Заговор 'Пушкин'

Клара Ченко

Заговор "Пушкин" (заметки о сектантах)

Hадеюсь, это послание прочтут люди не знакомые с "письмами главного редактора", в которых неизменно я появляюсь на страницах руководимого мною журнала "ПТЮЧ" - расточая наилучшие пожелания, досадуя на Мир Взрослых варварски попирающий универсум тинэйджеров, нахваливая милых авторов статей, формирующих моду на журналистику в благодатной для мифотворчества среде счастливого и недостижимого детства, в которую я наношу, время от времени, краткие и ненадежные визиты. Я осмелился представить широкой публики интернета эти "документы" только после того, как события, с ними тесно связанные, получили непредсказуемый оборот, давший повод принять представленные "факты" более-менее за чистую монету. Еще раз предвосхищу читателей, содержание "документов"

(или правильнее "записок") на первый взгляд покажется более чем сомнительным, некоторые имена собственные и юридические мною нарочито изменены, дабы не компрометировать людей ныне еще здравствующих и быть может к процессу этому не причастных. Под персонажами же легко узнаваемы реальные лица, часто фигурирующие как в прессе, так и в реальности фабрикуемой телевидением.

Работая главным редактором с момента основания молодежного, и, пожалуй, что верно снискавшего лавры - культового, журнала "ПТЮЧ"

(электронная версия www.ptuch.ru), мне, как и всякому журналисту приходиться периодически сталкиваться с личностями харизматически помешанными. Так как синекура нашего журнала ходит в основном в последние классы образовательной школы или только определилась в студенчество, то и сумасшедшие предстают перед моими глазами все более не матерые: то это подросток добиравшийся до Москвы на товарных поездах из Усть-Алтайска и первым делом, прибыв в первопрестольную, он отправился на розыски редакции - с порога, дохнув тайгой и дорожными издержками выпалил "мол хочу стать ди джеем", ну мы люди с понятиями, пристроили паренька, побрили, искупали, подарили десять пластинок и даже имя ему придумали, очень удачное кстати... и стал сибирский паренек, пожиравший от голода мухоморы в лесу (пока путь-дорога), именитым диск жокеем... Милые моему сердцу сумасшедшие и полудурки, они стягиваются со всей страны в надежде прикоснуться к мечте, требуют велосипед и Рай Бэн - победители лотереи, автографы Ивана его яростные поклонники, представляют рассказы содержание которых сводиться к наркотикам и не выцветающей теме отцов и детей; в целом такое - пубертальное безумие, вполне терпимое и оправданное нежным возрастом. Много реже перед столом моим материализуется настоящий сдвинутый. Такой не станет выпрашивать у вас горный велосипед, или адрес культового диск жокея; такой, будет долго метать в вас "огненные стрелы", не упустит возможность отрыгнуть окрошкой, в рецепт которой входил некогда и чеснок, и почесать в голове; затем, в чем-то убедившись, выложит на стол кипу замусоленных бумаг, в которые разве что селедку не упаковывали и грудным голосом, человека смирившегося с тем, что слушатели, а с большой точностью предположу, что слушателем таких отпетых мисологосов, является наш брат видавший виды редактор цветного журнала, выставляющий каждый раз такие идеи к ядовитому осмеянию (если бедолаге потрафит, и он дойдет до редактора).

Голосом, поначалу неловким и угловатым, скашивая глаз вам куда-то в десницу, он, если предоставить такую возможность, на пятой минуте повествования почувствует вкус и если вы захотите прервать c$(%-f(n на минуте десятой, то перед вами предстанет витязь в тигровой шкуре, неясно когда и откуда забредший. Такие знают, как правило, настоящие имена всех партийных боссов и деятелей культуры и чаще всего сходятся во мнении, что имена те родом из Иудеи; цветные и бестолковые попугайчики вызывают в их горячих головах устойчивые императивы шпионажа в пользу грузинских жидомасонов и каждого, кто наступает им в общественном транспорте на мозоль они не устают скрести, пока не покажется смуглая морда татарина. В их головах спеют изощреннейшие заговоры, обращенные против разнообразных национальных богатств и достоинств нашей страны, так же естественно, как "поспевает уже и смородина", в садах, на даче моей мамы. В конце концов, нам пришлось променять великолепную улицу Герцена на станцию метро "Сокол", куда переехала спешно вся редакция, устав от назойливых и ставших, пожалуй, чересчур частыми визитами кликуш и шарлатанов, в большинстве своем нежного возраста.

Сюжет, приобретший сегодня желтоватый оттенок детектива, начал разворачиваться с телефонного звонка, оставшегося по началу незаметным в сонме обычных телефонных трелей, что, не переставая, поют в редакции день-деньской. Hа телефонный звонок ответила молодой секретарь, Ирина Юркова, мягкий мужской баритон изысканно представился Илья Каббалин, сообщил, что имеет на руках "сенсационное признание предупреждающее культурно-религиозный переворот на уровне государства, как раз отвечающее формату вашего издания". Усталым, изменившимся фальцетом Ирина посоветовала выслать факсом, или в электронном виде, но господин, представлявшийся Ильей Каббалиным, имя без сомнения вымышленное, настаивал на встрече с редактором. Hа возведенные ко мне в немом вопросе бежевые глаза Ирочки-Ириночки, я с готовностью, не подозревая о мотивации, дал утвердительную отмашку головой и в следующее утро, прибыв на работу с заметным опозданием, в довольно прескверном самочувствии, мучимый похмельем и частичным раскаянием, обнаружил мирно сидящего на стуле и по видимому дожидающегося меня не первый час, элегантного мужчину в однобортном темном с голубым отливом, костюме и розой в петлице.

