляться — возможно, в Тарент. Мы его потеряли. Я вернулся в дом.

Когда ближайшие родственники так жестоко тебя ранят, последнее, что тебе нужно и первое, что получаешь, — это разговоры с любопытными соседями. Эмилий Руф сейчас был здесь с Марцеллом, выражая свое уважение. Его сестра, которая приехала с ним, гуляла по террасе.

Вся в черном, с тяжелой вуалью, спадающей складками, она обходила колоннаду и грустно смотрела на море.

— Эмилия Фауста! Я сожалею насчет Криспа. Я бы сказал тебе, что это никогда не должно было случиться, но это только усиливает трагедию. Я ничего не мог сделать.

Я чувствовал, что она потратила все страдания на своего не отвечающего взаимностью возлюбленного, пока он был жив; теперь, когда он был мертв, она решительно приняла мои соболезнования. Я вполголоса сказал ей:

— В будущем, когда ты будешь читать буколический доклад какогонибудь придворного поэта о том, как толпы людей в Мизенах и Путеолах каждый год выходили встречать прибывающие корабли с зерном, ты можешь улыбнуться, вспомнив то, чего никто никогда не скажет: какие бы знатные люди в этом году ни были консулами, суда прибыли незамеченными…

— Все кончено?

— Корабли стоят в ночи! Еще, возможно, подойдут отставшие суда, но Веспасиан может присмотреть за ними, как только я ему доложу.

Фауста повернулась ко мне, еще сильнее закутывая свое бледное лицо в черную накидку.

— Крисп был особо одаренным человеком, Фалько. Ты будешь гордиться, что знал его.

Я не отреагировал на эту реплику. Через мгновение я улыбнулся:

— Тебе идут строгие цвета.

— Да! — согласилась она, поновому непринужденно засмеявшись. — Дидий Фалько, ты был прав. Мой брат обижает меня, я теперь не могу жить с ним. Возможно, я выйду замуж за какогонибудь богатого старика, а когда он умрет, буду наслаждаться своим положением вдовы, в строгих, темных цветах, стану слишком требовательной и буду кричать на людей — или стану очень плохо играть на кифаре.

Я отогнал мысль, что эта благородная девушка гуляла здесь по роскошному портику консула, прикидывая стоимость его роскошного имения.

— Эмилия Фауста, — галантно ответил я, — как преподаватель игры на арфе, говорю тебе, что ты очень хороший музыкант!

— Ты всегда был обманщиком, Фалько, — сказала она.

Фауста вышла замуж за бывшего консула; мы устроили это на следующий день. Курций Гордиан погадал и произнес обычную ложь о «хорошем предзнаменовании на долгий счастливый союз». От горя и болезни Капрений Марцелл говорил бессвязно, поэтому его брачные клятвы переводил я. Никто не проявил невежливости, чтобы спросить, что происходило в первую брачную ночь; предположительно, ничего. Естественно, жених поменял свое завещание, оставив все своей новой молодой жене и детям, которые могут у них появиться. Завещание ему тоже помог написать я.

Я больше никогда не видел Эмилию Фаусту, хотя время от времени слышал о ней. Она вдовой прожила безупречную, необыкновенно счастливую жизнь и погибла при извержении Везувия. До этого времени Фауста преданно ухаживала за Марцеллом. Ему удалось дожить до того времени, когда он узнал, что имение и честь его знатных предков были в безопасности: через девять месяцев после того, как они поженились, Эмилия Фауста родила мальчика.

Я однажды видел ее сына, много лет спустя. Он выжил при извержении вулкана и вырос здоровым юношей. Ктото показал мне его. Он сидел в колеснице, облокотившись одним локтем на передний поручень, терпеливо ожидая, когда освободится дорога. Для человека, у которого денег больше, чем ктолибо заслуживает, он показался вполне приличным парнем.

У него были каштановые волосы, широкие неподвижные брови и невозмутимое выражение лица, которое смутно показалось мне знакомым.

Его мать назвала его Луцием. Наверное, в честь Криспа.

Было еще одно событие, о котором я не могу умолчать. Плохие новости мне рассказал Брион. На следующий день после свадьбы я собирался уезжать, когда Брион мне признался.

— Фалько, я знаю, где может быть Пертинакс.

— Где? Говори скорее!

— В Риме. Мы устроили Фероксу и Малышу их первые скачки, в большом цирке…

— В Риме! — В Риме, куда я отправил Елену Юстину, думая, что там безопасно.

— Я разговаривал с новой хозяйкой, — продолжал Брион. — Кажется, она в курсе! Ферокс все еще участвует в забеге. Она также сказала мне, что консул оставил вам особое наследство; повидимому, вы ему нравитесь…

— Ты меня удивляешь. Что за подарок?

— Малыш. — Мне никогда в жизни особо не везло, но это было смешно. — Ее светлость сказала, не могли бы вы забрать его с собой, когда уедете?

Любой гражданин имеет право отказаться от ненужного наследства. Я чуть не отказался от своего.

Однако я всегда мог продать лошадь на сосиски. При всех недостатках его характера, Малыш был хорошо откормлен и не имел видимых заболеваний; вдоль Триумфальной дороги и перед базиликой с подносов торговцы продавали много вещей и похуже.

Так что я оставил его и сэкономил на проезде домой, поднимаясь на протяжении всей Аппиевой дороги на этом косоглазом, колченогом, упрямом, привередливом звере, который теперь принадлежал мне.

Марк Аврелий

LXXVI

Рим: только городской шум убедил меня, что Пертинакс здесь.

Даже в августе, когда половина жителей отсутствовала, а воздух был таким горячим, что при дыхании обжигало печень и легкие, возвращение в Рим наполнило мои вены праздником настоящей жизни после раздражающей безвкусицы Кампании. Я растворился в его живой атмосфере храмов и фонтанов, поразительной высоты красивых зданий, высокомерия искушенных рабов, которые передвигались по дороге, капель, упавших мне на голову, когда мой путь спустился под мрачный акведук, поношенной одежды и свежих нравов, сладкого запаха мирры среди резкой затхлости публичных домов, свежего аромата орегана, перекрывающего старую и незабываемую вонь рыбного рынка. Я с детским восторгом волновался от возвращения на эти улицы, которые знал всю свою жизнь; потом я немного успокоился, когда увидел, как усмехается город, который забыл меня. Пока меня не было, Рим пережил тысячу слухов, и ни один из них меня не касался. Город приветствовал мое возвращение с безразличием тощего пса.

Моя первая проблема заключалась в том, чтобы избавиться от лошади.

Мой зять Фамия был ветеринаром. Не могу сказать, что мне повезло, так как что бы ни сделал безнадежный пьяница Фамия, это были только плохие новости. Последнее, чего я хотел, это быть вынужденным просить об одолжении одного из моих родственников, но даже я не мог держать скаковую лошадь в квартире на шестом этаже, не вызвав враждебных выпадов со стороны других жителей дома. Фамия был менее неприятным из всех мужей, которых пять моих сестер привели в нашу семью, и он был женат на Майе, которая могла бы быть моей любимой сестрой, если бы воздержалась от брака с ним. Майя, будучи в других вещах острее медных гвоздей, которые жрецы забивали в двери храма в новый год, казалось, никогда не замечала недостатков своего собственного мужа. Наверное, их было так много, что она сбилась со счета.

Я нашел Фамию в конюшне его команды, которая, как и все, находилась в Девятом районе, Цирке Фламиния. У Фамии были высокие скулы и щелки на том месте, где должны находиться глаза, и он казался одинакового широким и высоким, словно его чемто расплющило сверху. Он понял, что мне чтото нужно, поскольку я дал ему в течение десяти минут разглагольствовать о слабых показателях Синих, которых, как он знал, я поддерживал.

После того, как Фамия с удовольствием оклеветал моих любимчиков, я объяснил свою маленькую проблему, и он осмотрел моего коня.

— Он испанец?

Я засмеялся.

— Фамия, даже я знаю, что испанцы лучшие! Он такой же испанец, как мой левый ботинок.

Фамия принес яблоко, которое Малыш начал с жадностью жевать.

— Как он скачет?

— Ужасно. Всю дорогу из Кампании он ел солому, хоть я и старался быть с ним помягче. Я ненавижу эту лошадь, Фамия; и чем больше я его ненавижу, тем более нежным притворяется этот копытный болван…

Пока мой конь лопал свое яблоко и после этого рыгал, я повнимательнее взглянул на него. Это был темнокоричневатый зверь с черной гривой, ушами и хвостом. По его носу, который он вечно совал, куда не надо, пробегала ровная полоска горчичного цвета. У некоторых коней — подвижные и прямые торчащие уши; мой постоянно дергал ими взад и вперед. Добрый человек сказал бы, что у него был умный вид; я рассуждал более здраво.

— Ты скакал на нем из Кампании? — спросил Фамия. — Это должно было укрепить его ноги.

— Для чего?

— Для скачек, например. Зачем… что ты будешь с ним делать?

— Продам, когда смогу. Но не раньше четверга. В скачках участвует один красавец по кличке Ферокс — просто потрясающий, если хотите знать — мой балбес стоял с ним в соседнем стойле. Я пообещал их дрессировщику, что мой сможет пойти на скачки; они считают, что Малыш успокаивает Ферокса.

— О! Это старая история! — в своей суровой манере ответил Фамия. — Значит, твой тоже заявлен?

— Хорошая шутка! Я полагаю, он утешит Ферокса не дальше линии старта, а потом его заберут.

— Дай ему показать себя, — уговаривал Фамия. — Что ты теряешь?

Я решил это сделать. Был хороший шанс, что Атий Пертинакс появится посмотреть выступление Ферокса. Самому прийти в Цирк в качестве хозяина лошади — единственный способ убедиться, что у меня будет доступ за кулисы, когда потребуется.

Я повесил сумку на плечо и отправился домой. Я тащил свои вещи вокруг Капитолия, мысленно приветствуя храм Юноны Монеты, покровительницы денег, столь мне необходимых. Мысли перенесли меня на Авентин к въездным воротам Большого цирка; я остановился, немного задумавшись о своей жалкой лошади и более серьезно о Пертинаксе. К тому времени мои сумки оттянули мне шею, так что я зашел к сестре Галле отдохнуть и поговорить с Ларием.

Я совсем забыл, что Галла будет в ярости относительно планов моего племянника на будущее.

— Ты обещал смотреть за ним, — яростно встретила она меня. Отстраняя ее младших детей, четверых преданных грязнуль, которые всегда заметят дядю, у которого в рюкзаке могут быль подарки, я поцеловал Галлу. — К чему все это? — прорычала она на меня. — Если ты ищешь, где пообедать, то у меня есть только рубцы!

— О, спасибо! Я люблю рубцы! — Вся моя семья знала, что это неправда, но я был очень голоден. Рубцы — это все, что когдалибо было в доме Галлы. На ее улице находилась лавка с потрохами и свиными ногами, а она ленилась готовить. — Что за проблемы с Ларием? Я отправил его домой в форме, в здравом уме и счастливым, в компании маленькой толстенькой подружки, которая знает, чего от него хочет — а также с известной репутацией за спасение утопающих.

— Мастер по фресковой живописи! — с отвращением усмехнулась Галла.

— Почему бы и нет? У него хорошо получается, это приносит деньги, и он всегда будет при работе.

— Я всегда знала, что если есть возможность втянуть его во чтото глупое, то на тебя можно положиться! Его отец, — подчеркнуто пожаловалась моя сестра, — крайне расстроен!

Я рассказал сестре, что думал об отце ее детей, и она сказала, что если я так думал, то я не обязан сидеть на ее террасе и есть ее пищу.

Снова дома! Ковыряясь ложкой в жирных потрохах, я тихо улыбался сам себе.

Появился Ларий, не раньше, чем я был готов его увидеть, и помог мне донести мой багаж: это был шанс поговорить.

— Как добрались, Ларий?

— Все хорошо.

— Петронию было тяжело ехать? Он в порядке?

— Вы его знаете; он никогда не суетится.

Мой племянник казался довольно скрытным.

— А как ты? — настаивал я.

— Меня тоже ничего не беспокоит. Вы спросите о своей возлюбленной?

— Зачем? Как только отдохну и схожу в баню, я собираюсь сам встретиться со своей возлюбленной. Если есть чтото, о чем я должен узнать сразу, скажи!

Ларий пожал плечами.

Мы дошли до Остийской дороги. Я уже почти вернулся в свою помойку. Я остановился у лоджии одной таверны с холодными мясными блюдами; она была закрыта, но запахи копченых окороков и трав для консервирования маняще витали в воздухе. Я со злостью схватил Лария одной рукой за ворот.

— Дело в том, что Пертинакс, возможно, приехал в Рим. Это с ним связано то, о чем ты не хочешь мне рассказать?

— Дядя Марк, ничего не случилось. — Он вырвался от меня. — Елене Юстине некоторое время было плохо, но Сильвия за ней присматривала. Любого может укачать в дороге…

Я както проделал тысячу четыреста миль в компании спокойной Елены, которая ни на что не жаловалась, и точно знал, что ее не укачивало. Я почувствовал комок в горле. К чему я приехал домой? Прежде, чем начать гадать, я поднял сумку и пошел по узкому переулку, который вел к старым знакомым запахам Фонтанного дворика.

После того как от меня ушел Ларий, я стоял на своем балконе. Наш дом находился на полпути к вершине Авентинского холма, и его единственным огромным преимуществом был шикарный вид из окна. Даже когда я закрыл свои пересохшие, уставшие глаза, можно было многое узнать: скрип повозок; лай сторожевых псов; отдаленные крики лодочников на реке; подозрительные хоры из винных погребов и дрожащие флейты в храмах; визг молодых девушек, то ли от страха, то ли от истерического веселья.

Там внизу Рим, наверное, был приютом многим беглецам. Мужчины убегали от своих матерей; от своих долгов; от своих деловых партнеров; от своей собственной недостаточности. Или, как Гней Атий Пертинакс Капрений Марцелл, убегали от судьбы.

LXXVII

Я хотел увидеть Елену, но у меня внутри зарождался небольшой комочек сомнения.

Стоял тихий вечер, когда я потащил свое уставшее от дороги тело мыться. Гимнастический зал, куда я обычно ходил, стоял около храма Кастора; его посетители в это время в основном ужинали — приличные люди, которые предпочитали кушать дома со своими семьями или в компании старых друзей с легкой музыкой и приятными беседами. Сейчас и сам хозяин Главк уже был дома. Я обрадовался, потому что Главк определенно стал бы вольничать и делать язвительные замечания о том, как разрушительно сказались на моем теле две недели, проведенные в Кампании. Как только он меня увидит, захочет снова привести в форму. Я слишком устал, чтобы позволить ему начать прямо сегодня.

Терма обычно открыта и после ужина. Она была хорошо освещена керамическими лампами, висевшими во всех коридорах, однако в такое вечернее время это место наполнялось какойто зловещей атмосферой. Там гдето скрывались слуги, которые могли потереть тебя щеткой, если позвать их, однако большинство людей, которые приходили, когда стемнеет, справлялись сами. Многие клиенты были взяточниками из среднего класса, имевшими соответствующую работу. Конструкторы акведуков и инженеры в порту, кто иногда допоздна засиживался на рабочем месте, чтобы закончить какуюто срочную работу. Ученые личности, которые потеряли счет времени, сидя в библиотеке, и потом приходили сюда в изнеможении с затуманенными глазами. Торговцы, прибывающие из Остии после дневного прилива. И один или два замечательных вольнонаемных чудака типа меня, за чьей боевой подготовкой следил лично тренер Главк и у кого были странные часы работы по причинам, о которых другие его клиенты из вежливости никогда не спрашивали.

Я оставил одежду в раздевалке, мельком взглянув на вещи на других крючках. Я как следует натерся в парной, ополоснулся водой, потом через тяжелые двери вышел в сухой пар, чтобы расслабиться. Там ктото уже был. Я кивнул. В такой час было принято заходить молча, но когда мои глаза привыкли к влажности, я узнал этого человека. Ему было за пятьдесят, а на лице я разглядел приятное выражение. Он тоже погрузился в свои мысли, но узнал меня, как только я увидел его подвижные брови и помальчишески взъерошенные волосы. Папа Елены.

— Дидий Фалько!

— Камилл Вер!

Мы непринужденно поздоровались. Он нежно посмотрел на мою бесцеремонную позу, а мне нравилось его остроумное хорошее чувство юмора. Я усадил свое уставшее тело рядом с ним.

— Я слышал, ты был в Кампании.

— Только что вернулся. Вы опоздали, сенатор!

— Ищу убежища, — признался он с искренней улыбкой. — Я рад, что встретил тебя сегодня.

Я поднял бровь с явным чувством, что сейчас услышу плохие новости.

— Чтонибудь случилось, сенатор?

— Дидий Фалько, я надеюсь, — заявил Камилл Вер со значительной формальностью, — ты сможешь сказать мне, кто подарил мне честь стать дедушкой.

Длинная струйка пота уже начала стекать изпод моих мокрых кудрявых волос. Я сидел, пока она бежала дальше — медленно по левому виску, потом с внезапным ускорением мимо уха, по шее и на грудь. Капля скатилась на полотенце, лежавшее у меня на коленях.

— Я правильно понял, что для тебя это новость? — спокойно спросил сенатор.

— Да.

Мое нежелание поверить в то, что Елена могла скрыть нечто столь важное, расходилось с живыми воспоминаниями о том, как она падала в обморок; как ее укачало; как мы возвращались с Везувия; как она беспокоилась о деньгах… Как Елена плакала в моих объятиях по причинам, о которых я никогда не узнаю. Потом пришли другие воспоминания, более интимные и более глубокие.

— Повидимому, это не мое дело, раз я не в курсе!

