Заговор против России

Пролог

Он в задумчивости шагал по огромному кабинету, сжимая в правой руке незажженную трубку, катализатор его мыслительного процесса, обязательный атрибут на всех картинах, отображавших вождя в бытовой обстановке. Мягкие кавказские сапоги неслышно ступали по ковру, слегка поскрипывая. Сталин не любил топота сапог, который напоминал ему то жуткое время, когда он был рядовым пехотного полка царской армии. Бравые унтеры, цвет любой армии, за несколько месяцев превращавшие любого деревенского лабуха в бравого солдата и защитника Отечества, спасовали перед бывшим семинаристом, отказавшись от мысли обучить его строевому искусству и окружив его стеной презрения и насмешек. Военные не знали этого и в присутствии вождя старались блеснуть выправкой, вытянуться в струнку и как можно громче щелкнуть каблуками. В их понимании это должно было выражать преданность и Советской власти вообще, и лично ему, Сталину. Генералы Красной Армии не догадывались, что вызывают скрытое раздражение генсека в отличие от генералов НКВД, ступавших по паркету мягко и неслышно, словно кошки.

Он ходил взад и вперед, стараясь упорядочить полученную за последнее время информацию о положении дел в стране и в партии, хозяином которых он себя ощущал. В особых папках, доступ к ним имел он один, лежали информационные документы из НКВД, Партконтроля ЦК, СВРА (Советской военной разведки), а также письма старых партийцев, не понимавших, что происходит и за что они в свое время гремели кандалами на царской каторге.

Положение дел не радовало. Страна незаметно оказалась во власти новой криминальной буржуазии, нэпманов, скупивших на корню всю государственную машину, партийный аппарат и уже подобравшихся к святая святых — вооруженному отряду партии, чекистам. То тут, то там проскальзывала информация о связях чекистских руководителей низшего и среднего звена с финансовыми воротилами и «акулами коммерции». Иностранные концессии фактически превратились в механизм перекачки на Запад российского сырья, а вырученные барыши уверенно оседали на европейских счетах «лучших представителей рабочего класса» из Торгсина, Совмина, обкомов и горкомов.

«Золотой телец» оказался сильнее ленинских идей. Новая экономическая политика, которую скрепя сердце ввел основатель партии (идеологами и практиками ее стали примазавшиеся к партии чуждые элементы типа Рыкова и «Коли Балаболкина»), оживила торговлю и ремесло, но начисто исключила индустриализацию. Тот самый хребет, на котором должно было вырасти государство нового типа. Вот уже семь лет прошло после окончания гражданской войны, а она фактически все еще продолжается. Со стрельбой и военнопленными. Террор не прекращается и носит уже не классовый характер. Страна в кольце врагов. Не поднимется индустрия, не появится военная промышленность — сомнут. Посадят марионеточных правителей и превратят страну в сырьевой придаток. Где найти людей? Где достать деньги?

Он взял с письменного стола красную папку, развязал тесемки и вынул несколько листков бумаги. Это был список, принесенный несколько часов назад Ягодой. Стал читать:

Каменев — 40 млн. швейцарских франков в «Креди Свисс», 100 млн. Франков в «Париба», 700 млн. марок в «Дойче банк»;

Бухарин — 80 млн. фунтов в «Вестминстер бэнк», 60 млн. франков в «Креди Свисс»;

Рудзутак — 200 млн. марок в «Дойче банк», 30 млн. фунтов в «Вестминстер бэнк»…

Фамилии, цифры. Цифры, фамилии. Список насчитывал несколько тысяч фамилий. Перерожденцы. Ворюги.

«Железный Феликс» дважды выезжал в Швейцарию якобы для поправки здоровья. Вот оно, его здоровье! Семьдесят миллионов швейцарских франков! Хитрый лис Менжинский сумел раскопать документы и представить генсеку. Жесткий разговор вызвал сердечный приступ у «солдата революции». Валялся в ногах, обещал все вернуть. А накануне съезда взял и помер. Уплыли денежки, а «светлый образ» накрепко поселился на Лубянке. Нет, так действовать нельзя.

Внутри кипела ярость. Он схватил тяжелую бронзовую пепельницу и грохнул ее об пол, но ярость не утихала. Ну, погодите! Вот они, деньги на строительство социалистической индустрии. Перед его глазами замелькали заводы и фабрики, боевые корабли и самолеты. Танки…

Он опять зашагал по кабинету, затем остановился и задержался взглядом на портрете основателя партии и государства. До чего ж трезво мыслил! Не верил никому. Да, деньги есть. И деньги немалые. А люди? Весь партийно–хозяйственный аппарат обуржуазился, а точнее, превратился в обыкновенных взяточников и казнокрадов. Уголовные дела начинать нельзя. Получится подрыв идеологии, ведь это покажет массам, что деньги все же сильнее марксистской теории. Значит, нужно переводить все в плоскость идеологической борьбы. Были взяточники, стали троцкисты. Или вредители. Во–во, «вредители» — самый подходящий термин.