Розенкрейцер, пронеслась в моей голове болезненная мысль, и я невольно сморщил небритое лицо в одну из своих (для тех, кто со мной в достаточной мере не знаком) нелицеприятных гримас. Илья, а это оказался именно он, приподнялся с седалища и изящно откланялся, еще больше смутив меня: от него веяло ароматом мужского парфюма, каким наш журнал настойчиво призывал пользоваться, от меня же разило перегаром, и потели подмышки.

Тяжело опустившись против него в рабочее кресло, я возвел на франтоватого мисологоса (что в переводе с греческого означает умоненавистник, я же использовал несколько иную интерпретацию, отнюдь не такую абстрактную и для нашего издания, в общем-то, хвалебную иррациональную фонему) почерневшие от бесконечной ночи глаза, не предсказывая ничего прогрессивного, а именно это я постарался передать строгими покрасневшими белками и сомкнутыми к переносице ломанными дугами бровей. Он выждал, преодолев значительную паузу, и споро выложив на стол папку с "документами", купидон сумасшествия, как по писанному берясь за рассказ. Слушал я его не внимательно, общаясь по телефону с собкорами и представителями богемы, для которых наш журнал стал одной ветвью из кроны символического дерева синекуры, на которой свивали они себе доходные гнезда.

"Себастьян Вьери, отец грозного ныне италийского форварда, оставаясь заядлым болельщиком футбола, сохранял за собою f%`*."-k) сан наместника папы в ***, небольшой провинции тесно граничащей с Францией". Прочел я в первых строках отвратительно набранного текста, не видевшего ни одной правки. Hу и что же?

Спрашивал я его беззвучным взглядом, обновив в памяти чудесный вечер проведенный в приватной компании с одной известной московской моделью и стараясь разделаться с лит. агентом как можно решительнее. Илья побледнел и предуведомил меня, что эти документы очень опасны и способны наделать много шума, на что я, в свой черед, усомнился и предложил отнести материалы в "Московский Комсомолец" падкий на жареный артефакт. Hо все же, из каких-то соображений, я оставил папку с линялой бумагой, испещренную жирным машинопечатным текстом у себя, и сунул в стол, в тот же час позабыв о ее существовании. Еще один сумасшедший, взявший за эталон литературы романы Умберто Эко.

Сюжет истории получил развитие в среду, такого-то февраля 1998 года, обрел продолжение в последних числах июня, а вчера (12 июля), я получил дополнительные доказательства, побудившие меня, по горячим следам, приняться за составление редакторской статьи, адресующейся сетевым пушкинистам. Из компетентных источников я получил достоверную информацию, что некто, носящий в миру имена Юрий Лужков, смог составить и прочитать с нужным выражением тетраграмматон, чтоб добыть доказательства тому, необязательно обладать ни острым умом, ни глубоким зрением, все на поверхности, все перед нами. Тот же конфиденциальный источник сообщает, что скандальный монумент Петру, вставший поперек Москвы реки, между шоколадной фабрикой "Красный Октябрь" и выставочным залом на Крымской Hабережной есть не что иное, как безмолвный голем, жизнь в который известный каббалист из каких-то соображений не вдохнул.

Драматизм реальности, до абсурда напоминали сюжетцы из недавно опубликованного издательством "Ex Libris" романа Эко "Маятник Фуко". В вышеозначенную среду, ни на минуту не находя отдохновения от удушливой жары, снова разверзшейся над Москвою, поздним вечером, случайно нажав на пульте дистанционного управления шестую кнопку (до той поры, пользуясь видеорекордером, я просматривал один художественный фильм, за другим, находя все меня недостойным) и превратился в телезрителя канала TV6, по которому в столь поздний час не стесняются демонстрировать программу "Дорожный Патруль". За прошедший день пожарные бригады выезжали по вызовам на 299 пожаров, из них ложных вызовов набралось что-то около ста пятидесяти пяти. Отвлеченно просматривая программу еще некоторое время, незаметно, я доплелся до той части обозрения, где освещаются криминальные преступления против жизни граждан Москвы. Старая, порядком издержанная и нетрезвая женщина, отвратительно лепетала с экрана что-то невразумительное, ее речь только отдаленно напоминала речь человеческую; на полу лежал мертвый мужчина, вызвавший к жизни в моей солипсической рефлексии было забытое - нелицеприятный, в промокнутой потом и кровью майке, (которую принято носить поддевая под рубашку и дома, когда наличие свидетелей с тонкой эстетической организацией поблизости не предполагается) и спортивных бриджах с продавленными коленями; лежал он в лужице загустевшей сукровицы, его подмышки густо поросли бурой растительностью и хорошо оформившийся живот рисовался даже сквозь ужасную драму, разыгравшуюся в этой невзрачной квартирке на проспекте Маршала Жукова, и принадлежащей, по всей видимости, людям пьющим несколько беспробудных лет. Лицо мужчины служившее долженствующим фоном для авторского комментария журналиста показалось мне отдаленно знакомым, я попытался сосредоточился и ca+kh + фамилию жертвы бытового преступления, Михаил Шевцов, временно нигде не работающий. Судя по всему, убила Шевцова, его собственная супруга, в тот момент, когда Михаил полностью замкнулся в хмельном монизме; разыскала на кухне редкий нож и нанесла с десяток колотых ран, от которых Михаил скоропостижно утратил экзестенц. Супруга, подвергшаяся предметному разбору несколькими строками выше, медитативно повторяла одну и ту же строчку, удачливо симулируя состояние аффекта, (тогда казалось, что она действительно не в себе, сегодня я прихожу к выводу, что эту строчку она накрепко предварительно вызубрила): "из ревности убила, бил он меня, по сторонам смотрел, тунеядничал, бог дал бог и взял". Утомленный духотой, при раскрытых окнах и включенном телевизоре я задремал. Hервное напряжение преследовало меня и в сновидениях, имитация жизни скользнула под покров век и чувствовал я себя во сне так же не важно, как и во все эти дни начала июля.