— Да? — сурово отреагировал ее отец. — Я буду откровенным: мы с моей женой предполагаем, что твое. — Я ничего не сказал. Он, похоже, теперь засомневался. — Ты отрицаешь, что это возможно?

— Нет. — Я никогда не сомневался, что Камилл Вер сразу догадался о моих чувствах к его дочери. В качестве временной защиты я начал профессионально добродушно подшучивать: — Послушайте, личный осведомитель, который ведет интенсивную общественную жизнь, обязательно находит женщин, которые хотят от него больше, чем он ожидает. Пока у меня не возникало трудностей, чтобы убедить магистрата, что это иски с целью досадить мне!

— Будь серьезнее, Фалько.

Я резко выдохнул.

— Я полагаю, вы не хотите, чтобы я вас поздравил, сенатор. И не надеюсь, что вы поздравите меня… — Если это и прозвучало раздраженно, то потому, что во мне начинало гореть дикое чувство несправедливости.

— Это было бы так ужасно?

— Просто пугает! — сказал я, и это была правда. Сенатор нервно улыбнулся. Я уже знал, что он был обо мне достаточно высокого мнения, чтобы понять: если я действительно нужен его дочери, то мы могли справиться вдвоем, даже без обычных затрат на хлеб или родительской поддержки… Он положил мне на руку свою ладонь.

— Я расстроил тебя?

— Если честно, не знаю.

Тогда Камилл попытался сделать меня своим союзником.

— Слушай, мне нет смысла опротестовывать свои сенаторские права, как какомунибудь старомодному цензору. Это не противозаконно…

— И это не поможет! — воскликнул я.

— Не говори так! Уже хватило проблем, когда Елена была замужем за Атием Пертинаксом; это было ошибкой, которую я пообещал себе никогда не повторять. Я хочу видеть ее счастливой. — У него был отчаянный голос. Конечно, он любил свою дочь больше, чем нужно — но, в таком случае, и я тоже.

— Я не могу защищать ее от самой себя! — Я замолчал. — Нет, это несправедливо. Она никогда не перестает удивлять меня своим дальновидным здравомыслием… — Ее отец начал спорить. — Нет, она права, сенатор! Елена заслуживает лучшей жизни, чем смогу дать ей я. Ее дети заслуживают лучшего; на самом деле, и мои тоже! Сенатор, я не могу это обсуждать. — Вопервых, ей было бы неприятно узнать, что мы это делали. — Мы можем сменить тему? Есть коечто еще, над чем нам нужно срочно подумать. Вы упоминали Атия Пертинакса, и он и есть основная проблема. Вы слышали, что сейчас происходит?

Он сделал злое выражение лица; у Камилла Вера не было времени на своего зятя. Это чувство испытывали многие отцы, но здесь он оказался прав: его дочь на самом деле была слишком хороша для мужчины, который действительно достоин презрения.

Камилл Вер знал, что Пертинакс все еще жив; я предупредил его, что беглец мог переместиться в Рим.

— Оглядываясь на прошлое, не слишком мудро было посылать Елену сюда. Но я знаю ваше мнение, сенатор. Пока я не задержу его, вы не могли бы убедиться, что Елена дома в безопасности?

— Конечно. Ну… насколько смогу. Но ее положение должно заставить ее перестать суетиться, — неизбежно напомнил он мне.

Я немного помолчал.

— Она в порядке?

— Никто мне ничего не говорит, — пожаловался ее отец. Когда Камилл Вер говорил о своих женщинах, он всегда принимал подавленную позу, словно у них было традиционное представление о главе семьи, который существовал для того, чтобы оплачивать счета, создавать много шума, которого никто не слышит, — и чтобы его водили за нос. — У нее какойто осунувшийся вид.

— Да, я это заметил.

Мы обменялись напряженными взглядами.

Мы вместе закончили мыться, вышли в раздевалку и оделись. На последней ступеньке гимнастического зала мы пожали друг другу руки. Если отец Елены был таким проницательным, как я подозревал, то по моему лицу он понял, как мне горько.

Он неловко стоял в нерешительности.

— Ты придешь к ней?

— Нет. — Так или иначе, это делало меня подвальной крысой. Мерзкое чувство. — Но скажите ей…

— Фалько?

— Забудьте. Лучше не надо.

Отец его будущего внука должен быть самым счастливым мужчиной в Риме. Сколько готов заплатить жалкий кандидат, кто ясно понимал, что им не является, за то, чтобы признать свое положение?

Надо быть разумным. Никто не надеется, что римская девушка с таким знатным происхождением — отец в сенате, два брата на военной службе, приличное образование, удовлетворительная внешность, имущество в собственности стоимостью четверть миллиона — откровенно признается, что позволила себе несерьезные отношения с таким неотесанным, невоспитанным разбойником с Авентина, как я.

LXXVIII

Было поздно. Скоро стемнеет. У меня были неугомонные ноги мужчины, которому нужно сходить к своей девушке, но который не мог пойти. Очевидной альтернативой показалось завалиться в винный погреб и так напиться, чтобы пришлось беспокоиться только о том, покажет ли мне потом какойнибудь добродушный человек, в какой стороне мой дом, а если покажет, то доплетусь ли я до своей квартиры или упаду пьяным в стельку прямо на дороге.

Вместо этого я пошел во дворец.

Меня заставили подождать. Я так злился на Елену за ее скрытность, что впервые в жизни мне меньше всего нужно было время на раздумья. Я плюхнулся на кушетку, чувствуя себя все более и более опустошенным изза несправедливости, пока сам сомневался, не сбежать ли мне домой и не напиться ли на собственном балконе. В тот момент, когда я решил это сделать, меня пригласили. Я даже не мог выплеснуть свое раздражение, потому что, как только Веспасиан увидел меня, он начал извиняться.

— Прости, Фалько. Государственные дела. — Не сомневаюсь, что он болтал со своей любовницей. — У тебя хмурый вид!

— О, я думаю о женщинах, император.

— Тогда неудивительно! Хочешь вина? — Я так сильно его хотел, что мне показалось безопаснее отказаться.

— Понравилась поездка?

— Ну, у меня все еще морская болезнь, и я все еще не умею плавать…

Император задумчиво посмотрел на меня, словно понял, что я говорил цинично.

Я слишком устал и был не в настроении; я небрежно все ему доложил. Другие, более важные люди, все равно уже рассказали ему большую часть. Я чувствовал, что описывать грустные подробности того, как Ауфидий Крисп бесцельно утонул, это только напрасная трата времени.

— Цензор опубликовал эту новость как «прискорбный несчастный случай на лодке», — злобно проворчал император. — Кто командовал триремой, которой нужно поучиться рулить?

— Претор из Геркуланума, император.

— Он! Он приехал в Рим; я вчера виделся с ним.

— Демонстрировал во дворце свой профиль в надежде на хороший пост за границей! Секст Эмилий Руф Клеменс, — объявил я. — Хорошая старая семья и много посредственной общественной деятельности. Он идиот, но как он может проиграть? Теперь Крисп мертв, и когда дело доходит до наград, я полагаю, этот скорый на руку триерарх опередил меня?

— Стисни зубы, Фалько: я не даю премий, когда тонут сенаторы.

— Конечно, император. Как только корабли столкнулись, я подумал, что меня за это вышвырнут!

— Руф очень мне помог своим советом насчет флотилии, — с самым яростным недовольством выговаривал мне Веспасиан.

— О, и я могу это сделать, Цезарь! Мизенской флотилии нужна тщательная ревизия: больше дисциплины и меньше пьянства!

— Да. У меня сложилось впечатление, что Руф сам мечтает обладать жезлом командующего флотом… — Я был в ярости, пока не встретился с императором взглядом. — В будущем должность префектов мизенской флотилии занято для моих верных друзей. Но я определенно дам этому приятелю шанс испытать себя всеми опасностями командования; он должен быть готов к легиону…

— Что? В видной и неспокойной провинции, где сможет более явно расцвести его некомпетентность?

— Нет, Фалько; нам всем приходится признавать, что карьера общественного деятеля включает и службу в какойнибудь мрачной дыре за границей…

Я начал улыбаться.

— Что вы откопали для Руфа, император?

— Коекакое местечко, почти полностью окруженное сушей; так мы убережем себя от его мореходного мастерства: Норик.

— Норик! — Бывшая провинция Криспа. Там никогда ничего не происходит. — Мне кажется, Крисп бы это одобрил!

— Надеюсь! — улыбнулся Веспасиан с обманчивой мягкостью.

Наш новый император из Флавиев не был мстительным человеком. Но он был привлекателен своим особым чувством юмора.

— Это все, Фалько?

— Все, на что я могу надеяться, — устало произнес я. — Я клянчил у вас вознаграждение за то, что привезу Гордиана, но мы через такое прошли…

— Совсем нет. Я выделил тебе деньги. Тысячи достаточно?

— Тысячи! Это было бы хорошим вознаграждением для поэта, который прочитал красивую оду из десяти строк! Богатый сбор для актера театра, который играет на лире…

— Не верь этому! Сегодня музыканты требуют, по крайней мере, две тысячи, прежде чем уйдут со сцены. На что нужны деньги такому человеку, как ты?

— На хлеб и вино. После этого в основном владельцу моего дома. Иногда я мечтаю найти другого. Цезарь, даже мне может нравиться дом, где легко повернуться и почесаться, не ободрав кожу на локте. Я работаю, чтобы жить — а в моей жизни сейчас совершенно определенно не хватает изысканности!

— Женщин?

— Люди всегда меня об этом спрашивают.

— Интересно, почему! Мои шпионы говорят, — весело пригрозил Веспасиан, — что ты вернулся из Кампании богаче, чем уезжал.

— Одна так называемая скаковая лошадь и священная коза! Коза ушла на пенсию, но в следующий раз, когда вы сломаете зуб об хрящ в мясной котлете, передайте привет лошади Фалько. Рим тоже стал богаче, — напомнил я ему. — На большую часть пятнадцати миллиардов бушелей, которые могли уйти не туда…

Казалось, он меня не слышал.

— Тит хочет знать, как зовут эту лошадь.

Потрясающе. Я вернулся в Рим всего шесть часов назад, а новости о том, как мне ужасно повезло, уже дошли до старшего сына императора!

— Малыш. Скажите Титу, чтобы он сохранил свою ставку! Я выставляю эту лошадь на скачки только ради одолжения принимающим ставки, которые говорят, что в последнее время они мало смеются…

— Как честно для владельца лошади!

— О, император, я бы хотел иметь крепкие нервы, чтобы воровать и лгать, как другие люди, но в тюрьме ужасные условия, и я боюсь крыс. Когда я хочу посмеяться, я говорю себе, что мои дети будут мной гордиться.

— Какие дети? — агрессивно бросил в ответ император.

— О, десять маленьких авентинских мальчишек, которых я не могу себе позволить признать!

Веспасиан повернул свое большое, квадратное тело, в это время его бровь поднялась, а рот сжался, чем он был знаменит. Я всегда знал, что когда у него менялось настроение, и он переставал насмехаться, то наш разговор достигал своего самого главного вопроса. Господин мира заговорил со мной так мягко, словно большой добрый дядя, который позволял себе забыть, как сильно меня осуждал.

— То, что ты сделал с кораблями зерна — замечательно. Префекта по продовольствию попросили доложить о подходящем размере вознаграждения… — Я знал, что это значило: я никогда больше об этом не услышу. — Я дам тебе тысячу за Гордиана — и предлагаю еще десять, если ты разберешься с Пертинаксом Марцеллом без огласки.

Маловато; хотя по шкале государственного вознаграждения Веспасиана безумно щедро. Я кивнул.

— Официально Пертинакс мертв. Не нужно будет снова сообщать об этом в «Ежедневной газете».

— Чего бы мне действительно хотелось, — предложил Веспасиан, — так это какоенибудь доказательство его вины.

— Вы хотите сказать, что дело может дойти до суда?

— Нет. Но если мы справимся с ним без суда, — сухо сообщил Веспасиан, то, возможно, есть даже больше причин иметь доказательство!

Я был республиканцем. Я всегда пугался, когда встречал императора с моральными ценностями.

На этом последнем этапе было почти невозможно найти улики против Пертинакса. Единственной его жертвой, кто выжил, был Петроний Лонг, и даже ему нечего было сказать суду. Тогда оставался один важный свидетель — Мило, управляющий Гордиана. Мило был рабом. Что означало, что мы могли принять его показания, только если они будут получены с помощью пытки.

Но Мило был таким глупым здоровяком, который в ответ на вызов профессионального палача только стиснет зубы, напряжет свои могучие мускулы — и умрет раньше, чем расколется.

— Я сделаю все возможное, чтобы чтонибудь найти! — торжественно пообещал я императору.

Он улыбнулся.

Я уходил из дворца с едким привкусом, который остался у меня во рту от этого разговора, когда ктото саркастически поздоровался со мной в дверях.

— Дидий Фалько, ты позорный попрошайка! Я думал, что ты, не жалея ног, бегаешь за женщинами вокруг Неаполя!

Я осторожно повернулся, поскольку во дворце всегда был начеку, и узнал грозную фигуру.

— Мом! — Надсмотрщик, который помогал распределять имущество Пертинакса. Улыбаясь своими наполовину беззубыми челюстями, он казался еще более неряшливым, чем обычно. — Мом, меня начинает нервировать это широко распространенное предположение, что я все свободное время прелюбодействовал! Ктонибудь говорил чтото такое, с чем я захотел бы поспорить?

— Многое! — подшутил он. — Кажется, твое имя в эти дни слышится везде. Ты виделся с Анакритом?

— А должен был?

— Постарайся не натыкаться на него, — предупредил Мом. Между ним и главным шпионом больше не осталось любви; у них были разные приоритеты.

— Анакрит меня не беспокоил. Последний раз, когда я его видел, его понизили до счетовода.

— Никогда не доверяй счетоводу! Он хвастается, рассказывая, что хочет проверить тебя насчет коекакой потерянной партии казенного свинца… — Я застонал, хотя убедился, что сделал это про себя. — Дело в том, что Анакрит заказал койку на имя Дидия Фалько в многолетней камере в Мамертине.

— Не беспокойся, — сказал я Мому, словно сам в это верил. — Я в этом участвую. Тюрьма — это всего лишь уловка, чтобы убежать от возмущенных отцов всех тех женщин, которых я соблазнил…

Он улыбнулся и отпустил меня. Остановился только, чтобы крикнуть мне вслед:

— Кстати, Фалько, что там насчет лошади?

— Его зовут Неудачник, — ответил я. — От Плохого Питания, из рода Потерпеть Неудачу! Не ставь на него; он обязательно сломает ногу.

Я вышел из дворца на северную сторону Палатинского холма. На полпути обратно в мой квартал я прошел мимо открытого винного погреба. Я передумал, свернул в него, и, наконец, напился.

LXXIX

Меня разбудил звук очень шустрого веника. Это говорило о двух вещах. Ктото посчитал своей обязанностью разбудить меня. И прошлой ночью я нашел дорогу домой.

Когда падаешь в канаву, люди оставляют тебя там в покое.

Я застонал и несколько раз поворчал, чтобы предупредить, что могу встать; веник обиженно затих. Я натянул тунику, решил, что она грязная, поэтому закрыл пятна второй. Я умылся, прополоскал зубы и причесался, но ничто из этого не помогло мне почувствовать себя лучше. У меня пропал пояс, и я с трудом нашел один ботинок. Спотыкаясь, я вышел из комнаты.

Женщина, которая считала своим делом поддерживать мою квартиру в порядке, какоето время творила чудеса в тишине, прежде чем начала эту ерунду с веником. Ее знакомые черные глаза обожгли меня пронизывающим отвращением. Она убрала комнату; теперь примется за меня.

— Я пришла приготовить тебе завтрак, но скорее это будет уже обед!

— Привет, мама, — сказал я.

Я сел за стол, потому что ноги отказывались держать меня. Я уверил свою мать, что хорошо быть дома и иметь приличный обед, приготовленный для меня моей любящей мамой.

— Значит, у тебя опять проблемы! — проворчала она, не обманувшись лестью.

Мама кормила меня обедом, а тем временем отмывала балкон. Она сама нашла свое новое бронзовое ведро. А также мои ложки.

— Красивые!

— Мне подарил их красивый человек.

— Ты виделся с ней?

— Нет.

— Ты виделся с Петронием Лонгом?

— Нет.

— Какие планы на сегодня?

Большинство людей с моей работой разумно избавляются от внимания их любопытных семей. Какой клиент захочет нанять сыщика, которому приходится предупреждать свою мать каждый раз, когда он рискует выходить на улицу?

— Нужно коекого найти. — Сила моего сознания была ослаблена обедом.

— Почему ты такой раздраженный? За что тебе нужен этот бедняга?

— За убийство.

— Ну ладно, — вздохнула мама. — Он мог наделать вещей и похуже!

Я пришел к выводу, что она имела в виду вещи, которые сделал я.

— Но подумываю, — пробормотал я, когда мыл ложку, которой ел, а потом вытирал ее тряпкой, как меня учила Елена, — вместо этого пойти в винный погребок!

Я отказывался признаться в похмелье, но мысль о выпивке производила на мои внутренности неприятный эффект. С болезненной отрыжкой я отправился навестить Петрония.

Он хандрил дома, будучи все еще очень слабым, чтобы патрулировать улицы, и беспокоился, что в его отсутствие его заместитель приобретал слишком большую власть над людьми. Первое, что он сказал:

— Фалько, почему этот мошенник из дворца охотится за тобой?

Анакрит.

— Неправильно понял мои расходы…

— Лжец! Он сказал мне, что указано в ордере.

— О, правда?

— Он пытался дать мне взятку!

— Для чего, Петро?

— Чтобы я сдал тебя!

— Если мы говорим об аресте…

— Не будь дураком!

— Только из любопытства, сколько он тебе предложил?

Петроний улыбнулся мне.

— Недостаточно!