Голову словно сдавило стальными тисками. Он нажал кнопку, и в кабинет неслышно вошел помощник. «Власика и машину», — коротко бросил ему генсек.

Сидя в машине, которая, выехав из Спасских ворот, тут же свернула на мост и покатила по Большой Ордынке, он тупо смотрел на коротко стриженный затылок начальника охраны. С усилием оторвавшись от этого зрелища, Сталин начал разглядывать мелькающие за окном улицы.

Август 1918 года выдался холодным. Дождь, сопровождаемый промозглым ветром, лил как из ведра. Толпа штатских, спотыкаясь о булыжники, понуро брела под конвоем разношерстной охраны, одетой в полувоенное обмундирование. «Шевелись, — орал белобрысый мужичонка в кожаной куртке, с маузером через плечо. — Попили народной кровушки, теперь и ответ держать. У, контра!» Мат охранников перемешивался с всхлипываниями и стонами серой толпы.

Сталин приказал шоферу остановить машину и пальцем поманил белобрысого. Верный Власик соскочил с заднего сиденья и встал за спиной, положив правую руку на деревянную коробку с маузером. Белобрысый жестом остановил толпу и подбежал к машине, холуйским чутьем узнав большое начальство.

— Кто такие? — спросил Сталин, откашлявшись и вытерев пот со лба.

— Телигенты. Контра, — с готовностью доложил белобрысый. Изо всех сил борясь с подступающим приступом лихорадки и дикой головной болью, Сталин спросил, заранее зная ответ:

— Куда их?

— В расход. Куды ж ишо? — радостно изумился белобрысый. Отодвинув конвоира тыльной стороной ладони, он подошел к толпе. Позади тенью следовал Власик. Взгляд пробежал по лицам обреченных «телигентов», в глазах которых были мольба и надежда, и остановился на стройном высоком мужчине, в костюме–тройке. Он резко выделялся на фоне остальных кандидатов в покойники: темно–карие глаза смотрели спокойно и даже как–то равнодушно. Но это равнодушие не было прострацией смертника. Скорее, уверенностью в том, что его судьба не подлежит коррекции ходящими по земле.

Как завороженный смотрел он на незнакомца, пытаясь отыскать в нем хотя бы легкий признак страха или вообще каких–либо эмоций. Но тщетно. На миг ему показалось, что на него смотрит Христос, готовый взойти на Голгофу и выполнить свою миссию. Он тряхнул головой, пытаясь сбросить наваждение, и спросил: «Вы что, не боитесь смерти?» Незнакомец не ответил и только чуть заметно качнул головой. «Вы врач?» — сам не зная почему, спросил вождь. Незнакомец опять не ответил, а только вытянул руку в сторону его головы, и боль внезапно исчезла, словно улетучилась. Стало легко и приятно. Проделав эту манипуляцию, странный смертник равнодушно отвернулся.

Сталин кивнул Власику, а сам резко развернулся на каблуках и направился к автомобилю, услышав, как за спиной зычный окрик его верного охранника «Давай в машину» решил участь теперь уже бывшего смертника.

Водитель притормозил возле Марфа–Мариинской обители и, медленно проехав еще метров пятьдесят, остановил машину. «Приехали», — каким–то свистящим голосом сказал Власик, разворачиваясь всем туловищем назад.

Был уже третий час ночи. Ордынку тускло освещали фонари. Сталин вышел из машины в накинутой на плечи шинели и неторопливо направился к подъезду старинного четырехэтажного дома с одиноко светящимся окном. Туда же цепочкой устремились охранники, ехавшие в двух других машинах. Это была личная гвардия генсека, не подчинявшаяся никому, кроме Власика. Беззвучно проникнув в подъезд, они рассредоточились по этажам, а двое встали у деревянной резной двери, на которой висела потускневшая медная табличка, свидетельствовавшая о том, что в квартире проживал только один человек, доктор медицины.

Тяжело опираясь на перила, генсек поднялся на третий этаж и постучал в дверь, которая тут же распахнулась. На пороге, приветливо улыбаясь, стоял человек в безукоризненном костюме–тройке. Его густая черная и аккуратно подстриженная борода резко выделялась на фоне белоснежной рубашки.

После восьми ударов в дверь охранники отвернулись. Они никогда не видели человека, жившего в этой таинственной квартире, куда по ночам раз или два в месяц (а иногда и чаше) приезжал великий вождь. Они догадывались, что это самая страшная государственная тайна, к которой не допущен никто.