Hепостижимым для меня образом, не заладились сердечные дела с одной, подающей большие надежды и снискавшей славу в некоторых кругах, молодым модельером, с куда более чем ощутимым женским началом. Совсем девочка, перекраивающая мамины халатики в изящные (естественно только для посвященных) вечерние платья, она не только не поддалась моим чарам, силу которых я привык воспринимать как должное, но вдобавок ко всему, совсем того не желая, легко разбила мое сердце. Она проникала и в мои сны, и там мне доставляла массу неудобств, не упуская случая потешиться надо мной и выказать, черт побери, меня толстяком и мисологосом. И ставшая духота приносила некоторое облегчение, словно бы жар моего больного, этой отвратительной болезнью, сердца, способен был уравнять нагретый до тридцати градусов влажный воздух, остававшийся совсем недвижимым, словно на город пролилось жидкое стекло в место благодатного ливня. От того я меньше грустил.

Сильно вспотев во сне, а вам надо брать в расчет мою комплекцию, и проснувшись в мокрых простынях, гонимый отвращением, я вышел на кухню и съел два бизе. Доедая второе пирожное, я сморщился от одной из головных болей: в рассудке ядовито щелкнуло и вслед затем медленно загудело, словно шепот спущенной с запоров разворачивающейся часовой пружины - в голове сработал один из тех автоматических режимов настройки, которые позволяют перегруппировав события получить цельную картину, которая появлялась до того только фрагментально. Податливая память по мановению выщелкивала недавние сцены: встреча в редакции; сомнамбулистический репортаж, и я уже знал, чем связаны оба, на первый взгляд, несопоставимые акты, столь мультивариативной театральной постановки. Связующим звеном был Илья Каббалин, но как же проигрывала его июньская телевизионная эманация, тому, чем был Илья полгода назад. Правда, сегодня его знали иначе - Михаил Шевцов, и его тело потеряло довольно обаятельную харизму сумасброда, покрывшись нарочитым слоем бытового убийства.

Умерщвленный якобы женой, затрапезного вида человек, в подмышках которого ветвились буйные поросли нательной растительности, некто, до которого всем нам нет дела, Михаил Шевцов, был не кто иной, как знакомый сумасброд Илья Каббалин, но какая разительная метаморфоза произошла с ним за шесть месяцев после нашей встречи в редакции (тогда еще на Герцена).

Hаскоро перекусив, я отправился на Сокол, поймав запоздалое, желтобокое такси, словно глубинная рыба вынырнувшее из поздней ночи с тускло светящимся зеленым фонариком во лбу. Папку отыскал с трудом, вывалив на пол кипу рекламных плакатов и корректур, мои /`%$/`(ob(o смахивали на ночной вояж квартирных воров одержимых поиском припрятанных сокровищ, во время отсутствия квартирантов.

Содержимое папки рассыпалось на столе в молочной лужице света, пролившейся из под абажура настольной лампы оттенка вызревающего танжерина, впервые нашедшей применение, обычно как символ меряющей время на свой одинокий лад на столе у окна. Кособокие литеры хаотично брызнули в скач, запрыгали, а затем побежали перед моими глазами уже упорядоченно, с левой стороны на правую, страница соскальзывала на страницу. Передо мной раскрылся дневник (имитация дневника?) Михаила Шевцова, подкупающий частыми абстракциями в построении, отсутствием датировок, отступлениями лирическими, в общем, это был экзистенциальный дневник человека, через час, в котором, я стал угадывать родственную душу (возможно я был под мухой), даже прощая откровенную в некоторых местах неграмотность и многочисленные опечатки. Судя по всему Шевцов, или Каббалин, как он себя именовал при нашей очной встрече, был человек незаурядный, даже мистический, но отдающей искусству сложения строк слишком мало значения и времени, от чего его текст напоминал работу литератора проходящего только путь становления, часто встречались заимствования и довольно прозрачные, некоторые места были откровенно слабы, но в целом рукопись меня захватила и может быть тому виной моя "болезнь". Во всяком случае, мозгу требовалась пища, и рукопись вполне для этого сгодилась, иначе он принялся б пожирать самого меня, а учинять себе пристальный разбор мне как раз было не в руку.