Не было никакого шанса, что Петроний когданибудь станет сотрудничать со шпионом из императорского дворца. Но Анакрит наверняка хорошо понимал, стоит ему только распустить слух, что с этим могут быть связаны деньги, и в следующий раз, когда мой домовладелец Смаракт пошлет за арендной платой, какомунибудь коротышке без гроша в кармане придет в голову обворовать меня на черной лестнице. Похоже, чтобы выбраться из этой ситуации, придется потерпеть некоторое личное неудобство.

— Не переживай, — запинаясь сказал я. — Я решу эту проблему.

Петроний резко засмеялся.

Пришла Аррия Сильвия, чтобы проверить нас: наказание за то, что Петро вынужден сидеть дома. Мы поговорили об их обратном пути домой, о моей поездке, моем нелепом скакуне и даже об охоте на Пертинакса, ни разу не упомянув о Елене. Только когда я собрался уходить, терпение Сильвии закончилось:

— Как мы полагаем, ты знаешь о Елене?

— Ее отец описал мне ситуацию.

— Ситуацию! — повторила Сильвия, с прежним сильным негодованием. — Ты виделся с ней?

— Она знает, где меня искать, если захочет встретиться со мной.

— О, ради бога, Фалько!

Я поймал взгляд Петро, и он тихонько сказал своей жене:

— Лучше оставь его. У них свой стиль в отношениях…

— У нее, ты хочешь сказать? — возмутился я, обращаясь к ним обоим. — Насколько я понял, она тебе сказала?

— Я спросила ее! — с упреком ответила Сильвия. — Все видят, что этой девушке сейчас ужасно тяжело…

Я боялся этого.

— Тогда считайте это за честь; мне она ничего не говорила! Прежде, чем осуждать меня, подумайте, что чувствую я: не было никакой причины, почему Елена Юстина должна скрывать это! И я отлично знаю, почему она предпочла не говорить мне…

Сильвия в ужасе перебила меня:

— Ты думаешь, что отец ктото другой!

Эта мысль никогда не приходила мне в голову.

— Это, — холодно заявил я, — один из возможных вариантов.

Петроний, который в определенных вещах был очень прямолинейным, казался потрясенным.

— Ты так не думаешь!

— Я не знаю, как я думаю.

Я знал. То, что я действительно думал, было еще хуже. Я еще раз взглянул на них: они стояли взбешенные и оба объединились против меня. Потом я ушел.

Убеждать себя, что, возможно, я и не отец этого ребенка, — это обидно для Елены и унизительно для меня. Однако это легче, чем правда: посмотреть на то, кем я был. Посмотреть на то, как я жил. В тот момент я не мог винить Елену Юстину, если она отказывалась носить моего ребенка.

Она, когда я еще ничего не знал, уже сказала мне, что собирается делать. Елена «разберется с этим»; я все еще слышал, как она говорит эти слова. Это могло означать только одно.

В оставшейся части дня я признался, что у меня похмелье, и отправился домой отсыпаться.

LXXX

Лежать в постели — это не всегда пустая трата времени. Гдето в промежутке между тем моментом, когда ты убежден, что не спишь, и тем, когда спустя целую вечность просыпаешься, я придумал план, как напасть на след Пертинакса. Я откопал тунику, которая мне раньше нравилась; когдато она была сиреневой, но сейчас стала непривлекательного бледносерого цвета. Я сходил к цирюльнику, чтобы хорошо постричься. Потом, незаметно влившись в толпу, ушел.

В волшебный час перед самым обедом я перешел через Тибр по Аврелиевому мосту. Я был один. Никто не знал, куда я направлялся, и никто не заметил бы, если бы я не вернулся. Ни один человек, кто мог бы когданибудь об этом побеспокоиться, сегодня не стал бы вспоминать обо мне. Пока лечение головной боли было самой продуктивной частью дня.

Дни меняются. В моем случае, обычно в худшую сторону.

Дым из печей тысячи терм витал в городе. Он попал мне в горло, вызвав несчастный хрип, который уже и так сидел там. К этому моменту Елена Юстина уже поняла, что я вернулся в Рим и узнал о ее положении. Отец обязательно рассказал ей, как глубоко я обиделся. Как я и ожидал, она не предприняла попыток связаться со мной. Даже когда я облегчил ей задачу, проведя большую часть дня дома в постели.

Переходя через реку, я слышал звуки благородных аплодисментов на представлении в театре Помпея — не похожих на разгар веселья сатирического спектакля или даже возгласы и приветствия, которыми встречают обезьянок на канате. Наверное, сегодня показывали чтото старое, возможно, греческое, вероятно, трагическое и определенно религиозное. Я обрадовался. Мысли о том, что другие люди страдают, соответствовали моему настроению: три часа грустного выступления хора, пара кратких речей главного актера из класса ораторского искусства, а потом, как только кровь начинает пульсировать сильнее, твои медовые финики падают на предыдущий ряд, так что приходится нагибаться, чтобы поднять их, пока какойнибудь торговец с огромным задом не откинулся назад и не раздавил их — и когда ты наклонишься, чтобы взять их, то обязательно пропустишь единственный смешной момент в спектакле…

Сурово. Если хочешь развлечений, то сиди дома и лови блох у кота.

Аврелиев мост не был самым прямым маршрутом туда, куда я шел, но сегодняшний вечер был создан для того, чтобы выбрать длинные обходные пути и сбиться с дороги. Проклинать слепых попрошаек. Сталкивать старых бабушек в канаву. Наступать на нарисованные мелом на тротуарах игры, когда по ним еще прыгали дети. Потерять репутацию. Потерять приличие. Поранить пятку, пытаясь пробить дырку в упрямых перилах из травертина на одном древнем мосту.

Район на правом берегу Тибра наполнялся к вечеру. В течение дня он выгонял свое население на другой берег реки, чтобы торговать отравленными пирогами, отсыревшими спичками, ужасными зелеными бусами, талисманами на удачу, проклятиями, возможностью воспользоваться сестрой торговца на пять минут в крипте храма Исиды, куда половину времени только идти, и если подхватите чтонибудь неизлечимое, не удивляйтесь. Даже серьезные темноглазые дети исчезли с улиц собственного квартала, чтобы играть в свои особые салки — вытаскивать кошельки из чересчур доверчивых карманов вокруг Бычьего рынка и вдоль Священной дороги, где сейчас не осталось ничего священного, хотя, возможно, никогда и не было.

Вечером они все возвращались обратно, как темная река, втекающая в Четырнадцатый район. Тощие мужчины, несущие полные охапки поясов и покрывал. Безжалостные женщины, которые останавливают тебя, предлагая свои запутанные побеги фиалок или амулеты из треснувших костей. Снова те дети с грустными, прекрасными, ранимыми выражениями лица — и неожиданные непристойные оскорбления. К вечеру это место даже еще гуще наполнялось экзотикой. Над теплой аурой восточных ароматов поднималась приглушенная музыка иностранных развлечений, проходящих за закрытыми дверями. Суровые азартные игры на маленькие суммы, которые становились несчастьем на всю жизнь. За распутство дорого платят. Слышится шум барабана. Дрожь крошечных медных колокольчиков. Для гуляющего человека ставни, тихо висящие над головой в темноте, так же опасны, как внезапно распахивающиеся двери, проливающие свет на улицу, и маньякубийца с ножом. Только сыщик, имеющий определенные проблемы с головой, которому нужно, чтобы врач отправил его в морской круиз на полгода с огромной бутылкой слабительного и тяжелым курсом упражнений, мог один отправиться вечером за Тибр. Однако я пошел.

Подобные места во второй раз никогда не кажутся точно такими же. Когда я нашел нужную мне улицу, она была такой же маленькой и узкой, какой я ее помнил. Однако из винного погреба на улицу выставили два стола, и одна или две лавки в пустых серых стенах, выходивших на переулок, которых я даже не заметил во время полуденного отдыха, сейчас снова подняли свои деревянные ставни для вечерней торговли. Я вошел в булочную, облокотился на прилавок и стал выбирать себе чтонибудь из изделий, думая, как ужасно тяжела для желудка иностранная выпечка. Мое пирожное оказалось круглым, с половину моего кулака; у него была плотная консистенция, как у домашних фрикаделек моей сестры Юнии, но пахло оно, как старая попона. Когда пирожное проваливалось в желудок, что оно делало очень медленно, я чувствовал, как мои потревоженные кишки на каждом сантиметре пути выражают моральное возмущение. Я мог бы выбросить его в канализацию, но это вызовет засор. В любом случае, моя мама воспитала меня так, что я ненавидел выбрасывать пищу.

У меня была куча времени притвориться, что я жую свою сладость, почувствовать два твердых кусочка, которые были либо орехами, либо хорошо поджаренными мокрицами, проникшими в тесто. Тем временем я тщательно осмотрел окно комнаты на первом этаже, которую когдато арендовал так называемый вольноотпущенник Барнаб.

Окно было слишком маленьким, а стены дома слишком толстыми, чтобы увидеть много, но я мог разглядеть только тень, по крайней мере, одного человека, который перемещался по комнате. Необычайно повезло.

Я облизывал пальцы, когда напротив внезапно открылась входная дверь и на улицу вышли два человека. Одним был болтливый парень с чернильницей на поясе, похожий на писца. Другим, кто игнорировал поток жалоб своего спутника, пока сам незаметно во все стороны оглядывал переулок, был Пертинакс.

Он научился смотреть вокруг, но не видеть; если я был достаточно близко, чтобы узнать его — светлые спутанные волосы и узкие ноздри на беспокойном лице, — тогда даже с новой прической и в тунике нового цвета он тоже должен был узнать меня.

На пороге они пожали друг другу руки и пошли в разные стороны. Я пропустил чернильницу, который направлялся туда, откуда я сам пришел, и приготовился идти за Пертинаксом. К счастью, я не стал спешить. Двое мужчин, которые лениво играли в солдатиков за одним из столиков на улице у винного погреба, отодвинули доску и фишки и встали. Прежде, чем Пертинакс дошел до угла улицы, они тоже двинулись — за ним и как раз передо мной. Эти двое разделились: один ускорил шаг, пока не догнал Пертинакса, а второй остался позади. Когда человек, который шел медленно, дошел до угла, он встретился с другой тихой фигурой в более широкой улице. Почувствовав внезапный голос интуиции, я открыл дверь и зашел в помещение. Потом номера два и три объединили силы, и я был достаточно близко, чтобы подслушать, о чем они шептались.

— Вот он. Крит — первый ориентир…

— Есть какиенибудь успехи с Фалько?

— Нет; мне надоело проверять его излюбленные места, а потом я слышал, что он весь день провел дома — я упустил его. Я останусь с тобой; самый простой способ поймать Фалько — это использовать этого как приманку…

Задние ориентиры разошлись на противоположные стороны улицы и снова двинулись вперед. Наверное, это люди Анакрита. Я подождал, пока они все уйдут.

Дополнительная сложность. Теперь мне придется дать Пертинаксу понять, что за ним следят. Если я не смогу убедить его сбить со следа этих помощников из дворца, не остается никакой возможности достать его, чтобы меня самого при этом не арестовали.

Так или иначе, это был идеальный момент для того, чтобы еще раз напиться.

LXXXI

Вечером в винном погребе было полно народу и царила душная, отвратительная атмосфера. Его посетителями были мостильщики и кочегары, крепкие мужчины в рабочих туниках, которые очень хотели пить и, как только садились, начинали сразу обливаться потом. Я крайне вежливо пробирался мимо мускулистых спин к стойке. У уродливой старой дамы я заказал кувшин и сказал, что подожду на улице. Как я и догадывался, с вином вышла ее дочка.

— Что такая симпатичная девушка, как ты, делает в этой лачуге?

Туллия одарила меня улыбкой, которую берегла для незнакомцев, тем временем переставляя с подноса кувшин и чашу для вина. Я и забыл, какой привлекательной была подавальщица в этом винном погребе. Ее огромные темные глаза искоса смотрели на меня, оценивая, мог ли я влюбиться, пока я сам сидел и тоже думал над этим. Но этим вечером я оставался холодным, с небольшой ноткой грусти: такой подозрительный тип, которых кокетливые девушки, знающие свое дело, всегда избегают.

Туллия знала; как только она дернулась, чтобы уйти, я схватил за ее изящную ручку.

— Не уходи; побудь тут со мной! — Она рассмеялась, с искусным артистизмом, пытаясь оттолкнуть меня. — Сядь, дорогая… — Она ближе посмотрела на меня, чтобы понять, насколько я пьян, потом поняла, что я был абсолютно трезв.

— Привет, Туллия! — Насторожившись, ее глаза обратились к занавешенному дверному проему в поисках помощи. — Я коечто потерял, Туллия; тебе ктонибудь давал большую зеленую камею? — Она вспомнила, откуда знала меня. Она вспомнила, что я мог быть в нездоровом настроении. — Меня зовут Фалько, — мягко напомнил я. — Я хочу поговорить. Если ты позовешь своих больших друзей, то окажешься на другом берегу реки и будешь разговаривать вместо этого с Преторианской гвардией. У меня есть преимущество, что мне очень даже нравятся симпатичные девушки. Преторианцы известны тем, что им не нравится никто.

Туллия села. Я улыбнулся ей. Это ее не успокоило.

— Чего ты хочешь, Фалько?

— То же самое, что и в прошлый раз. Я ищу Барнаба.

Ктото выглянул из двери. Я потянулся за пустой чашей на другом столике и с пьяной несдержанностью налил Туллии выпить. Выглянувшая голова исчезла.

— Его нет, — попыталась ответить Туллия, но ее тон был слишком настороженным, чтобы я посчитал это правдой.

— Интересно. Я знаю, что он ездил в Кротон и на мыс Колонна… — Я понял, что названия этих мест девушка слышала впервые. — Потом он грелся под тем же солнышком, что и я, в Кампании. Я заметил загар, когда он сейчас только что выходил из дома, но я не собираюсь разговаривать с ним в присутствии группы шпионов из дворца императора.

Тот факт, что у «Барнаба» были неприятности, никак не удивил подавальщицу. Ее напугало то, что его неприятности были связаны с дворцом.

— Ты врешь, Фалько!

— Зачем мне это? Лучше предупреди его, если он твой друг. — У Туллии был хитрый вид. Я тут же спросил: — Вы с Барнабом встречаетесь?

— Возможно! — уклончиво сказала она.

— Регулярно?

— Может быть.

— Ты еще глупее!

— Что это значит, Фалько? — Из того, как подробно Туллия спрашивала меня, я понял, что она заинтересовалась.

— Я ненавижу, когда красивые женщины тратят себя понапрасну! Что он тебе пообещал? — Девушка ничего не ответила. — Я могу угадать! Ты согласна? Нет. У тебя такой вид, словно теперь ты научилась не доверять всему, что слышишь от мужчин.

— Я все равно тебе не верю, Фалько!

— Я знал, что ты умна.

Блеснув дешевыми сережками, Туллия взяла с соседнего столика лампу, чтобы получше меня разглядеть. Она была высокой девушкой и обладала такой фигурой, смотреть на которую в другом настроении было бы удовольствием.

— Он несерьезный, — предупредил я.

— Он предложил мне жениться!

Я присвистнул.

— У него хороший вкус! Тогда почему ты сомневаешься?

— Мне кажется, у него есть другая женщина, — заявила Туллия, облокотившись на свои красивые локотки и пристально глядя на меня.

Я совершенно бесцеремонно думал о его другой женщине.

— Возможно. Он бегал за кемто в Кампании. — Я старался сохранить нейтральное выражение лица. — Полагаю, если ты спросишь его, то он лишь будет все отрицать — если только у тебя нет какихнибудь доказательств… Почему бы тебе не провести расследование? Сейчас его нет дома, — предложил я, — ты можешь осмотреть его комнату. Осмелюсь сказать, что ты знаешь, как туда попасть?

Естественно, Туллия знала.

Мы вместе перешли улицу и забрались наверх по грязным ступенькам, которые были скреплены парой простых реек. Как только мы поднялись, мне в ноздри бросилась вонь из невымытого бака с нечистотами на лестничной клетке здания. Гдето плакал убитый горем ребенок. Дверь в квартиру Пертинакса усохла от летней жары, так что она криво висела на петлях и ее нужно было приподнимать всем телом.

У комнаты не было никакого стиля, частично изза того, что в отличие от его сеновала в Кампании никто не наполнил ее различными предметами, а частично изза того, что у Пертинакса вообще не было индивидуальности. Там стояла кровать с одним выцветшим одеялом, стул, маленький столик из тростника, сломанный сундук — все вещи, которые прилагались к комнате. Пертинакс добавил только обычную грязную тарелку, которой он пользовался, когда к нему никто не приходил, гору пустых амфор, другую гору грязного белья, пару крайне дорогих ботинок с присохшей к ремням грязью с той фермы на Везувии, и несколько открытых сумок. Он жил на чемоданах, возможно изза лени.

Всегда готовый помочь, я предложил осмотреть все вокруг. Туллия нерешительно стояла в проходе, нервно реагируя на движения внизу.

Я нашел две интересные вещи.

Первая лежала на столе с едва высохшими чернилами — документы, написанные этим вечером писцом, которого я видел с Пертинаксом. Я с презрением положил пергамент на место. Потом, поскольку я был профессионалом, продолжил поиски. Все обычные тайники оказались пустыми: ничего не было под матрацем или под неровными досками на полу, ничего не зарыто в сухую землю ящика для растений, в котором не было цветов.

Но в глубоком пустом сундуке моя рука нашла чтото, что Пертинакс наверняка забыл. Я и сам почти пропустил, но потом наклонился пониже и искал не спеша. Я вытащил огромный железный ключ.

— Что это? — прошептала Туллия.

— Точно не знаю. Но могу выяснить. — Я выпрямился. — Я возьму его. Теперь нам лучше уйти.

Туллия преградила мне путь.