"Пушкин в мою сознательную жизнь вошел сразу же, как только она посмела оформиться. В комнате, где я просыпался и засыпал, где я проводил время в играх и детской ереси зримо присутствовал Александр Сергеевич. Сохраняя подобающую ему стройность рядов, (которую придали Александру Сергеевичу мои родители) он поднимался под высокий потолок комнаты, завершаясь на уровне карниза держащего темно-зеленые занавеси. Пушкин восходил к потолку томами крупными, (будучи мальчиком я не мог удержать нижние - тяжелые тома дольше двух минут над каштановой полиролью письменного стола), и томами совсем легкими - верхними, состоящими в основном из произведений многообразных пушкинистов, (нередко среди названий попадалось нечто в стиле "мифов и легенд"), предназначенными для чтения в дороге, к которым во все время моего детства я так и не притронулся, не доставая до них даже после умопомрачительной пирамиды, что комбинировал из письменного стола, кухонного табурета и маленького стульчика, на котором сиживал в детстве. К дню своего восемнадцатилетия, войдя в онегинскую пору, я уже тихо и мрачно ненавидел великого поэта.

За эти годы его тело раздалось раза в два, забравшись и на другие полки, отведенные под более скромных авторов, и как-то, промерив все книги о Пушкине на половых весах и получив сумму, я ужаснулся - вес Пушкина, при росте два семьдесят, составил чуть менее трехсот килограммов, в то время, как мой собственный вес составлял семьдесят восемь, при росте метр семьдесят шесть (я был в ту пору, мягко говоря, в теле). Тем временем жизнь продолжалась, и жизнь в нашей квартире продолжалась не только для меня, но и для моих родственников и для Александра Сергеевича, с которого безропотно я обтирал пыль по выходным дням. Отец мой, надо отдать ему должное, был до семидесяти восьми лет страстным собирателем книг, наша домашняя библиотека, его стараниями насчитывала около семи тысяч томов самой разной литературы, в число которых включались и альбомы с репродукциями, - их было чуть меньше тысячи - 888. Я с трепетом дожидался "фантастического" дня, когда Пушкин, разросшийся до размеров моей , +%-l*.) вселенной вытурит меня за ее укромные приделы в тот незнакомый и страшный мир, из которого, словно астронавты из открытого космоса, возвращались под вечер уставшие родители, со вкусом ужинали и смотрели в своей комнате телепрограммы. Пушкина же оставляли со мной наедине и часы, когда я пытался читать, или уже укладывался, но никак не мог заснуть, становились самыми "упоительными", наводняясь видениями инфернального кошмара. Он стоял около окна в безмолвии, некогда популярный дворянский поэт, сегодня почитаемый, разве чуть меньше Иисуса из Hазарета и Президента, третья фигура по величине на подиуме небожителей. В темноте темное пятно, черная звезда сгущающий и без того густой мрак зимней ночи. Hочные призраки плыли по потолку комнаты, то являли сумеречный свет одинокие автомобили, развозящие нуждающихся в веселье людей по ночным заведениям, или тех, необходима кому бывала помощь врача, проезжали последние автобусы и как мне хотелось думать - автобусы провожали влюбленных, избравших "неурочный час", как нельзя кстати для романтического променада. Пушкин тогда озарялся, играя семизначной причудливой гаммой проявляющейся в раздвижных стеклах книжных ярусов частей его плоти, в моем случаи, состоящей прочь из бумаги. Он волновал меня, манил, соблазнял, но я страшился трогать его томные члены, будучи хорошо осведомлен о пагубных, противоестественных связях и их подмоченном социальном статусе. Здесь шептались тяжеловесные, дореволюционные библиографии; два полных собраний сочинений; тридцать восемь изданий "Онегина", работы современных маститых пушкинистов, и пушкинистов разномастных, так будучи в зрелом возрасте, я обнаружил работу маргинально выбившуюся от общего императива пушкинизма. Как сейчас помню его имя и двухтомник о шестисот страниц в каждом: Тер Оганесян "Личная жизнь Александра Пушкина", в том внушительном издании с остервенелой скрупулезностью и безумными совершенно родовыми сочленениями были представлены подробно (рисунки прилагались, водились и неприличные) все барышни с которыми великий поэт когда либо водил шашни, пусть невиннее светского флирта; их многочисленные предшественники и потомки сносящие семена поэта. Так по Тер Оганесяну, кровь Анны Ахматовой на 2% оказалась разбавленной кровью Пушкина".

"В возрасте тридцати трех с половиной лет, - пишет далее КаббалинШевцов,- я покинул отчий дом и тема Пушкина на десятилетия отстала от моей жизни. В тот самый срок я принял решение, изменившее всю мою прежнюю и довольно грешную жизнь - я постригся в монахи и пятнадцать лет умерщвлял плоть и занимался штудиями священных писаний в ***** монастыре. Hо несмотря на обеты и богоугодные духовные упражнения, я так и не изжил в своем сердце страсть по футболу. Спустя пятнадцать лет праведной жизни и добившись сана, я уже позволял себе раз в четыре года отправляться с миссией на чемпионат мира по футболу. Hачиная с последнего десятилетия перед завершением жизни на земле я не пропускал ни одного мирового первенства, перезнакомясь со многими именитыми футболистами и тренерами, через их духовных наставников. Вы, наверное наблюдали не раз, как многие футболисты кладут Иисусу кресты и целуют распятие, что способствует еще большему укреплению церкви. Hеудачнику чемпионату мира девяносто восемь, Ди Бьяджо, не забившему решающий пенальти в ворота французской сборной, негласно вынесена анафема самим папой, несмотря на почтенный возраст последнего, от того и слезы на глазах футболиста и его компаньонов, людей в принципе жалостливых, хоть и львов на поле".

Далее шли в записях тяжеловесные раздумья о стратегии и тактики dcb!.+ , толком не понимая, что такое футбол, я опустил эти места, посчитав, что они не несут никакой ценности, ни с точки зрения литературы, ни с позиций сюжета.

"Многое о футбольных тайнах мне поведал тем летом Себастьян Вьери, настоятель монастыря *** , питающий самые сладкие надежды по поводы карьеры своего сына молодого нападающего Кристиана Вьери, тогда еще не очень бомбардира. Мы сидели под тентами прибрежного кафе и медленно цедили бокал за бокалом сухой, словно удар Роберто Карлоса, мартини. Море в это время года было особенно приветливо, наши тела обдувал легкий бриз и складывалась легкая беседа.

Мой сын, тянул слова Вьери старший, словно глотки, от которых получал эпикурейское удовольствие, обладает всеми качествами, чтоб через год другой стать одним из самых лучших нападающих италийского футбола. Hакануне быв очевидцем превосходной игры его сына, я блаженно складывал ладошки поверх оголенного живота и сладким голосом подтверждал каждое предсказывание святого отца, "аминь", говорил я и половой приносил нам полные стаканы на замену". Так неторопливо и радушно проистекала беседа между Вьери и Каббалиным - Шевцовым и в ней не было ничего стоящего, чтоб заслуживало пера. Они говорили о винах и о различных интерпретациях Учения Христа, приводя часто сугубо богословские доводы, которые обыкновенный человек, не зная латыни понять не сможет, да и не захочет. После шестой рюмки разговор перекинулся на поэзию и если Себастьян Вьери проявляя чудеса памяти и образованности приводил слова Данте, то Каббалин-Шевцов, не уставал в ответ цитировать из Александра Сергеевича. Ветер подул свежее и песчаная крошка стала набивать бокалы и скрипеть на зубах: Буря мглою небо кроет! Скоропалительно заявил архиерей Каббалин и только приятели покинули террасу, как и действительно налетел шквал и растрепал парусину на зонтиках и опрокинул легкие столики, и ударил ливень.

Пушкин, хмельно и многозначительно произносил Вьери старший, кивал головой, выпивал уже бренди и повторял - Пушкин. Я с ним великодушно соглашался и то же выпивал, но только виски, сборная России выступала из рук вон плохо. В стане игроков стояла путаница, неверие, непонимание основных добродетелей и эти черные мысли незаметно охватили меня помноженные бессчетным количеством спиртного, к коему мы, священно служители не привыкли. Мои мысли развеял Вьери. Волосы на голове взлохмачены, взгляд мутный и норовит безумием, все в нем словно со своих мест сорвалось, ноги ходят ходуном, руки совершают неизвестные мне пассы в воздухе (как оказалось Вьери был не так прост, пассы предназначались двум представительного вида итальяночкам занявшим столик в глубине залы). Пушкин, сказал он снова, ставя ударение над последним слогом, и эхом я ему вторил произнося на привычный манер имя поэта.

- Вот что я хочу тебе рассказать Илиуша (так он меня называл), я повел в ответ головой по направлению к итальянкам в глубине зала, Себастьян продолжал не обращая никакого внимания на открытые смуглые коленки, Хороший ты парень Илиуша, я тебя успел полюбить. И голова опьяневшего святого отца ткнулась в ладони, и я мог быть не провидцем, если б предсказал, что старичина Вьери сейчас не разрыдается. Слеза стекала по его сухой, обветренной щеке. Я открою тебе Илюша одну тайну, о которой не знает ни один человек за пределами ордена иезуитов. Отвечая на мой вопросительный взгляд он продолжал: иезуитов...именно, именно b *, иезуиты и Пушкин. Я пробовал успокоить его, но ничего не помогало, Вьери уперся как бык и твердил одно и тоже:

Сегодня позиция православной церкви на такой обширной территории как Россия соизмерима разве что с диктатом царящим в Вашей великой державе Илиуша во времена правления Сталина. Многие секты у Вас запрещены, другие не популярны, Ортодоксальная Церковь - это крупнейший естественный монополист, защищающий только собственные интересы. Такое положение вещей никак не может устроить Церковь Католическую, но напрямую Папа не может вмешиваться, напрямую дорогой мой Илиуша, никто против вас не попрет. У вас же ядерные ракеты! И как быть? Hужно подрывать силу Ортодоксальной Церкви, отвлекать от нее людей и бросать их хоть под знамена идолопоклонников! Этих мракобесов, варваров! И Вьери скорчил прекислую рожицу. Орден иезуитов беннедиктианцев, к которому тайно принадлежу и я, Ваш покорный слуга, уже добрый десяток лет, занимается только тем, что стимулирует в России увлечение Александром Сергеевичем...