— Нет, пока ты мне не скажешь, о чем та бумага.

Туллия не умела читать; но по моему мрачному лицу поняла, что это важно.

— Это два экземпляра документа — и пока не подписанные… — Я сказал ей, что это было. Девушка побледнела, потом покраснела от злости.

— Для кого? Барнаба?

— Писец указал не это имя. Но ты права; они для Барнаба. Мне очень жаль, дорогая.

Подавальщица злобно подняла подбородок.

— А кто эта женщина? — И это я ей тоже рассказал. — Та из Кампании?

— Да, Туллия. Боюсь, что так.

Мы нашли свидетельство о браке, приготовленное для Гнея Атия Пертинакса и Елены Юстины, дочери Камилла Вера. Ну, девушке нужен муж, как она сказала.

LXXXII

— Она привлекательная? — заставила себя спросить Туллия, когда мы поспешно спускались в темную маленькую улицу.

— Деньги всегда привлекательны. — Остановившись, чтобы проверить, не следил ли за нами ктонибудь, я невозмутимо спросил: — А в чем его привлекательность — хорош в постели?

Туллия саркастически засмеялась. Я радостно глубоко вздохнул.

В безопасной темноте винного погреба я схватил девушку за плечи.

— Если ты решишь спросить его об этом, то убедись, что с тобой твоя мать! — Туллия упрямо уставилась в землю. Вероятно, она уже знала, что Пертинакс мог быть жестоким. — Слушай, он скажет тебе, что у него есть причины иметь этот документ…

Внезапно Туллия подняла глаза.

— Чтобы получить деньги, о которых он говорит?

— Принцесса, все, что Барнаб когданибудь может получить, это могила вольноотпущенника. — Она, возможно, не верила мне, но, по крайней мере, слушала. — Он скажет тебе, что както был женат на этой женщине, и ему нужна ее помощь, чтобы получить большое наследство. Не обманывай себя; если он когданибудь получит наследство, то у тебя нет будущего! — Подавальщица злобно покосилась на меня. — Туллия, его уже преследует императорская компания — и у него быстро заканчивается время.

— Почему, Фалько?

— Потому что согласно брачным законам женщина, которая остается одинокой более восемнадцати месяцев после развода, не может получить наследства! Если он хочет унаследовать чтонибудь с помощью своей бывшей жены, то ему придется пошевелиться.

— И когда они развелись? — спросила Туллия.

— Понятия не имею. Мужем был твой дружок, положивший глаз на деньги; лучше спроси его!

Оставив приманку, я кивнул на прощание и протиснулся через мускулистых посетителей к выходу. На улице двое клиентов наткнулись на мой оставленный кувшин и сразу накинулись на него. Я уже был готов выразить свое негодование, когда заметил, кто это был. В тот же самый момент двое воришек, которые оказались сторожевыми псами Анакрита, узнали меня.

Я шагнул обратно в помещение, активно жестикулируя Туллии, потом бросился вперед и открыл дверь, через которую она выпустила меня, когда я был здесь в прошлый раз.

Через десять секунд шпионы ворвались внутрь вслед за мной. Они дико озирались вокруг, потом заметили открытую дверь. Мостильщики терпеливо раздвинулись, чтобы дать им выбежать, потом сразу же снова сомкнулись в еще более плотную толпу.

Я выпрыгнул изза стойки, махнул Туллии и выскочил через переднюю дверь: самый старый трюк в мире.

Я убедился, что исчез в том направлении, где не мог появиться шпион номер три, если он вернулся на главную улицу.

Когда я снова брел через реку, было слишком поздно чтото делать. Первый поток повозок с грузом уже рассеивался; улицы были полны тележек с бочками с вином, мраморными плитами и банками с соленой рыбой, но первоначальное безумие, которое всегда появлялось после запретного часа, уже прошло. Рим становился более настороженным, когда люди, поужинавшие поздно вечером, отваживались идти по менее людным темным дорогам, чтобы попасть домой в сопровождении зевающих факельщиков. В тени шел случайный одинокий прохожий, пытаясь избежать внимания на тот случай, если поблизости околачивались грабители или ненормальные. Там, где на лоджиях висели фонари, они уже постепенно гасли — или их намеренно гасили взломщики, которые хотели потом в темноте уйти домой со своей добычей.

Вполне вероятно, что за моей собственной квартирой наблюдал главный шпион, поэтому я пошел домой к своей сестре Майе. Она была лучшей поварихой, чем любая другая, и более терпеливой ко мне. Но даже при таких обстоятельствах это было ошибкой. Майя приветствовала меня новостью о том, что Фамия будет очень рад видеть меня, потому что он привел домой на ужин жокея, которого убедил участвовать в скачках на моей лошади в четверг.

— У нас был суп из телячьих мозгов; там еще осталось, если хочешь, — сообщила мне Майя. Опять потроха! Майя достаточно давно знала меня, чтобы понять, что я об этом думал. — О, ради бога, Марк, ты хуже ребенка! Улыбнись и получай, наконец, удовольствие…

Я изобразил такое же веселье, как у Прометея, прикованного цепью к камню на горе, который смотрит, когда прилетит ворон и выклюет его печень.

У жокея был безупречный характер, но это не имело большого значения. Он был клещом. И думал, что я его новая овца. Но я привык вычесывать паразитов; жокей удивился.

Я забыл, как его звали. Я специально забыл. Я запомнил только то, что он и этот транжир Фамия надеялись, что я много заплачу за жалкие услуги этого коротышки, но, учитывая то, что я давал ему шанс проехать в главном стадионе города, когда на императорской трибуне будет сидеть Тит, сам жокей должен был заплатить мне. У него была худощавая комплекция и грубое лицо со шрамами; он слишком много выпил, и, судя по тому, как парень все время смотрел на мою сестру, он ожидал, что все женщины упадут к его ногам.

Майя игнорировала его. Единственное, что могу сказать о моей младшей сестре, это то, что в отличие от большинства женщин, которые совершили в жизни одну ужасную ошибку, она, по крайней мере, осталась с ней. Раз уж Майя вышла замуж за Фамию, она никогда не чувствовала необходимости усложнять свои проблемы, заводя романы на стороне.

Вскоре позволив жокею до беспамятства напоить нас с Фамией, я опозорился. Меня послали принести бутылку вина, но я сбежал, чтобы увидеть детишек. Они должны были уже спать, но я обнаружил, что малыши играли в колесницы. Майя воспитывала детей на удивление добродушными; они видели, что я дошел до веселого и беззаботного состояния, так что на какоето время втянули меня в игру, а один из них стал рассказывать историю, пока меня не разморило. Потом они на цыпочках вышли из комнаты, оставив меня крепко спать. Клянусь, я слышал, как старшая дочка Майи прошептала:

— Он уснул! Разве он не похож на ангелочка…

Ей было восемь лет. Издевательский возраст.

Сначала я собирался отсидеться у Майи, пока все шпионы не разойдутся по своим собственным грязным норам, а потом проскочить обратно в жилище Фалько. Мне следовало так и сделать. Я никогда не узнаю, что изменилось бы, если бы я так и сделал. Но возможно, если бы я пошел на ночь к себе домой вместо того, чтобы лечь спать у Майи, то это спасло бы жизнь.

LXXXIII

Август.

Душные ночи и страстные характеры. Несколько часов спустя я снова проснулся, слишком вспотевший и слишком несчастный, чтобы расслабиться. Это плохое время года для мужчин с беспокойным нравом и женщин, переживающих тяжелую беременность. Я думал о Елене, только усугубляя свои сердечные страдания мыслями, что, может, она тоже лежала и не могла уснуть в этой неприятной духоте, и если так, то вспоминала ли она обо мне.

На следующее утро я проснулся поздно. У Майи дома было тихо.

Я никогда не беспокоился, если приходилось всю ночь спать в одежде. Но я не любил полинявшую тунику, которую надел вчера. Мною овладело навязчивое желание сменить эту потускневшую тряпку на более яркий оттенок серого.

Поскольку я не мог рисковать и натолкнуться на негодяев Анакрита у своей квартиры, я уговорил сестру сходить туда вместо меня.

— Просто загляни в прачечную. Не поднимайся наверх; я не хочу, чтобы они выследили тебя до дома. Но мне нужно забрать у Лении коекакую одежду…

— Тогда дай мне денег, чтобы расплатиться с ней, — приказала Майя, которая хорошо понимала мои деловые отношения с Ленией.

Майи долго не было. Я все равно вышел на улицу во вчерашней тунике.

Моей первой задачей было проверить у цензора дату развода Елены. Архив оказался закрытым, потому что сегодня был государственный праздник — такое в Риме случалось часто. Я знал караульного, который уже привык к тому, что я появлялся время от времени; он впустил меня с бокового входа за обычную скромную плату.

Документ, который я искал, должно быть, поместили сюда чуть раньше в этом году, потому что после этого Елена уехала в Британию, чтобы забыть о своем неудавшемся браке, где и встретила меня. Зная это, я нашел бумагу за час. Мое безумное предположение оказалось безошибочно точным: Елена Юстина бросила своего мужа восемнадцать месяцев назад. План Пертинакса был сумасшедшим. Анонимный жених вряд ли попадал под законы о наследстве. Но если он хотел попробовать, то ему оставалось всего три дня.

Потом я обошел Авентин в поисках человека, который мог бы узнать большой железный ключ, спрятанный в сундуке у Пертинакса. Это был мой родной квартал, хотя сейчас я находился среди узеньких улочек, куда ходил редко. Наконец, я завернул за угол, где какойто ленивый изготовитель корзин по всему тротуару навалил огромные груды корзин и коробов, смертельно опасные для прохожих. Оглядываясь, я барабанил ногой по обочине, потом перешел фонтан, где речной бог созерцал грустные ручейки, которые текли из его пупка так же печально, как и три месяца назад. Наклонившись, я набрал в ладони воды и сделал пару глотков, а потом начал стучать в двери.

Когда я нашел нужную квартиру, ее дородный чернобородый обитатель был дома, отдыхая после обеда.

— Я Дидий Фалько. Мы както встречались… — Он вспомнил меня. — Я покажу вам коечто. Я хочу узнать, откуда он. Но только скажите, достаточно ли вы уверены, чтобы повторить это в суде.

Я вытащил железный ключ. Мужчина держал его в одной руке и как следует рассмотрел, прежде чем заговорить. Ключ не был какимто особенным: прямой, с большой овальной петлей и тремя простыми зубцами равной длины. Но мой потенциальный свидетель провел своим указательным пальцем по слабо выцарапанной букве «Г», которую я сам заметил на самой широкой части ножки. Потом он поднял эти глубокие, темные, красивые, восточные глаза.

— Да, — печально сказал жрец малого храма Геркулеса Гадитанского. — Это наш пропавший ключ от храма.

Наконецто: явное доказательство.

Глядя, как жрец после обеда вытирал салфеткой свою бороду, я вспомнил, что мне самому не мешало подкрепиться. Я перекусил в таверне, потом пошел прогуляться вдоль реки, думая о своих открытиях. К тому времени, как я вернулся к Майе, я чувствовал себя более оптимистично.

Майя зашла к Лении, пришла домой пообедать, потом убежала навестить маму, но оставила кучу моей одежды, большую часть которой я узнал с трудом; это были туники, которые я никогда не трудился забирать из прачечной, потому что у них распоролись рукава или они были прожжены маслом от ламп. Самой приличной оказалась та, в которой я был, когда избавлялся от трупа со склада. После этого я бросил ее Лении, где туника до сих пор ждала, когда за нее заплатят.

Я понюхал ее, потом надел и стал размышлять над своим следующим ходом против Пертинакса, когда Майя пришла домой.

— Спасибо за одежду! Сдачу дали?

— Шутник! Кстати, Ления сказала, что ктото пытается найти тебя — и поскольку это сообщение от женщины, о встрече, то ты, возможно, хочешь знать…

— Звучит многообещающе! — осторожно улыбнулся я.

— Ления сказала… — Майя, будучи педантичным посыльным, приготовила надежную цитату. «Встретишься ли ты с Еленой Юстиной в доме на Квиринале, потому что она согласилась поговорить со своим мужем и хочет встретиться с тобой там?». Ты работаешь над разводом?

— Мне не так повезло, — сказал я с дурным предчувствием. — Когда мне нужно идти?

— Тут может быть проблема — слуга упоминал сегодняшнее утро. Я должна была сказать тебе в обед, но тебя здесь не было…

Я резко воскликнул, потом вылетел из дома моей сестры, не поцеловав ее, не поблагодарив за вчерашний суп и даже ничего не объяснив.

Квиринальский холм, где жили Пертинакс и Елена, когда были женаты, считался не очень модным местом, хотя люди, которые арендовали квартиры в этом приятном, просторном районе, редко жили так плохо, как жаловались. Когда Веспасиан еще был младшим государственным деятелем, его второй ребенок Домициан, жало скорпиона в успехе императора, родился в задней спальне на Гранатовой улице; позднее там находился особняк семьи Флавиев, прежде чем они превратили его в свой дворец.

Я странно себя чувствовал, возвращаясь на то место, где когдато работал, считая Пертинакса мертвым. Странно также, что Елена посчитала свой старый дом нейтральной территорией.

После того как мы распродали имущество, само здание осталось непроданным. Гемин назвал бы это собственностью, «которая ждет правильного клиента». Под этим он подразумевал, что дом был слишком большим, слишком дорогим и имел грязную репутацию обитающих там призраков.

Как верно.

Там был привратник из штата дворца, которого я поставил охранять особняк, пока не передадут право собственности на него. Я думал, что он будет крепко спать за домом, но этот человек открыл на мой нетерпеливый стук почти сразу. Мое сердце упало: это, вероятно, означало, что его обычный сон уже сегодня чтото нарушило.

— Фалько!

— Здесь был человек по имени Пертинакс?

— Я знал, что у него неприятности! Он утверждал, что он покупатель…

— О, Юпитер! Я говорил тебе не пускать проходящих мимо перекупщиков — он еще здесь?

— Нет, Фалько…

— Когда это было?

— Несколько часов назад…

— Он был с девушкой?

— Они пришли отдельно…

— Только скажи, что она не ушла с Пертинаксом.

— Нет, Фалько…

Я присел на стул привратника, сжал виски, пока не успокоился, потом заставил его спокойно рассказать все, что произошло.

Вопервых, Пертинакс попал в дом обманным путем. Он начал тихо ходить вокруг, как потенциальный покупатель, и, поскольку там нечего было воровать, привратник оставил его в покое. Потом приехала Елена. Она спросила обо мне, но зашла в дом, решив не ждать.

В тот момент они с Пертинаксом выглядели как пара — возможно, решил привратник, они незнакомцы, чью свадьбу недавно устроили их родственники. Они поднялись наверх, где привратник слышал их спор — ничего сверх необычного, когда два человека смотрят дом: одному всегда нравится внешний вид, в то время как другому ужасно не приглянулись удобства. Мой приятель затаился, пока не услышал, что голоса становятся все громче и резче. Он нашел Елену Юстину в атрии, у нее был ужасно потрясенный вид, а Пертинакс кричал на нее с площадки наверху. Она выбежала прямо мимо привратника. Пертинакс бросился за ней, но перед входной дверью он передумал.

— Он чтото видел?

— Девушка разговаривала с сенатором на улице. Сенатор видел, что она расстроена; он помог ей забраться в паланкин, подгоняя носильщиков…

— Сенатор поехал с ней?

— Да. Пертинакс застыл в дверях, ворча, пока не увидел, что они уезжают вместе, а потом тоже ушел…

Первое, что пришло мне в голову, это что сенатором наверняка был отец Елены, но почти сразу я узнал другое. Неистовый стук указал на Мило, управляющего, который хорошо укрощал собак.

— Фалько, наконецто! — прохрипел Мило, еле дыша, несмотря на его хорошую форму. — Я везде тебя искал. Гордиан хочет, чтобы ты срочно приехал к нам домой…

Мы отъехали от дома Пертинакса. У Гордиана тоже был особняк на Квиринале; по дороге Мило рассказал мне, что Верховный жрец приехал в Рим, и он все еще жаждет отомстить убийце своего брата. Поскольку Квиринал был таким респектабельным районом, после тяжелой вчерашней жары Гордиан рискнул выехать утром на прогулку без всякого сопровождения. Он заметил Пертинакса; проследил за ним; увидел, как приехала Елена; потом видел, как она выбежала. Все, что Мило мог мне сказать, это что сам Гордиан сразу отвез ее домой.

— Ты имеешь в виду — к себе домой?

— Нет. К ней…

Я замер.

— Когда его собственный дом, со всеми слугами, находился всего в трех кварталах? Он, сенатор, поехал через весь город к Капенским воротам? Почему так срочно? Почему девушка была так расстроена? Она была больна? Ее обидели? — Мило этого не сказали. Нам была видна улица, где, как он сказал, жил Гордиан, но я воскликнул: — Нет, это плохая новость, Мило! Скажи своему хозяину, я приду к нему позже…

— Фалько! Куда ты торопишься?

— К Капенским воротам!

LXXXIV

Эта кошмарная поездка через весь Рим заняла еще час.

Я спланировал лучший маршрут, как можно было обогнуть южную часть Палатина, хотя это означало, что придется пробираться через окрестности Золотого дома Нерона. Золотой дом стоял в неопределенности — слишком экстравагантный для Флавиев — так что я встретил целое собрание землемеров, столпившихся вокруг озера, которые пытались решить, что нашему уважаемому новому императору следует делать с участком. У самого Веспасиана была великая идея, что это важнейшее место следует вернуть людям — подарок Флавиев Риму для всех последующих поколений… Собравшиеся готовы были навязать нам пятнадцатилетнее строительство нового городского амфитеатра. Последнее, чего я хотел, пытаясь добраться до дома Камилла, это чтобы мне преградила путь толпа нудных архитекторов в ярких туниках, планировавших постройку еще одного императорского памятника, который легко забудется. Мне пришло в голову, что счастливому римлянину, который изобрел применение бетона, нужно много за что отвечать.

Наконец я добрался до тишины Капенских ворот. Как обычно, привратник отказался впустить меня.

Я спорил; он пожимал плечами. Этот мальчик был похож на короля, а я чувствовал себя деревенщиной. Он стоял в доме; я стоял на улице на крыльце.

К тому времени мне было так жарко от быстрой езды, и я так разозлился, что схватил маленького хама за тунику, швырнул его об косяк и прорвался внутрь. Фалько всегда готов к изощренному подходу.

— Если бы ты знал, что хорошо для тебя, сынок, то научился бы узнавать друзей семьи!

Резкий женский голос спросил, что тут за шум. Я проскочил в гостиную, оказавшись лицом к лицу со знатной Юлией Юстой, сильно раздраженной женой сенатора.

— Извиняюсь, что ворвался, — кратко сказал я. — Кажется, нет другого способа, чтобы выразить соболезнование…

Нам с матерью Елены Юстины не удалось завязать дружеские отношения. Больше всего меня раздражало (поскольку, если говорить прямо, я не нравился ее маме), что хотя Елена Юстина унаследовала выражения и интонации от своего отца, ее внешность передалась со стороны матери. Всегда было странно видеть те же самые умные глаза, как у нее, которые смотрели на меня совершенно подругому.

Я заметил, что Юлия Юста, будучи хорошо одетой, хорошо воспитанной женщиной, чье лицо пользовалось лучшими маслами и косметикой, которую могла купить жена богатого сенатора, сегодня выглядела бледной и напряженной. Также казалось, что ей было трудно решить, что мне сказать.

— Если, — медленно начала мама Елены, — ты пришел к моей дочери…

— Послушайте, я слышал коечто, что меня расстроило; Елена в порядке?

— Не совсем. — Мы оба стояли. Комната казалась невероятно душной; мне было трудно дышать. — Елена потеряла ребенка, которого она ждала, — сказала ее мама. Потом она с измученным выражением лица наблюдала за мной, не зная, чего от меня ожидать — хотя зная, что ей это не понравится.

Было совершенно неприемлемо повернуться спиной к жене сенатора в ее собственном доме, но я неожиданно заинтересовался статуей дельфина, которая служила лампой. Мне никогда не нравилось, чтобы другие люди видели мои эмоции, пока я сам в них не разберусь.

Дельфин был маленьким и хитрым, но мое молчание беспокоило его. Я снова обратил свое формальное внимание на жену сенатора.

— Так, Дидий Фалько! Что ты можешь об этом сказать?

— Больше, чем вы думаете. — Мой голос прозвучал жестко, словно я говорил в металлическую вазу. — Я скажу это Елене. Могу я ее увидеть?

— Не сейчас.

Она хотела, чтобы я ушел из ее дома. Как хорошие манеры, так и нечистая совесть диктовали мне, что нужно быстро уходить. Я никогда особо не следовал хорошим манерам: я решил не двигаться с места.

— Юлия Юста, вы не скажете Елене, что я здесь?

— Я не могу, Фалько — врач дал ей сильное снотворное.

Я сказал, что в таком случае не хочу никого беспокоить, но если Юлия Юста не будет сильно возражать, я подожду.

Ее мама согласилась. Она, возможно, понимала, что если они выставят меня из дома, то я только спровоцирую разговоры среди их знатных соседей, прячась на улице, как жалкий кредитор.

Я ждал три часа. Они забыли, что я здесь. Наконец дверь открылась.

— Фалько! — Мама Елены посмотрела на меня, поразившись моей выдержке. — К тебе должны были подойти…

— Мне ничего не нужно, спасибо.

— Елена все еще спит.

— Я могу подождать.

На мой мрачный тон Юлия Юста прошла дальше в комнату. Я ответил на ее любопытный взгляд тем, что сам сурово и резко уставился на нее.

— Госпожа, было ли сегодняшнее происшествие несчастным случаем или врач дал вашей дочери чтото, чтобы помочь решить проблему?

Женщина смотрела на меня злобно возмущенными темными глазами Елены.

— Если ты знаешь мою дочь, то ты знаешь ответ!

— Я действительно знаю вашу дочь; она чрезвычайно разумна. Я также знаю, что Елена Юстина не стала бы первой матерьюодиночкой, которой навязали решение ее проблемы!

— Оскорбление ее семьи не поможет тебе ничего узнать!

— Простите меня. Я слишком много размышлял. Это всегда плохо.

У Юлии Юсты вырвался легкий нетерпеливый вздох.

— Фалько, это ни к чему не приведет; почему ты все еще здесь?

— Я должен увидеть Елену.

— Я должна сказать тебе, Фалько — она о тебе не спрашивала!

— А о комнибудь другом она спрашивала?

— Нет.

— Тогда никто не обидится, если я подожду.

Потом мать Елены сказала, что если я так уверен, то лучше увидеть Елену сейчас, чтобы потом, ради всего святого, я мог пойти домой.

Это была маленькая комната, та, в которой Елена жила в детстве. Она была аккуратной и уютной, и когда девушка вернулась в дом своего отца после развода, она наверняка попросила ее обратно, потому что эта комната была совсем не похожа на ее огромные апартаменты в доме Пертинакса.

На узкой кровати под натуральным льняным покрывалом неподвижно лежала Елена. Ее так сильно накачали лекарствами, что не было никакого шанса разбудить ее. Лицо казалось совсем бледным и некрасивым, изза истощения от тяжелого физического испытания. Поскольку в комнате находились другие женщины, я не смог прикоснуться к ней, но от ее вида у меня вырвалось:

— О, они не должны были так с ней поступать! Как она узнает, что здесь ктото есть?

— Ей было больно; ей нужно отдохнуть.

Я боролся с мыслью, что я, возможно, нужен Елене.

— Она в опасности?

— Нет, — сказала ее мама еще тише.

Все еще чувствительный к обстановке, я заметил, что бледная служанка, сидевшая на сундуке, недавно плакала. Я спросил:

— Скажите мне правду; Елена хотела ребенка?

— О да! — немедленно ответила ее мать. Она скрыла свое раздражение, но я заметил плохое чувство, которое, должно быть, волновало эту семью до сегодняшнего дня. Мало кто из родственников Елены Юстины легко терпел ее; она делала все в своей упрямой гордой манере. — Возможно, это поставило тебя в трудное положение, — слабым голосом предположила Юлия Юста. — Так что это, видимо, большое облегчение?

— Кажется, вы уже составили обо мне мнение! — коротко ответил я.

Я хотел, чтобы Елена знала, что я был сегодня с ней.

Мне больше нечего было оставить, поэтому я снял перстень и положил его на серебряный столик с тремя ножками сбоку от ее кровати. Между розовой стеклянной чашей для воды и рассыпанными заколками из слоновой кости мое старое поношенное кольцо с грязным красным камнем и зеленоватым металлом казалось уродливым предметом, но, по крайней мере, Елена заметит его и узнает, на чьей смуглой руке она его видела.

— Не убирайте его, пожалуйста.

— Я скажу ей, что ты приходил! — с упреком протестовала Юлия Юста.

— Спасибо, — сказал я. Но кольцо оставил.

Мать Елены проводила меня из комнаты.

— Фалько, — настаивала она, — это был несчастный случай.

Я верил только тому, что слышал от самой Елены.

— Так что случилось?

— Это твое дело, Фалько? — Для обычной женщины — или такой она казалась мне — Юлия Юста могла придать простому вопросу особую важность. Я дал ей самой решить. Она сухо продолжила: — Бывший муж моей дочери попросил ее встретиться с ним. Они поссорились. Елена хотела уйти; он пытался ее остановить. Она вырвалась, поскользнулась и ударилась, спускаясь бегом по лестнице…

— Значит, это изза Пертинакса!

— Это легко могло случиться и просто так.

— Но не с такими последствиями! — взорвался я.

Юлия Юста замолчала.

— Нет. — Казалось, на мгновение мы перестали язвить. Ее мама медленно согласилась: — Определенно, жестокость усилила страдания Елены… Ты собирался прийти еще?

— Когда смогу.

— Как великодушно! — закричала жена сенатора. — Дидий Фалько, ты приехал на следующий день после торжества; как я поняла, это для тебя обычное дело — тебя никогда нет, когда ты действительно нужен. Теперь я предлагаю тебе держаться от нас подальше.

— Возможно, я могу чтото сделать.

— Сомневаюсь, — сказала мама Елены. — Теперь, когда это случилось, Фалько, я полагаю, моя дочь будет вполне рада, если никогда больше тебя не увидит!

Я любезно попрощался с женой сенатора, поскольку мужчина всегда должен быть вежлив с матерью троих детей, особенно когда она только что сделала крайне драматическое заявление о своем старшем и милейшем ребенке — и этот мужчина собирался обидеть ее позже, доказав ее неправоту.

Потом я вышел из дома Камилла, вспоминая, как Елена Юстина умоляла меня не убивать Пертинакса. И зная, что когда я найду его, то, возможно, убью.

LXXXV

Я отправился прямо за Тибр и поднялся в его комнату. Я совершенно не был вооружен. Глупо. Но все его личное имущество исчезло; и он тоже.

Через улицу в винном погребе шла активная торговля, но посетителей обслуживал незнакомец. Я спросил Туллию, и мне грубо сообщили: «Завтра!» Прислужнику не хватало времени отчитываться за нее. Думаю, мужчины всегда спрашивали Туллию.

Я не стал оставлять сообщения; никто не побеспокоился бы о том, чтобы передать этой занятой молодой девушке, что за ней бегал еще один здоровый мужчина.

После этого я большую часть времени гулял. Иногда я думал; иногда просто шел.

Я вернулся обратно в город, остановившись на Эмилиевом мосту. Беспорядочная река неслась вниз по течению мимо тройной арки на главном выходе большой канализации. В какоето время за последние три месяца здесь, должно быть, проплывал разбухший труп, за который я нес ответственность. Это безликое тело вынесла темная дождевая вода. А теперь… Вы знали, что только императоры и мертворожденные младенцы имели право быть похороненными в Риме? Не то чтобы это имело какоето отношение к нашим бедным отбросам жизни. У меня было извращенное представление о том, что происходило с останками, которые выносило раньше, И возможно, если бы я был другим человеком и менее нейтрально относился к богам, то я мог бы услышать в звуках Тибра, бьющего через большую клоаку, жестокий карающий смех богини судьбы.

Через несколько часов после того, как я пересек Тибр, я оказался в доме Майи. Она бросила на меня один взгляд, потом покормила, увела детей, увела Фамию с бутылкой вина и отправила меня спать. Я лежал в темноте, снова размышляя.

Когда я больше не мог этого выносить, я заснул.

Пертинакс мог быть где угодно в Риме, но завтра четверг, а на четверг назначен забег его чемпиона в Большом цирке; тогда я знал, где его искать — гдето среди двухсот тысяч зрителей, которые будут болеть за Ферокса и кричать: «Давай!»

Фамия, который любил воспользоваться случаем, чтобы уже с самого рассвета гореть от возбуждения, пытался поднять меня рано, но если бы я провел все утро в полном блеске стадиона, я был бы потом ни на что не способен. Если ты хоть раз видел открывающую соревнования процессию, появляющуюся на арене, то можно было несколько пропустить. Разве было нам дело до какогото магистрата с самодовольным выражением лица, кто возглавлял шествие в квадриге с четверкой лошадей, когда нужно было поймать людей, которые убивали жрецов, избивали отцов молодых семей и забирали жизни еще не рожденных детей, прежде чем их родители успели хотя бы поспорить насчет имен?

Когда я вышел от Майи, то окольным путем отправился к Галле, где, к счастью, застал Лария.

— Извините, молодой господин, мне нужен художник!

— Тогда поторопитесь, — улыбнулся он. — Нам всем нужно идти болеть за коекакую лошадь…

— Избавь меня от этой чести! Слушай, сделай мне небольшой рисунок…

— Вы позируете для гротескного медальона на кельтской кружке?

— Не я. — Я сказал ему — кто. Потом сказал — зачем.

Ларий нарисовал портрет без лишних вопросов.

Потеря еще не рожденного ребенка — это личное горе. Чтобы разрядить обстановку, я потребовал, чтобы он не тратил деньги на ставки на моего коня.

— Не беспокойтесь, — честно согласился Ларий. — Мы будем болеть за вашего — но деньги сегодня ставят на Ферокса!

Я отправился к Капенским воротам. Никто в семье Камилла не принимал посетителей. Я передал им свое почтение, в полной уверенности, что привратник им ничего не скажет.

Я заметил цветочную лавку и купил огромный букет роз по такой же внушительной цене.

— Они из Пестума! — прохрипел торговец цветами, извиняя их цену.

— Да уж! — закричал я.

Я передал розы Елене. Я хорошо знал, что она предпочла бы получить цветок, который я вырастил у себя на балконе, поскольку девушка была сентиментальной, но ее мама, похоже, оценит стоимость большого букета.

Должно быть, Елена сейчас не спала, но меня все еще не пускали. Я ушел, оставшись ни с чем, кроме воспоминаний о ее вчерашнем бледном лице.

Поскольку никто меня не любил, я пошел на скачки.

Я приехал туда в полдень; шла атлетика. Внешние своды цирка заполняли обычные сцены жалкой торговли — странный контраст с изысканностью картин и позолоченных декораций, украшавших рельефы и каменную кладку под аркадами. В трактирах и винных лавках пироги были чуть теплыми и жирными, а прохладительные напитки подавали в очень маленьких емкостях по цене вдвое большей, чем можно было бы купить на улице. Распутные женщины шумно привлекали клиентов, конкурируя с настойчивыми игроками за зрителей, которые продолжали прибывать.

Только я мог предпринять попытку поймать в ловушку преступника на самом большом стадионе Рима. Я вошел через ворота со стороны Авентина. Трибуна, где обычно сидел руководитель соревнований, находилась далеко слева от меня над въездными воротами, сверкающий императорский балкон — прямо передо мной напротив Палатинского холма, а часть стадиона с воротами для выезда победителя — вдалеке справа. Блестящие на солнце первые два яруса мраморных сидений к тому времени были обжигающе горячими, и даже во время обеденного перерыва меня приветствовал громкий шум.

В старые времена, когда мужчины и женщины сидели все вместе, как придется, а большой цирк был лучшим местом, чтобы завести новый роман, я не имел бы ни малейшего шанса найти когонибудь, не зная номера его места. Даже сейчас, после того, как по распоряжению Августа людей порядочно разделили, единственные ярусы, которые я точно мог пропустить, это те, что были выделены для женщин, мальчиков с их учителями или общин жрецов. Можно было поспорить, что Пертинакс не станет рисковать и занимать место на нижнем подиуме, где сенаторы узнали бы его. А учитывая, каким он был снобом, он также будет избегать верхней галереи, которую часто занимали низшие сословия и рабы. Даже в таких условиях цирк покрывал целую долину между Бычьим рынком и старыми Капенскими воротами; там могло поместиться четверть миллиона человек, не говоря уже о толпе помощников, которые были заняты тем, что носились тудасюда по важным поручениям, эдилах, следящих за поведением в толпе, карманниках и подстрекателях, не попадавшихся на глаза эдилам, продавцах духов и девушках с венками, и дегустаторах вина, и торговцах орехами.

Я начал с одного сектора, пробегая глазами толпу, а сам тем временем пробирался по проходу между первым и вторым из трех ярусов зрительских сидений. Изза того, что приходилось смотреть вбок, у меня скоро закружилась голова, и многочисленные лица слились в одно неразличимое расплывчатое пятно.

Невозможно найти иголку в стоге сена. Я спустился вниз по следующей лестнице обратно к аркадам, потом прошел мимо палаток и толпы проституток, показывая всем маленькую дощечку с рисунком Лария. Дойдя до той части стадиона, где стояли участники, я нашел Фамию, и он познакомил меня с другими людьми, которым я тоже показал портрет Пертинакса.

После этого единственное, что оставалось — это смотреть на то, как мой зять пытался красиво представить моего скакуна.

С высоко подвязанным хвостом и заплетенной потрепанной гривой Малыш выглядел так же хорошо, как всегда, хотя все еще ужасно. Фамия нашел для него вальтрап, хотя животному придется обойтись без золотистой бахромы и подгрудного ремня с жемчугом, которыми были украшены его соперники. К недовольству Фамии, я настаивал, что даже если он обязательно с треском проиграет, поскольку это единственный раз, когда я мог выставить на соревнования свою собственную скаковую лошадь, то мой Малыш будет участвовать на стороне Синих. Фамия устроил скандал, но я был непреклонен.

Ферокс со своей блестящей багровой шерстью выглядел на миллион; можно было бриться, смотрясь в его бока. Он привлекал огромное внимание, пока они с Малышом бок о бок ждали на Бычьем рынке; среди игроков царила дикая суматоха. Ферокс победит на стороне группировки МарцеллаПертинакса — за Белых.

Некоторое время я играл роль хозяина скакуна, позволяя профессионалам насмехаться надо мной по поводу моей веры, которую, по их мнению, я вкладывал в своего неуклюжего зверя. Потом мы с Фамией ушли обедать.

— Ты делаешь ставки, Фалько?

— Только зря рисковать.

Фамия посчитал бы дурным тоном, что владелец делал ставки на другую лошадь, поэтому я не сказал ему, что Ларий поставил за меня пятьдесят золотых сестерциев на Ферокса: все мои свободные деньги.