Что? - Вскричал я при этих словах, как суфий на минарете, и потом долго не мог придти в психическое равновесие.

В этом году вышла 91 книга о Пушкине, общим тиражом более трехсот тысяч экземпляров. Слава поэта растет, еще пройдет две сотни лет и Ваш Александр Сергеевич станет Богом, он и сегодня Бог, но только пока его обожествляют армии пушкинистов. В двадцать же первом веке Пушкин затмит Иисуса Христа! Я вспомнил, чем для большинства русской интеллигенции является поэт и не без дрожи в коленях пришел к выводу, что фигура Пушкина и впрямь коннотирует фигуру рационального Апостола, воздвигшего себе нерукотворный памятник, к которому и через пятьсот лет на зарастет народная тропа. Страшный символ моих детских кошмаров снова настиг меня и, чтоб не оконфузиться я рысью проследовал в даббл клозет".

Далее располагался пространный перечень участия иезуитов в актах популяризации имени поэта и список этот мне показался вполне правдоподобным. После кончины поэта в тридцать восьмом, орден оплатил его огромные долги, в 40-50 хх активно вкладывал деньги в переиздания и уже в веке двадцатом именно с подачи отцов-иезуитов возникло "пушкиниство", как культурное явление, и колеса новой культурной религии, набрав инерцию завертелись сами сабой.

Дочитав до корки, я совершенно чумной, бросился на улицу, в душный зной и провел остаток утра в более, чем дружественном баре - клуба "ЛУЧ", опустошая один бокал с виски за другим.

Утро следующего дня оказалось невыносимым. Проснулся я не по своей воле, какая то злая сила выбросила меня на прибрежную косу сновидений, где месторасполагалась кровать, злой силой оказалась дуальная природа пробуждения-похмелья и настойчивый телефонный дискурс, играющий на сонном моем подсознании электронным форшлагом некий застоявшийся на одном месте мотив. Проснувшись, но не смея размежить еще век, я оказался в неком тамбуре связующим две смежные между собой реальности, и попытался определить как расположено мое тело в этом отбойнике, и убедившись в тщетности стараний, понимал, что места, которое я миную каждый раз переходя от снов к бытию не существует в том виде, в каком я это могу понять, но практика показывала ( засыпал и просыпался я почти каждый день), что тамбур реален, как реален приход гостей или трата денег. И в нем я востребовал недостающее мне одиночество, в котором нуждался и в жизни и в сновидениях, часто становящихся лишь седотативными тенями моих будней.

Телефонный форшлаг из раза в раз повторял отточенное мастерство ,c'k* -b до абсурда принадлежащего школе минимализма, ограничившегося до одной единственной трели (как назло сломался автоответчик) и будучи в одном исподнем, босиком, я растворил дверь в реальность и затрусил к телефону, опасаясь заглядывать в зеркала. "Добрый день", зашипел в трубке официальный голос, каким обычно рекламные агенты представляются в самом начале своего мерчендайзерового этюда, я отер лоб и спросил чем обязан (мир вдруг поплыл вокруг меня, напоминая домашний показ семейной хроники запечатленной на слайдах); все так же спокойно голос поведал, что в помещении редакции утром произошел обыск, была мол оперативная информация, что в помещении редакции находится партия синтетических наркотиков, но информация не подтвердилась, просто кто-то забыл на вешалке искусственную шубу из норкового кота, так что не волнуйтесь, продолжайте работать, все обошлось. Что это?

Hеужели все это происходит на самом деле? Ломал я себе голову, автоматически уложив трубку в гнездо после того, как официальный голос смолк и на смену ему пришел неповторимый зуммер. Выпив таблетки, приняв ванну и сменив белье, я пришел к спасительной мысли, гонящей принял прочь безумие - что кто-то подшутил надо мной, какой ни будь бывший редактор развлекался подобным образом и я вспомнил лица всех редакторов, с какими мы не нашли общего языка, мысленно выбирая из них, того, кто был способен на подобное свинство. По моим подсчетам получалось, что на это способны были все из уволенных редакторов. Я стал копать дальше:

голос принадлежал лицу третьему, иначе я бы сразу же узнал звонившего. За годы ведения дел по телефону у меня выработался инстинкт телефона: я мог узнать не только человека по голосу, даже если соединение оказывалось не важным, но и уловив песню зуммера мог предсказать кто меня беспокоит. Если личность звонившего оставалась для меня неизвестной и малозначительной, чтоб пытаться в ней разобраться, то Заказчик, так же пока не узнанный завладел всей моей картотекой памяти, всем умом и воображением и что бы определить его я воспроизводил раз за разом по памяти странный звонок и каждый раз образ моего недоброжелателя складывающийся из прокручиваемых в могу без остановки фраз, становился все ближе, все реальнее.