Когда мы вернулись в Цирк, скачки уже начались, хотя, учитывая, какая у нас была очередь, нам придется ждать еще час. Я пошел убедиться, что Малыш успокаивает Ферокса, чтобы защитить мою ставку. Поглаживая Ферокса, я заметил маленького, нервного торговца с полным подносом виноградных листьев, околачивавшегося неподалеку: у этого человека определенно было расстройство желудка — или он хотел сказать чтото важное. Он сказал это Фамии, хотя смотрели они на меня. Из рук в руки передали деньги. Поднос с виноградными листьями удрал, потом Фамия подошел ко мне.

— Ты должен мне десять денариев.

— Увидимся завтра, когда я обналичу свою ставку!

— Человек, которого ты ищешь, на втором ярусе, на Авентинской стороне, рядом с трибуной судей; он расположился на уровне финиша.

— Как бы мне ненавязчиво подойти к нему? — Фамия захохотал, что с моей хорошо известной уродливой внешностью это невозможно. Но он оказался полезным: через пять минут я проскочил через одно темное стойло на стороне въездных ворот и протиснулся через двойные двери.

На меня напали шум, жара, запахи и цвета. Я стоял на арене, как раз на дорожке для скачек. У меня в руках было ведро и лопата. Я подождал, пока прошли жокеи, а потом зашагал по песку, бесцельно тыкая лопатой в землю, когда пересекал диагональную линию старта. Я дошел до центральной части арены, спины, чувствуя, что меня там видно как прыщ на носу адвоката — но Фамия был прав: никто никогда не замечает рабов, которые убирают навоз.

Сейчас шла та часть представления, где наездники вставали сразу на двух лошадей — поразительно, хотя сравнительно медленно. Хитрость в том, чтобы лошади были отлично натренированными, и, чтобы держать хороший ритм; мой брат умел так делать. Мой брат был несдержанным, атлетическим и вопиюще глупым типом; он пробовал все, где можно сломать шею.

Когда стоишь у мраморного подиума, от огромного размера цирка дух захватывает. Ширина составляла половину длины обычного стадиона, и от белой линии старта противоположный конец казался так далеко, что приходилось щуриться. Когда я медленно шел вдоль спины, сразу надо мной возвышались великолепные изваяния — Аполлон, Кибела, Виктория. Я впервые смог оценить искусное огромное позолоченное бронзовое ограждение, которое находилось между местами для сенаторов и самой ареной. За ним располагалось два мраморных яруса и третий деревянный, далее закрытая верхняя галерея, где были только стоячие места. Пока я бесцельно бродил с ведром, я заметил на песке рядом с подиумом и спиной блестящую полоску из слюды, где цветные камешки от прошлых торжественных мероприятий сбились к краям дорожки. В цирке никогда не делали навесов; на песке можно было жарить яичницу. Повсюду постоянно чувствовался запах потных лошадей, перекрывавший съеденный за обедом чеснок и женские духи.

Спина была украшена мозаикой и позолотой, на фоне которых я наверняка казался маленькой темной точкой, надоедливым жуком. За время двух забегов я переместился к огромному красному гранитному египетскому обелиску, который Август поставил в самом центре спины; потом подобрался поближе к финишу и трибуне судей. Места в этой части стадиона всегда были самыми популярными. Сначала масса лиц слилась в одно большое человеческое месиво, но когда моя уверенность возрастала, я начал различать детали: женщины, которые двигали свои скамеечки для ног и перекидывали столы через одно плечо, мужчины, раздражительные и покрасневшие под послеобеденным солнцем, воины в форме, дети, неустанно ерзающие на сидениях или дерущиеся в проходах.

Между скачками был перерыв, который заполняли акробаты. Зрители зашевелились. Я присел у подиума, от пыли у меня пересохли глаза. Тем временем я начал тщательно просматривать второй ярус. Мне потребовалось двадцать минут, чтобы найти Пертинакса. В тот момент, когда я это сделал, мне показалось, что он тоже меня заметил, хотя отвернулся. Как только я его засек, я подумал, как же я мог раньше пропустить его злую физиономию.

Я сидел тихо и продолжал искать. Совершенно точно двумя рядами ниже и на десять мест в сторону я увидел самого Анакрита. Некоторое время он наблюдал за Пертинаксом, но в основном озирался вокруг на другие места. Я знал, кого искал он! На дальнем конце ряда, где сидел Пертинакс, и опять немного выше находились двое шпионов, которых я узнал. Они с Анакритом образовывали треугольник, заключив в него человека, который был мне нужен, и защищая его от меня. Никто из них не посмотрел на арену, пока я на корточках сидел там.

Я встал. То же самое сделал и Пертинакс. Я стал переходить дорожку по направлению к позолоченному ограждению. Он двигался вдоль ряда. Пертинакс увидел меня. Я знал это, как и Анакрит, хотя он не понял, где я. Спотыкаясь о ноги людей, Пертинакс дошел до прохода. Даже если бы я перебрался через ограждение и оказался среди возмущенной знати, сидящей на мраморных скамейках, он успел бы спуститься по лестнице и выскочить раньше, чем я догнал бы его. Тем временем Анакрит вдруг закричал одному из своей суровой команды эдилов и безошибочно указал на меня. Я не только потерял Пертинакса, но сам скоро мог оказаться под арестом.

Потом я очнулся от другого крика среди топота копыт. Я поднял голову и увидел огромные оскаленные зубы украшенного лентами черного жеребца, несущегося прямо на меня. Трюкачинаездники: на этот раз двое мужчин в берберских штанах, сцепившись руками, во весь рост стояли на одной лошади. С дьявольским криком и диким блеском в глазах один наклонялся в стороны, а другой его поддерживал. Они подхватили меня, как какойнибудь жалкий трофей. Мы сбросили второго наездника, после чего понеслись дальше, пока я играл роль испуганного балласта, размахивая лопатой и пытаясь делать вид, что эта сумасшедшая скачка была лучшим развлечением в моей жизни.

Толпе мы понравились. Анакрит нас возненавидел. Не будучи дураком, который возомнил себя наездником, я тоже.

Мы скакали вокруг трех конусообразных столбов и алтаря Конса на конце спины, очень опасно наклоняясь на повороте. Потом понеслись обратно на противоположную сторону по всей длине стадиона. Под скрип отполированных копыт меня сбросили у въездных ворот. Фамия утащил меня с арены.

— Юпитер, Фамия! Что за идиот твой друг?

— Я сказал ему найти тебя — скоро наш заезд!

Наверное, мой зять думал, что меня интересует результат моей дурацкой лошади.

Мы были следующими. Атмосфера стала другой; говорили, что этот забег стоит посмотреть. Фамия сказал, что на Ферокса поставили большие деньги. Чемпион выглядел поособому — походка с высоко поднятыми копытами, мощное телосложение, пурпурный блеск великолепной шерсти. У него был вид лошади, которая знала, что это ее великий день. Когда я увидел, как Брион сажал на коня их жокея, мы с ним обменялись вежливым кивком. В этот момент я заметил коекого, кто не любовался Фероксом, а пробегал глазами любующуюся им толпу. Коекто несомненно искал Пертинакса.

Я прошептал Фамии:

— Там моя знакомая девушка…

Потом проскочил через толпу, пока мой зять все еще бормотал, как же я мог оставить женщину в такой ситуации…

LXXXVI

— Туллия!

— Фалько.

— Я вчера искал тебя.

— А я искала Барнаба.

— Ты еще с ним увидишься?

— Зависит от лошади, — сурово сказала девушка. — Он думает, что у него чемпион — но он оставил свои ставки мне!

Я потащил Туллию за руку прямо через Бычий рынок в тень и тишину за одним маленьким круглым храмом с коринфскими колоннами. Я никогда в нем не был и не замечал, кто считался его божеством, но аккуратное строение этой святыни всегда притягивало меня. В отличие от большинства дерзких храмов дальше от реки, у этого не было привычной толпы жалких торговцев, и он казался не тем местом, где грязно предлагали молодую девушку с большими глазами в нарядном платье с блестящей каймой.

— У меня есть к тебе коекакое предложение, Туллия.

— Если оно непристойное, то не утруждайся! — с опаской выпалила она в ответ.

— У тебя достаточно мужчин? Тогда ты не хотела бы получить много денег?

Туллия уверила меня, что очень хотела бы этого.

— Сколько денег, Фалько?

Если бы я сказал — полмиллиона, она бы не поверила.

— Много. Их получит Барнаб. Но я считаю, что ты больше их заслуживаешь…

Туллия тоже так считала.

— Как мне их получить, Фалько?

Я тихо улыбнулся. Потом я объяснил подавальщице, как она могла помочь мне взять Пертинакса и получить целое состояние, которое было так же прекрасно, как ее личико.

— Да! — сказала Туллия.

Мне нравились девушки, которые не сомневались.

Мы вернулись к лошадям. Малыш глазел по сторонам, словно все вокруг его удивляло. Какой смешной. В первый раз, когда Фамия посадил на него жокея, мое чудесное животное тут же сбросило его.

— Это который, Фалько? — спросила Туллия.

— Малыш. Он принадлежит мне.

Туллия захохотала.

— Тогда удачи! О — я дам тебе это! — Она вручила мне кожаный кошелек. — Тут его ставки. Почему Барнаб должен выигрывать? Все равно, — сказала мне девушка, — он побоялся использовать свое настоящее имя, чтобы его не узнали, — поэтому Барнаб назвал твое!

Если у него было такое чувство юмора, то я подумал, что наверняка сам Пертинакс дал кличку моему коню.

Поскольку все мои сбережения были поставлены на Ферокса, я хотел посмотреть забег. Поэтому когда Тит Цезарь, с которым я раньше встречался по долгу службы, прислал мне приглашение составить ему компанию на императорской трибуне, я в мгновение ока поднялся туда.

Это было единственным местом в цирке, где я знал, что у Анакрита не будет возможности побеспокоить меня.

Тит Цезарь был более молодой, более легкой в общении версией своего отцаимператора. Он достаточно хорошо меня знал, чтобы не удивляться, когда я в его присутствии появился со свернутой под мышкой тогой вместо того, чтобы одеться в безупречные складки, в которые облачалось большинство людей на общественных собраниях с сыном императора.

— Простите, Цезарь! Я помогал убирать навоз. У них немного не хватает работников.

— Фалько! — Как и Веспасиан, Тит обычно выглядел так, словно не мог решить: то ли я был самым ужасным человеком, которого можно увидеть в его окружении, то ли самым лучшим на сегодня поводом посмеяться. — По словам моего отца, ты утверждаешь, что Малыш годится только на колбасу. Мне кажется, это придает ему уверенности в себе.

Я беспокойно засмеялся, торопливо одеваясь.

— Цезарь, перевес против моего бедного мешка с костями — сто к одному!

— Тогда можно сорвать большой куш! — весело подмигнул мне Тит.

Я сказал ему, что он достаточно взрослый, чтобы не ставить свою пурпурную мантию на мой веник с лохматым хвостом. У сына императора был задумчивый вид. Потом кудрявый Цезарь поправил свой венок, встал, чтобы толпе было на кого взреветь, и торжественно бросил белый платок, чтобы начать скачки.

Это был забег пятилетних новичков. Оказалось заявлено десять участников, но один отказался еще перед стартом. Пока в программе скачек, немного припозднившись, не появился Ферокс, фаворитом был большой мавританец серой масти, хотя другие люди считали, что умнее будет поставить деньги на компактного маленького черного скакуна с фракийской кровью. Он был очень взволнован. Наш Ферокс был испанцем; в этом не оставалось никаких сомнений. Все от гордого положения головы до голодного блеска в глазах говорило о его чистой породе.

Когда рабы потянули за веревки и въездные ворота в унисон распахнулись, мавританец уже вытянул свою шею, когда лошади пересекали линию старта. Ферокс шел сразу за ним. Малыша оттеснила коричневая лошадь с белыми носочками и злым косым взглядом, так что он оказался последним.

— Ах! — произнес Тит таким тоном, словно заложил свою последнюю тунику и думал, одолжит ли ему брат еще одну. Его братом был скупой Домициан, так что, видимо, нет. — Последний, а? Тактика, Фалько? — Я взглянул на него, потом улыбнулся и устроился поудобнее, чтобы наблюдать за Фероксом.

Семь кругов давали хорошую возможность поболтать с умным человеком. Мы сошлись во мнении, что это хорошее поле и серый мавританец очень смелый, но казалось, надолго его энергии не хватит, так что он, возможно, не придет первым. Белые носочки очень широко огибали столбы, в то время как маленький черный фракиец был красавцем, который легко двигался и держал уверенный шаг.

— Благородный и чистопородный! — хвастался гвардеец, который поставил на него, но фракиец отдал все силы уже к третьему кругу.

Семь кругов, когда на карту поставлены все твои сбережения, тянулись очень долго.

К тому времени, как опустили четвертое из деревянных яиц, служивших для отсчета кругов, в нашей трибуне установилась полная тишина. Начинало казаться, что это гонка двух лошадей: Ферокса и мавританца. Ферокс с заинтересованным видом легко скакал галопом, держа хвост прямо. Он был грациозным и изящным. Конь бежал вперед, высоко подняв голову, чтобы хорошо видеть всех лошадей впереди него. Он мог двигаться с той же скоростью, что и любой другой участник этого забега, но вскоре я начал подозревать, что нашему прекрасному багровому жеребцу нравилось видеть когонибудь перед собой.

— Помоему, твой идет наравне со всеми, — предположил Тит, пытаясь быть вежливым. — Возможно, он не будет последним.

Я мрачно ответил:

— Тогда ему еще работать и работать!

Малыш стал восьмым вместо девятого — но только потому, что бойкий коричневый конь совершил ошибку, упал, и его сняли с соревнований.

Некоторое время я наблюдал за своим. Он был ужасен. Эта морда с горчичной полосой двигалась страшно неуклюже. Даже его хозяин, который старался быть снисходительным, заметил, что у этой лошади был такой вид, словно перед самыми скачками ее записали на скотобойню. Малыш наклонил голову так, как будто жокей душил его. Когда он двигался вперед, то при каждом шаге задние ноги, которые шли слегка не в такт с передними, в нерешительности задерживались позади. Слава богам, ему не приходилось прыгать через барьеры. Там мой Малыш был бы из тех, кто перед каждым прыжком шесть раз посмотрит, а потом на полпути зависнет в воздухе, так что сердце уходило бы в пятки.

По крайней мере, на ходу его хвост изящно подлетал вверх, что мне очень даже нравилось. Он был настолько плох, что мне захотелось поставить на него только из жалости к проигравшему.

К шестому кругу Ферокс уверенно шел на втором месте. Все еще.

Малыш только что сообразил, что прямо перед ним находилась лошадь в белых носочках, которая оттолкнула его на старте. Поэтому он реабилитировался, обогнав ее; он стал немного ближе, но шел хорошо. На этот раз Тит воздержался от комментариев. Шестое место из семи — после столкновения там теперь одна лошадь бегала на свободе, сумасшедшая рыжая штучка; не было повода поднимать шум. Особенно когда осталось всего полтора круга.

Рев толпы усиливался. Я видел, как Малыш дергал ушами. Впереди начало чтото происходить. Серый грязнуля на третьем месте так долго скакал сам по себе, что почти заснул. Пятнистая лошадь, которую никто даже не посчитал серьезным конкурентом, заставила Ферокса прибавить скорость, хотя он держался на своем любимом месте у плеча большого мавританца. У меня вспотели ладони. Ферокс был вторым: он был вторым во всех скачках, в которых участвовал.

Все, что я делаю, похоже, оказывается неправильным. Все, чего я хочу, становится невозможным. Кто это сказал?.. Елена. Елена, когда она думала, что я бросил ее, и узнала, что носит нашего ребенка… Она так сильно была мне нужна, что я почти произнес ее имя. Я мог бы это сделать, но Тит Цезарь всегда с большим любопытством смотрел на Елену, и это меня беспокоило.

Участники состязания сейчас широко растянулись по дорожке. Когда они в шестой раз пронеслись мимо судей, между первой и последней лошадью было расстояние в хороших двадцать корпусов. Зрители болели за Ферокса и все были уверены, что он рванет на последнем круге. Когда лидеры забега огибали столбы, я всем телом чувствовал, что он никогда этого не сделает.

Они преодолели уже половину и находились на противоположном от судей конце стадиона — осталось чуть больше половины круга, — когда я и большинство римлян узнали нечто новое: мой конь Малыш мог нестись так, словно он был зачат от ветра.

Лошади мчались в нашу сторону. Малыш был широким, так что даже когда перед ним находились остальные участники, я видел, как он поднял свой горчичный нос. Когда он начал свой бег, в это было трудно поверить. Жокей даже не воспользовался кнутом; он просто сидел, а этот дурной конь решил, что пора рвануть — и рванул. Толпа открыла ему свои сердца, хотя большинство проигрывало деньги с каждым шагом. Он постоянно шел последним, бесконечно безнадежный — однако теперь он мчался мимо соперников, словно просто резвился на солнышке.

Ферокс пришел вторым. Малыш выиграл. Перед финишем он был впереди на три корпуса.

Тит похлопал меня по плечу.

— Фалько! Какой удивительный забег! Должно быть, ты ужасно горд!

Я сказал ему, что я ужасно беден.

Мне потребовалось несколько часов, чтобы выбраться со стадиона.

Тит наградил моего жокея тяжелым кошельком с золотом. Я тоже получил подарок, но мой оказался рыбой: Тит пообещал мне палтус.

— Я знаю, что ты любишь поесть… — Он замолчал, потом из вежливости побеспокоился: — А твой повар знает, что с этим делать?

— О, повар может съездить навестить свою тетушку! — шутливо заверил я его. — Я всегда сам берусь за палтус…

В тминном соусе.

Два человека сорвали большой куш. Одним стал Тит Цезарь, который был уверен, что, как старший сын великого императора, он окажется в милости богов. Другим, за что я его никогда не прощу, был вредный, хитрый, молчаливый ветеринар Фамия.

Они устроили большой семейный пир, для всех остальных. Мне пришлось вытерпеть его, зная, что это единственный вечер в моей жизни, когда другим будет приятно покупать мне вино. Но мне нужна была светлая голова. Все, что я мог вспомнить из этого ужасного мероприятия, это то, как пьянствовал Фамия, и как моя трехлетняя племянница играла с бесполезным подарком Туллии — ставками Пертинакса… Марсия раскладывала вокруг себя на полу несчастные маленькие костяные кружочки, а люди безрезультатно говорили ей прекратить их есть.

При первой возможности я отправился к Гордиану. Ему особо нечего было добавить к тому, что я уже знал о вчерашних событиях на Квиринале — но у меня были новости для него.

— Сенатор, служанка из винной лавки с правого берега Тибра сегодня вечером должна привезти вам документы. Сначала нужно внести в них коекакие изменения.

— А что это?

— Брачный договор. Его передает вам жених. Он думает, что его невеста попросила почитать его до формального подписания. Завтра у нас с вами назначена встреча с Атием Пертинаксом.

— Как это, Фалько?

— Мы устраиваем ему свадьбу, — сказал я.

LXXXVII

День, когда мы женили Атия Пертинакса, был освежающе ясным после шумного ночного ливня.

Моей первой задачей было забежать на Бычий рынок, чтобы купить барана. Найденный мною вполне подходил для религиозных целей, хотя если бы мы захотели жаркое в горшочке под соусом из красного вина, то он был бы маловат. Однако нам не требовалось, чтобы боги с благодарностью долго помнили нашу жертву.

Потом отвратительный продавец в храме Кастора набросил на меня какието помятые венки. Моя сестра Майя одолжила нам свою свадебную вуаль. До замужества она ткала в мастерской по пошиву одежды; ткачиха очень ценила Майю, поэтому ее шафрановая вуаль была просто невероятно длинной. Майя давала ее в долг бедным девушкам на Авентине; она послужила многим непостоянным парам, прежде чем стала украшением на торжестве Пертинакса. Моя мама испекла бы нам яблочный пирог, но я не посвящал маму в это дело.

Когда я встретился с Гордианом и привел свой шерстяной вклад, он пошутил:

— Надеюсь, ты сегодня увидишь репетицию своей собственной свадьбы!

Баран, который был на моей стороне, слабо заблеял.

Мы встретились с Туллией на форуме Цезаря, на лестнице храма ВенерыПрародительницы.

— Он придет? — взволнованно спросил жрец.

— Вчера вечером он был в винном погребе, искал меня. Мама передала ему сообщение и взяла у него договор; ей показалось, что он ей поверил… Если он так и не покажется, — спокойно сказал я, — то мы пойдем по домам.

— Мы можем потерять его, — проворчал Гордиан, как обычно переживая, — если услышит, что его отец все равно снова женился!

— Эмилия Фауста пообещала мне, что не станет публично объявлять о своем браке, — уверил я его. — Не беспокойтесь раньше времени. Пойдем!

Солнце отсвечивало от золотых крыш Капитолия, когда мы все вышли с форума и свернули на север. Это была маленькая свадебная церемония, как мы и пообещали Пертинаксу: невеста, жрец, помощник жреца с ящиком тайных принадлежностей, и очень большой флейтист, играющий на крошечной флейте. Помощник жреца был в военных ботинках, но вряд ли он окажется первым незрелым юношей, который последовал своему религиозному призванию в неподходящей обуви.

Мы оставили флейтиста (Мило) на страже на улице. Узнав нашу скромную процессию, привратник пристально посмотрел на помощника жреца (меня — сильно закутанного вуалью в «религиозных целях»); я вручил ему стоимость хорошего обеда и предупредил, чтобы он не появлялся. Уходя, привратник объявил, что жених уже прибыл. Можно было сразу же его арестовать, но нам еще нужно следовало закончить со свадьбой; я пообещал невесте.

Атий Пертинакс, под вымышленным именем Барнаб, стоял в атрии. Ради такого торжественного мероприятия он пришел в тоге и гладко выбритым, но вместо беспокойного возбуждения жениха у него было обычное угрюмое лицо. Казалось, ему стало слегка плохо, когда он увидел Гордиана, но, возможно, его разговор с Еленой в тот день за домом подтвердил объяснение, которое мрачно дал ему Гордиан:

— Я бы предпочел не участвовать в твоих делах, Пертинакс — но я знаю девушку много лет, и она умоляла меня провести церемонию.

— Можно пропустить формальности! — насмешливо сказал Пертинакс, сжав губы.

Я заметил, как блестящий шафран слегка колыхнулся, хотя невеста продолжала хранить скромное молчание. Высокая, грациозная девушка красиво двигалась, сверкая чудесной вуалью моей сестры; полотно было довольно тонким, чтобы она видела, куда идти, хотя полностью скрывало невесту из вида.

— Очень хорошо. В браке, как и в смерти, — уныло произнес Гордиан, — обряд не является обязательным. Чтобы удовлетворить богов, законы и общество, все, что требуется, это жертва, договор и переезд невесты в дом ее мужа. Невесту уже привели сюда — это необычно, но не является препятствием к браку. При отсутствии родственников девушка выбрала отдать себя…

— Поверьте ей! — сказал Атий Пертинакс. Те из присутствующих, кто знал Елену Юстину, не видели причины возражать. — Приступим?

Мрачно раздали венки. С впечатляющей быстротой Курций Гордиан покрыл голову и поставил переносной алтарь в пустом атрии. Сторож перед уходом включил фонтан — единственная праздничная деталь.

После формальной молитвы жрец позвал своего помощника в белой вуали, чтобы привести барана. Секунду спустя бедный ягненочек был мертв. Гордиан сделал эту работу аккуратно и спокойно. Служба на мысе Колонна дала ему хорошую практику в обращении с жертвенным ножом.

Он рассмотрел внутренние органы, которые выглядели совершенно ужасно, затем повернулся к невесте и без малейшего оттенка иронии объявил:

— Вы проживете долгую, счастливую и плодотворную жизнь!

Теперь Пертинакс нервничал, не без причины. Если первый брак — это большой риск, то делать это во второй раз наверняка покажется крайне смешным. Жрец принес брачные договоры; Пертинакс был вынужден подписаться первым. Помощник жреца передал документы невесте, которая с раздражающей медлительностью писала свое имя, пока Гордиан отвлекал Пертинакса разговором.

С подписанием договоров завершилась основная церемония. Курций Гордиан коротко и злорадно засмеялся.

— Хорошо! Пора счастливому жениху поцеловать свою счастливую невесту…

Между ними было четыре ярда, когда невеста подняла вуаль, а Пертинакс приготовился увидеть обычное холодное разумное презрение Елены. Он встретил более молодую и более дерзкую красоту: огромные темные глаза и крошечные белые зубки, чистая кожа, блестящие серьги, выражение абсолютной невинности, вопиюще обманчивое.

— Туллия!

— О, боги! — с сочувствием воскликнул я. — Кажется, мы привели его величеству не ту невесту!

Как только Пертинакс двинулся в ее сторону, я откинул свою белую вуаль.

— Фалько!

— Всегда проверяйте предварительно составленный договор перед тем, как подписать его, сенатор. Какойнибудь негодяй мог поменять критически важную деталь! Простите; мы солгали насчет того, что Елена Юстина хотела внимательно прочитать документы, но еще раньше мы солгали насчет того, что Елена согласилась выйти за вас замуж…

Туллия подобрала свою юбку и побежала к двери. Я открыл загадочный ящик, который держал помощник жреца на любой свадьбе. В нашей семье шутили, что юноша хранит в нем свой обед — но у меня был меч.

— Не с места! Гней Атий Пертинакс, я арестовываю вас от имени Веспасиана…

Он презрительно скривил губы, противно обнажив собачьи зубы.

— Верю! — Потом он повернул голову и пронзительно громко свистнул. — Обманывать могут все, Фалько… — Послышался топот ног, и из коридора ворвались полдюжины высоких, небритых воинов в чешуйчатых штанах и с блестящей неприкрытой грудью. — Любой жених хочет иметь на свадьбе своих собственных свидетелей! — насмехался Пертинакс.

Его помощники вломились сюда не с целью разбрасывать орехи. Очевидно, Пертинакс приказал им убить меня.

LXXXVIII

К счастью, я и не надеялся, что жертва уловки со свадьбой ответит изящной речью. Моей первой реакцией было удивление. Следующей — встать спиной к стене, поднять меч вверх и обороняться от них.

От такого человека, как Пертинакс, нужно было неизбежно ожидать чегото подобного. Только богам известно, где он нашел этих головорезов. Они были похожи на германских наемников: большие, длинноволосые хвастуны, сначала нанятые покойным императором Вителлием — а теперь оказавшиеся в Риме после гражданской войны, слоняясь пьяными по борделям вдоль Тибра, поскольку новый, более привередливый Цезарь не брал на службу в пределах Рима иностранные войска.

От чрезмерного потребления пива и кровяной колбасы у этих людей были огромные животы, но они умели драться, особенно с перевесом шесть к одному в их пользу. Какойто злой центурион из иностранных войск на рейнской границе устроил этим бугаям несколько лет легионерской подготовки. У них было огромное оружие, кельтского типа с плоским клинком, которым они размахивали над головами и на уровне пояса, в то время как меня грубо заставили опустить вниз мой короткий, острый римский кинжал. Под костюмом жреца у меня была короткая кожаная куртка и защита для рук — маловато против шести вопящих маньяков, которые получали удовольствие от одной мысли порезать мою соленую хрустящую корочку, словно кабана из Черного леса. Пертинакс засмеялся.

— Улыбайся дальше, — горячился я, глядя на германцев. — Я разделаюсь с твоими тявкающими комнатными собачками, а потом доберусь до тебя!

Он покачал головой и направился к выходу. Но Туллия оказалась там раньше. Благодаря страху перед ним — теперь, когда он знал, что она обманула его, — ее ноги стали быстрыми, а руки уверенными. Она ринулась по коридору привратника, пробежала мимо двух пустых комнат и распахнула огромную, обшитую металлом дверь. Туллия выскочила на улицу — а вместо этого внутрь вломился Мило.

При виде нашего монстра, не имеющего чувства юмора, Пертинакс в нерешительности замер и обернулся. Я видел, как он быстро побежал к лестнице. Я был в ловушке, крепко прижатый половиной дюжины тяжелых клинков. Пока я отчаянно отбивался, их напор, когда они касались моего меча, выбивал из моей руки всю силу. За Пертинаксом побежал Курций Гордиан — его неловкая, похожая на мешок фигура, горящая долго вынашиваемой надеждой на месть, с опасной быстротой спускалась по лестнице. Он ловко держал в руке маленький, острый нож, который мы использовали во время обряда, все еще мокрый от горла нашего жертвенного ягненка.

Мило своими коровьими мозгами размышлял, что ему делать: мой любимый головорез.

— Сделай одолжение, брось флейту и возьми меч, Мило!

Мило раздобыл меч простым способом: схватил ближайшего наемника, поднял безумца над землей и избивал его до тех пор, пока тот не выпучил глаза и от слабости не выронил меч.

— Прижми еще нескольких! — выдохнул я, пока сам пытался разоружить следующего, а тем временем мой ботинок оставлял на его чешуйчатых штанах след, о котором, если его интересовали женщины, он потом горько пожалеет.

Теперь мы с Мило могли встать спина к спине и отойти от стены. Круг противников расширился, но у нас было больше времени следить за ними. Когда двое наступали с разных сторон, мы, договорившись, пригнулись и дали им с отвратительным хрустом пронзить друг друга.

Грубое фехтование длилось меньше, чем я думал. Двое последних, которые еще могли бегать, оттаскивали раненых. Чтобы скрыть, что они както связаны с домом Пертинакса, мы с Мило выбросили мертвых на улицу в канаву напротив, как грязные остатки от какойнибудь пьяной ссоры прошлой ночью.

— Тебе досталось, Фалько?

Еще ничего не болело, но я весь истекал: на левом боку у меня был длинный разрез. После пяти лет в должности осведомителя я больше не чувствовал необходимости падать в обморок при виде собственной крови, но сегодня я меньше всего этого хотел. Мило торопил меня идти искать врача, но я покачал головой.

Мы поспешили обратно, чтобы найти Гордиана. На наш крик никто не ответил. Я запер дверь на улицу и забрал ключ. Я нашел кран и выключил фонтан; когда вода остановилась, и упала последняя капля, в пустом помещении наступила действующая на нервы тишина.

Мы осторожно поднимались по лестнице, постоянно прислушиваясь. Мы одну за другой распахивали двери. Пустые гостиные и заброшенные спальни. На фронтоне нетронутая пыль. Одуревшие мухи, врезающиеся в закрытые окна в душном одиночестве.

Гордиан был в последней комнате первого коридора, который мы обыскали. Он ударился о мраморный пьедестал, и мы подумали, что, возможно, он мертв. Мы ошиблись; он просто был в отчаянии.

— Я догнал его — воткнул в него нож, — но он ударил меня, и я все испортил…

Посмотрев, не ранен ли он, я сочувственно пробормотал.

— Это совсем разные вещи — предавать смерти какуюнибудь овцу у алтаря или отнимать человеческую жизнь… — Пертинакс крепко привязал Верховного жреца к стене. У него было не так много синяков, но в таком возрасте шок и напряжение имели свои негативные последствия. Гордиан дышал с таким трудом, что я беспокоился за его сердце.

Я помог Мило проводить жреца вниз по лестнице и быстро выпустил их обоих на улицу.

— Мило, позаботься о нем.

— Я вернусь…

— Нет. То, что здесь осталось, — мое.

Он помог наложить давящую повязку и перевязать мой бок вуалью, в которой я был во время церемонии. Потом я видел, как они с Гордианом уходили.

Вот так я и хотел: Пертинакс и я.

Снова оказавшись в доме, я запер за собой дверь. У Пертинакса, возможно, был свой ключ, когда он жил здесь, но теперь он ему не поможет. Когда я работал душеприказчиком, первым делом я поставил новые замки.

Я медленно шел от двери. Один из нас, в конце концов, возможно, выйдет этим путем. Это была единственная дверь. Особняк богатого человека. В Риме полно взломщиков, а это драгоценное имение было построено для мультимиллионеров, чьи сокровища нуждались в охране. Внешние стены были совершенно пустыми, чтобы их защищать. Окна выходили внутрь. Свет попадал в дом только из внутренних двориков и через открытую крышу атрия. То, что происходило снаружи на улицах города, относилось к совершенно иному миру.

Пертинакс находился в доме. Как и я. У меня был ключ. Пока я его не найду, мы оба останемся здесь.

Я начал искать. В доме было огромное количество комнат и несколько проходов, по которым он мог проскочить мимо меня. Поэтому некоторые места мне приходилось проверять дважды. Я потратил много времени. Рана начала гореть и беспокоить меня. Ткань пропиталась кровью. Я ступал тихо, чтобы шагами не предупредить Пертинакса и сохранить свои силы. Постепенно я обошел все комнаты. И, наконец, вспомнил об одном месте, которое пропустил; так что я знал, где он скорее всего был.

Я второй раз медленно шел по красному коридору. Ботинки опасно скользили по блестящей гладкой мозаике на полу. Я прошел между двумя постаментами, где раньше стояли базальтовые бюсты, и оказался в роскошной сероголубой спальне, которая когдато была приютом хозяйки дома. Меня любезно приняла теплая насыщенная голубизна стен. Я почувствовал себя любовником, идущим по привычному секретному маршруту.

Я заметил небольшое рыжеватое пятно, расплывшееся на геометрическом узоре белосеребристой мозаики. Я с некоторым трудом опустился на колени и потрогал его пальцем. Сухое. Пертинакс прятался здесь уже давно. Возможно, он был мертв.

Поднявшись, я потащил свои уставшие ноги к деревянным раздвижным дверям. Они были заперты. Но когда я открыл их, из дальнего конца садика Елены его злые глаза встретились с моими.

LXXXIX

Я доковылял до каменного бордюра и болезненно опустился, оказавшись в полусидячем положении лицом к нему.

— Две развалины!

Пертинакс гримасничал, глядя на мое состояние, чем пытался облегчить свои страдания.

— Что сейчас будет, Фалько?

— Один из нас кое о чем поразмыслит…

Он сидел в тени. Я был на солнце. Если бы я отодвинулся, то фиговое дерево закрыло бы от меня Пертинакса. Поэтому я остался на месте.

Пертинакс вел себя неугомонно и нетерпеливо; у меня была куча времени. Он замолчал и своим напряженным узким лицом наблюдал за мной.

— Сад вашей жены! — весело произнес я, оглядываясь вокруг. Все было наполнено приглушенным солнечным светом и яркой зеленью. С одной стороны колоннады — потертая каменная скамейка с львиными лапами. Низкая, украшенная скульптурами живая изгородь со слабым запахом розмарина, где я поломал кусты, когда пытался присесть. Тонкие кустики ракитника. И маленькая статуя Купидона, льющего воду — похоже, Елена сама его выбирала.

Сад Елены. Сдержанный, цветущий маленький дворик, такой же тихий и изысканный, как и она сама.

— Спокойное, уединенное место для беседы, — сказал я Пертинаксу. — И хорошее, уединенное место для того, где можно умереть человеку, которого все равно не существует… А, не беспокойтесь. Я пообещал вашей жене — вашей первой жене — не убивать вас. — Я дал ему успокоиться, а потом заговорил стальным голосом: — Я только планирую нанести серию тяжелых, не смертельных ударов, которые убедят вас, что оставаться живым настолько больно, что вы сами себя прикончите!

Жрец уже положил им хорошее начало. Тем лучше; некоторые смерти требуют времени.

Пертинакс сидел на земле, боком ко мне, облокотившись на одну руку. Ему было неудобно почти в любой позе. Приходилось вертеться от боли, которую причинял страшный нож для жертвоприношений, который Гордиан воткнул ему в ребра. Пертинакс крепко держал его. Если вытащить нож, то поток крови мог унести его душу. Некоторые люди рискнули бы; я бы рискнул.