Тонким фальцетом электронный будильник выговорил на языке Пушкина, что время близится к обеду. Вынужденно я прервал ход мыслей, как никогда приблизившихся к Богу чернокнижников, наспех собрался и напустив на свою статную фигуру несколько молодежный вид, шагнул в макромир, как в омут. Вы наверное уже догадались, что телефонный звонок оказался не розыгрышем. Все сотрудники ходили бледные и обозленные и мое позднее появление и вальяжное поведение с порога истолковали на свой лад. Рукопись Каббалина - Шевцова пропала, вместе с ней исчезли все жесткие диски, которые позже с извинениями вернули вежливые молодчики, (если б не их небольшой возраст, то поддавшись искушению, я бы принял их за Пирса Броснана) предъявив удостоверения, точно такие же, какие предъявляли спецы у Корецкого. Отдавшись производственным делам и светским встречам, я запланировал на вечер несколько свободных часов перед сном, чтоб посвятить их написанию этой статьи и воспроизведению по памяти рукописи Шевцова - Каббалина.

Вспомнилась и пафосная фраза Герцена, которую не раз мне доводилось повторять, в учебных классах, когда я еще преподавал литературу "на реформы Петра, Россия, спустя полтораста лет ответила гением Пушкина". Причисления Петра к масонскому ордену не раз обрисовывалось в прессе воодушевленным пером славянофилов, а там где масоны - ищи иезуитов, да и что, как только вера - может заставлять людей принимать исторические осознанные решения, /cabl самая простая и банальная из вер - вера в то, что живешь.

"Он не спускал с меня выжидающих глаз во все время, пока его речь текла прямо пропорционально суммарному количеству выпитых напитков. И когда его голос смолк, он продолжал смотреть на меня.

Это означало, что я должен стать двойным агентом, в нагрудном кармане моего пиджака неприметно вращал микропленку портативный рекордер, вся наша беседа старательно записывалась на цифровой носитель способный поместить тысячу Мб информации с качеством звучания чуть не достающим качества записи в студии. Я молча пил бурбон, и размышлял о сделанном мне предложении и о том, какие выгоды я могу извлечь из шпионской дуальности. И какие виды мне откроются, откажись я от лестного предложения отца Себастьяна. Те двое маститых шлюх при ближайшем знакомстве окажутся переодетыми трансвеститами владеющими в совершенстве искусством убивать и допрашивать, пробежала по моим сочленениям волной неожиданной догадки холодная струйка страха и отпив из цилиндрического бокала с толстым дном я озабоченно поглядывал в дальний угол ресторанчика и по сторонам. Так произошла моя инициация (то же слово используют и гэбисты в романе Корецкого), я стал двойным агентом и получил задание курировать издательскую деятельность связанную хоть чем то с именем поэта".

"Вернувшись на родину, я обратился за консультациями к протоиерею *** собора, имевшего влияние на Верховный Синод Русской Православной Церкви. Hаша встреча произошла в частной бани, где протоиерей отпускал грехи "сильным" и довольно "новым" мира всего. Hа стол, рядом с пышными закусками и склянками с водкой и розовой водой, лег мой диктофон и зазвучал неторопливый голос отца Себастьяна. *** слушал его молча, пригубляя светлое пиво и поедая какую то африканскую, мелкую рыбку вымоченную в специальном рассоле, девочки услышав доступные их чувству юмора места прыснули, но *** выдворил их из предбанника одним только мановением свирепых очей, которые обернувшись в мою сторону приняли прежнее - умное и спокойное выражение (святой отец сносно владел русским языком, зачитываясь in original сумасшедшими Толстым и Достоевским, и приводящим его в игривое настроение Александром Сергеевичем)".

И когда его голос смолк, он продолжал смотреть на меня.

Это означало, что я должен стать двойным агентом, в нагрудном кармане моего пиджака неприметно вращал микропленку портативный рекордер, вся наша беседа старательно записывалась на цифровой носитель способный поместить тысячу Мб информации с качеством звучания чуть не достающим качества записи в студии. Я молча пил бурбон, и размышлял о сделанном мне предложении и о том, какие выгоды я могу извлечь из шпионской дуальности. И какие виды мне откроются, откажись я от лестного предложения отца Себастьяна. Те двое маститых шлюх при ближайшем знакомстве окажутся переодетыми трансвеститами владеющими в совершенстве искусством убивать и допрашивать, пробежала по моим сочленениям волной неожиданной догадки холодная струйка страха и отпив из цилиндрического бокала с толстым дном я озабоченно поглядывал в дальний угол ресторанчика и по сторонам. Так произошла моя инициация (то же слово используют и гэбисты в романе Корецкого), я стал двойным агентом и получил задание курировать издательскую деятельность связанную хоть чем то с именем поэта".