Я сказал:

— Военный хирург мог бы благополучно его вытащить. — Потом я улыбнулся, дав понять, что никогда не впущу в этот дом хирурга.

Пертинакс был бледным. Возможно, я тоже. От напряжения.

Он думал, что скоро умрет. Я знал, что это так.

У меня закрывались глаза. Я заметил, как Пертинакс с надеждой пошевелился. Я снова открыл глаза и улыбнулся ему.

— Это бессмысленно, Фалько.

— Жизнь бессмысленна.

— Почему ты хочешь, чтобы я умер?

— Увидите.

— Сегодняшний день был бессмысленным, — задумчиво сказал Пертинакс. — К чему эта уловка с Туллией? Я смогу развестись, как только захочу…

— Сначала выберитесь отсюда, сенатор!

Он печально задумался о браке, не обращая на меня внимания. В мутных опухших глазах шевелилась старая неустанная злоба. Его лицо помрачнело от одержимости — чувства возмущения, не изза его неудачи, а оттого, что мир отказался признать его. Душа Пертинакса близилась к безумству. Но пока он еще не сошел с ума. Насколько я мог судить, он все еще мог отвечать за свои преступления.

— Моя жена это устроила? — спросил он, словно к нему только что внезапно пришло понимание.

— Ваша первая жена? Она умна, но разве она настолько мстительна, сенатор?

— Кто знает, на что она способна!

Я знал. В любой ситуации я мог ясно понять: найти очевидное, найти от него самое странное отклонение, и именно так и поступит Елена. Эта девушка принимала странные решения, которые оказывались единственно верными для любого воспитанного и морально устойчивого человека. Она принадлежала Пертинаксу четыре года, пока старалась выполнять обязанности за них обоих — однако он не знал самого главного об этой эксцентричной смеси, которую называл своей женой.

— Елена Юстина хотела помочь вам. Даже когда узнала, что вы предатель и убийца…

— Никогда, — коротко заявил он. — Это единственное, что я просил ее сделать для меня… — Пертинакс наблюдал, как я ослаблял пропитанную кровью ткань вокруг ребер. — Мы можем помочь друг другу, Фалько. У каждого из нас поодиночке немного шансов.

— У меня только внешний порез. А вы истекаете кровью изнутри.

Так это или нет, но моя угроза напугала его.

— Ваша жена не глупа, — сказал я, отвлекая его от страха смерти. — Она сказала мне в Кампании: «Каждой девушке нужен муж».

— О, ей нужен! — воскликнул Пертинакс. — Она говорила тебе, что забеременела? — Он произнес это так, словно речь шла о простуде, которую можно подхватить во время отдыха.

— Нет, — спокойно ответил я. — Она мне не говорила.

— Мой отец узнал об этом, пока она жила в его доме. — Если вспомнить, как Елена иногда выглядела в Кампании, это допустимо. Любой, кто знал обычную выносливость Елены, догадался бы без всяких слов. Включая меня.

Хотя Пертинакс находился в тени, он сильно вспотел; он дышал, надувая щеки. Я предположил:

— Наверное, вашему отцу пришла в голову идея воспользоваться ситуацией, чтобы спасти репутацию Елены — и дать знатное имя ее ребенку?

— Я начинаю думать, что он желает внука даже больше, чем хочет сделать чтонибудь для меня!

— Вы с ним поссорились?

— Возможно, — выдавил Пертинакс.

— Я видел его после того, как вы уехали из Кампании.

Мне показалось, его отношение изменилось.

— Если хочешь знать, Фалько, мой отец сказал, что постоит за меня при условии, что я должен возобновить отношения с Еленой Юстиной — а когда она отказалась от этого одолжения, он обвинил меня… Он передумает.

— Она просила об этом одолжении?

— Нет! — парировал он самым презрительным тоном.

— Вы меня удивляете! — мягко сказал я. Я дал ему время успокоиться, потом выложил: — У этого непредвиденного ребенка гдето должен быть отец.

— Да что ты говоришь! На самом деле я бы хотел, чтобы им был ты. Если Елена Юстина наделала глупостей с возницей своего отца, то это не имеет значения, но если она спуталась с какимнибудь знатным человеком, то я могу надавить на него. Ты был ее охранником; если ты как следует выполнял свои обязанности, то должен знать, в каких фонтанах она мочила пальчики.

Я слабо улыбнулся.

— Можете считать, сенатор, что я выполнял свои обязанности как следует.

В маленьком дворике воздух, наполненный солнцем, был неподвижен. Свет ярко отражался от открытых листьев смоковницы. Жар иссушал заросли колючего лишайника у старой каменной скамеечки и нагревал стену, у которой я сидел.

— Ты когданибудь видел, чтобы Елена Юстина флиртовала с другими мужчинами?

— Ни с кем из тех, кого я видел, сенатор.

Пертинакс раздраженно плюнул.

— Эта гордячка не захотела мне сказать — и от тебя никакой помощи!

— А сколько это стоит?

— Так ты знаешь? Нисколько, — резко огрызнулся он. — Я сам выясню!

— Вытянете из нее? — Пертинакс не ответил. Чтото заставило его посмотреть на меня более внимательно. Я мягко спросил: — Этот человек беспокоит вас?

— Нисколько! — Его пренебрежение медленно таяло. — Когда я сказал Елене, что она сделала глупость, не приняв мое предложение, она призналась, что не сможет забыть о нашем браке, — но ктото на нее претендует…

Я продолжительно многозначительно присвистнул.

— Крутой поворот! Какойто хитрый обманщик, имеющий виды на ее денежный ящик, должно быть, убедил Елену Юстину, что влюблен в нее.

Он уставился на меня, словно не мог понять, шутил я или нет.

Мой бок заболел сильнее, чем я мог терпеть.

— Кстати, о набитых деньгами ящиках! У меня для вас коекакая новость, Пертинакс. Капрений Марцелл решил, что возлагать на вас надежды — это короткий путь к долгому разочарованию… После того, как вы уехали, даже не повидавшись с ним, он сделал иные распоряжения…

— Распоряжения? Какие распоряжения?

— Такие же, как вы сегодня; он женился.

Первой реакцией Пертинакса было неверие. Потом он поверил. Он был так взбешен, что не чувствовал боли. Я видел, как Пертинакс сразу же принялся искать решения. Беспокойные мысли безумца отражались в его больных глазах; я безжалостно прервал его:

— Марцелл очень любил Елену. С ее помощью вы могли бы его удержать — но он понял правду. О, во многих смыслах она всегда будет связана с вами! Та самая гордость, за которую вы ее презираете, доказывает это. Елена ненавидела быть разведенной. Но любой, кто сможет защитить эту девушку от ее собственного чувства разочарования, довольно легко превзойдет вас. Признайте это, — настойчиво предупредил я его. — Вы потеряли Елену Юстину так же, как потерпели неудачу во всем, за что принимались. — Прежде чем Пертинакс успел оскорбить меня в ответ, я продолжал: — Я знаю, почему она отказала вам. Марцелл знает. — Я выпрямился, сопротивляясь горячей боли в боку. Пертинакс наполовину склонился, сидя во влажной тени у дальней стены, и отказывался отвечать мне. Я все равно сказал.

— Вы такого высокого мнения о себе, Пертинакс! — Производил ли я на него какоето впечатление или нет, теперь я убедил сам себя. Теперь оскорбления посыпались гораздо быстрее. — Вы были бесполезны — когда Елена освободилась от вас, ей стало намного лучше. Наверное, вам кажется, что вы очень хорошо ее знаете, но я в этом сомневаюсь! Например, за все те годы, что вы были женаты на ней, вы хоть поняли, что, когда мужчина делает Елену счастливой, она плачет у него на руках?

Правда вылилась наружу.

— Все верно, — сказал я. — Вы потеряли ее по самой старой причине в мире — она нашла мужчину лучше!

Пертинакс вздрогнул от ярости. Когда он двинулся в мою сторону, ладонь, на которую он опирался, дернулась и соскользнула. Его голая рука лежала на широкой гравиевой дорожке. Я даже не пытался пошевелиться. В критический момент я закрыл глаза, но слышал легкое шипение выходящего воздуха, когда кинжал для жертвоприношений пронзил его легкое.

Пертинакс умер сразу. Так я узнал, что, когда он упал, нож Верховного жреца пронзил его сердце.

XC

Когда мое собственное сердце перестало бешено колотиться, я медленно поднялся. Сад Елены.

Однажды, сколько бы времени ни понадобилось, я подарю ей другой сад, где не будет призраков.

Я потащился к входной двери, чувствуя себя окостеневшим и опустошенным. На ощупь вставил ключ в замок и выпал на сияющее солнце на улице. Кучерявая собачонка с обрубком вместо хвоста обнюхивала простыню, которую какойто чистоплотный управляющий с Квиринала кинул поверх тел двух германских наемников, в то время как благородные люди этого района сидели дома и жаловались.

Я заворчал на собачонку; она завиляла задом, словно соучастник.

— Фалько!

В тени портика стоял взятый напрокат паланкин. За ним, на ступеньках, сидела Туллия.

— Хорошо, что ты подождала! — Не совсем альтруистический поступок с ее стороны: у меня за поясом все еще было ее свидетельство о браке. Я вручил ей договор и сказал, что как раз оставил ее нового мужа мертвым.

— Отнеси этот документ моему адвокату. Деньги, которые я обещал, — это наследство, оставленное Атием Пертинаксом его вольноотпущеннику Барнабу; как вдове вольноотпущенника, оно переходит тебе. Если спросят про подпись на договоре, просто напомни, что при официальном освобождении рабы берут имена своих патронов.

— Сколько там денег? — весело спросила Туллия.

— Полмиллиона.

— Не шути с такими вещами, Фалько!

Я засмеялся.

— Правда! Постарайся не потратить все в первую неделю.

Она усмехнулась с осторожностью настоящей деловой женщины. Этот лепесток будет крепко держать свои денежки.

— Могу я тебя куданибудь подвезти?

— Нужно избавиться от трупа…

Туллия нежно улыбнулась, потащив меня за руку к своему паланкину.

— Я была его женой, Фалько. Позволь мне кремировать его!

У меня вырвался тихий смешок.

— Обязанность — удивительная вещь!

Туллия отвезла меня, куда я попросил — в мой спортивный зал. Она наклонилась и поцеловала меня на прощание.

— Осторожно — от слишком сильного возбуждения я умру, принцесса!

Я видел, как она откинулась на спинку кресла, со всей серьезностью женщины, которая знала, как проведет остальную часть жизни. Там будет, мне кажется, очень мало мужчин.

Когда паланкин тронулся, Туллия выглянула через окошко.

— Ты уже обналичил ставки, Фалько?

— Ферокс проиграл.

— О, ставки были на Малыша! — смеясь, сообщила мне Туллия, задергивая шторки, чтобы скрыться — теперь она была богатой девушкой — от толпы.

Я зашел, чтобы Главк подлечил меня, с горечью вспоминая, когда последний раз видел те белые костяные кружочки…

— Что с тобой такое случилось? — спросил Главк, не обращая внимания на порез от меча и рассматривая мое мрачное лицо.

— Я только что выиграл целое состояние — но моя племянница съела его.

Главк, мой тренер, был разумным человеком.

— Тогда посади ребенка на горшок — и жди!

Мы обсудили, растворяется ли кость в желудочной кислоте, но не буду беспокоить вас этими подробностями.

Главк вымыл меня и пообещал, что поправлюсь, если буду беречь себя. Потом я сам взял паланкин — до Капенских ворот. Я сидел и мечтал о новой квартире, которую теперь мог себе позволить, если удастся извлечь из Марсии какойнибудь из жетонов…

Ничто не дается легко. Когда я расплатился с носильщиками в конце улицы сенатора, то заметил группу, которая околачивалась у таверны: люди Анакрита. Они сообразили, что рано или поздно я попытаюсь увидеться с Еленой. Если я подойду к дому, то мое выздоровление пройдет в тюремной камере.

К счастью, я не был неумелым любовником: я знал, где найти в доме сенатора задние ворота.

Когда я, словно вор, проник туда, сам Камилл Вер, сложа руки, стоял и смотрел на карпа в темном пруду. Я кашлянул.

— Добрый вечер!

— Привет, Фалько.

Я присоединился к нему и начал корчить рожи рыбе.

— Я должен предупредить вас, сенатор: когда я уйду отсюда, меня обязательно арестуют на улице.

— Хоть соседям будет о чем поговорить. — Туника, которую мне одолжил Главк, была всего с одним рукавом; Камилл поднял бровь, глядя на мою повязку.

— Пертинакс мертв.

— Расскажешь мне?

— Какнибудь расскажу. Прежде, чем вспоминать, мне придется забыть.

Он кивнул. Карп высунул свой нос к поверхности, но нам нечего было ему дать, так что мы просто виновато отвернулись.

— Елена спрашивала о тебе, — сказал ее отец.

Камилл Вер проводил меня до атрия. Статуя, которую я послал ему из имения Пертинакса, теперь была гордостью дома. Он поблагодарил меня, когда мы оба взглянули на нее с умиротворенностью, которая была бы неуместна, если бы мы смотрели на чтото настоящее.

— Я все еще думаю, — размышлял Камилл, — может, стоило заказать мраморную…

— Бронза лучше, — сказал я. — Более теплая! — Я улыбнулся ему, чтобы он знал, что это был намеренный комплимент его дочери.

— Иди к ней, — торопил сенатор. — Елена не будет говорить и не будет плакать. Посмотри, что можно сделать…

Мама Елены и стайка служанок толпились в спальне. Там также находился еще один человек, наверное, врач. Мои розы стояли у кровати Елены, мой перстень был у нее на большом пальце. Девушка с упрямым выражением лица отказывалась прислушаться к хорошему совету.

Я заглянул в комнату, как профессионал — с суровым и серьезным видом. Она сразу увидела меня. У Елены было строгое лицо, которое приобретало свою нежность в зависимости от того, что она чувствовала. Когда это милое личико осветилось от облегчения просто потому, что Елена увидела, как я живой захожу в комнату, суровый и серьезный взгляд трудно было сохранить.

Я вошел внутрь, подпирая дверной проем и стараясь придумать какуюнибудь бестактную грубость, которую она ожидала. Елена заметила повязку.

— Видимо, — сказал она, — ты решил появиться в крови, когда здесь чейто врач, чтобы он бесплатно выдал тебе мазь!

Я тихонько покачал головой, чтобы сказать, что у меня просто царапина. А глаза Елены говорили, что, как бы я с ней ни поступил, она была рада, что я пришел.

Большую часть моей работы нужно делать одному, но было бы здорово знать, что, когда работа закончена, я могу вернуться домой к тому, кто искренне посмеется надо мной, если я начну хвастаться. Ктото, кто на самом деле будет скучать по мне, если я не смогу добраться до дома.

Очевидно, было нетактично оставаться в комнате, пока девушку осматривал врач. К счастью, доктор уходил. Я преградил ему путь.

— Меня зовут Дидий Фалько. Я живу за Остийской дорогой, над прачечной «Орел» на Фонтанном дворике. — Он был в замешательстве. Я сказал: — Пришлите счета за ваши услуги мне.

В комнате женщины внезапно затихли. Все они смотрели на Елену. Елена неотрывно смотрела на меня.

По происхождению доктор был из Египта. Брови на его квадратной голове встречались посередине над прямым мощным носом. У доктора был необычный вид, но он все делал очень медленно.

— Насколько я понял, сенатор…

— Сенатор, — терпеливо объяснил я, — отец этой девушки. Он дал ей жизнь, питание, образование и хорошее чувство юмора, которое улыбается в ее медовокарих глазах. Но в этой ситуации счета оплачу я.

— Но почему…

— Подумайте об этом, — мягко сказал я. Я взял его за локоть и вывел из комнаты.

Подумай об этом. Нет, не думай. Ребенок был ваш. Наш. Подумай, Марк. Подумай об этом.

Я оставил дверь открытой. Среди женского оцепенения Юлия Юста както выпроводила из комнаты нежелательных присутствующих. Я чувствовал торопливые движения позади меня; потом дверь закрылась.

Тишина. Елена Юстина, ее глаза. Елена и я.

— Марк… Я не была уверена, что ты еще придешь.

Я опустил подбородок, пародируя обычного обходительного самого себя.

— Я говорил тебе, ягодка: просто будь там, где я тебя оставил, и я всегда вернусь… Только обещай мне, — тихо сказал я. — Обещай мне, Елена, что в следующий раз ты мне расскажешь.

Сейчас в этой тишине отразилась вся боль и печаль на свете. Глаза Елены наконецто наполнились ее непролитыми слезами.

— Я работал, — осторожно продолжил я. — Мне нужно было много о чем подумать. Но хочу, чтобы ты поняла, Елена: если бы я знал, что нужен тебе, то я бы бросил все на свете…

— Я знаю! — сказала она. — Я знала это. Конечно.

Вот и все. На самом деле я всегда знал причину.

— Я думала, — через мгновение начала Елена, чуть громче, чем шепотом. Я понял, что она не могла больше говорить. — Я думала, еще так много времени…

— О, любовь моя!

Она потянулась ко мне даже раньше, чем я пошевельнулся. Я прошел комнату за три шага. Поставив одну ногу на ступеньку, я забрался на высокую кровать, а потом заключил Елену в свои объятия так крепко, что едва слышал глубокие отчаянные всхлипывания, от которых ей так нужно было освободиться. Когда я слегка отпустил ее, чтобы еще нежнее ласкать, Елена протянула руку и положила ее на то место, где я был ранен. Никто из нас ничего не говорил, но мы оба знали. Там, где ее лицо прижалось к моей колючей щеке, большинство слезинок были ее, но несколько — моими.