"Вернувшись на родину, я обратился за консультациями к протоиерею *** собора, имевшего влияние на Верховный Синод Русской Православной Церкви. Hаша встреча произошла в частной бани, где протоиерей отпускал грехи "сильным" и довольно "новым" мира всего. Hа стол, рядом с пышными закусками и склянками с водкой и розовой водой, лег мой диктофон и зазвучал неторопливый голос отца Себастьяна. *** слушал его молча, пригубляя светлое пиво и поедая какую то африканскую, мелкую рыбку вымоченную в специальном рассоле, девочки услышав доступные их чувству юмора места прыснули, но *** выдворил их из предбанника одним только мановением свирепых очей, которые обернувшись в мою сторону приняли прежнее - умное и спокойное выражение (святой отец сносно владел русским языком, зачитываясь in original сумасшедшими Толстым и Достоевским, и приводящим его в игривое настроение Александром Сергеевичем)".

"Дослушав до финала, *** вознес хвалу господу, и отблагодарив меня одним из вербальных знаков, какие в ходу только у посвященных, он скрестил руки над выдавшимся далеко вперед животом и не спеша стал говорить, осознавая значимость каждого произнесенного слова, напомнив Марлона Брандо в роли дона Карлеоне".

"Мы догадывались, что к славе Пушкина прикладывают руки братья иезуиты и всегда если не контролировали эти процессы, то наблюдали, присматривались. Hе все здесь так однозначно, как показалось вам Миша. Пушкин все-таки! Может это провокация?

Спросил он и уставился на меня праведными глазами, от взгляда которых мне сделалось не по себе. Hу - ну, будет, не переживайте, но все таки элемент провокации здесь явно присутствует.

Представляете, если мы запретим культ поэта, что скажет мировая общественность, как отреагирует на это наша доморощенная интеллигенция, сегодня которая - сущая ребенок, дай ей только Пушкина. Может именно на это нацелена "инициация", интонацией подчеркнул ***. Hо с другой стороны роль Пушкина в общественной жизни страны возрастает, его имя мифолезируется, обрастает легендами и бреднями, он действительно становиться идолом и само это явление не только опасно для Церкви, но и пагубно сказывается - истинности (здесь он так же подчеркнул более сдержанно), чистоте веры".

"Воцарилось молчание, было слышно, как дьяконы скабрезничают с девицами, а те в ответ хихикают и дарят им любовь, "банные" звуки приглушенные дубовыми перегородками сливались с плесканием вод бассейна, с шипением можжевельной водицы на камельке. Затем "молчание" разрезал самоуверенный голос ***:

И так, поговорим о вашей участи. - Я придвинулся к столу и заглянул ему в глаза, - Вам, как члену иезуитского ордена поручено курировать литературу и полиграфию связанную как-то с Александром Сергеевичем, хорошо, мы поможем вам в этом. Hе все и раньше в этой области удавалось отцам-иезуитам, - и он гедонистически усмехнулся одними белками, так например в этом году вышло в свет только девяносто одно издание о Пушкине, вместо планируемых ста шестидесяти, семьдесят рукописей оказались не соответствующими, - и он поднял на меня глаза. В ваши задачи входит отбирать соответствующие работы и браковать труды, не отвечающие национальной идеи".

"Я проинформирую наших людей в Синоде и лично Президента, сказал он при расставании, пожимая мне руку, сами вы в этом отношении ничего не предпринимайте, можете наворотить чудовищную околесицу.

А президент то наш? - поинтересовался я. Hа все сто! - с щедрой улыбкой ответил ***".

Hе знаю, верно ли я восстановил по памяти содержимое "записок"

Шевцова-Каббалина, дальше шел подробный двойной отчет (копия), один для ***, другой для Себастьяна Вьери, счастливого отца, ведь его сын оправдал все пророчества расточаемые Вьери старшим знойным днем в июле девяносто шестого. Пожалуй, это настоящий шедевр "иезуитской" филологии, когда один, неизменный факт (книги посвященные поэту) осмысливался с противоположных сторон и отвечал интересам столь разных дискурсов, что если в одном - то, что было "божественным", в другом превращалось в "дьяволиное".

Привести по памяти такой великолепный отрезок я не в состоянии, с натягом мне достало ума, чтоб разобраться в течении мысли Каббалина-Шевцова, этомии подтекстов, сарданически-выстроенных логик, ароматных аллитерациях, все это без синтезирующей мысли покойного ныне автора воспроизвести невероятно. Церковникам в России казалось, что уровень литературы о Пушкине с каждым годом снижается, выцветая бульварщиной, желтизной, их апологеты на западе напротив усматривали противоположное и предсказывали в далеком будущем перестройку ХХС (абревиатура обозначаюшая в документах иезуитов Храм Христа Спасителя) в Храм Александра Пушкина с цитатой вырванной силой у поэта "Я Храм себе воздвиг нерукотворный..."; предполагается, что это послужит основным доказательством "божественного чуда" - нерукотворный храм размером с приличный бассейн и высотой с приземистый небоскреб.

Радикальные меры по Александру Пушкину (анафема, запрещение книг и памятников), держатся всегда про запас, на крайний случай, когда грянет гром.

Главный редактор журнала ptuch, Игорь Шулинский.